Анютка-‘пружинка’
Анютка-‘пружинка’
Анютка-‘пружинка’, Подкольский Вячеслав Викторович, Год: 1903
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Вячеслав Викторович Подкольский
В окна спальни чуть брезжил рассвет осеннего утра. От жарко натопленной печи в спальне было душно. Степанида Ивановна Парковская раскинулась на постели, едва прикрытая одеялом, и громко всхрапывала. Ей вторили старый, толстый мопсик, спавший у неё в ногах, и ученица Анютка, клубочком свернувшаяся на полу на тоненьком войлоке. На столе монотонно тикали небольшие круглые часики. Вдруг, они скоро-скоро, точно будто кто погонял их, пробили шесть, и будильник оглушительно затрещал на всю комнату. Носовые звуки мгновенно прекратились. Степанида Ивановна зевнула и приподнялась на постели.
— Вставай, Анютка! — крикнула она ученице сонным, хриповатым голосом. — Слышишь, Анютка? Вставай, тебе говорят!
Девочка прекрасно слышала и трескотню будильника, и приказание ‘мадамы’, но не пошевельнула ни одним членом, — до того хотелось ей спать.
— Ах, негодная! — проворчала хозяйка и, свесив с кровати ногу, пихнула ею девочку.
Анютка в одно мгновенье вскочила с пола и, протерев глаза, схватилась убирать войлок.
— Куда, полоумная? — прикрикнула Степанида Ивановна. — Куда потащила? Не успеешь после-то? Разве не знаешь, что надо сначала мопсика сводить?
Анютка бросила войлок и подошла к мопсу. Мопс зарычал.
— Ну, чего встала? Бери же! Или рожу боишься изуродует? Рано об этом беспокоиться, — молоко ещё на губах не высохло!
Мопс ещё раз огрызнулся, но, открыв глаза и узнав Анютку, смирился и даже с охотой пошёл к ней на руки.
— Тише, тише, не урони, смотри!
Но Анютка, схватив мопса, вышла уже из спальни. Раза два она наткнулась на что-то в тёмном коридоре и добрела, наконец, до комнаты мастериц. Они ещё спали сладким, утренним сном, кто на полу, кто на каких-то ящиках, кто на сдвинутых стульях. Маша-‘жучок’ спала, почти совсем не прикрытая сползшим одеялом и крепко обняв подушку. Влажные розовые губы её были полуоткрыты, а нежное личико играло румянцем. Анютка нечаянно задела Машу. Та повернулась и впросонье что-то пробормотала. Проснулась и Катя-‘белая’, самая озорная из всех мастериц. Она хотела ударить Анютку, но не успела и только проговорила:
— У-у, окаянная, шляется тут!.. Каждое утро будит… Провалиться бы тебе и с мадамой, и с мопсом вместе!.. Что уж это такое?!.
Анютка прошла в комнатку закройщицы Фионы Егоровны, жёлтой, иссохшей девицы лет под сорок, со злыми и хитрыми чёрными глазами, которая, если не щёлкала учениц, то наставляла более взрослых на путь добродетели и читала им священные книги. Фиона Егоровна свернулась комочком и, несмотря на духоту, выставила из-под одеяла один только кончик длинного носа. Проходя мимо закройщицы, Анютка притаила дыхание и, сверх обыкновения, ни за что не задела и ничего не уронила. В кухне также все спали, и она оглашалась мерным дыханием. Анютка подошла к кухарке и несколько раз толкнула её:
— Вставай, Офросинья, шесть часов пробило, девчонок буди!.. Я с мопсом иду…
— А? М-м-м… с-сичас… м-м-м… — послышалось в ответ.
Анютка отдёрнула крючок от двери и вышла в сени. Утренний холод тотчас же охватил девочку. Она вздрогнула и стала шарить сенной запор. Мопсу сделалось неудобно и, повернувшись, он чуть не шлёпнулся на пол. Наконец, Анютка отыскала запор и вышла на крыльцо. Вставал сырой, холодный осенний день. Небо сплошь было покрыто густой, серой пеленой. Один только незначительный краешек восхода чуть-чуть выделялся нежными, розоватыми красками. Крыши домов были влажны от сырости. На двор, шумя о мостовую, въезжал водовоз. Спешила молочница — деревенская баба. Дворник прошёл с метлой. Из соседней квартиры, с корзинкой в руках, вышла толстая, румяная кухарка.
— Э-э, да ‘пружинка’ уж встала! — улыбнулась она Анютке, перекрестясь на восток и направляясь к воротам.
‘Далась им всем ‘пружинка’! Что я за ‘пружинка’?’ — подумала девочка, шаг за шагом бродя за мопсом и ёжась от холода. Она оглянулась немного, в профиль, желая взглянуть на свою походку. Все говорили, что, когда Анютка ходит, то как-то особенно подпрыгивает, точно она вся на пружинках. ‘Вовсе не похоже, — подумала она. — А может и похоже… Кто знает? Ведь эти мастерицы дошлые!.. Всё равно мне!’ — решила Анютка. Не до того ей было… После тёплых и душных комнат она продрогла. Хорошенькое её личико, с благородно-правильными чертами и большими чёрными глазками, худенькое, бледное, совсем посинело от холода. Анютка взяла мопса и пошла с ним обратно. В кухне уже проснулись. Одна кухарка ‘налаживала’ самовар, другая растопляла печку, подруги Анюткины, ученицы, одна за другой, подходили к рукомойнику и плескались как утята. Начинали вставать и мастерицы, перебраниваясь между собой, хохоча и рассказывая о своих вчерашних ночных прогулках. Закройщица ещё больше высунула свой нос. ‘Мадам’ до прихода Анютки немного вздремнула и опять проснулась.
— Куда ты провалилась? — крикнула она на девочку. — Поди сюда, мерзавка!
Анютка положила мопса и подошла к ‘мадаме’. Та схватила её за уши.
— Вот тебе! Вот тебе, негодная! Будь расторопнее, будь умнее! Вот тебе! Вот тебе! Мопсик, бедненький, замёрз совсем, дрожит весь!.. Иди, я тебя закрою… У, моя цыпочка!.. Убирайся отсюда! В десять часов разбуди, да скажи, чтобы там не орали!
Анютка собрала свою постель и, едва сдерживая слёзы, юркнула из спальни.
— Что с тобой, ‘пружинка’? Что ты какая красная? — спросила её Даша-‘пухленькая’.
— Мадам-с оттаскали! — чуть слышно ответила девочка.
Мастерицы расхохотались.
— Ну, значит, день начался! — вставила Катя-‘белая’. — Живее, девушки, живее!
— Так её и надо, разиню! Страшная лентяйка! — наставительно проговорила из своей каморки закройщица и, упав на колени, почти вслух начала утреннюю молитву.
Весть о первом дневном побое мигом облетела всю мастерскую. Подруги-ученицы обступили ‘пружинку’ и смотрели на неё с таким любопытством, как будто они никогда её не видали.
— Больно? — спрашивали они шёпотом и как зверки озираясь вокруг.
— А за что, Анютка? Разбила что-нибудь?
— За мопса поганого… Больно, страсть как! Даже искры из глаз посыпались…
И Анютке, окружённой всеобщим сочувствием, обида показалась нестерпимой. Она заплакала.
— Полно тебе! — ободрила её кухарка. — Одна ты што ли, али впервой тебе? Погоди, за день-то всем достанется: вон, Варюшке-озорнице в первую голову попадёт!..
— Уж ищо бы! Как бы не так! — скорчила гримаску толстенькая, крошечная Варюшка.
— Конечно попадёт! — засмеялись девчата. — Тебя всегда бьют! Э, э, э, битая, битая!
— Эй, вы, тише там! — крикнула Фиона Егоровна. — Утюги разогревайте! Дуняшке мастерскую мести! Анютка ко мне ступай!
Анютка оправилась и, надев передник с пелеринкой, вошла к закройщице.
— С добрым утром, Фиона Егоровна!
— Ладно, — ответила закройщица. — В лавку беги: возьми мне сахару полфунта, да булку французскую. Ну, живо, живо!
— Слушаю-с, Фиона Егоровна!
— Анютка, ты в лавку идёшь? — набросились к ней мастерицы. — ‘Мне рованчик купи!’, ‘Мне кисло-сладкого!’, ‘Мне ниток мотушку!’, ‘Мне иголок!’, ‘Мне клюквы на трёшник!’.
Нагруженная поручениями, Анютка накинула платьишко и вышла из дому. И в соседней булочной, и в лавочке, — везде знали ‘пружинку’. Лавочник иногда даже делал ей подарки, в виде попорченного яблока или завалявшейся карамельки. На этот раз он подарил ей довольно сухой, запылённый пряник. Анютка выбежала из лавки в восторге, сияющая, и, подпрыгивая как на пружинках, помчалась домой. Но по дороге случилась задержка. Около переулка стояла толпа народа. Городовой тащил за шиворот грязного, оборванного мастерового. Городовому помогал дворник. Мастеровой противился и ругался. В толпе любопытных слышались различного рода замечания. Анютка замешалась в неё и долго простояла, прислушиваясь к разговорам. Она опомнилась только тогда, когда мастерового увезли в участок и городовой попросил разойтись любопытных. Не успела Анютка войти в мастерскую, как со всех сторон посыпались на неё щипки, щелчки и попрёки. В конце концов Фиона Егоровна лишила её утреннего чая и поставила на колени. Пряник сослужил Анютке большую службу: есть ей страшно хотелось. В те минуты, когда закройщица отворачивалась или выходила из комнаты, Анютка отламывала в кармане кусочек пряника и незаметно препровождала его в рот. В десять часов её выпустили из угла и велели будить хозяйку.
— Десять часов-с, мадам, кофей-с готов… — тихонько доложила Анютка.
Степанида Ивановна открыла глаза, зевнула, потянулась и молча указала на мопса. Анютка взяла его и опять отправилась на прогулку. Возвратясь со двора, она принесла ‘мадаме’ кофе и всё время, пока та аппетитно пила его со сдобными булочками, безмолвно стояла у двери, глотая слюнки и думая о самой страшной минуте — об одевании ‘мадамы’. Степанида Ивановна сделала последний глоток и крикнула:
— Туфли!
Анютка подскочила к постели и исполнила приказание.
‘Мадам’ поднялась и надела их. Толстая, рыхлая, с заспанными глазами и помятым лицом, без белил, она казалась каким-то страшилищем. Сначала ‘мадам’ отёрлась одеколоном, потом немного оделась и села к зеркалу. Здесь началось самое главное. Анютка едва только успевала подавать всевозможные баночки, пузырёчки, коробочки, щипчики, щёточки и кисточки. ‘Мадам’ с сосредоточием и вдохновением художника разрисовывала своё лицо, подводя брови, глаза и румянец щёк. По временам она выразительно взглядывала на Анютку и, если та не понимала этого взгляда, громко стучала кулаком по столу и испускала шипение. Всё шло благополучно. Степанида Ивановна сделала последний мазок, попудрилась и встала, чтобы окончательно одеться.
— Возьми! — сказала она, подавая Анютке какую-то склянку и блюдечко с кисточкой.
Анютка взяла и уронила блюдечко на пол. Блюдечко разбилось, и на бархатном ковре остались следы краски. ‘Пружинку’ опять выдрали за уши и поставили на колени. Вместо неё одеться ‘мадаме’ помогла Варюшка.
Когда ‘мадам’, разодетая в пух и прах, в полном своём величии вошла в мастерскую, там уже кипела обычная работа. Человек десять мастериц, согнувшись, сидели над корсажами и юбками, переговариваясь между собой и поглядывая в окна на шумную улицу. Каждая из них нетерпеливо ждала вечера, когда можно покрасивее завить чёлку, приколоть бантик и, нарядившись в шляпку с перчатками, зайти за какой-нибудь подругой и потом на бульваре ‘нечаянно’ встретиться со знакомым студентом, юнкером или аптекарским помощником. Девчата строчили на машинах, бегали с утюгами и ползали около манекенов, прикалывая на них всевозможные оборочки. Фиона Егоровна как шпион следила за каждым уколом иголки, за каждым словом и каждым взглядом своих подчинённых. Вся в чёрном, высокая, тонкая и замечательно подвижная, она как тень неожиданно появлялась то в том, то в другом углу мастерской с постоянными выговорами и замечаниями. В один миг, при появлении хозяйки, всё смолкло. Быстрые, злые глазки Фионы Егоровны в одно мгновенье подёрнулись влагой, а жёсткое, сосредоточенное лицо искривилось улыбкой. Закройщица поздоровалась с хозяйкой за руку. Девушки поклонились и ещё ниже нагнулись над работой. Степанида Ивановна медленно обошла мастерскую, заглянула туда, сюда и направилась в магазин, за прилавок. Там уже были несколько заказчиц. Сейчас же после хозяйки из магазина прибежала девочка и что-то доложила Фионе Егоровне.
— Розовый корсаж готов, Маша? — спросила закройщица.
— Сию минуту! — ответила Маша-‘жучок’, торопливо стегая иголкой.
— А юбка, Надя? Что-то очень уж долго ты с ней…
— Сейчас, сейчас, Фиона Егоровна!
— Живее, пожалуйста: госпожа Пронская дожидается… Я туда пойду, приноси скорее!
— Слушаю-с, Фиона Егоровна, в одну минуту!
— Эй, вы, чего заглазелись там! — крикнула закройщица Кате с Дуней и торопливо вышла из мастерской.
Только хлопнула дверь за Фионой Егоровной, как вся мастерская зажужжала пчелиным роем: ‘Ведьма!’ ‘Ведьма!’ ‘Ведьма ушла!’ и тотчас же послышались смех и весёлые песни. Одна из учениц, давно выразительно поглядывавшая на Машу, подошла к ней и передала записку.
— От него, Маничка? — спросила Катя.
‘Жучок’ просмотрела записку и, кивнув головой, побежала к воротам.
— Уж и ловкая только! — заметила Дуня. — Два студента за ней бегают, приказчик из пассажа, да чиновник почтамтский, — и со всеми она успевает, всех за нос водит и от всех каждый день подарки получает!..
— А за тобой, Дуничка, сколько бегают? — послышалось откуда-то из угла.
— Уж пожалуйста! — сконфузилась Дуня. — С меня и одного будет…
— Как бы не одного! А кто в воскресенье на Петровском бульваре с толпой реалистов гулял? Думаешь, не видали, тихоня?
Дуня замурлыкала ‘Пару гнедых’[*] и, дошив юбку, поспешила к закройщице.
[*] — Романс Сергея Донаурова в переводе Алексея Апухтина.
Про ‘пружинку’, стоявшую в углу около ‘мадаминой’ спальни, за обычной дневной суетнёй, совершенно забыли.
Проходившая мимо кухарка шепнула ей: ‘Не плачь!’ и принесла потом какой-то кусочек. Всё лицо Анютки опухло от слёз. Она едва держалась на ногах, — до того они устали и отекли от стояния на одном месте. И, может быть, Анютка не попала бы и к обеду, если бы не заметил её каждый день приезжавший к ‘мадаме’ полковник.
— Ты что тут, ‘пружинка’? Опять на гауптвахте?
— Прибили-с, — сквозь слёзы прошептала Анютка. — Очень есть хочется…
— А… а, есть… Гм! Есть… Ну, иди, иди, я замолвлю за тебя! — зазвякав шпорами, сказал полковник.
Анютка подоспела к самому обеду и набросилась на него с такой жадностью, что истребила даже порцию Варюшки, дежурившей в магазине. Обстоятельство это осталось скрытым и, кроме Варюшки, никто за него не поплатился.
Осенние дни — короткие, и время после обеда шло незаметно. Несмотря на усталость мастериц, сознание приближавшегося отдыха заставляло работать их энергичнее. Дело кипело. Около пяти часов зажгли огонь, и на душе у всех стало совсем хорошо: какие-нибудь ещё три часа, а там — свежий воздух бульваров, весёлые кавалеры, шоколад у Филиппова и пр., пр., пр. ‘Мадам’ давно уже оставила дела и сидела с гостями в своём помещении. Вместо неё в магазине дежурила Фиона Егоровна. В мастерской заменяла закройщицу Катя-‘белая’. Но какое же начальство Катя? Она сама озорничала больше всех, и звонкий голос её покрывал остальные. Шум в мастерской стоял невозможный. Девушки то и дело выбегали на улицу по вызову кавалеров и перестукивались с ними в окна. Анютка только что кончила с одной из мастериц наряжать манекен и пошла за чем-то в кухню. Она едва волочила ноги: всю её знобило, веки отяжелели, голова болела. Анютка не знала, зачем она и в кухню пошла: послали ли её зачем, или просто так, сама, по своей воле, без всякого дела. Она села на лавку и, зажав голову руками, склонилась к столу. В кухне было жарко. Около другого стола кухарки сидели за чаем со своими гостями и весело смеялись. В тёмном уголке у двери стояла ученица Надя-‘сорока’ с какой-то худой, пожилой женщиной. Последняя передала Наде свёрточек и несколько раз поцеловала её. Надя заплакала и стала тереть кулаком глаза.
— Полно, полно, не плачь, — сказала ей женщина, — не маленькая, привыкнуть пора! Чего бы дома-то делала? Баклуши била?
— Тебя очень жалко, мамаша! — прохныкала девочка.
— Жалко… Вишь, грудная какая! Ведь я каждую неделю хожу, чего же тебе? — и мать ещё горячее обняла Надю.
‘Экая счастливица! — думала Анютка. — Мать у неё есть… принесла чего-то, лепёшечек, может, или яблочков… Целует… А я…’ — И горько-горько сделалось Анютке. Мурашки ещё чаще забегали по её телу, на сердце словно камень тяжёлый упал, а пред глазами какая-то тьма наступила. ‘Вот и жизнь моя такая!’ — промелькнуло у девочки, и в один миг пронеслась перед ней вся недолголетняя её жизнь, без привета, без ласк с самого рождения, сначала в воспитательном доме, а последние два года у ‘мадамы’. Анютка не знала, где её родители и живы ли: ‘с роду родов’ она даже не видала их. ‘Может быть, я богатая? — подумала Анютка, чтобы как-нибудь отделаться от чёрных мыслей. — Может быть, у меня мамаша-то какая-нибудь графиня? Все говорят, и мадам даже, что обличье у меня очень благородное… Непременно, говорят, ристакратка ты!..’ И долго она размышляла о своём происхождении, рисуя при этом всевозможные картины встречи с матерью-графиней или с отцом-графом, которые берут её к себе, в роскошный дом, одевают как куколку и кормят одним филипповским пирожным. А как торжествовать она будет над противной ‘мадамой’ и злючкой Фионой Егоровной! Небось, тогда сами, собственноручно станут снимать с неё мерки для платьев! Все Кати, Саши и Маши на задних лапках перед ней запрыгают, каждая за счастье почтёт, хоть в горничные пойти к ней! Да не очень-то пускай рассчитывают: теперь все они помыкают ею, а тогда на её улице будет праздник! Одну только кухарку Офросинью, которая иногда ласкает её и суёт ей потихоньку кусочки, она никогда не оставит и даст ей самое лучшее место в штате своей прислуги. Славная она, Офросинья, добрая… Чья-то рука потрясла Анютку за плечо. Чудное сновидение исчезло.
— Будет спать-то, ступай мадаме постель оправь! — приказала одна из мастериц, разодетая в новый сак и отправлявшаяся куда-то с беленьким узелочком.
Анютка, по обыкновению, хотела вскочить, но это не удалось ей: голова разрывалась от боли, а к ногам точно тяжесть какую привесили. Она медленно поднялась с лавки и, пошатываясь, в каком-то полузабытье побрела в спальню. С трудом приготовив постель и всё необходимое ко сну ‘мадамы’, Анютка разостлала свой войлок и тотчас же заснула, как убитая.
В доме царила тишина. Мастерицы, все до одной, разбрелись по городу, девчата спали, мадам с неразлучным мопсом куда-то уехала, раздавались только шаги Фионы Егоровны. Полураздетая, с огарком в руках, она обозревала всё заведение, начиная с магазина и кончая кухней. Особенно тщательно она осмотрела мастерскую и, найдя там потерянную кем-то записку, прочла её, злорадно улыбнулась и спрятала в карман. В коридоре она обшарила чьё-то висевшее платье и дошла, наконец до спальни хозяйки. Подвинув зачем-то графин с водой и тронув подушку, Фиона Егоровна толкнула Анютку.
— Уж дрыхнет… Экая лень перекатная! Богу-то молилась ли? Пойдём, я библию буду вслух читать.
Анютка открыла глаза и бессмысленно взглянула на закройщицу.
— Слышь, что ли? Кому говорят?
— Слышу-с, — прошептала девочка и опять заснула.
Но Фиона Егоровна не могла читать одна: кто-нибудь непременно должен был её слушать. По большей части, слушательницей почему-то являлась Анютка. Фиона Егоровна, недовольная поведением девочки, вынуждена была пойти за библией и читать в хозяйкиной спальне. Кое-как подняла она Анютку, усадила её в кресло, потом перекрестилась и начала читать.
Анютка тотчас же заклевала носом и опустила голову.
— Да слушай же, мерзкая! — прикрикнула Фиона Егоровна. — Стене, что ли, я буду читать?
— Я слушаю-с! — очнулась девочка.
— Слушаю-с! Чего же ты слушаешь? Ну, повтори, что я прочитала!
Анютка, конечно, не могла повторить и уставилась в одну точку на потолке.
— Я снова начну, слушай!
— Да-с, — пролепетала Анютка и опять заклевала носом.
Фиона Егоровна не выдержала. Она захлопнула библию, что-то прошипела и вышла из спальни.
Хозяйка приехала поздно, большинство мастериц давно уже вернулись с прогулок и крепко спали. Первым делом она стащила Анютку с кресла, в котором та спала, и начала торжественно приготовляться к ночи. Притираниям и омываниям не было конца. Анютка помогала ей без всякого сознания, по одной привычке.
— Что у тебя рыло-то горит? — спросила Степанида Ивановна. — Простудилась?
— Не знаю-с, мадам.
— Сама виновата: раздевши бегаешь… Вон с мопсом поутру… Кстати, снеси-ка его… да парадным ступай, — тут ближе!
Анютка накинула платьишко и потащила мопса. На лестнице тускло горела лампа. Из противоположной квартиры в эту же самую минуту вышла горничная также с мопсом. С лестницы второго этажа послышались звонкие шаги, и вскоре показалась другая горничная с третьим мопсом.
— Ха-ха-ха-ха! Ну, сошлись! — рассмеялась первая.
— Тебе смешно, — проворчала другая, — как вторую неделю нянчишься, а я вот целый год, изо дня в день… Глазыньки бы мои не смотрели!
— Взяла да убила, только и дела!.. А что барин-то, намеднись ты говорила, уезжать хотел, уехал?
— Уехал, родимая, на два месяца. Теперь и совсем того хуже стало: то сама в гости, то к ней гости…
Горничные разболтались. Мопсы бегали вокруг крыльца по тротуару, обнюхивая друг друга. Анютка закуталась платьишком и дрожала как осиновый лист. Перед глазами у неё бегали не три мопса, а целые десятки. В темноте ночи они кружились и прыгали как бесенята. Эта пляска, наконец, надоела Анютке. Она поймала мопса и пошла с ним обратно. Горничные всё ещё разговаривали. Когда Анютка возвратилась в спальню, мадам лежала уже в постели. Маленький ночничок с голубым абажуром чуть-чуть освещал комнату. По обыкновению, Анютка положила мопса на постель, к ногам ‘мадамы’, и, прибрав немного на туалете, легла на свой войлок. Что-то вроде бреда тотчас же овладело ею: вся комната завертелась колесом, в голове зазвенело, застучало и как живые предстали пред ней и Надина мать с узелочком лепёшек, и её собственная мать-графиня, и добрый граф, и смотрительница воспитательного дома, и Фиона Егоровна. Мадам находилась под впечатлением проведённого вечера у генеральши Безруковой и долго неподвижно лежала с раскрытыми глазами. Наконец, дремота незаметно подкралась к ней. Она перекрестилась и едва шевельнула под одеялом ногой, чтобы повернуться на бок, как мопс, вдруг, злобно зарычал.
— Ты с ума сошёл? — обратилась к нему Степанида Ивановна и слегка толкнула его.
Мопс вскочил как ужаленный, оскалив зубы и, сверкая в темноте глазами, с остервенелым хрипом бросился на Степаниду Ивановну. Одеяло не защитило её икр. В одно мгновенье они были искусаны и окровавлены. Степанида Ивановна, несмотря на свою тучность, с лёгкостью девочки спрыгнула с постели. Остервенелый мопс — за нею. Круглый столик с графином с шумом и звоном повалился на пол. Крик, стоны, лай мопса… Анютка с испуга обезумела и, бледная, дрожавшая, забилась за гардероб. Вся мастерская от мала до велика сбежалась к ‘мадаме’. Насилу удалось спасти её от разъярённого мопса. И то выручила Варюшка, которая притащила ковш воды и вылила её на мопса. С ‘мадамой’ сделалось дурно. Долго оттирали и спрыскивали её. Хотели даже бежать за доктором, но мадам открыла глаза и, покачав головой, прошептала: ‘Не надо’… Все девушки безмолвно стояли с опущенными взорами, искоса поглядывая на обложенную мокрыми полотенцами и стонущую хозяйку.
— А мопс где, мерзавец? — тихо спросила она спустя несколько минут.
— Под кроватью-с, — ответил кто-то.
— Что он?..
Две девчонки с огарком кинулись под кровать.
— Да это не наш, — изумлённо проговорила одна.
— Конечно, не наш! — подтвердила другая.
— Что-о?! — вскрикнула мадам. — Анютка где?!
Стали искать Анютку. Искали, искали — весь дом перевернули. Заглянули, наконец, за гардероб и вытащили её оттуда. Анютка положительно ничего не понимала, что вокруг неё делалось. Она даже как будто не почувствовала увесистой пощёчины ‘мадамы’ и, бессмысленно взглянув на неё, только почесала побитую щеку.
Даже Фиона Егоровна проговорила:
— Она не в себе, Степанида Ивановна…
Анютку отвели в кухню и, по совету Офросиньи, уложили на печке, а поутру отправили в больницу.
После этого события мастерицы Степаниды Ивановны совсем потеряли ‘пружинку’ из виду.
Источник текста: Подкольский В. В. Вечером. — СПб.: Типография ‘Труд’, 1903. — С. 216.
OCR, подготовка текста — Евгений Зеленко, сентябрь 2011 г.
Оригинал здесь: Викитека.