Павел Николаевич Дорохов
Павел Николаевич Дорохов
Анютин отпуск
Рассказ
Анютин отпуск
Рассказ
Анютин отпуск, Дорохов Павел Николаевич, Год: 1927
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Колчаковщина. Куйбышевское книжное издательство, 1981
Анюта — ткачиха на большой ткацкой фабрике. Два года не отходила Анюта от станка и теперь собирается в отпуск. Перед отъездом зашла в местком.
— Ну, товарищи, в деревню еду, какие наказы будут?
Собрали месткомцы десятка два газет, по пятку ‘Крестьянки’ да ‘Работницы’, пяток книжек тоненьких с разными полезными указаниями по сельскому хозяйству да дюжину добрых советов, как проводить отпуск в деревне. Председательница месткома, старая работница Наталья, посоветовала:
— Лишние лимоны найдутся — с дюжину сосок, Анюта, купи: самый разлюбезный подарок будет.
Месткомцы смеются, шутят:
— Что, у Анюты дюжина ребят, что ли, в деревне?
— Ничего, милая, покупай, — там увидишь, как понадобятся.
— Куплю, бабушка Наталья, куплю…
Дома Анюте обрадовались, два года не видались. Спросы да расспросы, день праздничный, вся семья в сборе, — так за полночь и просидели.
Утром, чуть свет, поднялись на работу, пора горячая, жнитво самое, спать некогда.
Анюта после дороги спала как убитая и ничего не слыхала. Когда проснулась, в люльке ребенок невестки Татьяны кричит, надрывается, на полу трехлетний мальчонка сидит, во весь голос орет, слезы кулачонком по лицу размазывает.
Вскочила было Анюта, старушка мать со двора вошла.
— А где, Татьяна?
И-и, доченька, хватилась. Чуть свет поднялись все, в поле уехали.
— А ребятишки как же?
— Да вот так и вожусь с ними день-деньской, ничего сделать не дадут.
Старушка подошла к люльке, взяла соску, послюнявила ее сначала у себя во рту, потом всунула в рот ребенку.
— Что ты делаешь, мама, никак жевку ребенку даешь?!
— А чего ему еще?
— Да нельзя давать такому маленькому, — ему ведь месяца два только.
— Ну, два, — четвертый пошел. Знамо, грудь бы надо, да, вишь, мать-то в поле. А с собой брать, там смотреть некому.
— Так до вечера и будет?
— А как же еще.
Анюта вздохнула и покачала головой. На фабрике читали лекции об охране материнства, об уходе за детьми, и она хорошо помнила все советы лектора.
Стала рассказывать матери, что нельзя давать ребенку жевку из своего рта, что это очень вредно. Мать выслушала и спокойно возразила:
— Это еще благодать теперь, этот у нас счастливый растет, — ему и жевку из пшеничного делаем, а в прошлом году хлеба-то не было, так Васеньке из черного делали, да пополам с лебедой.
— Какому Васеньке?
— А у Татьяны парнишка был, помер прошлый год.
Мальчонка на полу не переставал меж тем хныкать. Старушка отошла на минуту от люльки, отрезала кусок хлеба и беззлобно сунула мальчику.
— На, заткни глотку!
Мальчонка взял кусок и замолчал.
— Так вот и канителешься с ними целый день. Мать-то чуть свет ушла да придет темно, что с ними будешь делать? Тому кусок хлеба сунешь, этому соску в рот, он и сосет.
— Да ведь плачет ребенок, у него от вашей жевки живот болит…
— Поплачет да перестанет, — не барское дите, не к матери же его теперь нести.
Анюта только руками развела, — что тут будешь делать?
— Молоком кипяченым поить надо да кипяченой водой разбавлять.
Старушка засмеялась.
— Скажешь ты только, Анюта: молоко кипяченое да вода кипяченая, — только и будешь с ним целый день возиться, а мне вон еще скотину напоить надо да корму ей дать.
— Ну и мрут зато у вас дети…
— Умрут, бог с ними, матери легче. С ними только назола одна.
Старушка говорила так отнюдь не со зла, а просто потому, что так думали и говорили все, и она была убеждена, что жизнь по-своему не переделаешь. Как установлена она сотни лет тому назад, так и идет и будет идти.
Ребенок, на минуту затихший было, опять закричал.
— Ишь ты, опять кричит. И чего ему только надо?
Анюта подошла к люльке.
— Да он мокрый, оттого и кричит.
Старушка ворчала добродушно,
— Ну, оттого. Чего он понимает еще?
Взяла сухую пеленку, стала переменять.
— Ишь, как подопрел, Христос с тобой, малютка моя маленькая…
Из печурки достала завязанную узелком тряпочку, развязала и стала присыпать ребенку подопревшие места красным порошком.
— Чем это ты, мама, присыпаешь?
— Кирпичом! Потрешь кирпичик об кирпичик, вот и присыпка.
Анюта попробовала пальцами порошок.
— Да ведь больно ребенку, жесткий порошок.
— А чем же еще? У нас все так делают. А то еще гнилушек натолкут да гнилушками и присыпают.
— Каких гнилушек?
— Каких, от дерева.
Задумалась Анюта. Вспомнила фабрику, клуб, лекции всякие. Принимала фабрика шефство над деревней Ивановкой, что в трех верстах от фабрики, ходили все в Ивановку с музыкой, знаменами, говорили речи, ставили спектакль. Ивановские тоже на фабрику чуть не каждый день ходили. Совсем другой народ там, как будто и живут и думают по-другому, не так, как вот здесь, за двести верст от города. Тяжко вздохнула Анюта.
— Эх, вот бы где шефство-то проводить, вот где угол-то медвежий!
Вечером собрала Анюта ближних баб к себе.
— Пойдемте ко мне, книжки хорошие почитаем.
Некоторые было отмахнулись:
— Есть когда слушать побасенки твои, завтра вставать чуть свет.
— Все-таки пришли, — любопытно послушать, о чем читать Анюта будет. Разложила Анюта на столе ‘Крестьянку’ да ‘Работницу’, выбрала одну из книжек и стала читать.
Забежали бабы на минутку да и забыли про все свои дела, — заслушались. Читает Анюта рассказ за рассказом, статью за статьей. Развертывается перед слушательницами их бабья доля тяжелая, одна за другой проходят перед глазами знакомые картины.
Тихо. Каждая о своем думает, лишь изредка глубоким вздохом прерывая Анюту.
Не выдержала соседка Елена, всхлипнула в фартук.
— Эх, жизнюшка!
Бросила Анюту одну книжку, взяла другую. Потом стала рассказывать про город, про фабрику, про клуб фабричный, про лекции, про то, как фабричная работница живет, чему учится.
— Хоть бы недельку там пожить!
И полились бабьи жалобы — живут, как в лесу. Ничего не видят, ничего не слышат. Работа да дети, дети да работа. Да ругань мужицкая, а то и побои. Так и проходит жизнь тяжелая, надрывная, без просвета, без радости.
Пригорюнились бабы, кулаками щеки подперли.
— Слыхать, в других деревнях собираются бабы, толкуют о чем-то. Вишь, женотдел какой-то у них, из города женщина в кожаном пиджаке приезжала, баб собирала, вот этак же, должно, читает что-нибудь…
Ночь разбросала по небу крупные яркие звезды. Деревня спит. Редко проскрипит по улице запоздавшая телега, тявкнет собака из подворотни, и снова тихо.
Спохватились бабы.
— Эк мы с тобой разболтались, Анюта. Завтра чуть свет вставать, а тут и не уснешь всю ночь, сердце растревожила.
Утром пошла Анюта в сельсовет ячейку разыскивать. Председатель сельсовета, молодой мужик в красноармейском шлеме, улыбается.
— Ячейку нетрудно найти: половина вот сидит, а другая половина в поле. Я да Иван Парфенов только и есть в ячейке. В ячейке-то четверо, да двоих хоть бы и не было, для счету только. Я, вишь, и председатель сельсовета, в ячейке один Иван и остается, много ль один сделает. Из города редко кто бывает, заезжают в волость, а до нас еще пятнадцать верст.
— Вот я газеты принесла да книжечки, раздать бы надо, да боюсь, на цигарки изведут.
Председатель спокойно соглашается:
— Изведут!
— Как же быть? Ведь избы-читальни у вас нет?
— Ну какая изба! Есть охотники до газет, так те сюда, в сельсовет, заходят, газету мы получаем.
— Та-ак. Неважные у вас дела!
— Дела никудышные, — уныло соглашается председатель.
— Хочу попробовать организовать детские ясли, хотя бы только на жнитво.
Председатель оживился.
— Вот бы хорошо! Помещение есть: школа у нас хорошая, занятия не скоро начнутся. Взвинтила бы нас маленько: может, и мы потом что путное выдумаем.
Через три дня опять обошла Анюта ближних баб.
— Соберемся еще, почитаем, больно еще хорошие книжки остались.
— Книжки-то, милая, хорошие, все бы слушали. Да уж больно некогда, то то сделать надо, то другое.
— Вы вашу работу век не переделаете, а книжку почитать когда придется?
— И то, милая, уж видно заглянуть на часок.
Собрались шесть-семь соседок на часок да опять за полночь просидели. И то сказать, книжки-то какие, так бы и сидел век да слушал, — уж очень верно да хорошо женскую долю описывают. Со вздохом поднялись соседки расходиться.
— И ребятишек своих забыли, поди, раскричались теперь. У меня Семка-то горластый: раскричится, — не уймешь.
Анюта остановила баб.
— Вот что, милые, приносите-ка вы завтра, как в поле ехать, своих ребят в школу, там ячейка ясли детские открыла.
Соседки в недоумении смотрели на Анюту: как, что, когда?
Анюта улыбалась.
— Плохо вам с детьми, особенно с грудными, да если еще дома смотреть за ними некому. Вот ячейка и порешила позаботиться о детях, по-городскому, значит, — берет на себя шефство над детьми. Устроили мы в школе ясли. Это значит, что за всеми детьми, которых будут приносить туда, будем целый день ухаживать, кормить, а вечером, как вернетесь с поля, разберете детей по домам. Так каждый день, пока идет жнитво, и будете делать.
Бабы молча переглянулись.
— Уж и не знаю как. Чудно больно. Как же это на целый день дите отнести?
— Чего не знать, — вот приносите утром, узнаете.
— А кто ухаживать будет?
— Я да учительница, Марья Семеновна.
Утром пришла Аксинья со своим Семкой горластым, Дарья с грудным, Прасковья с двухлетней девчонкой, невестка Татьяна обоих принесла.
Осмотрели бабы отведенную под ясли комнату, — везде чисто, хорошо.
В кухне, на чисто вымытом и выскобленном столе, двенадцать пузырьков в ряд стоят, на пузырьках соски резиновые, рядом кастрюльки, чугунки.
— Это для чего все?
— А вот будем молоко да воду кипятить.
Аксинья ткнула пальцем в пузырьки.
— Из пузырьков будете кормить?
— Из пузырьков.
— И жевки не будете давать?
— Не только не будем, но и вам не велим.
Засмеялась Аксинья.
— Ровно господских детей кормить собираетесь.
Оставили бабы детей и разошлись.
Вечером пришли за ребятами, а Анюта их в другую комнату приглашает.
— Зайдите-ка, бабоньки, на минутку сюда.
Зашли бабы.
Посреди комнаты большой стол стоит, на столе газеты лежат, книжки разные, и те, что уже читала им Анюта, — ‘Крестьянка’ да ‘Работница’ и другие, по стенам лавки тянутся. За столом учительница Марья Семеновна сидит, книжку перелистывает. Увидала баб, приглашает:
— Присядьте-ка, бабоньки, на минутку, я вам маленький рассказик прочту.
Прочла Марья Семеновна маленький рассказик, потом еще один, потом еще.
Спохватились бабы:
— Ох, идти пора! Вот как, Анютушка, зайдешь к вам — и уходить неохота.
Через неделю Анюта писала письмо председательнице фабричного месткома, бабушке Наталье:
‘Спасибо, бабушка Наталья, что посоветовала мне купить сосок. Очень они пригодились. Уговорила я здешнюю ячейку взять шефство над детьми на время жнитва: устроили в школе ясли. Первые дни мало несли, а потом посмотрели, как у нас дело идет, — нанесли столько ребят, что вся дюжина сосок пошла в ход. Теперь и их не хватает, иногда одной соской двоих приходится кормить. Здесь же в школе, в другой комнате, открыли мы читальню. В первое же воскресенье десяток мужиков было, пришли посмотреть, что, мол, тут городская делает. Теперь ходят четыре — пять человек каждый вечер, а в праздник собираются как на сходку. Мы на переменку с учительницей Марьей Семеновной читаем, после начитаются споры. Жалко, что мне скоро кончается отпуск. Бабы уж и так начинают тужить, что Анюта-шефка, — так они прозвали меня, — скоро уедет. Ну, да начало сделано’.
Всем селом собрались провожать Анюту-шефку. Аксинья, мать Семки горластого, неожиданно для себя самой, сказала такую хорошую, душевную речь, что у Анюты вдруг подкатило к сердцу, затуманились глаза.
Даже Иван Парфенов, отвозивший Анюту до станции, крякнул, отвернув лицо от баб, и крепко хлестнул пегую лошаденку:
— Но-о, трогай!
Мягко, по-осеннему, кудрявилась даль.