Антология из Жан-Поля, Рихтер Жан-Поль, Год: 1825

Книга очерков
Время на прочтение: 91 минут(ы)
Скачать в PDF

АНТОЛОГІЯ
изъ
ЖАНЪ-ПОЛЯ РИХТЕРА.

САНКТПЕТЕРБУРГЪ.
ВЪ ТИПОГРАФІИ К. ЖЕРНАКОВА.
1844.

ОГЛАВЛЕНІЕ.

Воспоминанья изъ лучшихъ часовъ жизни для послднихъ
Луна днемъ
Зибенкэзъ
Поэтическіе Афоризмы и отрывки
Мысли о женщинахъ
Полиметры
Желанія другу
Описаніе утренней грозы въ Кампанертал
Письмо Густава къ своей возлюбленной
Сонъ несчастнаго подъ новый годъ

ВОСПОМИНАНІЯ ИЗЪ ЛУЧШИХЪ ЧАСОВЪ ЖИЗНИ ДЛЯ ПОСЛДНИХЪ.

‘Дай мн великую мысль, чтобъ она освжила меня,’ просилъ Гердеръ своего сына въ изнуряющемъ жару болзни! Что же мы обыкновенно представляемъ страдальцамъ, прикованнымъ въ мрачной постели болзни, когда передъ ними тускнетъ блестящая рога на ихъ жизни? Одн страшилища, вмсто освящающихъ звздъ. Не странно ли и не жестоко ли обыкновеніе, что плачь и умиленіе обступаютъ умирающаго Сольнаго, громко нарекаютъ послдній приговоръ, между-тмъ какъ ихъ скрываютъ отъ здороваго, крпкаго и сильнаго, какъ-будто умирающіе должны утшать здоровыхъ! Тамъ, въ душной комнат больнаго, передъ изнуреннымъ и блднымъ лицемъ. Нтъ душа, которая навела бы свтлую улыбку на изсохшія уста, а только законовдцы, лекари съ своими приказаніями, да родные, которые плачутъ на-взрыдъ. Нтъ тамъ мощнаго духа, возвышающагося надъ собственною скорбью, который упавшую лушу, алкающую освжающей радости, оживилъ бы весенними водами воспоминанія, слилъ бы ихъ съ послдними восторгами, предзнаменующими въ умирающемъ приближеніе другой жизни.— Постель больна то превращается для него въ незакрытый гробъ, плачущая обманчивая надежда на выздоровленіе и траурныя рчи, привязываютъ еще крпче къ жизни того, кому суждено съ ней разстаться, а смертныя носилки представляются ему эшафотомъ,— и въ ушахъ, еще живущихъ, когда глаза уже сомкнуты смертію, раздаются рзкіе, дисгармоническіе звуки жизни, тогда какъ жизнь должна бы, подобно эху, постепенно изчезать въ нжныхъ, сладостнйшихъ звукахъ. Между-тмъ человкъ въ собственномъ сердц носитъ благое чувство, которое заставляетъ его воспоминать о малйшей радости, внушенной имъ умирающему, съ большимъ наслажденіемъ и самодовольствіемъ, нежели о многихъ важнйшихъ, которыми онъ надлилъ здоровыхъ, причина тому заключается, можетъ-быть, еще въ томъ, что онъ только въ послднемъ случа надется на возможность удвоить или доставить эту радость посл, но смертный долженъ бы помнить, что каждая радость, доставленная нами другому или намъ дарованная, можетъ быть послднею.
Такъ разставанье наше съ жизнью было бы соединено съ большимъ страданіемъ, нежели вступленіе въ оную, еслибъ заране природа, эта добрая мать, не позаботилась о томъ, чтобъ убаюкать дремлющихъ своихъ дтей на своихъ нжныхъ рукахъ и тихо перенести ихъ изъ одного міра въ другой. Въ предпослдній часъ покрываетъ она горько оплакиваемыхъ ледянымъ щитомъ равнодушія къ остающимся, предъ самой же кончиною — (что подтверждаютъ свидтельства проснувшихся мнимо-умершихъ, выраженіе лица и голосъ умирающихъ) мозгъ покрывается чистыми, легкими волнами радости, походящей разв только на то земное блаженство, въ которомъ утопаютъ магнетическіе мнимо-умершіе. Но мы не въ состояніи себя представите, какъ высоки эти наслажденія, до какой степени он могутъ увеличиваться, потому-что знаемъ ихъ только по свидтельствамъ ожившихъ мнимо-умершихъ, слдственно прерванными, неоконченными, можетъ-быть, возрастающіе восторги, боле истощающіе жизнь, нежели страданія, переносятъ безсмертную жизнь отъ жизни здшней, юдольной, въ неизвстное небо. Бетъ всемірная Исторія необъятная, премудрая,— это Исторія умирающихъ, но намъ на земл не развернуть ея сокровенныхъ листовъ.
Въ сельц Гейм жилъ Готрейжъ Гартманнъ у своего престарлаго отца, пастора, котораго онъ составлялъ все счастіе, ибо старецъ пережилъ почти все, что любилъ. Готрейхъ отправлялъ за него должность проповдника, не столько за тмъ, чтобъ поддержать его еще мало ослабленныя возрастомъ силы, сколько для того, чтобъ дать просторъ своему собственному пылкому духу и вмст доставить тмъ старцу ту рдкую радость, что сынъ научаетъ отца.
Тсно было распускающемуся духу, который хотлъ цвсти поэтически: онъ не походилъ, какъ большая часть юношей-поэтовъ, на т растенія, которыя приносятъ нсколько поэтическихъ цвтовъ, быстро упадающихъ, а потомъ производятъ подъ землею грубые, ничтожные плоды: онъ былъ деревомъ, которое внчаетъ свои прекрасные пестрые цвты сладкими прекрасными плодами, и почки этихъ цвтовъ созрвали отъ теплоты новыхъ поэтическихъ мсяцовъ.
Отецъ его былъ призванъ къ поэзіи подобными же силами, но время не благопріятствовало ихъ развитію, ибо въ половин прошедшато столтія, большая часть людей, одаренныхъ парящимъ ввысь духомъ художника, были вынуждаемы оставаться прикованными къ каедр, учительскому или судейскому креслу, потому-что старое мщанское сословіе почитало выгоднйшимъ пасти своихъ дтей на обыкновенныхъ равнинахъ и долинахъ, нежели на крутой гор Музъ. Если же подавленный поэтическій духъ не можетъ выразить себя въ свободномъ творчеств, то съ большимъ жаромъ обращается къ собственному сердцу и убираетъ его своими цвтами, невысказанныя чувства тмъ живе говорятъ въ движеніяхъ, подобно голосу, и дла заступаютъ мсто картинъ. Такимъ образомъ поэтическая сила легко живетъ столь же долго, сколько и самъ человкъ, который есть уже ея созданіе, нчто единое съ нею. Такъ переживаетъ легкая, недолго живущая бабочка продолжительную буровую зиму — (какъ прежде пережила ее бывши личинкою) — если лтомъ не оплодотворилась.
То-же самое постигло и стараго Гартманна, но участь его была еще прекрасне: его молодой, женской поэтической душ можно было набрать своимъ жилищемъ каедру, словно монашескую келью, а двумъ сестрамъ-близнецамъ, религіи и поэзіи, быть неразлучными и помогать другъ другу. Какъ чисто и прекрасно званіе священника! вс блага его окружаютъ: поэзія, религія, исцленіе душъ,— между-тмъ какъ другія званія совершенно препятствуютъ ихъ близкому соединенію.
Отецъ и сынъ все тсне и тсне сближались другъ съ другомъ, и, вмсто дтской и отцовской любви, между ними возрасла рдкая дружба особеннаго рода. Сынъ поддерживалъ старость отца не только возрожденіемъ въ немъ утраченной поэтической молодости, но и прекраснйшимъ сходствомъ вры. Готрейхъ хотя и отправился въ высшую школу съ обыкновеннымъ небольшимъ вольнодумствомъ, свойственнымъ незрлому, рано развившемуся юнош, но возвратился съ сохраненною врою предковъ и отца своего, отъ настоящихъ учителей, научавшихъ сохранять чувство древней богословіи отъ пытливыхъ объясненій толкователей, не обнажая корней передъ свтомъ, который содйствуетъ въ людяхъ, какъ и въ растеніяхъ, одному лишь вншнему произрастанію. Такъ престарлый отецъ вновь нашелъ въ груди сына свое христіанское сердце, оживленное силою молодости, а вмст и оправданіе своей любви и убжденій, пріобртенныхъ долгою жизнію. Если прискорбно любить и вмсти противоречить, и отворачивать голову отъ того, къ чему наклоняется сердце, то тмъ сладостне найти себя и свою вру пересаженными въ короткое время. Жизнь тогда превращается въ прекрасную звздную ночь, въ которую, кажется, заходящая звзда замняется другою, восходящею.
Готрейхъ жилъ въ раю, въ которомъ онъ былъ садовникомъ для своего отца, замнялъ ему супругу, брата, друга,— однимъ словомъ все, что дано любить человку.
Каждое воскресенье приносило ему новую радость: проповдь, сказанную въ присутствіи отца. На каедр обнаруживалъ онъ все богатство внутренней силы, въ особенности поэтической, какъ-будто заботясь боле о томъ, чтобъ тронуть и увлечь отца, нежели о просвщеніи прихожанъ, хотя и былъ убжденъ въ несомннности той истины, что удовлетвореніе высокихъ требованій разума, есть цлебная пища для народа, какъ и для дтей, и что одно недостижимое научаетъ достигать.— Глаза въ слезахъ или молящіяся сложенныя руки старца, превращали каждый воскресный день въ великій праздникъ, и въ тихомъ пасторскомъ домик часто отправлялась празднества, торжественность которыхъ никто не понималъ и не замчалъ. Кто находитъ, что говорить или слушать проповдь не можетъ приводить душу въ живое умиленіе, тотъ вроятно не пойметъ тхъ чистыхъ радостей, съ которыми оба друга бесдовали между собою о сказанныхъ или еще предстоящихъ проповдяхъ, критическое разсмотрніе которыхъ имло въ глазахъ ихъ такую же важность, какую иметъ критика великихъ драматическихъ произведеній. Одобреніе и любовь столь мудраго старца, какъ Гартманъ, духовныя способности котораго еще не онмло на холодной высот жизни, должны были сильно тронуть юношу, отъ природы боле слабаго и нжнаго и тломъ и духомъ, каковъ быль Готрейхъ, и возбудить въ немъ быстрое и высокое пламя.
Къ симъ двумъ счастливцамъ присоединилось еще третье блаженное существо, Юста, вдвойн сирота, вполн располагавшая сама собою, она оставила городъ и, продавши весь коммерческій домъ своего отца, поселилась въ верхней половин прекраснаго крестьянскаго домика, чтобъ вполн жить по-деревенски. Юста все на свт исполняла совершенно, по-крайней-мр тамъ, гд касалось до великодушія. Перехавши въ сельцо Геймъ, она прежде всего увидла кроткаго Готрейха и его ясные поэтическіе глаза, услышавши четыре или пять его весеннихъ проповдей, она тотчасъ отдала ему сердце, упоенное добродтелью, но удержала руку до того времени, когда вмст съ великимъ общимъ міромъ возможно будетъ заключить и ихъ союзъ. Она обыкновенно предпочитала трудное легкому. Я желалъ бы кстати изобразить теперь майскую жизнь, разцвтавшую подъ руками Юсты въ низенькомъ пасторскомъ домъ, подлъ невысокой колокольни:— какъ спшила она каждое утро изъ своего домика въ домъ пастора, чтобъ привести тамъ все въ порядокъ,— какъ проводила она вечера въ пасторскомъ садикъ, не только заключавшемъ въ себ 12 грядокъ, но и окруженномъ множествомъ луговъ, пересченныхъ ручьями, не говоря уже объ отдаленныхъ холмахъ и звздахъ,— созвучіе трехъ ликующихъ сердецъ, которыя въ столь тсномъ и чистомъ сосдствъ знали и чувствовали одно прекрасное и принимали чувства добра и радости,— за ежедневныя потребности жизни. Каждое мсто было священнымъ, вселенная — свтлымъ храмомъ, а небо — великимъ церковнымъ сводомъ.
Каждое село, каждый домъ можетъ заключитъ въ себ истинный рай, неизвстный и неописанный, потому-что радости любятъ покрывать листьями нжнйшіе цвты свои и сохранять ихъ втайн. Готрейхъ, среди такого изобилія блаженства и любви — поэзіи и благости — весны и прошедшаго и будущаго,— не дерзалъ ясно высказывать своего счастія иначе, какъ къ молитв. Только въ молитв, думалъ онъ, можетъ человкъ высказывать все, и радость свою и горе. И отецъ былъ вполн счастливъ, старость его походила не на зимній суровый, а на лтній вечеръ, безъ мороза и мрака, хотя солнце его жизни уже довольно низко зашло за могильный холмъ, подъ которымъ на вки заснула жена его.
Ничто такъ живо не напоминаетъ благородному юнош о послднихъ часахъ жизни, какъ часы прекраснйшіе, часы душевнаго восторга. Готрейхъ, среди столь необыкновеннаго благоуханія и блеска всхъ цвтовъ радости, въ свжее росистое утро жизни, при ея утренней звзд, уже долженъ былъ помышлять о томъ, что нкогда она явится ему звздою вечернею. Тогда сказалъ онъ самому себ: теперь всё передо мною такъ ясно, такъ постоянно,— красота и блаженство жизни,— блескъ вселенной,— Создатель,— доблесть и величіе сердца,— созвздія вчныхъ истинъ,— необъятное звздное небо идей, которое освщаетъ человка, влечетъ его и поддерживаетъ!— Когда же старость меня настигнетъ и приблизится часъ смерти, все то, что теперь движется передо мною, такъ живо, роскошно цвтетъ и сверкаетъ, не покажется ли мн въ измненномъ вид, посдлымъ и недвижимымъ? Когда человкъ близокъ къ небу, которымъ онъ такъ долго любовался,— смерть оборачиваетъ предъ ослабвшими глазами астрономическую трубу, и небо является имъ пустымъ далекимъ пространствомъ, лишеннымъ свта. Но справедливо ли это? Цвтущія-ли или увядшія силы ясне и правильне постигаютъ міръ? Будетъ-ли въ будущемъ для меня доступне истина, когда я буду чувствовать, думать и надяться, владя только одною половиною жизни, лишившись остраго взгляда и горячаго чувства, или она доступное для меня теперь, когда сердце мое горячо, голова свтла и всё силы такъ свёжи!— Безъ сомннія теперь, я въ томъ убждаюсь все боле и боле. Проживу же я эти свтлые дни истины, съ глубокимъ вниманіемъ сберегу намять о нихъ для мрачнаго вечера, я они освтятъ послдніе часы моей жизни!’
Въ прекраснйшіе майскіе дни, когда небо, земля и сердце его сливались въ одномъ тройственномъ аккорд, облекъ онъ пламенныя чувства въ пламенное слово, чтобъ на письм сохранить ихъ подъ заглавіемъ: Воспоминанія изъ лучшихъ часовъ для послднихъ. Этой повстью хотлъ онъ подкрпить душу на послднемъ лож и въ поздній сумракъ оглянуться на раннюю зарю юности.
Такъ жили три человка, радуя другъ друга, среди теплаго счастія, пока колесница брани и побдъ священной войны не загремла по земному шару. Тогда Готрейхъ совершенно преобразился, — онъ походилъ на молодую перелетную птицу, незнакомую еще съ жаркими странами, которая томится въ тепломъ плну и рвется летть за старыми перелетными птицами. Возстала его дятельныя природныя силы, до-сихъ-поръ смиренно покорявшія себя поэтическому ораторскому влеченію: пламя воодушевленія, до-сихъ-поръ развевавшееся, подобно пламени нефтяной почвы, въ пустомъ воздух, нашло себ пищу. Не ршаясь говорить отцу о разлук, онъ и терзалъ и тшилъ себя картинами похода и сраженія. Одной Юст доврилъ онъ свое намреніе — и она его не одобрила, представляя ему, какъ тяжело будетъ одиночество для отца. Послдній же, одушевившись мыслію о войн, подобно сыну и его обрученной, сказалъ имъ: ‘Пусть Готрейхъ отправляется, онъ давно этого желаетъ, и только любовь и состраданіе ко мн его здсь удерживаютъ.’ Старецъ надялся, что онъ съ Божіею помощію будетъ въ состояніи, въ продолженіи года, самъ отправлять пасторскія обязаности и тмъ еще разъ оказать пользу отечеству.
Готрейхъ отправился, полагаясь на осенній цвтъ жизненныхъ силъ отца. Онъ былъ обыкновеннымъ воиномъ, а если гд могъ, вмст и проповдникомъ. Новое поприще дйствій всегда обновляетъ силы и ведетъ каждаго къ большимъ успхамъ. Судьба отказала юнош въ рай, которую онъ такъ желалъ принести съ собою по возвращеніи въ мирное пасторское убжище, какъ огненное клеймо прекрасныхъ дней его пылкой молодости, но онъ и то считалъ для себя счастіемъ, что могъ принять участіе въ войн и сразиться съ цлымъ народомъ для достиженія общихъ цлей, подобно древнему республиканцу.
Наконецъ прекраснйшій май мсяцъ, какой когда-либо пріобрла Германія своими побдами, былъ встрченъ празднествомъ въ честь побдъ и мира, и не одинъ народъ торжествовалъ свою славу! Тогда юный Готрейхъ не захотлъ проводить эти праздничные дни далеко отъ родимаго дома, желая удвоить свои радости, раздливъ ихъ съ радостями своихъ лучшихъ друзей.
Онъ отправился въ путь. Тысячи воиновъ совершили это путешествіе до него и посл него, стремясь, чрезъ освобожденныя земли, отъ счастливаго прошедшаго къ счастливому будущему, но не многіе видли на пути своемъ, подобно Готрейху, столь чистое, лазурное небо на горахъ своихъ родимыхъ долинъ, небо, на которомъ ярко горла, вс до единой, прежнія звзды. Юста еще прежде сообщила ему нкоторыя краткія извстія о пасторскомъ дом, о своей тоск и радостяхъ отца, о томъ, что старецъ невредимо выполняетъ вс свои обязанности, говорилъ даже многія проповди за него, и пр., и что она хранитъ для него еще прекраснйшія радостныя тайны. Послднимъ, можетъ-быть, хотла она напомнить ему, чтобъ онъ не забылъ даннаго ею общанія отдать ему свою руку по заключеніи великаго мира.
Въ такихъ размышленіяхъ еще наслаждался онъ уже священнымъ вечеромъ Троицына дня, въ который онъ хотлъ предъ захожденіемъ солнца вступить въ Геймъ, чтобъ неожиданно освободитъ старика отъ всхъ занятій и подарить его покойными праздничными днями. Въ то время, какъ онъ такимъ образомъ представлялъ себ ныншнее свиданіе,— а горы отцовскаго села, въ которомъ онъ, черезъ нсколько часовъ, прижметъ къ своему сердцу лучшее сердце, все ясне рисовались на голубоммъ неб,— въ то время воспоминанія изъ лучшихъ часовъ для послднихъ, гармонически отозвались въ его душ, и онъ не могъ воздержаться, чтобъ дорогою не припасать къ нимъ картины земнаго свиданія друзей.
За нимъ слдовала съ востока его родины гроза, общавшая скоре дождь, чмъ огонь — (а походъ его чрезъ громовыя тучи на земл уже помирилъ его и сблизилъ съ прекраснйшими небесными бурями ему казалось, что онъ идетъ радостнымъ предвстникомъ грозы, разсохнувшаяся земля, наклоненные къ ней цвты, пожелтвшіе колосья, измученные долгою жаждою, такъ тосковали по водамъ теплыхъ облаковъ! Прихожанинъ изъ Гейма, пахавшій вдали, поклономъ и знаками изъявилъ ему свою радость, что и онъ наконецъ явился, вмст съ дождемъ давно ожиданнымъ.
Вотъ уже видитъ онъ изъ земли выходящую низкую колокольню, и вступаетъ въ долину, гд находится домъ пастора, ярко позлащенный вечернимъ солнцемъ. У каждаго окна надется онъ увидть свою невсту, любующуюся захожденіемъ солнца, пока гроза не затмитъ его, подходитъ ближе и думаетъ найти окна отворенными, а въ праздничной комнат березы Троицына дня,— но ничего не находитъ.
Наконецъ входитъ онъ въ пасторскій домъ, кругомъ мертвая тишина, онъ тихо отворяетъ давно знакомую дверь. Въ комнатъ пусто, но надъ собою слышитъ онъ движеніе. Онъ идетъ въ верхнюю комнату, полную вечерняго блеска, и видитъ: Юста молится на колнахъ у постели отца, онъ же сидитъ, полуподнявшись на постели, покрытый необыкновенною болзненною блдностію, повернувшись худымъ костлявымъ лицемъ къ заходящему солнцу. Невста вскрикнула, увидвъ друга, и упала къ нему на грудь: говорить она не могла. Отецъ же протянулъ къ нему желтую, изсохшую руку и сказалъ изнуреннымъ голосомъ:
‘Ты пришелъ еще во время,’ не объяснивши, думалъ-ли то онъ о проповди или о послдней разлук.
Юста разсказала, въ немногихъ словахъ, какъ старецъ, изнуренный занятіями, вдругъ изнемогъ и тломъ и духомъ и, ни въ чемъ не принимая участія, такъ сильно желалъ его отъ другихъ,— и какъ онъ, съ обрзанными на земл крыльями, поднималъ взоры къ небу, словно слабое дитя, умоляя о возвышеніи. Слухъ старика такъ притупился, что ей можно было безъ опасенія разсказывать о немъ-самомъ въ его присутствіи.
Готрейхъ скоро самъ во всемъ удостоврялся. Возвратившись съ отблескомъ огня сраженія въ груди, онъ такъ желалъ бы вызвать предъ старымъ, но еще сильнымъ сердцемъ, огни побдные, возвщавшіе Европ прекрасный день, подобно багрянымъ вечернимъ облакамъ, но старикъ ни слова не спросилъ о томъ. Онъ не спускалъ глазъ съ солнца, пока наконецъ черныя тучи грозы не покрыли его совершенно, даже война на неб, казалось, мало его занимала, и блескъ жизни тускло просвчивалъ сквозь глубокій, возрастающій ледъ смерти. Умирающій не знаетъ настоящаго, а одно только будущее и прошедшее.
Вдругъ все кругомъ покрылось мракомъ, втры затаили дыханіе, утомленная земля ожидала въ молчаніи… пошелъ проливной дождь и ударилъ громъ. Молнія освтила старца, и онъ, измнившись и удивленный, посмотрлъ кругомъ. ‘Я опять слышу,’ сказалъ онъ,— ‘идетъ дождь.— Говорите же, дти, скоре, ибо я скоро отойду.’
Удары грома вроятно возвратили ему слухъ, не еще вроятне, что молнія, легкимъ прикосновеніемъ, преобразила все его существо, подобно магнитному полюсу, и приблизила его тло къ разрушенію, а духъ къ вчному блаженству. Дти заключили его въ своихъ объятіяхъ, но онъ самъ былъ слишкомъ слабъ, чтобъ обнять ихъ.
Въ это время,— когда теплыя цлебныя воды облаковъ омыли больную землю и на ней освжили все, отъ высокаго дерева до послдней травки, когда прояснившееся небо тихо блистало, словно слеза радости, а громы враждовали между собою на отдаленныхъ горныхъ вершинахъ,— больной указалъ на небо и сказалъ: ‘Смотрите на величіе Божіе.— Ахъ, сынъ мой, укрпи теперь на прощаніе духовною пищею мой разслабленный духъ. Но никакихъ увщаній: я въ мир съ моимъ Господомъ. Скажи мн что-нибудь утшительное о Всемогущемъ и Его длахъ, какъ говорилъ о нихъ въ своихъ весеннихъ проповдяхъ.’
Навернулись горькія слезы на глазахъ у бднаго сына: онъ подумалъ, что долженъ говорить у смертной постели отца т самыя Воспоминанія изъ лучшихъ часовъ для послднихъ, которыя онъ сохранялъ для своей собственной смерти. И когда онъ сказалъ ему о томъ, старецъ отвчалъ: ‘поспши, сынъ мой.’ И тотъ началъ дрожащимъ голосомъ:
‘Вспомни о томъ въ мрачный часъ, что блескъ вселенной нкогда наполнялъ твою грудь, и что ты узналъ величіе Бытія. Не вглядывался-ли ты въ половину безконечности, смотря на звздное небо, а днемъ въ другую ея половину, смотря на солнце? Отжени мысль отъ себя о ничтожномъ пространств и оторвись отъ могилы-земли, тебя окружаютъ какъ средоточіе,— міры надъ тобою, кругомъ тебя, подъ тобою — вс движущіе и движимые,— блескъ съ блескомъ, величіе съ величіемъ въ нераздльной связи,— вс солнца къ одному общему солнцу предъ тобою стремящіяся,— проникни сквозь солнце всхъ солнцевъ въ вчность, ты не выйдешь въ пустое и мрачное пространство. Пустота только между міровъ, а не вокругъ міра.
‘Вспомни въ мрачный часъ о томъ времени, когда ты въ восторг молился Богу, проникнутый величайшею мыслію смертнаго, мыслію о безконечномъ.
Старецъ сложилъ руки и тихо молился.
‘ Не узналъ-ли ты и не чувствовалъ-ли того существа, чья безконечность заключается не въ одномъ могуществ, мудрости, вчности, но и въ любви и въ правосудіи. Можешь ли забыть т дни, когда лазурное небо дня и ночи представлялось теб кроткими голубыми очами, которыми глядлъ на тебя Господь милосердный? Не ощущалъ-ли ты любви Безконечнаго, когда она отражалась въ любящихся человческихъ сердцахъ,— подобно тому, какъ солнце для нашихъ ночей бросаетъ свой яркій свтъ не только на близкую луну, но и на утреннюю и вечерную звзды и на отдаленнйшія малыя планеты земли?
‘Вспомни о томъ въ мрачный часъ, какъ въ весн твоей жизни, гробницы казались теб вершинами горъ отдаленнаго новаго міра, и какъ въ избытк жизни узналъ ты цну смерти. Снжный холмъ могилы согрваетъ для новой жизни замерзшихъ отъ холода старости. Какъ мореходецъ изъ холоднаго, бурнаго, пустыннаго моря вдругъ вступаетъ на берегъ, цвтущій въ теплой, изобильной весн, такъ и мы однимъ ударомъ нашей ладьи вдругъ причаливаемъ отъ холодной нашей замы къ вчной весн.
‘Радуйся въ мрачный часъ, что твоя жизнь обитаетъ въ великой далекой жизни. Надъ глыбою шара земнаго ветъ духъ Божій. Міръ движется, и каждый листъ древесный есть обитель душъ. Всякая малая жизнь замерзла и упала бы, еслибъ не поддерживала и не согрвала ее кругомъ волнующаяся кипучая жизнь. Море времени сіяетъ, какъ море пространствъ, сквозь безчисленныхъ множествъ свтлыхъ существъ, и смерть и рожденіе суть только огненныя долины и горы вчно волнующагося океана. Нтъ остова на земл, а что намъ кажется имъ, есть только другое тло. Безъ всеобщаго живаго бытія была бъ одна лишь долгая, безконечная смерть. Мы прилпляемся къ Альпамъ природы подобно моху, что питается ихъ высокими облаками, человкъ есть бабочка, порхающая надъ Чимборассо, а высоко надъ бабочкою летаетъ грифъ, распростерши широкія крылья, но и великанъ и малютка, вс равно свободно ходятъ по единому саду, и однодневная мошка доводитъ безчисленный рой предковъ сквозь бури и враговъ до своихъ прародителей, нкогда игравшихъ передъ захожденіемъ солнца надъ ркою Рая.— Не забывай никогда о той, теперь теб такъ свтло представляющейся мысли, что наше Я невидимо переноситъ самыя жгучія душевныя страданія, самыя горячія душевныя радости, между-тмъ какъ тло наше разрывается отъ сильнаго раздраженія. Такъ походятъ души наши на блудящіе огни, что не гаснутъ, играя въ бурное и дождливое время.
‘Можешь-ли не вспомнить въ мрачный часъ, что жили до тебя великіе люди, и что и ты слдуешь за ними въ страны вчности? Возвысь душу свою величіемъ духовъ, что стоятъ на ихъ горахъ и допускаютъ грозы жизни лишь вокругъ себя, но никогда надъ собою. Вызови предъ собою династіи мудрецовъ и поэтовъ, одушевлявшихъ и освщавшихъ народы за народами.’
‘Говори объ Искупител,’ сказалъ отецъ.
‘Думай объ Іисус Христ въ мрачный часъ, который и Онъ испыталъ, объ сладостномъ для ночей человческихъ мсяц безконечнаго солнца. И жизнь и смерть да будутъ святы для тебя, потому-что Онъ раздлилъ съ тобою и ту и другую. Да взираетъ на тебя въ послдній мракъ Его кроткій, величественный ликъ, и да покажетъ теб Онъ, свтозарный, своего Отца! ‘
Тихій громъ пробжалъ въ ту минуту по сумрачно-свтлымъ облакамъ грозы, и вечернее солнце постепенно озолотило все небо прекраснымъ огнемъ.
‘Вспомни въ послдній часъ, какъ можетъ любить человческое сердце, можешь-ли забыть ты ту любовь, которою одно сердце замняетъ милліоны сердецъ, которою питается душа, въ продолженіи цлой жезни, и оживляется одною душою, подобно столтнему дубу, что удерживается своими корнями на томъ же мст, и сто весенъ сряду высасываетъ изъ него новыя силы и цвты.’
‘Упоминаешь ли также обо мн?’ спросилъ отецъ.—
‘И о матери моей,’ отвчалъ сынъ. Юста залилась слезами, услышавши, что ея возлюбленный хотлъ утшить себя воспоминаніемъ о дняхъ ихъ люби и, и отецъ тихо промолвилъ, думая о жен своей: ‘Свиданіе, свиданіе!’
‘Вспомни же въ мрачный часъ,’ продолжаетъ онъ, ‘о часахъ безсмертныхъ, когда жизнь была для тебя такъ прекрасна, такъ необъятна,— когда ты весною плакалъ отъ радости,— когда ты молился, вознесенный горъ, и Господь предсталъ предъ тобою,— когда ты нашелъ первое и послднее сердце любви,— и на вкъ сомкни радостно очи!’
Вдругъ гроза разсклась на дв высокія черныя горы, и далекое солнце, словно изъ глубины между рядами скалъ, взглянуло на землю сверкающимъ отъ радости родительскимъ окомъ. Тогда сказалъ умирающій старецъ: ‘какая молнія!’
‘Это вечернее солнце, батюшка!’ — ‘Да я увижу ее опять, нынче же увижу,’ продолжалъ отецъ, думая о давно почившей супругъ. Здсь сынъ отъ сильнаго волненія уже не былъ въ состояніи передать отцу описаніе блаженства земнаго свиданія посл разлуки, которымъ онъ нынче заране наслаждался дорогой, онъ не могъ сказать ему, что свиданіе посл разлуки вновь возводитъ любовь на высшую степень и что если первое свиданіе встрча изчезло въ туманъ будущности, то взглядъ на цвты будущаго соединяетъ плоды прошедшаго въ одинъ пучокъ. И какъ бы могъ онъ высказать умирающему всю прелесть земнаго свиданія, когда тотъ уже устремилъ очи на блескъ надземный!
Въ испуг спросилъ онъ: ‘отецъ, каково теб?’ — ‘Я вспоминаю въ мрачный часъ о томъ… о томъ…— и смерть также хороша для отходящаго въ Хрястъ…’ прошепталъ про себя старецъ, и взялъ руку Готрейха, не сжимая впрочемъ ея, ибо это было только обыкновеннымъ, безсознательнымъ движеніемъ умирающаго. Онъ все еще думалъ слышать сына и сказалъ съ возрастающемъ восторгомъ и ясностію: ‘о Боже мой всемилосердный!’ Ложныя солнца {Паргелія, воздушное явленіе.} жизни потухла и уже только одно солнце оставалось въ его душъ, и это солнце было Богъ!
Вдругъ онъ приподнялся, съ силою протянулъ руки и воскликнулъ: ‘На неб, надъ вечернимъ солнцемъ, три прекрасныя радуги, я долженъ идти вмст съ солнцемъ и слдовать за нимъ.’ Тутъ упалъ онъ назадъ, и душа, совершивши земное, отлетла на небо. Тогда только закатилось солнце, а блескъ его все еще отражался въ далекой радуг на восток.
‘Онъ отошелъ отъ насъ къ своему Богу,’ сказалъ прерывающимъ голосомъ Готрейхь Юст, ‘среда великихъ тихихъ радостей, такъ не рыдай же такъ горько, Юста!’ Но тутъ слезы, имъ досел удерживаемыя, потоками хлынули изъ глазъ, и онъ прижалъ руки усопшаго къ своимъ горячимъ глазамъ. Становилось темно, и чуть слышный теплый дождь накрапывалъ на сумрачную землю. Любящіе оставили тихій образъ и въ умиленіи оплакивали свое солнце, въ радостномъ блеск перешедшее изъ бурныхъ облаковъ жизни къ другому утру.

ЛУНА ДНЕМЪ (*).

(*) Не многимъ читательницамъ нужно замтить, что новый мсяцъ восходитъ’мст съ солнцемъ, что онъ затмваетъ его въ нашихъ глазахъ, когда становится передъ нимъ, когда же совершенно покрываетъ, то соловьи начинаютъ пть, цвты наклоняются къ земл,— звзда Венера восходитъ на небо, и проч. и проч.
Съ потухшимъ лакомъ, земнаго цвта, въ глубокой скорби катила по небу луна свою колесницу предъ огненными колесами цвтущаго Аполлона, и все оглядывалась на пылающій радостный обликъ брата, чтобъ любить его и утшиться, день похитилъ у нее ея дорогаго Эндиміона: онъ покоится въ своей пещер, крпко скованный цпями безсмертнаго сна, тщетно вздыхаетъ его возлюбленная о минувшемъ, когда бывало она спустится подъ мантіею ночи къ усыпленному другу-красавцу, долго съ трепетомъ глядитъ на него,— полная страсти, все ближе и ближе наклоняется, и наконецъ убгаетъ, быстро сорвавши поцлуй съ вчныхъ розъ его юныхъ устъ.—
‘О взгляни туда, братъ мой (говорила она ебу, стараясь скрыть свою нжную скорбь), вс фіалки мои отказываютъ мн въ своемъ ароматъ, и изливаютъ его, когда я скрываюсь. Теб же столько тысячь цвтовъ открываютъ свое сердце’!’
И въ глубокой тоск опустила она взоры на утомленную, горячую землю, полную дымныхъ столбовъ и умирающихъ тней, тамъ увидла она двухъ любящихъ, ей никогда не встрчавшихся подъ ночною ея колесницею.— Аргусъ дня ихъ всегда сопровождалъ, — никогда еще имъ не случалось вмст слушать соловья и смотрть на улыбающіяся звзды, чтобъ потомъ тмъ сладостне забыть все, кром самихъ себя, нжные звуки любви долетали до нихъ сквозь свтскій шумъ,— и нжныя сердца, какъ мсяцъ стыдливыя, не расточая сокровищъ любви, просили у дня даровать имъ лишь одно минутное свиданіе, безъ пожатія руки, безъ перваго поцлуя.
Блдная, охраняемая братомъ, луна почувствовала въ собственной груди нжныя страданія и желанія чуждой любви. О! любовь прощаетъ любовь и благоговетъ предъ нею! ‘Возлюбленный братъ, сказала она умоляющимъ голосомъ, взгляни въ Делос на твой подсолнечникъ, на лавръ твой, на гіацинтъ, на кипарисъ и на ладонъ, какъ жаждутъ они и, утомленные, наклонились къ земл! Взгляни на любимцевъ своихъ и пролей на, горячія втви освжающую каплю росы! Дозволь мн, мой возлюбленный, накинуть мантію ночи на твоихъ дышущихъ огнемъ коней! ‘
‘Потуши на время пламя,’ отвчалъ съ улыбкою ебъ, разгадавши тайное желаніе сердца своей сестры. И какъ дождь вечерній, прохладная минутная ночь ниспала на любящую чету! Какъ удивилось вы, счастливцы: внезапно замолкли щебечущія канарейки, а жаворонки съ громкими пснями взвились въ вышину,— ночныя фіалки раскрылись и принесли свою сладостную благовонную вечернюю жертву,— на земл, покрытой густымъ мракомъ, полной любовнаго безмолвія, ярко загорлись волканы, черные облачные столбы превратились въ столбы огненные и взлета ли къ звздамъ,— соловей проснулся среди усыпленныхъ цвтовъ, мелодическіе стоны вырвались изъ переполненной груди и онъ разлился въ прекрасныхъ жалобахъ….— но вы, любящіе, не долго восхищались дивной картиной: сердце обратилось къ сердцу, глаза обратились къ глазамъ.— О, блаженные! съ сомнніемъ и трепетомъ, въ пылу страсти, упоенные слезами подобно окружающимъ васъ цвтамъ, которыхъ краткая ночь окропила росою, вы робко смотрите другъ на друга, спшите насладиться убгающимъ прекраснымъ мракомъ, и не ршаетесь на первое рукожатіе.— Но невинныя сердца, очарованныя и изумленныя радостнымъ затмніемъ, подобно пчеламъ заключеннымъ въ тюльпан, мгновенно свернувшемъ надъ ними листы свои, забыли первый страхъ,— и сладостно припали другъ къ другу, и уста прикоснулись къ устамъ, и душа замерла въ первомъ лобзаніи, ликованіе соловья отозвалось имъ дальнимъ эхомъ, и алмазы заблистали на обожаемомъ сердц, какъ-будто возвращая не только заимствованный отъ солнца блескъ, но и сіяніе радости.
Засверкали очи луны, увлаженные страстнымъ томленіемъ: быстро и смло стала искать она на мечтательно-освщенной земл пещеру Эндиміона,— нашла гору Латмусъ и возлюбленнаго, рзвые свтлые черняки играли въ гротъ около его розовыхъ ланитъ. Смущенная, не замчая своихъ слезъ, оглянулась она вокругъ себя, и видитъ: Венера, улыбаясь, стоитъ подлъ ея брата. Загорлъ румянецъ на ея лицъ, и она быетро сорвала покрывало ночи съ пламенныхъ коней,— день снова своимъ далекимъ блескомъ озарилъ всю землю. Любовники проснулись, какъ-будто на утръ, но утренняя заря блистала лишь только на ихъ румяныхъ ланитахъ, полные счастіемъ, глядли они на свтлую, юную, ликующую землю, на блескъ росы въ ожившихъ свжихъ цвтахъ. Луна же, истомленная сильнымъ желаніемъ, медленно слдовала за быстро бгущинъ свтозарнымъ юношею, и все боле и боле отставала отъ него, пока ночь ее но настигла: тогда и она, стыдливая два, снова узнала блаженство.—

ЗИБЕНКЭЗЪ.

(Посвящается Натальи Юрьевн Васильковичевой.)

Молодой Нмецъ, бднаго состоянія, женился на хорошенькой и молоденькой двушк, имя ея Ленетта, она — врный типъ нмецкихъ мщанъ: добрая хозяйка и врная жена, терпливая, скромная, чувствительная, но вмст существо простое, безотвтное, сердце ея невинно, а голова пуста и дале шляпокъ да башмаковъ ничего не видитъ. Этой*то жалкой 6езотвщнусти) отсутствію образованности, нищет умственной жизни жены, Жанъ-Поль съ удивительнымъ искусствомъ противопоставляетъ геній, восторженность, обширную ученость, которыми онъ такъ щедро надляетъ мужа. Онъ въ яркомъ свт выставляетъ предъ вами вс ежеминутныя страданія., которымъ отдана въ жертву ваша душа, когда нтъ внутренней разумной симпатіи, душевнаго созвучія, связывающихъ васъ съ существомъ, вызваннымъ вашимъ сердцемъ на вчную радость, эта идея, развитая въ совершенств Жанъ-Полемъ въ его елегіи-сатир, волна занимательности и запечатлла глубокою нравственностію, особенно для Германіи, гд въ жен ищутъ лишь врной и мирной хозяйки,— Онъ доказываетъ вамъ, какъ отравляетъ супружеское счастіе дисгармонія въ судьб мужчины и женщины, неизбжное слдствіе различнаго воспитанія, описываетъ съ необыкновенною врностію, достойною теньеровской кисти, въ малйшихъ подробностяхъ, обыкновенную женщину рука-въ-руку съ восторженнымъ поэтомъ, думы мыслителя-художника, прерываемыя дтскимъ лепетомъ ограниченнаго ума, однообразными толками о хозяйств или грубымъ стукомъ кухонной утвари.
‘Онъ замчалъ въ душ своей жены,’ говоритъ Жанъ-Поль: ‘какую-то печальную пустоту, роковое пятно, какъ-будто рубецъ безобразный на прелестномъ лиц, одна и та же мысль блуждаетъ въ его ум и давитъ ему сердце, онъ не въ-силахъ ни изгнать ея, ни помириться съ нею. Напрасно старается онъ одушевить эту лнивую душу, оторвать ее отъ земли, разогрть огнемъ восторга. Онъ прижимаетъ Денетту къ сердцу, осыпаетъ ея прекрасное лицо жаркими поцалуями,— а она считаетъ, который часъ бьетъ на стнныхъ часахъ. Онъ разсказываетъ ей трогательную повсть, полную занимательности,— она вдругъ прерываетъ его и съ крупными слезами на глазахъ бжитъ въ кухню снять пну съ горшка. Бдняжка! онъ слышитъ, какъ она въ сосдней комнат распваетъ пронзительнымъ голосомъ старые псалмы,— въ средин стиха вдругъ остановится, чтобъ спросить:
‘Въ которомъ часу вы будете обдать?’
Вотъ случай, который глубоко врзался въ его памяти. Однажды, въ поэтическомъ жару, разсказывалъ онъ что-то Ленетт, она, потупивъ глазки свои въ землю, съ большимъ вниманіемъ слушала его краснорчивый разсказъ — и вдругъ говоритъ ему: ‘У васъ вс носки худы, завтра утромъ, пожалуйста, не уходите, пока я вамъ ихъ не починю.’
Авторъ этой повсти свидтельствуетъ, что подобныя замчанія не разъ приводили его въ отчаяніе. И какъ, въ-самомъ-дл, не заплакать отъ досады, когда душа ваша паритъ среди величественныхъ облаковъ, въ святилищ самой высокой метафизики, и вдругъ вамъ кидаютъ въ голову разодранные чулки!… ‘Я не требую отъ женщины, чтобъ она слдовала за мною на дальнемъ пути моей волшебной колесницы, но чтобъ по-крайней-мр разцвтшая земля’ небо, усыпанное звздами, не были для нея нмыми, чтобъ она видла во вселенной не одну кухню, не одну дтскую, не одну бальную залу, чтобъ ея набожное и нжное сердце, ея живая и просвтленная чувствительность совершенствовали человка, съ которымъ соединяется ея судьба.’ Вотъ все, что желаетъ авторъ этой простои и дивной повсти.
Фирміанъ, лишенный всякой надежды, погружается въ какое-то ироническое уныніе. Эта иронія особенно смло и удачно выражена въ сцен на кладбищ, поражающей читателя какъ странностію характера, такъ и глубиною мысли и поэтическою роскошью.
‘Они вышли и направили путь къ кладбищу. Небо было безъ тучи. Надъ узенькими переулками города простирался голубой эиръ страны божественной, освщенной миріадами Солнцевъ, коими былъ усыпанъ ночной амитеатръ — пути свтозарные, мозаика звздъ, таинственныя буквы, начертаніе имени Предвчнаго на сводъ великаго храма. Да, вс празднества должны бы кончиться посщеніемъ этого ночнаго поля, увнчаннаго этимъ святилищемъ. Насытившись земными наслажденіями, мы должны бы приходить сюда освщать душу въ присутствіи Бога, черпать спокойствіе и сладко упиваться прохладою ночи.
‘Они блуждали по нолямъ, осенній втерокъ, легкій и свжій, какъ дыханіе весны, ихъ оживлялъ и придавалъ имъ новую силу. Вся природа предсказывала умренную зиму, одну изъ тхъ, что благословляютъ бдные, за-то, что она ее заставитъ ихъ дрожать отъ холода,— и проклинаютъ богачи, которыхъ милосердая природа такъ безжалостно лишаетъ наслажденія кататься въ саняхъ и лтомъ кушать шербетъ. Фирміанъ и другъ его, вдохновенные величественнымъ зрлищемъ ночи, начала говорить о важныхъ предметахъ. Ленетта молчала и думала про себя: охота же имъ толковать, я такъ озябла…
‘Посмотрите туда, и сказалъ Фирміанъ: ‘посмотрите на эту громаду селъ: какими бдными и жалкими они намъ представляются! Такъ шаръ нашъ земной предъ очами всевышняго Духа: мячикъ, который дти бросаютъ другъ Другу, или шаръ, которымъ она забавляются. Учитель повертываетъ шаръ въ рук своей и имъ, неразумнымъ, объясняетъ его. Для насъ этотъ малый шаръ — цлый міръ, и чтобъ перейдти изъ одного селенія въ другое, мы употребляемъ столько же время, сколько употребляетъ его моль, чтобъ обойдти на карт весь земной шаръ.’ — ‘Можетъ-быть, прервалъ его другъ: другіе міры еще меньше нашей земли. Нашъ міръ иметъ великое значеніе: за него умеръ Христосъ.’
Это замчаніе пролило въ грудь Ленетты сладкое утшеніе. Фирміанъ отвчалъ:
‘Христосъ умеръ за жителей земли, а не за землю, а кто только страдалъ за человковъ, уже пріобщился къ Искупителю. Онъ беретъ его за руку и говоритъ ему: Иди! и ты страдалъ при Пилат.’
Деветта со страхомъ подумала, что мужъ ея атеистъ или по-крайней-мр философъ.— Фирміанъ повелъ ихъ обоихъ извилистыми тропинками на кладбище, и остановился у входа, со слезами на глазахъ, весь преданный своимъ философскимъ думамъ.
‘Да, воскликнулъ онъ, давая полную свободу своимъ мыслямъ: ночь создана намъ на благо! Раздляя ваше существованіе, она одна препятствуетъ намъ изнемогать подъ бременемъ пыла мыслей. Человкъ походитъ на стнные часы, онъ разбивается въ дребезги отъ насильственнаго напряженія руки, желающей ускорить его дйствіе, когда вся цпь уже обвилась около оси. Эта смерть, называемая сномъ, защищаетъ насъ только отъ излишняго блеска одной идеи, отъ лихорадки нашихъ желаній, отъ пылкаго прилива нашихъ мыслей. Она образуетъ между нашими знойными днями тотъ же промежутокъ, какимъ разлучаются планеты. Вчность задавила бы насъ, продолжительность убивала бы насъ, намъ дана смерть, чтобъ она утшала насъ въ утрат жизни и помогала намъ приступить къ жизни покой, намъ дана ночь, чтобъ наслаждаться покоемъ на лон этой жизни, за которой послдуетъ другой сонъ…
‘Онъ отворилъ маленькую дверь забора, исписанную священными стихами въ воспоминаніе усопшихъ. Они подошли къ большемъ памятникамъ, окружавшимъ церковь подобно оград: здсь рядъ надгробныхъ камней стоялъ на страж у труповъ, дале простыя плиты обозначали слды останковъ бдныхъ и вели въ царство мертвыхъ.
‘Фирміанъ поднялъ съ земли черепъ и заглянулъ чрезъ отверзтія, нкогда служившія ему глазами, во внутренность развалившагося чертога, обители изчезнувшаго духа. Церковь была отперта, онъ вошелъ въ нее, неся черепъ на рукахъ.
‘Вотъ въ полночь съ чемъ долженъ приходить сюда человкъ. Пусть плачетъ онъ искренно и долго надъ этимъ молчаливымъ останкомъ человка, который такъ же, какъ онъ, можетъ-быть, нкогда приходилъ молиться сюда, молиться и плакать по другомъ уеопшемъ… Сходство этой обнаженной головы съ головами еще нелишенными своего наряднаго украшенія, повдаетъ ему много глубокаго!.— Пусть люди снимутъ черепъ мой по смерти — я согласенъ, пустъ люди устремятъ свои взоры на этотъ страшный memorandum и воскликнутъ невольно:
‘Вотъ красота наша на перепутьи между могилою и небомъ.’
Эти слова пугали Ленетту, она съ трепетомъ оглядывалась на могилы, на это жилище духовъ, ей казалось, что сими мыслями оскорбляется святыня.
‘Смотрите, смотрите,’ внезапно воскликнулъ онъ: ‘что-то разширяется надъ нами въ небесной вышинъ, встаетъ и смотритъ на насъ!..’
‘То было лишь облако, несомое втромъ и колеблющееся въ неб въ видъ гроба. Средина его была ярко-благо цвта: вы бы приняли его за трупъ, покоющійся на послднемъ лож, въ центръ блистала звзда, словно блый цвтокъ на груди невсты.’

——

Вотъ еще прогулка въ подземной готической церкви:
‘Великій органистъ повелъ меня чрезъ готическій соборъ. На старинныхъ плитахъ пола были наброшены завянувшія розы, сухія листья, пучки поблеклыхъ цвтовъ, оставленные крестьянами, приходившими сюда ко всенощной въ воскресный вечеръ. Я воображалъ, что вижу предъ собою эмблемму прекрасной весны, увядающей вмст съ своими цвтами,— и человческихъ радостей, проходящихъ незамтно вмст съ весною жизни, я думалъ объ этихъ юныхъ поселянахъ, которые еще свже чмъ розы, я бы съ радостію бережно собралъ эти трупы цвтовъ, еслибъ могъ ихъ вновь оживить! Органистъ смотрлъ на меня съ недовольнымъ видомъ, взялъ наконецъ въ руки метлу и смелъ далеко въ уголъ все въ одну кучу.’

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

Мы сошли въ подземелье и, какъ-будто на правахъ смерти, стали попирать ногами всхъ князей, кавалеровъ и бароновъ, покоившихся въ стальныхъ нагрудникахъ. Здсь я глубоко задумался (и безъ грусти) о старыхъ временахъ католицизма…

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

Я люблю посщать уединенную церковь, воспоминаніе протекшаго времена меня плняетъ. Я длаюсь снисходительнымъ и люблю представлять себ, сколько сердецъ, трепещущихъ отъ лихорадочнаго зноя, приходили сюда освжаться, сколько искреннихъ воздыханій, сколько молитвъ вылилось подъ этими сводами! Я думаю объ этихъ бдныхъ созданіяхъ, погребенныхъ здсь, можетъ-быть, они не вполн постигали вчную истину, не проникали въ ея высокія тайны, они видли лишь ея отраженія сквозь густой мракъ. Что же? и это уже много значитъ! Не предпочитаете-ли вы во сто разъ жить въ гуетомъ туман предразсудковъ, чмъ въ атмосфер разжиженной скептицизмомъ, все изсушающимъ? Здсь вы уже боле не дышете — вы издыхаете, и душа ваша тщетно бьется въ судорожномъ безпокойств, чтобы вновь найдти жизнь.

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

Что сдлалъ нашъ вкъ? онъ указалъ на заблужденія, не вырвавши съ корнемъ ихъ ложно-нравственнаго начала. Такъ катарактъ, лишающій насъ зрнія, не уничтожается совершенно, когда ограничиваются дробленіемъ онаго: самое легкое движеніе можетъ снова задвинуть имъ наше зрніе.’

——

Жанъ-Поль, врне чмъ Стернъ, изучалъ характеръ и судьбу женщинъ.
‘Посмотрите, какъ улыбается женщина,’ говоритъ Жанъ-Поль: ‘не довряйте этой улыбк, она васъ обманываетъ. Она всю ночь провела въ слезахъ. И сколько этихъ прелестныхъ созданій втайн страдаетъ, изнываетъ посреди забавъ, она съ веселымъ лицомъ поспшно удаляются въ какой-нибудь темный уголокъ или скрываются за свой веръ, чтобы на свобод предаться задушающимъ ихъ слезамъ и платить за день наслажденія цлою ночью стенаній! Такъ часто въ природ свтлая и прозрачная атмосфера предвщаетъ дождливую погоду.’
Тмъ же глубокимъ чувствомъ жалости къ женщинамъ одушевленъ слдующій отрывокъ. Авторъ сопутствуетъ молодой невст, которая отправляется къ семейству своего мужа.
‘Мы тотчасъ же отправились, и я слъ напротивъ ея. Позади насъ возвышались зеленющіяся горы дтей израильскихъ, а предъ нами обожаемая земля Барейта {Родина и главное мстопребываніе Жанъ-Поля. Зам. nepeв.} и дв ея равнины. Я да солнце вмст любовались на молодую двушку и бросали на нее лучи одинаковой теплоты. Ея мирное лицо внушало мн какое-то грустное чувство — отъ чего?
‘Я думалъ въ то время о той брачной лотере, въ которой молодыя двушки выбираютъ себ супруга-властителя, на той пор жизни, когда сердце ихъ согрто чувствомъ, но разумъ непросвтленъ. Въ ихъ душъ пустота, и среди этой пустоты горитъ пламя, какъ горлъ пламень на жертвенник въ храм Весты, безъ образа божества. Идолъ подавалъ знакъ, чтобъ подошли къ жертвеннику, и жертвоприношеніе совершалось.— Я думалъ, что она подвергнется обыкновенной участи своихъ подругъ, что и она увянетъ, какъ цвтокъ, сорванный и измятый грубою людского рукою. Какъ быстро пробгутъ эти прекрасные дни кратковременной весны женской жизни! Не походила ли она, какъ почти вс невсты, на тхъ младенцевъ, что Гарофало любитъ помщать въ Своихъ картинахъ: они тихо почиваютъ, надъ ихъ головками ангелъ держитъ терновый внецъ. Терновый внецъ есть бракъ: лишь только он просыпаются, ангелъ роняетъ внецъ, и уязвленное чело покрывается кровію.— Вс эти мысли меня занимали, но не отъ нихъ навернулись у меня слезы на глаза. Всякій разъ, какъ я устремлялъ свои взоры на это блое и розовое лицо, столь граціозное, спокойное, привтливое, доброе, я внутренно покушался воскликнуть: О, не будь такъ весела, несчастная жертва! это нжное сердце, хранимое тобою въ груди, жаждетъ чистыхъ и тихихъ наслажденій, ты сама того не знаешь… огонь грубой страсти изпепелитъ его, но граціозныя, безцвтныя сновиднія, раждающіяся на домашней подушк, не могутъ осчастливить этой милой головки…
Ты не предугадываешь, юная два-невста, что этотъ цвтокъ твоей благоухающей молодости, превратится въ грубый источникъ, въ которомъ человкъ будетъ утолять свою жажду. Онъ скоро не будетъ требовать отъ тебя ни чувствительной души, ни добраго и свтлаго ума, онъ въ теб будетъ цнить одну лишь работу рукъ, потъ лица и быстроту твоихъ шаговъ’, и если ты, въ душевномъ разслабленіи, будешь хранить долгое молчаніе и оставишь его въ поко, онъ благословитъ свою судьбу. Этотъ сводъ безграничный и вчный, этотъ краснорчивый ковчегъ Эмпирея, величественная вселенная — не. привлекутъ твоихъ взоровъ и превратятся для тебя въ бдное жилище, въ убжище для хозяйства: ты будешь замчать въ немъ лишь одн веревки, дрова, куски ветчины, прядильные станки и изрдка, въ лучшіе дни, возитъ въ твоей пріемной. Ты будешь смотрть на солнце, какъ на огромный шаръ, висящій надъ твоею головою, чтобъ согрвать, подобно печк, вселенную, на мсяцъ, какъ на одинъ изъ тхъ кристальныхъ шаровъ, что ночью употребляютъ башмачники для освщенія своей мастерской. Гордый Рейнъ не удивитъ тебя своимъ величіемъ: ты будешь цнить его лишь въ мелкихъ мстахъ, гд безопасно можно полоскать блье. Боже мой! Рейнъ, превращенный въ щелочныя котелъ! Да и самъ океанъ будетъ представляться теб водоёмомъ копченыхъ сельдей. Изъ безчисленнаго множества нмецкихъ книгъ ты изберешь себ одну: календарь на текущій годъ, и, благодари положенію, занимаемому тобою въ лствиц живущихъ, ты едва-ли найдешь въ газетахъ что-либо для тебя занимательнаго, разв только извстія о пріхавшихъ иностранцахъ, съ паспортами въ рукахъ и остановившихся въ сосдней гостинницъ. Того требуетъ положеніе женщины въ свтъ, какъ говорятъ философы, ея космологинескій nexus.
‘Ты родилась для большаго счастія: но какъ теб достигнуть счастія? Твой бдный супругъ не въ-состояніи даровать теби лучшей участи и общество не позволило бы ему иначе обращаться съ тобой! Смерть внезапно извститъ тебя, когда года доведутъ до равнодушія твое чувствительное сердце, добрыя смена, зароненныя въ немъ заботливой природой, еще не созрютъ, и ты уже переселишься въ то блаженное небо, куда тебя зоветъ другое, улыбающееся будущее.
Вы удивляетесь моей печали? Да не то-же ли совершается, каждую недлю, передъ моими глазами, съ душами, лишь только он выберутъ земною обителью женское тло.
Я писалъ свои замтки, писалъ долго и наконецъ взоры мои помутились. Заходившее солнце изъ свтлой глубины бросало на меня свои послдніе лучи, и глаза мои, полные слезъ, не могли боле видть. Добрая двушка! ты не знала, что меня заставило плакать и ты заплакала, тронутая моими слезами. Мы спускались съ крутой высоты Биндлоха, а радостный блескъ, одежда дремлющаго солнца’ скрывался постепенно отъ нашего взора, вскор пробило семь часовъ, и серебристая дымка, слегка накинутая на широкое небо, исчезла, такъ на публичныхъ торгахъ въ Люнебург и Бременъ молотокъ продавца тушитъ огонь, когда настаетъ роковой часъ.
Міръ покоился. На гор показалась луна, словно чаша еще нераспустившеися лиліи. Я пересталъ писать. Мы достигли до подошвы горы, однообразный стукъ колесъ насъ совсмъ оглушилъ, я сказалъ невст, что выйду изъ кареты и прочту ей что-нибудь, если она хочетъ пройдтись вмст со мною пшкомъ. Мы вышли изъ кареты недалеко отъ древней колонны, мимо которой никогда я не могъ пройдти не вздохнувши. Эта колонна воздвигнута смерти. Смотря на нее, я думаю о роковой судьб, которая схватываетъ и увлекаетъ насъ за собою, бдныхъ человческихъ наскомыхъ, бьетъ и терзаетъ, какъ рука Гуливера великановъ. Эта колонна представляется мн древнимъ Гермесомъ или статуею Мнемозины, поставленною здсь самымъ рокомъ, чтобъ пробудить въ легкомысленномъ человческомъ сердц намять о могуществ случая. Полина не звала, что существуетъ этотъ памятникъ.
Я привелъ ее къ нему и сталъ ей объяснять значеніе фигуръ, изваянныхъ на пьедестал. На немъ изображена молодая двушка, прекрасной наружности, раздавленная прохавшимъ чрезъ Нее колесомъ. Вотъ сохранившееся преданіе у крестьянъ сосднихъ селъ:
Однажды молодая невста отправилась въ публичномъ дилижанс за своимъ женихомъ, была увлечена испугавшимися лошадьми въ биндлохскую пропасть, и, въ глазахъ своего несчастнаго любезнаго, отдала Богу душу.— Душу полную надеждъ, не насладившись ихъ исполненіемъ.
Луна затускнла отъ вечерняго тумана, и Полина едва могла различить подробности этого изваянія, посвященнаго памяти давно-случившагося несчастій, но ея нжное сердце было глубоко тронуто и мысль о сходств съ ея положеніемъ присоединилась къ печальному воспоминанію. Она подарила слезою участія незнакомую сестру, рокомъ разтерзанную на этомъ мст. Кости молодой невсты уже превращены были въ прахъ. Одн лишь чашечки цвтовъ сберегали часть этого праха, превратившагося въ благовонную, плодотворную пыль, эта пыль, насъ окружавшая, эти кости, превратившіяся въ прахъ, утратили свой прежній образъ, прежде нежели душа, ихъ нкогда оживлявшая, могла на средин пути къ вчности бросить послдній взглядъ на тло, служившее ей прежде жилищемъ. На этомъ самомъ мст, подл этого памятника мученій, прочелъ я Полин эскизъ одного стихотворенія: я посвящаю его всмъ ея сестрамъ — — — — —

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

Какая глубокая и нжная, чуть-ли не дтская по своей наивности, чувствительность скрывается въ этихъ страницахъ! какая полнота жизни! что за странность, что за уродливость, и вмст что за величіе въ созданіяхъ этого своенравнаго генія! Во всхъ его произведеніяхъ явный недостатокъ единства, какъ художникъ, онъ стоитъ ниже Шекспира и Сервантеса, но во всемъ, что не касается до изобртенія въ искусств (сюда относится и единство, ш цлое, и драматизмъ к. н. произведете), онъ является ахъ достойнымъ соперникомъ, онъ также, какъ они, волшебною силою своего генія отъискалъ ту таинственную точку, въ которой такъ чудно сливаются и печаль и радость, трогательное и смшное, слеза и улыбка, эти родныя, равно-прекрасныя сестры.
Вотъ еще одинъ отрывокъ изъ ‘Зибенкэза’, онъ заключаетъ въ себ главную идею, развитую во всемъ роман, обыкновенность формы еще боле придаетъ ему занимательности. Супругу-поэту нтъ мочи отъ негеніальнои жены, ея простота ему надола. Онъ издыхаетъ подъ бременемъ этого союза, неосвященнаго согласіемъ и миромъ сочувствія.
‘Умственная летаргія имъ овладла, онъ слъ въ старинное кресло и закрылъ глаза руками. Онъ увидлъ, какъ подымается густой туманъ, скрывающій отъ насъ будущее: его глазамъ предстало это будущее, пространная, безплодная равнина, покрытая прахомъ и безжизненными остатками потухшихъ огней, печальная перспектива, усянная пожелтвшими листами, сухими втвями и блющимися на песк костьми. Онъ ясно увидлъ, что бездна между его сердцемъ и сердцемъ Ленетты все глубже будетъ роста и имъ овладло отчаяніе. Нтъ! прежняя любовь, любовь столь чистая, столь пламенная, ты не извстишь боле одинокой души! Ленетта никогда не измнитъ ни своему упрямому, ледяному равнодушію, ни обыкновенности своей жизни, состоящей изъ однхъ привычекъ. Сердце ея навсегда умерло, ни одна живая мысль не забредетъ боле въ ея голову, ей не суждено на понимать, ни любить его. Его холодное съ нею обращеніе становится для нея день-ото-дня убійственне, она бросаетъ долгій безнадежный взглядъ на этотъ безконечный рядъ молчаливыхъ дней, полныхъ утаенныхъ въ груди вздоховъ и нмыхъ обвиненій.
Ленетта сидла и молча продолжала работать. Ея раненное сердце отступало передъ каждымъ его взглядомъ и словомъ, какъ-будто защищаясь отъ холоднаго зимняго втра. Ночь подступала, она не шла за огнемъ, ей было легче въ темнот.
Подъ окошками нашихъ друзей вдругъ послышались мелодическіе звука музыки. То игралъ скитающійся музыкантъ съ своимъ сыномъ, онъ на арф, а сынъ на Флейт.
Сердце супруговъ было сжато и полно, гармонія уязвила его какъ-будто тысячами иглъ. Никогда душа не говоритъ въ насъ такъ громко, какъ въ ту минуту, когда музыка будитъ ее, такъ соловей заводить любимую пснь неподалеко отъ звучнаго эха. Сколько минувшихъ надеждъ мгновенно встрепенулось и ожило! Сколько прибжало къ нему воспоминаній, когда арпеджіо арфы вызвала передъ его памятью протекшіе годы! Онъ снова увидлъ себя юнымъ, полнымъ желаній, съ теплою въ рою на будущее, снова просилъ себ сердца, которое любило бы его, и ума, который бы его понималъ. Онъ походилъ на путешественника, который съ вершины безплодной горы бросаетъ послдній взглядъ на пространную, тнистую, зеленющуюся равнину покинутой имъ Аркадіи, куда ему не суждено воротиться. Утраченныя радости! ложные обты! Сколько обмана и разочарованій! Гд же то сердце, которое должно было счастіемъ заплатить ему за любовь?…
Я не нашелъ его! Эти слова фальшивою нотою раздались среди гармоніи. Родители, имъ нжно любимые, каждый кустарникъ, окружавшій его отеческій домъ, воскресли предъ его глазами, музыка вызвала ихъ вмст съ друзьями и привязанностями перваго возраста… И теперь нтъ ни одной души, которая бы слушала его, чья любовь бы отвчала ему! Мужество его было побждено, онъ упалъ навзничь на землю, какъ-будто желая сойдти въ нее и потеряться въ ея ндрахъ.
Музыканты замолкли. Эта торжественная пауза увеличила его волненіе. Онъ подошелъ къ Ленетт и сказалъ дрожащимъ голосомъ: Отнесите это музыкантамъ.
Послднія слова едва можно было разобрать, яркость свчь, горвшихъ въ сосднемъ дом, освтила лицо Ленетты, когда онъ приблизился къ ней, она сдлала движеніе, будто утирая стекло, потускнвшее отъ ея дыханія. Онъ усплъ замтить, что нмыя слезы градомъ лились у нея изъ глазъ.
— Ленетта, повторилъ онъ смягчивъ голосъ: прошу васъ, отнесите имъ это, они сейчасъ уйдутъ.
Она взяла деньги, взоры ихъ встртились, но глаза жены уже высохли, до того души ихъ чуждались другъ друга. Они достигли до того жалкаго состоянія, когда взаимное волненіе не въ-силахъ боле ни отогрть, на помирить двухъ сердецъ. Онъ рвался сердцемъ къ другому сердцу, но сердце Ленетты ему боле не принадлежало. Онъ съ радостію любилъ бы ее, но зналъ, что любовь его не найдетъ себ пища, ему было слишкомъ знакомо безплодіе этой обыкновенной души, онъ слъ въ глубин окна и склонился къ нему горячимъ лицомъ. На этомъ окн Ленетта случайно оставила свой платокъ, смоченный слезами: несчастная провела весь день въ принужденіи и вечеромъ отдохнула въ слезахъ.
Этотъ мокрый платокъ поразилъ молодаго человка, какъ угрызеніе совсти. Музыканты снова начали, голосъ и флейта пропли:

Что тамъ, то тамъ, что мертво, то мертво.

Тоска, какъ ледяной саванъ, обхватила его сердце. Онъ прижалъ платокъ къ плачущимъ глазамъ и рыдая повторилъ! ‘Да, да, все кончено!’
Мысль о смерти предстала предъ нимъ, она была для него послднею надеждою, онъ слушалъ, какъ музыканты били такты въ музык и ему казалось, что бьютъ послдніе часы его жизни, онъ увидлъ себя сходящимъ въ могилу и вздохъ облегчалъ ему грудь.
Вскор онъ услышалъ, что вошла въ комнату Ленетта, чтобъ засвтить огонь. Онъ подошелъ къ ней и подалъ платокъ. Разслабленный отъ глубокой скорби, онъ чувствовалъ потребность соединиться съ какимъ бы то ни было существомъ, прижать хоть чьё-нибудь сердце къ своей груда. Ленетта не была для него избранною женщиною, но она страдала, но она плакала. Тихо, не наклоняясь, не вымолвивъ вы единаго слова, онъ обвилъ ее своими руками и привлекъ къ себ…
Но она холодно, съ отвращеніемъ отвернула отъ него голову, чтобъ избавиться отъ его поцалуя. Онъ почувствовалъ жгучую боль въ сердц.
‘Разв я счастливе тебя?’ спросилъ онъ.
И, опустивъ свою голову на голову Ленетты, онъ прижалъ жену къ своей груди. Тщетныя лобзанія. Тогда все сердце его повторило:
‘Кончено, кончено навсегда!’

ПОЭТИЧЕСКІЕ АФОРИЗМЫ И ОТРЫВКИ.

(Поевящено Графин А…с В…..и).

Дружба и любовь, два великія чувства, совершенно измняютъ человка, когда онъ приближается к-ь двадцатилтнему возрасту: онъ достигаетъ возраста, когда псни поэта и соловья оставляютъ столь глубокое впечатлніе, когда сердце бьется при созерцаніи прекраснаго, когда очи увлаживаются при каждомъ звук, всходящемъ изъ души. Изидино покрывало становится для него прозрачнымъ: онъ понимаетъ наконецъ весну, мсяцъ, зарю и небо, усыпанное звздами, сочувствуетъ имъ… Ахъ! мы вс испытывали это когда-нибудь, заря жизни освщала насъ всхъ, убирала душу своими волшебными розовыми лучами… Зачмъ не смотримъ мы на эти перворожденныя наши чувства, какъ Евреи смотрли на своихъ первенцевъ, и не приносимъ ихъ, этой чистой жертвы, на алтарь божественный? Что можетъ быть чище, пламенне нашей первой дружбы, нашей первой любви, нашего перваго порыва къ истинъ, нашего перваго сочувствія съ природою?

—

Что за бда, если несчастіе грызетъ молодаго человка! Въ другой разъ онъ покоритъ страданіе, теперь его подавляющее. Кто никогда не носилъ ноши, не въ состояніи ничего перенести, что касается до слезъ, я имъ несовершенный врагъ, хотя принадлежу къ сектъ стоиковъ, къ тому-же Эпиктетъ, Антонинъ, Катонъ и другіе молодцы этого покроя, холодные какъ ледъ, но вмст и твердые какъ желзо, совтовали употреблять слезы вмсто масла, чтобъ подмазывать ими колеса страждущей машины, лить бы только разсудокъ оставался неприкосновеннымъ и сухимъ. Право, жалко видть, какъ утшаютъ другихъ, или какъ другіе насъ утшаютъ: надобно умть выпить до дна чашу горестей, не обмазывая медомъ краевъ ея.

—

Я не могу постигнуть, какъ человкъ можетъ спокойно и беззаботно жить въ Римъ, въ настоящемъ Рим, безъ того, чтобъ огонь изящныхъ искусствъ не пожиралъ его,— безъ того, чтобъ сердце его не рвалось къ великимъ дяніямъ, не жаждало жизни дивной. Въ Рим описанномъ, въ Рим поэтизированномъ можетъ еще муза парить свободно и величественно: но въ дйствительномъ Римъ, въ Римъ живомъ, гд обелиски, Колизей, Капитолій, тріумфальныя арки безпрерывно смотрятъ на васъ и порабощаютъ васъ, гд исторія великихъ дяніи обхватываетъ своимъ дыханіемъ городъ, какъ невидимый ураганъ,— кто можетъ остаться равнодушнымъ зрителемъ торжественныхъ переворотовъ міра? Духъ Святыхъ, героевъ, художниковъ идетъ на встрчу живаго человка и вопрошаетъ его со гнвомъ: кто ты? Когда вы выходите изъ Ватикана Рафаэля или изъ Капитолія, вы уже не тотъ человкъ, какимъ были бы, если бы выходила изъ нмецкой картинной галлереи или кабинета древностей. Нтъ холма, который бы не производилъ священнаго головокруженія, нтъ Римлянки, которая бы своей величественной поступью и своею гордостью не казалась вамъ роднею великаго города.

—

Скажите мн, какъ, не узнавши, что есть нетлннаго, узнаете вы, что есть тлннаго? Гд найти смерть, если не въ ндрахъ жизни? Тщетно все превращается въ прахъ, все изсякаетъ. Есть три безсмертія: во-первыхъ, то безсмертіе, которое осуществляется гор, потомъ безсмертіе подъ землею — ибо все можетъ превращаться въ прахъ, но прахъ остается прахомъ, и наконецъ, безсмертіе на земл, въ слдствіе котораго каждое дйствіе длается вчною матерью, будучи самого вчно дочерью. Этотъ самый союзъ вселенной съ вчностью внушаетъ намъ, бднымъ существамъ однодневнымъ, мужество бросить въ землю нсколько праха цвтовъ, чтобъ въ теченіе десяти вковъ возрасла пальмовая роща.

—

Наставники слишкомъ рано допускаютъ своихъ учениковъ взбираться за верхнія втви дерева науки, посл меда они жаждутъ сладкихъ напитковъ, потомъ напитковъ крпкихъ, наконецъ пламени, и когда ихъ воображеніе превратитъ жизнь въ нефтяной полъ, на который нельзя ступить ногою, неизвлекая огня,— пожаръ, возбуждаемый науками, усиливается боле и боле и наконецъ пожираетъ прекрасное зданіе. Для этихъ погорлыхъ не существуетъ боле въ жизни ни новыхъ наслажденій, ни новыхъ истинъ, даже мы одно изъ прежнихъ наслажденій, ни одна изъ прежнихъ истинъ не сохранилась для нихъ во всей чистот и цлости… Будущность, полная гордости, отвращеніе къ жизни, невріе и противорчіе открываются предъ ними еще счастливыми, когда крылья воображенія могутъ сдернуть хоть уголъ ихъ савана.
Жалкіе молодые люди! Они расточаютъ не одн истины, но и самое чувство, переходятъ богатыя нивы природы, любви и дружбы, и возвращаются съ нихъ, не принося ничего съ собою. Они отдаютъ на жертву своимъ страстямъ сокровища великихъ мыслей и мощной энергіи, подражая тамъ жителямъ Суринама, которые кормятъ своихъ свиней ананасами.

—

Обнимайте другъ друга крпче, несчастные, прижимайтесь другъ къ другу сердцемъ, полнымъ скорби, до тхъ поръ, пока прольете послднія слезы, забудете небо и землю — и не разрывайте этого небеснаго союза. Ахъ! какъ скоро вы будете разлучены, эта истощенная жизнь лишится всего, что могло бы васъ привязать другъ къ другу, ей остается предложить вамъ одно начало новаго бытія.

—

Дти, супруга — суть горизонтальные и вертикальные корни, привязывающіе насъ къ земл.

—

Вкъ есть достиженіе великихъ цлей съ малыми людьми.

—

Должно бы тщательно во время собиранія винограда выжимать каждую виноградинку, ибо она боле не выростетъ. Праздники торжества и радости суть праздника непостоянные, минуты восторга сердечнаго суть случайные поэтическіе очерки, которымъ боле несуждено возобновляться — и въ opera sria жизни запрещено на афиш заставлять повторять трудныя аріи.

—

Дитя не постигаетъ смерти и каждое мгновеніе его радостнаго существованія блеститъ, какъ блудящій огонекъ надъ его маленькимъ гробомъ. Дловые люди и люди утопающіе въ наслажденіяхъ но лучше понимаютъ смерть — и грустно подумать, что тысячи людей могутъ сказать съ такимъ холоднымъ равнодушіемъ: жизнь коротка! Тяжело, что нельзя открыть глаза этой упоенной толп, которой рчь есть произнесенное храпніе. Посмотрите, сказали бы мы имъ, сквозь малое число годовъ, остающихся вамъ прожить, посмотрите на постель, гд вы будете лежать, представьте себ ваши руки оледенвшими и висящими, ваши тусклые и неподвижные какъ мраморъ глаза, прислушайтесь съ ныншняго дня къ фантастическому бреду вашей послдней ночи, этой торжественной ночи, безпрестанно къ вамъ приближающейся, которая по истеченіи каждаго часа становится къ вамъ часомъ ближе, и безъ всякаго сомннія распространится вокругъ васъ, существа однодневныя, блуждающія теперь при лучахъ заходящаго солнца или въ сумеркахъ вечера! Но дв вчности возвышаются на двухъ концахъ земли какъ кресты колокольни, а мы, безразсудные, слпые, глухіе, продолжаемъ ползать и погружаться въ жизненную бездну, мучась въ судорогахъ, не видя широкой дороги, кром той, по которой мы тащимся въ грязи съ нашей улиткою.

—

Молодость есть праздничный день жизни: вс улицы украшены и оглашаются радостными кликами, вс дома убираются золотыми обоями, жизнь и добродтель привлекаютъ насъ еще своими ласками, какъ милостивыя божества, между-тмъ-какъ въ староста призываемъ ихъ, какъ строгихъ боговъ, заклинаніями! Въ счастливую эпоху жизни дружба обитаетъ еще въ воздушномъ и лучезарномъ греческомъ храмъ, а поздне — въ мрачной и дикой готической часовни.

—

Судьба, скрывающаяся подъ покрываломъ за нашимъ земнымъ шаромъ какъ за маскою, и удляющая намъ время существованія! Ахъ, когда смерть сокрушатъ нашу тлнную оболочку, и геніи вознесетъ насъ изъ могилы къ небу, когда душа разольется отъ солнцевъ и чистыхъ радостей — возвратишь ли намъ то, что мы никогда не могли забыть? Никто не обратитъ своихъ взоровъ на ту страницу, чтобы не оплакивалъ здсь кого-нибудь и не жаждалъ бы тамъ чьей-нибудь встрчи. Увы! прошедши путь этой жизни, усянной мертвецами, не встртимъ ли мы лица друга, которому могли бы сказать: привтствую тебя, давно ожиданный! Судьба подъ маскою хранитъ молчаніе, слезы человка высыхаютъ во мрак на могил, солнце не отражается въ слезахъ.

—

Самая необходимая школа для дтей есть школа терпнія: воля должна быть сокрушаема въ молодости, или она сокрушитъ сердце въ зрломъ возраст.

—

Паденіе народовъ отличается отъ паденія человка, котораго остатки уничтожаются на томъ самомъ мст, гд онъ умираетъ: оно скоре походитъ на водопадъ потоковъ, коего воды хотя разсыпаются въ прахъ, но соединяются вновь на новомъ лож и слдуютъ новому теченію.

—

Холодное слово, вырвавшееся у любви и дружбы, похоже на осенній снгъ, скоро тающій и превращающійся въ блестящую росу. Выраженіе ненависти походитъ на осеннюю изморозь — предзнаменованіе суровой зимы.

—

Гердеръ и Шиллеръ хотли сдлаться въ молодости хирургами, но судьба имъ это запретила, ‘есть раны опаснйшія и глубочайшія ранъ тлесныхъ, сказала она имъ, исцляйте ихъ!’ и оба стали писать.

—

Молодость плачетъ, дряхлый возрастъ тоже плачетъ, но тамъ роса утренняя, здсь роса вечерняя.

—

Молодой человкъ уметъ оцнить слезы, пролитыя прекрасными очами. Но когда отъ дневнаго жара сохнетъ роса утренняя и блекнутъ цвты, молодой человкъ превращается въ старика, и тогда онъ восклицаетъ: ‘врно роса вечерняя холодна и длится всю мрачную ночь,’ но у ней свое солнце и оно одинаково блистаетъ.

—

Плодъ ананаса созрваетъ между двумя пучками колючихъ листьевъ: настоящее, напротивъ, созрваетъ между двумя ананасами — воспоминаніемъ и надеждой.

—

Чмъ больше мы любимъ Бога и людей, тмъ меньше любимъ самихъ себя: планета тмъ медленне обращается вокругъ своей оси, чмъ быстре ея теченіе около солнца.

—

Безъ библіотеки жизнь была бы слишкомъ вялою и безсмысленною. Самое умное общество не есть то, которому одежду шьютъ портные, но то, которое обязано ею переплетчикамъ.

—

Бросайте, юныя, прекрасныя двы, цвты на смертные остатки вашей молодой подруга, колыбель дтства усыпаютъ цвтами, покройте ими ея гробницу, радости смерти должны пережить радости жизни — могила есть колыбель неба.

—

Счастливъ тотъ, чье сердце довольствуется однимъ-другимъ сердцемъ и ничего боле не желаетъ, ни англійскаго парка, ни opera sria, ни музыки Моцарта, ни картинъ Рафаэля, ни луннаго затмнія, ни даже луннаго свита, ни романическихъ сценъ, ни ихъ исполненія.

—

Любовь начинаетъ съ глазъ, какъ искусство рисованья.

—

Не есть ли жизнь прозаическій переводъ, безъ рифмъ и безъ мры, нашихъ идеальныхъ надеждъ и нашихъ предпріятій?

—

Свтская жизнь походитъ на сливки, которыя вмст и холодны и сладки.

—

Ахъ! тяжело сердцу подумать, какъ легко и скоро забываютъ человка, покоится ли онъ подъ урной, или подъ пирамидой, и какъ мгновенно начинаютъ считать отсутствующимъ наше безсмертное я, между-тмъ какъ оно, подобно комедіанту, находясь за кулисами, перестаетъ только говорить и дйствовать на сценъ.

—

Кто смотритъ на могилу, какъ на подземную галлерею, имющую сообщеніе съ сосдними мірами, тотъ не долженъ страшиться своего незнанія другаго міра — и изъ того, что глубокія воды Мертваго моря непроницаемы для нашего взгляда, мы не можемъ заключить, что горы человчества не идутъ подъ Мертвое море, такъ-какъ вс хребты горъ простираются подъ океаномъ.

—

Веселый ребенокъ бжитъ на палочк, угрюмый старикъ тащится на костыляхъ: какая разница между этими двумя дтьми?— надежда и воспоминаніе.

—

Оцнка очаровательныхъ странъ есть произведеніе свера, потому-что тамъ ихъ познаютъ только въ книгахъ. Итальянецъ, въ нихъ обитающій, пользуется ими какъ здоровьемъ, одно лишеніе можетъ заставитъ оцнить ихъ.

—

Чемъ доле роса утренняя остается на цвтахъ, тмъ лучше долженъ быть день, по законамъ погоды. Да не высохнетъ роса на цвтахъ человчества отъ слишкомъ ранняго луча! О старецъ, изъ благодарности за весеннія розы, которыми дтство увнчало твои блые власы, приготовь также своимъ дтямъ небесныя радости подобныхъ воспоминаній. Знакомы-ли вамъ т долгія болзни и дождливые годы, которымъ суждено нкогда проясниться однимъ взглядомъ, брошеннымъ на зарю вашего чистаго дтства? Знакомы-ли вамъ сны, которые внушаетъ обыкновенно одно дтство съ его наивными играми? Неужели вы хотите обвить траурнымъ крепомъ, какъ похоронную комнату, сновиднія, ожидающія ваше дитя въ его старости? И вамъ легче доставить вашему сыну въ его колыбели цлыя стада аркадскія, нежели одну овцу этой счастливой страны въ его возмужалости.

—

Мы иногда видимъ во время дня, какъ звзда вечерняя и звзда утренняя блистаютъ подл солнца, когда оно затмваемо облакомъ. Высокая аллегорія! Когда жизнь для насъ помрачается слишкомъ великими страданіями, юность и смерть, звзда вечерняя и утренняя, показываются во всей ясности.

—

Одна похвала, одно простое изъявленіе привязанности въ нашемъ отсутствіи могутъ насъ глубоко тронутъ. Не будемъ-ли мы еще боле тронуты, если пошлютъ то и другое вслдъ за нами, подобно прощальному поцалую, посл нашего бгства съ этой земли? Я не хочу врить, чтобы нашлось одно человческое существо, за которымъ не слдовала бы поникнутая глава и слеза на рсниц, когда смерть опускаетъ его въ могилу, какъ-будто подъ колоколъ водолаза: слдовательно каждый можетъ любить по-крайней-мр друга, который нкогда его оплачетъ.

—

Умереть за истину не значитъ умереть за отечество — но за весь міръ. Истина, подобно Венер Медичейской, перейдетъ къ потомству въ тридцати разныхъ отломкахъ, но потомство ихъ соберетъ, и изъ этихъ дребезговъ воздвигнетъ богиню. Твой храмъ, вчная истина, теперь вполовину сокрытый подъ землею, воздвигнется при раскапываніи могилъ твоихъ мучениковъ и возвысится надъ землею, каждая его бронзовая колонна будетъ попирать любимую могилу.

—

Для людей съ великою силой души, великое горе и великія радости походятъ на высокія горы, съ высоты которыхъ имъ открывается весь путь жизни.

—

Пріучайте съ раннихъ лтъ вашу дочь къ домашнимъ занятіямъ, и внушайте ей къ нимъ охоту: пусть одна религія и поэзія откроютъ ея сердце небу. Собирайте землю вокругъ кормя, питающаго это нжное растеніе, но не уроните земли въ чашечку его цвтка.

—

Въ мысли о смерти есть что-то высокое. За мрачными и величественными занавсами смерть одна совершаетъ это таинственное чудо и трудится для вчности, между-тмъ-какъ смертные со взорами потупленными и наполненными слезъ присутствуютъ при этомъ зрлищи другаго міра.

—

Любить въ ранней молодости и поздно жениться — все равно, что утромъ восхищаться пніемъ жаворонка въ воздух и състь его вечеромъ изжареннаго за своимъ ужиномъ,
Я остановленъ на пути моихъ предначертаній: въ этой низкой дол ничего нельзя довершить окончательно. Жизнь моя для меня такъ мала, что это почти самое легкое пожертвованіе, какое могу сдлать своему отечеству, достигну кладбища, сопровожденный большимъ или меньшимъ числомъ годовъ. Радость для меня равно потеряна, отяжелвшая рука моя слишкомъ легко стряхиваетъ пыль съ четырехъ крыльевъ разноцвтной бабочки — я оставляю ее порхать вокругъ меня и не ловлю ея. Несчастье и трудъ одна такъ близоруки, что строятъ на будущемъ. Съ радостію васъ встрчаю пришедшихъ въ мой домъ, о блдные и печальные лики — отраженіе цвтовъ земли! Васъ, о люди, я люблю — и теперь вдвое къ вамъ снисходительне: ибо какая другая власть, кром любви, исторгаетъ насъ изъ праха чувствомъ безсмертія? Что могло бы охладить и уменьшить еще для васъ эти два декабрскіе дня, называемые вами семьюдесятью годами? Ахъ! мы только бгущія тни, и одна тнь силится растерзать другую.

—

Когда владыки плачутъ, народы обливаются кровью, когда горы обхватываются туманами, въ долинахъ идетъ дождь.

—

Нын, наконецъ, Боже милосердый, троны Германіи, освобожденные отъ облаковъ, возвышаютъ свои вершины среди лазури неба и, кажется, общаютъ лазурную будущность. Вы же, владыки, помните, что слезы скоре высыхаютъ, нежели раны — и вершины горъ скоре, нежели долины.

—

Добродтель не можетъ доставить намъ счастія, но только способствуетъ намъ сдлаться боле достойными его, потому-что существованіе уже даетъ намъ, также какъ и животнымъ, лишеннымъ нравственнаго чувства, право на радость, потому-что добродтель и радость суть неизмримыя величины, и неизвстно, заслуженъ ли вкъ счастья десятью годами добродтели, или наоборотъ, потому-что года радости предшествуютъ годамъ добродтели, такъ что добродтельный человкъ долженъ бы сначала заслужить прошедшее вмсто будущаго и землю вмсто неба.

—

Какъ новыя свтъ является взорамъ мореплавателей сначала какъ темная черта надъ горизонтомъ, такъ другой міръ покоится какъ облако предъ нашимъ умирающимъ глазомъ до-тхъ-поръ, пока онъ не развернется передъ нами и не предложитъ намъ своихъ пальмъ и своихъ цвтовъ, когда мы къ нему приблизимся. Чувство наслажденія и славы часто напечатлвается на лиц умирающаго. Клопштокъ вновь увидлъ любимое имъ существо, прежде его умершее, Гердеръ въ восторг воскликнулъ: что совершается во мн? Такъ въ первыя времена христіанства старики обыкновенно умирали въ тихомъ и радостномъ спокойствіи, они ложились подобно солнцу, среди блеска прекраснаго вечера, предвстника еще радостнйшей зари.

—

Есть дни, когда добродтель иметъ на насъ великое вліяніе, дни, когда мы все прощаемъ, когда мы можемъ ко всему себя принудитъ, когда радость, эта дщерь неба, преклоняетъ колно предъ нашимъ сердцемъ и умоляетъ отца дозволить ей доле оставаться у ногъ его, когда все блеститъ въ вашихъ глазахъ новою ясностію. Если въ эти минуты мы проливаемъ слезы радости, она такъ велика, что все предъ нами исчезаетъ.

—

Любовь есть италіанская школа человка, самая сильная и возвышенная способна къ величавшей нжности: такъ самыя высокія деревья даютъ сладчайшіе плоды.

—

Не въ мягкихъ характерахъ, но въ характерахъ твердыхъ кротость иметъ боле прелести: такъ сила намъ боле нравится въ женщин, нежели въ мущин.

—

Я описываю свою жизнь передъ Богомъ. Весела ли она — что мн за дло? Не самъ ли онъ изобразилъ свои мысли на хвост павлина и на чашечк тюльпана?

—

Сны какъ растенія, распускающіяся во время ночи и закрывающіяся съ зарею: таинственный и благовонный запахъ остается для насъ однимъ признакомъ ихъ минутнаго явленія.

—

Какъ отличаются страданія гршника отъ страданій праведника! Одни походятъ на лунное затмніе, еще боле увеличивающее мрачность ночи, другія походятъ на затмніе солнечное, умряющее жаръ дня, распространяющее романическую темноту, въ продолженіе которой соловей вновь начинаетъ оглашать воздухъ своими гармоническими пснями.

—

Родъ человческій хочетъ находить созвздіе любви именно такъ, какъ находятъ Венеру на неб: во-первыхъ какъ задумчивый Гесперусъ, или какъ вечернее созвздіе, предвщающее міръ сновидній и вечерніе сумраки, полные цвтовъ и соловьевъ, поздне же, напротивъ, какъ звзду утреннюю, предвстницу ясности и могущества дня, между-тмъ-какъ эти дв звзды составляютъ одну и отличаются только минутой ихъ появленія.

—

Воспоминаніе счастія есть единственный рай, изъ котораго насъ нельзя изгнать, наши прародители даже не были его лишены.

—

Два раза хранятъ молчаніе во время любви, въ первый разъ по боязни, во второй по доврію — вопервыхъ, въ нмую весну сердца, когда взгляды еще слишкомъ громкія слова, когда дв души согрваются другъ для друга подъ своею мрачною тнью, потомъ въ осень сердца, когда два существа молчаливымъ довріемъ наслаждаются вмст своимъ воспоминаніемъ на мрачномъ холм, ими достигнутомъ, такъ съ вершины горы мы видимъ солнце, восходящее надъ блистающей равниной, неслыша утренняго пнія птицъ, порхающихъ внизу.

—

Человкъ празднуетъ лучшимъ торжествомъ смерть утраченнаго и любимаго имъ существа, отирая чужія слезы, нежели проливая свои собственныя: и роскошнйшій внецъ цвтовъ и кипарисовъ, какой мы можемъ повсить надъ любимою могилою, есть внецъ добрыхъ длъ.

—

Нельзя думать безъ живаго чувства о маленькомъ существ, переходящимъ отъ усыпленія утробы матери ко сну смерти, котораго глаза закрываются предъ роскошною землею, не встртившись со взорами родителей, на него смотрвшихъ со слезами на очахъ, которое было любимо не любя, чей маленькой языкъ приходилъ въ гніеніе, ничего не промолвивши, какъ и лице его, не улыбнувшись нашему безумному пнію. Этотъ отпрыскъ, оторванный отъ земли, тотчасъ найдетъ другое дерево, къ которому судьба его привьетъ, эти цвты, подобно нкоторымъ цвтамъ нашихъ садовъ, закрывающимся съ утра, встртятъ другую зарю, отъ которой вновь распустятся.

—

Мысль о смерти должна для насъ быть средствомъ сдлаться лучшими, но не конечною цлію, если прахъ могильный западаетъ въ наше сердце, какъ земля въ чашечку цвтка, онъ его уничтожаетъ, вмсто того, чтобы оплодотворить.

—

Горе проникаетъ въ нжныя сердца, слезы, проливаемыя человкомъ, тмъ обильне и быстре текутъ, чмъ онъ мене надется на этой земл и чмъ боле возвышается надъ него, такъ дождевыя капли, падающія на насъ съ облаковъ, тмъ крупне, чмъ выше разстояніе облаковъ.

—

Если судьба запрягаетъ въ одно время копя радости и копя горести въ колесницу Психеи, черный конь всегда обгаетъ коня благо, то есть, улыбающаяся муза и муза плачущая въ продолженіе одного часа вмст являются на одномъ театръ-человкъ не возьметъ стороны музы улыбающейся, онъ не останется къ недоумніе выбора между двумя сестрами, но влюбится въ плачущую музу. Такъ везд, по примру Мильтона, мы описываемъ потерянный рай съ большимъ шаромъ, нежели рай обтованный, адъ, подобно Данту, лучше, нежели небо.

—

О! Зачмъ не поникнуть отяжелвшимъ взоромъ предъ великою природой, подъ лазурнымъ сводомъ неба, на зеленющейся земл, могущей вамъ служить кресломъ больнаго, мстомъ отдыха, пира и ложа: дти не слаще ли усыпаютъ на груди своей матери?

—

Молитва есть лучшая исповдь и грозное судилище совсти.

—

Есть минуты, когда два міра, духовный и матеріальный, приближаются другъ къ другу, когда день земли и ночь неба сходятся зарями. Такъ тни облаковъ бгутъ надъ цвтами и надъ жатвами, такъ небо везд бросаетъ свои прозрачныя тни и отражается на обыкновенныхъ равнинахъ дйствительности.

—

Страсти походятъ на льва, смлаго и великодушнаго., хотя свирпаго и пожирающаго. Эгоизмъ походитъ на клопа, кусающаго и удаляющагося въ молчаніи. У человка два кармана въ сердц: въ одинъ онъ кладетъ свое я, въ другой то, что ему чуждо, онъ лучше оставитъ пустымъ послдній, нежели дурно его наполнитъ. У эгоиста одинъ карманъ, какъ у червей и наскомыхъ: настоящій эгоизмъ безъ зазрнія совсти требуетъ любви, въ которой самъ отказываетъ… Онъ согласится измолоть весь міръ въ кошенильной мельниц, чтобъ раскрасить имъ свое лице и свою одежду, онъ полагаетъ себя центромъ вселенной, смотритъ на діавола и на ангела и на истекшіе вка, какъ на поставщиковъ и нмыхъ прислужниковъ,— на міры, какъ на гостинницы одного суетнаго и жалкаго я.

—

Телеграфы или маяки трона нын поставлены на горахъ, посвященныхъ музамъ. Было нкогда время, когда потокъ французской арміи покрылъ своими волнами самыя вершины маяковъ. Они боле не свтились, корабли разбивались о каждый подводный камень. Нын маяки должны продолжать освщать самыя тихія ночи. Освободители Европы могутъ отложить увольненіе музъ до окончанія своихъ трудовъ, когда настанетъ время отдыха. Пусть эта отрадная мысль будетъ пророческою! Буря сраженія въ одну весну изгнала корсиканскую зиму и уничтожила съ толпою своихъ шпіоновъ морозъ, которымъ она связала священныя горы музъ и вс поля человческаго образованія, но эти поля, нын позеленвшія и разцвтшія, не должны-ли страшиться позднихъ и ночныхъ морозовъ, которыхъ можно когда-нибудь ожидать?
Предзнаменованія намъ благопріятствуютъ, ибо, по обыкновеннымъ законамъ времени, весеннія бура предохраняютъ насъ отъ позднихъ морозовъ.

—

Когда въ человк еще не развернулись его нжные отпрыска, онъ жертвуетъ безконечнымъ, которое одно въ состояніи его удовлетворить,— предметамъ, чуждымъ его наслажденій, коихъ границы онъ еще не имлъ времени замтить. Дтство отъ того устремляется за предлы будущаго, что не можетъ читать въ будущемъ. Нтъ ни внцевъ, ни лавровъ, могущихъ возвратить человку чувство восторга, съ которымъ дитя получало подарки въ новый годъ, восторги юноши отъ первыхъ истинъ и первыхъ стихотвореній или отъ первой славы и блестящей будущности, предъ нимъ открывающейся: вс эти радости теряютъ прелесть новизны и притупляются, какъ скоро заря молодости не освщаетъ своимъ плнительнымъ блескомъ облаковъ жизни, и когда солнце въ своемъ полудн тяготитъ его своими пламенными лучами. Какъ скоро человкъ выходитъ изъ возраста своего развитія и уже узнаетъ, что одно его воображеніе украшало такъ роскошно предметы, его ослпляющіе, онъ длается равнодушнымъ и спокойнымъ, знаетъ, чего можетъ ждать отъ каждаго мгновенія, знаетъ, что не подучитъ боле отъ наступающаго дня, какъ отъ вчерашняго, что его наслажденія будутъ всегда одна и т-же. Жизнь только сверху рисуется старикамъ — и, говоря языкомъ живописцевъ, они схватываютъ перспективу ея только по прямой линіи, они лишены прелести заднихъ плановъ.

—

Тотъ, кто шелъ къ отдаленной цли, останавливается, чтобъ бросать взглядъ назадъ, и, полный новыхъ желаній, вздыхая, измряетъ пройденный имъ путь, на что онъ посвятилъ столько драгоцнныхъ часовъ.

—

Нынче до ночи я собралъ вмст вс остатки, упавшіе съ этой книги, вмсто того, чтобъ ихъ сжечь, какъ длаютъ другіе авторы, я въ то-же время собралъ на полкъ вс письма моихъ друзей, коимъ уже невозможно боле ко мн писать, какъ отрывки тяжбы, прерванной настояніемъ смерти: такъ человкъ долженъ бы обогащать свои архивы и сохранять хоть засохшими цвты радости, я даже бы не хотлъ, чтобы онъ отдавалъ или продавалъ свое изношенное платье, какъ бренные остатки часовъ утраченныхъ, какъ маріонетки прошедшихъ наслажденій и caput mortuum прошедшихъ временъ.

—

Трудне быть великимъ государемъ, нежели государемъ — честнымъ человкомъ, быть предметомъ удивленія, нежели оправданнымъ. Государь кладетъ свой мизинецъ на ручку исполинскаго рычага и, новый Архимедъ, онъ подымаетъ корабля и цлыя страны. Голосъ государя раздается вокругъ него подобно грому въ неизмримомъ пространств долинъ.

—

Міръ во мрак, но человкъ стоитъ выше своего жилища, онъ поднимаетъ къ нему свои взоры и распускаетъ крылья своей души. Когда шестьдесятъ минутъ, называемыя нами шестьюдесятью годами, пробьютъ, онъ улетаетъ и воспламеняется въ пространств, прахъ его оболочки падаетъ на землю, и душа его, освобожденная изъ ломкой темницы, подымается одна, чистая какъ звукъ, къ эирнымъ странамъ… Но въ сей низкой дол, въ этой мрачной жизни онъ открываетъ вершины міра, его ожидающаго, освщенныя лучами солнца, восходящаго не надъ этимъ міромъ: такъ житель свернаго полюса въ долгія ночи, непрерываемыя солнцемъ, видитъ однако жъ въ полдень сверное сіяніе, озлащающее верхи самыхъ высокихъ горъ, и онъ мечтаетъ о продолжительномъ лт, когда солнце его боле не покидаетъ.

—

Человкъ проводитъ въ этомъ мір дв минуты съ половиной: одну въ смх, другую въ слезахъ и полминуты въ любви, ибо на средин смерть его застигаетъ.

—

Но могила не глубока, это яркій слдъ насъ ищущаго ангела: когда его невидимая рука бросаетъ послднюю стрлу въ голову человка, человкъ ее наклоняетъ — и стрла срываетъ терновый внокъ, покрывающій его рану.

—

Безконечное Существо можетъ смотрть, какъ на обманчивую мечту, на причину нашего горя, но никогда на самое горе, человческія страданія естественно отличаются отъ страданій животныхъ: послднія ощущаютъ во время сна раны, почти также какъ мы, но не видятъ ихъ, горе, ими чувствуемое, непродолжено вполн ожиданіемъ, воспоминаніемъ и сознаніемъ его: это быстрый ударъ — и ничего боле, только нашимъ глазамъ даны въ удлъ слезы!

—

Старые эмигранты походятъ на часы съ репетиціей, оставшіеся нсколько лтъ незаведенными.

—

Когда подавишь пружину, изъ всхъ часовъ дня они звонятъ и повторяютъ тотъ часъ, на которомъ остановились.

—

Въ глазахъ безконечнаго Существа молитва за цлый міръ, или за кусокъ хлба отличается только тщеславіемъ молящаго, и Богъ считаетъ солнцы и волоса.

—

Чмъ меньше вещь, тмъ она должна быть драгоцнне. Цпь горъ можетъ состоять изъ однихъ слоевъ соли, мла и каменнаго уголья, но перстень долженъ заключать въ своей отдлк что-нибудь драгоцнне глины. Такъ приписываютъ одному человку гораздо боле добродтели, мудрости и генія, нежели цлому народу.

—

Часто на Альпахъ встрчаютъ на берегахъ ледника равнину, усянную цвтами, часто подл льдовъ смерти мы находимъ цвты новой весны.

—

Воображеніе своимъ могуществомъ можетъ измнить первое рубище, ему попавшееся, въ дивную парчевую одежду, оно можетъ открыть бьющій ключемъ истопникъ въ челюсти осла, наши пять чувствъ предлагаютъ ему только ткань и элементы его горя и его наслажденія.

—

Граверъ, прежде-нежели вырзываетъ гербъ на драгоцнномъ камн, отпечатываетъ его на воску. Такъ и человкъ долженъ прежде испытать себя на какомъ-нибудь сердц, прежде-нежели изберетъ одно, чтобъ на-вкъ напечатлть на немъ свое имя.

—

Никогда улыбка святаго не бываетъ такъ прекрасна, такъ небесна, какъ въ минуту его смерти, никогда злодй или распутный не является въ вид боле отвратительномъ и гнусномъ, какъ на одр смерти.

—

Молодыхъ дворянъ въ наше время такъ рано осыпаютъ розами наслажденій, что они какъ жители Филиппійскихъ острововъ, которые, родившись среди пряныхъ кореньевъ, не слышатъ боле ихъ запаха, не знаютъ боле цны этимъ розамъ и употребляютъ ихъ только на набивку матрасовъ, какъ сибариты, ихъ поятъ розовымъ сиропомъ, ихъ купаютъ въ розовомъ масл, они вскор пресыщаются ихъ упоительнымъ благовоніемъ — и уже одни шины въ состоянія возбудить въ нихъ вкусъ.

—

Кто съ равнодушіемъ смотритъ на усопшихъ, тотъ едва-ли не также смотритъ и на живыхъ… Я люблю минуты, доставляющія сердцу случай пролить слезу въ воспоминаніе любимаго предмета.

—

Высшее общество походитъ иногда на почву, гд косятъ нжные цвты любви какъ сно, чтобъ продавать ихъ на рынк.

—

Когда вселенная очищена отъ своихъ ненастныхъ дней… когда небо смотритъ на землю всми своими свтилами, какъ-будто столькими очами… когда солнце и соловей одни говорятъ въ цломъ созданіи… тогда ея высшій духъ проявляется во всемъ своемъ величіи, тогда понимаешь ея душу, между-тмъ-какъ днемъ понимаешь одн ея прелести.

—

Есть люди, которые смотрятъ на любовь какъ на картофель и приготовляютъ ее четырнадцатью разными способами.

—

Взгляните на вселенную — вы везд найдете Бога: міры суть Его созданія, каждый благочестивый человкъ есть слово, взглядъ этого Бога, Который весь любовь.

—

Въ густой дубравъ, называемой нами жизнію, нельзя сдлать шагу въ безопасности: иногда среди роскошнйшаго сада встрчается дерево манценила — и втеръ доноситъ до сердца отравленный его паръ.

—

Солнце, этотъ добрый отецъ семейства, ласкаетъ и согрваетъ насъ съ одинаковою любовію: человка, влажные цвты, птенца въ гнзд, ожидающаго времени, когда оперившись облечется въ нарядную одежду, и онмвшую бабочку… Еслибъ человкъ былъ такъ милостивъ, такъ добръ, какъ добро солнце!

—

Когда человкъ въ присутствіи моря или горъ, пирамидъ или развалинъ, когда несчастіе встаетъ передъ нимъ, готовое его поразить — кого призываетъ онъ? дружбу. Когда патоки гармоніи прельщаютъ его слухъ, когда томный свтъ луны играетъ на листьяхъ деревьевъ, когда весна воскрешаетъ природу — кого онъ призываетъ? любовь. И тотъ, кто никогда не искалъ ни той, ни другой, въ тысячу-разъ бдне того, кто ихъ обихъ утратилъ.

—

Двнадцать тысячь Іудеевъ, построившіе Колизей, не начертали его плана, между-тмъ эта высокая идея зачалась въ ум одного человка — Веспасіана. Такъ, впереди концентрическихъ движеній, въ соединеніи малыхъ силъ, должна всегда находиться сила большая.

—

О годы, свидтели первыхъ начертаній человка, этихъ страницъ, гд безпорядокъ мыслей облагораживается творческимъ жаромъ души, когда онъ открываетъ первые міры свои и восходитъ отъ истины до истины — эти годы освщаются непомеркшимъ свтомъ и остаются на-вки въ памяти нашей, были-ли эти мысли лишь сбивчивыя истины, ила обновленныя лжи! Увы, ты не можешь возвратиться неизгладимое время нашей первой любви къ истин — и вздохи, тобою вырываемые изъ груди моей, жарко золотятъ воспоминаніе мое о теб… Если ты когда-нибудь возвратишься, это врно не случится на этой земл столь жалкой, столь холодной, но когда длань смерти, поднявши погребальную крышу этого кладезя, гд мы тревожимся бдные работники безъ платы, поведетъ насъ въ новыя обтованныя страны, богатыя любовію и полныя блаженства.

—

Какъ прекрасно видть, прежде-нежели артеріи внутренняго человка превратятся, какъ артеріи старика, въ высушеной хрящь, прежде-нежели нравственное сердце будетъ биться, какъ другое сердце, только шестдесятъ разъ въ минуту, какъ прекрасно, говорю я, видть молодаго человка, бодро идущаго къ жизни твердымъ и прямымъ шагомъ!… видть его идущаго съ открытою головою, съ доврчивостью на устахъ, на встрчу другу и недругу, чтобъ любить одного и сражаться съ другимъ!

—

Какъ научиться вмст думать о великихъ и малыхъ вещахъ? думая прежде о великихъ. Когда мы смотримъ на солнце, то явственне различаемъ атомы пыли и мошекъ. Богъ для всхъ насъ есть солнце.

—

Солнце тогда находилось низко надъ пространной равниной, среди розовыхъ оттнковъ неба. Втреная мельница стояла на пригорк, въ багряной атмосфер. На крутизн горы пли дти подл своихъ пасущихся стадъ, и юные братья играли подл нихъ. Вечерній колоколъ убаюкивалъ солнце и землю своимъ мелодическимъ звономъ. Смющееся село и его окрестности представлялись взорамъ съ сладостною дтскою улыбкою. Никакая буря, подумали-бы вы, не можетъ возмутить этой плнительной страны, никакой втеръ не долженъ вторгнуться въ нее въ своей тяжелой брон морозовъ, здсь порхаютъ одни весенніе втерки и облака гармоническаго цвта, здсь дождь — одна роса, здсь листья — одни цвты, пыль поднимается отъ однихъ ихъ тычинокъ, и радуга образуется Только изъ незабудокъ и блыхъ и голубыхъ листьевъ майскихъ цвтовъ. Вся эта страна и жизнь въ ней текущая, кажутся одною продолжительною утреннею зарею, зорею столь свжею, столь новою, полною предчуствія, безъ пожирающаго зноя, безъ ослпительнаго блеска, она усяна только нсколькими звздами, плывущими на ея багряниц. Дти съ внками цвтовъ въ рукахъ сидятъ на возахъ, нагруженныхъ золотистыми снопами, и величаются на нихъ, какъ-будто-бъ на торжественныхъ колесницахъ.
‘Одинъ сельской житель счастливъ, говоритъ Идоина: ибо онъ съ млаленчества продолжаетъ жить въ Аркадіи, въ старости онъ замчаетъ вокругъ себя одн земледльческія орудія и работы, съ которыми онъ свыкся съ молодыхъ лтъ, на конецъ онъ уходитъ туда, въ тотъ садъ, и засыпаетъ.’
Она указала между-тмъ на пригорокъ, гд рисовалось кладбище, въ-самомъ-дл настоящій садъ со своими грядами цвтовъ и стною плодовитыхъ деревьевъ. Прозрачные лучи вечера разсыпали вокругъ себя золотую пыль. Шумъ дня умолкъ, и жизнь засыпала въ тихомъ спокойствія, оливы лниво наклоняли свои втви и свои цвты подъ яснымъ и тихимъ небомъ.
‘Вотъ единственное мсто, сказала Идоина, гд человкъ заключаетъ съ собою и своими ближними вчный союзъ мира!’

—

Когда Прометей оживотворилъ искрою небеснаго огня статую, созданную имъ изъ праха земнаго, разгнванный Юпитеръ сказалъ ему: ‘человкъ, твое произведеніе будетъ умирать ежедневно, и половину своей жизни лишенное чувства и мыслящей способности, оно будетъ лежать предъ тобой въ неподвижности, пока наконецъ уснетъ на-вки.’ И вотъ новосозданныя человкъ упадаетъ вечеромъ и засыпаетъ. Однажды музы, очаровательныя дочери Юпитера, находятъ его спящимъ и съ любовію и сожалніемъ глядятъ на вжды, сомкнутыя этой періодическою смертію ночи. Бдное созданіе, сказали он, также прекрасно и также молодо, какъ Аполлонъ! Неужели, желая отдохнуть, каждый день онъ долженъ, окруженный холодными и густыми тнями орка, утрачивать небо и землю?
‘Испытаемъ, сказала Калліопа, самая смлая муза, проникнуть въ его оркъ и датъ ему въ даръ прекраснйшую землю и Олимпъ, пока непреклонный отецъ со днемъ не возвратитъ ему жизни!’ Божества, надляющія счастіемъ боговъ, тогда прикоснулись къ смертному: величественная муза поэзіи своею трубою, муза гармоніи своею флейтою, Талія своимъ жезломъ, Уранія своею сферою, Эрато стрлами любви, Мельпомена своимъ кинжаломъ, и вс другія музы по-очередно. Мгновенно спящій трупъ ночи оживился: сновидніе явилось и создало вокругъ него новое небо и новую Землю, и ихъ принесло ему въ даръ. Смлыя и легкія тни, порхая, окружили его очаровательными призраками жизни, и онъ остался среди нихъ. Плоды превратились въ пучки, пучки въ цвты, а цвты принесли въ свою очередь плоды. Прекрасная молодость стала еще прекрасне. Земля потеряла свою тяжесть, и легкій ЭФиръ игралъ на вершинахъ горъ до захожденія солнца. Игла терновника въ образ кинжала Мельпомены, прикоснулась слегка ко груди человка — и его кровь превратилась въ розу. Мелодическіе акорды флейты внушили еще одно желаніе его счастію и низошли съ небесныхъ высотъ въ глубины его сердца.
Усыпленный человкъ улыбнулся, какъ блаженный, и въ то-же время заплакалъ. Богъ музъ разбудилъ его тогда дневнымъ свтомъ, опасаясь, чтобы смертный не узрлъ безсмертныхъ.

—

Новый годъ открываетъ свои торжественныя врата. Судьба, въ багряныхъ облакахъ утра и солнца, стоитъ надъ грудою пепелища протекшаго года, она совершаетъ раздлъ дней. ‘Что спрашиваешь ты, Наталія?’
— Не нужны мн радости, увы! вс постившія мое сердце оставили въ немъ одинъ мрачный терновникъ, и ихъ розовое благоуханіе скоро выдохлось. Тяжелыя тучи бури собираются близъ лучей солнца, и блескъ, насъ окружающій, есть отраженіе меча, направленнаго будущимъ противъ груди, трепещущей отъ радости. Нтъ, я не прошу радостей: онъ оставляютъ пустоту въ жаждущемъ сердц, одна скорбь въ состояніи его наполнить.
‘Судьба надляетъ будущимъ. Чего желаешь ты, Наталія? ‘
Не нужно мн любви. О! тотъ, кто прижимаетъ къ сердцу блую розу любви, истекаетъ отъ нея кровію, и горячія слезы радости, падающія капля по капл въ ея чашечку, скоро охладютъ, чтобъ потомъ высохнуть. На утр жизни любовь является палъ какъ блистающая заря, освжающая пурпурное небо. О! не приближайся къ этому пожирающему облаку: оно состоитъ изъ тумановъ и слезъ. Нтъ, нтъ, я не желаю любви! Пусть она умираетъ въ страданіяхъ боле прекрасныхъ, пусть остынетъ отъ вчнаго холода подъ ядовитымъ деревомъ, которое выше этого маленькаго мирта!
‘Ты преклоняешь колна предъ судьбою, Наталія: открой ей, чего ты желаешь? ‘
— Не нужно друга, нтъ, мы стоимъ вс рядомъ другъ подл друга у вырытыхъ могилъ, и когда мы такъ нжно сжимаемъ другъ другу руки, мы, такъ долго страдавшіе вмст, пустая могила моего друга ризступится, и онъ, безжизненный и блдный, сойдетъ въ нее, а я, я останусь въ одиночеств и оцпенніи подл зарытой могилы. Нтъ, нтъ — если сердце безсмертно, если нкогда друзьямъ суждено соединяться въ вчномъ мір: пусть мое твердое сердце забьется тогда сильне, пусть нетлнныя очи мои заплачутъ отъ живйшей радости, и уста, коимъ не суждено боле блднть, тихо произнесутъ эти слона: ‘спши теперь ко мни, мой возлюбленный, полюбимъ нын другъ друга: мы боле никогда уже не разстанемся.’
‘О бдная Наталія, чего же спрашиваешь ты на земл? ‘
— Терпнія и могилы, и боле ничего. Но не откажи мн въ нихъ, молчаливая судьба! Осуши мои очи, и потомъ сомкни ихъ на-вки! Успокой мое сердце, потомъ сокруши его оболочку. Нкогда, когда духъ распуститъ свои крылья надъ прекраснйшимъ небомъ, когда новый годъ начнется въ чистйшемъ мір, когда всмъ существамъ можно будетъ увидть и полюбить другъ друга, въ то время я открою теб свои желанія. Ни одно моленіе не будетъ относиться ко мн. Я буду слишкомъ счастлива!

—

Что такое вс удовольствія и наслажденія человка? Прекрасныя прогулки на двор темницы.

—

Незнакомецъ! въ то время, когда въ хаос смерти являются печальнымъ взорамъ сокрушенные столпы побдные, и высокіе трофеи,— тебя вопрошаетъ свободное и чистое сердце, отвчай ему съ тоюже искренностію. Первая молитва человчества была-ли исполнена для тебя? Имешь-ли ты друга? Ваши желанія и паши нервы, и ваши два, развиваются-ли вмст, какъ кедры Ливана, допускающіе однихъ орловъ до себя? Владешь-ли ты двумя сердцами и четырьмя руками, и живешь-ли вдвойн безсмертнымъ въ этой вчно-бренной жизни? Или ты стоишь въ одиночеств на крутой и узкой вершин ледника, съ лазурнымъ небомъ надъ головою твоей и безднами подъ твоими ногами, и теб некому показать Альповъ созданія? Когда празднуешь день твоего рожденія, есть-ли съ тобою существо, которое пожало-бы твою руку, чьи очи были-бы устремлены на твои, и которое-бы сказало теб: прижмемся крпче другъ къ другу?…
Незнакомецъ, если у тебя нтъ друга, заслужилъ-ли ты его? Когда настала весна, она поднесла къ теб свою медовую чашу, развернула предъ тобой свое чистое небо и распахнула широко сто дверей своего рая: поднялъ-ли ты болзненно глаза къ небу, умоляя его даровать сердце твоему сердцу? О! когда вечеромъ солнце исчезало за горами, когда пламень его лучей не согрвалъ боле земли, когда румяный паръ одинъ подымался къ сребросвтлымъ звздамъ, открывалась-ли предъ тобою врата древности и вызывалъ-ли ты, покрытыя славою, сроднившіяся тни героевъ дружбы, падшихъ вмст на поляхъ сраженія, подобно спутникамъ одной планеты, и въ присутствіи этихъ лучезарныхъ великановъ, плывущихъ по кровавымъ облакамъ, размышлялъ-ли ты, какъ любили они другъ-друга, и каково было твое одиночество!
И когда ночь, это торжественное, безмолвное мгновеніе, въ которое духъ человка неутомимо работаетъ и путешествуетъ, какъ въ жаркихъ странахъ, налагаетъ цпа на свои солнца и потомъ освобождаетъ ихъ, такъ-что между множествомъ образовъ, развертывающихся предъ тобою, ты не находишь ни одноголюбезнаго, безцннаго душъ,— когда безконечность возноситъ твою тоскующую душу въ горнія страны, и ты чувствуешь, что еще прикованъ къ земл, къ земл сырой и холодной, и что ни одно другое сердце не бьется въ твоей груди, кром твоего,— тогда, скажи ма, одинокій путникъ, ближній мой, проливалъ-ли ты горькія, искреннія слезы?
Часто считаю я со дня моего рожденія протекшіе годы моей жизни, эти перья, вырванныя изъ крыла необъятнаго времени, и задумываюсь о своей утраченной молодости…. Тогда простираю далеко руку на встрчу другу, чтобъ онъ занялъ подл меня мсто на ладь Харона, въ которой мы вс рождаемся, чтобъ онъ глядлъ вмст со много на возрасты жизни, бгущіе къ пристани, нагруженной листьями, цвтами и плодами, и на широкій потокъ людей, увлекающій за собою колыбели и гробы.
Ахъ! не пестрая пристань отъ насъ бжитъ, но мы бжимъ отъ пристани, возрасты жизни равно цвтутъ въ садахъ прибрежныхъ, то внизъ, то вверхъ по ркъ, но мы, безумные, мы минуемъ ихъ, не возвращаясь назадъ.
Но другъ остается съ нами.
Открой свою душу, призывая другое сердце и скажи: я хочу любить, потомъ умереть, и опять любить: о Всемогущій Боже, повдай, открой мн душу, алчущую любви, какъ моя!
И другъ придетъ къ теб,— тогда схвати его руку и не выпускай, пока она не высохнетъ, соединясь вмст, какъ два потока, вы будете роста вмст. Горнило дружбы сплавитъ васъ, какъ серебро въ свтломъ пламени, и нечистая пна отбрызнетъ вонъ изъ чистаго металла! Идите, не улыбайтесь такъ горько при мысли, что люди — блудящіе огни…. вы будете горть и кончите жизнь какъ они, среди бури временъ, и когда временъ не будетъ боле, вы опять найдете другъ-друга на свтломъ праздник новой весны!…

СОВТЪ МАТЕРИ.

Мать бднаго сердца, которое ты хочешь осчастливить несчастіемъ, соединяя его на-вки съ другимъ сердцемъ, имъ нелюбимымъ, выслушай меня! Положимъ, что дочь твоя не погибнетъ подъ тяжестью жалкой участи, тобой ей предназначенной, но не превратила-ли ты для нея роскошное сновидніе жизни въ безплодный сонъ, не похитила-ли ты у нея счастливые острова любви, вс цвты, ихъ украшающіе, очаровательные дни, въ нихъ проводимые, и чувство, всегда полное восторга, съ которымъ мы еще разъ возвращаемся къ нимъ, когда покрытые цвтами холмы удаляются на дальній горизонтъ? Если твое материнское сердце вкусило эти радости, не лишай ихъ своей дочери, несли другіе были такъ жестоки, что похитила ихъ у тебя,— вспомни долгія мученія, тобою претерпнныя, и не передавай этого печальнаго наслдія!
Положимъ даже, что твоя дочь осчастливитъ похитителя ея души, представь-же себ — чмъ она была-бы для предмета, любимаго ея сердцемъ, и скажи — не достойна-ли она лучшей участи, какъ увеселять предверника навсегда закрывшейся за него темницы? Но рдко такъ счастливо сбывается.— Ты соберешь богатую жатву страданій и отяготишь душу двойнымъ преступленіемъ, съ одной стороны нмое отчаяніе твоей дочери, съ другой равнодушіе къ ней мужа, который поздне почувствуетъ къ ней отвращеніе или ненависть. Ты помрачишь ея молодость, ту эпоху жизни, когда каждое твореніе нуждается первыхъ лучей солнца. О, лучше затьми облакомъ печали вс другіе однообразные періоды жизни, такъ походящіе другъ на друга, не допускай итти холодному дождю на ея зар, пускай солнце взойдетъ тихо и радостно на безоблачномъ неб, да не блднютъ его лучи до полудни, не покрывай ‘ракомъ это единственное утро жизни, никогда не возвратимое, разъ утраченное и ничмъ не замняемое!
Но если ты отдаешь на жертву своимъ честолюбивымъ намреніямъ, своему деспотизму не только радости, самыя сладкія чувства, счастливый бракъ, улыбающіяся надежды и цлыя поколнія, но и самое существованіе той, которую принуждаешь отдать руку не задушевному другу:— кто можетъ оправдать тебя въ твоихъ собственныхъ глазахъ или высушить твои слезы, если твоя дочь, по своей добродтели, повинуется, молчитъ и умираетъ, подобно монахамъ-трапистамъ, не осмливающимся нарушить обтъ молчанія, даже тогда, когда ихъ монастырь длается жертвою неистоваго пламени,— если дочь твоя, какъ плодъ,— котораго одна сторона пользуется лучами солнца, а другая въ тни,— краснетъ снаружи, между-тмъ какъ сохнетъ внутри и не достигаетъ зрлости, если дочь твоя, говорю я, открываетъ теб свое растерзанное сердце и являетъ въ весн жизни блдность и скорбь могильную,— если теб невозможно ее утшить, потому-что твоя совсть не щадитъ тебя отъ имени дтоубійцы, наконецъ, если твоя жертва, изнуренная, лежитъ здсь предъ тобою, и безъ чувствъ рыдаетъ, — если это существо, лишившись силъ въ столь трудной и ранней борьб, съ прощеніемъ на устахъ и укоризною въ растерзанныхъ и мутныхъ взорахъ, съ судорожнымъ трепетомъ, падаетъ въ бездонное море смерти… и ты стоишь на берегу и видишь ее поглощенную еще въ свжемъ цвт молодости: — о, виновная мать!— кто тебя утшитъ на краю этой бездны, куда ты насильно вовлекла ее, если ты еще сберегла свое сердце — отчаянье убьетъ его, какъ оно убило сердце твоей дочери.. Если-же ты не виновна,— я зову тебя — иди, присутствуй при этой жестокой смерти, смерти каждой минуты,— я спрашиваю тебя: твое дитя должно-ли такъ погибнуть?…
Какая бдная душа не произнесла хоть однажды тщетныя молитвы любви и, разслабленная ледянымъ ядомъ, не могла поднять отяжелвшаго языка! Продолжай любить, пламенная душа! подобная весеннимъ цвтамъ, ночнымъ бабочкамъ, нжная и мягкая любовь наконецъ проникнетъ сквозь оцпененную морозомъ душу, и сердце, жаждущее другаго сердца, наконецъ его найдетъ.

—

Все, что есть лучшаго въ этомъ мір, есть слдствіе восторга, все, что есть худшаго — слдствіе холоднаго равнодушія.— Да! для души, какъ для природы, существуетъ мрачный и ужасный холодъ, очерняющій, ослпляющій и наносящій раны подобно чрезмрному жару.

—

Необходимо должна существовать, говорилъ индійскій философъ, тайная гармонія между водою, которую я вижу разсыпающуюся въ прахъ,— и моимъ умомъ, какъ между добродтелію и мною, потому-что безъ этого ни то, ни другое не могло-бы меня боле очаровывать, и это совершенное согласіе между человкомъ и всмъ твореніемъ, хотя различное въ октавахъ, не есть-ли игра Предвчнаго, или эхо важеннйшей, высочайшей гармоніи!

—

Сердце безконечно и всегда ново, мы можемъ насыщаться величайшими красотами, какъ и возвышеннйшими истинами и изглаживать ихъ очаровательные слды наслажденіемъ, но доброе дло не можетъ никогда ни устарть для насъ, ни часто возобновляться, время иметъ власть надъ нравственными наслажденіями. Эта отрадная неизмняемость основывается не только на томъ, что есть безпредльнаго въ свобод сердца, но также и на особенномъ расположеніи нашей природы, заставляющей насъ находить только вн насъ красоту и свободу нравственную, между-тмъ какъ мы только въ себ-самихъ встрчаемъ и одобряемъ нравственную истину и необходимость.

—

Какъ человкъ, лишившись въ Рим отца или любовницы, можетъ пролить хоть одну слезу въ присутствіи этого необозримаго поля сраженія времени, этого грознаго кладбища народовъ? Здсь желаешь имть желзное сердце, ибо судьба здсь владетъ желзною дланію.

—

Мы навлекаемъ на себя ненависть въ гостинныхъ общими сатирами, потому-что каждый можетъ брать ихъ на свой счетъ, между-тмъ-какъ сатиры личныя (на чью-нибудь личность) почитаются входящими въ потребность злословія, и ихъ охотно прощаютъ, потому-что надъются, что сочинитель ихъ боле нападаетъ на личность, чмъ на самые пороки. Въ книгахъ совсмъ противное, и въ этомъ отношеніи сатирическій писатель гораздо счастливе медика. И въ-самомъ-дл, сочиняетъ-ли съ жаромъ послдній книгу о паталогіи,— онъ можетъ описать только малое число болзней, которыми его читатели предполагаютъ быть одержанными, если они только одарены нкоторою живостію воображенія. Описывая ипохондрику состояніе страждущаго судорожною болью, онъ прививаетъ къ нему эти страданія, какъ будто-бы кладетъ его на одну постель съ больнымъ, и я твердо убжденъ, что немного людей изъ высшаго класса могутъ читать поражающія сходствомъ описанія нкоторой болзни, не вообразивши тотчасъ, что они сами страдаютъ ею. Такова слабость ихъ нервъ, такова сила ихъ воображенія. Сатирическій писатель, напротивъ, можетъ льстить себя надеждою очень рдко видть читателей его описаній нравственныхъ болзней и его анатомическихъ картинъ проступковъ человческаго ума, принаравливающими ихъ къ самимъ-себ. Пусть онъ со всею свободою и веселостію сердца описываетъ деспотизмъ, слабость, гордость или безуміе, и не опасается, чтобъ кто-нибудь подумалъ, что страдаетъ ими, скажу боле: я могу обвивать всю публику или всю Германію въ умственной летаргіи, въ политическомъ разслабленія, или въ презрительномъ равнодушія къ тому, что не входитъ ни въ желудокъ, ни въ карманъ,— и я твердо увренъ, что никто изъ моихъ читателей не будетъ почитать себя въ числ обвиненныхъ.

—

Любишь-ли ты меня! воскликнулъ молодой человкъ въ минуту чистйшаго восторга любви, въ то мгновеніе, когда души встрчаются и отдаются другъ-другу.— Молодая двушка взглянула на него и молчала.
— О, если ты меня любишь, продолжалъ онъ, заговори!
Но она взглянула на его, не будучи въ состояніи говорить.
— Да, я былъ слишкомъ счастливъ, я надялся, что ты меня любишь, все теперь изчезло — надежда и блаженство!
— Возлюбленный, неужели я тебя не люблю!— и она повторила вопросъ.
— О, зачмъ такъ поздно произнесла ты эти небесные звуки!
— Я была слишкомъ счастлива, я не могла говорить, только тогда возвращенъ мни былъ даръ слова, когда ты передалъ мн свою скорбь…

—

Ключъ отъ гроба.

О прекрасное, любимое дитя, заключенное въ мрачномъ, глубокомъ жилищъ, я вчно буду хранить ключъ отъ твоей хижины и никогда, никогда онъ въ нее не проникнетъ! Молодая двушка въ блескъ и въ цвтахъ явилась среди звздъ глазамъ рыдающей матери:— ‘Мать!’ воскликнула она, ‘брось ключъ, я здсь, а не тамъ!’

МЫСЛИ О ЖЕНЩИНАХЪ.

О бдныя женщины! среди безцвтныхъ занятій вашей жизни, почему знали бы и мы и вы, что у васъ есть душа, еслибы вы не выказывали ея въ любви? Въ эти длинные годы, ознаменованные только слезами, вы тогда дашь поднимаете чело свое, когда блеснетъ яркій, по скоротечный лучъ любви! Посл него сердце ваше, погибшее безъ возврата, снова погрузится въ ту хладную пропасть, изъ которой едва возникло! Такъ водяныя растенія цлый годъ произрастаютъ подъ водой, только въ минуту своего процвтанія раскидываютъ они свою зелень подъ благодтельнымъ солнцемъ, потомъ снова падаютъ на дно водъ!

—

Развратный мужчина никогда не можетъ долго пробыть въ многочисленномъ обществ добродтельныхъ женщинъ, которыхъ проницательные взоры ставятъ его въ самое затруднительное положеніе, но онъ охотно останется съ одной женщиною, въ надеждъ обольстить ее.

—

Посл вечера или бала и, вообще, посл всякаго рода собраніи въ обществ, у женщинъ есть еще праздничный день: на другое утро он разсказываютъ другимъ вчерашнія удовольствія, наслажденіе, которое всегда остается при нихъ, хотя-бы он провели время самымъ скучнымъ образомъ, и поэтому никогда он не имютъ такой потребности въ обществ, какъ только-что выходя изъ него, и въ особенности если оно было не блистательное.

—

Самыя предосудительныя наши заблужденія и ошибки суть, можетъ-быть, именно т, которыя вредятъ спокойствію женщинъ. Сколько этихъ прелестныхъ созданій, втайн страдающихъ, изнывающихъ посреди забавъ: он, еще съ радостію на лиц, поспшно удаляются въ какой-нибудь темный уголокъ или скрываются за свои веръ, чтобы на свобод предаться задушающимъ ихъ слезамъ, и платятъ за радостный день цлою ночью мученіи! Такъ часто въ природ свтлая и прозрачная атмосфера предвщаетъ дождливую погоду.

—

Чмъ драгоцнне одежда, тмъ чаще мняютъ ее, поэтому женщины мняютъ ее чаще, нежели мужчины, он подобны нкотораго рода раковинамъ, которыя хотя одарены самою богатою наружностью въ цломъ океан, однако всякой годъ замняютъ ее другою. Наши раковины, женщины, безъ сомннія еще драгоцнне, ибо на каждой ярмарк берутъ себ новыя блестящія одянія и оставляютъ старыя.

—

Какъ женщинамъ не ненавидть другъ друга, когда он въ своемъ пол видятъ однхъ лишь соперницъ?— Вс он произносятъ одна противъ другой клятву Аниибала противъ Римлянъ.

—

Въ продолженіе медоваго мсяца, жена для своего мужа есть еще незабудка, но позже она получитъ т различныя названія, которыя даютъ этому милому цвтку въ различныхъ странахъ, какъ напр.: мышиное ушко, лягушечій глазъ, скорпіонова трава и пр.

—

Для чего не врятъ мужчины, что любящая женщина готова всмъ жертвовать своему чувству, что она иметъ столько силы для любви, и ни какой противъ нея, что она пожертвовала-бы въ туже минуту и также легко своей жизнью, какъ добродтелью, и что изъ двухъ сторонъ только той принадлежитъ все коварство и эгоизмъ, которая требуетъ повелительно и получаетъ, не отплачивая.

—

Дружба между женщинами, конечно, гораздо рже, нежели между мужчинами, но въ ней боле деликатности, наша дружба не такъ близка къ любви, ибо мы любимъ только по мр длъ, женщина, напротивъ, требуетъ отъ своего друга, или отъ любовника, мене доказательствъ, нежели знаковъ нжности, ежели она требуетъ любви, то единственно для того, чтобы чувствовать ее и платить тмъ-же.

—

Ежели правда, что тотъ только можетъ сильно любитъ, кто способенъ сильно ненавидть, большая часть женщинъ такъ рано начинаютъ любить, что имъ еще остается довольно времени для ненависти.

—

Только глубокое спокойствіе можетъ напечатлть на женщинахъ типъ нравственной красоты: такъ самыя красивыя кристаллизаціи одолжены единственнымъ своимъ достоинствомъ — правильностью, только неподвижности частей, входящихъ въ ихъ составъ.

—

Въ большомъ свтъ скоре услышишь отголосокъ, нежели отвтъ. Молодыя двушки особенно слушаютъ только себя, а видятъ только другихъ.

—

Женщины всегда больны, но только нервами, чувствительнйшія страдаютъ боле, благоразумнйшія или боле холодныя, всегда чувствуютъ себя лучше. Единственное лекарство, приносящее женщинамъ боле пользы нежели вреда, есть наряды. По увренію многихъ естествоиспытателей, линяніе птицъ продолжаетъ ихъ жизнь, то-же и съ женщинами, которыя не перестаютъ жаловаться до-тхъ-поръ, пока не облекутся въ новое перье. Трудно доказать это положеніе изъ терапевтики, но оно тмъ не мене справедливо, и чмъ выше поставлена женщина, и слдовательно, чмъ она болзненне, тмъ чаще должна она линять, какъ болотная саламандра, черезъ каждые пять дней мняющая свою кожу.

—

Одежда есть оружіе красоты, которая слагаетъ ее посл сраженія, какъ воинъ передъ своимъ побдителемъ.

—

Брачный жезлъ представляется взорамъ юной невсты посохомъ гесперскаго пастушка. Но видала ль она, на что употребляетъ пастушокъ свой посохъ? онъ гоняетъ имъ овецъ съ дурныхъ пастбищъ.

—

Добродтель женщинъ похожа на инструментальную музыку: она пріятне въ комнат. Добродтель мужчинъ есть духовая музыка, производящая боле дйствія на открытомъ воздух.

—

При Лудовикахъ XIV и XV вліяніе женщинъ было такъ велико, что он возжигали войны, подобно ручнымъ ученымъ чижамъ, стрляющимъ изъ маленькихъ пушекъ.

—

Безобразіе есть страданіе, которое женщина сохраняетъ во всю жизнь.

—

Недостатки женщинъ происходятъ отъ ихъ слабости и нжности, это какъ пятна въ лун, доли мы усянныя цвтами. Недостатки мужчинъ происходятъ отъ ихъ эгоизма и нечувствительности, они подобны пятнамъ въ солнц, которыя суть его безплодныя и перегорлыя части.

—

Хотите-ли узнать свою любовницу въ одинъ часъ, лучше нежели въ цлый мсяцъ самаго короткаго знакомства? Наблюдайте за ней, въ продолженіе 60-ти минутъ, между ея подругами и непріятельницами, ежели только это послднее выраженіе не есть плеонасмъ.

—

Знаменитыя женщины очень часто хвалятъ себя безъ обиняковъ, и гораздо боле нежели знаменитые мужчины.

—

Женщины когда покупаютъ, бываютъ гораздо скупе и взыскательне, нежели мужчины, потому-что вообще онъ гораздо недоврчиве и осмотрительне. Когда же продаютъ, то совсмъ напротивъ.

—

Геніяльныя женщины обыкновенно бываютъ безбожницами, мужчины же геніальные, напротивъ, всегда больше вруютъ.

—

Душа молодой двушки похожа на розу: оторвите одинъ лепестокъ отъ чашечки, она вся осыплется.

—

У женщинъ боле страданій, нежели у мужчинъ, на неб видимъ чаще затмнія лунныя, нежели солнечныя.

—

Нкоторыя кокетки похожи на подслащенныя вина, которыя киснутъ отъ теплоты и сладютъ отъ холода.

—

Мужчина счастливе и мене завистливъ, нежели женщина, ибо онъ способенъ обнять всми способностями души своей два рода красоты: красоту мужескую и красоту женскую. Женщины, напротивъ, любятъ только красоту другаго пола.

—

Нтъ ничего лучше сердца молодой двушки и свжаго масла, только оба со временемъ длаются горькими.

—

Молодыя двушки похожи на цвты, а старыя женщины на плоды, первыя, соприкасаясь, не портятъ другъ друга, а послднія своимъ прикосновеніемъ сообщаютъ гнилость одинъ другому.

—

Чмъ больше женщина — женщина, тмъ она безкорыстне и благосклонне. Особенно молодыя двушки, любящія уже одну половину человчества, отъ чистаго сердца готовы полюбить и остальную, но старыя двушки нечувствительны и скупы.

ПОЛИМЕТРЫ.

1.

Дождевая капля нжно проникаетъ въ горную пещеру, и увковчивается, превращаясь въ крпкое, зубчатое лезвіе. Слеза человческая еще прекрасне. Она прорзываетъ уязвленное око, но влажный алмазъ смягчается, и глазъ смотритъ за нимъ въ-слдъ: то роса на цвтк.

2.

Взгляни на пещеру, гд малыя нмыя слезы, играя, блистаютъ сіяніемъ неба и подобно столбамъ поддерживаютъ храмъ земля. Такъ и слезы и скорби твои, человкъ, нкогда будутъ блистать, какъ звзды блистаютъ на неб, и поддерживать тебя какъ столбы.

СТАРЕЦЪ ВЕСНОЮ.

Весна, врный другъ! говорилъ старикъ: даже мрачному, дряхлому старику доступны твои цвтущія сокровища, но не какъ ликованія утренняго неба, а какъ сновиднія молчаливой лунной ночи. Одинокая, безъ утренней зари, восходитъ легкая луна на свою высоту и освщаетъ блистающія страны ночи, но міръ молчаливо покоится среди блеска и таитъ толпу сновидній, глазъ смотритъ на мертвую землю и на звзды живыя, грустныя думы помрачаютъ его слезами и наконецъ сладкій сонъ его закрываетъ. Добрая весна! съ нжностію гляжу я на твои цвты и вздыхаю, но на сердц какъ-то легко, ибо близокъ мой сонъ.

НЕУЗНАННАЯ.

Несчастная! ты носишь терновый внецъ на окровавленной глав, за-то вчныя розы цвтутъ въ твоей груди.

ГЕНІЙ И СЛАВА.

Даръ генія! ты походишь на росу, ниспосылаемую съ неба звздою вечернею. Невидимая, она сообщаетъ крпость цвтамъ и освжаетъ ихъ медъ, пока длится вчная ночь, но настаетъ утро, и она блистаетъ ярче цвтовъ, тогда разлучаетъ ихъ священное солнце и уносятъ ее на небо. Даръ генія, ты походишь на росу! Заключенный въ тихой груди, ты даруешь ей чистоту и прохладу, но лишь-только освтится міръ блескомъ твоихъ разноцвтвыхъ лучей, ты исчезаешь въ эир, покидаешь изнеможенное сердце!

УТШЕНІЕ ИСПЫТАТЕЛЮ ИСТИНЫ.

Слпой Оріонъ, справедливо замтилъ оракулъ, воззритъ наконецъ, если безпрестанно будетъ идти противъ солнца. Ищите вчно солнца, и око, вашъ испытатель, обртетъ его.

ЛЮБОВЬ.

‘Не удерживай слезъ,’ сказалъ однажды ученый мужъ двушк, плачущей на гроб своего возлюбленнаго: ‘слезы всего скоре утшаютъ, он созданы изъ волны рки Леты, которая въ сил заставить насъ забыть тхъ, кого мы любили.’ — Такъ слезы помогаютъ забвенію? спросила смущенная два, и слезы ея вдругъ высохли: она обратила свои ясныя очи къ небу и глядла на него до-тхъ-поръ, пока очи разбились на-вкъ и изсякли.

СМЕРТЬ СРЕДИ ЗЕМЛЕТРЯСЕНІЯ (*).

(*) Передъ землетрясеніемъ, какъ извстно, всегда тихо въ воздух, но море въ волненіи.
Юноша стоялъ въ миртовой рощ подл своей почивающей возлюбленной, небо дремало кругомъ, земл было легко и привольно, птицы хранили молчаніе, зефиръ отдыхалъ на розахъ, которыми убраны были волосы милой головки, и не тревожилъ ни единаго локона. Но море внезапно возстало и волны разбжались толпами. ‘Афродита,’ воскликнулъ юноша: ‘твое море грозно волнуется и на робкой земл одному становится страшно, услышь мое моленье, богиня, соедини на-вкъ два любящіяся сердца’.
Тогда священная земля обвила ему ногу невидимою стью, мирты наклонились предъ нимъ, громъ по земл пробжалъ и врата ея распахнулись. Два проснулась въ Елисейскихъ Поляхъ, и увидла подл себя счастливаго друга: то богиня услышала его молитву.

ОТРАЖЕНІЕ ВЕЗУВІЕ ВЪ МОР.

Посмотрите туда: подъ звздами летаетъ пламя, волны багрянаго цвта тяжело катятся съ горы и пожираютъ прекрасные сады. Но мы невредимо скользимъ по прохладному пламени и наши образы смотрятъ на насъ, улыбаясь, изъ-за огненныхъ волнъ.
Тяжкія скорби міра также легко отражаются въ вчномъ зеркал музы, несчастные глядятъ на него, и тмъ скорбь свою утшаютъ.

БЛИЖАЙШЕЕ СОЛНЦЕ.

За солнцами покоятся солнца въ послдней лазури, ихъ чуждый лучь съ начала вковъ направленъ къ малой земл, но не достигаетъ до нея. Великій Боже, мы мене отдалены отъ тебя и нжне любимы тобою, человческій духъ лишь только открываетъ свой малый, юный взоръ, ты уже освщаешь его своими лучами, о солнце Солнцевъ и духовъ!

ДТСКІЙ ГРОБЪ НА РУКАХЪ.

Прекрасна колыбель, прекрасенъ и гробъ: легко было качать колыбель, легко и гробъ понести на рукахъ.

—

Какъ близки вы къ Богу, маленькія дти, такъ земля, самая малая планета, ближе всхъ къ солнцу.

ЛЮБОВЬ, КАКЪ СФИНКСЪ.

Радостно смотритъ на тебя незнакомецъ и его прекрасный образъ теб улыбается. Но ты не понимаешь его: такъ подымаетъ онъ лапы.

НЕЗНАЮЩАЯ (Die Unwissende).

Земля подноситъ къ солнцу свои нжные цвты, но скрываетъ въ своей груди ихъ крпкіе корни.— Солнце освщаетъ луну, по никогда не видитъ ея блднаго свта, звзды окропляютъ росою весеннюю ночь, но рано исчезаютъ съ неба, еще прежде чмъ взойдетъ солнце и загорится роса: такъ и ты, незнающая, ты носишь и даруешь цвты и блескъ, и росу, но сама не замчаешь того. Ты думаешь лишь себя осчастливить, между-тмъ міръ утшаешь. О, лети къ ней, счастливецъ, котораго она любитъ, и скажи ей, что ты всхъ счастливе, и что лишь она одна составляетъ все твое счастіе. И если она теб не повритъ, то укажи ей на прочихъ смертныхъ.

ДТСКІЕ ТАНЦЫ.

Какъ вы мало рзвитесь, сметесь и прыгаете, распускающіеся, юные геніи, едва сошедшіе съ неба. Вамъ дла нтъ ни до правила танца, ни до людскаго мннія, вамъ бы лишь прыгать да веселиться…. Что я вижу? Время къ нимъ подходитъ и касается ихъ своею тяжкою дланью? То стоятъ взрослые мужи и жены? Маленькій танецъ разстроился, они обращаются въ бгство и скорбныя лица сурово глядятъ другъ на друга?
Нтъ, нтъ, играйте дти, выше, выше поднимайте руки, пляшите смле и смйтесь, жизнь еще не тревожитъ вашего сна. То меня обмануло мое сновиднье.

УМИРАЮЩІЯ ДТИ.

На одной однодневной бабочк не суждено играть въ лучахъ восходящаго солнца: онъ вс умираютъ на его закат. Вы блаженне ихъ, младенцы, однодневника человческіе! Игры ваши начались еще до восхода солнца жизни, вы перелегли въ міръ свжій, полный цвтовъ и огласили его радостными пснями прежде, нежели потухла на цвтахъ роса жемчужная утра.

—

Опусти на свое лицо покрывало, лишь только намренъ сдлать добро. Лишь въ таин сдланное добро возвыситъ твою душу. Такъ херувимы пророковъ двумя блыми крыльями осняютъ свой ликъ, и, распустивши два другія крыла, на нихъ подымаются къ небу.

ВОСПОМИНАНІЕ ПО УМЕРШЕМЪ.

Древніе не совтовали брать съ собою на море мертваго трупа, полагая, что прахъ мертвеца можетъ взволновать море и вызвать грозную бурю. О, какъ прекрасно, напротивъ, умершій сопутствуетъ нашему сердцу на пути жизни, когда это сердце сохранило въ себ образъ утраченнаго друга и среди шума и блеска вншняго міра безпрестанно обращаетъ къ нему свои взоры, полные любви. Любимый безсмертный возвышаетъ и согрваетъ смертнаго, какъ небесное сердце въ земной груди.

НАСЛАЖДЕНІЕ ПОЭТА.

Не завидуйте поэту и дайте ему вполн насладиться, онъ въ обоихъ псняхъ возвратитъ вамъ испытанныя имъ радости, возвратитъ ихъ обличенными славою. Пчела, высосавъ медъ изъ цвтовъ, уноситъ съ собою ихъ пыль и летитъ съ нею дале, къ новымъ юнымъ цвтамъ. Радости для поэта то-же, что цвты для пчелы. Пусть его летитъ въ Италію: оттуда онъ принесетъ вамъ свжія радости на своихъ крыльяхъ, на этихъ висячихъ садахъ поэзіи.

ПЕРВАЯ ЗАРЯ.

Когда человкъ въ первый разъ увидлъ на неб зарю утра, онъ принялъ ея розовый блескъ за солнце и воскликнулъ: ‘привтствую тебя, увнчанный розами Фебъ на лучезарной твоей колесницъ!’ Но скоро изъ-за розоваго кустарника показался солнечный богъ, и отъ яркаго дневнаго свта разсыпались раннія розы Авроры.
Наступилъ вечеръ, Аполлонъ направилъ свой путь къ океану и скрылся за его волнами, на неб осталась лишь одна нагруженная розами колесница Авроры. Тогда человкъ снова подумалъ, что наступаетъ утро и сказалъ: ‘Я знаю тебя, ты Не солнце, а лишь его предвстница’. Онъ былъ въ полной надежд, что скоро увидитъ солнце, и принималъ вечернюю звзду за звзду утреннюю и вечерній втеръ за свжее дыханіе утра.
Напрасно смотритъ онъ въ-даль въ ожиданіи: звзда любви не подымается выше, а лишь опускается отъ облака къ облаку,— тихо за океаномъ катится колесница зари, потухъ розовый отблескъ и холодная ночь наступила.
‘Теперь-то узналъ я тебя, похитительница труповъ {Древніе приписывали смерть юношей похищенію Авроры.}’ сказалъ человкъ: ‘ты уводишь прекраснаго юношу еба на море, и въ Оркъ ввергаешь его.
И усталый, лишенный послдней надежды, закрылъ онъ свои мрачныя очи.
Проснись, тебя обманула двойная мечта, взгляни на свтлое небо: настало прекрасное утро, Аврора катится по розовому широкому полю, а за него идетъ Аполлонъ, вчный юноша, и щедрой рукой сыплетъ на землю и блескъ и цвты..
И ты также проснись, жалкій мечтатель, ты смотришь на западъ и видишь угасающій вечеръ человчества, сначала принимаешь розовый цвтъ вечерняго неба за утреннюю зарю и думаешь, что скоро солнце взойдетъ, оно не является усталому взору, и ты предаешься отчаянію! Проснись, проснись, скоро настанетъ новое утро, взойдетъ новое солнце, и наступитъ для тебя прекрасный, долгій день.
Душевное спокойствіе — счастливый удлъ человка, оставляющаго существамъ низшаго рода матеріальныя наслажденія — заставляетъ распускаться подобно весн, какъ цвты его сердца.

—

Тотъ, чье сердце дышетъ счастіемъ и миромъ, ищетъ въ видимой церкви церкви невидимой.— Храмъ природы,— храмъ любви, везд мы видамъ его престолы,— Человкъ, сидящій безъ веселъ въ своей ладь, даетъ ей волю нестись по теченію рки и не заботится объ ея направленіи.

—

Ничего нтъ трудне импровизаціи воспоминаній, проницательность, глубокомысліе, воображеніе гораздо лучше импровизируютъ, нежели воспоминаніе,— особенно въ то время, когда потшные огни блестятъ на всхъ вершинахъ мозга.

—

Сквозь маленькіе лавровые внки, которыми мы убираемъ темя великановъ — героевъ древности, можно всегда разглядть пролысины на ихъ голов.

—

Старики и дти походятъ другъ на друга, первые плачутъ, когда выходятъ на сцену жизни…. вторые — когда сходятъ съ нея.

—

Какъ сладко утромъ открыть глаза среди улыбающейся природы, бродить взоромъ тамъ и сямъ по цвтамъ, по плодамъ, по сей чародйной вселенной, которая какъ-будто ждала, чтобъ ты, царь созданія, проснулся!
Извольте же посл этого въ Германіи отправиться спать, взойти на гору пуховиковъ, и завязнуть въ нихъ, чтобъ имть въ перспективъ, когда проснетесь, нсколько аршинъ ситца, изъ котораго сшиты занавсы вашей постели.

—

Никогда человкъ не обнаруживаетъ такъ врно своего характера, какъ обрисовывая чужой.

—

Мысли о смерти не идутъ къ молодости: онъ отнимаютъ у нея крылья. Отъ того-то она и остается дома, какъ журавль Клейста въ одной изъ его басень, которому подрзали крылья, чтобъ онъ не могъ слдовать за своими товарищами въ жаркія страны.

—

Если горько стоять у одра, на которомъ покоится съ поблеклыми чертами предметъ нашей нжной привязанности, не ужасне ли слышать глухую работу смерти, подтачивающую любимое существо, по видимому цвтущее здоровьемъ! И каждый разъ, когда радость оживляетъ его, мы можемъ сказать ему про себя: Ахъ! пользуйся жизнію, спши ловить наслажденіе! Скоро смерть тебя подкоситъ и увлечетъ вмст съ твоими и моими радостями! Увы! нтъ ни друга, ни подруги, подл которыхъ мы ни могли бы произнести этой грустной истины.

—

Каждое выздоровленіе есть возвращеніе или возрожденіе нашей молодости, мы любимъ землю а ея обитателей съ обновленнымъ сердцемъ.

—

Все, что есть священнаго, древне, чмъ все нечестивое. Паденіе предполагаетъ предшествующее состояніе невинности, а не vice versa, Ангелы были созданы чистыми, а не падшими, слдовательно дитя не можетъ быть названо ни въ высшей степени невиннымъ, ни добрымъ. Когда же должно укоренять въ сердц все святое, если не въ пору чистоты, и когда сять то, что должно дйствовать вчно, если не въ тотъ возрастъ, когда ничто не предается забвенію? Не облака слдуютъ или предшествуютъ середин дня, но облака или лазурь небесная ручается за прекрасное утро.

—

Дитя должно быть для васъ священне настоящаго, которое состоитъ изъ вещей и людей образовавшихся. Вникните въ великое значеніе дтскаго возраста! Воспитывая дитя, вы трудитесь для будущаго, заготовляете ему богатую жатву, не бросайте же на бразду земли пороху, который взорветъ мину: но посйте на ней зерно хлбное, которое принесетъ плодъ и насытитъ душу. Дайте этому маленькому ангелу, готовому утратить свой земной рай, и собирающемуся въ путь далекій, неизвстный,— крпкую броню противъ судьбы, талисманъ, который защищалъ бы его въ стран опасностей, даруйте ему небо и полярную звзду, которая руководила бы его въ продолженіи всей жизни и освтила бы передъ нимъ мрачныя страны, которыя ему поздне суждено постить. Освтите прежде всего его сердце лучемъ нравственнаго чувства: то будетъ заря прекрасной души. Внутренній человкъ, подобно негру, родится блымъ, жизнь — вотъ что очерняетъ его. Въ старости величайшіе примры нравственной силы проходятъ мимо насъ, не совращая боле нашей жизни съ ея пути, подобно комет, летящей мимо земли,— въ первой же пор дтства, напротивъ, первый порывъ любви, вншней или внутренней, первыя несправедливости набрасываютъ долгую тнь или яркій свтъ на необозримое поле слдующихъ возрастовъ.
Почему вы знаете, что младенецъ, рвущій цвты подл васъ, не устремится нкогда со своей Корсики, какъ богъ войны, въ мятежную часть свта, чтобъ играть бурями, срывать, очищать или сять? Неужели для васъ ничего не значило бы, воспитавши его, сдлаться его Фенелономъ, его Корнеліею и его Дюбуа? И если вы не могли ни сокрушить, на направить полета его генія,— (чмъ глубже море, тмъ круче его берега) {Подобныя плодныя предложенія затрудняюсь чтеніе рчи, но всякому извстно, что он составляютъ отличительный характеръ произведеній Жанъ-Поля и суть слдствіе богатства мысли. Если раздроблять періоды, пугающіе своею длиннотою читателя, деcятивтвенная мысль потеряетъ свою силу. Прим. Перевод.}, — вы бы могла въ самомъ важномъ десятилтіи жизни,— на этомъ первомъ порог, чрезъ который проходятъ вс чувства, посщающія человческое сердце,— сковать возникающую силу льва и опутать его нжнйшими привычками прекраснаго сердца и всми узами любви.
Вс наши сильныя чувства, подобно привидніямъ, имютъ надъ нами власть только на нкоторое время и проходятъ — со-временемъ. Еслибъ человкъ всегда говорилъ самому себ: эта страсть, это упоеніе, вроятно, изгладится изъ моей души въ три дня., онъ сдлался бы къ нимъ совершенно равнодушнымъ.
Малыя страданья выводятъ насъ изъ самихъ себя, великія же возвращаютъ насъ самимъ себ. Треснувшій колоколъ издаетъ глухой звукъ, разбейте его на дв части — онъ снова издаетъ чистый звукъ.

—

Святое смиреніе, единственная добродтель, отъ Бога доставшаяся въ удлъ человку, ты превосходишь все, что ты скрываешь, или что теб неизвстно! небесный лучь, ты удляешь, подобно земному свту, свой блескъ цвтамъ, сама безцвтная и невидимая, ты восходишь къ небесамъ!

—

Человкъ былъ бы однимъ прахомъ, игралищемъ судьбы и дымомъ, еслибъ не постигалъ, что онъ такимъ созданъ для земли. О Боже! это-то сознаніе и есть доказательство вашего безсмертія!

—

Первое доброе дло, какъ первая любовь, влечетъ за собою счастіе, никогда не забываемое, опаздываетъ ли оно и является ли намъ тогда, когда все кажется безцвтнымъ — оно блеститъ еще на закат жизни и восхищаетъ насъ своего упоительною прелестію.

—

Книги походятъ на пепелъ Феникса, который въ состояніи воскресить имперію или рай, спустя тысячу лтъ,— по возникаетъ война, и прахъ разввается втромъ.

—

Дерево, цвты котораго весною были убиты моровомъ, осенью представляетъ прямую, печальную вершину, но втви его не приносятъ плодовъ.

—

Чужестранецъ, пріхавши въ большой городъ, останавливается сначала въ гостинницъ, въ первые дни своего прізда онъ живетъ на собственномъ иждивеніи, вскор посл того его принимаютъ въ домъ друзья. Когда прізжаешь въ этотъ свтъ, то жизнь обезпечена, напротивъ, на первое время, поздне же,— и это продолжается очень долго, иногда до шестидесяти лтъ,— за все должно платить чистымъ золотомъ, это я и самъ испыталъ, остановившись въ гостинниц вселенной.

—

Наше величайшее и продолжительнйшее заблужденіе состоитъ въ томъ, что мы ищемъ жизни, то есть ея наслажденій, какъ матеріалисты ищутъ я во всемъ, какъ-будто это цлое или отношеніе частей можетъ дать намъ что-нибудь, что не заключалось бы въ каждой отдльной части. Разв небо нашего существованія, подобно небу, разстилающемуся надъ нашими головами, состоитъ изъ пустаго и неподвижнаго воздуха, который, если разсматривать его вблизи и по частямъ, представляетъ одно прозрачное ничто, а только издали и въ масс — лазурный эиръ?

—

Есть состояніе святости, въ которое ведутъ одни страданіи, очищающія насъ. Потокъ жизни покрывается блестящею близною, когда разбивается о скалу. Есть возвышенность мысли, куда не долетаютъ обыкновенныя идеи. Такъ, когда мы находимся на одной изъ высотъ альповъ, намъ кажется, что вершины горъ какъ-будто приближаются другъ къ другу, и мы не замчаемъ нижнихъ частей, ихъ соединяющихъ.

—

Блаженны дни, слдующіе за примиреніемъ! Любовь вновь длается чистою и цломудренною, другъ оживаетъ новыми прелестями, сердце празднуетъ свой май и мертвецы, воскресшіе на пол битвы, не понимаютъ боле пораженій, нкогда ими претерпнныхъ и изгладившихся изъ ихъ памяти.

—

Какъ трогательно видть двухъ друзей, вмст старющихся! Молодость какъ-будто продолжается, когда товарищъ нашего ранняго возраста не утраченъ нами.

—

Въ человк есть какое-то небесное и неизмримое величіе, освщающее его отблескомъ божества, любовь даруетъ ему безконечность. Такъ древніе называли дружбу {Жань-Поль не различаетъ дружбы и любви, и употребляетъ ихъ какъ синонимы.} дочерью Ночи и Эреба.
Великіе и блаженные духи, парящіе надъ нами! если человкъ въ земной юдоли, среди, облаковъ этой печальной жизни отталкиваетъ счастіе, потому-что не находитъ его достойнымъ своего собственнаго сердца, онъ столько же, какъ вы, счастливъ, столько же великъ.

—

Первыя капли изъ хрустальной чаши Рафаэля утоляютъ, но послднія воспламеняютъ въ жилахъ весь огонь Италіи.

—

Измнять себя изъ приличій, придавать чертамъ своимъ привтливое выраженіе, когда внутренно длаешь гримасу, говорить съ людьми, не высказывая имъ тотчасъ же всего, что есть на душъ,— есть иго не выносимое, гнусная ложь.

—

Ненависть доходитъ до высшей степени тогда, когда сердце, ненавидвшее кого-нибудь, питавши къ нему уваженіе, бываетъ доведено до того, что ненавидитъ презирая. Тоже бываетъ съ лицемріемъ: оно сильне оскорбляетъ лицемра, нежели прямодушнаго человка.

—

Воспоминанія продолжаются доле, чмъ настоящее. Цвты легко сохраняются нсколько лтъ, но плоды никогда не сохраняются долго.

—

Чтобъ полюбить человка, довольно подумать объ его родителяхъ, дтяхъ, объ его привязанности и привязанности, къ нему питаемой.

—

Все, что прекрасно,— тихо. Такъ лучшіе народы суть народы самые мирные. Тяжелая работа убиваетъ бдныхъ дтей и бдныхъ народовъ.

—

Женщина живетъ боле во вншности, нежели въ самой себ, ея чувствительная душа выказывается, какъ тло улитка изъ изпещреной раковины, она никогда не втягиваетъ въ себя своихъ нжныхъ органовъ, но касается имъ каждой частички воздуха и взвиваетъ ихъ около каждаго листочка. Тремя словами: вс чувства такъ живы въ ней, что она чувствуетъ, глядя на му шину, въ какомъ сама она сидитъ положеніи, какъ связана на ея голов каждая лента и какую линію описываетъ перо на ея шляп. Двумя словами: ея душа чувствуетъ сотрясеніе не только всхъ нжнйшихъ частей тла, но даже безчувственныхъ, какъ-то волосъ и одежды. Однимъ словомъ, внутренняя душа женщины есть только часть, отпечатокъ міра вншняго.
Въ женщинъ легче искать сочувствія, нежели въ мущин. Только мущина можетъ съ холоднымъ равнодушіемъ смотрть на любовь, которую онъ внушаетъ мущины. Женщина-же, напротивъ, не можетъ сохранить къ кей равнодушія, она невольно обратитъ на нее вниманіе и подаритъ участіемъ. Чувство, долго скрываемое, очень рдко или почти никогда не вознаграждается взаимно.

—

Есть два рода любви: любовь предмета и любовь чувства. Послдняя боле принадлежитъ мущин, онъ жаждетъ насладиться своимъ собственнымъ бытіемъ, посторонній предметъ есть для него только микроскопъ, въ которомъ его личность представляется его глазамъ въ увеличенномъ видъ, отъ того-то онъ легко можетъ перемнить предметъ, лишь-бы только пламя, пища этого предмета, продолжало горть съ того-же яркостію. Онъ наслаждается самимъ собой боле въ словахъ, служащихъ къ описанію и увеличиванію его душевныхъ волненіи, чмъ въ продолжительныхъ, трудныхъ и скучныхъ дйствіяхъ. Любовь предмета, напротивъ, ничего не желаетъ, кронъ счастія сего послдняго,— и это счастіе есть единственная цль ея, все ея наслажденіе. Эта любовь преимущественно принадлежитъ женщинамъ и старикамъ. Она осчастливливается одними пожертвованіями и дйствіями, она любитъ, чтобъ осчастливить, между-тмъ какъ другая любовь даруетъ счастье только за темъ, чтобъ любить.

—

Робость мущинъ происходитъ отъ ихъ воспитанія и положенія въ обществъ, робость женщины иметъ глубочайшіе корни и проистекаетъ изъ ея природы. Мущина одаренъ врожденнымъ мужествомъ, и его робость есть иногда смущеніе вншнее, женщина боле боязлива, одинъ, кланяясь, выступаетъ впередъ, другая-же отступаетъ назадъ!

—

Женщины, одаренныя въ высшей степени нжностію, походятъ на пчелъ, любящихъ одни цвты и нжные отпрыски. Женщины мене чувствительныя, походятъ на осъ, ищущихъ однихъ плодовъ.

—

Мущина ее любитъ открывать своихъ чувствъ мущин, предъ женщиной-же онъ съ радостію ихъ высказываетъ, женщины, напротивъ, съ необыкновеннымъ удовольствіемъ длаютъ другъ другу подобныя доврія.

—

Женщины походятъ на дома въ Испаніи, въ которыхъ много дверей и мало оконъ, легче проникнуть въ ихъ сердце, нежели читать въ немъ, особенно въ сердц двушки. Я скоре разгадаю десять матерей, нежели двухъ двушекъ.

—

Сердце великой женщины походитъ на алмазъ, блистающій какъ капля росы, но отличающійся отъ нея своею твердостію и не заимствуемымъ отъ солнца блескомъ, въ этомъ сердц сливаются вмст и нжность, и чистота, и величайшая энергія.

—

Въ жизни существуетъ вечерняя заря между радостію и горемъ, втеръ посредникъ между зефиромъ и ураганомъ.

СМЕРТЬ НИЩАГО.

Однажды старый нищій лежалъ подл бднаго человка и тяжко стоналъ во сн. Бдный началъ кричать, чтобъ разбудить старика отъ дурнаго сна, въ страх, что ночь еще боле отяготитъ изнуренную грудь, нищій не проснулся, но ослпительный блескъ освтилъ мсто, гд онъ лежалъ на солом, бдный посмотрлъ на своего товарища,— онъ лежалъ мертвый, Богъ пробудилъ его отъ слишкомъ продолжительнаго сна.
Старецъ походитъ на долгую тнь, и его вечернее солнце холодно ложится на землю: но это предвщаетъ утро.

БАБОЧКА ВЪ ХРАМ.

Пусть она летаетъ, будетъ-ли то въ маломъ храмъ или въ храм вселенной: она проповдуетъ.

—

Жажда любви заставляетъ насъ сильне врить въ безсмертіе. Христіанство усовершенствовало сердце и умъ, и согрло ихъ, любовь получила новое, высокое значеніе и цлью своею выбрала добродтель. Этимъ легко объясняется, почему въ древности, въ этомъ холодномъ період жизни человчества, многія секты отвергали безсмертіе, и почему большая часть греческихъ философовъ съ особеннымъ холоднымъ равнодушіемъ отзываются и о любви и о безсмертія.

—

Когда мы отогрваемъ сердце отраднымъ пламенемъ любви, мы часто боимся, чтобъ равнодушные люди не заслонили отъ насъ своимъ ледянымъ тломъ этого цлебнаго жара: но мы также призываемъ иногда пламенную душу, чтобъ она превратилась въ точку преломленія лучей этого двойнаго свта, истинный другъ — наше желаніе, наше счастіе: онъ молчаливо убаюкиваетъ нашъ очаровательный сонъ, желая продлить его, и никогда насъ не будитъ.

—

Посл силы, нтъ ничего прекрасне умнья обуздывать ея энергію. Совершенство состоятъ въ соединеніи могущества и кротости, любовь придаетъ силу, сидя внушаетъ любовь, но любовь несравненно боле.

—

Скажите,— быть счастливымъ страстями не значитъ-ли грться у зажигательнаго зеркала?

—

Если-бы я каждый вечеръ описывалъ восхожденіе солнца и видлъ-бы его каждое утро, я вскрикивалъ-бы, какъ ребенокъ: еще! еще!

—

Всего лучше научаемся мы молчать съ нескромными, а болтать съ людьми молчаливыми и скромными.

—

Развращенный человкъ боле радуется, нежели добродтельный, доброму длу, которое его принудили совершить.

—

Люди, владющіе талантомъ трогать другихъ, часто, къ-несчастію, сами лишены всякаго чувства.

—

Вс чувства имютъ ту особенность, что всякой присвоиваетъ ихъ исключительно себ, такъ молодой человкъ почитаетъ согрвающую его любовь метеоромъ, который его одного освщаетъ. Но есть везд прекрасныя души, покоющіяся на лон природы, раболпствующія передъ мечтами любви даже тогда, когда сами перестали имъ врить, эти души окружены грубыми людьми, отъ коихъ они должны скрывать свои думы о другой жизни и свои мысли о первой, он надляютъ окружающихъ ихъ счастіемъ, ничего не получая въ замнъ.

—

Горы и лса, разлучающіе насъ отъ любимаго существа, стны, заключающія его въ своихъ пространствахъ, для насъ привлекательны, и представляются нашимъ взорамъ покрываломъ, скрывающимъ отъ насъ прошедшее и будущее.

—

Легч добрымъ почитать себя злыми, чмъ злымъ почитать себя добрыми.

—

У умирающихъ высыхаютъ глаза, буря жизни прекращается холоднымъ втромъ. Знаютъ-ли они, какъ глубоко проникаютъ въ раны нашего сердца ихъ прерывистые звуки?

—

Ночь проведенная въ удовольствіи, оставляетъ насъ на другой день въ сладкомъ утомленіи. Мечты воображеній подучаютъ большую власть надъ нашей душой, чмъ наши чувства, шорохъ танцевъ и музыка живо еще раздаются въ нашихъ ушахъ. Участники нашей радости снова являются передъ нами въ нжномъ полусвт, какъ-будто влекущемъ насъ къ нимъ, никогда съ большею нжностію не любишь женщину, какъ посл подобной ночи.

—

Нтъ человка въ мір, который выигралъ-бы что-нибудь, описавши свою жизнь, слдовательно каждая біографія есть признакъ смиренномудрія.

—

Маркизъ Карачіоли уврялъ, что всякой пиръ говоритъ намъ о бренности нашего бытія.

—

Красота не заключается во вншности предмета, но въ чувств, какое онъ намъ внушаетъ.

—

Какое воспитаніе въ войн нужно нмецкому народу, народу столь твердому и храброму, какъ не воспитаніе, способствующее къ развитію въ немъ искусствъ, міра, и гармоніи его способностей, народу, показавшему въ послдней борьб всю свою энергію и давшему новое доказательство своего сходства съ слономъ, который долженъ-бы сдлаться эмблеммой на его герб. И сколько, въ-самомъ-дл, сходства между нимъ и этимъ смышленнымъ животнымъ, которое лниво перемняетъ направленіе, съ быстротою стремится прямо впередъ, всегда чувствуетъ жажду, съ радостію несетъ свое бремя, привязано къ своему вожатому и ласково къ дтямъ, попираетъ ногами своими Римскіе легіоны и, доведенный до рабства — допускаетъ порабощеніе своихъ ближнихъ….

—

Географы почитаютъ Германію центромъ Европы, можно также назвать ее, въ нравственномъ смысл, сердцемъ этой части свта. Сколько крова потеряло это доброе, прекрасное сердце, пронзенное ядрами почти всхъ войнъ! Но въ этомъ положеніи все, что не есть рана, есть цлебный бальзамъ, и всякое нововведеніе въ пользу общаго блага въ умственномъ и вещественномъ отношеніяхъ, будетъ легко усвоено и не встртитъ боле препятствій, происходящихъ отъ излишества безполезныхъ и лнивыхъ силъ. Такъ сельскій житель пользуется вечернею росою, чтобъ засвать свои поля, или дождливымъ временемъ, чтобъ пересаживать свои цвты.

—

Еслибъ кто захотлъ изобразить намъ цлую жизнь человка, ему надобно было-бы писать ее цлую жизнь.

—

Страданія походятъ на облака бури, которыя намъ кажутся мрачне издали, нежели когда плаваютъ надъ нашею головою. Сколько бываетъ мрачныхъ сновидній, предзнаменующихъ намъ пріятное будущее! Не то-же-ли совершится съ сновидніемъ жизни, когда она прекратится?

—

Часто спрашиваютъ: узнаютъ-ли другъ друга на неб, но никто не длалъ того-же вопроса касательно ада. Ршеніе этихъ двухъ вопросовъ равно занимательно для любви, она въ состояніи даровать и небо и адъ.

—

Поэтъ походитъ на струны лиры, когда душа его приходитъ въ сотрясеніе, онъ длается невидимымъ, какъ он, и издаетъ гармоническіе звука.

—

Прямой умъ походитъ на прямую аллею, которая, кажется, иметъ половину той длины, какую вы бы ей приписали, еслибъ она шла изгибами.

—

О, какъ-бы перемнилъ я нын свое обращеніе съ тобою! Вотъ что мы говоримъ, когда хоронимъ тхъ, кого мучили. Но въ этотъ-же траурный вечеръ мы пронзаемъ острымъ жаломъ еще бьющееся сердце.

—

Знаменитые писатели не боле одарены творческими способностями, чмъ другіе люди, она одарены только большею смлостію, они, не смущаясь, выворачиваютъ свою душу и показываютъ себя такими, какими они есть, твердо опираясь на свою знаменитость, между-тмъ какъ другіе краснютъ, скрываются и ослабляютъ главныя черты своего характера въ своихъ произведеніяхъ.

—

Мы должны благодарить Бога, что не вчно будемъ жить на земл, ибо иначе мы сдлались-бы здсь величайшими извергами, и вселенная превратилась-бы въ больницу неизлчимыхъ, по недостатку мховъ (для одежды судей) и пр. и пр.

—

Какъ ни тяжки прощанія съ женою, он оставляютъ посл себя нкоторую сладость, прощаніе съ другомъ, напротивъ, ничего не оставляетъ по себ, кром горести. Поцлуй разлуки только вполовину объясняетъ это различіе.

—

Слпымъ и свтъ и темнота равно не извстны, подобно имъ имли — ли бы мы понятіе о безкорыстіи, еслибъ не существовало выгоды? о свобод, безъ понятія о рабств? и не потому-ли нкоторыя вещи остаются для насъ неразгаданными, что не находимъ для нихъ контрастовъ?

—

Какъ мы слабы и безсильны съ нашими тверды мы намреніями! Еслибъ нынче же этотъ искаженный образъ, котораго раны, нами-же ему наносимыя, извлекаютъ у насъ слезы раскаянія и влекутъ насъ къ лучшей цли, еслибъ этотъ образъ, говорю я, воскресъ и явился-бы передъ нами въ красот и со всею прелестію молодости, чтобъ снова жить съ нами, мы прижимали-бы къ сердцу это любимое существо только въ первые дни его возвращенія, но поздне, какъ прежде, мы обратили бы противъ него орудія мученій. Не говорю о нашей жестокости къ живущимъ, я полагаю, что мы поступали-бы также съ утраченными любимыми существами, потому-что когда умершіе посщаютъ насъ во сн, мы повторяемъ передъ ними все, что подаетъ поводъ къ нашимъ угрызеніямъ. Я говорю это не за тмъ, чтобы лишить несчастнаго, отданнаго на жертву этимъ мукамъ, слабаго утшенія, внушаемаго ему мыслію, что онъ теперь нжне любитъ утраченное существо,— но за тмъ, чтобы ослабить горечь этого раскаянія и этой любви.

—

Сердце полное любви, можетъ все прощать, даже оказанную ему суровость, но никогда не проститъ суровости, оказанной другимъ.

—

Нравственныя начала растутъ далеко отъ людей, а дйствія среди ихъ. Человкъ созрваетъ для общественной дятельности въ бездйственномъ уединеніи, между людьми ему уже нельзя сдлаться лучшимъ, если онъ не вошелъ въ ихъ кругъ уже добрымъ.

—

Когда мы разсматриваемъ небо, мы всегда воображаемъ себя въ его центръ, но въ отношеніи къ нашему внутреннему небу всегда полагаемъ себя на горизонт, смотримъ-ли съ радостію въ сторону восхода, глядимъ-ли на закатъ съ скорбію въ душ.

—

Дружба молодыхъ двушекъ часто состоитъ лишь въ томъ, что он держутъ другъ друга за руки или носятъ одинакія платья.

—

Отъ чего ночью возгораются въ насъ огни любви? Происходитъ-ли это отъ умолканія свтскаго шума или отъ мрачнаго уединенія, въ которомъ душа углубляется въ самую себя? Любимое имя начертанное въ нашемъ сердц фосфорическими буквами, не ярче-ли блеститъ во мрак ночи?

—

Наша жизнь походитъ на темную комнату,— образы другаго міра навертываются въ ней живе по мр ея темноты.

—

Нкоторые люди также свободны, какъ свободенъ Діогенъ, но не тогда, когда онъ находится въ бочк, а тогда, когда несетъ ее на своихъ плечахъ.

—

Не одна любовь кратковременна: кратковременна и ненависть, эти два чувства умираютъ, когда перестаютъ роста.

—

Юноша падаетъ на колни предъ любимой женщиной, чтобъ побдить ее, какъ пхота предъ кавалеріею.

—

Лейбницъ приписываетъ тридцатилтней воин введеніе въ нмецкой языкъ этого множества иностранныхъ выраженій, по которому онъ походитъ на полкъ, состоящій большею частію изъ дезертеровъ всхъ націй.

—

Ежели слдующее предложеніе справедливо: interna non curat praetor, т. e. переводя буквально, что ‘женщина прежде всего хочетъ узнать наружность мущины’, я вывожу изъ него заключеніе, что султанъ на его голов иметъ боле цны въ женскихъ глазахъ, нежели цлая связка ученыхъ перьевъ за ухомъ.

—

Намъ не нужно имть много мене, тмъ все, чтобъ быть счастливыми, ни много боле, чмъ ничего, чтобъ быть несчастливыми.

—

Бичь сатиры иметъ то общее съ розгами, что часто ударяетъ по-пустому въ спину невждъ, однако отсюда не должно выводить заключеній противъ пользы сатиры.

—

Я никогда не находилъ критики пусте, несправедливе, односторонне, и мене полезной, чмъ критика уже прочитанныхъ мною книгъ. За-то какое достоинство находилъ я въ критик произведеній еще мн незнакомыхъ!

—

Авторъ всегда долженъ-бы мнять свое мстопребываніе, чтобъ лучше писать и придать разнообразіе своимъ произведеніямъ, дйствительно, перемна мста иметъ на насъ вліяніе, попробуйте хоть свой письменный столъ передвинуть на другое мсто, и мысль ваша приметъ новый образъ. На одномъ и томъ-же мст такъ углубишься въ мысли, что не замтишь, на неба, ни земли.

—

Великіе люди походятъ на горы, вершина коихъ всегда окружена нарами, но нары подымаются не изъ горы, а съ долины.

—

Лишь только дти, да придворные, ростутъ на четверенькахъ. Многіе люди плачутъ по мстамъ и получаютъ ихъ, подобно питомцамъ у груди матери, посредствомъ своего крика. Когда они достигаютъ до высшихъ должностей, то вынимаютъ платки и говорятъ жалобнымъ голосомъ: Сколько длъ! но Господь тамъ вознаградитъ меня за нихъ!

—

Подозрніе есть фальшивая монета истины.

—

Если война есть въ самомъ длъ великая трагедія, разыгрываемая землею, то ни одинъ поэтъ не изслдовалъ врне ея законовъ, какъ Наполеонъ, преимущественно законъ времени, ибо онъ годы превращалъ въ мсяцы, не соблюдая только единства мста.

—

Странно, что мы иногда признаемъ въ другихъ преимущество талантовъ, но никогда не признаемъ преимущества чувствъ, и что мы вримъ въ заблужденія своего разсудка, но никогда не признаемъ въ себ недостатка вкуса.

—

Эгоизмъ, распутство и праздность походятъ на губки, повшенныя судьбою между высшими классами, если-бы судьба спустила ихъ ниже, они-бы скоро уничтожились отъ тренія. Это мн напоминаетъ предусмотрительность тхъ моряковъ, которые здятъ въ Персію за ossa foetida и привязываютъ ее всегда къ вершинамъ мачтъ, опасаясь, чтобъ зловоніе оной не распространилось по всему кораблю и не заразило-бы прочаго груза.

—

Уму нужна свобода, но не равенство.

—

Старость угрюма не столько отъ утраты радостей, сколько отъ утраты надеждъ.

—

Мужество противъ женщинъ не есть даръ природы, но пріобртенная сила.

—

Дети могутъ вкушать чистую радость во всей ея полнот и везд, между-тмъ-какъ взрослый человкъ среди высочайшаго наслажденія видитъ уже Немезиду, отражающеюся на лазури океана его жизни. Дитя не страшатся Немезиды: ни одно еще не умирало отъ радости, его вино походить на вино Магометова рая: оно не опьяняетъ.

—

Человкъ, создающій теоріи, занимаетъ законы у генія, чтобъ потомъ ему снова ихъ возвратить. Тотъ, кто объявляетъ законъ, почитаетъ себя законодателемъ, но теній всегда останется первымъ судьею, какъ-бы другіе о немъ ни судили, такъ нужно самому быть дворяниномъ, чтобъ другимъ передать дворянство.

—

Опіумъ жизни сначала насъ оживляетъ, а потомъ усыпляетъ, и какимъ глубокимъ сномъ!

—

Чистая душа отражаетъ въ себ душу нечистую, не помрачаясь сама, и въ своемъ невдніи содрогается при приближеніи этого сосдства страданій.— Горлицы купаются въ чистой, прозрачной вод, чтобъ видть въ ней отраженіе хищныхъ птицъ, парящихъ надъ ними.

—

Время надляетъ тихою гармоніею сердце человка, одареннаго энергическою душою и пылкими страстями, но оно не смягчаетъ человка съ холоднымъ и черствымъ характеромъ, а лишь только ожесточаетъ его. Первый походитъ на англійскій садъ, который становится темне а гуще отъ времени, человкъ свтской, напротивъ, напоминаетъ намъ французскіе сады, покрывающіеся въ старости сухими и обезображенными втвями.

—

Любовь, которую мы питаемъ къ людямъ, по мир своего возрастанія, боле и боле ослабляетъ юмористическое удовольствіе смяться надъ чужимъ безуміемъ. Безуміе сердечнаго друга не возбуждаетъ-ли въ насъ горькаго сожалнія? цочемуже не хотть обращаться со всми людьми, какъ съ сердечными друзьями.

—

Другъ есть вмст и солнце и подсолнечникъ: онъ привлекаетъ къ себ человка а слдуетъ за нимъ.

—

Великое покрывало опущено предъ тобою, его носитъ вчность. Есть-ли то покрывало траурное?— или покрывало Изиды?— или убійцы?— или красоты?— или праведника?— или мертваго тла?…

—

Отвчаю теб: ты нкогда его подымешь, то, котораго сердце твое достойно, уже поднято тобою.

—

Сколько политика ни хитра въ возмутившемся государств, она не скроетъ отъ взоровъ міра своихъ мертвецовъ, поля сраженій и потоки, слды которыхъ означены кровію и слезами. Такъ члены общества погребенія въ Римъ, ходятъ покрытые съ головы до ногъ длинной, блой одеждою, но въ рукахъ несутъ они покрытые трупы, солнце освщаетъ эти посинлыя черты и навсегда закрытые глаза.

—

Я теперь понимаю, почему во Франціи нкоторые Государи удалялись на старости лтъ въ монастырь. Что же имъ оставалось длать при Двор или въ Совт, когда чувственный міръ ихъ оставлялъ, и все имъ представлялось подъ покровомъ похороннаго крепа, котораго мрачность могла быть разсяна однимъ блескомъ лучей высшаго міра. Такъ небо, когда мы созерцаемъ его съ вершины высокихъ горъ, теряетъ свой кровавый колоритъ, потому-что TФ не его собственный цвтъ, но цвтъ нашей атмосферы. Однако солнце тогда, какъ огненная печать жизни, безпрерывно бросаетъ пламя среди ночи.

—

Нравственныя корни человчества походятъ на корни краснаго дерева, медленно проникающіе внутрь скалы, но разбивающіе ее наконецъ въ дребезги.
Сильная любовь хочетъ только наказывать, во вмст и прощать въ послдствіи. Апогея любви знаетъ лишь да и нтъ, безъ посредника, безъ чистилища, или рай или адъ.

—

Человкъ необыкновенный не раздувается подобно шару, а между тмъ достигаетъ большей высоты. Онъ еще тмъ отличается отъ шара, что подымается изъ пустаго въ полное пространство.

—

Наслажденія часто превращаются, какъ и другія драгоцнныя вещи, въ механическіе яды, блистающіе издали, но причиняющіе намъ страданія, лишь только приближаемся къ нимъ или ихъ проглотываемъ.

—

Молодой человкъ страненъ по капризу, и это его веселитъ, человкъ взрослый страненъ но принужденію, и это его печалитъ.

—

Различіе мстъ, занимаемыхъ въ обществ, мене угнетаетъ и стсняетъ великую душу, нежели различіе половъ.

—

Пороки женщины боле отвратительны и достойны презрнія, чмъ пороки мущины: первые всего чаще происходятъ отъ слабости, вторые отъ избытка силъ.

—

Умы обитаютъ въ невидимой стран и смшиваются въ ней, и когда тла встрчаются въ видимомъ міръ, сердца узнаютъ другъ друга.

—

Почему горе уязвляетъ вс наша чувства? почему кровь быстре течетъ изъ сердца и изъ всхъ артерій, когда онъ разогрты?

—

Любовь зарождается и питается одною взаимностію, когда два сердца угадываютъ другъ друга.

—

Каждая система предполагаетъ особенную организацію сердца. Самое сердце не естъ-ли зачатокъ разума?

—

Холодное равнодушіе увеличиваетъ силу любви, также какъ холодная температура столь-же благодтельна для крпкаго сложенія, сколько вредна для слабаго.

—

Человку трудно достигнуть вершины идеальной любви, но еще трудне сходить съ нея, какъ съ вершины прочихъ горъ.

—

Трудно мущин отличить въ сердц женщины волю отъ инстинкта, идею отъ чувства и исчислить вс звзды, блистающія на этомъ сумрачномъ неб.

—

Для благородной любви самыя пожертвованія также пріятны, какъ и наслажденія. Самый врный, отличительный признакъ великихъ людей состоитъ въ томъ, что въ минуту чистйшей радости они возносятъ свои взоры къ истин, къ возвышеннйшей жизни.

—

Горькая и раздирающая душу идея обыкновенно сопровождается другими идеями, ее смягчающими, пока не лишатъ ее дкости, то-же дйствіе имютъ смягчительныя средства на физическія страданія.

—

Въ обществ, которое есть ничто иное, какъ ярмарка и маскарадъ, тяжело не сохранять откровенности ярмарочной и маскарадной непринужденности.
Гиперболы любви гораздо дйствительне гиперболъ гнва, человкъ только хочетъ заставить врить въ послднія, между-тмъ-какъ самъ вритъ въ первыя.

—

Танцы для женщинъ то-же, что игра въ карты для мужщинъ: прекрасное вакантное время для языка, которое часто полезно и часто вредно.

—

Когда подымется гроза, цвты наполняютъ воздухъ своимъ благовоніемъ и быстро развиваются. Человкъ походитъ на цвты….

—

Хорошо, что время идетъ да идетъ, а то скоро-ли дошли-бы мы до вчности.

—

Женщины только желаютъ, что предъ ними извинялись, какимъ-бы то ни было образомъ.

—

Высокія особы большею частію говорятъ тихимъ голосомъ, такъ на вершин горы тихо произнесенные звуки громко раздаются въ долинахъ.

—

Драгоцнные камни испытываются зажигательными зеркалами, а народы своими побдителями.

—

Любовь къ умершему возвращаетъ намъ нашу первую любовь во всей его слав. Одна смерть научаетъ насъ любить истинно, она представляетъ намъ любимое существо неизмняемымъ, и ни его, ни наши земныя прихоти уже не въ силахъ исказить его вчной красоты. Поэтому всегда блаженно то сердце, которое выбрало себя на земл существо, чтобъ любить его врно и вчно.

—

Гораздо боле неизвстныхъ страданій, нежели извстныхъ, люди спятъ другъ возл друга съ своими сновидніями, но рдко знаетъ одинъ, о чемъ такъ тяжко вздыхаетъ другой, иначе онъ-бы его разбудилъ.

—

Море жизни населено чудовищами, звуки музыки суть волны лазурнаго цвта, которыя скрываютъ отъ насъ все на немъ безобразное.

—

Геній вселенной стремится передъ нами съ буйностію урагана, мы слышимъ одн его стенанія, мы видимъ лишь слды его разрушеній, но не замчаемъ, сколько онъ создаетъ, сколько очищаетъ, мы замчаемъ это лишь только тогда, когда онъ далеко отъ насъ удалится. Судьба, подобно Лейбницу, представляетъ намъ исчисленія безконечныхъ, но также какъ онъ утаиваетъ отъ насъ доказательства.

—

Огонь самъ собою пораждаетъ въ душъ бурный втеръ, отъ котораго посл разгорается боле и боле.

—

Душа нкоторыхъ мущинъ слишкомъ нжна и хрупка для этаго мрачнаго мара, она, подобно нкоторымъ физическимъ сложеніямъ, нигд не можетъ жить, какъ только въ температур Калабріи, въ Темнейскихъ долинахъ, или среди нжнйшихъ зефировъ: нжная душа и нжное тло, соединенныя вмст, взаимно уничтожаются.

—

Каждый изъ насъ плакалъ однажды: несчастный отъ радости, счастливый — отъ горя.

ВРНОСТЬ.

Я живу въ твоемъ глаз, сказалъ маленькій братъ, взглянувши въ глаза сестр. ‘И я тоже въ твоемъ’! отвчала ему сестра.— Да! подумалъ отецъ, но лишь только въ то время, когда вы смотрите другъ на друга: глаза человческіе походятъ на сердце.

—

Прочь отгоните слезы и скорби отъ дтей: буря и продолжительный дождь повреждаютъ цвты!

ЖЕЛАНІЯ ДРУГУ.

Когда судьба угрожаетъ человку, Ангелы оберегаютъ его среди своихъ ликованій, какъ нжная мать своего младенца среди радостей и заботъ своихъ. О таинственные Безсмертные! не оставляетели вы иногда небесныхъ обителей? Беззащитный сынъ персти не внушаетъ-ли вамъ къ себ жалости? Или вамъ суждено осушать слезы еще горестне нашихъ? Ахъ, если Создатель вдохнулъ жъ васъ ту-же любовь, какою и насъ надлилъ,— вы врно нисходите на эту землю, и утшаете подъ луною сердца, когда буря грозитъ имъ бдою, летаете вокругъ утомленныхъ скорбію, налагаете руки свои на едва заживающія раны и думаете о бдныхъ сынахъ человческихъ!
А если по земл скитается духъ, который нкогда вамъ уподобится,— можете ли покинуть своего брата? Ангелъ радости! будь съ моимъ другомъ, тобою также любимымъ, и когда солнце взойдетъ, пусть зеленетъ предъ нимъ утро тихое, ясное! Будь съ нимъ, когда приблизится полдень и заботы его утомятъ — лети за вздохомъ двы возлюбленной и имъ освжи ему грудь! Не оставляй его и тогда, когда солнце зайдетъ, устреми взоръ его на печальную одежду восходящей луны и на широкое небо, гд ходитъ мсяцъ, куда и ты улетаешь!
Ангелъ слезъ и терпнія! Ты, всхъ чаще извщающій человка! О, забудь мое сердце и око мое, пусть он обливаются кровью: он легко переноситъ страданія,— успокой лишь сердце моего друга, подобно смерти, отведи взоры его отъ всего земнаго, пусть видитъ онъ одно только небо за земными предлами!— Ангелъ слезъ и терпнія, ты знаешь т очи и сердце, что въ скорби глубокой умоляютъ тебя за него, ты принесешь къ нимъ душу его, подобно изсохшимъ цвтамъ, что лтомъ выносятъ подъ дождь. Но остановись, если тмъ слишкомъ его опечалишь. О, Ангелъ терпнія! я люблю тебя, я знаю тебя,— умру въ объятьяхъ твоихъ!
Ангелъ дружбы! можетъ-быть, ты же и Ангелъ терпнія? Осни сердце его небесными своими крылами, и согрй его прекраснйшимъ жаромъ, чмъ жаръ человческихъ объятій. Не заплакалъ-ли бы ты на другой земл, какъ я-бы на этой заплакалъ,— еслибъ его горячее сердце, прижавшись къ сердцу холодному, какъ теплая рука къ желзу замерзшему, должно было съ кровью оторваться отъ него!… Будь-же защитой ему, если-жъ нельзя, не говори мн объ его рыданіяхъ.
О, вчно блаженные, въ другихъ мірахъ обитающіе! у васъ ничто не умираетъ, вы ничего не лишаетесь, и все вамъ дано: что любите вы, то прижимаете къ безсмертной груди, что вы имете, то держите въ безсмертныхъ рукахъ.— Тамъ, гор, въ блистающей высот, въ вчномъ вашемъ душевномъ союз, можете-ли чувствовать вы, что здсь людямъ суждено разлучаться, что мы лишь изъ гроба, пока еще не опущенъ онъ въ землю, подаемъ руки другъ другу,— что смерть не есть еще единственное, мучительнйшее орудіе рока, разлучающее людей? Еще прежде чмъ разорветъ она наши объятья, рука холодне самой смерти уже спшитъ душу оторвать отъ души.— И тогда очи истекаютъ слезами и замираетъ сердце отъ скорби, какъ-будто-бы смерть разлучала…. Такъ въ полное солнечное затмніе падаетъ роса, груститъ соловей, цвты закрываются, словно въ долгую ночь! Все благое, все прекрасное, все, что можетъ осчастливить человка и возвысить его, да будетъ съ другомъ моимъ, вс свои желанія сливаю я въ этой тихой молитв.

* * *

Не унывай, благородный духъ человческій, если твои силы слабютъ, если твое земное тло наклоняется предъ годами, лишается цвта и падаетъ. Въ лтнюю ночь блистаетъ, какъ жемчугъ, роса на каждомъ цвтк, отражая сіяніе мсяца, но приближается утро, тускнютъ цвты, и жемчугъ теряетъ свой блескъ, мсяцъ блднетъ и покидаетъ небо, а въ цвтахъ остаются лишь холодныя слезы. Посмотри, солнце взошло,— снова заблистали цвты, но вмсто жемчуга въ нихъ загорлись алмазы, и ими гордится новое утро.— Такъ и для тебя, старецъ, взойдетъ новое чудное солнце и освтитъ потускнвшія капли росы.

—

Когда настанетъ для тебя день печали и окружитъ тебя своимъ густымъ, срымъ туманомъ, и во мракъ скроетъ весь міръ отъ тебя, тогда подумай: во что твоя прошедшая жизнь превратитъ этотъ туманъ? Въ прозрачныя-ли и блестящія облака, въ вечернюю-ли зарю?— или онъ упадетъ, какъ роса утренняя, на долины, и покроетъ ихъ блескомъ?

—

Страданія доброй души суть майскіе морозы жизни,— посл нихъ настаетъ весна, страданія-же злой души — морозы осенніе, они предвщаютъ зиму мученій.

—

Ничего нтъ въ мір умилительне, какъ присутствовать при примиреніи. Не думайте, чтобъ слишкомъ дорого платили за наша слабости, когда намъ прощаютъ ихъ. Завидуйте Ангеламъ, которымъ недоступно злопамятство. Когда прощаютъ другъ другу, тотъ, кто нанесъ рану нашему сердцу, походитъ на моренаго червяка, который проникаетъ въ раковины и потомъ задлываетъ жемчугомъ сдланныя имъ отверстія.

—

Люди думаютъ, что на земл существуютъ объятія, между-тмъ-какъ другъ объ друга ударяются одно мясо и кости, и позади ихъ одна душа лишь ипритъ въ другую душу!

—

Слезы смягчаютъ сердце человка и осняютъ его благочестіемъ, колокольчики гармоники въ душ человка, эти отголоски высшаго міра, должны быть вымоченными, подобно стеклянымъ колокольчикамъ, чтобъ звучатъ на земл.

—

Сердце воспаленное огнемъ восторга, отчуждается отъ всякаго земнаго чувства, оно походитъ на мста пораженныя громомъ, гд древніе не хотла на ступать, на строить.

—

Когда два человка, любящіе другъ друга, встрчаются среди одинакихъ душевныхъ волненій, тогда только они оцниваютъ сердце человка, его любовь и его счастіе.

—

Вс люди носятъ въ своемъ сердц умершихъ или умирающихъ.

—

Хотите-ли принимать участіе въ чистйшей радости? Не смотрите на радость младенцевъ, но на радость родителей, любующихся ихъ играми.

—

Человкъ, живущій однимъ умомъ безъ поэзіи, вчно останется худощавымъ и тощимъ, какъ-бы не была блестяща его наружность. Жизнь его можно сравнить съ осенью, богатою плодами, но лишенною наслажденія слушать дивныя псни, которыми птицы увеселяютъ весну,— или съ пространными сверо-американсками лсами, гд царствуетъ мертвое молчаніе, не прерываемое ни единымъ живымъ звукомъ. Если-же въ теб обитаетъ поэтическій духъ, онъ въ состояніи преобразить всю вселенную,— не на бумаг, какъ для иныхъ, по въ твоемъ сердц,— вчная весна цвтетъ для тебя на земл, и съ каждой вершины земной и съ каждаго облака слышатся теб звонкія псни. Придетъ твоя суровая осень, вс листья спадутъ съ мрачнаго дерева жизни, и холодный втеръ далеко отброситъ ихъ отъ тебя: даже тогда найдешь ты въ глубин души своей тихую радость, и самъ не будешь знать, кто теб посылаетъ ее. То псни неба отзовутся въ душ твоей.

—

Любовь есть великая закваска молодости — пчелиная матка молодаго роя мыслей, сердцевина жизни, принадлежность каждаго молодаго сердца, какъ и каждаго молодаго растенія. Какъ старое и дуплистое дерево легко высыхаетъ, такъ и сердце человческое высыхаетъ въ староста и бьется лишь только для своей крови.

—

Какъ мало человку нужно теплоты или холода, чтобъ сообщить ихъ другому! Какъ легко ему окружить и себя и другихъ мракомъ или свтомъ! Утро превращаетъ весенній морозъ въ росу, а вечеръ росу превращаетъ въ морозъ. Выбирай, человкъ: желаешь-ли ты быть утромъ,— или вечеромъ? ходить по снгу или по драгоцннымъ камнямъ?

—

Ты говоришь, дерзновенный, что сердцу твоему осталось лишь одно мгновеніе, что кругомъ тебя и въ теб самомъ пустота! Но не лежитъ-ли за тобой долгое, ежедневно возрастающее прошедшее — а предъ тобой будущее? Разв суровой зим не предшествуетъ плодоносная осень? И ты жалуешься на пустоту твоего сердца! Такъ пространные степи въ Индіи представляютъ взору путешественника одно безплодіе, между-тмъ-какъ ихъ окружаютъ цвтистыя равнины и вчно зеленющіе лса.

МАЙСКІЕ ЦВТЫ.

Блый колокольчикъ съ желтымъ язычкомъ, зачмъ поникъ ты къ земл? или теб стыдно, что ты, блдный какъ снгъ, раньше возникъ изъ земли, нежели большіе, гордые, огнецвтные тюльпаны и розы? или ты наклоняешь свое блое сердце предъ могущественнымъ небомъ, создавшимъ новую землю изъ отжившей земли, или предъ волнующимся маемъ? или ты готовъ пролить вс капли цлебной росы, собравшіяся въ твоей чашечк, какъ слезы радости, въ честь юной, прекрасной земли? Нжный, блый цвтокъ, возвысь свое сердце къ небу! я хочу облить его слезами радости, освтить сіяніемъ любви. О! первая, прекрасная любовь весны, покажи свое сердце!

—

Сколько женщинъ, достойныхъ благоговнія, которыя желали боле сами восхищаться, нежели восхищать другихъ, пріобрли силу, ученость, даже величіе…. и потомъ сошли съ высоты, до которой достигли, и превратились въ холодныхъ, несчастныхъ кокетокъ, потому-что встртили лишь только объятія тамъ, гд искали себя сердца.

—

Заря занималась, природа походила на нмую молитву, человкъ возвышался надъ нею подобно свтлому созвздію: сердце его понимало языкъ Божества. Когда этотъ языкъ понятенъ сердцу, когда его оболочка и его міръ не могутъ боле его совмстить, великій геній проливаетъ въ смутную грудь человка сладчайшую любовь, успокоиваетъ его, и безконечный допускаетъ любить себя въ конечномъ.

—

Направить свою волю къ одной цли, посвятить ей всю сбою жизнь, оставаться ей врнымъ каждую минуту и при каждомъ новомъ лицъ,— вотъ что всего необходиме въ этомъ мір.

—

Народы и люди тмъ лучше, чмъ она веселе, они заслуживаютъ небо, когда умютъ имъ наслаждаться. Слезы скорби — жемчуга второй воды, слезы радости — первой: судьба, эта нжная мать человчества, разсыпаетъ цвты радости на колыбели жизни, какъ кормилица усыпаетъ цвтами ложе дитяти, чтобъ продолжить его сонъ! Ахъ! пусть та философія, которая лишаетъ насъ радости и вычеркиваетъ ее изъ предназначеніи Провиднія, скажетъ намъ, но какому нраву живыя шутки смущаютъ насъ на пути этой жизни?…

—

Горе должно очищать, безъ того, что оставалось бы намъ отъ него? Ни забавы, ни радости но могутъ изгнать его, онъ только призываютъ страданія, одинъ трудъ и безпрерывное напряженіе ума могутъ избавить отъ него. Страдать трудне, нежели дйствовать, потому-что одно продолжительне другаго. Молодой человкъ можетъ только дйствовать, человкъ въ зрломъ возраст можетъ уже страдать. Чмъ душа ближе къ совершенству,— тмъ боле переноситъ она страданія, неповреждая своей первобытной красоты.

—

Есть истины, въ которыхъ мы бы желали видть великихъ людей, правящихъ народами, тверже убжденными, нежели мы сами.

—

Великій Боже, страна столь безплодная, какъ наша, эта степь, покрытая терновниками и облаками, нчто въ видъ Эпиграммы, оканчивающейся остріемъ, какъ отравленный кинжалъ, все это не достойно ли нашихъ слезъ? Геніи свергаетъ насъ съ высоты въ море жизни, и потомъ также считаетъ число семьдесятъ или восемьдесятъ, какъ мы его считаемъ, бросая камень въ глубокую пропасть, и на семидесятомъ разъ или год онъ внимаетъ глухому шуму нашего паденія въ могилу.

—

О, зачмъ плоды въ человк нуждаются въ другомъ времени года, чмъ его цвты? Вмсто дыханія весны, требуютъ жаровъ августа, урагановъ осеннихъ?

—

Среди нашего вчнаго перехода отъ наслажденія къ горю, отъ силы къ дряхлости, отъ пламенной восторженности головы и сердца къ ихъ мрачному охлажденію — еслибъ не существовало для насъ прелестнаго обмана, нечувствительнаго перехода и волшебной силы времени, посредничество котораго скрываетъ отъ насъ сосдство этихъ крайностей,— сознаніе нашего непостоянства было бы для насъ слишкомъ тяжело, какъ дйствительно и есть для старости, когда скопленные опыты сорвали съ каждаго предмета его маску, когда изнуренный и оледенлый человкъ отогрвается только при лунномъ свт воспоминаній его молодости.

—

Вкъ бросаетъ смена цвтовъ на крылья минуты, можно схватить только одно мгновеніе изъ вчности счастія.

—

Тотъ, кто нашелъ въ себ міръ, изобилующій идеями, ищетъ наслажденій — только въ самомъ себ и боле нигд, всякое движеніе, даже физическое, въ состояніи расплескать его чашу, полную нектара.

—

Человкъ долженъ стремиться къ благородной цли или искать великихъ образцовъ, безъ чего онъ лишится своей добродтели, какъ магнитная стрлка, долго отстраняемая отъ полюсовъ міра.

—

О, какъ часто молодой человкъ переходитъ отъ in octavo къ in quarto, отъ in quarto къ in folio, и простираетъ руки къ другимъ книгамъ, къ другимъ наставникамъ! Тмъ лучше. Голодъ варитъ кашу, но любовь плодотворитъ. Эти горячія желанія сердца составляютъ aura seminalis орфическаго яйца наукъ… Вы и не замчаете этого, господа близорукіе наставники, подносящіе чашу утоленія къ устамъ вашихъ учениковъ, прежде нежели они почувствуютъ жажду! Вы, какъ нкоторые знатоки въ цвтахъ, разрзываете стволъ цвтка и подливаете въ него красильнаго вещества, а въ чашечку опускаете мускусу, вмсто того, чтобъ выставить ихъ на солнце и датъ имъ добрую землю. Неразумные! вы ввергаете ихъ, немощныхъ, съ неразвитыми органами, въ великую державу истины и красоты, подобно тому, какъ мы въ слпот чувствъ подползываемъ на четверенькахъ къ природ, чтобъ упасть предъ нею въ обморокъ, вамъ и дла нтъ до того, что вы не въ силахъ будете нкогда возвратитъ имъ эти прекрасные и плодородные годы, которыми он вполн насладились-бы, еслибъ вы дождались сочной поры полнаго развитія и окрплости мысли и чувства, и тогда тихими шагами привели-бы ихъ въ это раздолье чуднаго умственнаго міра, въ которомъ пеленки неопытности и помочи предразсудковъ не препятствовали бы боле ихъ дятельности.
Жалкіе воспитанники! они походятъ на т аллеи въ садахъ, которыя весною первыя покрываются листьями, и скоро потомъ желтютъ, между тмъ-какъ кругомъ цвтники и гряды красуются въ роскошномъ цвт.

—

Готы не посылала своихъ дтей ни въ какія школы, чтобъ тмъ сохранить въ нихъ львиную силу.— Если должно смягчать молодыхъ двушекъ молочными ваннами, прежде посадки ихъ на почву общественной жизни, то мальчиковъ должно садить въ землю, какъ абрикоссы съ ихъ каменистою скорлупою, они съумютъ прорзать ее своими корнями и поздне освободятся отъ нея.—

—

О! милый братъ! еслибъ ты могъ иногда возвращаться назадъ по пути жизни, а хотя однажды жить двумя утрами дней равно прекрасныхъ, но отличенныхъ другъ отъ друга десятью годами жизни! Твоей душ представились-бы въ одно мгновеніе два различные міра, двойное кольцо Сатурна: ты жаднымъ взоромъ окинулъ-бы все пространство, отдляющее тебя отъ цли, и, перенесшись назадъ, ты измрилъ-бы пройденное пространство: назвалъ-бы но имени каждую ошибку, каждый обманъ жизни, пожаллъ-бы о томъ, что такъ щедро расточалъ невозвратимыя чувства и мысли…. Могъ-ли бы ты опустить взоры на эту землю, по которой ты проходилъ, необозначавши слезами слдовъ, тобой на ней оставленныхъ, не спросивши у самаго себя: тысячи четыре удара землетрясеній, потрясавшихъ эту землю и мое сердце, равно-ли оплодотворили и то и другое? О, зачмъ намъ несчастнымъ черпать опытность въ глубин прожитыхъ дней, утраченной силы и созванныхъ заблужденій? Зачмъ человкъ,— созерцая природу, ниспосылающую въ каждое утро цвтку на благо каждую каплю росы,— принужденъ краснть за столько слезъ, пролитыхъ имъ безъ цли и не оплодотворившихъ сердца? Она своею могущественною дланью извлекаетъ изъ весны — лто, изъ зимы — весну, изъ дубравъ и горъ — волканы… А мы, безумныя дти, мы не въ состояніи изъ прошедшаго создать себ прекрасное будущее! Безполезные блудящіе огни! Потокъ умовъ геніальныхъ быстро бжитъ по земл, неоплодотворяя ея, подобно водамъ водопадовъ, низвергающихся съ высоты на землю, и оставляющихъ по себ одинъ сырой туманъ!

—

Зачмъ думать намъ объ уничтоженіи или о безполезности: довольно того одного, что такая-то вещь существуетъ. Въ степяхъ птицы поютъ и никто не услаждаетъ слуха ихъ пніемъ, и звзды свтятъ, и никто не дивится ихъ блеску! Въ насъ самихъ и вокругъ насъ гораздо боле невидимаго, нежели видимаго. Природа изъ всего извлекаетъ благо, трудится ежеминутно, и никогда не устаетъ…. Человкъ образуетъ собою особенную природу, пусть подражаетъ онъ общей матери.

—

Духъ времени долженъ былъ вырваться изъ своей кризалиды, проложить себя путь и улетть, онъ совершилъ это, и въ своемъ полетъ истекъ кровію… Мы какъ-будто-бы участвуемъ въ общемъ заблужденіи, принимая за кровавый дождь капли, роняемыя на землю бабочкою во время ея превращенія!…

—

О, не завидуйте молодости и сновиденіямъ смертныхъ! Онъ походятъ на цвты, которые почиваютъ только столько часовъ, сколько цвтутъ: увядши, они пробуждаются, и ихъ чашечка открывается долгой, холодной, сырой ночи. двы а юноши почиваютъ — а потомъ мечтаютъ, отнимите у нихъ сонъ, прощай сновидніе, прощай и нжная защита сменамъ будущаго.
О! какое удовольствіе приноситъ образъ жаваго человка бдной отшельниц, когда во весь день она не слышала ничьяго голоса, кром своего, и никого не видала, кром самой себя!— И посл этого, удивляться-ли тому, что мы любимъ другъ друга не нжне, чмъ волки и пауки, если мы такъ пресыщены человческими существами, насъ окружающими съ такою расточительностію! когда подумаемъ, что въ маленькомъ городк средняго класса на одно сердце приходится 10 тысячъ живыхъ существъ, просящихъ вашей любви, а въ столиц-же, на каждаго бдняка приходится 50 тысячъ!…. какъ-же тутъ распорядиться молодому человку въ Парижъ?— но заключите только мсяца на три одного изъ сихъ парижскихъ эгоистовъ въ какую-нибудь Torre Maledetta, въ какую-нибудь башню, и посл откройте передъ нишъ двери, возвратите ему свободу — и вы увидите, если онъ, разставаясь съ уединеннымъ убжищемъ, не выйдетъ оттуда добре, нжне и преданнымъ другомъ своихъ братьевъ-человковъ!

ОПИСАНІЕ УТРЕННЕЙ ГРОЗЫ ВЪ КАМПАНЕРТАЛ.

Всю ночь слышны были перекаты отдаленнаго грома, словно во сн изъявляющій гнвъ. Утромъ передъ восходомъ солнца вошли мы съ Карлзономъ въ брачный чертогъ природы, занавшанный близкими облаками. Луна достигла двойнаго мгновенія своего захожденія и полноты. Отъ низко опустившагося въ Америк, будто на алтар горящаго солнца, поднимался легкій багряный паръ его радостнаго огня. Но вотъ надъ нимъ съ шумомъ закипла утренняя гроза и разметала передъ нимъ свои молніи. Природа, какъ мать, горячими крылами покрыла землю: раздались вызванныя ею изъ груди соловьевъ страстныя долгія жалобы, обширная долина, вся въ цвтахъ, разливала по воздуху волны благоуханія. Крупныя теплыя капли падали съ сгустившихся облаковъ, съ шумомъ разская ласты и рку. Одн лишь южныя горы,— зубцы Пиринейскіе,— стояли чисто и ясно въ утренней лазури. Наконецъ заходящая полная луна низвергла бурный втеръ въ раскаленную бурю и солнце вдругъ взошло съ торжествомъ подъ тріумфальныя ворота, обвитыя молніями. Гроза очистила все небо и дождь потоками хлынулъ на землю, вокругъ блистающаго солнца-алмаза лежали одни лишь дрожащія серебряныя блестки разорванныхъ облаковъ.— Новорожденный день сошелъ на землю и распростерся надъ великолпною долиною! и соловьи и жаворонки громко привтствовали его пснями, розовые жучки зажужжали на своихъ лилейныхъ гирляндахъ, орелъ взлетлъ подъ самое высокое облако и, перелетая съ горы на гору, имъ любовался. Что за аркадическая картина со всхъ сторонъ Адура, извивающагося по полямъ! Мраморныя стны, не людского рукою воздвигнутыя, окружали, подобно большимъ вазамъ съ цвтами, цвтныя гряды, а вершины Пиренеи сторожили кругомъ разбросанныя низкія пастушескія палатки. О тихая Темпа, пусть буря никогда не тревожитъ твоего Адура и твои сады! Пусть не подымается въ нихъ никогда втеръ, сильне того, который нжно убаюкиваетъ природу, качаетъ вершинами деревъ, полными птенцовъ и горячихъ яицъ, подобно колыбели, покрытой листьями — не сбрашиваетъ ни одной пчелы, собирающей медъ на колосьяхъ, и одн лишь самыя крупныя брызги водопада переноситъ на прибрежныя цвты…

ПИСЬМО ГУСТАВА КЪ СВОЕЙ ВОЗЛЮБЛЕННОЙ.

Предъ темъ, какъ я написалъ это, вы, невыразимо дорогіе, отправились съ Лаурою въ паркъ, чтобъ еще насладиться утомленнымъ солнцемъ, заходящимъ между двумя большими облаками, по сторонамъ неслись тни облаковъ, съ вами-же шелъ солнечный свтъ. Я благодарилъ листы, лежащіе у вашихъ ногъ, за то, что они не скрывали васъ отъ меня, но я хотлъ оборвать вс колючіе листы терновника, за которыми вы исчезали, уходя отъ меня. ‘О, еслибъ я могъ,— думалъ я,— усыпать осеннюю дорогу молодыми цвтами и бабочками, еслибъ я могъ обвести ее цвтущими деревьями съ соловьями, а горы и лса передъ нею облечь въ весеннюю одежду: ахъ! еслибъ тогда затрепетала она отъ радости, взглянула-бы на меня и должна была-бы благодарить….’ Но эти листы, эти соловьи, эту весну, вы мн ихъ дали, вы ниспослала на мою жизнь вчный май и извлекли слезы радости изъ очей человка, что же я могу дать вамъ въ замнъ? Беата! что могу дать вамъ за весь этотъ рай, въ который вы обратили земное мрачное царство моей жизни, убрали его цвтами…. и за ваше сердце, за все ваше сердце!— Мое сердце!— вы и такъ уже владете имъ, а больше я ничего не имю, за вс прекрасные часы, за всю вашу красоту, за всю вашу любовь, за все, что вы дали мн, я ничего не могу вамъ предложить, кром врнаго, счастливаго, горячаго сердца….
Да, больше я ничего не имю, но если божественная искра горней любви можетъ разгорться въ груди человческой: то она запала въ мое сердце и горитъ въ немъ для той, которую я могу лишь любить, но не награждать.— Ты, искра небесная, все будешь тлть для нея въ моемъ сердц, еслибъ даже оно и утонуло въ слезахъ, или сжалось отъ скорби, или смертью обращено было въ пепелъ…. Беата! на земл ни одинъ человкъ не можетъ другому сказать, какъ онъ любитъ его. Дружба и любовь идутъ по земл съ сомкнутыми устами, и внутренній человкъ лишенъ языка. Ахъ! когда человкъ захочетъ упасть ницъ въ вчномъ храм, возвышающейся до безконечности, среди ликующихъ хоровъ, священныхъ мстъ, алтарей, гд приносятся жертвы,— и очарованный, хочетъ молиться: о, тогда онъ молча упадаетъ на землю, подобно слез, упавшей съ глазъ его! Но добрая душа знаетъ, кто, молча, любитъ ее, она замчаетъ скромный взоръ, что тайкомъ слдитъ за него, она не забываетъ мы сердца, что такъ сильно бьется для нея, а говорить не можетъ,— ни боязливаго вздоха.— За-то, Беата, если ужъ разъ этотъ взоръ и это сердце перервутъ свое молчаніе, если въ счастливйшіе часы, со всею самою любящей природы, дерзнутъ они вымолвить обожаемой души: а я люблю тебя!’ о, тогда трудно, очень трудно имъ снова замолкнуть, больно вырывающееся пламенное сердце насильственно заключить въ тсную холодную грудь: внутренняя тихая радость хочетъ перелиться въ тихую грусть и печально блистаетъ въ послдней, какъ луна въ радуг, которую ночь воздвигаетъ…. Беата! мн нечего желать и не о чемъ просить, взоръ а рчи Беаты могутъ создать рай для меня, живо рисую его въ своемъ воображеніи,— но о немъ просить васъ не смю: у берега серебренныхъ тней, и теперь и въ сновидніи разлучающаго насъ съ жизнію, подобно широкому потоку, у этого берега долженъ я заключить въ душ своей вс свои желанія, но, сокровище мое! если я не слышу порою, кому подарило себя лучшее сердце, могу-ли имть довольно силы, чтобы поврить ему.
Когда я вижу это прекрасное, нжное сердце, среди множества людей добрыхъ и возвышенныхъ, и говорю имъ невольно: ‘никто изъ васъ не достоинъ имъ обладать,’ тогда рождается во мн радостное удивленіе, что это сердце предалось моей душ, и мн все что-то не врится…. Другъ мой! много, много душъ было достойне твоего сердца, но ни одна не была бы такъ счастлива тобою, какъ моя!

СОНЪ НЕСЧАСТНАГО ПОДЪ НОВЫЙ ГОДЪ.

Одинъ старикъ стоялъ въ полночь подъ новый годъ у окна и съ грустью смотрлъ на неподвижное, вчно свтлое небо и на спокойную чистую блую землю, гд никто въ ту минуту не скорблъ такъ, какъ онъ. Безсонница утомила несчастнаго, и мрачныя мысли имъ овладли: могила, покрыта’ снгомъ старости, а не зеленью молодости, стояла близъ ‘его, и отъ долгой, богатой жизни ничего не уносилъ онъ съ собою, кром заблужденій, грховъ и болзней, разрушившагося тла и опустошенной души, груди полной яда, и старости, полной раскаянія. Прекрасные дни его молодости летали вокругъ него, какъ призраки, и вновь уносили его въ то ясное утро, когда отецъ впервые привелъ его на распутіе жизни, ведушее вправо по солнечному пути добродтели въ обширную тихую страну, въ свтлую обитель Ангеловъ, а влво въ бездну порока, въ черный адъ, куда стекаются вс яды земли и гд отъ дыма и мрака задыхаются зми. И зми впились ему въ грудь, и ядъ каналъ ему на языкъ: и онъ по мукамъ узналъ, куда привели его злыя страсти.
Изнемогая отъ страданій, съ невыразимою скорбію поднялъ онъ къ небу тяжелые взоры и воскликнулъ: ‘О! возврати мн мою молодость! Отецъ, приведи меня вновь на распитіе жизни, чтобъ я могъ выбрать другую дорогу!…’
Но и отецъ и молодость его были далеко отъ него. Онъ видлъ, какъ блудящіе огни играли и свтились на кладбищ, Божіей нив, и сказалъ: То мои безумные дна! Онъ видлъ, какъ съ неба скатилась звзда и, блистая, упала на землю и разсыпалась, Это я, сказало ему сердце, истекая кровію, а зминыя жала все глубже и глубже вонзались въ его раны.
Распаленное воображеніе представляло ему лунатиковъ, бгающихъ по кровлямъ: втреная мельница угрожала раздробить его размахнутыми крыльями,— запавшее въ опустломъ жилищ мертвыхъ, страшилище принимало на себя мало-по-малу его черты.
Вдругъ послышались звуки музыки, словно далекое церковное пніе: то колокольный звонъ въ честь новаго года нжно коснулся до сердца несчастнаго и облегчилъ его страшныя муки, онъ взглянулъ на горизонтъ и на далекую землю, и думалъ о друзьяхъ своей юности, которые теперь и лучше и счастливе, нежели онъ, они наставники земли, отцы счастливыхъ дтей, и небо ихъ благословило! ‘О! и я, также какъ вы, воскликнулъ онъ, могъ-бы провести эту первую ночь въ сладкой дремот, безъ слезъ и рыданій, еслибъ я захотлъ, и я могъ-бы быть счастливымъ, о милые родители, еслибъ я исполнилъ ваши желанія и ваши наставленія подъ новый годъ.’
Въ лихорадочномъ воспоминаніи о дняхъ юности, ему показалось, что на кладбищъ встаетъ страшилище, имющее черты его: суевріе, мечтающее ночью подъ новый годъ видть духовъ будущности, превратило это страшилище въ живаго юношу. Безутшный и безнадежный, закрылъ онъ глаза, полные горячихъ слезъ, и тихо вздохнувъ, повторилъ: Возвратись моя молодость!’ И она возвратилась, ибо то лишь было его сновидніе подъ новый годъ: онъ еще былъ юношею. Одн лишь его заблужденія не были сновидніемъ, и онъ благодарилъ Бога, что молодость еще имъ не утрачена и что онъ еще можетъ обойти грязныя пути порока и вновь избрать солнечный путь, ведущій въ частую страну свтлыхъ ангеловъ.
Воротись вмст съ нимъ, юной читатель, если ты идешь по ложной дорог… Помни этотъ ужасный сонъ и впредь да будетъ онъ твоимъ судьею, если-же и теб нкогда случится жалобнымъ голосомъ воззвать къ твоей прекрасной молодости, умоляя ее возвратиться: — мольбы твои будутъ напрасны! Она ужъ не возвратится къ теб.

Конецъ первой книжки

Къ сей книжк приложенъ портретъ Жанъ-Поля, рисованный М. С. Башиловымъ, съ fac simile, взятымъ изъ собственно-ручнаго его письма, находящагося у издателя и сообщеннаго ему Г. Удэ, зятемъ Жанъ-Поля — вмст съ рукописною статьею: Воспоминанія о моемъ знакомств съ Жанъ-Полемъ, которую издатель съ благодарностію помститъ (въ перевод) въ слдующей книжк.

0x01 graphic

Рихтер Жан-Поль
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Очерки, Гердер Иоган Готфрид, Год: 1818
  2. Исповедь моей жизни, Захер-Мазох Ванда, Год: 1906
  3. Жизнь Чарльза Диккенса, Форстер Джон, Год: 1872
  4. Записки тюремной надзирательницы, Робинсон Фредерик Уильям, Год: 1863
  5. Крейслериана (II), Гофман Эрнст Теодор Амадей, Год: 1814
  6. Прогулка заграницей, Твен Марк, Год: 1880
  7. Из новых странствований вокруг света, Твен Марк, Год: 1897
  8. Марысенька (Мария де Лагранж д’Аркиен),, Валишевский Казимир Феликсович, Год: 1898
Электронная библиотека