Август Стриндберг
Август Стриндберг
Апостат
Апостат
Исторические миниатюры — 6
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
————————————————————
Апостат, Стриндберг Август, Год: 1905
Время на прочтение: 19 минут(ы)
Триста слишком лет миновало по Рождестве Христовом, и мировые события перенеслись с берегов Средиземного моря на восток. Греция почила вечным сном, Рим превратился в руины и представлял из себя вассальное государство, Александрия на Дельте Нила пришла в полный упадок. Столица мира обреталась теперь на Черном море, являлась отчасти центром, привлекавшим переселенцев с севера, и называлась Византией или, после Константина Великого, — Константинополем. Языческий мир лежал поверженный во прах, а христианство превратилось в господствующую религию. Но дух христианства не проник в плоть и кровь новой империи, несмотря на то, что учение получило право гражданства и широко распространилось, при дворе жили даже более развратно, нежели во времена язычества, а ступени, ведущие к Византийскому трону, продолжали орошаться кровью.
Но пока Европа передвигалась на восток, новые завоевания совершались на западе и севере. Римляне основали пятьдесят городов по берегам Рейна, и вся Галлия, во времена цезарей, находилась под владычеством римлян: молилась их богам и посещала их храмы.
Ввести христианство в Галлии представлялось крайне затруднительным.
Религия Друидов, исповедуемая народонаселением, только что была запрещена цезарем Клавдием, и на место её водворена римская. Нововведение, непосредственно следующее за первым, могло возбудить недовольство. При том же Галлия находилась на пути к освобождению, на почве которого обещало возникнуть нечто новое.
В царствование Констанция появились опасности и с другой стороны, по отношению к вновь основанным галльским провинциям: германские племена, Франки и Аллеманы, зарились на богатую страну, где по склонам гор были разбросаны виноградники, а долины изобиловали злаками.
Чтобы удержать лучшую провинцию, а быть может и из каких-либо других видов, послал цезарь своего двоюродного брата и зятя Юлиана усмирить Германцев.
Юлиан, получивший воспитание в монастыре и обладавший университетским образованием, по-видимому, понимал военное дело и, усмирив узурпаторов, направился к Лютеции.
Легионы поднялись на Монмартр, называемый также и Мартирорезмом, Во главе их шел незначительный человек с бородой философа — то был Юлиан, провозглашенный цезарем, но пока еще не император.
На вершине горы возвышался храм Марса, он был заколочен. Пока разбивались палатки, Юлиан озирал с вышины неведомый ему дотоле город.
Между двумя рукавами Сены находился остров и расположился город с храмом Юпитера, дворец и амфитеатр помещались на склоне горы Парнаса на левом берегу реки.
От времен цезаря, на протяжении трехсот лет дворец этот был временной резиденцией королей, и лишь за последнее время Константин Великий и Констанций перенесли ее в Лютецию, или Париж.
Задумчиво смотря на долину, окаймлённую рекой, цезарь сказал:
— Чудный город! Ведь это Рим! Река, долины, семь или более холмов, точь-в-точь как в Риме, разве вам не кажется, что мы стоим на Капитолий, напротив гора Парнас — наш Яникул, там на севере гора Валериана — или наш Ватикан. А этот город-остров! Он походит на корабль, будто остров Табро, где воздвигнут обелиск, изображающий мачту, так поразительно сходство. Но цезарь был слишком оригинален, чтобы подражать! Теперь перенесли Рим в Византию, Рим же подобен червю, разрежь его на две половины, и каждая из них будет жить своей особой жизнью. Что ты на это скажешь, Максим?
— Город семи холмов и семи императоров был Рим, сколько императоров будет здесь, никому неведомо.
— Мне никогда не приходило в голову, — возразил Юлиан, — что в Риме было лишь семь императоров, по числу его холмов… странное совпадение!
Мистик Максим в качестве философа, дающего определенное течение мыслям цезаря, сопровождал его всюду, подобно софисту Приску.
— Совпадений не существует, цезарь, всё решено и вычислено, всё создано с определенной целью, в полной гармонии находятся между собою небесное пространство и земной шар…
— Этому ты научился в Египте, — перебил его Юлиан, — египтяне видят свой Нил в созвездии Эри-дан. Интересно знать, под каким созвездием находится Лютеция.
— Под Андромедой, подобно Риму, — отвечал Максим, — но Персей покровительствует священной земле, и Альгаль звезда Иерусалима.
— Зачем зовешь ты священной эту проклятую страну? — перебил его Юлиан, терявший самообладание, лишь только разговор касался христианства, он ненавидел его.
— Я зову священной страну, ставшую колыбелью Спасителя мира. Как тебе известно, его рождение было чудесно, подобно рождению Персея! Тебе известно также, что Персей освободил Андромеду, а Иисус Христос освободит Рим и Лютецию.
Юлиан молчал, он, в качестве неоплатоника, был склонен к вечным символам, и поэтический образ говорил ему более, нежели риторическая фигура.
Воспитанный в монастыре христианскими пастырями, он рано познакомился с учением Христа, философски образованный, он зачастую убеждался в том, что зачатки христианского учения заключались еще в философии Сократа и Платона, а познакомившись с учением неоплатоников, увидел, что оно ничуть не противоречит новому учению. Но, несмотря на это, безграничная ненависть загорелась в нём по отношению к этим последователям Галилеянина, желавшим водрузить всюду свое знамя, объединив под ним всю мудрость былых времен. Ему они представлялись грабителями.
Что Христос был сын Божий, казалось ему вполне естественным: как пантеист, он верил, что души всех людей происходят от Бога и составляют часть Божества. Признавая символ веры, принятый недавно на Никейском соборе, признавая, что сын единороден отцу, он толковал всё это по-своему. Чудеса совершались ежедневно, но волшебники также с успехом проделывали их. Грехопадение он также признавал: еще Платон учил, что душа находится во власти плоти, греховной плоти, которую мы должны победить. То же самое говорил Павел в своем послании к Римлянам: ‘Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю’. И дальше: ‘По внутреннему человеку нахожу удовольствие в законе Божием, но в членах моих чувствую иной закон, противоборствующий закону ума моего… Жалкий я человек! Кто избавит меня от сего тела, обреченного смерти?’ В словах этих слышалась жалоба мыслящего и чувствующего существа, жалоба на оковы тела, отвращение человека к самому себе.
Юлиан, как глубоко проникающий и высоко парящий дух, чувствовал на себе эти оковы плоти и с честью выходил из борьбы с ними. Выросши среди убийц и развратников, среди неслыханной роскоши византийского двора, где он, к слову сказать, имел тысячу цирюльников и тысячу поваров, он быстро упразднил всю эту роскошь и жил как истый христианин, ведя аскетический образ жизни, благородный в своих помыслах и поступках. Оковы плоти или грехи он признавал вполне, но не видел и признака грядущего освобождения при помощи Христа.
Триста лет минуло по Рождестве Христовом, а жизнь становилась всё порочнее. Христиане, в особенности же его дядя Константин Великий, жили хуже, чем язычники, а когда юноша для проверки нового учения мысленно обратился к Христу, как к Богу, молитва его не была услышана.
Когда же он поведал свое горе религиозному Евсевию, тот ответил:
— Будьте терпеливы и крепки в вере! Продолжайте молиться.
Но юноша возразил:
— У меня нет терпения!
Евсевий продолжал:
— Освобождение наступит, но не в наше время. Тысячелетия протекают как один день для нашего Владыки Господа! Потерпи дней пять, тогда увидишь!
— Я не хочу терпеть, — волновался юноша.
— Так говорят нечестивцы. Но, видишь ли, нетерпение — это одно из адских мучений, и ты сам создаешь ад в своей душе, потворствуя нетерпению!
Юлиан ненавидел Христа, сам не зная за что. Не философы научили его этому, так как они приспособили свое учение к христианству. Примитивные возражения Цельза также не могли иметь влияния на культурное сознание Юлиана.
Евсевий так объяснял ненависть своего ученика ко Христу: кровь язычника течет в его жилах. Он Иллириец по происхождению, он другой породы, чем мы. Или быть может гордость и честолюбие его так безграничны, что не допускают веры в могущество Единого Духа. Он сам живет как Христос и учит тому же, чему учил Христос, несмотря на то, что ненавидит Христа.
Между тем Цезарь, желая скрыть свой гнев, приблизился к маленькому храму Марса. Здание представляло из себя руину, двери были растащены, колонны развалились.
Войдя в храм, он увидел в апсиде статую Марса, работы хорошего греческого скульптора Арея. Нос у неё был отбит, нескольких пальцев недоставало, и вся поверхность её была загрязнена.
— Это дело рук Галилеян! — сказал Юлиан, — но им это даром не пройдет.
— Они уже и так поплатились за это жизнью! — сказал Максим. — Дионис был обезглавлен на этом холме, ему поставлена часовня там внизу, на склоне горы.
— Ты также Галилеянин?
— Нет, но я люблю справедливость!
— Справедливость и её покровительница Астрея покинули землю с наступлением железного века, Астрея превратилась в звезду и сияет теперь лишь на небе.
— Как одно из созвездий зодиака, — вмешался Приск, мне кажется, все мы живем под знаками зодиака, где же тут место справедливости!
Шум доносился со стороны лагеря, а Юлиан, взобравшись на груду камней, стал наблюдать за происходившим.
Вся северо-восточная часть Марсовой горы была усеяна солдатами, а внизу в долине красовались палатки, и горели костры. Легионы состояли из представителей всевозможных национальностей. Тут были Римляне, Греки, Египтяне, Кельты, Евреи, Персы, Афганцы, Скифы, Германцы, Бритты и Галлы. Все эти толпы находились в движении и казались роем жужжащих комаров.
— Что значит это волнение? — спросил Юлиан. Маленький колокол часовни Диониса звонил Angelus, и христиане пали на колени, тогда как язычники продолжали стоять или же заниматься своим делом. Христиане сочли это для себя обидой, язычники были также очевидно обижены.
— Эта религия, — сказал Юлиан, — лишь поселяет вражду, проповедуя объединение. Если б Вселенские соборы вместо, того чтобы узаконить новое вероисповедание, отрешившись от всякой формальности, объявили бы свободу способов служения Всевышнему, все народы пали бы ниц перед Неведомым. Поглядите на этих христиан! Во всеоружии закона они забрали теперь власть в свои руки и принуждают язычников молиться своему Галилеянину! Но я совсем не желаю им потворствовать. Я стремлюсь объединять народы, но не предписывать им вероисповедание. Пойдемте в город, мне не хочется вмешиваться в это дело.
Несколько христианских трибунов приблизились к цезарю с видимым намерением пожаловаться, но он махнул рукой, в знак того, чтобы они удалились, потому что разговаривать с ними он был не расположен.
Юлиан в сопровождении своих философов пешком направился к Лютеции. Ни генералов, ни других представителей команды он с собой не захватил, так как никому из них не доверял.
Новый город действительно представлял из себя Рим в миниатюре. Хижины, крытые соломой, преобладали, но имелось несколько храмов, часовен, префектуры, форум и амфитеатр. Форум, или рынок, был обнесен колоннами, между которыми помещались палатки торговцев и менял, по другую сторону находилось небольшое здание префектуры, где жили эдил и квестор.
Никем незамеченный и никому неизвестный цезарь направился в префектуру. В вестибюле её красовались христианские символы: крест, рыба, добрый пастырь и т. д.
Зная, что христианство было господствующей религией, цезарь испытывал против него такую непобедимую ненависть, что не мог даже равнодушно, видеть их символов. Он вышел из префектуры и, позвав префекта, приказал ему указать себе дорогу к дворцу, расположенному на левом берегу реки.
Там он занял одну из самых простых комнат, напоминавшую монашескую келью.
Так как он много колесил по свету с тех пор как покинул Византию, а также не мало времени употребил на укрощение Франков и Аллеманов, то во дворце на его имя имелись письма и между прочим письмо от императора, доставившее большую неприятность Юлиану.
Отношение императора к своему двоюродному брату Юлиану всегда было отчасти двусмысленное, почти враждебное, теперь же, после выигранных Юлианом сражений, зависть и опасения овладели духом византийского деспота. Письмо содержало в себе приказ вернуть легионы, так как война окончена.
Юлиан предвидел опасности, грозившие вновь завоеванным провинциям, оставленным на произвол судьбы, но чувство долга и внутренняя порядочность диктовали повиновение, и он, без дальнейших размышлений по этому поводу, отправил высочайший приказ в лагерь.
Это случилось в вечер первого дня.
На следующий день Юлиан в сопровождении своих ученых друзей отправился на прогулку.
Сойдя с проезжей дороги, они медленно поднимались на гору Парнас и, наконец, вступили в дубовую рощу, растущую по его северному склону.
Среди бесконечных философствований и споров они забыли о времени и месте и углублялись всё дальше и дальше в лесную чащу.
Наконец общество выбралось на поляну, спугнув стадо пасущихся на ней коз, и разместилось на груде камней, по странной случайности расположившихся в форме круга.
Среди дубов они заметили высокий кустарник, листва которого была местами совершенно другой окраски, и место это они приняли за птичьи гнезда.
— Никогда не видывал такого множества вороньих гнезд, — заметил цезарь.
— Это не вороньи гнезда, ваше величество, — возразил Элеазар, исполнявший роль секретаря. — Это священная омела, растущая на дубах, и благодаря влиянию космических сил принявшая округленную форму, присущую земле и другим телам небесным.
— Разве это…
— Да, и кажется мы зашли в священную рощу, где совершают свои жертвоприношения Друиды, несмотря на то, что культ этот воспрещен законом.
— Воспрещен, несмотря на свободу вероисповедания, возвещенную в приказе императора!
Юлиан не любил намеков на эту свободу, позволяющую христианам всюду водворять свою религию. Он встал, за ним поднялось и всё общество, и они пошли дальше.
Вскоре они подошли к Сювене и её виноградникам, смоковницы и персиковые деревья росли вдоль изгороди. Взобравшись на холм, они увидели перед собою всю долину Сены с её лугами, садами и виллами.
— Вот она, благословенная земля Ханаана! — воскликнул Юлиан, пораженный очаровательным пейзажем.
На противоположном берегу реки возвышалась гора Марс с её храмами и часовнями, на пустых пространствах местами белела известь, и они казались издали палатками, подобными тем, что в невероятном количестве были разбиты на вершине горы.
Философы долго стояли, созерцая эту картину, как вдруг раздался шум, напоминавший приближение грозы.
Но небо было безоблачно, и свита в недоумении стала прислушиваться.
Гул перешел в крики, затем рев, послышался стук мечей.
Теперь, казалось, вся гора Марс закишела народом! она стонала от основания до вершины, и белые искры сыпались из неё. Будто поток помчалось это нечто живое и сверкающее с горы по направлению к городу.
Тогда только они поняли.
— Легионы взбунтовались, — воскликнул Максим.
— Это следствие эдикта!
— Они ищут цезаря!
— Благоразумные вернутся и направятся домой.
Общество направилось по берегу реки против течения, чтобы не терять из виду легионы.
С возрастающей силой мчался темный поток, сверкая орудием и металлическими шлемами.
Ускорив шаги, путешественники достигли дворца, где происходило сильное волнение.
Юлиан был от природы человек мужественный, но застенчивость, свойственная мыслителю, зачастую внушала ему страх перед открытым выступлением. Через купальню он прошел в свою одинокую комнату, в ожидании дальнейшего хода событий. Он зашагал взад и вперед по комнате, томимый беспокойством, как будто именно теперь наступал решительный момент его жизни.
И вот случилось то, чего он ожидал.
Послышались крики со двора:
— Да здравствует цезарь Юлиан император!
— Мы избираем Юлиана своим императором!
— Корона принадлежит Юлиану!
— Смерть Константину, убийце и неженке!
Сомнения не было! Легионы провозгласили Юлиана императором, так как они не желали покидать страну, завоевание которой стоило им стольких жизней.
Юлиан, не домогавшийся власти, боявшийся ответственности, решил было воспротивиться, но послы от войска стали предостерегать его:
— Если ты откажешься, то тебя убьют!
— Кто не осмеливается владычествовать, тот будет повержен во прах!
И вот Юлиан сделался владыкой громадного государства, простиравшегося от берегов Черного моря до Атлантического океана.
Ночь, последовавшую за этим днем, император провел в раздумье, и когда по утру, принявши ванну, он вышел к своим друзьям, то как бы переродился. Он яко бы сбросил маску и появился с новым лицом, полным нового выражения, почти неузнаваемым. Несмотря на прямоту своей натуры, Юлиан, подобно Константину, принужден был вечно лицемерить, покровительствуя и подчиняясь новой христианской религии, которую не признавал и ненавидел. Да, его почти принудили признать троечность лиц божества, божественное происхождение Иисуса, посещать службы, соблюдать посты. Теперь же, став властелином, он не замедлил воспользоваться своей свободой и явился таким, каким был.
Первым его поступком явилось отделение овец от козлов, так как, обособив Галилеев, он создал их собственные легионы, яко бы для облегчения христианам исполнения их религиозных обрядов. В то же время он окружил себя исключительно язычниками всевозможных национальностей: Евреями, Сирийцами, Персами и Скифами, словом, кем угодно, только не христианами.
Немедленно облекся в пурпур и золото, увенчал голову сверкающей короной императора, подрезал и позолотил бороду и не показывался народу иначе, как верхом на коне, окруженный блестящей свитой.
Затем, приняв присягу народа, он решил для торжественного дня устроить театральное представление. Предполагалось исполнить популярную в то время трилогию Эсхила ‘Прометей’. Актеров он привез с собой, а театр был к его услугам. Слухи об этом вскоре распространились по городу и были с восторгом встречены язычниками и смущенно христианами. Грубый народ ожидал, конечно, состязания гладиаторов или травли зверей, но примирился и на театральном представлении.
День настал, и город блистал праздничным убранством. Представление должно было длиться весь день без перерывов для еды, и так как весна была холодная, с переменной погодой, то каждый должен был запастись кукуллой — род широкого короткого плаща с капюшоном, что являлось положительной необходимостью, так как театр находился под открытым небом.
Цезарь, с этого времени Август, явился к назначенному времени в театр в сопровождении своих философов, места которых находились в некотором отдалении, так как цезарь сидел в царской ложе, куда повелел явиться префекту, эдилу и квестору.
Он был несколько удивлен, не найдя на своих местах представителей города, а так как театральные представления находились в ведении эдила, то начать без него не решались.
Народ общим вставанием приветствовал появление цезаря, а некоторые трибуны прокричали ‘ура’, затем последовало неловкое молчание, и все с холодным любопытством разглядывали особу императора.
Наконец последний, устав от ожидания, позвал своего секретаря еврея Элеазара и приказал ему немедленно отправиться в префектуру и справиться о причине такого запоздания, сам же подал знак к началу представления.
Актеры появились и по обычаю древних совершили жертвоприношение, служившее прологом к каждой трагедии. Так как кровавые жертвы были упразднены в религиозных обрядах всех религий, даже иудейской, по разрушении храма в царствование Тита, 70 лет спустя по Рождестве Христовом, то это необычное зрелище вызвало всеобщее любопытство. Легионеры привыкли видеть кровь, но граждане и их жены отвернулись в момент заклания козла, приносимого в жертву Дионису.
Причину, заставившую Юлиана воскресить этот древний обряд, предполагали в его благом намерении объединить все религиозные воззрения, проникнуть в философский смысл обрядов каждой религии. Жертва являлась даром, как бы символом величайшей благодарности, но в словах мистика Максима император почерпнул еще ту мысль, что кровь есть источник жизни, и вид её обладает таинственной силой поднимать человеческий дух, подавляя в нём низменные стремления.
Дитя проливает кровь матери, рождаясь на свет, и священное заклание должно служить символом страданий, сопутствующих рождению человека. На могилах полководцев убивали рабов, и даже при Юлии Цезаре Римляне для одного исключительного случая заклали триста пленных. Руководствуясь этими и им подобными философскими соображениями, Юлиан пошел по пути, приведшему его к гибели.
После жертвоприношения, возбудившего смех среди солдат и слезы среди женщин, началось представление на языке его автора. По-гречески говорили все образованные люди, начиная от Палестины до Галлии, люди же необразованные не понимали языка и не могли слушать со вниманием.
Когда хор вторично вышел на сцену, появился посол Элеазар.
— Поручение я исполнил, — сказал он. — Епископ Сены, старший священнослужитель Галльской церкви, явился в город и служит мессу в храме. Все представители города находятся там и приносят свои извинения императору, они думают, что цезарю известно нежелание христиан посещать театральные представления, и ссылаются на свободу верований.
Цезарь побледнел.
— Хорошо! Они мне за это заплатят! А теперь, Еврей Элеазар, садись со мною рядом и давай поболтаем. Актеры непозволительные, и я не выношу их греческого произношения.
Элеазар стал было возражать, но цезарь не терпел возражений.
Так протекло дообеденное время, и когда окончилась первая часть трилогии, многие из публики, по-видимому, желали удалиться, но все выходы были заперты, так как играть перед пустой залой было бы неловко, да к тому же и являлось бы оскорблением для императора.
Но недовольство публики возрастало с каждой минутой, все устали и проголодались.
Присутствие Еврея в царской ложе также подействовало неблагоприятно. Не потому, чтобы Евреев ненавидели, такое отношение к ним возникло лишь много поздние, во времена Крестовых походов. В первые века христианства Иудеев не чуждались, так как думали, что новое учение явилось из Иудеи и есть не что иное, как продолжение учения Моисея. Поэтому не происхождение Элеазара заставляло публику косо смотреть на него, а скорее его невзрачная внешность и невысокое положение. Это было принято также за вызов по отношению к христианам в особенности, так как Евреи считались чужеземцами и язычниками.
Когда во второй части трилогии Прометей был прикован к скале, актер, исполнявший его роль, желая изобразить Распятого, принял Его позу, раскинув руки и опустив голову на грудь.
Тогда публика, заинтересованная зрелищем, не понимая языка и не будучи знакома с мифологией, вообразила, что на сцене представляют страдания Христа. Но так как подобные представления никогда еще не происходили на сцене, то это вызвало неудовольствие, и публика начала перешептываться.
Цезарь был зол, но ни один мускул не шевелился на его лице, а когда человек, спокойный как он, начинает приходить в ярость, то теряет сознание! Он сидел молча, и в уме его зрели планы мести этим варварам, презревшим мудрость былых веков.
Наконец настало время обеда, и нетерпение становилось очевидным.
Небо покрывалось тучами, и хлопья снега медленно падали на землю, подобно белым перьям. Имевшие с собой плащи закутались в них. Актеры поглядывали на ложу императора, но он сидел неподвижно под открытым небом. Он был воин, и такой пустяк, как непогода, не мог испугать его.
Теперь началось пророчество Прометея Ио о том, кому надлежит родиться на свет, победить Зевса и освободить Прометея.
Культурные христиане и язычники недоумевая переглянулись между собой, когда Ио произнесла:
— Что говоришь ты? Я должна произвести на свет того, кто спасет тебя.
А когда Прометей ответил:
— В третьем колене десятого поколения произойдет это! — в театре поднялся ропот.
В десятом поколении, значит круглым счетом через 700 лет, как раз после Рождества Христова, 763 год — начало христианского летосчисления, конец мифологической эры, к эпохе которой принадлежала трагедия.
Юлиан заметил, что лишь подлил масла в огонь и сыграл в руку христиан, сам того не желая. Эсхил предсказывал рождение Христа с безусловной точностью, а также и поражение Зевса — что было лишним для убежденных афаназианцев и непонятны для ариан, отвергавших божественное происхождение Христа.
Свет падал всё сильнее, и вскоре снежная пелена покрыла всю землю. Цезарь был бледен как смерть и сидел неподвижно, негодуя на самого себя, на тех злых духов, которые подсказали ему выбор именно этой вещи, на небо, издевавшееся над ним.
Вся публика, засыпанная снегом, вступила в прения по поводу божественной природы Христа, простой народ смеялся и благодушествовал.
Одни актеры, игравшие под навесом, не страдали от непогоды. Но вот холст под напором влажного снега провис и лопнул.
Тогда вся публика вскочила со своих мест и принялась громко смеяться, актеры вылезали из под груды снега, двери отворились, и все бросились вон, за исключением цезаря и его философов.
Юлиан, сделавшись императором, сейчас же отправил послов в Византию и теперь ждал ответа оттуда.
Это происходило перед новым годом, незадолго до наступления зимнего стояния солнца. Христиане начинали тогда праздновать Рождество Христово и, согласно римским нравам, заимствовали часть обрядов из Сатурналий — праздников в честь Сатурна. Юлиан, возмущенный брошенной ему назареями перчаткой, начал приготовляться к отпору или наступательным действиям и при помощи своей власти решил восстановить языческий мир и возвратить ему всё отнятое, показав при этом христианам, откуда они почерпнули всю свою мудрость и философское миропонимание. В то же время он хотел пересадить христианство на языческую почву, чтобы, благодаря их слиянию, возникла новая религия, отвечающая наибольшему количеству запросов духа человеческого. Храм Юпитера на острове, образуемом рекою, заколоченный долгое время, был открыт среди ночи, и в нём загорелись огни. Послышался стук молота, скрип пил, мотыг и лопат.
Это длилось довольно долгое время, и в городе поднялся ропот.
Однажды ночью Юлиан в обществе Максима, Приска и Элеазара сидел в опистодоме, или комнате жреца, за жертвенником храма Юпитера. Весь храм был освещен, и сейчас же можно было заметить следы ремонта, произведенного там за последнее время. По левую сторону, между рядами колонн, помещался амвон, или кафедра, а перед ней стул для проповедника, далее подсвечник с семью свечами, купель, стол с хлебами предложения и жертвенный алтарь.
Такова была попытка Юлиана совместить новое учение со старым, слить воедино языческий, христианский и иудейский миры. Гелиогобал также пытался устроить нечто в этом же роде, но более грубым способом, введя в Риме сирийский культ солнца, он в то же время удержал всех богов мира, не исключая и египетских, Тогда ни христиане, ни иудеи не пошли на это.
Юлиан не любил евреев, но ненависть его к христианам была так велика, что он поддерживал строптивых, обитателей Палестины, исключительно с целью противопоставления их христианам. В довершение всего он отдал приказ восстановить Иерусалимский храм и по поводу последнего обстоятельства собрал здесь для переговоров своих философов, а в том числе и Элеазара.
— Что вы думаете относительно восстановления Иерусалимского храма? — закончил свою речь Юлиан. — Ты, Максим, должен высказаться первым.
— Цезарь Август, — отвечал мистик Максим, — Иерусалим стерт с лица земли, согласно предсказаниям пророков, и храм не может быть восстановлен.
— Не может?! Он должен быть восстановлен.
— Нет, не может! Хоть мать Константина и воздвигла церковь на месте погребения Христа, всё же храм не может быть восстановлен. Разве со времен Соломона история этого города не представляет из себя историю его разрушения? В начале его разрушителями были филистимляне, арабы, сирийцы, египтяне и халдеи. Затем Александр Птоломей и в конце концов Антиох Епифан, который разрушил стены храма и поставил в алтаре статую Юпитера. Теперь, заметь себе: за 63 года до Рождества Христова храм был окончательно разрушен Помпеем, и вспомни затем, какие события свершились в Риме в 63 году по Рождестве Христовом? Вспомни! Ведь неаполитанский город Помпея, того же имени, как этот полководец, в 63 году был разрушен землетрясением, это явилось возмездием, и Господь Саваоф победил Юпитера Зевса.
— Видишь ли, — перебил его Юлиан, — все твои пифагорейские вычисления не имеют в моих глазах ни малейшей цены. Если бы оба эти события произошли за 63 года до Рождества Христова, то подобное совпадение еще пожалуй могло быть для меня отчасти убедительным.
— Постой, Цезарь, ты сейчас увидишь, что я прав. После набега Помпея и опустошения, произведенного Кассием, Ирод построил новый город и воздвиг новый храм. Вскоре затем, лет 70 спустя по Рождестве Христовом, храм Иерусалимский был снова и уже окончательно разрушен Титом. Но не прошло и девяти лет, как гора Саммо стала извергать невиданное дотоле пламя, и в этом пламени погибли Геркуланум и Помпея. Геркуланум и Помпея представляли из себя нечто в роде Содома и Гоморры, а Веспасиан, предшественник Тита, живя в Иерусалиме, причислил себя к богам и имел храм в Помпее: храм этот погиб во время землетрясения. Или, быть может, ты, подобно Нерону, воображаешь, что христиане в 64-ом году подожгли вулкан и были причиною случившейся катастрофы.
Юлиан задумался.
— Девять лет протекло между этими событиями, а все-таки странно.
— Да, — возразил Максим, — но в том же самом 70-м году, когда Тит разрушил Иерусалим, сгорел и Капитолий.
— Стало быть боги сражаются между собой, а мы являемся лишь солдатами! — воскликнул Юлиан.
Софист Приск, любивший словопрения, решил подлить масла в огонь под видом успокоения.
— Христос сказал, что не останется камня на камне и что храм никогда не воздвигнется вновь.
— Это сказал Христос? Хорошо, в таком случае пусть докажет, что он Бог, потому что я желаю восстановить храм Соломона.
Затем, обращаясь к Элеазару — Ты веришь в знамения? — спросил он.
— Верю так же, как в Бога, как в Бога Авраама, который вывел нас из плена египетского и даровал нам землю ханаанскую, верю, что пророчество исполнится и наш старый город и храм будут восстановлены.
— Да будет тебе по вере твоей! Храм возникнет снова, но не в три дня, как намеревался воздвигнуть его Галилеянин.
Зимнее солнцестояние наступило, и празднества Сатурналии начались в Лютеции. Язычники праздновали этот период в воспоминание о легендарном золотом веке, покровителем которого считался Сатурн. Тогда мир царил на земле, лев играл с ягненком, невозделанные поля давали обильную жатву, люди не ковали железа для вооружения, были добры и справедливы. Этот чудный праздник был установлен Римлянами и воспринят от них христианами, с пришествием Христа ожидавшими наступления нового золотого века.
Юлиан пожелал возвратить язычникам их преимущества и в то же время показать назареям, откуда возникли их религиозные обряды.
Язычники начали свои приготовления к празднику. Лавки были заперты, и город был убран по-праздничному, когда из базилики на рыночной площади показалась рано утром процессия! Во главе её шествовал сам Сатурн с рогом изобилия, хлебными колосьями и голубками, за ним следовали богатство, счастье, мир и справедливость. Затем шел актер, одетый цезарем, ведя за руку пленника, освобожденного для торжественного праздника от своих цепей. За ним шли вельможи под руку с своими рабами, потом женщины и дети с снопами в руках и рассыпали по улице зерна для воробьев.
Процессия ходила по улицам и вначале производила приятное впечатление на публику. Затем она вошла в храм, в апсиде которого красовалась статуя Юпитера или Зевса. Статуя была изваяна так хитро, что одновременно походила и на Бога Отца и на Моисея, как их изображали в те времена. Неподалеку от них, несколько ниже, стоял Орфей, похожий на Доброго Пастыря, с ягненком на плечах, а на цоколе, в виде барельефа, было изображено его сошествие в Гадес, откуда он возвращался с богиней справедливости, Дике, переименованной из Эвридике. Это уже было не в бровь, а прямо в глаз христианам.
Перед статуей стоял, еврейский стол с хлебами предложения и вином, символ, послуживший христианам для установления таинства евхаристии или причащения. Как бы случайно был принесен языческий новорожденный и окрещен в купели. На вопрос одного, заранее подготовленного к этой роли субъекта, ‘разве язычники крестят своих детей?’ другой такой же актер отвечал, что предки наши всегда подвергали омовению новорожденных.
Все это было не что иное, как комедия, подготовленная Юлианом.
Затем Максим, поднявшись на кафедру, прочел философский трактат, в духе неоплатоников, заключавший в себе пояснения всех обрядов, символов и обычаев. Он доказал, что язычники всегда поклонялись единому богу, а лишь многочисленные свойства его воплощались ими в различные образы. Затем он ясно доказывал божественность Христа, Его чудесное Рождение и существование на свете чудес. ‘Все мы носим в себе божественное начало, так как созданы богом, отцом человечества. Нет ничего неправдоподобного в бессеменном зачатии Христа, так как Платон также родился от девы’. Он закончил свой трактат следующим восклицанием.
— Чудо! Почему бы нам не верить в чудо, если мы верим в Единого Всемогущего Бога. Он Всемогущ, так как повелевает законами природы, им самим учрежденными. Кто не верит в чудеса, тот не что иное как осел!
Проповедь слушали язычники и христиане. Последние впервые слушали проповедь, так ясно объясняющую с трудом понимаемое ими учение, язычники же вынесли из неё впечатление, что они ничем не отличаются от христиан.
— Что же стоит между нами? — воскликнул Максим, воодушевленный воцарившимся единодушием и согласием. Не дети ли мы единого Отца, не все ли мы созданы Единым. Не собрались ли мы здесь в воспоминание лучшего периода жизни, который миновал, но безусловно вернется, подобно солнцу, неизменно восходящему над землею. Вернутся времена общего братства и любви, когда не будет господ, не будет рабов.
Здесь нет больше ни Иудеев, ни Греков ни варваров, — мы все братья и сестры, объединенные общей верой! Поэтому возлюбите друг друга, как дети одного отца, как братья, облобызайте друг друга, радуйтесь, совершенствуйтесь, будьте как одна душа, и Бог любви и мира воцарится на земле!
Собрание было в восторге, и со слезами на глазах все пали в объятья друг друга, пожимая друг другу руки и целуясь между собой.
Тогда внезапно загорелся ряд светильников алтаря, это входило в обычай церемоний Сатурналий и означало восход солнца, обычай, воспринятый и христианами во время праздника Рождества Христова.
Затем ввели нищих, и вельможи омыли им ноги. Двенадцать рабов были усажены за стол, а хозяева их прислуживали им.
Юлиан, скрываясь в опистодоме, наблюдал за всей этой церемонией и радовался в душе, считая, что ему удалось унизить христиан воспроизведением этого языческого обычая, служившего проблемой человеколюбия и великодушие, существовавших во все века! Вот что Юлиан хотел наглядно доказать.
Наконец вывели детей, и каждый из них получил по кукле, кто по восковой, кто по гипсовой.
Иллюзия была создана искусно, и христиане были очарованы.
— Язычники те же христиане, — восклицали они! — К чему распри и ссоры, когда мы составляем единое целое!
Сердца взволновались, успех был полный. Первый день ознаменовался победой.
Но ведь на следующий день христиане собирались праздновать Рождество Христово, и их торжество должно было явиться лишь копией праздника язычников.
Семь дней тянулись Сатурналии, и Юлиан, ослепленный успехом, решил теперь появиться во всём своем подавляющем могуществе среди языческих торжеств.
Философы предостерегали его, но он уже никого не слушал, он должен был воскресить гекатомбы, и сто разукрашенных быков должны были пасть на площади перед храмом Юпитера, принесенные в жертву древним богам.
— Это безумие! — жаловался Элеазар.
— Когда боги карают, они поражают слепотой!
— Он рушит теперь всё, что создал раньше!
Трудно понять, как образованному, талантливому эстету Юлиану могла прийти в голову идея такого кровавого жертвоприношения. Ведь это было убийство, казнь — и ни палач, ни его служители не могли рассчитывать на симпатии народа. Приходится думать, что ненависть к христианам помутила разум Юлиана, когда он, облеченный в одежды жреца, вывел на арену первого быка с позолоченными рогами и белой повязкой на лбу.
Разведя жертвенный огонь, он вылил чашу вина на голову быка и, воткнув ему нож в горло, перевернул его там.
Толпа содрогнулась от ужаса и как бы оцепенела.
Когда же полилась кровь и цезарь, распоров трепещущее тело, стал разбираться во внутренностях животного, поднялись крики, перешедшие затем в вопли, и все разбежались.
— Apostata! послышалось впервые.
Поражение было полное, и животные, выпущенные вожаками, понеслись по улицам.
Цезарь в своей белой одежде, забрызганной кровью, должен был в единственном числе направиться к своему дворцу, преследуемый гневными криками язычников и христиан.
— Убийца! — кричали они.
— Apostata! Богоотступник!
— Безумец!
Придя к себе, Юлиан как бы окаменел, но даже не переменил одежды, сел за письменный стол и написал эдикт против христиан.
Этим эдиктом им преграждались все пути к образованию и к занятию административных должностей.
То был первый шаг к падению.
Вечером того же дня Юлиан получил письмо, письмо было от императора Константина из Византии, последний не признавал избрания Юлиана и грозил выслать против него войска в Галлию.
Это было совершенно неожиданно, и Юлиан выступил с своим войском из Лютеции навстречу своему двоюродному брату.
Вначале судьба благоприятствовала Юлиану, Константин умер в пути, и Юлиан стал единодержавным.
Это обстоятельство он принял за знамение, что боги покровительствуют ему, и, ободренный благоволением неба, предпринял поход.
Но на этом и потухла его счастливая звезда. рассказывают, что перед походом на Персию он разрезал на куски женщину с целью гаданья по её внутренностям, чтобы получить предсказание относительно своего будущего. По всей вероятности это не более как сказка, подобно многим другим рассказам, касающимся его смерти. Неоспоримо лишь то, что Галилеянин победил Зевса и победил уже навсегда. Неоспоримы также и свидетельства еврейских и языческих историков, что Иерусалимский храм никогда более не мог возникнуть, и, лишь только закладывался его фундамент, как из недр земли вырывалось пламя, сопровождаемое землетрясением.
Тем же землетрясением были разрушены и Дельфы, ‘этот центр земного шара, а также религиозной и политической жизни Эллады’.
Текст издания: А. Стринберг. Полное собрание сочинений. Том 12. Исторические миниатюры. — Издание В. М. Саблина, Москва —— 1911.
ABBYY FineReader 12