АРЕНДАТОРЪ.
АРЕНДАТОРЪ.
(Разсказъ).
Арендатор, Салов Илья Александрович, Год: 1879
Время на прочтение: 30 минут(ы)
Когда я прізжалъ на лто въ деревню, я очень часто ходилъ пшкомъ на почтовую станцію Рычи за полученіемъ корресподенціи и газетъ. Станція эта была отъ меня верстахъ въ девяти и, выйдя изъ дома часовъ въ пять утра, часамъ къ десяти я опять уже возвращался домой. Путешествія это совершалось, конечно, къ такомъ только случа, когда благопріятствовала тому погода, во время же ненастья, я предпочиталъ просто посылать за почтой.
Дорога отъ моей усадьбы вплоть до самаго села Рычей пролегала лугами съ раскинутыми здсь и тамъ перелсками. Весьма живописная рка Свирида извивалась между этими перелсками и придавала особенную красоту ландшафту, а множество полевыхъ цвтовъ и раздававшееся въ кустахъ пніе всевозможныхъ птичекъ довершали остальное. Нечего говорить посл этого, что прогулка въ село Рычи, не лишенная все-таки и цли, была одною изъ любимйшихъ моихъ прогулокъ. Встанешь, бывало, часа въ четыре, напьешься чаю съ прекрасными деревенскими сливками, съ хлбомъ и съ масломъ, вооружишься тростью, перекинешь черезъ плечо сумку для почты и отправишься въ путь, бодрый и счастливый. И дйствительно, было отъ чего считать себя счастливымъ. Утромъ воздухъ такъ прохладенъ, такъ благоухающъ, а окрестности такъ живописны, что, право, все это, вмст взятое, не оставляло желать ничего большаго. Идешь бывало, вдоль рки и смотришь, какъ кулички съ пискомъ перелетаютъ съ одной песчаной отмели на другую. Въ воздух звенятъ жаворонки, козыряютъ чибезы, надъ ркой махаютъ крыльями чайки и, намтивъ добычу, мгновенно падаютъ внизъ и, выхвативъ рыбку, летятъ въ сторону. Хорошо! легко! Когда, на обратномъ пути, становилось уже жарко, я сворачивалъ къ одному изъ затоновъ рки, поросшему кустами жимолости и, раздвинувъ кусты, выходилъ на песчаную отмель. Купанье здсь было великолпнйшее. Затонъ въ этомъ мст изобиловалъ родниками и потому вода была постоянно свжая и прохладная, а тугое, песчаное дно и большой камень, лежавшій у самой воды, придавали купанью особенное удобство. Искупаешься, бывало, и снова въ путь и мечтаешь уже объ ожидающемъ завтрак и, мечтая, благословляешь деревню, въ которой всего такъ много!
Село Рычи довольно большое и торговое село и потому въ немъ пропасть кабаковъ, два, три винныхъ склада, водочный заводъ, на которомъ, изъ хорошаго спирта, съ помощью воды, выдлывали какое-то рвотное, называемое бѣ,лосладкой водкой, трактиръ, базаръ и дв, три ежедневныхъ лавочки. Вслдствіе такого развитія промышленности, избы крестьянъ села Рычей походили на какія-то лачуги съ косматыми, растрепанными втромъ крышами, а домики кабатчиковъ, заводчиковъ, складчиковъ и лавочниковъ и тому подобныхъ хищниковъ, напротивъ, представляли нчто похожее на городское строеніе. Вс домики эти были крыты желзомъ, имли красивыя фигурныя дымовыя трубы и трубы для стока воды съ крышъ, съ драконами и змями, тесовыя ворота и таковые же дворы, украшались узорчатыми ставнями и имли на себ, словно кокарду, обозначающую офицерскій чинъ, блестящій ярлыкъ какого-нибудь страхового отъ огня общества. Владльцы домовъ этихъ здили на толстыхъ лошадяхъ, запряженныхъ въ щегольскія купеческія тележки (весьма, впрочемъ, неудобныя), и, встрчаясь съ оборваннымъ мужикомъ, тащившимся на изморенной кляч, всегда кричали: ‘Эй ты, куда лзешь! аль не видишь, сворачивай!’ И мужикъ соскакивалъ съ телеги, билъ по морд кнутикомъ лошадь, сворачивалъ съ дороги и снималъ шапку. Здсь же, въ сел Рычахъ, кром почтовой станціи, были: квартира земскаго врача (постоянно проживавшаго, впрочемъ, не въ Рычахъ, а въ уздномъ город) и камера мирового судьи.
Однажды, прошлаго года, проснувшись часа въ четыре утра и убдившись, что день былъ превосходный, я наскоро одлся, выпилъ стакана два, три чаю, взялъ почтовую сумку и отправился въ Рычи. День, или врне сказать, утро было прелестное, на неб ни одного облачка, воздухъ чистый, прохладный, пропитанный запахомъ цвтовъ, надъ ркой клубился легкій туманъ и на далекое пространство обозначалъ собою зигзаги рки, на трав блестли мелкія капли утренней росы, на которой можно было видть слды гусинаго стада, пробравшагося на рку. Изрдка, изъ камышей рки вылеталъ рзкій крикъ утокъ. Было немножко сыро и прохладно.
Часовъ въ семь я былъ на почтовой станціи и смотритель уже сидлъ за ршеткой, немилосердно коптя сюргучомъ. Это былъ довольно плотный, рябой мужчина, съ коротко остриженными щетинистыми волосами и жирнымъ подбородкомъ, важно лежавшимъ на воротник форменнаго сюртука. Чиновнику этому, ходившему всегда въ фуражк съ кокардой, весьма не нравилось, что онъ назывался не начальникомъ, а смотрителемъ станціи, тогда какъ во всхъ его движеніяхъ проглядывалъ совсмъ не смотрительскій, а именно начальническій тонъ. Ему было уже лтъ пятьдесятъ и такъ какъ всю жизнь свою онъ провелъ служа по почтовому вдомству, то весьма естественно, что онъ такъ пропитался и сюргучемъ и своимъ вдомствомъ, что ни чуть не сомнвался въ важности и серьёзности своихъ обязанностей. Какъ-то одинъ шутникъ объявилъ ему однажды, что скоро не будетъ ни почтмейстеровъ, ни станціонныхъ смотрителей, потому что будто какой-то американецъ придумалъ машину, которая вполн замнитъ этихъ чиновниковъ, то смотритель такъ разобидлся, что, въ вид мести, сталъ задерживать корреспонденцію этого шутника, т. е. выдавалъ ее двумя, тремя днями позже, и простилъ ему только тогда, когда шутникъ прислалъ нсколько пудовъ муки и пшена. Обстоятельство это весьма утшило смотрителя, и, разсказывая о присланномъ подарк, онъ говорилъ: ‘Вотъ теб и машина! Ну-ка, машина-то могла ли бы придумать такую штуку!’
Какъ только вошелъ я въ комнату, такъ въ ту же минуту изъ за боковой двери послышался недовольный женскій голосъ.
— Петръ Иванычъ! кричалъ этотъ голосъ.
— Что, матушка? спросилъ смотритель.
— Прикажи, ради Господа, ставни притворить… мухи проклятыя совсмъ одолли.
Смотритель всталъ, вышелъ въ сни, приказалъ какому-то ямщику затворить у барыни ставни, и, возвратясь въ контору, кивнулъ мн головой.
— Ну, что, пришла почта? спросилъ я его, подавая руку.
— Пришла-съ.
И, завернувъ мои письма и газеты въ бумагу, онъ весьма любезно подалъ мн ихъ.
— А вы опять пшкомъ? спросилъ онъ, пріятно улыбаясь.
— Пшкомъ.
— Весьма пріятная прогулка, я бы и самъ ходилъ много, да нашему брату некогда — служба не дозволяетъ-съ.
— Много дла? спросилъ я.
Но смотритель, вмсто отвта, только провелъ рукой по горлу.
— Неужели такъ много?
— Какже иначе-съ! вдь служба наша головоломная, сложная. Будемъ говорить хоть объ этой вотъ писульк, добавилъ онъ, взявъ со стола какой-то засаленый конвертъ.— Писульк этой грошъ цна, а я долженъ ей судьбу опредлить, потому что если я ей судьбы не опредлю, то она можетъ совершенно въ другую сторону угодить.
— Это врно.
— Какже-съ.— Со мной вотъ какой былъ случай: опущено было въ ящикъ письмо, писанное чуть ли не на оберточной бумаг и запечатанное кабацкимъ сюргучемъ. Смотрю надпись: милому сынку моему Васиньк Булатову — и только-съ! Ну, что же тутъ длать? вдь надо, по настоящему, бросить письмо, а я этого не сдлалъ…
— Что-же вы сдлали?
— А вотъ чтс-съ. Вспомнилъ, что у меня лежало письмо, присланное изъ дйствующей арміи изъ Андріанополя съ надписью: милой моей матушк Акулин Ивановн. Я взялъ да и направилъ письмо-то милому сынку въ Андріанополь… И что же вы думаете? вдь дошло-съ. Посл нарочно старуху, Акулину Ивановну, спрашивалъ. Такъ вотъ изволите видть, что значитъ судьбу-то опредлить. Это дло великое-съ. Тутъ машина ничего не можетъ сдлать.
Смотритель даже вздохнулъ.
Въ это время въ контору вошелъ поджарый сденькій старичокъ въ коротенькомъ гороховомъ пиджак, клтчатыхъ коротенькихъ панталончикахъ, въ поношеномъ гимназическомъ кепи и съ большущимъ дождевымъ зонтикомъ подъ мышкой (ни дать ни взять Шумскій въ роли Счастливцева). Войдя въ контору, онъ снялъ кепи, кивнулъ головой смотрителю, и съ какимъ-то изнеможеніемъ опустился на скамейку.
— Ивану Яковлевичу мое нижайшее почтеніе! проговорилъ смотритель.
— Здравствуйте! отвтилъ старичокъ, отирая потъ со лба.
— А вамъ письмецо есть…
— Изъ Москвы?
— Да-съ, изъ Москвы.
— Отъ сына? какъ то робко спросилъ старичокъ.
— Почеркъ ихній-съ.
Старикъ вздохнулъ.
— Что-же я буду длать! что я могу сдлать! съ какимъ-то даже отчаяніемъ произнесъ онъ, обводя глазами комнату.— Я знаю, о чемъ пишетъ сынъ… Знаю, что онъ денегъ проситъ… Знаю, что деньги ему необходимы.. мальчикъ въ университет… а гд я возьму денегъ? Я вотъ весь тутъ, дома только постель осталась!
Старикъ дрожащими руками распечаталъ поданное смотрителемъ письмо, прочелъ его и потомъ, тщательно сложивъ, опустилъ въ боковой карманъ пиджака.
— Ну, что? спросилъ смотритель.
— Денегъ проситъ. Если не пришлете денегъ, пишетъ, я долженъ буду оставить университетъ.
Старикъ повсилъ голову.
— Что-же Уховертовъ-то? спросилъ смотритель.
— Что Уховертовъ! Живетъ себ! Вотъ опять пришелъ съ нимъ судиться…
— Такъ вы къ мировому?
— Да, къ мировому. Сегодня разборъ назначенъ, повстку получилъ.
— Вдь ужь вы судились съ нимъ?
— Я съ нимъ сужусь каждый годъ по два раза! какимъ-то глухимъ, убитымъ голосомъ проговорилъ старикъ и слезы навернулись на глазахъ его.
— И что-же-съ?
— Каждый разъ выигрываю, каждый разъ присуждаютъ взыскать съ Уховертова арендную плату, каждый разъ получаю исполнительные листы съ печатями — все какъ слдуетъ…
— Такъ что-же вы не представляете ихъ къ исполненію? Передайте ихъ приставу, чего-же смотрть на Уховертова!
— Я каждый разъ и представляю приставу листы.
— Ну, что-же?
— Нечего взыскать.
— Какъ нечего! помилуйте! почти вскрикнулъ смотритель,— Да мало-ли у него добра на хутор. И лошади, и овцы, и коровы. Сколько движимости разной: мебели, посуды…
— Вдь это все — мое! прошепталъ старичокъ.
— Какъ ваше?
— Очень просто, все мое. Вдь вамъ извстно, какъ было дло…
— Знаю я, что вы отдали ему участокъ свой въ аренду, а больше мн ничего неизвстно, проговорилъ смотритель.
— Я сдалъ Уховертову и участокъ и все, что на немъ находится. Вы бывали у меня на хутор, сами видли, у меня всего было вдоволь… Было пять лошадей, шесть коровъ дойныхъ, 200 овецъ шленскихъ, все необходимое строеніе. И мебель была, и посуда, словомъ все, все въ исправности, всего было вдоволь, даже цвтовъ было много — помните, вс окна были заставлены цвтами? Покамстъ сынъ мой, Володя, учился въ гимназіи, я самъ хозяйничалъ на своемъ участк… Жилъ хорошо… Вы не разъ бывали у меня въ гостяхъ, сами знаете…
— Какъ не знать! подхватилъ смотритель.— Разъ такъ угостили, что я цлую ночь въ овраг ночевалъ, а лошадь одна домой пришла!
— А теперь мн самому сть нечего! Конечно, кабы знать да вдать, такъ я бы ни за что не сдалъ участокъ въ аренду. Но вдь, поймите, я хотлъ сдлать лучше! Когда Володя кончилъ курсъ въ гимназіи и надо было ему отправляться въ университетъ, я побоялся отпустить его одного. Въ гимназіи, въ своемъ губернскомъ город, все какъ будто дома, близко. Я самъ зжалъ къ нему, а вдь Москва далеко… Словомъ, побоялся я, какъ бы мальчикъ мой не испортился. Вотъ я, посовтовавшись съ Володей, и сдалъ свой участочекъ Уховертову со всмъ, что въ немъ было: съ мебелью, посудой, скотомъ, строеніемъ, словомъ, все сдалъ, взялъ только съ собою платье да постель… Земли у меня двсти десятинъ, сдалъ я ее по пяти рублей, на шесть лтъ… Думаю, буду получать по тысяч рублей — и довольно намъ съ Володей! будемъ жить безбдно! Володя былъ тоже радъ-радехонекъ, что со мной не нужно разставаться ему. Заключилъ я съ Уховертовымъ контрактъ, выставили какъ слдуетъ цну, сроки платежей, неустойку на случай несвоевременнаго платежа аренды, и контрактъ этотъ засвидтельствовали у нотаріуса. Взялъ я съ Уховертова пять сотъ рублей согласно контракта, да было своихъ деньжонокъ рублей пять-сотъ, и покатили мы въ Москву. Съ того времени прошло три года, и вотъ ужь пятый срокъ, какъ Уховертовъ не платитъ аренды.
Проговоривъ это, старичокъ засуетился, поспшно разстегнулъ свой гороховый пиджакъ, вынулъ изъ боковаго кармана довольно толстый конвертъ, наполненный бумагами, подошелъ къ столу и, разложивъ на немъ рядомъ десять исполнительныхъ листовъ съ надлежащими подписями и печатями, проговорилъ:
— Вотъ взгляните: здсь предъ вами десять исполнительныхъ листовъ. По этимъ пяти листамъ мн слдуетъ получить съ Уховертова 2500 рублей аренды, а по этимъ пяти такую-же сумму неустойки за несвоевременный платежъ этой аренды.
Я посмотрлъ на листы, и дйствительно убдился въ ска занномъ.
— Каждый изъ этихъ листовъ, снова началъ старикъ: — былъ представляемъ мною судебному приставу, судебный приставъ здилъ на хуторъ, описывалъ моихъ же овецъ, моихъ-же лошадей и коровъ, мою же мебель и строенія. А такъ какъ смшно было бы допустить продажу собственнаго моего имущества на удовлетвореніе моей же претензіи, то, конечно, я заявлялъ, что все описанное принадлежитъ мн. Тогда приставъ требовалъ указать имущество Уховертова, а у него нтъ ничего!
— А кабаки-то! подхватилъ смотритель.— Вдь онъ здсь по всей округ усплъ захватить кабаки…
— Кабаки оказались не его, а женины.
— Такъ вы-бы отказали ему отъ аренды! замтилъ я, не на шутку заинтересовавшись разсказомъ.— Просили бы судъ, за неплатежъ аренды, считать контрактъ нарушеннымъ.
Старикъ опять тяжело вздохнулъ.
— Ужь я просилъ-съ! проговорилъ онъ:— и дло это разбиралось въ окружномъ суд…
— Ну, что же?
— Отказали, судъ нашелъ, что уничтожить контрактъ невозможно.
— Почему?
— А потому, что обстоятельство это не оговорено и не предъусмотрно договоромъ. Въ контракт несвоевременный платежъ аренды наказуется лишь неустойкой.
И, немного погодя, онъ прибавилъ:
— Теперь хочу судиться съ нимъ за овецъ.
— А что такое? спросилъ смотритель.
— Онъ полтораста штукъ моихъ овецъ продалъ по три рубля, такъ хочу хоть эти деньги взыскать съ него…
И, проговоривъ это, онъ собралъ со стола листы, бережно положилъ ихъ въ конвертъ, опустилъ все это въ карманъ и тщательно застегнулъ пиджакъ.
— Платишь, платишь пошлины-то! замтилъ онъ.
— Ну-съ. А сынокъ-то вашъ хорошо учиться? спросилъ смотритель.
Старикъ опять вздохнулъ.
— Если бы я зналъ, что ученье его пойдетъ такъ хорошо, то не зачмъ было бы и въ Москву перезжать. Теперь мой Володя на третьемъ курс, ведетъ себя примрно, трудится…
— А сами то вы гд живете, все въ Москв? спросилъ я.
— Съ чмъ же мн въ Москв жить! замтилъ онъ.— Нтъ, я на первый же годъ ухалъ оттуда…
— Служите гд-нибудь?
Старикъ взглянулъ на меня и, погладивъ рукою впалую грудь, отвтилъ:
— Да-съ, служу конторщикомъ въ экономіи генерала Цетиньева, и получаю 10 рублей въ мсяцъ. Эти деньги я и отсылаю сыну, а больше мн взять не откуда.
Немного погодя, старикъ ушелъ, но исторія его до того заинтересовала меня, что я ршился идти въ камеру судьи и послушать, чмъ кончится его дло объ овцахъ.
Камера мирового судьи, помщавшаяся въ томъ же дом, въ которомъ жилъ судья, находилась не подалеку отъ базарной площади села Рычей. Судья былъ изъ мстныхъ помщиковъ, добрый, веселый старичокъ, съ улыбающимся розовымъ личикомъ, кругленькимъ животикомъ, пухленькими руками и большой охотникъ до картъ. Человкъ онъ былъ прекрасный, но законникъ весьма плохой, и потому до смерти не любилъ, когда въ камеру его являлись какіе-нибудь губернскіе адвокаты и надодали ему своими рчами. ‘И чортъ ихъ знаетъ, говорилъ онъ, чего болтаютъ! То, что можно въ нсколькихъ словахъ сказать, начнутъ размазывать цлый часъ. Примутся выставлять ршенія кассаціонныхъ департаментовъ, а ршеній этихъ столько накопилось, что въ нихъ чортъ ногу переломитъ!’ Мстныхъ адвокатовъ онъ не боялся, во-первыхъ потому, что они сами, въ свою очередь, ничего не знали, а во-вторыхъ и потому, что въ камеру являлись постоянно въ лоскъ пьяными, что давало ему возможность просто-напросто выгонять ихъ вонъ. За то съ мужиками разговорамъ не было конца, и судья любилъ даже пощеголять передъ ними своими познаніями. Мужики какъ-то долго не могли отличить права владнія отъ права собственности и, какъ имъ ни разъясняли разницу, они все-таки ничего не могли понять. Но Рычевскій судья объяснилъ имъ дло въ нсколько минутъ.
— Ты женатъ? спросилъ онъ мужика.
— Женатъ.
— Ну, вотъ ты и пользуешься своею женой, но ни продать ни заложить не можешь. Понялъ теперь?
Мужики расхохотались и поняли разницу.
Звали судью этого Василіемъ Николаичемъ. Василій Николаичъ формалистики никакой не соблюдалъ, иногда даже забывалъ надвать знакъ, въ жаркіе дни являлся въ камеру въ парусинномъ пальто и безъ галстука, а въ холодное время въ какомъ-то архалучк на бличьемъ мху. Придя въ камеру и усвшись за столъ, онъ начиналъ потирать руками, улыбался самой добрйшей улыбкой и, поглядывая на собравшихся, подшучивалъ: ‘Что, голубчики, попались!’ — Что длать, Василій Миколаичъ, отвчалъ кто-нибудь изъ срой публики.— Отъ сумы, да отъ тюрьмы, говорятъ, не отказывайся! ‘Такъ, такъ! ну, да ничего, всхъ разберемъ! Не бойся, судъ будетъ правый, скорый и ровный для всхъ!’ говорилъ Василій Николаичъ и потомъ, надвъ на себя знакъ (если только не забывалъ этого), прибавлялъ: ‘Ну ка, господи благослови, въ часъ добрый, какъ-бы рюху не надлать какого!’ И затмъ принимался за разборъ длъ. Несмотря, однако, на то, что Василій Николаичъ былъ плохой законникъ, дла онъ разбиралъ такъ удачно, что вс были имъ довольны. Популярностію онъ пользовался громадной, а любовью всеобщею и потому выбирали его постоянно блыми шарами, и какъ ни отказывался онъ отъ этой должности, а все-таки, въ конц концовъ, его упрашивали и онъ снова принимался за судейство. Мужики лзли къ нему во всякое время дня и ночи, заставали его за картами и требовали непремнно къ себ. Василій Николапчъ сердился, кричалъ, но все-таки выходилъ къ мужикамъ, принимался ихъ ругать на чемъ свтъ стоитъ, топалъ ногами, а затмъ смирялся и давалъ требуемые совты. На сколько не любилъ онъ губернскихъ адвокатовъ, настолькоже не терплъ и прокурорскій надзоръ. ‘Охъ, ужь эти мн прокуроры! говорилъ онъ:— такъ и наровять загрысть человка, даже, словно, радуются, когда удастся имъ сдлать это!’
Будучи несвдущъ въ законахъ, Василій Николаичъ нанялъ себ въ письмоводители законника, котораго и прозвалъ емидой. емид этой онъ, впрочемъ, воли не давалъ, и даже держалъ ее въ черномъ тл, на совты ея не полагался и, только убдившись, что указанные емидой законы дйствительно существуютъ, а не вымышленны, и что вс они подходятъ къ длу, онъ основывалъ на нихъ свое ршеніе. Такъ какъ Василій Николаичъ не называлъ иначе своего письмоводителя, какъ емидой, то и весь околодокъ называлъ его точно также, какъ будто у человка этого не было ни имени, ни отечества, ни фамиліи.
емида эта происходила изъ старыхъ чиновниковъ, была когда-то узднымъ стряпчимъ, имла жену и дтей, но холера, освободивъ его отъ этой обузы, оставила емиду совершенно одинокой. Пристроившись къ Василію Николаичу за двадцать пять рублей, въ мсяцъ, емида считала себя совершенно счастливою, взятокъ не брала, ходила каждый праздникъ къ обдни и хрипленькимъ баскомъ подпвала дьячкамъ. Василія Николаича емида боялась не на шутку, и потому, когда случалось ей напиваться, то она немедленно удалялась въ пустыню (какъ она сама выражалась) и являлась только тогда передъ ясныя очи Василія Николаича, когда совершенно отрезвлялась. Василій Николаичъ, при вид появившейся емиды, шумлъ, кричалъ, топалъ ногами, грозилъ прогнать ее со двора, какъ паршивую собаку, но когда емида падала на колни и со слезами на глазалъ раскаявалась въ своемъ поступк, праведный судья умилостивлялся. емид, дйствительно, было бы плохо безъ Василія Николаича, но справедливость требуетъ сказать, что и Василію Николаичу было бы не медовое житье безъ емиды. Об эти личности словно были созданы другъ для друга и какъ бы служили пополненіемъ недостающаго въ томъ или другомъ. Василій Николаичъ олицетворялъ собою честность и прямодушіе, а емида — познаніе законовъ и трудъ. Дйствительно, емида была труженица замчательная, и пока Василій Николаичъ благодушествовалъ, здилъ по гостямъ или козырялъ съ пріятелями, емида, не разгибая спины, сидла въ канцеляріи и молча скрипла перомъ. Она вела вс книги, составляла подробныя ршенія и приговоры, отчеты и вдомости и писала тысячи повстокъ.
Часовъ въ 11 утра, я былъ уже въ камер, куда пришелъ со мной и смотритель станціи, собственно съ тою цлью, чтобы избавиться хоть на время отъ докучныхъ жалобъ супруги своей на мухъ и духоту. емида была уже на своемъ мст, и пока Василій Николаичъ допрашивалъ какихъ-то свидтелей (не по длу Ивана Яковлевича, а по какому-то другому), она, въ три погибели согнувшись надъ столомъ, записывала эти показанія. Мы съ смотрителемъ сли рядомъ, и онъ указалъ мн на сидвшаго не подалеку Уховертова. Это былъ мужчина лтъ тридцати пяти, толстый, жирный, съ бгающими волчьими глазами, плутовскимъ видомъ и до того краснымъ, словно пылавшимъ лицомъ, что, казалось, еслибы плеснуть на лицо это водой, то вода бы зашипла. Онъ сидлъ облокотясь на колна и наполнялъ всю комнату хрипніемъ, онъ хриплъ словно запаленая лошадь и видно было по всему, что происходило это отъ ожиренія печени. На Уховертов была поддевка изъ тонкаго сукна, плисовыя шаровары, заправленныя за голенища щегольскихъ сапоговъ, и въ лвомъ ух сережка. Остриженъ онъ былъ въ скобку и имлъ небольшіе усы и рдкую, точно выщипанную бородку, изъ подъ волосъ которой такъ и лоснился жирный подбородокъ. Не подалеку отъ него помщался и Иванъ Яковлевичъ.
Минутъ черезъ десять, разбиравшееся дло было покончено.
— А! Петръ Иванычъ! почти вскрикнулъ судья, замтивъ сидвшаго рядомъ со мной смотрителя станціи.— Какими судьбами! судиться что ли пришли?
— Нтсъ, Василій Николаевичъ, отвтилъ смотритель.— Я только такъ посмотрть пришелъ.
— Вотъ-т разъ! Да что тутъ, на канатахъ что ли пляшутъ!
— Ну, послушать! поправился смотритель.
— Еще бы! поди-ка какіе соловьи поютъ! проговорилъ Василій Николаичъ и, взявъ слдующее дло, прочелъ: Дло о взысканіи коллежскимъ регистраторомъ Иваномъ Яковлевичемъ Морковкинымъ съ мщанина Уховертова за проданныхъ овецъ 450 рублей. Охъ ужь мн эти дла ваши! Вотъ они гд сидятъ у меня! проговорилъ судья и, показавъ на спину, пригласилъ къ столу Морковкина и Уховертова. Послдній всталъ и захриплъ еще громче.— Ну, что? вы все еще не покончили, все судитесь?
— Нтъ, г. судья, не покончили! проговорилъ Иванъ Яковлевичъ, разведя руками.
— Все не платитъ? спросилъ судья, махнувъ головой по направленію къ Уховертову.
— Не платитъ ни копейки.
— Вы что же это не платите, а?
— Нечмъ, Василій Николаевичъ, я бы радъ радостью! прохриплъ Уховертовъ.— Кабы было чмъ платить нешто я до велъ бы себя до этого, чтобы васъ этими самыми пустяками безпокоить?— Судебный приставъ сколько разъ прізжали ко мн и сами теперича убдились, что взять съ меня нечего-съ. Какъ есть раззорился-съ… не знаю, что и длать!
— Смотрите, по міру не пришлось бы идти!
— Чего добраго, Василій Николаевичъ, коли сть нечего, такъ и по міру пойдешь.
— Оно въ тарантас-то, да на тройк не больно тяжело будетъ! замтилъ судья.
Раздался хохотъ.
— А вотъ я возьму, да и велю приставу сейчасъ же описать и лошадей и тарантасъ, такъ тогда и не на чмъ будетъ по міру-то здить!
— Да вдь это все не мое, Василій Николаичъ, прохриплъ Уховертовъ.— Все какъ есть г. Морковкина-съ. И тарантасъ и лошади, все ихнее-съ… Моего тутъ ничего нтъ-съ.
— Какъ же быть-то! Вдь платить-то надо!
— Конечно, надо, Василій Николаевичъ. Нешто я противъ этого говорю что-нибудь… Будемъ хлопотать, будемъ стараться-съ.
— У васъ кабаки есть! перебилъ его судья.— Я знаю, что у васъ кабаковъ штукъ съ десять есть… всю округу спаиваете!
— Да вдь не мои они, Василій Николаичъ… Вотъ вамъ истинный Богъ, не мои, а моей супруги.
— А посвы то! тоже женины? Кажется, вы посвами занимаетесь!
— Я-съ? словно удивился Уховертовъ и посмотрлъ на всхъ.
— Ну, да, вы.
— Нисколько у меня даже посву нтъ-съ! отвтилъ Уховертовъ обиженнымъ тономъ.— Вы, кажется, сами изволили разбирать это дло и сами нашли, что весь посвъ принадлежитъ не мн, а свояку моему, Рожнову-съ. Дло это, какъ вамъ извстно, даже до синода доходило (Уховертовъ сенатъ называлъ синодомъ) и синодъ тоже нашелъ, что вымогательство Ивана Яковлевича совершенно неосновательное.
— Еще бы! воскликнулъ Василій Николаичъ, и, перемнивъ тонъ проговорилъ: — ну, да дло не въ томъ. Теперь Иванъ Яковлевичъ обратился съ просьбой о взысканіи съ васъ 450 руб. за самовольно проданныхъ вами принадлежащихъ ему овецъ. Вы продали?
— Продаль-съ, точно-съ. Полтораста головъ, кажется, прохриплъ Уховертовъ и потомъ, обратясь къ Ивану Яковлевичу, спросилъ:— такъ кажется? Вы вдь считали-съ?
— Да, такъ, полтораста.
— Полтораста, врно-съ! подтвердилъ Уховертовъ.
— А почемъ вы ихъ продали?
— По три рубля съ.
— Стало быть, всхъ денегъ вы получили за овецъ 450 руб.?
— Точно такъ съ.
— По какому же праву вы продали чужихъ овецъ?
— По контракту-съ, помилуйте-съ, овца старая была-съ, не ждать же мн, чтобы вся она поколла-съ, а вдь я, по контракту, обязанъ сдать овецъ въ томъ количеств, въ какомъ получилъ-съ. Какая же была бы въ томъ польза, еслибы овцы поколли? я бы тогда, пожалуй, въ убыткахъ былъ бы, и, пожалуй, контрактъ бы нарушилъ.
— Вы ужь его и такъ нарушили! вспылилъ Василій Николаичъ.
— Чмъ же-съ? спросилъ Уховертовъ.
— Тмъ, что денегъ не платите.
— Помилуйте, Василій Николаевичъ, какое же это нарушеніе? За самую за эту мою неаккуратность-съ я вдь плачу неустойку. Вдь неустойки-то 2,500 рублей накопилось, вдь это не бездлица-съ. И окружной судъ тоже самое нашелъ, что нарушенія контракта тутъ никакого нтъ-съ.
Василій Николаичъ начиналъ сердиться.
— Не платите аренды, а теперь еще овецъ продавать начали! уже крикнулъ онъ.
Но Уховертовъ тмъ же хрипучимъ голосомъ продолжалъ, какъ ни въ чемъ не бывало.
— Я ужь вамъ докладывалъ-съ, что продажу эту я сдлалъ въ силу контракта-съ. У насъ въ контракт прямо сказано-съ, что, по истеченіи шестилтняго аренднаго срока, я, Уховертовъ, обязанъ сдать вотъ имъ-съ, Ивану Яковлевичу-съ, какъ участокъ земли, такъ равно и все строеніе-съ, все движимое имущество и имющійся скотъ по пріемной описи, и что овецъ должно быть столько же, сколько было мною принято, а именно 200 штукъ той же самой породы и того же самого возраста. По истеченіи шести лтъ, все это будетъ исполнено, а пока я могу распоряжаться какъ мн угодно, и какъ законы повелваютъ… Вдь мн еще три года держать. Мн это будетъ обидно, если теперича мн запретятъ распоряжаться, какъ я хочу…
— А ему-то не обидно? еще громче закричалъ судья.
— Вы этакъ меня совершенно раззорить можете-съ!
— А его-то ты не раззоряешь? кричалъ уже Василій Николаичъ, ударяя по столу кулакомъ.— Его не раззоряешь? Въ его дом живешь, на его стульяхъ сидишь, въ его тарантасахъ здишь, съ участка пользуешься доходами и за все это ни гроша не платишь! Ты посмотри-ка на себя и на него… Вдь ты врозь лзешь, лопнешь скоро, а онъ-то, взгляни…
И, взглянувъ на разливавшагося слезно Ивана Яковлевича Василій Николаичъ расходился еще пуще.
— Да нтъ, будетъ! горячился онъ.— Будетъ тебя по головк-то гладить, не все коту масляница будетъ… Я съ тебя взыщу за овецъ деньги, а не заплатишь, такъ въ острогъ тебя, какъ несостоятельнаго должника… тогда небось и изъ жениныхъ кабаковъ деньжонокъ прихзатишь!
— А малыя дти-то какъ останутся? спросилъ Уховертовъ.
Но Василій Николаичъ не слушалъ его и, обратясь къ письмоводителю, крикнулъ:
— Эй, ты, емида! Какъ бы это взыскать-то?
емида, все это время рывшаяся въ законахъ, встала съ своего мста, подошла къ судейскому столу, и, разложивъ передъ
Василіемъ Николаичемъ какую-то книгу, указала молча на статьи закона.
— Ну, что-же, можно что-ли?
— Никакъ нелзя-съ! глухо проговорила емида.
— Какъ нельзя?
— Да такъ-съ, нельзя да и все тутъ!
— Врешь ты все!
— Что же мн врать-то! обидлась емида.
— Да нельзя ли какъ нибудь?
— Вдь и я радъ бы радостью, да коли нельзя…
— Ну, пожалуйста, ну, я прошу тебя…
— Ахъ, Василій Николаичъ, не просите, Бога ради. Я бы вдь и самъ съ большимъ удовольствіемъ взыскалъ, да если нельзя.
— Почему это?
— А потому, что изъ заключеннаго ими договора ясно истекаетъ, что Уховертовъ имлъ полное право продать овоцъ, потому что не могутъ же принятыя имъ овцы во все время аренды пребывать въ однихъ и тхъ-же лтахъ, не говоря уже о томъ, что овцы все-таки даютъ приплодъ. Старыхъ онъ продалъ, а молодыхъ оставилъ. Договоръ такой, а вы сами знаете, что договоры должны быть исполняемы по точному оныхъ разуму, не взирая ни на какихъ лицъ.
— Это точно-съ! подхватилъ Уховертовъ.
— Молчать! крикнулъ на него Василій Николаичъ, и, опершись головой на руку, принялся читать законы. Читалъ онъ долго и съ большимъ вниманіемъ, наконецъ, сложивъ книгу и взглянувъ на едва стоявшаго Ивана Яковлевича, проговорилъ съ участіемъ:
— Что, братъ Иванъ Яковлевичъ! Вдь дло-то плохо.
— Плохо? спросилъ старикъ.
— Вдь взыскать-то нельзя… И въ острогъ тоже посадить нельзя!
И онъ взглянулъ вопросительно на Ивана Яковлевича.
— Что-же теперь я буду длать? прошепталъ тотъ со вздохомъ.
— Ужь я, братецъ, и ума не приложу. Видно, пропадешь, какъ вошь въ табак!
— Я ужь и такъ пропалъ! подхватилъ Иванъ Яковлевичъ.— Сегодня опять отъ сына письмо получилъ… денегъ проситъ. Если не пришлете, говоритъ, придется университетъ покидать.
— Плохо дло! плохо, плохо! заговорилъ судья и, вынувъ изъ кармана портъ-моне, отсчиталъ десять рублей. На-ка вотъ, это отъ меня сыну твоему, проговорилъ онъ.— Отошли ему… Или нтъ, постой, я подписочку устрою, можетъ, еще кто нибудь пожертвуетъ.
И, взявъ листъ бумаги, онъ написалъ на немъ свой вкладъ.
— Господа! проговорилъ онъ затмъ.— Вы слышали, въ чемъ дло, не желаетъ-ли кто помочь молодому человку?
Первымъ желающимъ явилась емида. Она вынула изъ кошелька, сколько мн показалось, послднюю пятирублевую ассигнацію и, положивъ ее на столъ, написала на лист: Отъ емиды пять рублей.
— Ну, а ты, подпишешь что-ли? спросилъ судья Уховертова.
— Съ большущимъ удовольствіемъ-съ. Почему не подписать-съ.
— А сколько?
— Сколько могу, Василій Николаичъ!
— А сколько ты можешь, гривенникъ что-ли?
— Зачмъ-же, Василій Николаичъ!
— Сколь ко-же?
— Рублевочку подпишу-съ.
— Не мало?
— Довольно-съ.
Но, подумавъ немного, Уховертовъ проговорилъ:
— Ну, извольте-съ, даю трешницу-съ… На сахаръ было взялъ, признаться, да видно длать нечего!
— Пиши.
Уховертовъ подошелъ къ столу, засучилъ правый рукавъ поддевки, и, взявъ отъ Василія Николаича перо, подмахнулъ три рубля. Затмъ онъ отошелъ въ уголъ, заворожилъ фалду поддевки и, вынувъ изъ штановъ что-то завернутое въ синюю сахарную бумагу, поспшно выдернулъ трешницу, которую и положилъ на столъ. Продлавъ все это, Уховертовъ такъ вспотлъ, что потъ катился съ него ручьями. Затмъ, Василій Николаичъ передалъ подписной листъ публик, и такъ какъ таковой было довольно много, и въ числ ея находилось два, три управляющихъ, то подписка, сверхъ всякаго ожиданія, достигла шестидесяти рублей съ чмъ-то. Василій Николаичъ былъ въ восторг.
— Ну, вотъ на теб! говорилъ онъ Ивану Яковлевичу.— Перешли сегодня-же эти деньги сыну.
И затмъ онъ написалъ ршеніе, которымъ опредлилъ: коллежскому регистратору Ивану Яковлеву Морковкину въ иск съ мщанина Уховертова 450 рублей за проданныхъ овецъ отказать.
— А ты все-таки перенеси дло на създъ! прибавилъ онъ обращаясь къ Ивану Яковлевичу.— Чортъ знаетъ, вдь ошибиться, братецъ, не трудно… все лучше, какъ перенесешь!
Но Иванъ Яковлевичъ врядъ ли слышалъ слова эти. Онъ сидлъ уже на стул и, закрывъ лицо руками, рыдалъ какъ ребенокъ. Уховертовъ долго смотрлъ на него, наконецъ, покачавъ головой, проговорилъ своимъ хрипучимъ голосомъ:
— Иванъ Яковлевичъ! да объ чемъ-же вы такъ сокрушаетесь? Вдь это оченно даже для меня обидно-съ! Неужто-же вы полагаете, что я съ вами не разплачусь честно и аккуратно? Это даже очень непріятно-съ, что вы меня за такого считаете-съ! Кажется, слава Богу, на мн этой самой морали не было-съ! Будемъ стараться, будемъ хлопотать-съ и все какъ есть сполна уплатимъ-съ!
— Послушайте, проговорилъ Иванъ Яковлевичъ, обращаясь къ Уховертову.— Вы мн хоть тарантасъ, да лошадей отдайте, я-бы это продалъ и, глядишь, выручилъ-бы рублей 400. Денегъ этихъ моему Волод на долго-бы хватило.
Уховертовъ задумался.
— Иванъ Яковлевичъ! проговорилъ онъ, немного погодя.— Вдь это обидно будетъ-съ. По контракту, всмъ этимъ я долженъ пользоваться, а на мсто того ничего этого не будетъ-съ. Вдь я человкъ тяжелый-съ, одышкой страдаю-съ. Хрипота со мною, сами слышите, какая… Пшкомъ мн ходить никакой нтъ возможности… А ужь коли такое дло, такъ вотъ что-съ: пожалуйте ко мн на хуторъ-съ, и я, такъ и быть ужь, для васъ у жены сотенный билетъ выпрошу-съ!
И, проговоривъ это, онъ, какъ-бы хвастаясь своимъ великодушіемъ, оглянулъ публику и тряхнулъ волосами.
— Не дадите вы мн! проговорилъ Иванъ Яковлевичъ: — обманете!
— Зачмъ-же! А коли такое дло — извольте хоть свидтелевъ-съ пригласить. Вотъ Петра Иваныча, станціи начальника… Еще и вотъ ихъ-съ… говорилъ Уховертовъ, указывая на меня движеніемъ головы.— Я знаю, они тоже людя благородные-съ…
— Да ты вотъ что, перебилъ его Василій Николаичъ:— чмъ къ теб на хуторъ-то ходить…
— Зачмъ же пшкомъ-съ! я ихъ довезу въ тарантас-съ…
— Все равно! Чмъ имъ здить-то, ты лучше здсь отдай.
— У меня нтъ, Василій Николаичъ.
— Врешь.
— Ей же ей нтъ съ. Вдь и дома-то у жены просить буду-съ. У меня нешто есть!.. Копейки нтъ!
— Ну, уховертъ! проговорилъ Василій Николаичъ, покачавъ головой, и принялся за разборъ другого дла.
Уховертовъ и исторія его съ Иваномъ Яковлевичемъ до того меня заинтересовала, что я съ удовольствіемъ принялъ приглашеніе хать къ нему на хуторъ. Мы вышли изъ камеры, и, немного погодя, неслись уже въ тарантас на лихой тройк, съ бубенчиками и колокольчиками, по улиц села Рычей. Миновавъ церковь, возл которой помщалось училище и дома церковно-служителей, мы выхали за околицу и покатили по гладкой дорог, ведущей на хуторъ. До хутора было всего дв версты и потому, немного погодя, онъ былъ уже передъ нашими глазами.
Хуторъ этотъ состоялъ изъ небольшаго флигелечка съ красной крышей и балкончикомъ, выходившимъ въ небольшой фруктовый садъ, изъ избы для рабочихъ, скотнаго двора, небольшаго амбара, поставленнаго на огромныхъ камняхъ, вмсто столбовъ, и конюшни съ каретнымъ сарайчикомъ. Вс эти постройки были выстроены изъ хорошаго сосноваго лса и, кром флигеля, были покрыты соломой. Хуторокъ лпился возл небольшой лощины, покрытой мстами мелкимъ кустарничкомъ, на дн которой виднлся довольно большой прудъ, обсаженный ветлами. Такъ какъ лощина эта изобиловала родниками, почему и называлась даже ключевой лощиной, то неудивительно, что прудъ былъ всегда полонъ водою, которая текла даже въ небольшую трубу, устроенную въ плотин. Флигель стоялъ на краю этой лощины и обращался переднимъ фасадомъ въ садъ, спускавшійся по скату лощины до самаго пруда. Выйдя на балкончикъ, можно было видть и садъ, и прудъ, и темно-густую зелень ветелъ, обильно росшихъ по влажному дну лощины.
Не дозжая еще саженъ полутораста до хутора, мы уже были встрчены огромными лохматыми собаками, бросившимися на насъ съ лаемъ. Он готовы были, кажется, разорвать насъ на части, но, узнавъ лошадей и хозяина, замолчали, отошли на пашню и принялись за ловлю мышей. Насъ встртила хозяйка. Одтая въ мордовскій костюмъ со множествомъ бусъ на ше, спускавшихся даже на грудь и въ красномъ фуляровомъ платочк ца голов, она стояла на крылечк дома, и, приложивъ правую руку ко лбу, въ вид козырька, смотрла на подъзжавшій тарантасъ, стараясь, какъ видно было, разсмотрть, кто именно халъ съ мужемъ. Такъ какъ незнакомымъ оказался только я одинъ, то Уховертовъ и поспшилъ меня отрекомендовать ей.
— А это-съ, прибавилъ онъ, указывая на жену: — супруга моя Капитолина Егоровна-съ.
— Очень пріятно познакомиться. Мы объ васъ наслышаны! пропла Капитолина Егоровна.— Вдь вы не подалеку отъ насъ живете?
— Да, не далеко.
— На Свирид?
— Да.
— Я какъ-то разъ мимо вашей усадьбы прозжала. На гор вдь она и сейчасъ же лсъ. Мн ужасть какъ понравилось… видъ ужь очень хорошій отъ васъ…
— Господа, въ горницу милости просимъ, въ горницу-съ! А ты, распорядись-ка насчетъ закусочки, водочки, наливочки и всего такого… Прошу покорно-съ! пожалуйте-съ, Иванъ Яковличъ, Петръ Иванычъ!
И Уховертовъ повелъ насъ въ комнату, а Капитолина Егоровна пошла распорядиться насчетъ закуски. Мы прошли по темнымъ снямъ съ торчавшей на чердакъ лстницей и затмъ вошли въ довольно просторную и свтлую комнату съ растворенною настежъ балконною дверью. Пахнуло запахомъ сирени. Нештукатуренныя брусовыя стны комнаты этой были увшаны картинами и фотографическими карточками друзей и пріятелей Уховертова. Это была цлая коллекція какихъ-то уродовъ съ цпочками, фертами сидвшихъ на стульяхъ и креслахъ, и словно одервенвшихъ въ моментъ снятія съ нихъ портретовъ. Тутъ же висла и группа, снятая во время совершенія знакомаго уже намъ контракта. Группа эта изображала Ивана Яковлевича, Володю, Уховертова и нотаріуса. Иванъ Яковлевичъ и Уховертовъ сидли за столомъ. Первый въ дорожномъ костюм и съ сумкой черезъ плечо пересчитывалъ пять сторублевыхъ билетовъ, а второй клалъ въ боковой карманъ только что совершенный контрактъ. Володя, въ партикулярномъ плать, но все еще въ гимназическомъ кепи, съ чемоданомъ, лежащимъ у ногъ, стоялъ возл отца и держалъ въ рукахъ развернутый аттестатъ зрлости, а неподалеку отъ него, въ почтительно-выжидающей поз, нотаріусъ съ огромнйшей книгой подъ мышкой.
Въ переднемъ углу комнаты возвышался кіотъ съ образами и двумя внчальными свчами, перевитыми лентами и гирляндой жасминныхъ бутоновъ, эмблемою существовавшихъ еще въ то время чистоты и непорочности, какъ въ самомъ Уховертов, такъ и въ Капитолин Егоровн. Между окнами, въ простнк, висло зеркало, убранное плющемъ, а вдоль лвой боковой стны — какъ видно, перегородки — тянулся огромный диванъ съ овальнымъ стариннымъ столомъ, накрытымъ красной пестрой салфеткой. Все было чисто, аккуратно, по полу, по нсколькимъ направленіямъ, разосланы половички и, словно рельсы, указывали, гд именно нужно идти отъ дивана къ образниц, отъ образницы къ балконной двери и оттуда за перегородку.
— Вотъ-съ, Иванъ Яковлевичъ, хриплъ, между тмъ, Уховертовъ, подводя къ окну Морковкина.— Цвточки-то ваши гибнутъ нкоторые-съ. Ужь на что супруга моя охотница до цвтовъ и ухаживаетъ за ними, а они все гибнутъ.
Но Иванъ Яковлевичъ только машинально посмотрлъ на цвты и не сказалъ ни слова. Пріхавъ на хуторъ и войдя въ свой домъ, построенный и ухтанный неутомимыми его трудами и заботами, бдный старикъ въ ту же минуту впалъ въ тоску. Онъ обводилъ глазами стны, мебель, цвты, смотрлъ сквозь отворенную дверь въ садъ и, подавленный воспоминаніями, ршительно не зналъ, что ему длать. Уховертовъ какъ будто замтилъ это грустное настроеніе ‘хозяина’, какъ онъ называлъ иногда Ивана Яковлевича, и, суетясь вокругъ него, не переставалъ занимать его разсказами, какъ именно старается онъ о поддержаніи его хутора.
— Вотъ крышу на скотномъ поправить бы слдовало! проговорилъ, наконецъ, Иванъ Яковлевичъ:— а то ее всю втромъ раскрыло. Крыть бы надо…
— Крыть-съ, крыть-съ! Первымъ долгомъ! подхватилъ Уховертовъ такимъ тономъ, какъ будто онъ сейчасъ же и крыть побжитъ.
— А то вдь стропила сгніютъ!
— Сгніютъ непремнно-съ! Крыть необходимо-съ. Только вотъ видите ли, Иванъ Яковлевичъ, на двор-то сушь все стоитъ, а въ сухое-то время, сами знаете, какъ крыть-то! вдь солома — она въ сухое-то время топырится! прохриплъ Уховертовъ, какъ будто и ни всть какъ сокрушаясь о томъ, что сухое время не дозволяетъ ему поправить крышу.
Иванъ Яковлевичъ вздохнулъ.
— А что, какъ садикъ? спросилъ Уховертова смотритель.
— Садикъ ничего, Петръ Иванычъ, жаловаться не могу-съ. Забаву не малую доставляетъ-съ… Мы тамъ все чай пьемъ-съ… И какъ прекрасно — право-съ! Тамъ въ уголк, къ пруду-то, куртинка этакая изъ акацій вышла, такъ кружечкомъ, такъ я лавочки устроилъ, столикъ-съ… туда чай пить и ходимъ!
— Эту акацію садилъ я, когда Володя въ гимназію поступилъ, замтилъ Иванъ Яковлевичъ.
— А яблочки есть? снова спросилъ смотритель.
— Есть, Петръ Иванычъ, и яблочки… яблочками не скучаемъ-съ! И вишенка тоже, и малинка, и сомородинка, и кружевничекъ-съ. Изъ вишень-то жена даже наливочки настояла, да вдь какая хорошая вышла-съ! право-съ. Вареньица тоже наварили-съ… А яблочковъ-то даже продали немножко-съ.
Въ это время въ комнату вошла хозяйка.
— Ну, что, закусочка-то, скоро что-ли? спросилъ Уховертовъ.
— Сейчасъ подадутъ.
— А вишневочки-то велла поставить?
— Приказала.
— Ну, вотъ и отлично.
И, проговоривъ это, Уховертовъ суетливо выбжалъ изъ комнаты, а Капитолина Егоровна принялась занимать гостей. Я все время не спускалъ съ нея глазъ. Эъ была женщина лтъ тридцати, весьма красивая и весьма стройно сложенная, красивое сложеніе ея очень отчетливо обрисовывалъ мордовскій костюмъ, весьма шедшій къ ея лицу. Въ особенности были хороши волосы Капитолины Егоровны, выбивавшіеся изъ-подъ платочка, перехватывавшаго ея голову. Матовое лицо, прямой, правильный носъ, большіе темные глаза съ длинными пушистыми рсницами могли бы сдлать ее красавицей, еслибы только не портили все дло черные, искрошенные зубы. И что она не вставитъ себ фальшивыхъ блыхъ зубовъ? Тогда бы на нее можно было засмотрться.
Насколько мужъ ея, обуреваемый толщиною, хриплъ при разговор, настолько Капитолина Егоровна, говоря, распвала и, распвая, непремнно что-нибудь выдлывала руками: или скатерть поправляла на стол, или собирала съ того же стола крошечки, или же принималась перебирать бусы. Движенія ея были, впрочемъ, довольно живописны, въ особенности же, когда, поднявъ об руки, она принималась поправлять на голов платочекъ.
Усвшись на диванъ, она прежде всего обратилась къ станціонному смотрителю.
— Палагея Капитоновна (такъ звали жену смотрителя), все ли въ добромъ здравіи?
— Что ей длается! отвтилъ смотритель.— Врозь лзетъ.
— Толстетъ?
— Вотъ! проговорилъ смотритель и растопырилъ руки.
— Что-то она совсмъ меня забыла… Прежде все-таки навщала изрдка, а теперь ужь совершенно бросила.
— Зажирла, вотъ и сидитъ дома. Завсила вс окна платками, да одялами и пыхтитъ въ потемкахъ. Вы не поврите, только и разговоровъ, что на мухъ, да на жару жалуется. Ужь я ей сколько разъ говорилъ: хошь бы ты прохалась куда-нибудь, лошадей почтовыхъ, слава теб Господи, довольно, хошь бы, говорю, Капитолину Егоровну навстила… Нтъ, говоритъ, не могу, хошь заржь! Наставила это въ комнат мору для мухъ, а он еще пуще лзутъ! По комнат даже ходить нельзя, такъ и хрустятъ подъ ногами.