ИЗЪ МОЕГО ПРОШЛАГО.
ИЗЪ МОЕГО ПРОШЛАГО.
II.
АННУШКА.
II.
АННУШКА.
Картины бдныя полунощнаго края!
Гд бъ я ни умиралъ, васъ вспомню умирая…
А. Майковъ.
——
КУКУ.
‘Отечественныя Записки’, No 3, 1859
Аннушка, Иванов Андрей Максимович, Год: 1859
Время на прочтение: 26 минут(ы)
ду, ду… Дорога узкая, лошади тонутъ въ песку, и идутъ-не идутъ, только хвостами машутъ… скучно! По сторонамъ, угрюмыя сосны, надъ головой полоса горячаго свта… жарко, отъ оводовъ едва успваешь отмахиваться… такая тоска!
А лсъ, чмъ дальніе, все гуще и крупне. Встрчаются и клейменыя деревья, къ нимъ никто не сметъ притрогиваться: они предназначены на корабельное строеніе. Это лсные баричи, какъ они рвутся вверхъ, какъ гордо машутъ шарообразными вершинами! Но не безъ того, чтобъ и здсь не попадались горюны разныхъ родовъ. Вотъ надъ самой дорогой стоитъ высокая сосна, но росту, по дородству ей тоже слдовало бы пойти на корабельное строеніе, да та бда, что вышла она немого-крива въ одну сторону, и лсничій забраковалъ ее. На ней нтъ клейма и, можетъ-быть, завтра же крестьянинъ срубитъ ее на постройку избы или сарая, не давъ ей окончательно развиться… Кто искривилъ ее?.. Небрежно распустила она неуклюжія втви и мрачно глядитъ на землю, словно допытываясь у ней отвта на свои задушевныя думы… А вотъ еще довольно-странной фигуры дерево, расло оно вначал ровно, а тутъ, поднявшись на сажень отъ земли, вдругъ раздвоилось и стало расти въ вид оленьихъ роговъ… Кто далъ такое причудливое направленіе сокамъ ея?.. Попадаются и такія деревья, которыя отъ самаго корня начали вилять во вс стороны: он тоже рвались къ небу, но встртилось имъ на пути какое-то препятствіе, и вотъ пошли они въ-обходъ разными зигзагами… Бдныя много крюку дали они, много, понапрасну истратили соковъ, и не дорасти имъ до нормальной величины… А эта толпа жалкихъ деревъ, покрытыхъ болзненными наростами, этихъ пролетаріевъ лснаго царства, растущихъ не въ стволъ, а въ втви, и годныхъ только на дрова… что причиною ихъ безобразія?.. Встрчаются но дорог и хорошія сосны, но изуродованыя топорными затесами (работы праздныхъ пшеходовъ). Напрасно живительная сила природы старается затянуть ихъ: он, подобно гноящимся ранамъ отверженныхъ нищихъ, мечутся въ глаза и будто вопіютъ о жестокосердіи и непростительномъ легкомысліи людей…
ду, ду… все сосны, да сосны, хоть бы одна родная береза заблла, хоть бы липа какая показалась! Одно да одно: мысль утомляется, взглядъ тупетъ, не глядлъ бы ни на что… Скучно!
— Далко-ли до деревни? спрашиваю я ямщика, который идетъ возл лошадей, безпрестанно понукая ихъ и отгоняя отъ нихъ оводовъ.
— Да ужь небольно далко… Эй-вы, треклятыя! говоритъ онъ, горстью сгребая съ пристяжной неотвязчивыхъ наскомыхъ.
— Вдь, вотъ, продолжаетъ онъ, обратясь ко мн:— уродилъ же Господь такую гадину… И зачмъ они? Ишь ихъ какъ взбудоражились, и отбою отъ нихъ нтъ никакого…
— Врно и они нужны, говорю я.
— Нужны… а кому, на какой пострлъ, они нужны? Вотъ пчела точно, что нужна человку, пчела мдъ длаетъ для человка, пчела разумная тварь и ни на кого не бросится зря… А вдь эти… эхъ вы! угомону нтъ на васъ! Вдь такіе-то злющіе эти овода, что какъ нападутъ на лошадь, такъ готовы совсмъ ее засть… Иной разъ, бьется, бьется она, сердечная, да такъ и упадетъ безъ памяти… Чудно, право! вдь такая, поглядишь, махонькая тварь, а поди ты съ ней… Ну — ну! эй — эй!
ду, ду… т же сосны, тотъ-же песокъ, раскаленное небо, неугомонные овода, какой-нибудь пригорокъ, какая-нибудь лощинка, и больше ничего… Скучно!
— Далеко ли еще? обращаюсь я снова къ ямщику.
— Да надыть бы ужь близко быть… Вотъ (онъ указалъ на жидкій и частый-пречастый молодой соснякъ, виднющійся на лвой сторон дороги), вотъ отъ этой-то гари считаютъ у насъ пять верстъ до деревни… Эй вы, волки васъ съшь! прикрикнулъ онъ на лошадей.
ду, ду… Потянулся мелкій, дрянной лсишко, годный только на жерди… Смотришь, смотришь, кажется, и конца ему нтъ… Скучно!
— Долги же, братъ, твои версты, заговариваю я опять съ ямщикомъ:— врно, у васъ еще коломенскія въ ходу?
— А кто ихъ знаетъ, какіе он?.. Мрила-то старуха клюкой, да махнула рукой, сказала: пять верстъ, ну мы и считаемъ пять… А кто ихъ знаетъ! можетъ, по-вашему-то, и десять наберется, а не то, и вс пятнадцать… кто ихъ знаетъ!
ду, ду… Ну, слава Богу, впереди показывается просвтъ, яснй-и-ясне… Начался опять крупный лсъ, только рдкій, земля срая, деревья, на аршинъ отъ земли, черныя, видно, что очень-недавно проходилъ здсь огонь. Дорога стала расходиться и длаться шире. Пошли пни да колоды, а вотъ и деревенька мелькнула вдали.
— Это Шумихина? спросилъ я, указывая на нее.
— Какой Шумихана! до Шумихина-то еще верстъ пятнадцать будетъ. Это Топтыгина виднется, говоритъ ямщикъ и, почесавъ за ухомъ, продолжаетъ:
— Да ты ужь, твое благородіе, сдлай такую милость, перемни меня въ Топтыгин. Вишь, дорога-то какова: лошадки совсмъ умаялись, пожалуй и не пойдутъ дал… А въ Топтыгиной-то дадутъ подъ тебя добрыхъ коней, дорога тамъ пойдетъ гладень-гладенью — катись только… Въ Топтыгиной-то за-все мняютъ лошадей. Вотъ, онамеднясь, я тоже землемра возилъ — такой-то былъ важный баринъ!— у нихъ же мняли… Тамъ тебя въ Шумихину деревню духомъ домчатъ… Эй-вы, родимыя!
Онъ вскочилъ на передокъ, и лошади побжали мелкой рысью.
Вотъ березовый кустарникъ по косогору промелькнулъ, вотъ ивовый и дубовый кустарникъ потащился по долин, запестрли макушки стоговъ, стала скотина попадаться, дорога пошла лугомъ. Кой-гд озеро выглянетъ изъ-за кустовъ, кой-гд старый дубъ подымется, высовывая изъ-подъ зеленыхъ листьевъ черныя засохшія втви, а вотъ и крестьянскіе дворы раскинулись, какъ на ладони. Небольшую рчку перезжаемъ въ-бродъ..
— Эй-ну! кричитъ ямщикъ, постегивая лошадей.
— Лошади дернули въ гору — и мы въ деревн.
— Ужь сдлай такую милость, перемни меня здсь, началъ снова ямщикъ, обратившись ко мн:— Топтыгинцы-то за-все возятъ до Шумихиной…
— Все это хорошо, любезный, сказалъ я:— ну, а если мы лошадей здсь не найдемъ?
— Какъ не найти лошадей! на то выборный есть, это ужь его дло… вотъ и изба его. И, не дождавшись моего отвта, ямщикъ остановилъ лошадей.
— Эй! кто тамъ есть живой человкъ? закричалъ онъ.
Отвта не послдовало, ни одно живое существо не показывалось на глаза. Разъ, и другой повторилъ ямщикъ свое воззваніе — тоже молчаніе.
— Экой вдь народецъ какой! ворчитъ онъ, слзая съ козелъ: — и не докличешься никого.
Онъ подбжалъ къ окну и сталъ стучать въ него кнутовищемъ, крича громче прежняго:
— Эй! кто тамъ есть? народъ!
Черезъ минуту окно поднялось, высунулось сморщенное лицо старухи. Сдые волосы ея были распущены, въ одной рук ея была деревянная гребенка, которою разчесываютъ кудели льна и конопли, но которая, на этотъ разъ, очевидно, исполняла должность головнаго гребня.
— Ишь его, какъ разорался! сказала она.— Да теб чего надо?
— Да вотъ землемра вести въ Шумихину — вотъ что надо, бабушка.
— А ты самъ-то откелева? изъ Колывановки, что ли?
— Оттелева, бабушка.
— Ишь ты! за-все-то отъ васъ землемровъ къ намъ возятъ.. Поди ты — оказія!
Старуха покачала-покачала головой, и захлопнула окно. Ждемъ-пождемъ — никого не видно.
— Эй! бабушка! началъ снова выкрикивать ямщикъ.
— Да ты что оршь-то безъ-пути: экой окаянный] и языкъ-отъ у него не отсохнетъ… снова послышался голосъ старухи, и чрезъ нсколько минутъ она сама явилась за воротами. Волосы ея были упрятаны въ старый набойчатый повойникъ, въ лвой рук ея была палка съ зарубами, по которой она водила указательнымъ пальцемъ правой руки, бормоча про себя: ‘Ванька Косолапый, Алшка Безпалый…
— Ну, что, бабушка, чья очередь-то везти? спросилъ ее ямщикъ.
Старуха, продолжая бормотать, прошла мимо, повернула въ переулокъ и скрылась отъ насъ.
— Экой вдь народецъ какой, и слова-то путнаго не добьешься отъ него! замтилъ ямщикъ съ неудовольствіемъ. Въ утшеніе свое онъ обратился къ лошадямъ:
‘Эй ты, вилявая!’ сказалъ онъ, дернувъ за поводъ пристяжную. ‘Твое дло только хвостомъ вертть… хвостомъ-то ты умешь вертть…’ И тутъ же, неизвстно для какой надобности, онъ ткнулъ въ зубы коренную, потомъ опять дернулъ пристяжную и медленно принялся снимать съ нихъ упряжь.
Я всталъ и началъ осматривать деревню. Деревня, какъ деревня: кривыя избнки съ соломенными кровлями, кой-гд полураскрытые, кой-гд и совсмъ раскрытые, покоробленные плетни, свиньи, роющіяся въ навоз, воробьи, прыгающіе тамъ и сямъ…
Тяжелое чувство обхватываетъ душу при взгляд на наши деревни! На всемъ, куда ни взглянешь, видишь печать какой-то случайности, крайней безпечности и какого-то Фаталистическаго равнодушія къ судьб своей. И надъ всмъ, такъ и кажется, что невидимый персть чертитъ слова: авось, небось, куда ни шло, и какъ-нибудь… Грустно!
Тамъ, черезъ плетень, глядитъ на улицу черное слуховое окно, подобно единственному глазу хромаго и безрукаго инвалида, высматривающаго прохожаго или прозжаго, чтобъ попросить у него подаянія. Здсь, почти у самой земли, два окна, съ пузырями вмсто стеколъ, глядятъ еще плачевне, точно глаза слпаго нищаго-калки, на распутьи. Дале нсколько избъ прячется одна за другую и робко выглядываютъ одна изъ-за другой, съ вчно-готовымъ отвтомъ на всякій вопросъ: ‘Я стою съ краю — ничего не знаю’. А есть тутъ избы и другаго рода: оборотились он къ своимъ сосдямъ — та спиной, та бокомъ, жмутся другъ къ другу, и подозрительно косятся другъ на друга, какъ-будто думая про-себя: ‘дружить — дружи, а камень за пазухой держи’.
Въ дворы хоть не заглядывай: вс они, по выраженію народа, небомъ покрыты, свтомъ огорожены. Гд виднется телега о трехъ колесахъ, а четвертое, неизвстно зачмъ, закинуто на сарай, молодой котенокъ притаился за нимъ и выжидаетъ удобнаго случая, чтобъ броситься на кучу воробьевъ, гд кузовъ телеги, должно-быть, ддушкою домовымъ опрокинутый, и переднія колса, съ закинутыми на сараи оглоблями. Тамъ разсохшаяся лахань, тамъ кадка на боку: въ ней не дале, какъ вчера, мсили тсто и завтра опять будутъ мсить, а нын старый псъ вылизываетъ края ея. Вонъ, у крыльца, лежитъ годовой ребенокъ — сонный или мертвый, не видать отсюда, а возл него преспокойно прохаживается грязная свинья съ поросятами… Тяжело и грустно смотрть!
Изба выборнаго показалась мн лучше другихъ, хотя и она была куда-какъ плоха: стекла въ окнахъ, конечно, настоящія, но такія-то он древнія, и такъ рдко къ нимъ прикасалась мокрая тряпка (если только она когда-нибудь прикасалась къ нимъ), что, того и жди, какъ они ослпнутъ и будутъ не лучше пузырей… Къ тому же и смотрятъ-то он въ разныя стороны: одно, немного внизъ и налво, какъ разъ на заваленку, другое, немного вверхъ и направо, какъ разъ на ворота, ворота же, точно пьяныя, сильно покачнулись назадъ, да такъ и валятся, будто говоря: ‘не подходи близко — убьемъ!’
Глазлъ, глазлъ я… хоть бы одна душа человческая! Видно, что страдная пора: собаки, и т ушли въ поле, вслдъ за хозяевами.
Времени прошло довольно. Ямщикъ мой усплъ напоить лошадей и състь добрую краюху хлба, старуха-выборничиха не является.
— Ты бы (говорю я ямщику) сбгалъ за старухой, да разузналъ хорошенько, будутъ ли лошади?
— Коли не будутъ, отвчалъ онъ:— мужики исправные, лошадей вдоволь держатъ: ишь вдь, что луговъ-то прихватили! (онъ провелъ рукою въ воздух.) Супротивъ ихъ, пожалуй, и деревни не найдешь… сномъ все начальство продовольствуютъ — богати-мужики!.. А лто-съ, на сходк, окружной и говоритъ имъ: ‘Глядите, говоритъ, у меня, не то я васъ того… порастрясу мошну-то. На сн, говоритъ, одномъ вызжать норовите, мошенники вы такіе, я вамъ, говоритъ, пропишу ижицу… Да имъ что! и въ усъ себ не дуютъ: ‘Мы-ста, говорятъ, и къ управляющему найдемъ дорогу: все одно, кому не давать деньги…’ Вотъ они, озорники какіе!.. Что и говорить: богати-мужики, заключилъ ямщикъ.
У меня невольно мелькнула мысль: въ чемъ же состоитъ пресловутое богатство этихъ мужиковъ? Телега о трехъ колесахъ, разсохшаяся лохань, кой-какія тряпицы, развшанныя по плетнямъ, снова бросились мн на глаза… И смшно и грустно!
— Ну, вотъ и старуха наша ковыляетъ, сказалъ ямщикъ.
Дйствительно, выборничиха, опираясь на палку, ковыляла на этотъ разъ очень-скоро.
— Что, бабушка, нашла кого? спросилъ я ее.
— Нашла, нашла, родной… очередь-то вести Алешк Безпалому. Не знаю только, скоро ль управится онъ… Дома-то у него париншко махонькій, все не сдужаетъ чего-то… съ самой*весны его лихоманка трясетъ, да старуха слпая, другой годокъ пошелъ, какъ она ослпла… Парнишко-то за отцомъ въ поле побегъ а старуха на лугъ, лошадей искать…
‘Ну, не скоро же она отъищетъ ихъ!ъ подумалъ я. Выборничиха, вроятно, думала то же самое, потому-что, постоявъ немного, она сказала:
— Ты бы, родимой, въ избу зашелъ: вишь, какъ паритъ, не соберется ли дождичка… давно не было. Лошадей-то покель отыщутъ, ты и отдохнешь маленько, а тмъ временемъ и жаръ спадетъ: хать-то теб и поповаднй будетъ…
Длать было нчего: я согласился и пошелъ за старухой. По шаткой лсенк вошли мы въ сни. Прямо былъ выходъ на задній дворъ, налво дверь, направо — другая. Отворивъ послднюю, ведущую въ горенку, заваленную всякимъ хламомъ, старуха сказала:
— Ой, косатикъ! не прибрано-то у насъ здсь… ужь разв въ изб побудешь? изба-то у насъ просторная.
Я и на это согласился.
Изба оказалась дйствительно просторною, со всми принадлежностями русской избы: съ палатями, съ большою печью у дверей, съ почернвшими и затканными паутиною образами въ переднемъ углу, съ срымъ котомъ, съ рыжими, блыми и черными тараканами — настоящими хозяевами въ дом. Они суетливо бгали взадъ и впередъ и обнюхивали вс уголки, вс щелки, такъ-что ступить нкуда было, не то что ссть, особенно страшная гибель ихъ собралась вокругъ краюхи хлба, лежащей на стол, и около стоящей тутъ же берестовой плетеной солонки, какъ дв капли воды, похожей на гнздо ласточекъ…
Осматривая внимательно это любопытное населеніе, я замтилъ, что и самъ былъ предметомъ не мене-внимательнаго наблюденія: изъ-за пестрядной занавски, протянутой вдоль избы и составляющей, какъ извстно, роскошь, доступную не всмъ крестьянамъ, зорко глядли на меня пугливыя глаза блокурой двочки, лтъ пяти или шести. Старуха подошла къ ней.
— Не бойся, не бойся, дитятко, сказала она, принимаясь гладить двочку по голов:— выйдь оттелева, выйдь… погляди на барина-то: онъ тя не състъ, право-слово, не състь… выйдь, голубушка.
Двочка ухватилась за сарафанъ старухи и тянетъ ее къ себ.
— Это, бабушка, врно, внучка твоя? спросилъ я.
— Внучка, внучка, родимый… Ишь ее, диконькая какая: не видала еще господъ-то. Она у меня сиротка, какъ-есть, сиротка: ни отца, ни матери… вотъ затмъ-то больше я и люблю ее,
Въ это время ямщикъ втащилъ въ избу геодезическіе инструменты и дорожный погребецъ мои.
— Вотъ-тутъ, вотъ-тутъ положь, родимый, сказала старуха, подходя къ дверямъ и указывая на коникъ. Двочка, держась за сарафанъ, тащилась за нею.
Ямщикъ сложилъ все, гд ему указывали, помолился въ передній уголъ и пошелъ за другими вещами.
— И-охъ! начала старуха, оглядывая инструменты:— хитрости-то, хитрости-то какія пошли на свт! Вотъ глянько-съ, глянько-съ говорила она, указывая на мензульный треножникъ и толкая впередъ двочку, все еще державшуюся за сарафанъ ея:— вотъ она, астролябія-то: какъ уставитъ ее землемръ-отъ, она и показываетъ ему, куды надыть идти и сколько кто изъ мужиковъ земли прихватилъ — все она ему показываетъ… Господи, Господи! какія нын хитрости пошли на свт!
Двочка,слушая ее, пытливо расширяла глазнки и еще крпче, обими руками, держалась за сарафанъ старухи, какъ-бы ожидая, что вотъ-вотъ, изъ-подъ какого-нибудь мднаго винта, черномазый бснокъ выскочитъ и бросится прямо на нее.
Долго еще старуха осматривала мои инструменты и объясняла своей внучк землемрныя хитрости. Ямщикъ давно сложилъ послднія вещи и пожелалъ мн счастливаго пути. Вотъ, я вижу, какъ онъ плетется въ обратный путь, старуха все не отходитъ отъ дверей. Наконецъ она обратилась ко мн:
— Что это, родимый, больно-часто землемры почли здить? что годъ — и мряютъ землю… Христосъ знаетъ, что это будетъ такое! О-охъ, прогнвали мы Создателя!…
— Да вдь это, бабушка, для васъ же длается, сказалъ я: — чтобъ вамъ жить лучше было…
— И, родимый! коли ужь отъ этого что лучше будетъ! Вдь земелька-то, сколько ея ни-на-есть, вся Божія: какую уродилъ ее Господь, хороша ли, худа ли — вся подъ нами, землемръ-отъ побудетъ, побудетъ, да съ тмъ же и выдетъ: прибавить-то къ ней и вершка не прибавитъ, и унесть-то съ собою, ничего не унесетъ — только безпокойство одно… Коли ужь что лучше будетъ! не т времена пошли, продолжала старуха, покачивая головою.— Прежъ-то, родимый, не было землемровъ, а жили старики, не гнвили Христа-Господа, они баяли — и въ книгахъ старинныхъ такъ написано — что какъ появятся землемры, измряютъ въ вершки всю землю, то тутъ ужь и не жди добра: братъ возстанетъ на брата, сынъ на отца, и не станетъ правды нигд. Настанетъ пришествіе антихриста, и быть тутъ конецъ свту. Вотъ теперь и походитъ на то: земли въ вершки измряютъ, антихристъ народился… охъ, согршили мы, окаянные! Вдь и землемры-то, родимый, какъ поглядишь, не т пошли: прежь-то все въ своихъ повозкахъ зжали, и такіе-то были важнйшіе, что изъ себя поглядть, что изъ добра какого… ну, и хозяюшекъ завсе съ собою возили. А нын, знать, ужь больно-много развелось ихъ — кормиться-то, знать, и имъ, сердечнымъ, плохонько пришлось: все-то1 дутъ-дутъ… и такіе-то жиденькіе, да худенькіе — ни въ немъ, ни на немъ ничего… въ чемъ только душа держится.
Я ничего не отвчалъ. Крестьяне вообще убждены, что землемры затмъ только и посылаются къ нимъ, чтобъ кормиться. Вслдствіе такого убжденія, они тотчасъ, по прізд землемра, выбираютъ изъ своей среды кормоваго — мужика расторопнаго и опытнаго въ обхожденіи съ господами — котораго вся обязанность должна состоять въ томъ, чтобъ доставлять къ землемру пищу и водку. Представивъ себ это кормленіе, я не могъ не улыбнуться. Старуха посмотрла на меня, посмотрла на внучку, погладила ее въ раздумьи, и вдругъ, совершенно-неожиданно, обратилась ко мн съ слдующимъ вопросомъ:
— А что, родимый, ты, чай, слышалъ, антихристъ-то давно народился?
— Не знаю, бабушка, сказалъ я, сильно-озадаченный такимъ переходомъ рчи.
— Какъ небось не знаешь! сказала старуха, недоврчиво и съ удивленіемъ посмотрвъ на меня:— коли не знаешь!.. А вотъ у насъ, продолжала она, подумавъ: — мужичокъ какъ-то проходилъ деревней^ такой-то богобоязненный! На ногахъ, на рукахъ у него желзныя гири висятъ, шапка съ желзнымъ обручемъ — какъ быть надыть труженику Христову. Всю землю, слышно, изошелъ, всякаго народу насмотрлся. Вотъ онъ-такъ видлъ антихриста, самъ намъ сказывалъ, что видлъ его. Еще и году, нтъ ему, баилъ онъ, а такой-то, баилъ, страшенный изъ себя: бородища по поясъ, а кулачища-то съ мужикову голову… такой-то страшонный! Гд-то, вишь, теперь онъ далеко, у столба каменнаго, на семи цпяхъ желзныхъ сидитъ, сть-нестъ, пить-не пьетъ, а все, вишь ты, грозится, что какъ минетъ ему десять лтъ, то онъ цпи-то свои порветъ и пойдетъ мучить людей, которые въ его вру не захотятъ пойти… И настанетъ тогда, какъ сказано въ писаніи, гладъ и моръ великій и беззаконіе несказанное: братъ возстанетъ на брата, сынъ на отца… Охъ, Господи, Господи! согршили мы, окаянные!…
Старуха подняла кверху глаза и начала креститься.
— Баушка! а баушка! промолвила малютка: — а къ намъ придетъ онъ, антихристъ-то этотъ?
— Придетъ, придетъ, дитятко… всю землю изойдетъ, окаянный.
— Баушка! а баушка! а онъ какой-такой: баринъ, али мужикъ?
— Мужикъ, мужикъ, дитятко, отъ жидовки народился, только платье на немъ барское, да сила дьявольская… Да ты не бойсь, ты не бойсь, Господь-Богъ не попуститъ ему… Ты у меня умница: станешь Богу молиться, вотъ Господь-Богъ и не попуститъ ему…
Слушая болтовню старухи, я ршительно не думалъ раскаиваться, что остановился у ней. Много очень-интересныхъ вещей узналъ л: узналъ о томъ, какъ въ свтлый праздникъ, у одной молодой бабы, лшій ребенка утащилъ, какъ одного мужика черти задавили въ бан: кто у нихъ въ деревн колдуномъ слыветъ, кто вдьмою… Бабы вообще, а старухи въ-особенности, куда-какія говоруньи! Чтобъ еще боле развязать языкъ выборничих, я поподчивалъ ее водочкой, внучк ея далъ сахару: старуха моя совершенно расходилась.
— Ты, врно, нездшній, родимый? сказала она.
— Нтъ, бабушка, нездшній.
— Такъ и видно, что нездшній: дальній, надо-быть?
— Дальній, бабушка.
— То-то, вотъ, пошли все нездшніе землемры: дутъ, дутъ — и невсть куды и откудова… А поди, вдь, на своей-то сторонк, у тебя и отецъ и мать, какія ни-на-есть, да все живутъ, а, чай, есть и хозяюшка молодая?
— Нтъ, бабушка, никого у меня нтъ.
— И, что ты, что ты, родной, Христосъ съ тобою!
Старуха покачала головой.
— Какъ же-таки, чтобъ и не было никого, продолжала она: — вдь такъ-то не проживешь вкъ. Ты бы, родной, хоть хозяюшкой-то обзавелся — все бы лучше было: и присмотрть за тмъ-другимъ было бы кому, и грха-то меньше бы взялъ на душу… А то у насъ, колись, стоялъ землемръ, тоже, сказывалъ, неженатый, да что проку: грха-то, грха одного что напримался!
— Такъ и у васъ въ деревн стояли землемры? Да ты садись, бабушка, вотъ сюда, поближе ко мн.
— О-охъ, родной, стояли, стояли! сказала она, подвигаясь ко мн, двочка не отходила отъ нея: — прежь-напрежь-то который межевалъ, ужь больно-давно былъ, и не вспомнить теперь: я тогды еще въ двкахъ сидла, въ одной рубашонк по улицамъ бгала, а два межевыхъ вотъ ужь на моихъ памятяхъ были: одинъ-то межевой лто-съ былъ — землю, слышь ты, оцнивалъ, а другой-то попрежь его былъ — годовъ пятокъ тому будетъ. И стоялъ-то еще у насъ онъ, вонъ въ той горенк, что я напрежь теб показывала… О-охъ, родимый! и грхъ-то, грхъ какой вышелъ и не приведи Господи!
Старуха опустила глаза на свою внучку и начала гладить ее съ особенною нжностью.
— Да что жь такое, бабушка, спросилъ я: — изобидлъ васъ чмъ-нибудь землемръ-то, что ли?
— О-охъ, родной, ужь такъ-то изобидлъ, что не чаяла я и перенести свое горе… такое-то вышло горе!
Она подперла рукою подбородокъ, покачала-покачала головой и, спустя нсколько времени, такъ начала говорить:
— Стоялъ онъ, землемръ-отъ, какъ я теб сказывала, у насъ въ горенк, цлую весну выстоялъ. Оно бы и ништо, нечего грха на душу брать, тяготы намъ отъ него никакой не было. Семейка-то у насъ небольшая была: старикъ мой, да три дочки — въ двкахъ сидли. Старшихъ-то я опосля замужъ повыдала, а младшая-то… какъ-только вотъ вспомню о ней, такъ словно тебя кто ножомъ пырнетъ подъ сердце — такое-то горе, такое-то горе! ужь лучше бы мн и не родить ее…
Рука старухи потянулась къ глазамъ.
— Такое-то горе, такое-то горе, говорила она, качая головою.— Наказалъ меня Господь въ родномъ дтищ — терпи, Его святая воля! А больно, родной, куды-какъ больно, на первыхъ-то порахъ и перенести не чаяла. Вдь она у меня — младшая-то дочка, Аннушкой звалась — такая-то была смирная и послушливая двка: слова отъ ней супротивнаго николи не услышишь. И такая-то была изъ себя красавица, что хоть гд, такъ врядъ-ли другую сыщешь — писаная была красавица. Ужь и любила жь я ее! Дома, бывало, гляжу не нагляжусь на нее, въ людяхъ — хвалю не нахвалюсь. Вотъ за то-то, знать, Господь и покаралъ меня, глупую: гршно и своимъ дтищемъ похваляться предъ людьми. Гд бы только знать благодарить Бога, а я, несмышлная, куда-то ни выйду, только и на язык у меня: Аннушка, да Аннушка, и хорошая-то она у меня, и прекрасная-то она у меня, и умница, и разумница, и такая и сякая… Вотъ за это-то самое, знать, Господь Богъ и покаралъ меня, неразумную. Приглянулась землемру двка моя. Ну, знамо дло: молодой былъ, вотъ какъ и ты теперь, только повыше и повидне тебя будетъ… приглянулась ему двка, вотъ онъ и тово… съ шурами къ ней, да съ мурами, да съ загумными пригулами… Мн бы и самой въ т поры тово… покруче двку-то придержать, да ужь коли Господь захочетъ кого наказать, такъ и разумъ у него отыметъ, оно и выходитъ не тово… Вдь видла же я, глупая, своими глазами все видла, да нтъ, что бъ двк-то острастку дать, и въ умъ не входило… А она у меня и сама тово… двичье дло, глуповатое, а вороватое. Вотъ у нихъ и пошли шуры да муры… Свихнулась моя двка, совсмъ не та стала, откуда и у ней прыть взялась! Бывало, какъ выйдетъ землемръ-отъ на крыльцо, подведутъ ему коня — такой-то важный былъ у него жеребецъ! такъ и гнется, такъ и храпитъ, а самъ весь, какъ жукъ черный… Какъ подведутъ ему этого коня — его татары подарили ему, чай украли гд, собачая пара — и какъ сядетъ онъ на него, да начнетъ подпрыгивать, двку-то и не оторвать отъ окна: притулится она къ окну, да такъ и стоитъ, какъ приклеенная, прости Господи, и не оторвешь ее ничмъ. Ужь землемра-то и не видать станетъ, а она все стоитъ, знай его выглядываетъ… Свихнулась двка моя, совсмъ свихнулась. День-то туды-сюды, просидитъ какъ-нибудь, а подъ вечеръ-то сама не своя становится: въ рукахъ ничего-то у ней не держится, а отъ окна и оторвать ее нельзя: нтъ-нтъ да и заглянетъ на улицу. А какъ завидитъ землемра — и не вытерпитъ: ино вскрикнетъ, взбалмошная — такъ обрадуется, а иной разъ и въ ладоши захлопаетъ: ‘детъ, молъ, детъ!’ Глянешь въ окно-то — и взаправду онъ детъ, а конь-то подъ нимъ такъ и приплясываетъ, такъ и приплясываетъ… Мн все ничего не въ-примту: думаю, къ солдату этто говоритъ двка: ‘детъ!’ Разбужу я его: ‘ступай, молъ, служивый, баринъ твой пріхалъ’, да опять за свое принимаюсь. А землемръ-то тмъ временемъ знай приплясываетъ подъ окномъ, а двка-то и глазъ съ него не сведетъ: станетъ, этакъ, бокомъ, да изъ-за косяка-то и глядитъ на него… Все не въ домкъ мн: думаю, съ-дуру этто двка глаза пялитъ, да ещ радуюсь, глядя на нее: такая-то она у меня сдлается веселая, да ласковая: и мамонька-то я у ней стану, и голубушка-то, и такая и сякая… Разгорится вся, какъ маковъ цвтъ, и смется то-и-дло. Цлый день просидитъ, какъ вкопанная, и слова отъ ней путнаго не добьешься, а тутъ, какъ сорока, стрекочетъ и смется то-й-длъ, а сама шмыгъ, да шмыгъ за дверь… на мст ей не посидится: шмыгъ, да шмыгъ, такъ и подмываетъ ее… Ну, иной разъ и подумаешь что ни-на-есть, нельзя бзъ этого. ‘Эй, двка’, скажешь ей: ‘что теб тамъ приспло?’ А она теб: — ‘Вонъ, глянько-съ, скажетъ, у калинихиныхъ воротъ сколь народу собралось: и Антпика-косоглазый — ишь его, какъ хорохорится, и Гришуха… а на Ванюх Тишкиномъ красная рубаха — ишь какъ прилипаетъ къ Аксютк, и водой ихъ не разольешь…’ Скажетъ что-нибудь такое, да и сама туда же: пусти, да пусти ее на улицу, и не отстанетъ, поколь не отпустишь ее. ‘Ну, что жь, думаю, молодое дло пусть ее позабавится’. И отпустишь ее. А насчетъ землемра-то у меня и думки не было. Онъ такой-то добрый былъ: бывало, призоветъ меня къ себ, усадитъ, виномъ поподчуетъ… ну, и съ старикомъ моимъ обходителенъ’ былъ. Иной разъ и къ намъ захаживалъ — балагуръ такой былъ — съ двками начнетъ заигрывать… Да старшія-то мои двки не таковскія были: Акулина, бывало, нтъ-нтъ, да и брякнетъ ему: ‘Ты думкой-то, молъ, какъ хошь раскидывай, да небольно заигрывай…’ такъ-таки и отржетъ ему. А онъ хошь бы что на это: засмется только, да и опять за свое — такой-то шутникъ былъ, прости Господи! Онъ у насъ и по помочамъ ходилъ — такой-то веселый, вс животики съ нимъ надорвешь… Аннушка-то смется-смется, слушая его, а онъ съ ней и ничего, при мн-то онъ и ничего, хоть бы перстомъ коли доткулся… Ну, мн и въ умъ ничего такого не приходило. Какъ-вотъ, примчаю я, что двка-то моя сама на себя не похожа: сидитъ, иной разъ, какъ пришибеная, опуститъ руки, работать не работаетъ, и слова отъ ней ласковаго не добьешься… Съ сестрами-то какъ чужая стала: т къ ней, а она отъ нихъ, да все въ уголъ, да въ уголъ какъ-нибудь норовитъ. Что, молъ, такое съ двкой дется? Я къ ней. Допытывалась, допытывалась — ничего путнаго не узнала. А землемру-то пришло ужь узжать отъ насъ: мрять-то онъ давно пересталъ, только все надъ плантами сидлъ — клеилъ, да мазалъ… Какъ, бывало, не заглянешь къ нему, онъ али надъ столомъ нагнувшись стоитъ, али по полу надъ плантами рзаетъ, а лицо-то, а руки-то — вс красищами замазаны, ажно глядть на него страшно… Вотъ, какъ управился онъ съ плантами-то своими и началъ собираться… Я ему на завтракъ и блинковъ напекла, и лишенку состряпала — покушалъ онъ. Тутъ ему и подводу привели, и мужики собрались на проводы. Попрощался онъ, вышелъ, хотлъ садиться, да опять въ избу шобгъ, словно что забылъ тамъ. А какъ вышелъ опять, слъ въ телегу — только мы его и видли… Воротилась я этто въ избу, заглянула вонъ туда, за занавску-то, а Аннушка моя сидитъ тамъ ни жива, ни мертва, уткнулась въ уголъ Лицомъ, да такъ и хнычетъ, такъ и хнычетъ… Повернула я ее къ себ: ‘Что, молъ, съ тобой? али опять съ сестрами не поладила?’ да какъ гляну на полъ, сердце-то такъ и кнуло у меня… Охохойюшки! Какъ-быть, подъ самыми ногами у ней, вижу, коніелкъ землемрскій — важнйшій кошелкъ, сколько разъ я его видала! ‘Это, молъ, что?’ какъ закричу я на нее, какъ затопаю… да и не вспомню ужь, что со мной сталось. ‘Говори, молъ, какъ и какъ было что?’ Ревтъ моя двка, ревтъ, на чемъ свтъ стоитъ, в сама: ‘Убей, говоритъ, а ничего не скажу, ни въ чемъ не повинюсь’, говоритъ. Я и того пуще… Тутъ наши прибжали на крикъ: ‘Что, молъ, у васъ тутъ за содомъ тако?’ А я и говорить-то не смогу — такая-то злость меня взяла! только этакъ на кошелекъ имъ показываю… А двка-то поднялась тмъ временемъ, да какъ ткнетъ его ногой, Да закричитъ: ‘Пропади ты, іудино смя!’ ажно денежки зазвенли. Глянула я на двку-то — мать Пресвятая Богородица! двку-то и признать нельзя: коса-то распустилась у ней чуть не до земи, въ лиц хоть бы кровинка какая, а глаза-то словно и не ея: слезъ-то въ нихъ ни капельки нтъ — куда двались только — а зрачки-то такъ и горятъ, такъ и прожигаютъ насквозь… Выпрямилась она, этакъ, во весь ростъ — а она у меня высокаго росту была, тонкая, Да высокая — выпрямилась она, этакъ, да и указываетъ все на кошелкъ-отъ: ‘Возьмите, говоритъ, его на погибель себ!’ Мы такъ и опшили. Нагнулась-было я къ Кошельку-то, да не знаю — брать ли его, нтъ ли? А старикъ мой какъ схватитъ его: ‘О-то-то!’ да и давай имъ побрякивать… Видимъ — полнехонекъ, какъ есть, полнхонекъ кошелкъ! Открываемъ его — серебро, серебро… а тугъ какъ-быть и золотой одинъ замшался. Вдь этакая махинища! У старика-то такъ и разгорлась глаза — изъ себя вышелъ: руками машетъ, самъ кричитъ и невстъ что, двка въ ладоши захлопала — такая-то дурость на всхъ нашла! А нтъ, чтобы поразмыслить, видимо дло: чужое добро, придется за него отвтъ держать, такъ нтъ же! Какъ только поугомонились маленько, давай считать. Да пересчитывать, что-то ужь больно-много, рублей полсотни будетъ. ‘Нтъ’, думаемъ себ, ‘не будетъ такой махины двк отдавать: что у него разума что ли не хватило? Оборонилъ, думаемъ, какъ-нибудь…’ Оборонилъ, Да оборонилъ — на томъ и положили мы. Что тутъ длать? не въ догонъ же за нимъ скакать? ‘Спохватится — воротится’. Думаемъ себ, ‘а не то солдата пришлетъ’. Разсудили мы такъ-то, да и припрятали денежки, а сами ни гугу! и двкамъ объ этомъ заказали говорить.
— Только вотъ, проходитъ сколько-то времени, ждемъ-пождемъ — не ворочается землемръ, и солдата за деньгами не присылаетъ. ‘Что за оказія!’ думаю-себ, а сама стороной рсе развдываю: не слышно ли по деревн чего?.. Охъ, дурныя всти! Одна сусдка забжитъ, другая забжитъ: та-та-та, та-та-та, какъ сороки-трещотки, прости Господи… И все, о чемъ бы ни заговорили, нтъ-нтъ, да и свернутъ на Аннушку… ‘Эхъ имъ далась моя Аннушка!’ думаю—себ, а у самой и сердце не на мст: вижу, не съ-проста это длается, нтъ, не съ-проста. Вотъ куды-то ни выйду я, вс такъ Аннушкой и тычутъ мн въ глаза, такъ и тычутъ: ‘Какова-то, молъ, твоя Аннушка? Что это, молъ, не видать твой Аннушки?’ А не то: ‘Вонъ, скажутъ, торговецъ пріхалъ: то-то, небось, обновъ понакупитъ твоя Аннушка!’ Слушаешь, слушаешь, да только плюнешь, бывало, съ тмъ и пойдешь прочь. А сердце-то болитъ-болитъ, и чего не передумается тмъ временемъ! Дозналась я, подъ-рукой, что Антипка Терхинъ распускаетъ про Аннушку и невсть какіе слухи: и то-то онъ видлъ, и другое онъ видлъ… А онъ, собачій сынъ, допрежь-то самъ за Аннушку сватался — чтобъ ему поперхнуться!
— Вотъ я, родимый, потужу, потужу такъ-то — извстно, материнское-то сердце каково! Потужу я, потужу, да и опять начинаю къ двк-то приступать: ‘Говори, молъ, какъ и какъ у васъ было съ землемромъ? все говори!’ Реветъ моя двка, что есть моченьки, а сама все свое: ‘Хоть убей меня, говоритъ, а ничего не скажу, ни въ чемъ не повинюсь’. Билась, билась я съ нею — никакого толку не выходитъ. Ужь я и лаской-то начинала, и такъ и сякъ — расплачется толко двка моя… Ну, и жаль мн ее станетъ — родное дтище, вдь у сердца ее носила, расплачется она, ну, и отступишься отъ ней. ‘Что, думаю, двку задать понапрасну’, подумала, подумала я такъ-то, да и махнула на все рукой: ‘Авось Господь умилостивится, обойдется все какъ-нибудь’. Только ужь двка-то больно меня безпокоила.Погляжу я, погляжу на нее — горе, да и только! И ходитъ-то она у меня, какъ не своя, и берется-то за все, какъ не своими руками, сть не стъ, съ лица совсмъ спала… Пропадаетъ! Сидитъ она день-деньской въ гореньк (вонъ въ той, что землемръ-отъ занималъ) одна-одинхонька сидитъ, дъ никуды не хочетъ глаза казать. Оно бы и ничего: она у меня ткачиха была, мастерица-двка. Ну, я и ничего: думаю, пусть ее ткетъ на сарафанъ себ, пусть ее ткетъ. А разъ я и войди посмотрть на нее. Отворяю я тихонько дверь, гляжу, а двка-то моя — Царица Небесная! нагнулась надъ станкомъ, ткать не ткетъ, а сама такъ-вотъ и плачетъ, такъ и разливается… Подошла я къ ней: ‘Что, молъ, съ тобой? что, молъ, съ тобой, Аннушка? не изобидлъ ли кто тебя?’ А она: ‘И, нтъ, мамонька, я такъ, и сама не знаю съ чего плачу… нудно, что-то’. ‘Какъ же, молъ, не знать, говорю я: что ты, что ты, родная, говорю я, Господь съ тобою’. И перекрестила ее. А у самой въ голов: ‘извели ее лиходи:я вдь у насъ, по деревнямъ-то, много этой пакости водится. Достала я съ полицы водицы святой: ‘Выпей маленько’, говорю ей, и сбрызнула ее. Ну. и ничего — оправилась двка моя. ‘Ты бы, говорю ей, къ Калиних сходила, у ней, говорю, копотихи {Копотихами называются помочи, на которыхъ женщины лнъ треплютъ.} нынче: сстры-то твои съ утра тамъ, и другихъ двокъ, слышно, много пошло’. А она: ‘нтъ, говоритъ, мамонька, не можете я что-то’.
‘На утро, двка, кажись и ничего — только хиленька была, день-деньской пролежала, а къ-вечеру-то, глядимъ, и опять съ ней та же болсть приключилась. Вижу я, что неподходящее дло: ‘Извели у меня двку лиходи, какъ есть извели’, думаю-себ. Толкнулась я къ знахарю (онъ добрый былъ человкъ, только гораздъ былъ отводить нечистую силу, напущенную лихими людьми, и самъ — ни-ни ни! никому и на-волосъ худова не длывалъ) — толкнулась я къ нему, разсказываю. какъ все дло было,— ну и онъ тоже: ‘Извели, говоритъ, у тебя двку: эдакій рыжій человкъ это присплъ теб, говоритъ, ну, да не тужи, говоритъ, я справлюсь съ нимъ’. Вижу, что и взаправду, такой человкъ былъ у меня на-примт — такой-то злющій, что и не приведи Господи! Вотъ и говорю я ему: ‘Помоги, родимый, приставь къ плечамъ голову: что хоть возьми, только поставь мн двку на ноги’. И взялся онъ. Шесть зорь — на-утр и на-вечер — водилъ онъ двку къ колодцу, умывалъ и длалъ надъ ней всякіе, какіе ни-на-есть, наговоры — ничто не помогало: какъ вечеръ — реветъ, реветъ моя двка не своимъ голосомъ, реветъ да и только. Что ты станешь длать! Жилъ, врстъ за тридцать отъ насъ, другой ворожецъ, только этотъ ужь такой колдунъ, что и Боже упаси! самъ всякую болсть по втру пускаетъ, на вс пакости гораздъ: рыболовы ли, звровы ли — никакъ безъ него не обойдутся, свадьба ли, крестины ли какія случатся — везд его чествуютъ… Я къ нему — грхъ, думаю, да ужь двку-то жаль больно. И повезла я ее къ нему. Прізжаемъ, входимъ въ избу. А онъ, окаянный, какъ лежалъ на полатяхъ, лицомъ къ дверямъ, такъ и лежитъ, растянувшись, какъ змй Горымычъ какой, прости Господи… Да какъ завидлъ насъ, вытаращилъ бльма, ощерилъ зубы — у! ажъ страхъ меня взялъ. Но ништо: оправилась я, да и говорю: ‘Вотъ, молъ, родименькій, я холстику на рубаху привезла теб, да ситный, да винца маленько… Возьми, родимый, говорю: теб вдь чай негд взять?’ И слзъ онъ къ намъ. Отлилъ вина въ скляницу, да и давай въ немъ глядться, а самъ какія-то рожи корчитъ, что не приведи Богъ и во сн видть… такія-то рожи! Глядлъ, глядлъ онъ въ винище-то, да и говоритъ намъ: знаю, знаю, говоритъ, зачмъ пришли вы, говоритъ. Двка-то у тебя важная, важная, говоритъ, да и баринъ-то хорошъ, больно — хорошъ, говоритъ’. Приложился къ скляниц-то, выпорожнилъ ее однимъ духомъ, да и опять за свое: ‘Хорошъ, баитъ, больно-хорошъ…’ да какъ возьмется за бока, и ну хохотать, во все горло, какъ сатана, прости меня Господи! Меня ажь сердце взяло, а двка-то моя — Матерь Божія! какъ глянула я ей въ лицо, а на ней и лица-то нтъ: вся-то посинла она, родная, да такъ и дрожитъ… жмется ко мн, а сама такъ и дрожитъ-дрожмя… Я и говорю: ‘родимый! съ двкой-то недоброе’. А онъ: ‘ништо, ништо, пройдетъ, говоритъ, и не такихъ вылечивалъ’, говоритъ. А самъ ползъ въ печурку, вынулъ оттуда мшочекъ съ какимъ-то снадобьемъ, погрусилъ-потрусилъ изъ него въ скляницу, налилъ туда вина, да и давай въ него шептать, пошепталъ, да и подаетъ двк: ‘Выпейка-ка, говоритъ, красавица’. А двка-то глядитъ на меня, какъ несмысленная, и слова не выговоритъ. Вотъ я говорю за нее: ‘И-и! говорю, гд же ей выпить такую махинищу: дло двичье, она у меня, отродясь, не то вина, разв бражки коли-коли отвдаетъ’. А онъ и ну кривить рожу: ‘Э-э! говоритъ, встимо, говоритъ, не барское это питье: зеленовато и горьковато, но ништо, говоритъ, несладенько, да здоровенько: головонька поболитъ, да не станетъ тужить’, говоритъ, а самъ такъ и тычетъ, такъ и тычетъ стаканомъ-то двк подъ-носъ. Глядла, глядла она, моя голубушка, да какъ схватитъ его, и выдула въ одинъ духъ — хоть бы поперхнулась какой разъ… да и посоловла же она у меня, сердечная, и не дохнетъ, и слова-то не сможетъ вымолвить, только знай глазами хлопаетъ. А ворожецъ-то: ‘Ну, ничего, говоритъ, пройдетъ, не печалься старуха, говоритъ: теперь болсть всю съ двки, какъ рукой сниметъ’.
А я себ: ‘ужь гд тамъ, думаю, сниметъ, какъ бы двка-то и совсмъ не кончилась — чтобъ теб къ нечистымъ провалиться, окаянному’. Вывела я кой-какъ двку-то, усадила ее въ телегу, да и давай погонять. Во всю дорогу хоть бы она словечко молвила, хоть бы поворохнулась, сердечная — лежитъ, какъ неживая, да и полно. Привезла я ее, сама въ избу вташила, на постель уложила: ну, кажись, и ничего — дышетъ… раскраснлась двка моя, и дышетъ, такъ вотъ и дышетъ. Вижу, спитъ двка, и оставила я ее. На утро встала она, кажись, и совсмъ здоровою: румянецъ во всю щеку, сама печь затопила и утренничала съ нами. ‘Ну, слава те Господи!’ думаю я: авось ли умилосердится Господь, поправится двка моя’. Анъ нтъ: за грхи наши караетъ насъ Отецъ Небесный! Подъ вечеръ я къ сосдк забжала: тары-бары, и засидлась я у ней. Прихожу домой — наши еще не ворочались съ гумна, Аннушка-то одна оставалась, гд ей работать! Прихожу я домой. Только-что ступила въ сни, слышу, плачетъ кто-то. О-охъ, вижу, не добро въ дому! Перекрестилась я этто, сотворила молитву, пріотворила дверь въ избу — никого-таки не видно, кличу я Аннушку — не откликается моя Аннушка, и слышу, кто-то хнычетъ-хнычетъ, какъ быть, этакъ позади меня хнычетъ. Я въ чуланъ… гляжу, а Аннушка-то моя забилась въ уголъ, да такъ и хнычетъ… Тутъ я и не выдержала, взяла ее, сердечную, подъ-руки, внесла въ избу, разспрашиваю, что-ни-на-есть, а у самой слезы-то такъ-вотъ и льются, такъ и льются… А она схватилась, этакъ, у подсердья, да такъ и надрывается, такъ и надрывается… жалость, да и только!
— И вотъ, такъ-то все съ ней: какъ вечеръ, плачетъ моя двка, плачетъ-плачетъ, а чего плачетъ — одинъ Господь вдаетъ! И высыхла же она у меня, голубушка, такъ-что и признать нельзя. Сбиралась-было я ее въ церковь свозить — тамъ, видишь ты, на сел-то, человкъ такой былъ, на Евангеліи всякую болсть отчитывалъ да ужь больно-далко везти-то было, родимый, боялась, какъ бы на дорог не умерла. А тмъ временемъ узнала я, что землемръ-отъ, что у насъ стоялъ, недалко межуетъ. И приди мн въ голову провдать его. Многихъ онъ у насъ отъ лихоманокъ вылечивалъ: не посовтуетъ ли, думается мн, что съ двкой-то длать, да лихихъ людей не уйметъ ли? Вдь, просто, родимый, житья на деревн не стало: такъ-вотъ вс и тычутъ, такъ и тычутъ-те двкой-то въ глаза… Этакой вдь народецъ у насъ, прости Господи! зврь-звремъ глядитъ, и еще пуще звря иного — такъ и норовитъ теб пакость какую приспть, не то, чтобъ помочь въ бд… Вотъ такъ-то, и надумалась я. Признаться, и кошелкъ-отъ землемрскій ужь больно наприкучилъ намъ: думается и то, думается и другое… Извстно, чужое добро — только мука съ нимъ одна! Не отъ него ли еще и напасть-то пришла на двку? Надумалась я такъ-то да и снарядилась въ дорогу. Прихожу этто къ землемру — ничего: принялъ меня, какъ-быть даже обрадовался, усадилъ и ну разспрашивать:’Что, молъ, твоя Аннушка? и здорова ли Аннушка, и не вышла ли замужъ твоя Аннушка?’ ну, просто, такой-то балагуръ былъ — прахъ его возьми! А мн, самъ видишь, до того ли было… Стала-было я о кошельк заговаривать, такъ куды! и слушать не хочетъ: ‘Это’ говоритъ, ‘ужь врно счастье ваше такое’. Мн, говоритъ ‘все-равно бы они не пошли въ прокъ: мужицкія деньги’ говоритъ, ‘вашей же деревни деньги, такъ пускай’ говоритъ ‘и останутся у васъ — пусть дочерямъ твоимъ пойдутъ на приданое.’ Я было и то, и другое… а онъ смется только — такой-то вертопрахъ былъ, прости Господи! А тутъ, какъ начала я ему про Аннушку поразсказывать, онъ и присмирлъ… до малости, вдь, все повыспросилъ. А тамъ породилъ, походилъ: ‘Ну’, говоритъ ‘не тужи’, говоритъ: ‘перемелется — все мука будетъ. Я, говоритъ, самъ къ вамъ понавдаюсь, и дохтура привезу’. И тутъ же при мн писать началъ и солдата въ городъ за лекарствами послалъ. И мн, старух, не далъ пшкомъ идти, тотчасъ веллъ подводу нарядить и обнаджилъ меня всячески — дай Богъ ему здоровья. Ну, и хорошо. Какъ сказала я Аннушк, что-вотъ молъ, я и землемра нашего видла: общался, молъ, лекарство теб прислать, и самъ назывался пріхать, такъ, повришь ли, родимый, вскрикнула только двка моя, и ну смяться… и вдь какъ смяться-то почала… О-охъ, родной! тяжело мн было, вотъ-какъ тяжело! Да что сдлаешь? надо было по двк-то норовить какъ-нибудь: вдь она у меня, что синь-порохъ въ глазу. ‘Вдь, ужь если и случился грхъ какой’, думаю себ, ‘такъ сама же я, старая, виновата, что не уберегла двку. А выздороветъ, Господь дастъ, и поправится все: выдамъ ее замужъ и будетъ жить она, какъ вс добрые люди, по-совсти и по закону Божію. Можетъ, у ней и 6флсть-то двичья….’ Думаю я такъ-то, да и стараюсь все, какъ-нибудь, по двк норовить. У меня ужь и женихъ былъ на примт, хорошій мужикъ, только овдовлъ передъ этимъ… дв двочки еще у него остались. Вотъ я такъ-то и норовлю все по двк. Хорошо. Денька, этакъ черезъ три и солдатъ землемрскій пріхалъ, навезъ всякихъ скляницъ съ лекарствами… Повеселла моя Аннушка! стала какъ-быть суетливе… Одно только: смяться стала ужь больно-часто… смется-смется — все смется, а и не знать чему! Я-было ужъ тово… думаю: не рехнулась ли двка моя? Да нтъ, слава Богу, ничего такого незамтно: только-что смется, знай все смется… Я, этакъ, чтобъ угодить ей, и о жених начинаю заговаривать — ничего, смется только двка моя, знай все смется… Ну ничего, кажись бы и здорова стала — только, о чемъ ни заговоришь съ ней — смется, да и смется двка моя, такъ-что я не знала, что и подумать о ней… Солдата-то мы выпроводили — ничего: какъ быть стала поправляться моя Аннушка. А разъ и говоритъ мн она: ‘Схожу-ка я’ говоритъ ‘ттю попровдаю, давно, говоритъ не видала я ее, да и съ подругами погуляю: немного ужь, говоритъ, мн въ двкахъ оставаться’ такъ и говоритъ. Я-было и уперлась сначала, не хотла ее пускать: ‘Слаба еще ты, говорю ей, гд теб идти: кабы, опять въ дорог-то не прихватила тебя болсть’. А она пристала ко мн, какъ съ ножомъ и не отходитъ: пусти, да пусти ее. Ну, не чего длать: ‘Ступай’ говорю ‘да не мшкайся тамъ’. Ттка-то недалеко жила, верстъ пять какихъ-нибудь, и тхъ не будетъ. И собралась она, какъ слдуетъ: кой-что изъ лапотинки взяла, льну кудель, для пряжи, пошла. Только-вотъ, какъ ушла она, мн и не терпится: думается то, думается другое… Не вытерпла я: на другой же день собралась да и сама за ней слдомъ… Прихожу, спрашиваю про Аннушку: да ее, говорятъ мн, и духу здсь не было. Пресвятая Троица! утодники Божіи! гд жь бы ей это быть надо? Думаю, думаю и ничего-то не вздумаю: вотъ, точно, кто обухомъ пришибъ меня! Бросилась я туда, бросилась я сюда — нигд-^то нтъ моей Аннушки! Я и къ землемру-то навдалась: сказали, что въ городъ ухалъ, я и къ знахарямъ-то здила, и молебны служила — все нипочемъ: какъ въ воду канула двка моя! А тутъ старшихъ-то дочерей пришлось отдавать замужъ, я и завертлась совсмъ. Потужила, потужила, да. и положилась во всемъ на, Бога: буди Его святая воля!…
‘И прошло такъ-то съ годъ времени. Какъ, вотъ, одинова, дло около святокъ было, зима рано выпала, да такая-то студеная, что и не запомнятъ старики! Птицы одной что мерзло: другая летитъ-летитъ, да такъ и падаетъ комъ-комомъ… Такъ-вотъ, одинова, ночью, старикъ мой отворяетъ дверь изъ сней, зансъ ногу за порогъ, чуетъ мягкое что-то, у него и душа захолонула. Прибжалъ онъ въ избу: ‘Вставай’ кричитъ ‘старуха, вздувай огонь: неладно у насъ!’ Толкаетъ онъ, этто, меня, кричитъ не своимъ голосомъ, а самъ дрожь-дрожмя дрожитъ. ‘Что, молъ, такое за неладно?’ спрашиваю я. А онъ только: ‘Вставай, вставай’ говоритъ ‘старуха’, а самъ дрожь-дрожмя дрожитъ. Привстала я, этто, подхожу къ окну — только и слышно: ууу! уму! Такая-то завирюха, какой не бываетъ и на свадьб бсовской!… Вздула я огонь. ‘Что, молъ, такое?’ говорю я къ старику, а онъ только на дверь, этакъ, указываетъ… Что за оказія! Взяли мы по лучин, вышли въ сни, отворяемъ дверь на крыльцо — а буря-то и того пуще: гуу! гуу! такъ-вотъ и гудитъ, такъ и ломится въ сни, такъ и задуваетъ свтъ-отъ… Только-вотъ, какъ пріотворили мы дверь-то, а старикъ мой и говоритъ: ‘Съ нами крестная сила!’ Перекрестились мы этто, нагнулись, глядимъ: Матерь Божія! какъ-быть, у самого-то у порогу человкъ лежитъ: скорчился онъ — спитъ али умеръ — не видать было. ‘Ой-ой! старикъ, а старикъ!’говорю я: ‘помогай мн: никакъ это нищенка какая закоченла?’ Разоблачаю я ее этто, подношу къ ней лучину: ‘-Старикъ, ой старикъ! да никакъ это наша Аннушка!’ говорю я, а у самой и руки опускаются, такое-то лихо подступило подъ сердце! ‘Ой-ли?’ говоритъ онъ: ‘ужли и взаправду Аннушка?’ — ‘Да какъ же’, говорю ‘не взаправду, вотъ, глянько-съ, и образокъ-отъ нашъ на ше: Анна пророчица, и Митрофанъ угодникъ… Она, она, сердечная…’ Взвыла я тутъ не своимъ голосомъ!… Къ утру-то сосди набжали, вс въ одинъ голосъ: Аннушка, да Аннушка: ‘Твоя, говорятъ, Аннушка’.— ‘Да ужь коли не моя’, говорю я: ‘материнское-то сердце ни въ жизнь не ошибтся…’ А лапотинка-то на ней ненашинская, пристойная лапотника: платъ-отъ на голов такой большой, шубка на заячьемъ мху, и черевички такіе знатные… Изъ города, видно, пришла, сердечная, стосковалась, знать по отцу-матери — да не привелъ ей Господь съ нами увидться… Чудно, право: умереть у дверей родительскаго дому! Вдь сколько верстъ, небось, прошла, а тутъ и за порогъ не смогла переступить… Божія воля на все, за грхи наши караетъ насъ Отецъ небесный.’
Старуха оборотилась къ образамъ, вздохнула и перекрестилась. Черезъ минуту она опять заговорила:
— О-охъ, родимый! горя-то что напрималась я тогды! Покель начальству знать дали, покель судъ нахалъ, а я и глазъ не смыкала: дни-ночи вытьемъ-провыла надъ мертвою-то. И чего-чего только стоило мн отъ лекаря оборонить ее! вдь рзать собрался ее, окаянный… У — у! и гд только у него душа была, у сибирнаго…
Здсь кончился разсказъ выборничихи объ Аннушк. Грустный выхалъ я изъ деревни Топтыгиной.
Насчетъ дороги прежній ямщикъ не обманулъ меня: только-что я повернулъ за околицу — все поля-и-поля ширью да гладью пошли писать во вс стороны.
— Эй, вы, соколики! весело покрикиваетъ ямщикъ, распустивъ возжи.
Кони мчатся, колокольчикъ звенитъ-звенитъ… Темнетъ. Деревья, тамъ и тямъ разбросанныя въ-одиночку, принимаютъ самыя странныя очертанія. И машутъ он мн, и киваютъ он мн… Мимо, мимо!
Начинаютъ попадаться крестьяне: одни убираютъ снопы, другіе возращаются съ поля… ‘Богъ вамъ помочь, братцы!’
И дале, дале… Воздухъ становится довольно-холоденъ, заря раскинулась по всему небу, взоръ тонетъ въ необозримой дали… Сердце рвется ‘туда, туда!’ и уста безсознательно шепчутъ одно слово: ‘Пошелъ! пошелъ!’