С. Елпатьевскій
V. Антонъ-баба и Соломонида-мужикъ.
V. Антонъ-баба и Соломонида-мужикъ.
Антон-баба и Соломонида-мужик, Елпатьевский Сергей Яковлевич, Год: 1904
Время на прочтение: 6 минут(ы)
С. Елпатьевскій. Разсказы. Том 3. С.-Петербург. 1904.
— Главная сила, Степа,— ногами Богъ меня обидлъ…— говоритъ мн Антонъ, сидя на завалинк, одтый, несмотря на лто, въ валенки и неизмнный женинъ шушунчикъ на заячьемъ мху.— И что такое ноги? — философствуетъ онъ.— Тьфу, прости Господи!.. Главное дло — голова… Такъ ли я говорю? — обращается онъ ко мн съ своей любимой поговоркой.
Я соглашаюсь, что дйствительно голова важне.
— А вотъ поди жъ ты! — продолжаетъ мой собесдникъ.— Головой-то я, кажется, вонъ куда бы полетлъ, а ноги-то говорятъ: тпру-у, Антонъ, посиди дома… Такъ ли я говорю?
Мы оба молчимъ.
— Птиц куда лучше! — разсуждаетъ про себя Антонъ.— Расправила крылья,— только ее и видли…
Съ моей стороны отвта нтъ.
— И что это, братецъ ты мой, за притча? Ничмъ я ихъ выпользовать не могу… Спиртами всякими растиралъ, соленымъ вникомъ парилъ, листомъ табачнымъ обкладывалъ,— загибая пальцы, пересчитываетъ Антонъ,— въ муравьиную кучу совалъ, пчелъ припущалъ,— не беретъ, да и шабашъ!.. И гудутъ, и гудутъ, братецъ ты мой… Утолятся на малое время — и опять. И ночей не спишь…— улыбается онъ, словно это доставляетъ ему особенное удовольствіе.— Только вотъ крпкой водкой не пыталъ… Да,— сказывалъ еще прозжающій,— въ Князевомъ Стану старуха живетъ,— шибко ладно отъ ногъ пользуетъ. Да вдь, шутка сказать, восемьдесятъ верстъ,— доберись-ка до нея!.. А надо будетъ, Степа… Такъ ли я говорю?
Я собственно пришелъ купить полфунта подсолнуховъ. У Антона-бабы была лавочка, вся помщавшаяся въ одномъ сундук, гд рядомъ лежали подсолнухи, пряники, стручки, спички, варъ, орхи каленые, нитки, иголки и проч. Я давно уже получилъ подсолнухи, но Антону скучно. Солнце жаритъ немилосердно, вс на работ, деревенская улица пуста, онъ сидитъ одинъ дома на положеніи Антона-бабы, и ему не хочется отпускать меня.
— Да, братъ Степа,— снова начинаетъ онъ,— главная причина — ноги… А что выходитъ? Вотъ и прозвали на сел Антонъ-баба, а хозяйку Соломонида-мужикъ. Разв мое дло рубахи шить, стряпню стряпать, съ двчонкой няньчиться? И, скажемъ, бабье это дло за косулей спину ломать, мірскія подводы гонять, мірское вино пить?
Послднее обстоятельство, повидимому, останавливаетъ на себ особенное его вниманіе.
— Баб разв должно идти мірское вино? Такъ ли я говорю?
Одна нога у Антона сведена въ колн и онъ хромаетъ, другая хоть и не порченая, но часто пухнетъ и болитъ. Лтомъ Антону лучше и онъ, прихрамывая, бродитъ въ церковь, по огороду управляется, зимой же и весной непремнно лежитъ мсяцъ и два. Тогда отецъ часто посылаетъ меня справиться, липоваго цвта отнести, малины сушеной: Антона онъ очень любитъ,— вмст маленькими росли, пріятелями были.
Придешь зимой,— лежитъ Антонъ на печк. Должно быть, ему очень больно, но философія не покидаетъ его.
— Сколь хитеръ лукавый-то… И сверлитъ, и сверлитъ,— прямо дыхнуть не. даетъ. Возрощпи, говоритъ… Ну, да нтъ, погоди,— торжествуетъ Антонъ.— Іова преподобнаго какъ улещалъ: возропщи, говоритъ, на Создателя… И посрамленъ б…
Антонъ былъ церковникъ и любилъ выражаться по-славянски.
— Тепла онъ, братецъ, не любитъ!..
Я понимаю, кто онъ.
— А ну-ка, Степа, накинь войлокъ-то этотъ. Волоки, волоки… Вотъ такъ,— ладно, ладно.
Антонъ лежитъ въ шерстяныхъ чулкахъ и огромныхъ, обшитыхъ кожей, валенкахъ, сверхъ заячьяго шушунчика — на немъ овчинный тулупъ, какое-то старое одяло, теперь я накидываю на него вдвое сложенный войлокъ. Антонъ благодушествуетъ.
— Во-во! Не любитъ онъ этого! А ну-ка, достань, тамъ въ печк за заслонкой малина въ чайник.
Антонъ пьетъ горячую малину, подъ горой овчины и войлока начинаетъ потть, и постепенно ему длается лучше.
— Ну-ка, Степа,— говоритъ онъ, высовывая изъ-подъ овчины красное и потное лицо, почитай-ка Четью…
Я развертываю толстую книгу Четьихъ-Миней, которую Антонъ прочиталъ не одинъ разъ и посл которой онъ неизмнно приходитъ въ умилительное настроеніе.
— Что мои ноги — плёвое дло. Подержитъ, подержитъ, да и отпуститъ… Такъ ли я говорю?
Работать въ пол Антонъ не могъ, и какъ-то такъ вышло,— понемножку, дальше да дальше и свалилась на него домашняя бабья обуза. Съ двочкой,— одна у нихъ была, няньчиться пришлось, съ иголкой-ниткой управляться, иной разъ и корову подоить, коли хозяйка въ пол задержится, а стряпня, какъ есть вся, на немъ лежала. Хорошо, что жена попалась подходящая: тетка Соломонида здоровенная была и тоже поневол въ мужичье дло вошла. И косьба, и пахота, и молотьба — со всмъ пришлось управляться. Мужская одежда способне для работы и все равно Антону не надобилась,— Соломонида и сапоги его носила, и полушубокъ, и шапку Антонову и вышла она Соломонида-мужикъ. И міръ понемножку забывать сталъ, что Соломонида баба, сходъ собирать, къ Антону въ окошко стучатся: ‘Соломонида, на сходъ иди, луга длить’. Перепадетъ міру за провинность съ кого полведерки, опять подожкомъ въ окошко стучатъ: ‘Соломонида,— вино пить’… И ничего не подлаешь: идетъ Соломонида вино пить, потому мірское дло! А выйдетъ чередъ Антоновой изб мірскую службу справлять,— глядишь, Соломонида въ сотскихъ ходитъ, съ бляхой. И въ лучшемъ вид,— и съ начальствомъ поговорить можетъ и въ волость създить къ писарю.
Голосъ у ней былъ грубый и ухватка сдлалась мужичья. Придетъ въ избу, шапку сниметъ, на гвоздикъ повситъ, побьетъ валенками нога объ ногу, коли студено на двор..
— Ну-ка,— скажетъ,— Антоша, собери-ка пость. Озябла я.
Антонъ столешникъ постелетъ и хлба отржетъ, щей изъ печи достанетъ, а пока Соломонида стъ, одежду ея, если намокла, на веревк у печки развситъ. Жили они дружно, всякій свою линію аккуратно справлялъ.
У Антона много было и другихъ дловъ. Онъ былъ нашимъ регентомъ и кром Антона-бабы его называли еще ‘иподьякономъ’. Къ церкви онъ былъ очень приверженъ, и когда позволяли ноги, не пропускалъ ни одной службы и между причтомъ былъ свой человкъ. За старосту у ящика стоялъ, лампадки зажигалъ, свчи передъ образами, вс церковныя службы зналъ не хуже причта и, не разъ случалось, на клирос за пономаря всю обдню справлялъ.
А въ большіе праздники хоромъ регентствовалъ. Онъ и наладилъ хоръ. Максимъ, старшій Карповъ сынъ, не молодой уже, бородатый, угрюмый мужикъ, за главнаго баса шелъ, нсколько молодыхъ парней подобралъ съ тенорами, насъ подростковъ,— человкъ пять-шесть.
У самого Антона голосъ былъ не мудрый, зато на вс руки: не удосужится Максимъ,— Антомъ и за баса дйствуетъ, тенора ослабютъ,— ихъ подбадриваетъ. Гд онъ премудрость эту понялъ, я и не знаю: кажется, сначала отецъ помогъ ему въ пніи и грамот. И ноты списывать выучился,— гд-нибудь разстарается, какую-нибудь новую херувимскую спишетъ, сначала самъ на вс голоса разучитъ, а потомъ и за насъ примется. Случилось разъ Антону,— подправились маленько ноги, ходилъ онъ по общанію къ Троиц-Сергію,— митрополичій хоръ тамъ услыхалъ, съ тхъ поръ не могъ забыть о немъ и все намъ разсказывалъ,— должно быть, хотлъ, чтобы мы пли, какъ у Троицы-Сергія.
Трудненько было Антону управляться съ нами. Онъ не понималъ, что у каждаго изъ насъ было вполн естественное желаніе, чтобы въ церкви былъ слышенъ именно его голосъ, поэтому тенора заливались во всю силу своихъ здоровенныхъ легкихъ, а Карповъ сынъ пускалъ иной разъ такую ноту, что пономарь изъ алтаря выбжитъ и рукой замашетъ: ‘Батюшка полегче веллъ’. Я, кажется, въ альтахъ состоялъ, мн тоже было лестно, чтобы пріятели голосъ мой слышали, поэтому и я старался. А Антонъ на спвкахъ чуть не въ слезы:
— Наказанье мн съ тобой, Степка!— закричитъ онъ на меня.— Чего глотку то дерешь? Обрадовался, думаешь,— во какъ хорошо! Нутромъ бери…
А самъ разинетъ ротъ широко и начнетъ нутромъ всякія колна выводить.
Передъ вторымъ Спасомъ, когда у насъ бывала ярмарка и съзжалось много народа, Антонъ длался настоящимъ мученикомъ. Время горячее — страда, придутъ вс съ поля, намаются,— то басы спвку пропустятъ, то теноровъ не дозовешься. А храмовой праздникъ, осрамиться передъ чужими людьми не хочется… Отецъ иной разъ оторвется отъ работы, поучитъ на спвк. Зато удастся херувимская, либо какой-нибудь новый предпричастный стихъ,— мужики въ восторг.
— Ну, Антонъ,— что твои соборные… Можно сказать, уважилъ!..
А Антонъ про всякія ноги забываетъ, созоветъ насъ, ребятъ, къ себ, вынесетъ изъ клти тарелку съ пряниками да стручками:
— шь, робя! Молодца!..
Надъ Антономъ подсмивались, но, кажется, никого такъ не любили на сел. И регентство ему зачитали, да и одинъ грамотный онъ былъ на сел, кром причта. Письмо къ солдату написать,— къ Антону кучатся, книжку про божественное тоже у Антона достанешь, самъ же и прочитаетъ. А главное за веселый характеръ любили его. Антонова изба посередь села стояла,— у Антона и хороводъ водили. Соломонида со стариками на завалинк сидитъ, про мірскія дла бесдуетъ, а Антонъ съ бабами да съ двками балагуритъ. Парни, до двокъ охочіе, тутъ же у него и сластей накупятъ. До поздней ночи идетъ веселье у Антоновой избы, и не уйдетъ Антонъ, пока вс не разойдутся.
И все онъ любилъ веселое и радостное. Садикъ себ развелъ, цвтовъ насадилъ, какихъ у насъ и не видывали. Цвты онъ любилъ крупные, чтобы видать было, что цвтокъ: мальвы высокія, піоновъ у генеральшинаго садовника выпросилъ, георгины, астры. Въ углу черемуха росла огромная, развсистая,— самыя сладкія ягоды на сел были.
Любилъ я къ Антону въ садикъ ходить. Сидитъ онъ съ неизмнныхъ валенкахъ и въ заячьемъ шушунчик подъ своей черемухой,— тихое мсто, не дуло ниоткуда,— на сады свои любуется и мечтаетъ.
Журавль пролетитъ надъ головой, проводитъ его Антонъ глазами и вздохнетъ.
— Вотъ, братъ Степа, пожила у насъ птица, дтей вывела, къ себ летитъ въ теплыя мста, на блыя воды… Вона кричитъ: ‘Прощай, братъ, Антонъ, студёно у васъ!..’ Разумъ какой птиц Богъ далъ!..
Вздохнетъ Антонъ, молчитъ и думаетъ.
— Въ городу я былъ, за товаромъ… Митрій Захарычъ, лавочникъ, сказывалъ,— въ Питеръ онъ здилъ, на машин… Слъ, видишь, въ Москв въ род какъ въ домъ этакій длинный на колесахъ да и покатилъ… безъ лошадей… Шестьсотъ,— говоритъ,— верстъ въ сутки отмахалъ… Что ему врать!.. — подумавши, продолжаетъ Антонъ.— Чай, когда ни на есть и у насъ будетъ, Степа? Такъ ли я говорю?
А мечты Антона все разгораются.
— Ежели ужъ человкъ до такой точки дошелъ, такъ и летать будетъ! Право слово… Лошадей,— говоритъ,— ни Боже мой, только дымомъ пыхтитъ да заоретъ иной разъ… Все наука, братъ Степа! Чать, когда ни на есть и ноги лчить выучатся?
И все мечтаетъ Антонъ.
Сидитъ онъ худенькій, бородка маленькая, клинышкомъ, лицо блое, чистое, пальцы тонкіе, точно не мужицкіе, мягкіе русые волосы на лобъ спустились. Опустилъ онъ голову и задумчиво въ землю смотритъ. А кругомъ золотые подсолнечники, мальвы высокія, піоны красные въ два кулака, георгины разноцвтные… Отъ черемухи тнь повисла надъ горячей землей, птичка тамъ вверху — что-то щебечетъ.