Д. С. Мережковский
Аракчеев и Фотий
I
II
IV
V
VI
Аракчеев и Фотий, Мережковский Дмитрий Сергеевич, Год: 1906
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Мережковский Д. С. Не мир, но меч.
Харьков: Фолио, М.: ООО ‘Издательство ACT’, 2000. — (Б-ка ‘Р. X. 2000’. Серия ‘В силе Духа’).
Что такое Аракчеев?
‘Просто фрунтовый солдат’, — сказал о нем Пушкин.
Но это не так просто. Весь петербургский период русской истории создал Аракчеева, получил в нем то, чего хотел.
Без лести предан — в этом гербе целая религия.
‘Что мне до отечества! Скажите, не в опасности ли государь?’ — воскликнул он в двенадцатом году перед вступлением Наполеона в Россию.
Провались отечество, да здравствует царь, не быть всем, быть одному — такова религия.
Дух небытия, дух человекоубийственной казенщины воплотился в Аракчееве до такой степени, что почти не видно на нем лица человеческого, как на гоголевском Вие: ‘лицо было на нем железное’.
Железное лицо Аракчеева — лицо единовластия. Нет Аракчеева, есть аракчеевщина — бессмертное начало. Всего ужаснее в нем это нечеловеческое, нездешнее, ‘виево’.
Когда он умирал, Николай I прислал к нему в Грузино своего лейб-медика Вилие, который предписал больному, кроме лекарств, полное спокойствие, но однажды утром застал его с железным аршином в руке, которым умирающий наказывал провинившегося мальчика-садовника, ‘производя ему равномерные удары по носу’.
Равномерные, ‘единообразные’. ‘Я люблю единообразие во всем’, — говорил Александр I. Александр говорил, Аракчеев делал.
Может быть, мальчик с окровавленным носом не чувствовал боли, окаменев от ужаса перед железным лицом этого железного автомата, ‘великого мертвеца’ гоголевской ‘Страшной мести’: ‘Хочет подняться выросший в земле великий, великий мертвец’.
И доныне весь русский народ — не этот ли бедный мальчик, которого бессмертный Аракчеев бьет железным аршином по носу?
В государстве — Аракчеев, в церкви — Фотий. Казенщина государственная и казенщина церковная. За обеими — единый дух небытия, единая религия: всякая власть от Бога. У Аракчеева — власть, у Фотия — Бог, у Аракчеева — земля, у Фотия — небо, у Аракчеева — плоть, у Фотия — дух.
Ему орудием духовным —
Проклятье, меч, и крест, и кнут.
Соединение Аракчеева с Фотием — соединение кнута с крестом. И это соединение совершается в лице благословенного.
Однажды Фотию было видение: ‘видел он себя в царских палатах, стоящего перед царем, Фотий, объяв царя за выю, во ухо тихо поведал ему, како, где, от кого и колико церковь православная обидима есть, царь же дал манием Фотию ведать, что постарается исправить все’.
В том же видении является Аракчеев: по одну сторону царя — Фотий, по другую — Аракчеев.
В посмертных бумагах Фотия находится записка об Аракчееве: ‘Всяческая познавая, познал, что гр. Аракчеев всем сердцем Бога любит, царю предан, верен, правдив, православную церковь истинно любит. Он есть правое око царя, столп отечества, и таковые люди веками родятся. В нем кроме добра я ничего не видел. Ему можно все поверить, и с Божию помощью все может делать. За что спаси его Боже на многие лета для церкви и отечества!’
В 1829 году Пушкин писал к торвальдсеновскому бюсту Александра I:
Недаром лик сей двуязычен,
Таков и был сей властелин:
К противочувствиям привычен,
В лице и в жизни арлекин.
Это жестоко и несправедливо, это — оскорбление не царского величества, а страдания человеческого. Пусть арлекин, но ведь раненный насмерть, истекающий кровью. Двуязычность, двусмысленность, искажающая этот лик, — предсмертная судорога. И он скрывает ее, трагикомический Янус, двумя лицами, двумя масками: одна, обращенная к земле — Аракчеев, другая — к небу — Фотий.
‘Полуфанатик, полуплут’, — сказал Пушкин о Фотии. И это несправедливо: фанатик, но не плут.
Не из плутовства же постился так, что желудок ‘в ореховую скорлупу сжимался’, удручал себя веригами из медных крестов: ‘вся грудь моя — едина рана, правый сосец внутрь от огня изгнил, стою еще на ногах иногда, но слаб, как тень’. Изнурил себя до того, что дрожал в постоянном ознобе и среди лета носил шубу.
Не из плутовства ‘был в бедах, болезнях, ранах, биениях, потоплениях многократно’.
Сын мужика, сельского причетника, сам до конца дней мужик в рясе, вступает в бой против масонов и мистиков ‘с Илииною ревностью’, точь-в-точь как рыцарь печального образа — против призрачных гигантов и ветряных мельниц.
Никому неведомый корпусный законоучитель ‘в церкви, в классах, на дорогах, в келье и где случай был ему небоязненно глас свой, яко трубу, возвышал, посреди великого града С.-Петербурга, дабы огласить тайны беззакония, вразумить царя, властей и всех к покаянию’.
От государя и министра духовных дел, ‘глаголемого патриарха’, князя Голицына, до последнего синодального чиновника — все ему враги. Но ‘дух ревности разжег его, и он, яко штурмом, хотел взять крепость вражию’.
Покупал еретические книги, только что вышедшие из типографии, и публично при всех учениках в корпусе ‘предавал раздиранию и огню, произнося: анафема!’
В домах, где бывали тайные собрания масонов и мистиков, подкупленные слуги проламывали стены под потолком и просверливали дырочки, сквозь которые Фотий, будучи невидим, сам видел и слушал все, что делалось внизу.
Впоследствии, уже войдя в силу, вместе с обер-полицеймейстером Гладковым, учредил духовно-полицейский сыск. Один сыщик, выманив корректурные листы еретической книги пастора Госнера из типографии, представил их обер-полицеймейстеру, тот — Магницкому, Магницкий — Аракчееву, Аракчеев — государю. Вот маленькое начало Великой Инквизиции.
Но это впоследствии, а в первое время, за недостатком помощи полицейской, приходилось надеяться на помощь Божию, чудо Божие — или сатанинское.
‘Сатана подсылал к нему духа злого, который внушал тайно, что он — Илия пророк новый, а посему некое бы чудо сотворил или хотя перешел по воде, яко по суху, про-тиву самого дворца через реку Неву’.
Митрополит вызвал его ‘на испытание, в уме ли он’. Кажется, в самом деле, начиналось у Фотия сумасшествие. Вообразил, что масоны хотят его извести. Однажды в глухую полночь прибежал из корпуса к о. Иннокентию, ректору семинарии, босиком, в одной рубашке, выскочив в окно, при помощи кадетов.
По всей вероятности, окончательно сошел бы с ума и пропал бы где-нибудь в Соловках или Суздале, если бы не ‘ангел во плоти, дщерь-девица Анна’.
Дочь графа Алексея Орлова-Чесменского, или, вернее, Ропшинского, того самого, из чьих молодецких рук, после внезапной смерти Петра III, Екатерина II получила престол, — благочестивая графиня Анна всю жизнь замаливала грех отца.
Благочестивая жена
Душою Богу предана,
А грешной плотью
Архимандриту Фотью.
Это клевета.
‘Я, в мире пребывая, ни единожды не коснулся плоти женской, не познал сласти. Чадо мое, о Господе, есть девица непорочная во всецелости. Я грешник, но раб Бога моего верный: то ужели бы на дело Божие избрал сосуд растленный и нечистый?’
Этому, кажется, следует верить.
Некрасива, и уже немолода — ‘лет 35 от чрева матери’ — была эта Дульсинея, когда встретила Дон-Кихота.
Может быть, с ее стороны было невинное обожание.
‘— Ах, отец! отец! как он мил!’ — восклицала она, млея, когда князь Голицын читал ей письма Фотия.
С его стороны — бурсацкая, слегка циничная, но отнюдь не любовная нежность. ‘Что тебе сделалось, чадо мое? Какая есть немощь твоя? Не застудилась ли? Можно поясницу и где неловко потереть спиртом или оподельдоком. Помни, в зеленых банках худой, а самый лучший в белых’.
Как бы то ни было, встреча с Анною решила судьбу Фотия. Она сложила к ногам его свою женскую честь, свой вельможный сан и свои несметные богатства. ‘Бедный сирота’, который родился в свином хлеву на соломе и выпрашивал у тетеньки конец пирога или гривенник на сбитень, оказался обладателем сорока пяти миллионов. Но дороже миллионов были связи с Голицыным, Аракчеевым и, наконец, самим государем.
Чудо совершилось: Фотий пошел через Неву по воде, я ко по суху.
III
‘Революция готовится вскоре.
Пароль на все наложен — пароль всегубительства — раскопать алтари и разрушить престолы.
Вскоре, как пожар, в России возгорится революция, теперь уже дрова накладены, и огнь подкладывается’.
И не в одной России, но и во всем мире, ‘под видом тысячелетнего Христова царства, теократического правления, готовится революция в 1836 году: число звериное в Апокалипсисе — 666: 6+6+6=18, 6 х 6=36: 1836’.
‘Главная причина всего’ — Библейское общество, масоны, мистики, министерство дел духовных, князь Голицын и ‘прочая сволочь зловредная’.
Также Греч, издатель ‘Северной пчелы’, и Тимковский, цензор: в обоих — ‘дух революционный’.
‘Тайна беззакония деется. Господь при дверях. Блажен, кто возьмет меры осторожности. Время еще не ушло.
Как пособить, дабы остановить революцию?
Министерство духовных дел уничтожить. Синоду быть по-прежнему.
В великой борьбе сей должен будет действовать за Бога государь православный, и на главе его помазанника лежат великие судьбы церкви и всего человечества.
Бог победил видимого Наполеона, вторгшегося в Россию: да победит он и духовного Наполеона лицом твоим, коего можешь ты, Господу содействующу, победить в три минуты чертою пера’.
Таковы ‘откровения свыше’, которые сообщал Фотий Александру I.
Похоже на бред. Но есть в этом бреду нечто до ужаса реальное, воплощенное во всю историческую русскую действительность: вера в Божественное всемогущество того, кто ‘в три минуты чертою пера’ может спасти или погубить церковь.
‘Исповедую же с клятвою крайнего судию Духовной сей коллегии быти самого всероссийского монарха’, — сказано в присяге членов синода, по духовному регламенту Петра I, и подтверждено указом Павла I: ‘Самодержавец российский есть глава церкви’.
Всего ужаснее то, что Фотий себя не обманывает, знает, откуда идет ‘революция’, ‘никто не смел противиться, помышляя, что все действуется не без воли Высочайшей. Император сам поврежден в познаниях истин веры. Сам себе, по неведению, изрывает ров погибели’. Знает Фотий и то, что князь Голицын, ‘главная причина всего, — тридцатилетний друг царев, соучастник в тайных делах, о них же лет есть и глаголати (т. е. в делах любовных). Князь любимец от начала был у Александра, угождая плоти, миру и дьяволу’.
Кому же именно дарована будет победа ‘в три минуты чертою пера’ — Богу или дьяволу?
Но тут-то и возникает Аракчеев: ‘он все может исполнить, он верен. Он православную церковь истинно любит’.
А так как ‘сему одному все тайны сердца царева откровенны’ и ‘все дела о церкви ему же вверяемы’, то в последнем счете судьбы церкви зависят единственно от Аракчеева: глава Церкви — не Христос, ни даже русский царь, а русский хам Аракчеев.
В 1824 году 22 апреля, вечером, в девятом часу, в Лавру принесена тайная весть, что, по Высочайшему повелению, к митрополиту Серафиму будет Аракчеев.
‘Царь Александр не хотел явно все произвесть в дело, а тайно думал и тихо учинить, Аракчеев старался от имени царя как-нибудь согласить во всем митрополита с князем Голицыным’.
Александр, по своему обыкновению, прятал железные когти в бархатную перчатку.
Но тут произошло нечто внезапное, едва ли, впрочем, неожиданное для заговорщиков: фитиль поджег мину.
‘— В деле святой церкви и веры нет середины! — воскликнул митрополит. — Когда делать царь хочет, то пусть делает, как должно, в противном случае он будет пред Богом виноват. Боже мой! страх одолевает меня. Что делается у нас? И все — как спят и пробудиться не могут. Из святейшего синода сделали нечистый един, просто сказать, заход (т. е. отхожее место). Церковь явно поругается. До чего мы дожили!’
‘И тотчас, взяв белый клобук свой митрополичий, снял с головы своей, бросил на стол и сказал:
— Граф, донеси царю, что видишь и слышишь. Вот ему клобук мой! Я более митрополитом быть не хочу, — с князем Голицыным не могу служить, как явным врагом церкви и государства!’
‘Аракчеев смотрел на сие, как на вещь редкую’, — замечает Фотий.
Действительно, за весь ‘петербургский период русской истории’ вещь редкая — этот Белый Клобук, духовный венец церкви, спорящий с железным венцом власти, это чудесное превращение Серафима в Никона, мокрой курицы в орла. Кости московских и византийских патриархов не повернулись ли в гробах своих?
‘— Стой, владыко святый, стой до конца! — подливал масла в огонь Фотий. — Что сказано царю, то и верно: все рушат, все раздирают, и нет ниоткуда помощи, весь синод в плену у слуги дьявольского. Теперь едино остается делать, ежели царь не исправит дело веры и не защитит благочестие, — взять Святое Евангелие в одну руку, а в другую — Святой Крест, идти в Казанский собор и, посреди народа, возгласить: православные! веру Христову попирают, а новую какую-то, бесовскую, хотят ввести! Послушай, граф, донеси царю, что сие быть может сделано. Вся Россия узнает. Жены и дети найдутся многие, которые за Преблагословенную Приснодеву Богородицу вступятся. Она, владычица наша, вскоре приидет на помощь. Падет враг, и путь нечестивых погибнет!’
Здесь, как и везде, доведенная до конца реакция становится обратною революцией, черное железо накаляется докрасна. Эта маленькая революция, буря в стакане воды — не прообраз ли той настоящей бури, великой революции черных сотен, которой если не мы, то дети наши будут свидетелями?
Но Аракчеев слушает молча с полулисьей, полуволчьей усмешкой эти громы не из тучи. Он может быть спокоен: ни Серафим, ни Фотий не пойдут к народу, стоит их ударить железным аршином по носу, чтобы тотчас же вновь превратились орлы в мокрых куриц.
25 апреля Голицын приехал к Фотию в дом графини Орловой, в час пополудни. Фотий ждал во всеоружии.
Стоит у икон, горит свеча, св. Тайны Христовы предстоят, крест лежит на аналое, Библия раскрыта. ‘Входит князь и образом, яко зверь рысь, является. Протягивает руку для благословения. Но Фотий, не давая благословения, говорит:
‘— В книге Таинство Креста под твоим надзором напечатано: ‘духовенство — зверь’ (т. е. антихрист), а я, Фотий, — из числа духовенства, то благословить тебя не хочу, да тебе и не нужно’.
‘— Неужели за сие одно?’ — удивился будто бы Голицын.
Тогда Фотий пришел в ярость, схватил крест, поднял его над головою и закричал:
‘— Анафема! Да воскреснет Бог и расточатся врази Его! Будь ты проклят! Снидешь во ад, и все с тобою погибнут вовеки! Анафема всем!’
Голицын побежал вон из горницы, ‘во гневе, яко лишен ума’, — утверждает Фотий, но на самом деле скорее, в страхе.
Голицын бежал, а Фотий кричал ему вслед:
‘— Анафема! Анафема!’
Перепуганная дщерь-девица бросилась к Фотию.
‘— Отец! Отец! Что ты наделал! Пожалуется князь государю — засудят тебя, заточат, сошлют в Сибирь…’
Девица плакала, а Фотий, ‘скача и радуясь’, пел:
‘— С нами Бог!’
Бог и Аракчеев. Несдобровать бы Фотию, если бы не Аракчеев: анафема Голицыну, министру духовных дел, тридцатилетнему другу царевича, была анафемой самому царю, разумеется, условная — если-де царь не покается.
Во всяком случае, теперь уже не могло быть примирения: надо было выбрать одно из двух — пожертвовать Фо-тием, т. е. Аракчеевым, Голицыну или Голицыным Фотию, т. е. Аракчееву.
15 мая 1824 года издан указ об уничтожении министерства духовных дел и об ‘оставлении синода по-прежнему’. Аракчеев победил, Голицын пал.
‘Вся столица славы великой исполнилась, — рассказывает Фотий. — Как свет солнца утреннего, разлиялся светлый слух о исчезании мирского владычества над церковью. Паде ад, дьявол побежден. Слава веры, победа церкви. — Митрополит пел, и Фотий пел’. Кажется, вот-вот запоет Аракчеев.
Но в чем же, собственно, победа церкви? А вот в чем: отныне все доклады синоду представлялись государю через графа Аракчеева. Как некогда Голицына, так ныне Аракчеева можно было назвать патриархом. Самодержавие и православие — царство от мира и не от мира сего, соединились в Аракчееве. Железный аршин сделался жезлом, о котором сказано в Апокалипсисе: ‘Будет пасти народы жезлом железным’.
‘Порадуйся, старче преподобный, — писал Фотий другому своему архимандриту Герасиму, — нечестие пресеклось, общества все богопротивные, яко же ад, сокрушились. Министр наш один Господь Иисус Христос. Молися об Аракчееве: он явился раб Божий за святую церковь и веру, яко Георгий Победоносец’.
Такова победа церкви, по мнению Фотия: Христос — ‘министр духовных дел’, победа Христа — победа Аракчеева.
Это кажется сказкою, но это быль, и даже не быль, а современная русская действительность. Один большой Аракчеев, один большой Фотий раздробились на множество маленьких. Нужно ли называть имена?
Дух государственной казенщины, дух Аракчеева в церкви подобен явлению Вия:
‘— Приведите Вия, ступайте за Вием’.
‘И вдруг настала тишина, послышалось вдали волчье завыванье, и скоро раздались тяжелые шаги, звучавшие по церкви’.
Не слышится ли нам и ныне это волчье завыванье? Не раздаются ли тяжелые шаги?
‘Ведут какого-то приземистого, дюжего, косолапого человека. Весь он был черней земли. Тяжело ступал, поминутно оступаясь. Длинные веки опущены до самой земли. Лицо на нем железное’.
Железное лицо Вия — лицо государственной казенщины в церкви.
‘— Поднимите мне веки: не вижу’.
Поднятие виевых век церковным сонмищем Фотиев есть учение о том, что свободный дух религии — дух революции. На него-то и кидается несметная сила чудовищ, как на бедного философа Хому Брута: ‘бездыханный, грянулся он о землю, и тут же вылетел из него дух от страха’.
Когда наступило утро, ‘вошедший священник остановился при виде такого посрамления Божией святыни и не посмел служить. Так навеки и осталась церковь с завязнувшими в дверях и окнах чудовищами, — и никто не найдет теперь к ней дороги’.
Эти чудовища родились от союза двух нечистых сил — государственной казенщины с церковною, Аракчеева с Фотием.