АНТОНІЙ и КЛЕОПАТРА.
І.
II.
III.
IV.
V.
VI.
. Злинскій.
Антоний и Клеопатра (Шекспира), Зелинский Фаддей Францевич, Год: 1904
Время на прочтение: 30 минут(ы)
Шекспиръ В. Полное собраніе сочиненій / Библіотека великихъ писателей подъ ред. С. А. Венгерова. Т. 4, 1904.
Подъ Филиппами тнь Цезаря и Брутъ вторично увидлись, молодая слава освободителя Рима поблекла передъ грознымъ проклятіемъ убитаго диктатора, исполнителемъ котораго явились оба наслдника его обаянія, Цезарь младшій и Антоній. Посл гибели послдняго войска республики y римской свободы остался только одинъ заступникъ: Секстъ Помпей, сынъ Помпея Великаго. Но легіоновъ y него не было, и его военныя силы — сицилійскіе рабы и морскіе разбойники — могли только держать въ осадномъ положеніи изнуренную Италію, но не сулили ему сколько нибудь значительныхъ успховъ въ борьб съ побдоносными тріумвирами, по крайней мр до тхъ поръ, пока т дйствовали согласно. Правда, надежды на это согласіе были очень слабы: холодная разсчетливость молодого Цезаря и безразсудная страстность Антонія взаимно отталкивали другъ друга, и ихъ союзъ, хотя и сплоченный кровью Цицерона и множествомъ другихъ жертвъ проскрипцій 43 года, никакихъ залоговъ долговчности въ себ не заключалъ. Связующими звеньями между ними были мужчина и женщина: Лепидъ и Фульвія. Но мужчина былъ слишкомъ женственнаго, a женщина слишкомъ мужского характера для того, чтобы удачно исполнить свою роль.
Лепидъ былъ не только третьимъ членомъ тріумвирата — онъ могъ даже приписать себ заслугу его основанія. Всмъ былъ памятенъ тотъ день, когда онъ, осторожный и нершительный, стоялъ со своими легіонами въ Галліи, a Антоній, разбитый и преслдуемый, съ остатками своего войска искалъ y него защиты и, не будучи имъ принятъ, расположился лагеремъ по сосдству съ нимъ. Никогда еще чарующая сила личности не сказалась съ такой поразительной, всепобждающей мощью: солдаты Лепида высыпали посмотрть и послушать бывшаго помощника послдняго диктатора Рима и участника его славы, нкогда всемогущаго нын освященнаго несчастьемъ. И вотъ раздляющій валъ между обими стоянками разрушается, Антоній входитъ тріумфаторомъ въ чужой лагерь, приближается къ оставленному и испуганному Лепиду — и внезапно бросается на колни передъ нимъ, называя его своимъ отцомъ и спасителемъ. Что это? Разсчетъ? Нтъ, увлеченіе, но одно изъ тхъ увлеченій, которыя коренясь въ самой природ человка, силой своей непосредственности вмигъ завоевываютъ симпатіи и лучше всякаго разсчета содйствуютъ цлямъ увлекающагося. Съ этого дня начинается второе возвышеніе Антонія… или, говоря правильне, третье, такъ какъ второе мы должны начать съ той минуты, какъ онъ, посредствомъ такого же заразительнаго увлеченія, отбилъ y республиканцевъ впечатлительную городскую толпу — читатели знаютъ эту безподобную сцену изъ ‘Юлія Цезаря’ нашего поэта. Тогда молодой Цезарь положилъ предлъ его дальнйшимъ успхамъ, подъ стнами Мутины солнце Антонія затмилось: теперь, посл его безкровной побды надъ Лепидомъ, оно опять сіяло въ прежнемъ блеск, и умный Цезарь не счелъ полезнымъ для себя продолжать вражду. У той же Мутины былъ заключенъ роковой для Рима тріумвиратъ, первымъ послдствіемъ котораго были проскрипціи, a вторымъ — походъ обоихъ противниковъ въ Македонію, гд подъ ихъ ударами пали послдніе бойцы за римскую республику. Во время македонскаго похода въ Италіи остался Лепидъ въ званіи консула — и Фульвія, которая, въ качеств жены Антонія и тещи Цезаря, была какъ бы геніемъ (или фуріей) тріумвирата.
Эта женщина, едва ли не самая замчательная изъ римскихъ тигрицъ той эпохи, имла тогда за собой богатое и разнообразное прошлое. Мы видимъ ее впервые женой мятежнаго демагога Клодія, кумира римской черни и заклятаго врага Цицерона, ихъ бракъ былъ счастливъ, благодаря сходству ихъ натуръ, и она сильно горевала объ его безвременной смерти — смерти въ свалк на большой дорог, достойно завершившей безпокойную жизнь этого человка. Вскор затмъ,однако,она вышла за Куріона, ‘перваго среди геніальныхъ повсъ того времени’, какъ его называетъ Моммзенъ, главное орудіе Цезаря въ его разрыв съ сенатомъ. Куріонъ вскор погибъ въ Африк и Фульвія вторично осталась вдовой. Ближайшимъ другомъ убитаго былъ нашъ Маркъ Антоній, онъ не побоялся взять въ свой домъ женщину, похоронившую двухъ своихъ мужей, и любилъ ее страстно, несмотря на насмшки своего врага Цицерона, что ‘римскій народъ ждетъ отъ Фульвіи третьяго подарка’. Много разговоровъ возбудилъ тогда одинъ случай, хотя и маловажный, но все же доказывающій всю романтичность, если можно такъ выразиться, натуры Антонія. Во время испанскаго похода Цезаря, когда Римъ съ трепетомъ ждалъ всти о новой побд или о гибели своего властителя, Антоній по государственнымъ дламъ долженъ былъ вы-хать изъ Рима, Фульвія осталась въ город, томимая тоской и ревностью: любовь къ супруг не препятствовала Антонію любить на сторон другую, прекрасную актрису Цитериду. Вдругъ… но разскажемъ дальнйшее словами Цицерона: ‘Около десятаго часа дня Антоній пріхалъ къ Краснымъ Скаламъ, заслъ въ какой то харчевн и провелъ тамъ за виномъ остатокъ дня, затмъ онъ быстро въ коляск вернулся въ городъ и, окутавъ голову плащемъ, поспшилъ домой. Привратникъ: кто тамъ? Отвтъ: гонецъ отъ Марка. Тотчасъ его ведутъ къ той, ради которой онъ и пришелъ, и онъ передалъ ей письмо. Она его читаетъ, плачетъ… a письмо было любовное, и его содержаніе сводилось къ тому, что онъ прекращаетъ свою связь съ той актрисой, что онъ всю любовь, которую питалъ къ ней, переноситъ на жену. Слезы Фульвіи льются все сильне и сильне — и вотъ нашъ сердобольный супругъ не можетъ доле сопротивляться, обнажаетъ голову, бросается ей на шею…’ ‘О негодяй!’ восклицаетъ гнвно ораторъ, ‘для того, значитъ, чтобы твоя жена увидла тебя неожиданно въ роли Ганимеда (по нашему: селадона), для того ты распространилъ по Риму ночную тревогу, по Италіи — многодневный страхъ?’. Да, эта черта была въ Антоніи: увлекаясь любовью, онъ не щадилъ не только нервовъ, но и крови своихъ согражданъ. Будущее оправдало эту оцнку гораздо ршительне, чмъ могъ предполагать прозорливый Цицеронъ.
Итакъ, Фульвія была женой Антонія ко времени тріумвирата, по желанію войскъ, Цезарь Младшій женился на ея молоденькой дочери отъ перваго брака и падчериц своего новаго союзника, Клодіи, благодаря этому она стала самой вліятельной женщиной, а по удаленіи Антонія и Цезаря въ Македонію и самой вліятельной личностью въ Рим. Сенатъ и народъ были къ ея услугамъ, между тмъ какъ обоимъ консуламъ, изъ которыхъ однимъ былъ Лепидъ, досталась скромная роль исполнителей ея желаній. Особенно краснорчиво сказалось вліяніе Фульвіи къ концу 42 г., нсколько мсяцевъ посл Филиппскаго побоища. Ея деверь Луцій Антоній былъ намстникомъ Верхней Италіи, пришлось ли ему въ качеств такового сразиться съ воинственными альпійскими племенами, или нтъ — мы не знаемъ, но фактъ тотъ, что онъ приписывалъ себ кое какія военныя заслуги и на этомъ основаніи потребовалъ тріумфа. Сенатъ, занятый македонскими и другими длами, туго откликался на его заискиванія, тогда онъ обратился къ заступничеству Фульвіи, и цль была достигнута. Перваго января слдующаго года Луцій Антоній вошелъ тріумфаторомъ въ Римъ — тріумфаторомъ по милости Фульвіи.
Вообще надобно сказать, что новая властительница Рима льнула гораздо боле къ своему мужу, чмъ къ своему зятю, когда поэтому оба тріумвира — такъ приходится говорить, такъ какъ Лепида никто въ разсчетъ не принималъ — подлили между собой свои дальнйшія задачи и Цезарь вернулся въ Италію, столкновеніе между нимъ и Фульвіей стало неминуемо. Задача Цезаря была тяжела во всхъ отношеніяхъ: онъ долженъ былъ надлить землею ветерановъ своего побдоноснаго войска, притомъ, согласно уговору, очень богато, a для этого — отнять землю y прежнихъ, законныхъ владльцевъ. Возроптала Италія, правда, расположеніе солдатъ могло служить противовсомъ ея неудовольствію, но тутъ уже Фульвія постаралась о томъ, чтобы Цезарь не очень могъ полагаться на этотъ противовсъ, заискивая отъ имени Антонія самымъ беззастнчивымъ образомъ передъ ветеранами общаго войска. Возмущенный Цезарь развелся съ ея дочерью. Это, конечно, всего мене могло заставить Фульвію и Луція Антонія прекратить свои происки и новая междоусобная война стала неизбжной. Чтобы увеличить свои шансы, Луцій развернулъ знамя свободы — и дйствительно, этимъ привлекъ на свою сторону много республиканцевъ: Фульвія не сразу ршилась согласиться съ его не въ мру смлыми идеями, но начавшаяся было между ними ссора была быстро улажена общимъ другомъ, подсказавшимъ ей оригинальное, чисто женское соображеніе. Фульвія и Луцій соединили, свои силы, началась война — ‘перузинская война’, какъ ее принято называть по имени города, занятаго врагами Цезаря. Она быстро кончилась, черезъ три мсяца Перузія сдалась. Луцій Антоній призналъ власть побдителя, но непримиримая Фульвія, равно какъ мать обоихъ Антоніевъ, Юлія, предпочла оставить Италію. Юлія была съ почетомъ принята Секстомъ Помпеемъ въ Сициліи, который былъ радъ завязать черезъ нее сношенія съ ея могущественнымъ сыномъ, что касается Фульвіи, то она отправилась въ Грецію и вскор затмъ умерла въ пелопоннесскомъ городк Сиціон.
То женское соображеніе, которое склонило Фульвію поднять знамя возстанія, состояло въ слдующемъ: ‘пусть въ Италіи разгорается междоусобная война, каковъ бы ни былъ ея ходъ — она заставитъ Марка Антонія опомниться и вырветъ его изъ объятій Клеопатры’.
Посл разлуки съ Цезаремъ Младшимъ Антоній отправился завоевывать Востокъ, находившійся на сторон республиканцевъ. Военная часть его задачи никакихъ затрудненій не представляла — никто не думалъ о сопротивленіи, но ему нужно было также добыть крупныя суммы золота для пополненія своей казны и для вознагражденія деньгами тхъ же солдатъ, которыхъ Цезарь предполагалъ надлить землею. Это было непріятно, но — при врожденномъ малодушіи привыкшаго къ обидамъ Востока, далеко не такъ опасно, какъ передлъ Италіи. Къ тому же, Антоній по всему своему характеру былъ способенъ плнить эллинизованый Востокъ. Онъ производилъ себя отъ (вымышленнаго) Антона, сына Геракла, но Геракломъ онъ былъ только на войн, въ мирное же время онъ боле старался воплотить въ себ другое греческое божество — бога весны и веселья, благодатнаго друга смертныхъ Діониса. Греки охотно шли на встрчу этой его мечт. Въ Эфес устроили въ его честь вакханскій хороводъ, женщины нарядились вакханками, мужчины сатирами, звуки флейтъ и тимпановъ оглашали городъ… Таковъ былъ въздъ въ провинцію представителя римской власти. Романтикъ по природ, онъ охотно превращалъ дйствительность въ сказку, жизнь въ сновидніе, вполн отожествляя себя со своими мечтаніями, онъ и самъ скользилъ сновидніемъ по жизни своихъ близкихъ, то грознымъ, то чарующимъ, но всегда причудливымъ, всегда противорчащимъ дйствительности. И вотъ, когда его не стало, имъ показалось невроятнымъ, чтобы онъ когда либо существовалъ, сама подруга его мечтаній говоритъ о немъ:
Мн снилось: былъ властитель Маркъ Антоній…
Но мы заглядываемъ впередъ. Въ Эфес, столиц сказочной Азіи, начался для Антонія волшебный сонъ, въ Тарс онъ всецло его опуталъ своими чарами. Тріумвиръ возсдалъ на городской площади, ‘творя судъ, окруженный сановниками города, царями и представителями сосднихъ областей и многотысячной толпой народа, вдругъ толпа заколыхалась, одна группа за другой покинула площадь, Антоній остался одинъ со своими ликторами. Что случилось? ‘Это Афродита’, говорили, ‘пришла навстить Діониса’. Какъ пришла и зачмъ — этого мы можемъ не повторять, нашъ поэтъ пересказываетъ эту встрчу со всми историческими подробностями устами Аэнобарба {Почтенный авторъ предисловія въ транскрипціи именъ нкоторыхъ дйствующихъ лицъ трагедіи становятся на строго-филологическую точку зрнія. См. подробне примчанія къ ‘Антонію и Клеопатр’.} во второй сцен второго дйствія.
Выражаясь прозаически, египетская царица Клеопатра явилась къ глав римскаго Востока, чтобы вмст съ другими царями принять участіе въ совщаніи о предстоящемъ поход противъ парянъ и кстати оправдаться въ своихъ дйствіяхъ посл смерти диктатора Цезаря, которыя многимъ казались двусмысленными. Она была дочерью царя Птолемея Авлета, ей было тринадцать лтъ, когда ея отецъ въ 51 г. умеръ, оставляя наслдниками престола ее и ея десятилтняго брата Птолемея Діониса. По его вол, согласной съ египетскимъ обычаемъ, они должны были вступить въ супружество и управлять страной вмст, но вслдствіе происковъ Потина, совтника малолтняго царя, Клеопатра была изгнана, она находилась въ Сиріи, когда въ 48 г. Помпей Великій, разбитый Цезаремъ подъ Фарсаломъ, искалъ убжища въ Египт. Онъ могъ разсчитывать на благосклонность царя, отецъ котораго ему былъ обязанъ своимъ престоломъ, но Потинъ, желая прислужиться побдителю, веллъ умертвить его во время переправы съ судна на сушу. Въ своихъ разсчетахъ онъ обманулся: Цезарь, придя въ Александрію, объявилъ, что онъ намренъ самъ ршить вопросъ о престолонаслдіи, и веллъ обоимъ царямъ явиться къ нему. Но онъ былъ безъ войска, съ небольшой свитой, египтяне его осадили въ александрійскомъ дворц, сама Клеопатра только украдкой могла его постить (по анекдоту, на который нашъ поэтъ намекаетъ въ 6 сц. II д., ее внесли во дворецъ, зашитой въ тюфякъ), шесть мсяцевъ продолжалось его стсненное положеніе, но подъ конецъ онъ побдилъ. Длъ оставалось еще много, Римъ далеко не былъ еще умиротворенъ, но Цезарь, казалось, забылъ о длахъ и вмст со своей новой подругой, шестнадцатилтней Клеопатрой, отправился вверхъ по Нилу, въ глубь чудесной страны Фараоновъ. Когда онъ наконецъ ухалъ, Клеопатра стала царицей Египта — и матерью младенца, которому она дала имя Цезаріона. Смерть диктатора была тяжелымъ ударомъ для нея, все же она продолжала дйствовать въ его дух и только нехотя, вынужденная обстоятельствами, оказала незначительную помощь Кассію. Именно въ этой помощи ей теперь приходилось оправдываться. Антоній отправилъ къ ней своего повреннаго Деллія, умнаго человка, того самаго, которому Горацій впослдствіи посвятилъ свою знаменитую оду:
Покой не забывай душевный сохранять
Въ минуты трудныя.
Такой же совтъ онъ самъ теперь далъ Клеопатр. Та его поняла, узнавъ отъ посла о романтической натур владыки Востока, она явилась къ нему той царицей сказки, которой его душа давно ждала. Афродита навстила Діониса, приплыла къ нему на своей волшебной ладь по рк Кидну, призвала его къ себ… Тщетна была его попытка соблюсти достоинство римскаго вождя, вскор въ лиц Клеопатры сказка заключила его въ свои объятія. За краткимъ упоеніемъ Тарсосскаго свиданія послдовалъ долгій сонъ египетскихъ ночей. Римъ и легіоны, Цезарь и Фульвія были забыты, даже раскатамъ перузинской войны не удалось разрушить сладкую дремоту, въ которую былъ погруженъ духъ обвороженнаго полководца. Съ грустью слдили его римскіе друзья за постепеннымъ усиленіемъ этого забытья, съ ужасомъ замчалъ онъ самъ, какъ онъ съ каждымъ днемъ терялъ часть самого себя въ своей новой любви, его цпи были прочны, и краткія минуты отрезвленія служили только къ тому, чтобы еще наглядне показать ему его полную отчужденность отъ міра дйствительности, чтобы еще сильне возбудить въ немъ тоску по покинутой сказк. Пусть духъ умершей Фульвіи — умершей не безъ его вины — зоветъ его продолжать ея дло, пусть холодный и разсудительный Цезарь предлагаетъ ему новый длежъ міра подъ условіемъ его помощи противъ владыки морей Секста Помпея, пусть общіе друзья стараются его связать съ дйствительностью рукой и ласками нжной и благородной Октавіи, ему не по себ въ римской обстановк,— въ обществ старыхъ и новыхъ друзей, за трапезой Цезаря, даже въ терем голубоокой Октавіи онъ чувствуетъ жгучій взоръ своей сказки, знаетъ, что она ждетъ его тамъ, далеко, въ лиц его ‘зми y древняго Нила’. Все сильнй и сильнй манитъ она его къ себ, за Римомъ — Аины, за Аинами — Египетъ, Александрія, Клеопатра, волшебный сонъ вторично завладлъ покореннымъ вождемъ и этотъ разъ не выпустилъ его изъ своихъ объятій вплоть до самой смерти.
Разсказъ объ этомъ сн, съ его краткими болзненными перерывами и окончательнымъ роковымъ пробужденіемъ, составляетъ содержаніе ‘Антонія и Клеопатры’ Шекспира. Анализировать его мы не будемъ. Методъ, примненный нами въ настоящемъ изданіи къ сравнительно посредственнымъ ‘Комедіи ошибокъ’ и ‘Периклу’, былъ бы неумстенъ здсь, по отношенію къ признанной жемчужин шекспировской поэзіи. Историческую обстановку, желательную для ея пониманія, дали об предыдущія главы, быть можетъ, впрочемъ, читателю будетъ еще интересно узнать, что сама драма обнимаетъ десятилтній промежутокъ между перузинской войной въ 41 г. и смертью обоихъ героевъ въ 30 до Р.Х., что Антонію къ началу драмы было 40 лтъ, Цезарю — 22, a Клеопатр — 23, что примиреніе между обоими тріумвирами состоялось въ Брундизіи въ 40 году, свадьба Антонія и Октавіи въ Рим въ 40-же году (у Шекспира оба событія разсказаны во 2 дйствіи, какъ происшедшія въ Рим), a примиреніе тріумвировъ съ Секстомъ Помпеемъ въ Мизен въ слдующемъ 39 г., что новая война Цезаря съ Секстомъ Помпеемъ, на которую намекается въ 4 сц. III д., началась въ 38 г., a отршеніе Лепида, упоминаемое тамъ же въ 5 сц., состоялось въ 36 г., между тмъ какъ убіеніе Секста Помпея легатами Антонія, о которомъ говорится въ той же сцен, произошло лишь годомъ спустя, что александрійскія распоряженія Антонія — на которыя стуетъ Цезарь тамъ же въ 6 сцен, имли мсто въ томъ же 36 г., актійское же сраженіе, къ которому круто переходится въ 7 сцен, лишь въ 31 г., что, наконецъ, послдніе два акта обнимаютъ событія одного только 30 г. Вообще анахронизмовъ мало, къ хронологіи поэтъ отнесся довольно заботливо.
Что касается хронологіи самой драмы, то она достаточно опредляется тмъ обстоятельствомъ, что въ 1608 г. пьеса подъ заглавіемъ Antony and Cleopatra была внесена въ книгопродавческіе списки (Stationers’ Registers) Блёнтомъ — тмъ самымъ Блёнтомъ, которому принадлежитъ первое изданіе нашей трагедіи въ 1623 г. Конечно, написана она могла быть и раньше, но противъ слишкомъ ранняго ея происхожденія говорятъ метрическія ея особенности, a именно статистика такъ назыв. ‘мягкихъ окончаній’, приближающая ее къ пьесамъ позднихъ періодовъ. Мы допускаемъ поэтому, вмст съ большинствомъ издателей, что Шекспиръ написалъ ‘Антонія и Клеопатру’ въ 1607 году.
Его источникомъ былъ опять, какъ и въ ‘Юліи Цезар’ и ‘Коріолан’ — Плутархъ. Зависимость отъ этого признаннаго мастера біографіи выдляетъ эти три ‘римскія’ драмы вмст съ ‘Комедіей ошибокъ’ въ особую группу. Въ остальныхъ своихъ драмахъ Шекспиръ своимъ источникамъ былъ обязанъ только матерьяломъ — сознавая ихъ художественную низкопробность, онъ въ построеніи и одушевленіи фабулы слдовалъ не имъ, a своему собственному чутью, здсь онъ и въ техническомъ, и въ художественномъ отношеніи чувствовалъ свою зависимость и съ тмъ благороднымъ прямодушіемъ, на какое способенъ только геній, подчинился обаянію своихъ образцовъ. Особенно это относится къ Плутарху и прежде всего къ его ‘Антонію’. Правда, это была біографія, но драматическій характеръ спеціально этой біографіи сознавался самимъ Плутархомъ: переходя отъ Деметрія Поліоркета къ Антонію, онъ говоритъ: ‘пора, однако, посл развязки македонской драмы приняться за римскую’. И дйствительно, онъ далъ намъ захватывающую, потрясающую трагедію, хотя и съ довольно длиннымъ прологомъ, прологъ обнимаетъ первыя тридцать главъ (изъ 87) до смерти Цезаря, когда Антоній былъ только второстепеннымъ персонажемъ въ великой драм, героемъ которой былъ диктаторъ. Кто читалъ Плутарха и имлъ возможность сравнить съ нимъ Шекспира, тому бросается въ глаза, прежде всего, трогательная любовь къ нему этого послдняго, его желаніе воспользоваться всми сколько-нибудь интересными частностями, которыя онъ находилъ въ своемъ образц, и притомъ воспользоваться по возможности дословно. Гд только можно было, онъ возсоздавалъ плутарховскія сцены — такова въ особенности сцена смерти героини. Быть можетъ, его выросшимъ на ‘юфуизм’ современникамъ послднія слова умирающей Харміаны (д. V, сц. 20) показались черезчуръ прсными въ ихъ строгой, античной красот, быть можетъ, и онъ при другихъ обстоятельствахъ придумалъ бы тираду поэффектне. Но онъ чувствовалъ себя связаннымъ, Плутархъ (гл. 85) въ слдующихъ словахъ описываетъ картину, представившуюся вошедшимъ въ комнату Клеопатры: ‘… они нашли ее умершей, лежащей въ царскомъ украшеніи на золотой постели. Изъ ея подругъ та, что называлась Ирадой, умирала y ея ногъ, Харміана же, уже шатающаяся и съ тяжелой головой, поправляла царскій внецъ на ея чел. Тутъ кто-то въ гнв сказалъ: И это хорошо, Харміана? Очень хорошо, отвтила она, и достойно царицы, отпрыска столькихъ царей. Больше же она ничего не сказала и тутъ же пала возл постели’. — A гд невозможно было непосредственно представить плутарховскія сцены, тамъ поэтъ влагалъ ихъ въ уста своимъ дйствующимъ лицамъ, особенно тому, кого онъ сдлалъ какъ бы хоромъ своей трагедіи, Аэнобарбу: такова вышеупомянутая сцена встрчи на Кидн и много другихъ. Можно сказать, что цлый рядъ сценъ только для того и созданъ поэтомъ, чтобы въ рчахъ дйствующихъ лицъ сообщить зрителямъ подробности, которыя y Плутарха разсказаны эпически, сюда относятся почти вс сцены третьяго дйствія. Конечно, он не изъ самыхъ удачныхъ: насколько Плутархъ помогалъ Шекспиру тамъ, гд его сцены носили сами въ себ драматическій элементъ и только ждали руки драматурга, настолько онъ былъ ему помхой тамъ, гд его разсказы вслдствіе своего существенно эпическаго характера туго поддавались драматизаціи. Опытный читатель сразу узнаетъ эти сцены, но только сличеніе съ источникомъ позволитъ ему понять и оцнить технику нашего поэта. Вообще третій актъ нашей трагедіи носитъ нсколько своеобразный характеръ, уже изъ предложенной выше хронологической схемы читатель могъ усмотрть, что съ него поэтъ втиснулъ вс промежуточныя событія 38—31 г., между тмъ какъ первые два акта, подобно послднимъ двумъ, представляютъ связную цпь слдующихъ одна за другой сценъ. Отсюда отрывочность этого акта, мало того, можно даже предположить, что поэтъ первоначально задумалъ другую его концепцію, которую онъ впослдствіи не смогъ или не пожелалъ осуществить. Въ самомъ дл, пусть читатель припомнитъ содержаніе обоихъ извстій, заставившихъ Антонія стряхнуть съ себя египетскую дремоту: однимъ были римскія дла, другимъ успхъ ‘парійскаго вождя’ Лабіена. Римскимъ дламъ были посвящены первые два акта, теперь въ третьемъ поэтъ переноситъ насъ въ землю парянъ, доблестный и умный Вентидій одержалъ крупную побду надъ этими страшнйшими врагами Рима, но ихъ окончательное укрощеніе онъ благоразумно предоставилъ своему полководцу Антонію. Итакъ, подготовленъ парійскій походъ этого послдняго, мы ждемъ его обстоятельнаго изображенія — такъ вдь и Плутархъ, вкратц сказавъ о подвиг Вентидія (гл. 34… ‘Вентидій же отказался отъ мысли преслдовать парянъ въ глубь ихъ страны, опасаясь зависти со стороны Антонія’ — изъ этихъ словъ Шекспиръ извлекъ цлую сцену: д. III, сц. 1), затмъ въ гл. 35—52 описываетъ богатый всякаго рода приключеніями походъ Антонія. Но наше ожиданіе не сбывается — очевидно потому, что принявъ въ фабулу парійскій походъ, поэтому пришлось бы разбить свою драму, подобно ‘Генриху IV’, на дв части. Такъ первая сцена осталась неорганической вставкой среди другихъ, началомъ безъ продолженія, a характеристика Антонія лишилась одной важной черты. Мы видимъ его Діонисомъ — царемъ веселья и любви, но не видимъ его Геракломъ — укротителемъ враговъ.
Впрочемъ, говоря о построеніи сценъ и о вліяніи на него плутархова изложенія, не слдуетъ упускать изъ виду того, что въ немъ составляетъ особенность самого поэта, въ чемъ проявляется давно знакомое намъ свойство его таланта. Я говорю объ его страсти оттнять характеръ сценъ посредствомъ контраста. Такъ въ только что названномъ ‘Генрих ІV’ серьезныя сцены войны съ мятежниками чередуются съ веселыми событіями въ истчипской харчевн и прочими дяніями сэра Джона Фальстафа, причемъ мы постоянно переходимъ отъ одного театра дйствій къ другому. Такъ здсь трезвая дйствительность государственныхъ сценъ выступаетъ передъ нами въ перемежку съ отдльными актами египетской сказки до тхъ поръ, пока он не сливаются и сказка не гибнетъ отъ жесткаго прикосновенія реальной жизни.— Вообще же, чтобъ покончить съ вопросомъ о зависимости отдльныхъ сценъ отъ Плутарха, мы можемъ разбить ихъ съ этой точки зрнія на три категоріи. Къ первой принадлежатъ драматизованныя плутарховскія сцены, сюда относятся главнымъ образомъ послдніе два акта, изъ первыхъ лишь немногія явленія. Ko второй — сцены, которыхъ y Плутарха нтъ, но въ которыхъ поэтъ нуждался для сообщенія зрителямъ того, что y Плутарха передается въ форм эпическаго разсказа, сюда относится, согласно сказанному, большинство сценъ третьяго акта. Къ третьей, наконецъ,— сцены, тоже y Плутарха отсутствующія и прибавленныя Шекспиромъ для расширенія дйствія и въ видахъ боле живой характеристики дйствующихъ лицъ, сюда относятся многія сцены, принадлежащія къ лучшимъ твореніямъ Шекспира, въ особенности же сцены съ Клеопатрой въ первыхъ двухъ дйствіяхъ.
Это наводитъ насъ на вопросъ о характерахъ въ нашей трагедіи, мы займемся ими по порядку, начиная тми, которые не тронуты сказкой, продолжая тми, которыя въ большей или меньшей мр подчинились ея чарамъ, и кончая ею самой. Другими словами: мы начнемъ съ Цезаря, будемъ продолжать Антоніемъ и кончимъ Клеопатрой, группируя послдовательно второстепенныя фигуры вокругъ главныхъ.
Молодого Цезаря мы знаетъ уже изъ трагедіи, посвященной его пріемному отцу, и тамъ мы видли его врагомъ сказки — сказки о римской республик, воплощенной въ лиц Брута. Но тамъ онъ былъ еще ученикомъ, въ одномъ только мст чувствуется и будущій властелинъ — это въ томъ, гд онъ настаиваетъ на своемъ желаніи начальствовать правымъ флангомъ въ битв подъ Филиппами (д. V сц. I): ‘я не прекословлю, но я такъ хочу’. По этому своему упорству онъ можетъ напомнить намъ Генриха Готспура, но нтъ: тотъ упрямится, горячится, и все таки подъ конецъ уступаетъ,— Цезарь не то: холоднымъ и нерушимымъ, точно приговоръ рока, стоитъ его ‘я такъ хочу’. Онъ заране взвсилъ вс препятствія, но и всю силу своей личности, онъ уметъ не хотть, тамъ гд враждебныя начала перевшиваютъ, a потому никогда не терпитъ пораженія. Онъ знаетъ, что такимъ путемъ создается обояніе, удесятеряющее наше значеніе. Да, сила Цезаря — продуктъ его ума, характеръ же этого ума — трезвая разсудительность, никогда не опирающаяся на иллюзіи, кром чужихъ, но зато имющая изъ каждой удобной констеллаціи извлекать ту пользу, которая можетъ изъ нея быть извлечена. Но съ другой стороны это умъ не узкій: подчиняя свои дйствія своему разсчету, a не своей любви, Цезарь сохраняетъ за собою свободу любить и ненавидть согласно влеченію своего сердца, a не согласно требованіямъ разсчета. Т, кого онъ любитъ не т же, что его союзники, т, съ кмъ онъ враждуетъ — не т же, что его ненавистники, сильный умомъ, онъ откинулъ отъ себя обычную слабость умныхъ людей, подчиняющихъ своимъ разсчетамъ не только окружающій міръ, но и себя самихъ. Зная, что его любовь ему не опасна, онъ любитъ все, что прекрасно, благородно, все, что возвышаетъ голову надъ приземистостью того людского стада, среди котораго ему суждено жить и дйствовать. Онъ любилъ Брута подъ Филиппами, онъ любитъ Антонія не только въ Александріи, но и въ Рим. Свои чувства къ нему онъ выражаетъ въ одну изъ рдкихъ минутъ откровенности слдующимъ образомъ (д. II сц. 2).
Нельзя дружить
Намъ при такомъ различіи въ поступкахъ,
Но существуй настолько крпкій обручъ,
Чтобъ насъ связать — то въ поискахъ за нимъ
Изъ края въ край весь міръ я обошелъ-бы.
На случай дружбы — Октавія, на случай вражды — легіоны: Цезарь знаетъ, что второе средство всегда остается въ его рукахъ и никогда ему не измнитъ, потому онъ смло пускаетъ въ ходъ первое. Октавію онъ любитъ: ‘никогда еще братъ такъ не любилъ своей сестры’. Онъ любитъ въ ней именно себя, ту часть своей души, которая независима отъ разсчетовъ политики, любитъ за ту счастливую свободу, которой она пользуется, свободу подчинять своей любви не только свои чувства, но и свои дйствія. Пусть она отправляется со своимъ супругомъ въ Брундизій, въ Аины… пожалуй, даже въ Сирію, пусть она всецло отдается своей любви къ нему, служа ей, она будетъ безсознательно служить и его цлямъ. Все равно ей придется вернуться къ нему, когда завса сказки опустится за Антоніемъ, тогда пусть звукъ боевой трубы разбудитъ того, до котораго уже не долетаютъ слова кроткой и чистой любви. Этимъ толкованіемъ вс затрудненія устранены. Кто находитъ несогласуемымъ съ любовью Цезаря къ Октавіи то, что онъ выдаетъ ее за Антонія, тотъ не принялъ въ разсчетъ его спокойной самоувренности, взвсившей заране вс шансы опасной игры и знающей поэтому, до какихъ предловъ можно рисковать любовью, не жертвуя ею и собой.
Вполн-ли правъ теперь Крейсигъ, называя послднія слова Цезаря, посвященныя уничтоженному врагу: ‘пышной драпировкой насытившагося себялюбія’? И правъ-ли Брандесъ, видя трагедію ‘гибели вселенной’ въ этомъ грустномъ исход сказки, погибшей отъ рукъ Цезаря? Нтъ, въ нашей трагедіи погибаетъ то, что несовмстимо съ земной жизнью, погибаютъ т, кто по-требовалъ для себя большей доли изъ чаши радости, чмъ сколько разршено даже любимцамъ жизни. Но жизнь торжествуетъ,— жизнь трезвая и ясная. Мы вышли изъ волшебнаго грота, наши глаза, привыкшіе къ призрачнымъ переливамъ его багровыхъ огней, склонны найти слишкомъ блднымъ свтъ дня, окружившій насъ такъ внезапно. A между тмъ это тотъ самый свтъ, который раститъ травы и деревья, тотъ самый, которымъ живетъ и движется весь міръ. Имя его здсь — Цезарь, онъ возсоздалъ разлагающееся римское государство, a для этого было одно только средство — уничтоженіе сказки, уничтожающей жизнь. Сказка обольстила его великаго отца, диктатора Цезаря, призракомъ царскаго внца, сказка увлекла Брута въ Филиппы, нашептывая ему сладкое имя свободы, сказка убаюкала Антонія на берегахъ Нила въ объятіяхъ неземной любви. И вотъ Цезарь палъ подъ ударами Брута, Брутъ подъ ударами Антонія, Антоній подъ ударами Цезаря Младшаго, и если этотъ послдній въ свою очередь не испыталъ участи своихъ предшественниковъ, то потому только, что онъ остался вренъ знамени жизни. Не будемъ же клеветать на жизнь: она къ тому-же не вся погрязла въ себялюбіи, она не чуждается нжныхъ, благородныхъ, возвышенныхъ чувствъ: рядомъ съ Цезаремъ мы видимъ Октавію.
Нсколько словъ и объ Октавіи. Въ ней поэтъ воспроизвелъ тотъ самый типъ преданной и великодушной римской матроны, который мы нашли въ ‘Юліи Цезар’ (Порція) и ‘Коріолан’ (Валерія), но спеціально римскимъ этотъ типъ назвать нельзя. Корделія, Дездемона, Имогена, Герміона — при всемъ разнообразіи въ оттнкахъ, естественно вытекающемъ изъ разнообразія положеній, это въ сущности одинъ и тотъ же женскій характеръ. И въ этомъ ничего страннаго нтъ: Октавія — это сама женственность, тотъ образъ, который мы любимъ… не въ обществ, быть можетъ, не въ свтскомъ разговор, не въ игр страстей, будь то легкая пна флирта или бурное волненіе влюбленности,— но зато въ нашей семь, y нашего очага, тамъ, гд совершается самый здоровый, самый зиждительный процессъ нашей жизни. И этотъ образъ, который намъ кажется родственнымъ съ самыми свободными твореніями шекспировской музы — на дл точный снимокъ съ исторической Октавіи, т слова, въ которыхъ съ наибольшей силой проявляется ея благородная душа (д. III, сц. 4).
Нтъ женщины меня несчастнй!
Быть межъ двухъ враговъ, молиться за обоихъ,
Чтобъ надо мной смялись сами боги,
Когда скажу: ‘благословите мужа’
И вслдъ за тмъ, наперекоръ мольб,
Воскликну я: ‘благословите брата!’
— ихъ она произноситъ y Плутарха, только въ разговор не съ мужемъ, a съ братомъ. ‘Вышедши на встрчу Цезарю и пригласивъ изъ его друзей Агриппу и Мецената, она стала ихъ уговаривать, чтобы они не сдлали ее изъ счастливйшей женщины самой несчастной изъ всхъ: ‘Теперь вс съ почтеніемъ смотрятъ на меня, какъ на сестру одного и жену другого властелина міра, если же злое ршеніе возьметъ вверхъ, то кто изъ васъ побдитъ или будетъ побжденъ,— неизвстно, моя же судьба въ обоихъ случаяхъ безотрадна’ (гл. 35). Но историческая Октавія сдлала гораздо боле для своего мужа. Родивъ ему двухъ дочерей, она посл его смерти взяла въ свой домъ его сиротъ отъ Клеопатры, Александра-Солнце съ Клеопатрой-Луной (эти гордыя имена были имъ присвоены отцомъ все въ томъ же упоеніи египетскихъ ночей) и Птолемея, тхъ самыхъ, о которыхъ говорится въ д. III, сц. 6, и воспитывала ихъ вмст съ собственными дтьми, поздне Клеопатра-Луна вернулась въ свою родную Африку, ставъ женой Юбы, царя Мавританіи.
О другихъ приближенныхъ Цезаря много говорить не приходится, Агриппа и Меценатъ въ своей безцвтной добропорядочности превосходно отражаютъ джентльменскую сторону его души, и только, интересне была бы другая пара, Долабелла и Прокулей, но ихъ характеры оставлены въ какомъ то загадочномъ полумрак. Зачмъ Антоній, умирая, совтуетъ Клеопатр довриться Прокулею, который такъ мало оправдываетъ ея довріе? Положимъ, Шекспиръ заимствовалъ эту черту изъ Плутарха (гл. 77), и Прокулей былъ дйствительно великодушнымъ человкомъ, какъ видно изъ отзыва о немъ Горація (ода II, 2, пер. Фета):
Братской любовью въ вкахъ отдаленныхъ
Будетъ сіять Прокулей величаво и т. д.
Но здсь его роль — если не прибгать къ натяжкамъ — остается непонятной. И зачмъ Долабелла оказываетъ цариц ту услугу, которой она, согласно завщанію мужа, была вправ ждать отъ Прокулея? Или поэтъ въ его лиц хотлъ изобразить вліяніе сказки даже на самые трезвые умы, чтобъ тмъ боле подчеркнуть хладнокровіе и стойкость самого Цезаря?
Не на сторон Цезаря, но все же на сторон олицетвореннаго въ немъ міросозерцанія стоятъ два другихъ претендента на всемірную власть, Лепидъ и Секстъ Помпей. Ихъ фигуры y поэта остались торсами, введши ихъ въ дйствіе довольно эффектно, онъ ихъ потомъ предоставилъ ихъ участи, о свершеніи которой мы узнаемъ изъ отрывочныхъ сценъ III акта. Причина, по которой они пострадали, повидимому та-же, которая заставила поэта урзать весь восточный походъ Антонія: нежеланіе длить драму на дв части. За то можно сказать, что въ знаменитой сцен банкета символически предоставлена ихъ будущая судьба: Лепидъ, добродушный миротворецъ, напивается до безчувствія и его уносятъ, какъ никому ненужную вещь изъ общества властителей міра, Помпей, окружившій себя пиратами, пытается и среди пиратовъ остаться римляниномъ и этимъ подписываетъ свой собственный приговоръ. Оба они, сказалъ я только что, стоятъ на сторон цезарева міросозерцанія, т. е. на точк зрнія трезвой и реальной политики, но они олицетворяютъ ее въ значительно боле слабой степени и легко поэтому затмеваются имъ. У Цезаря только одинъ равный ему по сил противникъ — это Маркъ Антоній.
Антонія мы тоже уже знаемъ изъ ‘Юлія Цезаря’, даже гораздо лучше, чмъ его юнаго соперника, это тотъ, котораго диктаторъ противопоставляетъ угрюмому Кассію, какъ человка, ‘любящаго игры’, тотъ, который во время шумнаго римскаго карнавала — выражаясь по нашему,— превратившись изъ консула въ шаловливаго ‘луперка’, трижды предложилъ диктатору царскій внецъ, тотъ, наконецъ, который посл его убійства выступилъ безподобнымъ актеромъ на подмосткахъ римской трибуны и съ помощью геніальной трагедіи вырвалъ Римъ изъ рукъ республиканцевъ. Мы узнали его страсть къ призрачной жизни и къ блестящей мечт, попирающей и порабощающей дйствительность, онъ любитъ обманъ, но не хитростью, a обаяніемъ: его покровитель — не лукавый Гермесъ, a Діонисъ, владыка обманчивыхъ чаръ, свободный побдитель людскихъ сердецъ. Но это въ то же время тотъ, который во глав легіоновъ двинулся подъ Филиппы, выставляя имя противъ идеи и приковывая къ этому имени надежды и любовь своего войска: его второй покровитель — тотъ, кто силой своей личности объединялъ рати, труженикъ-воинъ Гераклъ. Обоимъ старался онъ подражать, смотря по обстоятельствамъ жизни или по вдохновенію минуты. Онъ любилъ Фульвію, Октавію, Клеопатру, не говоря о другихъ, и съ гордостью сверхчеловка смотрлъ на юное племя, плодъ его явныхъ и тайныхъ браковъ, безпечно игравшее y его ногъ. ‘Такъ и его радоначальникъ, говаривалъ онъ (Плут. 36), былъ рожденъ Геракломъ, который не отъ одной только женщины требовалъ себ наслдниковъ, не опасаясь солоновыхъ законовъ и налагаемыхъ ими на незаконныхъ отцовъ взысканій, и предоставлялъ природ производить родоначальниковъ многихъ родовъ’. A впрочемъ ‘характера былъ онъ прямодушнаго и, хотя медленно и съ трудомъ замчалъ свои прегршенія, но разъ ихъ замтивъ, сильно въ нихъ раскаивался и признавался передъ тми самыми, которые были имъ оскорблены. Въ наградахъ, какъ и въ наказаніяхъ, онъ не зналъ мры, но все же онъ чаще ее переступалъ въ ласк, чмъ въ гнв. Его же рзкость въ шуткахъ и насмшкахъ носила свое противоядіе въ себ самой: разршалось отвчать насмшкой на насмшку и рзкостью на рзкость, и ему было не мене пріятно быть мишенью, чмъ авторомъ шутки. И этимъ онъ часто портилъ свои дла. Въ любителяхъ прямодушныхъ шутокъ онъ не подозрвалъ серьезныхъ льстецовъ и поэтому легко давалъ себя обманывать ихъ похвалами, не понимая, что нкоторые просто во избжаніе приторности приправляютъ лесть прямодушіемъ. Вотъ та характеристика нашего героя, которую Шекспиръ имлъ передъ глазами (Плут. 24), читатель безъ труда замтитъ, какъ хорошо онъ ее иллюстрировалъ частностями въ его бесдахъ съ друзьями и приближенными. ‘Таковъ былъ Антоній, продолжаетъ Плутархъ, когда его постигло самое ршительное несчастье его жизни — любовь къ Клеопатр’.
Разрушительность этой любви объясняется тмъ, что она соотвтствовала самымъ кореннымъ, интимнымъ потребностямъ его души, та сверхземная, призрачная жизнь, та волшебная сказка, ради осуществленія которой онъ сталъ политикомъ на форум и военачальникомъ подъ Филиппами — она предстала передъ нимъ вдругъ, готовая и осязуемая, въ лиц египетской царицы, Теперь все остальное показалось ему излишнимъ и ненужнымъ — несовершеннымъ орудіемъ счастья, которое мы съ легкимъ сердцемъ бросаемъ, когда y насъ есть въ рукахъ боле подходящее. Тотъ ‘внецъ трудовъ’, который онъ добылъ себ, подобно своему родоначальнику Гераклу — онъ былъ теперь заброшенъ и забытъ, и его хозяинъ безпечно давалъ времени отрывать одинъ его листъ за другимъ. Фульвія, Лепидъ, Помпей вели, сознательно или нтъ, его дло на запад, вмст съ ними гибла и его слава. Италія ускользала изъ рукъ недавняго своего кумира — онъ благодушно пировалъ съ царицей и прочими товарищами ‘неподражаемой жизни’ на берегахъ Нила. Онъ помнилъ время, когда этотъ Цезарь былъ его ученикомъ, онъ и понын чувствовалъ себя много сильне его и воображалъ, что стоитъ ему захотть — и прежнія ихъ отношенія возобновятся сами собою. Да, стоило только захотть: но именно эту способность захотть онъ съ каждымъ годомъ утрачивалъ. Незачмъ было: тотъ міръ, изъ-за котораго онъ спорилъ съ Цезаремъ, съ каждымъ годомъ терялъ свое значеніе для него, все было блдно и убого въ сравненіи со сказкой, которая его окружала. A она была врна ему… конечно, врна! ради ея, вдь, онъ пожертвовалъ всмъ. Да, онъ то всмъ пожертвовалъ, но подлинно ли она была ему врна? И вотъ иногда его точно встряхивало всего, герой превращался въ труса, великодушный человкъ-богъ въ жестокаго варвара — это было тогда, когда ему казалось, что его сказка ускользаетъ отъ него, что она оставляетъ его нагимъ и поруганнымъ, чтобы другимъ передать. внецъ его трудовъ и утхъ. Такъ мы его видимъ при Актіи, при Пелусіи, посл посщенія ирса, поклонникъ обманчивыхъ чаръ запутался въ сти обмановъ, сплетенной боле искусной рукой, послдній, самый жестокій изъ всхъ, лишаетъ его жизни.
И не онъ одинъ — вс товарищи ‘неподражаемой жизни’ {Она распустила тотъ прежній кружокъ ‘неподражаемой жизни’ (amimetoboi) и основала другой, не уступающій ему въ нг, пышности и расточительности, который она назвала ‘кружкомъ товарищей въ смерти’ (synapothanumenoi-commoriturl). Плутархь гл. 71. На имя перваго кружка намекаетъ Антоній у Шекспира д. 1 сц. 1: ‘благородство жизни состоитъ въ томъ, чтобы поступать такъ … a въ этомъ мы, знай это, міръ, подъ страхомъ наказанія — неподражаемы’ (peerless).}, вс, вкусившіе сладкаго яда сказки, смертью искупили свое счастье. Ихъ было много, но одного поэтъ избралъ представителемъ всхъ, самаго веселаго и остроумнаго изъ ихъ среды — Домитія Аэнобарба. Его трагедія y Плутарха занимаетъ всего нсколько строкъ (гл. 63, передъ Актійскимъ сраженіемъ): ‘Онъ ласково обошелся и съ Домитіемъ, вопреки желанію Клеопатры. Страдая уже лихорадкой, этотъ человкъ слъ въ небольшую шлюпку и перешелъ къ Цезарю, Антоній былъ очень огорченъ его поступкомъ, но все же отослалъ ему все его имущество, вмст съ его друзьями и слугами. Домитій раскаялся, видя, что его неврность и предательство стали извстными Антонію, и вслдъ затмъ умеръ’. Его-то Шекспиръ сдлалъ лучшимъ другомъ Антонія, товарищемъ всхъ дней его жизни, кром послднихъ. Мы видимъ, какъ онъ вначал не мене своего полководца отдается безпечному веселію египетскихъ ночей, привыкши преломлять серьезные ‘аспекты жизни’ въ игривой призм своего добродушнаго юмора, онъ не чувствуетъ никакихъ угрызеній совсти — онъ не прочь бы и доле остаться въ Александріи, и только строгое внушеніе Антонія (д. I, сц. 2: ‘довольно пустыхъ отвтовъ!’) заставляетъ его вспомнить о реальной жизни. На трезвой италійской почв въ немъ просыпается его римская душа: теперь онъ — воинъ, подчиненный своего обожаемаго полководца. Правда, юморъ и прямодушіе не оставляютъ его и тутъ — мы видимъ его въ роли, напоминающей роль Мененія Агриппы въ ‘Коріолан’, но все же смя разлада запало ему въ сердце, та римская душа уже не даетъ себя усыпить вновь. Вопреки вол Клеопатры и желанію обвороженнаго ею Антонія, онъ настаиваетъ на необходимости сухопутнаго сраженія безъ участія египетской царицы (д. III, сц. 7), неразуміе и неудача ихъ дйствій длаютъ раздоръ въ его душ очевиднымъ и неизлчимымъ. Отнын его тянетъ къ Цезарю, онъ чувствуетъ, что ‘разумъ’ на той сторон, и хотя на первыхъ порахъ его старинная привязанность и беретъ верхъ, однако мы догадываемся, что она не долго устоитъ противъ его внушеній (д. III, сц. 8). И вотъ планъ измны зарождается и зретъ въ его душ, его исполненіе поэтъ, отступая нсколько отъ исторіи, отложилъ до послднихъ сраженій на египетской почв. Вначал мы видимъ его суровымъ критикомъ увлеченій своего начальника, затмъ онъ исчезаетъ — совершается то, что мы выше разсказали словами Плутарха. Поэтъ не пожелалъ представить намъ непосредственно перехода Аэнобарба къ Цезарю {
Любители символизма могутъ сказать, что онъ представилъ его иносказательно въ той эффектной ночной сцен (д. IV, сц. 3), въ которой солдаты-караульные слышатъ, не то подъ землей, не то въ воздух, звуки удаляющейся чудесной музыки и толкуютъ это знаменіе въ томъ смысл, что это богъ-покровитель Антонія покидаетъ его. Сцену эту Шекспиръ тоже заимствовалъ y Плутарха (гл. 75), но при этомъ допустилъ довольно крупную ошибку. Плутархъ выражается неопредленно: ‘спрашивая себя о смысл знаменія, они ршили, что Антонія покидаетъ тотъ богъ, которому онъ всегда боле всего старался подражать и уподоблять себя’. Какой это богъ? Изъ всего описанія явленія (музыка псни, крики ‘эвоэ!’, прыжки сатировъ) видно, что — Діонисъ, Шекспиръ по ошибк отнесъ его къ другому богу-покровителю Антонія, Гераклу. Та же 75 глава еще въ двухъ другихъ мстахъ была неправильно понята поэтомъ. На вызовъ Антонія Цезарь отвчаетъ, что ‘у Антонія есть и много другихъ путей къ смерти’, y Шекспира онъ, вопреки смыслу, говоритъ ‘есть y меня много другихъ путей къ смерти’ (д. IV сц. 1: Let the old ruffian know, I have many other ways to die). Затмъ, по Плутарху, Антоній ‘видя своихъ друзей плачущими, сказалъ имъ, что онъ не поведетъ ихъ въ бой, въ которомъ онъ ищетъ для себя скоре славной смерти, чмъ спасенія и побды’. У Шексппра эти унылыя слова превращены въ бодрыя и самоувренныя: ‘я хочу повести васъ туда, гд я скоре жду побдоносной жизни, чмъ смерти и чести (д. IV, сц. 2: I will lead you where rather I’ll expect victorious life, than death and honour). Въ обоихъ послднихъ случаяхъ поэтъ былъ введенъ въ заблужденіе неопредленностыо North’ова перевода Плутарха, которымъ онъ пользовался. (Caesar answered him, that he had many other ways to diу than so, …that he would not lead them to battle where he thought not rather safely to retourn with victory than valiantly to die with honour), при сличеніи подлинника, однако, неопредленность исчезаетъ — и вотъ, вроятно, причина, почему ошибки Шекспира до сихъ поръ остались незамченными.}, мы слышимъ о немъ изъ устъ солдата (д. IV, сц. 5).
И нтъ сомннія, что это гораздо красиве и благодарне: мы застигнуты врасплохъ не мене самого Антонія и можемъ, поэтому, вполн оцнить его благородство. Все же, избирая этотъ исходъ, поэтъ долженъ былъ пропустить одну важную подробность: что Аэнобарбъ былъ уже боленъ, когда ршилъ перейти къ Цезарю. Вслдствіе этого пропуска его смерть въ 9 сц. является не совсмъ понятной. По Плутарху, его свела въ могилу его физическая немочь, усиленная нравственными мученіями раскаянія. Тутъ актеръ долженъ прійти на помощь поэту, Аэнобарбу нездоровится въ сц. 2, гд онъ такъ угрюмо критикуетъ Антонія, онъ боленъ въ сц. 6, гд онъ впервые появляется въ свит Цезаря, презрительное съ нимъ обращеніе его новаго господина еще боле разстраиваетъ его, онъ вздрагиваетъ, слыша оскорбительный намекъ Цезаря на перебжчиковъ, да, онъ дурно поступилъ, и отнын для него нтъ боле радости. И именно въ эту минуту, когда его римская душа разбита — онъ слышитъ далекій, грустно-ласковый привтъ отъ той сказки, которую онъ такъ безсердечно и безразсудно, со смертью въ крови, хотлъ промнять на трезвую жизнь. Вторично сказка имъ овладваетъ, но уже не для игры и веселья — она усыпляетъ его вчнымъ сномъ смерти.
Но что же сказать теперь о самой цариц сказки, этомъ яркомъ и ядовитомъ цвтк, выросшемъ на вковомъ перегно рода Птолемеевъ — рода нкогда богатырскаго, нын разслабленнаго и отравленнаго рядомъ послдовательныхъ кровосмсительныхъ браковъ? Есть ли такая формула, въ которую бы укладывалась эта до нельзя сложная, до нельзя нервная и капризная натура, вс проявленія которой причудливы и неожиданны, какъ виднія лихорадочнаго сна? — ‘Нтъ и не можетъ быть’, склоненъ сказать читатель посл перваго бглаго ознакомленія съ ней, ‘должна быть и есть’, скажетъ онъ при боле зрломъ обсужденіи, вспомнивъ о томъ, что есть же разница между волей демонической женщины и прихотями дегенерантки, y которой вслдствіе безкровія мозга связь между явленіями сознанія нарушена — и что только первая можетъ быть предметомъ поэзіи.
Да, эта формула есть, во всей сухости она гласитъ такъ: Клеопатра — натура двойственная, одной половиной своей души она управляетъ той сказкой, которой живетъ другая. Первая своимъ видимымъ коварствомъ и вроломствомъ вызываетъ иллюзію сознательности и разсчета, говорю — ‘иллюзію’, такъ какъ настоящей сознательности въ ея дйствіяхъ такъ-же мало, какъ въ дйствіяхъ лисицы или зми, и мы скоре должны признать въ нихъ природный инстинктъ самки, смутно чувстующей, что ей слдуетъ быть распорядительницей любовныхъ чаръ, чтобы не стать ихъ жертвой. Вторая — вся упоеніе, вся восторгъ, вся преданность и самоотверженіе. Апоеозъ же Клеопатры состоитъ въ томъ, что эта вторая часть ея души освобождается отъ назойливаго надзора и вмшательства первой и побдоносно увлекаетъ ее въ тихую пристань смерти.
Быть можетъ, одна изъ причинъ этой двойственности заключается въ томъ, что Клеопатра не была той красавицей, которою ее обыкновенно представляютъ. ‘Ея красота’, говоритъ Плутархъ (гл. 27),— ‘сама по себ не была столь несравненна, она не очень поражала зрителей, но въ ея общеніи была неотразимая, чарующая сила, и ея наружность, вмст съ ея обворожительной рчью и таинственной прелестью ея обхожденія, оставляла жало въ душ тхъ, кто ее зналъ’. Будучи поставлена въ необходимость восполнить умомъ недочеты своей вншности, она инстинктивно должна была удерживать себя отъ чрезмрныхъ увлеченій и своей головой находиться выше той теплой волны, которая такъ чудно ласкала ея прочее существо. Въ ранней своей юности она плнила диктатора Цезаря, которому было тогда уже пятьдесятъ два года, была ли и она имъ плнена? Ея подруга Харміона это прекрасно помнитъ (д. I, сц. 5), если она сама называетъ свое тогдашнее сужденіе незрлымъ, то это доказываетъ только искренность ея теперешняго увлеченія, не упраздняя искренности того перваго. Еще раньше она, если врить молв, плнила старшаго сына Помпея Великаго, отправленнаго отцомъ въ Александрію набрать тамъ вспомогательное войско, но ничто не обязываетъ насъ врить молв, которой самъ Антоній вритъ лишь въ минуты изступленія {Къ тому же, Шекспиръ по ошибк относитъ эту молву къ Помпею Великому, вмсто его сына Гнея. Интересно прослдить происхожденіе этой ошибки. У Плутарха (гл. 25) просто сказано: ‘Клеопатра, основываясь на прежнихъ своихъ побдахъ надъ Цезаремъ и Гнеемъ, сыномъ Помпея, надялась легко покорить и Антонія’. (У Норта: …by the former accesse and credit she has with Julius Caesar and C. Pompey, the son of Pompty the Great). Шекспиръ, очевидно, проглядлъ Плутархову оговорку, a такъ какъ онъ, съ другой стороны, помнилъ, что Помпей Великій при жизни Клеопатры даже не коснулся египетской почвы, a былъ убитъ во время переправы, то y него получилась слдующая восхитительная, но чисто фантастическая картина ‘….и великій Помпей стоялъ, и его взоръ пускалъ корни въ моей брови, тамъ на якор стоялъ его взоръ, и онъ умеръ, всматриваясь въ то, что было его жизнью’ (д. 1 сц. 5).} (д. IV, сц. 11). Ее настоящимъ возлюбленнымъ былъ Маркъ Антоній, и вотъ въ то время, какъ она своей увлекающейся душой отдается этой страсти, ея женскій инстинктъ учитъ ее распредлять и приправлять свои ласки такъ, чтобъ ихъ предметъ отъ нея не ускользнулъ. На римскихъ друзей Антонія ея любовь производитъ впечатлніе льстивой разсчетливости, они называютъ ее — съ забавнымъ анахронизмомъ, вызваннымъ созвучіемъ словъ egyptian и gipsy — ‘цыганкой’ и даже хуже, но мы вскор узнаемъ, что они ошибаются. Къ Антонію явились послы изъ Рима, Клеопатр страшно не хочется, чтобъ онъ ихъ выслушалъ — именно поэтому она отъ него этого требуетъ. Ея тайное желаніе исполняется: посламъ отказано. Но опасность этимъ лишь отсрочена, несмотря на все, ‘римская мысль’ коснулась обвороженнаго тріумвира, онъ узнаетъ о смерти Фульвіи, о могуществ Цезаря, о парійскомъ погром — его отъздъ необходимъ, онъ долженъ проститься съ Клеопатрой.
Сцены прощанія y Плутарха нтъ — она принадлежитъ къ тмъ, которыя мы выше выдлили въ ту особую третью категорію (гл. III): Шекспиръ ее вставилъ, чтобы полне обрисовать характеръ обоихъ героевъ. Все же было бы ошибочно предполагать, что она сочинена вполн свободно: ея образцомъ была знаменитая сцена прощанія Энея съ Дидоной — не столько, впрочемъ, въ оригинальной обработк Виргилія, сколько въ передлк его подражателя Овидія (Неroides 7), Дидона Овидія представляетъ изъ себя такую же нервную натуру, какъ и наша Клеопатра. Антоній хочетъ уйти — надобно его задержать, если-же это невозможно — надобно устроить такъ, чтобы онъ вернулся. Для этого Шекспиръ пользуется мотивомъ, заимствованнымъ y Овидія: пусть Антоній знаетъ, что ихъ союзъ не остался безъ послдствій… Стоитъ обратить вниманіе, какъ Клеопатра подготовляетъ свое признаніе: ей душно, она можетъ упасть въ обморокъ, ей то дурно, то хорошо — ‘такъ любитъ Антоній…’ И когда ничего не понимающій другъ хочетъ уйти, она зоветъ его обратно, ‘Постой, учтивый сударь, одно слово. Государь мой, мы должны разстаться… но это не то. Государь мой, мы любили другъ друга… но это не то. Это ты хорошо знаешь: что то я хотла теб сказать, о мое забвеніе — подлинный Антоній, и я совсмъ забыта!’
Courteous lord, one word.
Sir, you and I must part, but that’s not it:
Sir, you and I have lov’d — but there’s not it,
That you know well: something it is I would —
O, mu oblivion is a very Antony
And I am all forgotten.
Ея слова повергли въ недоумніе новйшихъ толкователей, лучше ихъ всхъ, какъ намъ кажется, понялъ, однако, благодаря своему поэтическому чутью, нашъ Пушкинъ, который явно подражалъ имъ въ знаменитомъ мст своей ‘Русалки’:
Постой, теб сказать должна я —
Не помню что.
Князь.
Припомни.
Она.
Для тебя
Я все готова… Нтъ, не то… постой…
Нельзя, чтобы навки въ самомъ дл,
Меня ты могъ покинуть… Все не то…
Да, вспомнила: сегодня y меня
Ребенокъ твой подъ сердцемъ шевельнулся.
Антонію слова царицы непонятны, онъ считаетъ ихъ ‘неразуміемъ’ (idelness), тогда она выражается нсколько ясне: ‘Тяжело’, говоритъ она, носить такое неразуміе такъ близко къ сердцу, какъ это длаетъ Клеопатра’. Наконецъ Антоній понялъ, Клеопатра это замтила, она знаетъ, что теперь онъ ей обезпеченъ, что никакимъ ‘римскимъ мыслямъ’ не вырвать того жала, которое она оставила въ его душ. Она благословляетъ его въ походъ и онъ удаляется, сказавъ ей съ такою-же двусмысленностью, что онъ, уходя, все-же остается съ нею.
Такъ дйствуетъ Клеопатра подъ вліяніемъ своей первой души, но вотъ дло сдлано. Антоній ухалъ — она можетъ свободно отдаваться второй. Какъ искренно, какъ безумно она его любитъ — это видно изъ слдующихъ сценъ ея томительнаго выжиданія, ея упоительныхъ воспоминаній — ‘теперь онъ говоритъ или шепчетъ: гд-то моя змя y стараго Нила? Такъ, вдь, онъ называлъ меня. A теперь я сама питаюсь самымъ сладкимъ изъ всхъ ядовъ!’… ядомъ сказки можемъ мы прибавить, который дйствуетъ на нее съ полной силой теперь, когда она вполн отдается влеченію своего сердца. Да, выжиданіе, воспоминанія — a затмъ, страшное извстіе о его женитьб на Октавіи, изступленіе ревности и постепенное успокоеніе при вымышленныхъ показаніяхъ встника о вншности соперницы — все это послдовательно и понятно. Свтъ падаетъ съ одной только стороны, нтъ того смущающаго скрещиванія тней, которое мы наблюдали въ первыхъ сценахъ.
Какъ встртила Клеопатра Антонія, когда онъ вторично и окончательно къ ней вернулся? Была у нихъ рчь объ Октавіи, или же ихъ занимало только ихъ собственное счастье, нагляднымъ символомъ котораго были младенцы-близнецы, Александръ-Солнце и Клеопатра-Луна, увидвшіе свтъ во время отсутствія отца? Мы этого не знаемъ, сцена возвращенія пропала въ общемъ сумбур третьяго дйствія. Мы y Актія, гибель нависла надъ нашей четой. Опять Антоній съ Клеопатрой, и опять то, что мы назвали ея первой душой, назойливо даетъ знать о себ и препятствуетъ любви проявлять свою силу. До самой смерти Антонія свтъ опять падаетъ съ двухъ сторонъ, не совсмъ легко разобраться въ замысловатомъ узор скрещивающихся тней.
Сохранить Антонія — это первая забота, сохранить царство — вторая. Почему Клеопатра настаиваетъ на томъ, чтобы сраженіе было дано на мор? Потому что тогда, въ случа пораженія, ея флотъ можетъ спастись въ Египетъ и обезпечить ей владніе этой недоступной страной. Почему она при первой неудач даетъ сигналъ къ бгству? По той же причин. Но почему Антоній, постыдно оставляя свои врные легіоны, слдуетъ ея примру? Потому что ему здсь впервые, въ шум и сумятиц битвы, объявилась та первая душа его царицы. Онъ думалъ, что они вмст уносятся теплой волной сказки, готовые вмст, если такъ нужно, въ ней утонуть. Возможно-ли, чтобы Клеопатра дала ему умереть одному, спасая свою жизнь безъ него? Да, это оказалось возможнымъ, началась жестокая игра Клеопатры съ тмъ, кто весь отъ нея зависитъ и не иметъ боле любви, счастья, власти вн ея кругозора.
И вотъ они опять вмст, но ролями они помнялись: не Антонія, a Клеопатру тянетъ отъ сказки къ жизни, или врне — въ третью сказку, героемъ которой долженъ быть Цезарь. Его отца по усыновленію она нкогда плнила, почему ей не испытать силы своихъ чаръ и на сын? Положительно ея первая душа властвуетъ надъ нею, она благосклонно принимаетъ ирса, явившагося посломъ отъ Цезаря, она подтверждаетъ его фикцію, будто ея союзъ съ Антоніемъ былъ дломъ принужденія, a не свободной любви. A Антоній? Посл своего актійскаго бгства она примирила его поцлуемъ, ея переговоры съ ирсомъ приводятъ его въ бшенство, но стоитъ ей еще разъ пустить въ ходъ свою обычную льстивость — и онъ опять ей подчиняется. Лишь третій обманъ открываетъ ему глаза, когда посл его геройской защиты флотъ Клеопатры отдается Цезарю (д. ІІ, сц. 10) — онъ чувствуетъ, что онъ проданъ, ея ласки не помогаютъ, требуются боле сильныя, боле дйствительныя чары. Когда-то они, распустивъ кружокъ ‘неподражаемой жизни’, назвались ‘товарищами въ смерти’, эта совмстная смерть представлялась достойнымъ финаломъ ихъ сказки. Пусть же Антоній знаетъ, что Клеопатра сдержала свое общаніе, пусть эта увренность наполнитъ сладостью прежнихъ дней его неминуемую кончину. Сирена ласкова и сострадательна, она не желаетъ печальной смерти тому, кто отдалъ ей вс силы своей жизни. A тамъ — новая побда, новый другъ, новая волшебная сказка.
По отношенію къ Антонію она окажется права, но такъ же ли хорошо разсчитала она дйствіе своего замысла на свое собственное сердце?
Весь гнвъ Антонія прошелъ, онъ хочетъ послдовать за Клеопатрой и умолить ее простить ему. Ему представляется продолженіе ихъ земной сказки за предлами смерти: ‘тамъ, гд блаженные духи отдыхаютъ на цвтистыхъ лугахъ, тамъ мы будемъ гулять рука объ руку…’ — вотъ его предсмертная мечта. Но ему не удается покончить съ собою ршительнымъ ударомъ, раненый на смерть, онъ идетъ умирать передъ глазами своей царицы. Именно этого она не разсчитала. Въ пламени его самоотверженной любви гибнетъ ея земная, себялюбивая и коварная душа. Очищенная отъ ея оскверняющаго прикосновенія, Клеопатра становится окончательно той великодушной царицей сказки, какой она была въ лучшіе моменты своей жизни. Сохранить Антонія — теперь уже поздно, сохранить царство — что царство безъ Антонія! Сирена подчинилась своимъ собственнымъ чарамъ, та псня сладкой смерти, которую она сложила для Антонія, теперь звучитъ въ ея собственныхъ ушахъ.
Пятый актъ принадлежитъ Клеопатр, его содержаніе — ея борьба съ Цезаремъ, его конецъ — ея побда надъ нимъ. Погружаясь душою въ свою сказку, она возносится все выше и выше надъ тмъ, что ее привязывало къ земл, когда то ее тянуло къ этому Цезарю, въ которомъ она видла побдителя ея друга — теперь его участь кажется ей жалкой, онъ кажется ей рабомъ того счастія, которому она уже перестала служить. Ей говорятъ про Цезаря, она въ забыть отвчаетъ:
Мн снилось, былъ властитель Маркъ Антоній…
О, разъ еще увидть бы тотъ сонъ!
Все таки она во власти этого Цезаря, надо ее стряхнуть, надо изъ душной темницы жизни вырваться на волю, въ обитель чарующихъ сновъ. Она возбудила подозрніе Цезаря своими неосторожными рчами, надо усыпить его бдительность, пусть онъ считаетъ ее неразрывно привязанной къ жизни. Съ этой цлью она разыгрываетъ передъ нимъ комедію съ Селевкомъ… Что это была комедія, видно изъ Плутарха, который свой разсказъ о ней заключаетъ словами: ‘Цезарь былъ обрадованъ, видя, что она такъ дорожитъ жизнью, и ушелъ отъ нея въ увренности, что онъ ее обманулъ, на дл же онъ самъ былъ ею обманутъ’ (гл. 83), но и Шекспиръ позаботился о томъ, чтобъ мы не относились слишкомъ доврчиво къ мнимой наивности Клеопатры. Едва усплъ Цезарь уйти, какъ она говоритъ своимъ подругамъ: ‘онъ хочетъ меня обмануть, двушки, чтобы я не была благородна относительно самой себя’, и тотчасъ посылаетъ Харміонъ за крестьяниномъ и змями. Нтъ, несомннно Клеопатра хитритъ, сговорилась ли она съ Селевкомъ, или, что вроятне, заране разсчитала его образъ дйствій — этого поэтъ не счелъ нужнымъ намъ сказать, тутъ такту актера предоставлена полная свобода.
Своею послднею хитростью Клеопатра искупила вс прежніе обманы своей жизни. Благодаря ей смерть вошла въ ея послднее убжище — смерть величавая и торжествующая, какъ закатъ солнца въ пескахъ ливійской пустыни, смерть нжная и сладкая, какъ ласкающая дремота египетскихъ ночей. Ирада, Клеопатра, Харміана — одна за другой волшебницы неподражаемой жизни оставляютъ свою поруганную, земную обитель, съ послдними словами послдней изъ нихъ сказка навсегда уносится въ свою вчную родину, туда, гд ‘блаженные духи отдыхаютъ на цвтистыхъ лугахъ’,