Анна Петровна Керн, Модзалевский Борис Львович, Год: 1909 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 92 минут(ы)

Б. Л. Модзалевский

Анна Петровна Керн
По материалам Пушкинского Дома

Любовный быт пушкинской эпохи. В 2-х томах Т. 2.

М., ‘Васанта’, 1994. (Пушкинская библиотека).

OCR Ловецкая Т. Ю.

Жизнь Пушкина — блистающий всеми цветами радуги фейерверк. Если долго и пристально смотреть на него,— он ослепляет, краски сливаются, становится трудно различать их, является естественное желание разобраться в этих красочных пятнах, не потеряв ничего от получаемых впечатлений, а это заставляет останавливаться внимательнее на отдельных составляющих это яркое явление элементах. Блеск жизни Пушкина,— этого типичного ‘человека’, которому ‘ничто человеческое не было чуждо’,— зависел как от него самого, от свойств самой его личности, так и от того окружения, среди которого он, как великая планета между своими большими и малыми спутниками, вращался на фоне современной ему русской действительности. Поэтому познать Пушкина, понять сущность его, как человека и писателя, можно лишь изучив тех людей — великих и малых,— среди которых протекала его такая светлая по внешности и такая трудная по внутреннему содержанию и такая краткая жизнь… Познакомиться с друзьями Пушкина в первую очередь, — а затем и с его врагами и даже просто с современниками,— значит познакомиться и с самим поэтом. На их фоне резче, ярче и понятнее сделается и он сам,— по его разнообразным отношениям к ним мы легче узнаем и его самого, почувствуем всю великость, своеобразие и обаятельность его человеческой личности. А через это нам станет понятнее и его Муза, такая человечная, гуманная, вся проникнутая любовию ко всему живущему…

Припоминая имена друзей Пушкина, мы на одном из первых мест назовем имя Анны Петровны Керн: поэт близко знал и любил ее, представление о ней связано с одним из самых блестящих лирических произведений Музы Пушкина, единственным в своем роде гимном любви — ‘Я помню чудное мгновенье’,— а также с любопытным эпизодом его биографии… Уже одно это дает ей право на видное место в биографической галерее лиц, с которыми поэт встречался на своем жизненном пути, но она заслуживает особенного внимания еще и по тем ценным воспоминаниям о Пушкине, которые она нам оставила — воспоминаниям, занимающим, по выражению Л. Н. Майкова, ‘одно из первых мест в ряду биографических материалов о великом поэте’. Наконец, в биографии ее постоянно мелькают люди и местности, теснейшим образом связанные с биографией Пушкина. Знакомство с биографией А. П. Керн введет нас в круг интимной жизни Пушкина в пору самого расцвета его гения. Она долго жила и много любила, жизнь ее была сложна и полна превратностей и читать страницы этой жизни не скучно… Прочтем же эти страницы¹.

Родители.— Детство.— Воспитание.— П. А. Осипова и А. Н. Вульф.—

Берновская жизнь.— Лубны.— Раннее чтение романов.— Образование.— Гувернантка

m-lle Benoit.— Учение и чтение.— Снова Лубны и жизнь у родителей.

Анна Петровна Керн родилась 11-го февраля 1800 г. в Орле, в доме своего деда с материнской стороны — Ивана Петровича Вульфа, который был там губернатором. Родилась она ‘под зеленым штофным балдахином с белыми и зелеными перьями страуса по углам. Обстановка была так роскошна, что посетительницам мудрено было класть ‘на зубок’ под подушку матери иначе, как золото, и его набралось до 70 голландских червонцев’². Родителями ее были Петр Маркович Полторацкий (сын известного в свое время начальника придворной Певческой капеллы Марка Федоровича Полторацкого, родом малоросса,— главы многочисленной и даровитой семьи) и Екатерина Ивановна, рожд. Вульф, дочь вышеупомянутого орловского губернатора, потом сенатора Ивана Петровича Вульфа.

Семьи Полторацких и Вульфов были очень обширны, находились в постоянном общении между собою и жили широко и весело, многочисленна и богата была и родня их. Анна Петровна с детства попала в этот широкий круг богатых родных, и первые впечатления ее сознательной жизни были радостны, светлы и беззаботны. Мать не чаяла в ней души, дедушка Вульф был человек чрезвычайно добрый, благодушный, многочисленные дядюшки и тетушки наперерыв баловали свою племянницу,— и только отец, фантазёр, самодур и прожектёр, являлся темным пятном в безоблачном существовании девочки.

‘Батюшка начал меня воспитывать еще с пеленок,— и много натерпелась я от его методы воспитания!.. Он был добр, великодушен, остроумен по-вольтеровски, достаточно, по тогдашнему времени, образован и весь проникнут был учением энциклопедистов, но у него много было задористости и самонадеянности, побуждавших его к капризному своеволию над всеми окружающими. От этого и обращение со мною доходило до нелепости. Когда я, бывало, плакала от того, что хотела груди или была нездорова,— он меня клал в темную комнату и оставлял в ней до тех пор, пока я, от усталости, засыпала в слезах. Требовал, чтобы не пеленали и отнюдь не качали. Но окружающие делали это по секрету, он сердился и вымещал на мне — малютке…’

С младенчества Анна Петровна была связана самыми тесными узами с Прасковьей Александровной Осиповой (тогда еще Вульф, женой родного брата Екатерины Ивановны Полторацкой — Николая Ивановича Вульфа) и ее дочерью Анной Николаевной, которая родилась двумя месяцами раньше своей кузины ³, с этими двумя лицами она потом была всегда в самых близких, дружеских отношениях. ‘Как ты меня утешила, моя душечка,— писала она однажды сестре своего второго мужа, Е. В. Бакуниной (15-го июля 1852 г.),— известием об Анне Николаевне. Я никого так не любила и, конечно, не буду любить, как ее и в детстве, и в юности, и в зрелых уже летах. Мы вместе и росли, вместе играли и учились, и когда расставались, то из одного дома в другой писали друг другу письма. И позже я никогда без особенного восторга с нею не встречалась. Мы были больше, чем самые дружные родные сестры’…

Младенческие годы Анны Петровны прошли в Малороссии, в Лубнах, где ее отец был уездным маршалом (предводителем) дворянства, ведя в то же время хозяйство в имениях с 700 крестьян, данных ему его матерью, своеобразной и властолюбивой Агафоклеей Александровной, страстно любившей свою внучку, несмотря на то, что она была дочерью ее наименее любимого сына. По четвертому году девочку увезли в имение деда Вульфа — с. Берново (Старицкого уезда Тверской губ.), где прожила она год и где ей жилось ‘привольно, особенно в отсутствии батюшки’.

‘Все были,— вспоминает она,— внимательны и нежны ко мне, в особенности наш бесподобный дедушка Иван Петрович’ (Вульф), жена его, Анна Федоровна, рожд. Муравьева и сестра ее Любовь Федоровна, постоянно жившая с Е. Н. Полторацкой, также окружали нежною привязанностью девочку и ее мать, женщину кроткую, но болезненную и несколько забитую мужем.

Из Бернова Полторацкие опять переселились в Лубны, — и в памяти Анны Петровны навсегда сохранился вид живописной местности с широким горизонтом, открывавшийся с горы, на которой стояла здесь их усадьба, и тот круг веселых, добродушных и патриархальных Лубенских обитателей, в котором она жила до 8 лет, ‘присутствуя и участвуя во всех его удовольствиях’. ‘Но при этом,— говорит она,— несмотря на постоянные веселости, обеды, балы, мне удавалось удовлетворять свою страсть к чтению, развившуюся во мне с пяти лет. Каждую свободную минуту я употребляла на чтение французских и русских книг из библиотеки моей матери. Тут попадались мне по большей части английские романы. Из них нравились мне особенно ‘Octavia’, par Anna Maria Porter, ‘FИlicie et Florestine’ {‘Октавия’, соч. А. М. Портер, ‘Фелиция и Флорестина’.} и другие. Многого, разумеется, я не понимала, но все-таки читала. В куклы я никогда не играла…’

Мы намеренно выписываем эти автобиографические, вполне искренние показания, так как считаем их очень важными для уяснения характера Анны Петровны, далее мы увидим следы сильного влияния этого раннего чтения, увидим, как и позднее она много читала, как любила воображать себя героиней прочитанного,— словом, как воспитывалась она на чтении, развивавшем в ней не столько ум, сколько сердце…

В 1808 г., когда умерла вслед за второй третья сестра Анны Петровны, и мать ее была неутешна от этой потери, отец опять отправил жену с дочерью и Л. Ф. Муравьевой в с. Берново, куда вскоре приехала из своего Тригорского и Прасковья Александровна Вульф с мужем и дочерью Анною. Девочки встретились очень дружелюбно, ‘обнялись и тотчас заговорили,— не о куклах, о нет! мы обе не любили кукол! — она описывала красоты Тригорского, а я — прелести Лубен и нашего в них дома… Анна Николаевна не была так резва, как я, она была серьезнее, расчетливее и гораздо меня прилежнее… но я была горячее, даже великодушнее в наших дружеских излияниях и отношениях’.

Между тем подходило время подумать об образовании обоих подростков. Подыскание воспитательниц поручили дяде Петру Ивановичу Вульфу, состоявшему в звании ‘кавалера’ при великих князьях Николае и Михаиле. ‘Случилось так,— рассказывает Анна Петровна,— что в это самое время выписали для великой княжны Анны Павловны из Англии двух гувернанток: m-lle Sybourg и m-lle Benoit. Эта последняя назначалась к великой княжне, но по своим скромным вкусам и желанию отдохнуть после труженнической жизни в Лондоне (где она занималась воспитанием детей в домах двух лордов, по десяти лет в каждом) она не решилась принять предложение двора и уступила место при великой княжне приятельнице своей Sybourg, a сама приехала в Берново в конце 1808 года. Это была очень серьезная, сдержанная девица 47 лет с очень приятною, умною и доброю наружностью’. ‘Родители мои и Анны Николаевны,— повествует она далее,— тотчас же поручили нас в полное ее распоряжение. Никто не смел мешаться в ее дело, делать какие-либо замечания, нарушать покой ее учебных занятий с нами и тревожить ее в мирном приюте, в котором мы учились’.

Преподавание шло, ‘разумеется, по-французски, и русскому языку мы учились только 6 недель во время вакаций, на которые приезжал из Москвы студент Мерчанский’. Благодаря своему педагогическому такту, m-lle Benoit умела приохотить девочек к ученью, и они занимались, нисколько не тяготясь тем, целый день. Занятия разнообразились рассказами гувернантки и чтением, которому подруги предавались с жадностью. ‘У нас была маленькая детская библиотека с m-me Genlis, Ducray-DumИnil {Жанлис Стефани-Фелисите де (1746—1830) — французская писательница, пользовавшаяся в начале XIX века большой популярностью в России.

Дюкре-Дюмениль Франсуа-Гийом (1761—1819) — французский романист сентиментального направления.} и другими тогдашними писателями… Любимыми нашими сочинениями были ‘Les veillИes du chБteau’ и ‘Les soirИes de la chaumiХre’ {‘Вечерние беседы в замке’, ‘Вечера в хижине’.}. Встречая в читанном скабрёзные места [sic!], мы оставались к ним безучастны, так как эти места были нам непонятны. Мы воспринимали из книг только то, что понятно сердцу, что окрыляло воображение, что согласно было с нашею душевною чистотою, соответствовало нашей мечтательности и создавало в нашей игривой фантазии поэтические образы и представления’.

И фантазия, воображение и мечтательность, несмотря на здоровую деревенскую обстановку и безыскусственный уклад сельской жизни,— девочкам показывали святочные крестьянские игры, водили их на свадьбы дворовых людей и в цыганский табор,— развивались быстро и в ущерб более положительным сторонам детской души. Анна Петровна сама рассказывает, что, когда в Берново приехала Екатерина Федоровна Муравьева с сыновьями Никитой (впоследствии сосланным в Сибирь декабристом) и Александром, и мальчики резвились, дурачились и обращались с ними бесцеремонно, то обе подруги, которым едва исполнилось по 10 лет, на них обижались: ‘они смели фамильярничать с особами, которые считали себя достойными только принцев и мечтали выйти замуж за Нуму Помпилия или Телемака, или за подобного им героя! Такой дерзости мы не могли переварить’. Два года спустя, она приходит в сильное смущение от замечания, мимоходом брошенного по ее адресу молодым человеком: ‘ elle est charmante’ {она очаровательна}, а еще через год ее очень огорчает поступок тетушки Анны Ивановны Вульф, которая ‘окромсала’ ей волосы, чтобы девочка ‘не кокетничала ими’.

Так постепенно складывался характер Анны Петровны,— будущей ‘вавилонской блудницы’, как назвал ее Пушкин в одном письме к ее двоюродному брату А. Н. Вульфу. Быть может, дальнейшее руководство строгой m-lle Benoit и положило бы конец развитию указанных инстинктов подростка, но в середине 1812 г. П. М. Полторацкий надумал снова ехать в Лубны, и дальнейшее воспитание и образование Анны Петровны прекратилось.

‘В Лубнах,— говорит она,— я прожила в родительском доме до замужества, учила брата и сестер, мечтала в рощах и за книгами, танцевала на балах, выслушивала похвалы посторонних и порицания родных, участвовала в домашних спектаклях…, вообще вела жизнь довольно пошлую, как и большинство провинциальных барышень. Батюшка продолжал быть строгим со мною, и я девушкой его так же боялась, как и в детстве. Противоречить ему в чем-либо или восстать против его решенья мне казалось положительно невозможным,— и я покорялась всему безмолвно… Я вечно была в ужасе от него’.

Сватовство Е. Ф. Керна.— Его ухаживания.— Характеристика его.— Свадьба.—

Биография Керна.— Поездки к родным.— Первое свидание с императором Александром I и воспоминания о нем А. П. Керн.— Киев и семейство Раевских.— Рождение дочери.— Семейный разлад.— Москва и Петербург. — Перевод в Дерпт.— Первая встреча с Пушкиным на вечере у Олениных.— Дерптская жизнь.— М. А. Мойер.— Встреча с Александром I в Риге.

Этот страх перед отцом и боязнь ослушаться его в чем-нибудь, хотя в мелочах, были причиною того, что юная и прекрасная собою Анна Петровна самым несчастным образом вышла замуж за человека нелюбимого, даже внушавшего ей отвращение — человека на много лет ее старше, совершенно не подходившего к ней ни по характеру и душевным свойствам, ни по развитию, ни по рождению. В своих воспоминаниях Анна Петровна просто и откровенно рассказывает, как совершился этот трагический перелом в ее судьбе, совершенно и уже навсегда исковеркавший ее молодую жизнь.

‘Тогда (т. е. в конце 1816 г.), — рассказывает она,— стоял у нас (т. е. в Лубнах) Егерский полк, и офицеры его и даже командир, старик Экельн, были моими поклонниками. Но родители мои не находили никого из них достойным меня. Но явился дивизионный генерал Керн,— начальник дивизии, в которой состоял тот полк,— и родители нашли его достойным меня, стали поощрять его поклонения и стариковские⁴ ухаживания, столь невыносимые, и сделались со мною ласковы. От любезничаний генеральских меня тошнило, я с трудом заставляла себя говорить с ним и быть учтивою, а родители всё пели похвалы ему. Имея его в виду, они отказывали многим, искавшим моей руки, и ждали генеральского предложения с нетерпением. Ожидание их продолжалось недолго. Вскоре после знакомства генерал Керн прислал ко мне одну из живших у нас родственниц с просьбою выслушать его. Зная желание родителей, я отвечала ему, что готова его выслушать, но прошу только не долго и не много разговаривать. Я знала, что судьба моя решена родителями, и не видела возможности изменить их решение. Передательницу генеральского желания я спросила: ‘а буду я его любить, когда сделаюсь его женою?’ Она сказала ‘да’ — и ввела генерала.

Не противен ли я вам? — спросил он меня и, получив в ответ ‘нет!’, — пошел к родителям и сделался моим женихом. Его поселили в нашем доме и заставляли меня быть почаще с ним. Но я не могла преодолеть отвращения к нему и не умела скрыть этого. Он часто высказывал огорчение по этому поводу и раз написал на лежащей пред ним бумаге:

Две горлицы покажут

Тебе мой хладный прах… (*)

(* Строки из стихотворения Н. М. Карамзина ‘Доволен я судьбою…’)

Я прочла и сказала: ‘старая песня!’

Я покажу, что она будет не старая,— вскричал он и хотел еще что-то продолжать, но я убежала. Меня за это сильно распекли. Батюшка сторожил меня как евнух, ублажая в пользу противного мне генерала, и следил за всеми, кто мог открыть мне глаза на предстоявшее супружество. Он жестоко разругал мою компаньонку за то, что она говорила мне часто: ‘несчастная’ и он это слышал. Он употреблял возможные старания, чтобы брак мой не расстроился, и старался увенчать его успехом. Я венчалась с Керном 8-го января 1817 года в соборе⁵. Все восхищались, многие завидовали, а я… Тут кстати замечу, что бивак и поле битвы не такие места, на которых вырабатываются мирные семейные достоинства, и что боевая жизнь не развивает тех чувств и мыслей, какие необходимы для семейного счастья. Я знаю это из опыта. Но мое несчастье в супружестве не таково, чтобы возможно его описать теперь, когда я переживаю последние страницы собственного романа, и когда мир и всепрощение низошли в мою душу’.

На этом воспоминания Анны Петровны о ее детстве и юности оканчиваются, и нам надлежит за нее продолжить рассказ.

Ермолай Федорович Керн не без гордости называл сам себя ‘солдатом’, и действительно, вся его жизнь прошла в войсках и в походах,— с молодых лет и почти до могилы. Он родился в 1765 году в г. Петровске, Саратовской губернии, где его отец — Федор Андреевич, отставной военный — был в течение долгих лет городничим. Начав службу в 1781 году, Керн в разных войнах 1788—1814 гг. получил семь боевых наград, в том числе чин генерала (1812) и Георгиевский крест за отличие при взятии Парижа. С наступлением мирного времени изувеченный Керн командовал различными бригадами, а с 1816 г. — 15-й пехотной дивизией, в это-то время судьба и свела его с А. П. Полторацкой. Биографы Керна (см. издания: ‘Военная Галлерея Зимнего Дворца’, т. II, и ‘Справочный Энциклопедический Словарь’ Старчевского-Крайя, т. VI) рисуют его на основании официальных данных храбрым воином, неоднократно проявлявшим во множестве сражений ‘блестящие опыты своего мужества’. Но, конечно, это еще не свидетельствует ни о его развитии, ни о нравственных и иных достоинствах, которые заставили бы молодую, прекрасную, романтически настроенную, скромную и светски-образованную женщину если не полюбить, то привязаться к потертому жизнью и службой старику, у которого к тому же был побочный 6-летний сын (Александр, впоследствии узаконенный)…

Жизнь молодой женщины сразу же пошла вкривь и вкось. Находясь в первый год своего замужества под строгим надзором отца, она, по-видимому, не отдавала себе ясного отчета в том, что совершилось, хотя отвращение ее к супругу от этого, конечно, не уменьшалось. Некоторое разнообразие в ее жизнь вносили поездки к матери из Елизаветграда в Лубны и путешествия с мужем по служебным его делам, об одной такой поездке, в Полтаву, в том же 1817 г., Анна Петровна оставила любопытный рассказ⁶, в котором описала и свою встречу с императором Александром I.

‘В Полтаве, — пишет она, — готовился смотр корпуса генерала Сакена, в котором муж мой Керн служил дивизионным командиром. Немного прибитая на цвету,— как говорят в Малороссии,— необыкновенно робкая, выданная замуж и слишком рано, и слишком неразборчиво, я привезена была в Полтаву. Тут меня повезли на смотр и на бал, где я увидела императора’⁷. Сакен, лично знавший Анну Петровну, указал на нее государю, и последний на балу подошел к ней…

‘Потом много толковали, что он сказал, что я похожа на прусскую королеву. На основании этих слухов, губернатор Тутолмин, очень ограниченный человек, даже поздравил Керна, на что тот с удивительным благоразумием отвечал, что он не знает, с чем тут поздравлять? Сходство с королевой было в самом деле, потому что в Петербурге один офицер, бывший камер-пажем во дворце при приезде королевы, это говорил моей тетке, когда меня увидел. Может быть, это сходство повлияло на расположение императора к такой неловкой и робкой тогда провинциалке’.

Что Керн действительно была похожа на королеву Луизу, это доказывают как портрет ее, так и слова известной Веры Ивановны Анненковой, которая в 1903 г., рассказывая Ю. М. Шокальскому об его бабушке, вспоминала об этом и передавала, что император выразился тогда об Анне Петровне, будто она ‘совершенно прусская королева, но королева уже отцветает, a m-me Kern в полном расцвете’.

В ноябре 1817 г. Анна Петровна с матерью и с мужем ездила в Киев, где познакомилась с семьею H. H. Раевского, вскоре у нее родилась (1818) дочь Екатерина Ермолаевна, впоследствии предмет любви М. И. Глинки⁸. Отношения ее с мужем были уже тогда очень шероховаты: его присутствие тяготило молодую женщину, наоборот отсутствие, вызванное, например, поездкой его в Петербург для хлопот о месте после того, как он за заносчивость в обращении с Сакеном был ‘отчислен по армии’ (10-го мая 1818 г.),— так ‘благодатно’ на нее действовало, что она ‘забывала и о его службе, и о смотрах, и о своем блеске, в который на минуту окунулась’: ‘она жила при матери, которую обожала, и кормила свою девочку’.

Зимою 1818 г. Анна Петровна посетила Липецк, Москву, где была у теток Варвары Марковны Мертваго и у Анны Петровны Полторацкой, вдовы ее крестного отца Дмитрия Марковича, только что скончавшегося (это отец известного библиографа С. Д. Полторацкого), затем побывала у своей ‘старой и страшной’ бабушки Агафоклеи Александровны Полторацкой в ее селе Грузинах, Тверской губернии, и наконец, уже в начале 1819 г.— в Петербурге, где снова видела императора Александра и где мужу ее удалось получить прощение, хотя и не полное: он, бывший дивизионный командир, был назначен (10-го марта 1819 года) командиром бригады в 25-й пехотной дивизии, бригада эта (2-я) стояла в Дерпте, куда вскоре Анна Петровна и переселилась. Но еще до этого она встретилась в первый раз с юным Пушкиным, об этой встрече она оставила интереснейшие воспоминания⁹, из которых мы и приведем здесь выдержки, заметив, что, по соображению времени, когда Анна Петровна была в Петербурге, эта встреча могла произойти в феврале — марте 1819 г.

‘В 1819 году,— пишет Анна Петровна,— я приехала в Петербург с мужем и отцом, который, между прочим, представил меня в дом его родной сестры, Олениной¹¹. Тут я встретила двоюродного брата моего Полторацкого, с сестрами которого я была еще дружна в детстве. Он сделался моим спутником и чичероне в кругу незнакомого для меня большого света. Мне очень нравилось бывать в доме Олениных, потому что у них не играли в карты, хотя там и не танцевали по причине траура при дворе (по случаю смерти сестры императора Александра — Екатерины Павловны, королевы Вюртембергской, скончавшейся 9-го января 1819 г.) {Слов в круглых скобках нет в тексте воспоминаний А. П. Керн, по-видимому, это внутритекстовое примечание Б. Л. Модзалевского.}, но зато играли в разные занимательные игры и преимущественно в ‘charades en action’ {Шарады в живых картинах.}’.

Здесь Анна Петровна имела случай видеть Крылова, Гнедича, Карамзина и других ‘литературных знаменитостей’.

‘На одном из вечеров у Олениных,— говорит она,— я встретила Пушкина и не заметила его: мое внимание было поглощено шарадами, которые тогда разыгрывались и в которых участвовали Крылов, Плещеев и другие…

В чаду такого очарования мудрено было видеть кого бы то ни было, кроме виновника поэтического наслаждения, и вот почему я не заметила Пушкина. Но он вскоре дал себя заметить. Во время дальнейшей игры на мою долю выпала роль Клеопатры, и когда я держала корзинку с цветами, Пушкин вместе с братом Александром Полторацким¹², подошел ко мне, посмотрел на корзинку и, указывая на брата, сказал: ‘Et c’est sans doute monsieur qui fera l’aspic ?’ [‘A это, конечно, он будет изображать змею’]. Я нашла это дерзким, ничего не ответила и ушла.

После этого мы сели ужинать. У Олениных ужинали на маленьких столиках, без церемоний и, разумеется, без чинов… За ужином Пушкин уселся с братом моим позади меня и старался обратить на себя мое внимание льстивыми возгласами, как, например: ‘Est-il permis d’Йtre aussi jolie !’ [‘Позволительно ли быть столь прелестной!’]. Потом завязался между нами шутливый разговор о том, кто грешник и кто нет, кто будет в аду и кто попадет в рай. Пушкин сказал брату: ‘Во всяком случае, в аду будет много хорошеньких, там можно будет играть в шарады. Спроси у madame Kern: хотела ли бы она попасть в ад?’ Я отвечала очень серьезно и несколько сухо, что в ад не желаю. ‘Ну, как же ты теперь, Пушкин?’ — спросил брат. ‘Je me ravise. [Я переменил мнение], — ответил поэт,— я в ад не хочу, хотя там и будут хорошенькие женщины…’ Вскоре ужин кончился и стали разъезжаться. Когда я уезжала и брат сел со мною в экипаж, Пушкин стоял на крыльце и провожал меня глазами. Впечатление его встречи со мною он выразил в известных стихах:

Я помню чудное мгновенье…’

Такова была мимолетная встреча Пушкина,— неудержимо предававшегося в то время развлечениям, зачастую далеко не невинного свойства, с женщиной, которая шесть лет спустя зажгла в нем пылкую, бешеную страсть, следом коей навсегда останутся его замечательные к ней письма и один из наиболее прекрасных перлов его поэзии — только что упомянутое стихотворение… Но прежде, чем мы расскажем об этом эпизоде, нам надлежит рассказать, как и где жила Анна Петровна в 1819—1825 гг., т. е. до своего появления в Михайловском-Тригорском.

После Петербурга А. П. Керн побывала у родных в Тверской губернии, где встретила пасху, а затем отправилась в Дерпт, к новому назначению своего мужа. ‘Этот милый Дерпт всегда мне будет памятен,— пишет она,— мне там было хорошо. Ко мне туда приехали дорогие гостьи: тетка [Пр. Ал. Осипова] и многолюбимая сестра Анна Николаевна Вульф, которая приехала летом [1819] и осталась у меня гостить до зимы. Мы там много читали, много гуляли, выходили и выезжали всегда вместе. Керн лечился, я тоже брала ванны и лечилась понемногу.

Знакомство наше было немногочисленное, но такое, как лучше нельзя пожелать’. Анна Петровна, между прочим, познакомилась с М. А. Мойер, ‘ангелом во плоти, первою любовью Жуковского и его музою’, подружилась с нею, с ее матерью и мужем и виделась с ними почти каждый день, проводя время в ее ‘маленьком садике или в уютной гостиной, слушая музыку…’

‘Не мудрено, что я уже никуда не хотела из такой эстетической среды. Но мне повелели ехать на маневры в Ригу, и я скрепя сердце поехала в сопровождении милой сестры, ободрявшей меня своею любовью и ласками.

Нас посещал иногда наш дивизионный командир, генерал Лаптев, весьма суровая и непривлекательная личность, принявший сначала мужа весьма неблагосклонно, потом сделавшийся нам приятелем и даже доброжелателем, так что когда по команде прислан был мне великолепный фермуар, подарок кума-императора, то он привез мне его сам и выразился весьма фигурально о сиянии бриллиантов около фермуара. Не припомню хорошенько выражения, но тут был очень тонкий комплимент моей красоте…

У нас был тоже генерал Кайсаров. Он… ухаживал за мною. Я его не любила за то, что он мне казался фальшив, умея угождать Керну, и еще за то, что был красив собою, а я не любила писаных красавцев, каким он был, самонадеян и — генерал в худшем значении этого слова.

Мы переезжали из города в город, поджидая и осматривая полки нашей бригады. Керн ездил то провожать их, то встречать, а мы с Анной Николаевной жили в маленьком городке Валке, в весьма поэтическом домике с садиком, при выезде из города.

Мы долго тут еще жили: до начала маневров и приезда государя.

Очень было весело и даже шумно. У хозяйки было несколько сестер и муж, хотя пожилой, но без селадонных наклонностей и ухаживаний за молодою, хорошенькою женою’. (Очевидно, Е. Ф. Керн отличался противоположными качествами).

В сентябре 1819 года Анна Петровна имела случай еще раз беседовать с императором Александром во время маневров в Риге. Получив приглашение на бал в присутствии государя, она отправилась туда с А. Н. Вульф и с мужем и поместилась, по свойственной ей робости и скромности, ‘около менее важных дам в уголке, у печки’, но генерал Сакен ее ‘заметил и, подойдя, вывел почти на середину залы, где остановился и осыпал ее комплиментами и просил снять длинную перчатку, чтобы расцеловать ей руку’. Анна Петровна, по ее словам, ‘очень сконфузилась, разумеется, оробела, неловко раскланялась с ним и воротилась в свой уголочек’. ‘Я об этом распространяюсь потому,— говорит она,— что много лет спустя, когда я была в Риге, мне напоминали некоторые знакомые о моей робости и скромности, очень нравившихся во мне всем’.

III

Жизнь во Пскове.— Дневник А. П. Керн.— Ее чтение.— Увлечения и сентиментальные размышления.— Душевное одиночество, страдания и ссоры с мужем.— Ухаживания Керна-племянника.— Переезд из Пскова в Старый Быхов.

И действительно, жизнь с мужем, который день ото дня становился ей все более и более ненавистным, была для молодой, мечтательной и наивной женщины очень печальна. Не имея ничего общего с казарменными интересами этого грубого человека, она была вполне вправе считать себя несчастной. До нас дошел обстоятельный и очень характерный дневник (‘Journal recrИatif dИdiИ Ю la meilleure des amies ThИodosie Poltoratsky’) {‘Дневник для отдохновения, посвященный Феодосии Полторацкой, лучшему из друзей’.} Анны Петровны, жившей тогда в Пскове, дневник этот составлен в виде писем ее к жившей в Лубнах тетке, девице Феодосии Петровне Полторацкой. Он начат был 23-го июня, а окончен 30-го августа 1820 г., писан большею частию на французском языке и заключает в себе ежедневный и самый подробный отчет обо всем виденном, слышанном, читанном, продуманном и, главное, прочувствованном. Велся он и посылался зачастую тайком от мужа ¹⁴, о котором в нем говорится очень много и в слишком определенном тоне.

‘Я обещала Вам,— начинает Анна Петровна свой журнал 23-го июня 1820 г. во Пскове,— сделать Вас приемницей всех моих мыслей, а также действий, ничего не изменяя в том порядке, который установился в счастливые времена, когда я могла это делать, не прибегая к помощи бумаги и пера. Оно миновалось, и сожаления бесполезны: Надежда, опора несчастных, и вера в божественное Провидение утешают еще меня относительно будущего. Возможно ли, что небо откажет мне когда-нибудь (как бы отдалено ни было это время) в единственной вещи, которой я у него прошу в моих пламенных молитвах? Нет, для меня невозможно быть счастливой вдали от тех, к кому я привязана! Теперь я прозябаю, стараюсь в точности исполнять мои обязанности, помню все наставления моего ангела-подруги, навеки запечатленные в моей памяти, и достигла того, что довольно спокойна, когда занята, меня никто не видит: я постоянно что-нибудь читаю, еще больше пишу, сама свожу счеты, занимаюсь своим ребенком, во весь день не бывает минуты, чтобы я была, так сказать, праздна, но если что-нибудь напомнит мне Лубны,— это причиняет мне жестокие страдания,— нет возможности описать чувства, которые тогда меня волнуют, и лишь забывая восхитительные мечты о счастии, я становлюсь хоть сколько-нибудь спокойна. Но как изгладить из своей памяти единственное время моей жизни, в которое я жила? Как расстаться с обольстительной мечтой моей души? Для дней счастья я хочу и должна переносить все с терпением и покорностью. Право, никто и никогда не любил так, как я, ни у кого также не было более достойных предметов привязанности… Бросаю перо,— я слишком взволнована’. ‘Представьте себе,— продолжает она,— в какую бы сторону я ни посмотрела, всюду я нахожу раздирающие сердце воспоминания: здесь — подсвечник, подаренный лучшею, нежнейшею из матерей, альбом мой — передо мною… слева я вижу образа, которые напоминают мне место, которое они всегда занимали, воображение мое до того иногда сильно, что мне чудится, что они кажутся тронутыми моею участью и печальными от моего несчастия. Представьте себе, что мне тяжело одевать платье, которое я носила у вас, мне кажется, что одеть его здесь значило бы осквернить его, и я делаю себе новое, которое буду носить постоянно: оно, по крайней мере, не будет связано ни с какими воспоминаниями: его подарил мне мой муж… Я слышу колокол, зовущий к вечерне: завтра Иванов день,— праздник! Нет его больше для вашей Annette! В ваших счастливых местах будут в этот вечер радостные огни, у меня же всегда — огонь Сирени’.

Приведенного начала дневника было бы достаточно, чтобы судить о настроении А. П. Керн в этот период ее жизни, и весь он проникнут грустным настроением, содержит в себе мало фактических указаний, повествуя лишь о столкновениях с мужем, душевных страданиях, им причиняемых, мечтах о будущем счастии, воспоминаниях о прошлом, даже о виденных снах, которым придается то или иное значение, журнал обильно снабжен выписками из прочитанных французских книг (большею частью чувствительных романов: ‘Emilie Montague’, ‘Les deux amies’, par M-me de Pienne, ‘L’Allemagne’, de m-me StaКl, ‘LИontine’, Коцебу, ‘Christine’, ‘Nouvelle HИloОse’, ‘Voyage sentimental’ Стерна и др.) {‘Эмили Монтань’, ‘Два друга’, соч. де Пьенн, ‘О Германии’ де Сталь, ‘Леонтина’, Коцебу, ‘Христина’, ‘Новая Элоиза’, ‘Сентиментальное путешествие’ Стерна и др.} с переводом их на русский язык, причем Анна Петровна приводит те места, которые соответствуют ее мыслям в данный момент или вообще рисуют обстоятельства, сходные с теми, в которых она находится. Еще несколько выписок из него раскроют нам лучше всего ее самое.

В дневнике видную роль играет какой-то молодой егерский офицер, которого она называет сперва ‘Eglantine’ (шиповник), а потом ‘Immortelle’, {Бессмертник.} — с ним она виделась в Лубнах всего несколько раз, не сказала с ним более десяти слов, но душу его сразу узнала по глазам и не может забыть… Ей снится, что муж ведет ее в небольшую комнату и, после многих вопросов, говорит, что она скоро соединится с ‘Eglantine’… Наряду с этим она сообщает подруге, что решила отделаться от своего мужа: ‘он не может долее оставаться около меня: его свойства слишком мало имеют общего со мной, чтобы мы долго могли выносить друг друга, чтобы не сделать истории, я подожду, пока найдем няню для ребенка’. ‘Течение жизни нашей есть только скучный и унылый переход, если не дышишь в нем сладким воздухом любви,— делает она перевод из прочитанного и восклицает,— не правда ли, неоспоримая истина, мой ангел!’ — ‘Какую неописанную прелесть находим мы в чувствительности! Это магнит, притягивающий к себе все. Добродетель вправе требовать уважения, разум и дарования — удивления, красота может возбудить желания, но одна токмо чувствительность может внушить истинную любовь’.— ‘Как прискорбно,— выписывает она тут же, проводя параллель с собою,— что счастие или несчастие целой жизни нашей бывает обыкновенно решено прежде, нежели мы в состоянии судить о том или другом. Удерживаемы обычаем, а иногда и предрассудками, странными и смешными, мы бываем увлечены общим примером, и тогда только, когда уже не время, начинаем размышлять’. ‘Я нахожу эти мысли совершенно справедливыми: я нахожу их такими именно по опыту… Наиболее верная, по-моему, мысль,— это то, как рассматривается любовь в священных узах брака, она совершенно согласна с моими мыслями, и я уверена, что ты со мной согласишься: ‘Говорят, что супружества, заключенные по страсти, всегда несчастливы. Так, супружества, основанные на одной страсти, не могут быть благополучны: страсть удовольствована,— и нежность исчезает с нею. Но любовь, сие любезное дитя симпатии и уважения, связывает нас узами бесконечного блаженства, это единственное щастие, позволительное желать. Оно есть искуснее, нежнее дружества, оживляемого самым живым вкусом и пылким желанием нравиться. Время, не истребляя этой нежной привязанности, делает ее день ото дня живее и приятнее’. Если бы это было теперь, в том возрасте, в котором я нахожусь, что я должна была бы решать свою участь,— я могла бы быть счастлива, но… не надо об этом говорить: нужно страдать и особенно удерживать себя от роптаний. Пожалуйста, мой друг, сделайте так, чтобы ‘Триумф’ [комедия Крылова] не был переписан его рукою: во 1-х потому, что я не хочу, чтобы у мужа явились подозрения при сравнении его почерка со стихами, которые в моем альбоме, а во 2-х, это значило бы унижать его руку: эта комедия не достойна того, чтобы он писал ее…’ — ‘Сейчас,— записывает она в тот же день вечером,— читала прекрасное сравнение любви и дружбы, из той самой книги, и сообщаю: ‘Для дружбы нужны самые солидные добродетели, она обыкновенно приобретается справедливостью, постоянством и твердой однообразностью характера. Любовь же напротив, восхищается всегда сим неизъяснимым ‘я не знаю что’. Она сама и для себя только рождает идола, которому поклоняется, она находит прелести даже в пороках своего предмета’. О, как это справедливо! Никогда не забуду, когда Eglantine рассердился на полковника Рен…’.

Вспомнив, что скоро именины ее отца, и что в этот день в Лубнах ‘Eglantine ‘ будет у Полторацких, Анна Петровна пишет: ‘Я буду представлять себе мою божественную подругу, разговаривающую обо мне с моим обожаемым ‘Eglantine’ и старающуюся возвратить спокойствие его прекрасной душе, которая будет грустна из-за моего отсутствия, — я в этом уверена. Поговорите с ним обо мне, скажите ему, что я хотела бы быть его другом. Повторю вам для того слова героини моего романа: ‘Его видеть, его слышать, быть его другом, поверенной всех его предприятий, быть беспрестанно свидетельницей всех чувствований этой прекрасной и великой души, — я не уступила бы сего удовольствия за обладание царством вселенной’. Прочтите ему этот отрывок, ради неба, и напишите мне, что он скажет. Вот еще отрывок: ‘Люди, которые все относят к чувственности (sens), или равнодушные, почтут мою привязанность за романтическое чувство. Сколь мало сердец, способных любить, они могут иметь страсть, иметь почтение, они могут чувствовать и то, и другое вместе, это только хорошее подражание любви, но знают ли они сей животворящий огонь, сию живую нежность, заставляющую нас забывать о себе, переноситься в другую сферу, когда касается до благополучия и чести обожаемого нами предмета’. Не знаю, понравится ли Вам этот перевод, наверно, в нем есть ошибки, но у меня нет словаря. Дайте ему прочесть это, если возможно’.

‘Посоветуйте, пожалуйста, Eglantine, — пишет она 28-го июня,— прочесть роман Коцебу ‘Леонтина’, скажите ему, что Вы хотели бы его прочесть, потому что я Вам о нем говорила, и что я нашла в нем много соответствия с историей моей собственной жизни. Знаете что? не будем больше называть его ‘Eglantine’, — я нашла ему другое имя, более красивое, ‘Immortelle’: в нем есть соответствие с его чувством, ибо, помните, однажды он сказал мне только это слово: вечно, а при нашем последнем свидании, когда я жалела о его шляпе, испорченной грязью, он сказал: это не вечно. Итак, называйте его с этих пор ‘Immortelle».

Вот еще выписка из дневника — перевод из прочитанного, приуроченный к своим обстоятельствам: ‘Горестно удаляться от мест, обитаемых любезным предметом, но еще стократ горестнее оставаться в тех местах, от коих она (он) удаляется. Одно любезное существо, кажется, уносит с собою все приятности сего места. Образ ее носится там беспрестанно и возбуждает воспоминание тех удовольствий, которые доставляло ее присутствие. Лишение оных распространяет скуку и отвращение на все прочее, всякая минута знаменуется сожалением о счастливейшей, и для нежной души дни отсутствия есть потерянные дни в жизни’.

Сделав эту выписку, Анна Петровна замечает: ‘Если это правда, если его (т. е. Immortelle) душа так нежна, какою я ее считаю, он должен столько же и даже больше, чем я, страдать! Но это невозможно! И если места своим сходством не напоминают мне его, воспоминание о нем так сильно запечатлено в моей памяти, что по самому контрасту настоящих минут и прошедших я их вспоминаю. Если он думает так же, как я и как автор ‘Христины’, из которой я извлекла этот отрывок, я довольна… Всякие плоды напоминают мне те, которые я дала Immortelle, апельсины — те, которые он мне дал, я их съела в дороге и заботливо сохраняю корки в старой бумаге, которая, по счастливой случайности, попала в мои руки и оказалась писанною его почерком — приказ по дивизии…’ ‘Мне пришла в голову смешная мысль,— пишет она 2-го июля,— представьте себе, я случайно посмотрелась в зеркало и была совершенно уничтожена, увидев себя очень красивой и очень интересной сегодня. Верьте или не верьте, как хотите, но это истинная правда. Я хотела бы быть красивой только тогда, когда… Вы сами хорошо знаете, и хотела бы, чтобы теперь моя красота отдыхала и возвратилась ко мне во всем своем блеске тогда, когда бы я того пожелала. Вот смешная мысль, скажете Вы…— Какая тоска! Это ужасно! Право, я не знаю, куда преклонить свою голову! Представьте себе мое положение: у меня нет ни единой души, с кем можно было бы поговорить, от чтения у меня голова кружится, а кончив книгу, я снова остаюсь одна на всем свете… Мой муж спит или идет на ученье или курит без конца. Боже мой, сжалься надо мною!..’.

Вечером 3-го июля она передает подруге разговор, который был только что за ужином между ее мужем и его племянником — Павлом Керном, недавно приехавшим. Говорили о графине Беннигсен, и старик Ермолай Федорович Керн, ‘уверяя, что он ее прекрасно знает, сказал, что это очень достойная женщина, которая всегда умеет себя прекрасно вести, что у нее было много интрижек, но что это очень извинительно, так как она очень молода, а муж ее очень стар, но что на людях она всегда так ласкова с ним, что никто и думать не может, что она его не любит’.— ‘Вот прекрасная манера себя держать,— восклицает с негодованием Анна Петровна,— и как Вы находите взгляд моего дорогого супруга?’

Наивная, она вскоре, однако, убедилась, что высказанные ее мужем воззрения были сказаны не без задней мысли: из дальнейших страниц дневника видно, что он сводничал жену со своим племянником, которого та, однако, отвергла с глубоким негодованием.

‘Скажете ли Вы, что теперь от меня зависит мое благополучие? Конечно, нет! У Вас слишком много здравого смысла, чтобы судить так. Муж мой находит, что только тогда непростительно иметь любовников, когда муж находится еще в добром здоровье. Какое низкое мнение и какие принципы! У извощика чувства более возвышены… Сжальтесь над Вашей Annette, она уже совсем теряет терпение. И вот этот человек почтенный, этот человек чистый, этот добрый человек, этот человек редких правил! Пусть они [т. е. родители] измеряют всю величину жертвы, которую они принесли в моем лице! Содрогнутся! О! как я жалею моего несчастного отца, если он меня любит и если у него есть глаза. Скажите ему, однако, если он с Вами о том заговорит, что не от одного чувства ревности я страдаю…’ ‘Чем больше я его узнаю,— пишет она про мужа,— тем более убеждаюсь, что он любит во мне только женщину: все остальное для него совершенно безразлично…’ ‘Нет, право, жить с одним Керном трудно, но с двумя — это свыше моих сил, я больше не могу’,— записывает она через несколько дней.

‘Сейчас привезли мне фортепиано, но оно очень расстроено, никакое воображение не может доставить сладкого воспоминания. Сейчас я слышу — в лагере бьют зорю, и у вас в это время, может быть, также бьют зорю? Но какая разница! Вспоминаете ли Вы меня иногда? Как грустно вечно питаться мечтой, воображением! А это только моя пища’.— ‘Я сейчас имела большой разговор с мужем. Вообразите, он мне рассказывает, что Каролина за ним ухаживала и не могла посмотреть на него, чтобы не покраснеть от удовольствия! Какое крайнее самообольщение! Я думаю, что если бы все холостяки были похожи на него, то замужним женщинам не трудно было бы быть добродетельными. Это самый безопасный мужчина, какого я только знаю, и тем не менее он думает, что перед ним невозможно устоять, сомнение в этом его нисколько не беспокоит, его самообольщение дает ему полную безопасность’.

Подозрение в том, что она снова беременна, приводит Анну Петровну в величайшее смущение, ей кажется, что ‘Immortelle’, узнав об этом, перестанет ее любить.

‘Я вам и прежде говорила, что я не хочу иметь детей, для меня ужасна была мысль не любить их и теперь еще ужасна! Вы также знаете, что сначала я очень желала иметь дитя, и потому я имею некоторую нежность к Катеньке, хотя и упрекаю иногда себя, что она [т. е. любовь] не довольно велика. Но этого [т. е. ожидаемого ребенка] все небесные силы не заставят меня любить: по несчастью, я такую чувствую ненависть ко всей этой фамилии [т.е. Керн], это такое непреодолимое чувство во мне, что я никакими усилиями не в состоянии от оного избавиться. Это — исповедь’.

‘Так тяжело видеть себя одну, как в пустыне, не имев к кому голову преклонить,— читаем в дневнике под 14-м августа. — Я никак не считаю себя щастливее нещастных, невинно заключенных в темницу: они имеют отраду в надежде быть когда-нибудь освобождены, а я… может быть, осуждена вечно страдать! Скажите мне хотя один раз о роде ваших разговоров на счет мой, предложите ему быть моим Йориком: я с радостью буду его Элизой — хотя по чувствам, если не по достоинству… Иногда я воображаю с удовольствием, когда прийдут счастливые времена, т. е. я буду с вами вместе,— непременно будем читать этот нескладный, но справедливый и пространный Журнал. Хорошо, если тогда он заставит нас посмеяться’.

17-го августа Анна Петровна узнала, что муж ее назначен командиром 2-ой пехотной дивизии, и в восторге пишет, что дивизия эта стоит в Старом Быхове, около Могилева: ‘Это будет очень близко от Вас,— восклицает она,— но не знаю, почему это меня не радует… Я чувствую, что я не буду истинно счастлива, как только тогда, когда я буду в состоянии законным образом отдать ему (т. е. Immortelle) мою любовь, иначе самое его присутствие не сделает меня счастливою, как только наполовину. Все поздравляют моего дорогого муженька, и он сказал мне, что мы поедем к дивизии к 1-му сентября, оттуда он отправится в Петербург, а я, если вы мне позволите, приеду к вам. За богом молитва не пропадает, а за царем — служба. Я думаю, что со мной ничего уже счастливого случиться не может, и потому сначала эта весть не принесла мне ни малейшего удовольствия, а теперь, обдумав, вижу, что в сентябре я могу вас обнять, и эта мысль приводит меня в трепет от восхищенья (рука дрожит и насилу пишу), и скажу, как St.-Preux {Сен-Пре, герой романа ‘Новая Элоиза’ Ж.Ж.Руссо.}: ‘Боже, ты дал мне силы перенести величайшие горести,— дай теперь столько, чтоб вынести величайшее блаженство!’ Итак, я вас увижу опять’.— ‘Я сегодня была у обедни,— читаем в предпоследней записи дневника (29-го августа),— молилась за вас и за скорое свидание с вами, впрочем, день провела по обыкновению, т. е. очень скучно и к тому же — грустно. Что может быть горестнее моего положения? Не иметь около себя ни души, с кем бы могла излить свое сердце, поговорить и вместе — поплакать. Нещастное творение я! Сам всемогущий, кажется, не внемлет моим молитвам и слезам… К умножению моих печалей, вы ничего не отвечаете на мои письма, и я не знаю, найду ли я подле вас отраду в удовольствии вашем меня видеть. Я уже вам сказывала, что я не сомневаюсь в собственной особе вашей, но желала бы, чтобы Папенька и Маменька столько имели удовольствия меня видеть, сколько я почитаю блаженством быть у них, и хотя этим бы вознаградили меня за все претерпенные горести в разлуке с ними. Маменька с своим чувствительным сердцем очень может судить о мучительном моем положении: пусть только вспомнит свое состояние, когда она оставила своих родителей. С нежно любимым мужем, с милыми детьми, в цветущем состоянии,— что способствовало ежеминутно делать жизнь ее спокойною и приятною,— и тут ей сопутствовал всегда кто-нибудь из родных ее. Возьмите теперь противоположность моего состояния: с таким же чувствительным сердцем, обремененным всеми возможными горестями, я должна проводить дни мои, оставлена всею природою, с тем человеком, который никогда не может получить моей привязанности, ни даже уважения. Он обещал мне отпустить меня к вам, по усильным просьбам моим, вскоре по приезде в Старый Быхов,— теперь опять отговаривается и хочет, чтобы я там пробыла до отъезда его в Петербург, что не прежде будет, как в конце октября. Ему нужды нет, что я буду делать во время его разъездов одна, с ребенком, в этом несчастном городе, и как потом я в холод и колоть поеду в октябре, но я настою, чтобы ехать, как прежде сказано, и ежели он эгоист, то я вдвое имею право быть оной, хотя для тех, которым моя жизнь и благополучие еще дороги. Впрочем, это последнее время совершенно заставило меня потерять терпение, и я бы в ад поехала, лишь бы знала, что там его не встречу. Вот состояние моего сердца’.

Под 30-м августа — последняя запись в этом характерном дневнике,— в ожидании отъезда в Лубны, с просьбою ‘сказать много хорошего Immortelle’ и любить обоим им ‘вечно по гроб преданную Анету’.

Назначение Керна комендантом в Ригу.— Разрыв с мужем и переселение в Лубны.—

Знакомство с А. Г. Родзянкой.— Чтение сочинений Пушкина.— Переписка с А. Н. Вульф.— Переписка Родзянки и Пушкина.— Послание Пушкина Родзянке.—

Приезд в Тригорское.

О времени пребывания Анны Петровны в Лубнах и о дальнейших перипетиях ее романа с ‘Immortelle’ мы не располагаем никакими данными, кроме указания ее самой, что когда Керн 26-го сентября 1823 г. был назначен комендантом в Ригу, она возвратилась в Полтавскую губернию к своим родителям, по-видимому, бросив на время ненавистного мужа, не перестававшего, однако, делать попытки к сближению с женой. Все эти житейские передряги не могли не отразиться на ее характере, и из мечтательной, наивной женщины она, мало-помалу, обратилась в кокетливую особу, сознававшую всю силу и обаятельность своей молодости, красоты и нетронутого еще истинною любовью горячего сердца.

Живя в Лубнах, Анна Петровна познакомилась и сблизилась с Аркадием Гавриловичем Родзянкою,— ‘милым поэтом, умным, любезным и весьма симпатичным человеком’, соседом ее по имению. Родзянка доставлял ей, между прочим, новые произведения Пушкина, и она с жадностью читала ‘Кавказского пленника’, ‘Бахчисарайский фонтан’, ‘Братьев разбойников’ и 1-ю главу ‘Онегина’, от многих слышала она про Пушкина, ‘как про славного поэта’. ‘Во время пребывания моего в Полтавской губернии, — рассказывает Анна Петровна в своих воспоминаниях о поэте,— я постоянно переписывалась с двоюродного сестрою моею Анною Николаевною Вульф… Пушкин часто бывал у них в доме, она говорила с ним обо мне и потом сообщала мне в своих письмах различные его фразы: так, в одном из них она писала: ‘Vous avez produit une vive impression sur Pouchkine Ю votre rencontre chez OlИnine, il dit partout: ‘Elle Иtait trop brillante’ [‘Ты произвела живое впечатление на Пушкина при вашей встрече у Олениных, он везде говорит: ‘Она была слишком блистательна’]. В одном из ее писем Пушкин приписал сбоку из Байрона: ‘Un image qui a passИ devant nous, que nous avons vue et que nous ne reverrons jamais’ ¹⁵. Когда же он узнал, что я видаюсь с Родзянком, то переслал через меня к нему письмо, в котором были расспросы обо мне и стихи:

Наместник Феба иль Приапа! и т. д.

Далее, в том же письме он говорит: ‘Ты написал ‘Хохлачку’, Баратынский — ‘Чухонку’, я — ‘Цыганку’, что скажет Аполлон?’ и проч. Дальше не помню, а неверно цитировать не хочу. После этого мне с Родзянком вздумалось полюбезничать с Пушкиным, и мы вместе написали ему шуточное послание в стихах. Родзянко в нем упоминал о моем отъезде из Малороссии и о несправедливости намеков Пушкина на любовь ко мне. Послание наше было очень длинно, но я помню только последний стих:

Прощайте, будьте в дураках!

Ответом на это послание были… стихи, отданные мне Пушкиным, когда я через месяц после этого встретилась с ним в Тригорском’.

Разысканные и обнародованные много лет спустя после напечатания записок А. П. Керн письма Пушкина и Родзянки с ее приписками¹⁶ вполне подтвердили правдивость и удивительную точность ее рассказа, записанного около 35 лет спустя после событий, о которых она повествует. Найденное в бумагах Родзянки письмо к нему Пушкина от 8-го декабря 1824 г. из Михайловского в Лубны, было издано Н. И. Черняевым в ‘Русском обозрении’ 1897 г.¹⁷с объяснительной статьей к нему. В письме этом Пушкин, после благодарности за поклон, писал ему, между прочим¹⁸. ‘Объясни мне, милый, что такое А. П. К…, которая написала много нежностей обо мне своей кузине?¹⁹. Говорят, она премиленькая вещь,— но славны Лубны за горами. На всякий случай, зная твою влюбчивость и необыкновенные таланты во всех отношениях, полагаю дело твое сделанным или полусделанным. Поздравляю тебя, мой милый, напиши на это все элегию или хоть эпиграмму’.

Далее Пушкин говорит, что Баратынский написал поэму про Чухонку, сам он — про Цыганку, а Родзянко — про Чупку, и что Аполлон может разгневаться за то, что героини поэм слишком тривиальны, а затем следует совершенно нецензурная фраза, зачеркнутая впоследствии (но не Пушкиным) и слова: ‘Если А. П. так же мила, как сказывают, то верно она моего мнения: справься с нею об этом’. Кончается письмо стихами, приведенными Анной Петровной в ее записках по памяти, но очень близко к оригиналу. Любопытно, что письмо это, заключавшее в себе глубоко неприличную фразу, было переслано Пушкиным Родзянке через Анну Петровну (вероятно, оно было вложено в письмо к последней ее кузины — Анны Николаевны Вульф) и легко могло быть прочитано ею еще до передачи по адресу. Тон письма к Родзянке и выражения об Анне Петровне, употребленные Пушкиным, очень фривольны,— у поэта, значит, уже установился к тому времени известный на нее взгляд. ‘Знакомство Пушкина с Керн,— говорит Н. И. Черняев,— подготовлялось перепиской Керн с А. Н. Вульф, которою пользовались Керн и Пушкин для выражения своих взаимных симпатий, перепиской Пушкина с Родзянкой, в которой на первом плане стояла Керн, и, наконец, шуточным посланием Родзянки и Керн к Пушкину. Представленный Керн в Тригорском, Пушкин смотрел на нее не только как на женщину, которую он знал по мимолетной встрече у Олениных в 1819 году, но и как на свою восторженную поклонницу, хорошо известную ему по ее письмам, по письмам Родзянки и по рассказам А. Н. Вульф. Через кого был передан Пушкину поклон от Родзянки, послуживший поэту предлогом начать с Родзянкой переписку о Керн?— Конечно, через Керн, которая, как знал Родзянко, обменивалась письмами с А. Н. Вульф. О тоне, в каком Керн писала А. Н. Вульф о Пушкине, можно судить по тому, что поэт называет ее отзывы о нем ‘нежностями’. Эти ‘нежности’, видимо, задели поэта за живое, пробудили в нем воспоминания о впечатлении, сделанном на него Керн в 1819 году, и он отвечал ей через А.Н. Вульф на ‘нежности’ — ‘нежностями’²⁰.

Родзянко ответил Пушкину лишь через пять месяцев — 10-го мая 1825 г.²¹, это и есть то письмо, в котором, по выражению Анны Петровны, ей и Родзянке вздумалось ‘полюбезничать’ с поэтом. Письмо это²² весьма характерно и ценно для суждения о характере дальнейших сношений Пушкина с Керн, мы приводим его здесь в сокращении. {Письмо написано рукой А. Г. Родзянко с приписками рукой А. П. Керн, что не вполне точно отражено в приводимом ниже тексте. Точное воспроизведение см. Пушкин. Полное собрание сочинений, т. 13, Изд-во АН СССР, 1937, с. 170—171 или А. П. Керн. Воспоминания. Дневники. Переписка, М., 1974, с. 255—257.}

В начале письма Родзянко извиняется, что так долго не отвечал Пушкину на его письмо, и говорит, что излагать причины его молчания и не нужно, и излишне: ‘лень моя главною тому причиною,— пишет он,— и ты знаешь, что она никогда не переменится, хотя Анна Петровна ужасно как моет за это выражение мою грешную головушку, но, невзирая на твое хорошее мнение о моих различных способностях, я становлюсь в тупик в некоторых вещах,— и, во-первых, в ответе к тебе. Но сделай милость, не давай воли своему воображению и не делай общею моей неодолимой лени, скромность моя и молчание в некоторых случаях должны стоять вместе обвинителями и защитниками ее. Я тебе похвалюсь, что, благодаря этой же лени, я постояннее всех Амадисов и Польских, и Русских. Итак, одна трудность перемены и искренность моей привязанности составляют мою добродетель, следовательно,— говорит Анна Петровна,— немного стоит добродетель ваша, а она соблюдает молчание, знак согласия, и справедливо. Скажи, пожалуй, что вздумалось тебе так клепать на меня? За какие проказы? За какие шалости? Но довольно, пора говорить о литературе с тобою, нашим Корифеем’. Тут вмешивается Анна Петровна и приписывает: ‘Ей-богу, он ничего не хочет и не намерен вам сказать! Насилу упросила! Если бы вы знали, чего мне это стоило! Самой безделки: придвинуть стул, дать перо и бумагу и сказать — пишите. Да спросите, сколько раз повторить это должно было. Repetitia est mater studiorum’. {Повторение — мать учения (лат.)} — ‘Зачем,— продолжает Родзянко,— не во всем требуют уроков, а еще более повторений? Жалуюсь тебе, как новому Оберону: отсутствующий, ты имеешь гораздо более влияния на нее, нежели я со всем моим присутствием. Письмо твое меня гораздо более поддерживает, нежели все мое красноречие’.— ‘Je vous proteste, — вписывает Анна Петровна,— qu’il n’est pas dans mes fers’. {Уверяю вас, что он мною не пленён.} — ‘A чья вина? — продолжает Родзянко.— Вот теперь вздумала мириться с Ермолаем Федоровичем: снова пришло давно остывшее желание иметь законных детей, и я пропал. Тогда можно было извиниться молодостию и неопытностию, а теперь чем? Ради бога, будь посредником’.— ‘Ей-богу,— вписывает снова Анна Петровна,— я этих строк не читала!’. ‘Но,— продолжает Родзянко,— заставила их прочесть себе 10 раз. Тем-то Анна Петровна и очаровательнее, что со всем умом и чувствительностию образованной женщины она изобилует такими детскими хитростями’.

Письмо кончается стихотворным комплиментом по адресу Пушкина, который ответил на него стихотворением: ‘Ты обещал о романтизме…’, оно было передано им лично Анне Петровне, когда через месяц она приехала, неожиданно для поэта, в Тригорское к тетке своей П. А. Осиповой. Вот это игровое стихотворение Пушкина, написанное ‘в тон’ письма Родзянки — Керн:

Ты обещал о романтизме,

О сем парнасском афеизме,

Потолковать еще со мной,

Полтавских муз поведать тайны,

А пишешь мне об ней одной…

Нет, это ясно, милый мой,

Нет, ты влюблен, Пирон Украины!

Ты прав: что может быть важней

На свете женщины прекрасной?

Улыбка, взор ее очей,

Дороже злата и честей,

Дороже славы разногласной…

Поговорим опять о ней.

Хвалю, мой друг, ее охоту,

Поотдохнув, рожать детей,

Подобных матери своей,—

И счастлив, кто разделит с ней

Сию приятную заботу:

Не наведет она зевоту,

Дай бог, чтоб только Гименей

Меж тем продлил свою дремоту.

Но не согласен я с тобой,

Не одобряю я развода.

Во-первых, веры долг святой,

Закон и самая природа…

А во-вторых, замечу я,

Благопристойные мужья

Для умных жен необходимы:

При них домашние друзья

Иль чуть заметны, иль незримы.

Поверьте, милые мои:

Одно другому помогает,

И солнце брака затмевает

Звезду стыдливую любви.

По письмам, которыми обменялись Пушкин и Родзянко, по переписке А. П. Керн с А. Н. Вульф и по этому стихотворению видно, какое представление составил себе поэт о молодой красавице Керн и какой тон недвусмысленной фривольности он усвоил себе по отношению к ней. А через месяц, в конце июня, состоялось их неожиданное свидание в Тригорском²³, о нем, равно как и о пребывании Анны Петровны в деревне, мы передадим в извлечении рассказ ее самой.

Рассказ Керн о встречах с Пушкиным в Тригорском и Михайловском.—

Стихотворение ‘Я помню чудное мгновенье’.— Переписка с Пушкиным.— Письмо А. Н. Вульфа.— Второй приезд в Тригорское.— Переезд в Петербург.— Характеристика писем Пушкина к Керн

и посвященного ей стихотворения.

‘Мы сидели за обедом и смеялись,— пишет А. П. Керн в своих воспоминаниях,— вдруг вошел Пушкин с большою, толстою палкой в руках… Тетушка, подле которой я сидела, мне его представила, он очень низко поклонился, но не сказал ни слова: робость видна была в его движениях. Я тоже не нашлась ему сказать, и мы не скоро ознакомились и заговорили. Да и трудно было с ним вдруг сблизиться: он был очень неровен в обращении,— то шумно весел, то грустен, то робок, то дерзок, то нескончаемо любезен, то томительно скучен,— и нельзя было угадать, в каком он будет расположении духа через минуту. Раз он был так нелюбезен, что сам в этом сознался сестре [А. Н. Вульф], говоря: ‘Ai-je ИtИ assez vulgaire aujourd’hui?’. {Не слишком ли пошлым был я сегодня?} Вообще же надо сказать, что он не умел скрывать своих чувств, выражал их всегда искренно… Когда он решался быть любезным, то ничто не могло сравниться с блеском, остротой и увлекательностью его речи. В одном из таких настроений он, собравши нас в кружок, рассказал сказку про чёрта, который ездил на извощике на Васильевский остров ²⁴… Однажды… явился он в Тригорское с своею большою черною книгою, на полях которой были начерчены ножки и головки, и сказал, что он принес ее для меня. Вскоре мы уселись вокруг него, и он прочитал нам своих ‘Цыган’. Впервые мы слушали эту чудную поэму, и я никогда не забуду того восторга, который охватил мою душу. Я была в упоении как от текучих стихов этой чудной поэмы, так и от его чтения, в котором было столько музыкальности, что я истаевала от наслаждения…

Через несколько дней после этого чтения тетушка предложила нам всем после ужина прогулку в Михайловское. Пушкин очень обрадовался этому,— и мы поехали. Погода была чудесная, лунная июльская ночь дышала прохладой и ароматом полей. Мы ехали в двух экипажах: тетушка с сыном [А. Н. Вульфом] в одном, сестра, Пушкин и я — в другом. Ни прежде, ни после я не видала его так добродушно веселым и любезным. Он шутил без острот и сарказмов, хвалил луну, не называл ее глупою, а говорил: ‘J’aime la lune, quand elle Иclaire un beau visage’ [‘Люблю луну, когда она освещает красивое лицо’]. Хвалил природу и говорил, что он торжествует, воображая в ту минуту, будто Александр Полторацкий остался на крыльце у Олениных, а он уехал со мною, это был намек на то, как он завидовал, при нашей первой встрече, Александру Полторацкому, когда тот уехал со мною. Приехавши в Михайловское, мы не вошли в дом, а пошли прямо в старый, запущенный сад,

Приют задумчивых дриад,

с длинными аллеями старых дерев, корни которых, сплетясь, вились по дорожкам, что заставляло меня спотыкаться, а моего спутника — вздрагивать. Тетушка, приехавши туда вслед за нами, сказала: ‘Mon cher Pouchkine, faites les honneurs de vorte jardin Ю madame ‘ [‘Дорогой Пушкин, окажите честь вашей гостье, показав ей ваш сад’]. Он быстро подал мне руку и побежал скоро, скоро, как ученик, неожиданно получивший позволение прогуляться. Подробностей разговора нашего не помню, он вспоминал нашу первую встречу у Олениных, выражался о ней увлекательно, восторженно и в конце разговора сказал: ‘Vous aviez un air si virginal, n’est-ce pas que vous aviez sur vous quelque chose comme une croix ?’ [‘У вас был такой девический облик, не правда ли, что вас что-то угнетало, как какой-нибудь крест’].

На другой день я должна была уехать в Ригу вместе с сестрою Анной Николаевной Вульф. Он пришел утром и на прощанье принес мне экземпляр II главы ‘Онегина’, в неразрезанных листках, между которыми я нашла вчетверо сложенный почтовый лист бумаги со стихами:

К ^***

Я помню чудное мгновенье:

Передо мной явилась ты,

Как мимолетное виденье,

Как гений чистой красоты.

В томленьях грусти безнадежной,

В тревогах шумной суеты,

Звучал мне долго голос нежный,

И снились милые черты.

Шли годы. Бурь порыв мятежный

Рассеял прежние мечты,

И я забыл твой голос нежный,

Твои небесные черты.

В глуши, во мраке заточенья

Тянулись тихо дни мои

Без божества, без вдохновенья,

Без слез, без жизни, без любви.

Душе настало пробужденье:

И вот опять явилась ты,

Как мимолетное виденье,

Как гений чистой красоты.

И сердце бьется в упоенье,

И для него воскресли вновь

И божество, и вдохновенье,

И жизнь, и слезы, и любовь!

Когда я собралась спрятать в шкатулку поэтический подарок, он долго на меня смотрел, потом судорожно выхватил и не хотел возвращать, насилу выпросила я их опять, что у него промелькнуло тогда в голове,— не знаю. Стихи эти я сообщила тогда барону Дельвигу, который их поместил в своих ‘Северных цветах’²⁵. Михаил Иванович Глинка сделал на них прекрасную музыку и оставил их у себя. Во время пребывания моего в Тригорском я пела Пушкину стихи Козлова:

Ночь весенняя дышала

Светлоюжною красой,

Тихо Брента протекала,

Серебримая луной,— и проч.

Мы пели этот романс Козлова на голос ‘Benedetta sia la madre’, баркароллы венецианской. Пушкин с большим удовольствием слушал эту музыку и писал в это время Плетневу: ‘Скажи от меня Козлову, что недавно посетила наш край одна прелесть, которая небесно поет его ‘Венецианскую ночь’ на голос гондольерского речитатива, я обещал о том известить милого вдохновенного слепца. Жаль, что он не увидит ее, но пусть вообразит себе красоту и задушевность, по крайней мере, дай бог ему ее слышать. Questo e scritto in presenza dИlia donna, corne ognun puС veder²⁶‘. {Сие писано в присутствии этой самой дамы, как всякий может видеть (итал.)}

Вот все, что рассказывает Анна Петровна о своем пребывании в Тригорском, в рассказе ее очень много любопытного, много тонких замечаний о поэте, образ его живо встает перед нашими глазами. Но Анна Петровна умалчивает о многом: она не говорит ничего о тех чувствах, которые она пробудила в душе и в сердце Пушкина и которые живо выразились как в стихотворении, ей посвященном, так, еще больше, в письмах, которые последовали за ее отъездом из Тригорского в Ригу, к мужу, эти чувства были настолько сильны и, по-видимому, обоюдны, что, например, Анненков²⁷ (а за ним и другие биографы поэта) прямо говорят, что П. А. Осипова ‘увезла’ Анну Петровну, ‘красивейшую из своих племянниц’, в Ригу — ‘во избежание катастрофы’. Может быть, умолчание со стороны Анны Петровны объясняется ее убеждением, к которому она пришла позднее, что поэт ‘никого истинно не любил, кроме няни своей и потом сестры’²⁸, а потому она и не считала нужным особенно подробно останавливаться на психологических движениях Пушкина, в глубине которых она разуверилась, а может быть, — из понятной скромности и нежелания выставлять напоказ весь эпизод увлечения поэта.

Анненков называет чувство Пушкина ‘мгновенным порывом’²⁹, но порыв этот был чрезвычайно силен, ярок и доходил до экстаза, до бешенства, переливаясь всеми оттенками чувства — от нежной сентиментальности до кипучей страсти. Пушкин совершенно опьянел, очарованный красотою и другими привлекательными качествами Анны Петровны, забыв на время все свои прежние увлечения и всецело отдавшись поглотившей его страсти…

Анна Петровна уехала из Тригорского с теткой и кузиной 19-го июля³⁰, увозя с собою посвященные ей стансы и дав Пушкину разрешение переписываться с нею, а 21-го числа поэт уже писал уехавшей с Анной Петровной Анне Николаевне Вульф ‘в грустном опьянении…³¹‘:

‘Все Тригорское распевает: не мила ей прелесть ночи, а у меня от этого сердце ноет, вчера мы с Алексеем [Вульф] говорили битых четыре часа. Никогда еще не было у нас такого продолжительного разговора. Угадайте, что нас вдруг так сблизило? Скука? Сродство чувства? Ничего этого не знаю, каждую ночь гуляю я по саду и говорю себе: она была здесь, камень, о который она споткнулась, лежит на моем столе подле ветки увядшего гелиотропа³². Пишу много стихов — все это, если хотите, очень похоже на любовь, но, клянусь вам, что о ней и помину нет. Если бы я был влюблен, то в воскресенье³³ со мною сделались бы корчи от бешенства и ревности, но мне только досадно³⁴. Все же, однако, мысль, что я ничего для нее не значу, что, пробудив и заняв ее воображение, я только потешил ее любопытство, что воспоминание обо мне ни на минуту не сделает ее ни рассеяннее среди ее триумфов, ни мрачнее в дни грусти, что прелестные глаза ее остановятся на каком-нибудь рижском вертопрахе с тем же пронзающим сердце и сладострастным выражением,— нет, эта мысль невыносима для меня, скажите ей, что я умру от этого, нет, лучше не говорите, а то это очаровательное создание посмеется надо мною! Но скажите ей, что если в сердце ее нет на мою долю тайной нежности, если нет в нем таинственного, меланхолического ко мне влечения, то я презираю ее, слышите ли? Да, презираю, несмотря на все удивление, которое должно возбудить в ней это столь новое для нее чувство… Проклятый приезд, проклятый отъезд!..’.

Уже в этом первом письме мы слышим совсем не те ноты, которые так определенно и цинично звучали в приведенном выше письме Пушкина к Родзянке: личное знакомство с молодой женщиной, в деревенской глуши, в обстановке, пропитанной поэтическими настроениями и обаянием юного женского общества,— ее ум, обольстительная, цветущая красота при известной доле кокетства и скрытности своих личных чувств заставили теперь поэта говорить совсем другим языком.

Через четыре дня он пишет уже самой Анне Петровне (25-го июля): ‘Я имел слабость просить разрешения писать к вам, а вы — легкомыслие или кокетство дать мне на то позволение. Я знаю, что переписка ни к чему не ведет, но у меня нет силы противиться желанию иметь хоть одно слово, написанное вашей хорошенькой ручкой. Ваш приезд в Тригорское оставил во мне впечатление более глубокое и мучительное, чем то, которое произвела на меня некогда встреча наша у Олениных. В моей печальной деревенской глуши я не могу сделать ничего лучшего, как стараться больше не думать о вас. Если бы в душе вашей была бы хотя капля жалости ко мне, вы сами должны были бы желать мне этого, но ветренность всегда жестока, и все вы, кружа головы направо и налево, в восхищении от сознания, что есть душа, страждущая в вашу честь и славу. Прощайте, божественная, бешусь и падаю к вашим ножкам. Тысячу любезностей Ермолаю Федоровичу [Керну] и поклон г-ну Вульфу.

Снова берусь за перо, потому что умираю с тоски и могу заниматься только вами. Надеюсь, что письмо это вы прочтете украдкою: спрячете ли вы его опять на груди? Напишете ли мне длинный ответ? Пишите мне обо всем, что вам в голову придет, заклинаю вас! Если вы боитесь моего дерзкого сомнения, если не хотите компрометировать себя, — измените почерк, подпишитесь вымышленным именем,— сердце мое сумеет узнать вас. Если выражения ваши будут столь же нежны, как ваш взгляд, тогда, увы! я постараюсь им поверить или же обмануть себя,— это все равно. Знаете ли, что, перечитывая эти строки, я устыдился их сентиментального тона,— что скажет Анна Николаевна? Ах вы, чудотворка или чудотворица! Знаете что? — пишите мне!’

‘Получа это письмо,— рассказывает сама Анна Петровна в своих воспоминаниях о Пушкине,— я тотчас ему отвечала³⁵ и с нетерпением ждала от него второго письма, но он это второе письмо вложил в пакет тетушкин [П. А. Осиповой], а она не только не отдала мне его, но даже не показала³⁶. Те, которые его читали, говорили, что оно было прелесть как мило’.

В письмах поэта к П. А. Осиповой, относящихся к этому периоду, есть отголоски того волнения, которое испытывал он в данное время. Его мысли были в Риге, опустелое Тригорское навевало на него грусть. В одном не дошедшем до нас в подлиннике письме он писал (по-французски) следующие строки, чрезвычайно верно характеризующие Анну Петровну и сохраненные нам в ее памяти (см. ее воспоминания и акад. издание переписки, т. I, стр. 249): ‘Хотите ли знать, что такое г-жа Керн? У нее гибкий ум, она понимает все, она легко огорчается и утешается точно так же, она застенчива в приемах обращения, смела в поступках, но она чрезвычайно привлекательна’.

7-го августа Пушкин получил от П. А. Осиповой первое письмо из Риги, написанное 31-го июля, на другой день после ее приезда туда, а через несколько дней письмо от самой Анны Петровны и немедленно же отвечал ей. Вот это письмо, писанное 14-го августа, в пору, когда поэт был занят и вопросом о бегстве за границу, и озабочен денежными своими делами и изданием своих сочинений,— в пору, когда всем существом своим он рвался из заточения и видел всю тщетность своих надежд на скорое освобождение:

‘Перечитываю ваше письмо вдоль и поперек и говорю: милая! прелесть! божественная!.. а потом: ах, мерзкая! — Простите, прелестная и нежная, но это так! Нет никакого сомнения в том, что вы божественны, но иногда в вас решительно нет здравого смысла, еще раз простите и утешьтесь, ибо от этого вы еще прелестнее. Например, что хотите вы сказать, говоря о печатке, которая должна для вас подходить и вам нравится (счастливая печатка!) и о разъяснении значения которой вы спрашиваете меня? Если только тут нет какого-либо скрытого смысла, то я решительно не догадываюсь, чего вы желаете. Или вы просите меня придумать для вас девиз? В таком случае это было бы совершенно в духе Нети {Нетти — Анна Ивановна Вульф, двоюродная сестра А. П. Керн, дочь ее дяди по матери Ивана Ивановича Вульфа.}. Пусть будет так, сохраняйте по-прежнему девиз: ‘не скоро, а здорово’, лишь бы эти слова не послужили девизом для вашего путешествия в Тригорское,— и побеседуем о другом. Вы говорите,— продолжает Пушкин, снова намеренно впадая в прежний, циничный тон,— что я не знаю вашего характера. А какое мне до него дело? — Очень я о нем думаю! Разве у хорошеньких женщин должен быть характер? Самое главное — глаза, зубы, ручки и ножки (прибавил бы: и сердце, но ваша кузина [А. Н. Вульф] очень уж опошлила это слово)³⁷. Вы говорите, что вас легко узнать, вы хотели сказать: полюбить? С этим я весьма согласен и сам служу тому ясным доказательством: я вел себя с вами как 14-тилетний мальчишка — это не достойно, но с тех пор, что я более не вижу вас, понемногу возвращаю себе утраченное превосходство свое над вами и пользуюсь этим, чтобы бранить вас. Если мы когда-нибудь снова увидимся, обещайте мне… Нет, не хочу я ваших обещаний, да, кроме того, письма — нечто такое холодное: в просьбе, переданной по почте, нет ни силы, ни волнения, а в отказе — ни грации, ни обольстительности [voluptИ]. Итак, до свидания и поговорим о другом. Что подагра вашего супруга? надеюсь, что у него был славный припадок на другой день после вашего приезда. Поделом ему! Если бы вы знали, какое отвращение, смешанное с почтением, чувствую я к этому человеку! Божественная, ради бога, постарайтесь, чтобы он играл в карты и чтобы у него была подагра! В этом моя единственная надежда!

Перечитывая еще раз ваше письмо, я нахожу в нем ужасное если, которого сначала я не заметил: если моя кузина останется, то нынче осенью я приеду и проч. Ради бога, пусть она останется. Постарайтесь чем-нибудь занять ее, — ведь ничего нет легче: прикажите какому-нибудь офицеру вашего гарнизона влюбиться в нее, и, когда придет время ей ехать, досадите ей, отбив у нее ее вздыхателя, это еще того легче. Не показывайте ей этого письма, по крайней мере,— а то она из упрямства способна сделать совершенно противоположное тому, что нужно. Что делаете вы с вашим кузеном [А. Н. Вульфом]? Отвечайте мне, но откровенно. Отсылайте-ка его поскорее в его университет, не знаю почему, но я этих студентов люблю не больше, чем любит их г-н Керн. Достойнейший человек этот г. Керн, степенный, благоразумный и т. д.,— один только в нем недостаток — это то, что он ваш муж. Как можно быть вашим мужем? Об этом я не могу составить себе представления, точно так же, как о рае.

Это все было написано вчера. Сегодня почтовый день, и я, не знаю почему, вбил себе в голову, что получу от вас письмо. Этого не случилось, и я в самом собачьем настроении духа, хотя это уж совершенно несправедливо: я должен бы быть благодарным за прошлый раз,— знаю, но что вы хотите? Умоляю вас, божественная, сжальтесь над моею слабостью, пишите мне, любите меня,— и тогда я постараюсь быть любезным. Прощайте, дайте ручку’.

Одна из ближайших почт принесла Пушкину еще письмо от Анны Петровны, и он отвечал ей (около 24-го августа): ‘Вы приводите меня в отчаяние, я совсем было собрался писать вам глупости, которые заставили бы вас помирать со смеху, и вдруг ваше письмо повергло меня в печаль в самый разгар моего увлечения. Постарайтесь отделаться от этих спазм, которые хотя и придают вам столько привлекательности, но ни черта не стоят,— уверяю вас. Отчего вы все заставляете меня бранить вас? Если у вас рука была на перевязи, не следовало писать ко мне, что за сумасбродство! Скажите, однако, что он сделал вам, этот бедный муж? Уж не ревнует ли он грехом? Что ж, клянусь вам, что он не был бы неправ. Вы не умеете или (что еще хуже) не хотите щадить людей. А хорошенькая женщина властна… иметь любовников³⁸. Боже меня избави проповедывать вам мораль, но все же к мужу должно питать уважение, иначе никто не захотел бы быть мужем. Не принижайте очень это ремесло — оно необходимо на свете. Послушайтесь, право, я говорю вам от чистого сердца. За 400 верст вы ухитрились возбудить во мне ревность, что же должно быть в 4 шагах? NB. Я очень хотел бы знать, почему двоюродный ваш братец выехал из Риги лишь 15-го числа сего месяца и почему имя его три раза сорвалось с вашего пера в письме вашем ко мне? Без нескромности — нельзя ли это узнать? Простите, божественная, что я так откровенно высказываю вам свой образ мыслей, это доказательство самого истинного моего к вам участия, я люблю вас гораздо более, нежели вы думаете. Постарайтесь же хотя мало-мальски поладить с этим проклятым г. Керном. Прекрасно понимаю, что это, должно быть, не великий гений, но, наконец, и не совсем же он дурак! Мягкость, кокетство (и в особенности, ради бога, отказы, отказы и отказы) повергнут его к вашим ножкам — месту, из-за которого я ему завидую от глубины моей души,— но что вы хотите! Я в отчаянии от отъезда Аннеты, как бы то ни было, но вы непременно должны приехать осенью сюда или хотя во Псков. Предлогом может быть болезнь Аннеты. Что вы об этом думаете? Отвечайте мне, умоляю вас, и ни слова об этом А. Вульфу. Приедете? Не правда ли? До тех пор не решайте ничего относительно вашего мужа. Вы молоды, целая будущность перед вами, а он… Наконец, будьте уверены, что я не из числа тех, которые никогда не посоветуют решительных мер — иногда это неизбежно, но прежде всего следует порассудить хорошенько, не делая бесполезного скандала.

Прощайте, теперь ночь, и ваш образ чудится мне, полный грусти и сладострастной неги,— я будто вижу ваш взгляд, ваши полуоткрытые уста… Прощайте,— я представляю себя у ног ваших, сжимаю их, чувствую прикосновение ваших колен,— всю кровь мою отдал бы я за минуту действительности. Прощайте и верьте моему бреду: он смешон, но искренен’.

Через несколько дней 28-го августа Пушкин снова пишет Анне Петровне, образ которой не дает ему покоя: ‘Вот письмо к вашей тетушке. Вы можете оставить его у себя, если случится, что их уже нет в Риге. Скажите на милость, можно ли быть такою ветреной, как вы? Каким образом письмо, адресованное вам, попало не в ваши, а в другие руки? Но что сделано, то сделано,— поговорим о том, что нам предстоит делать.

Если ваш почтеннейший супруг слишком докучает вам,— бросьте его, но знаете ли как? Вы оставляете там все семейство, берете почтовых на Остров и приезжаете… куда? в Тригорское? Вовсе нет! — в Михайловское. Вот прекрасный проект, который уже четверть часа мучит мое воображение. Но понимаете ли, какое это было бы для меня счастье? Вы скажете мне: ‘А огласка? а скандал?’ Кой чёрт! Уже бросая мужа, делают полнейший скандал, и все прочее уже ничто или очень мало. Но согласитесь, что проект мой — романический. Сходство характеров, ненависть к преградам, орган парения, развитый в сильной степени, и пр. и пр. Можете представить себе удивление вашей тетушки? За этим последует разрыв. Вы будете видаться с вашей кузиной тайком,— а это сделает дружбу менее пошлой, и когда Керн умрет, вы будете свободны, как воздух… Итак, что вы на это скажете? Ведь я говорил вам, что я способен дать вам совет смелый и внушительный.— Поговорим, однако, серьезно, то есть хладнокровно. Увижу ли я вас опять? Мысль, что нет, приводит меня в трепет. Вы скажете мне: утешьтесь. Отлично, но как? Влюбиться? Невозможно, прежде всего надобно позабыть ваши спазмы³⁹. Покинуть свою родину? удавиться? жениться? Все это сопряжено с большими затруднениями, и мне претит. Ах, кстати, ваши письма! как я буду получать их? Ваша тетушка не желает этой переписки, столь целомудренной, столь невинной (да и как же иначе… за 400 верст). Вероятно, что письма наши будут перехватывать… прочитывать… истолковывать… и потом предавать торжественному сожжению. Постарайтесь изменить ваш почерк, а там я увижу,— но пишите мне, пишите много, и вдоль, и поперек, и по диагонали (геометрический термин)⁴⁰. А главное — дайте мне надежду снова увидеть вас, иначе я, право, постараюсь влюбиться в кого-нибудь другого. Да, я и забыл: я только что написал письмо к Нетти, очень нежное, очень униженное. С ума схожу по Нетти. Она наивна, а вы нет. Отчего вы не наивны? Не правда ли, я гораздо любезнее в письмах, чем при личных сношениях? Но, право, если вы приедете, я обещаю вам быть любезным до чрезвычайности: я буду весел в понедельник, восторжен во вторник, нежен в среду, дерзок в четверг, в пятницу, субботу и воскресенье буду, чем вам угодно,— и всю неделю у ног ваших. Прощайте. Не распечатывайте прилагаемого письма: это нехорошо, ваша тетушка на это рассердится. Но подивитесь, как Господь Бог перемешал все: г-жа Осипова распечатывает письмо к вам, вы распечатываете письмо к ней, я распечатываю письмо Нети — и каждый из нас находит в них нечто назидательное. Положительно, это прелестно!’

В письме к П. А. Осиповой, которое поэт посылал с письмом к А. П. Керн и которое заполнено почти все ею, он писал: ‘Да, сударыня, пусть будет стыдно тому, кто худо об этом подумает. Ах, эти злые люди, которые думают, что переписка может привести к чему-нибудь! Уж не по собственному ли опыту знают они это? Но я прощаю им, сделайте то же и вы и будем продолжать. Ваше последнее письмо (писанное в полночь) прелестно, я от всего сердца смеялся, но вы слишком строги к вашей милой племяннице, правда, она ветрена, но — терпение — еще каких-нибудь два десятка лет и, ручаюсь вам, она исправится. Что же касается до ее кокетства, то вы совершенно правы: она хоть кого приведет в отчаяние. Как не довольствоваться тем, чтобы нравиться повелителю господину Керну, коль скоро она имеет это счастье? Так нет, нужно еще кружить голову вашему сыну, ее кузену! Приезжает она в Тригорское, и ей приходит на ум пленить г. Рокотова и меня, но и этого мало: приехав в Ригу, она видит в ее проклятой крепости проклятого узника и делается кокетливым Провидением этого окаянного каторжника. Но и это еще не все: вы уведомляете меня, что в деле замешаны еще и мундиры! О, к примеру сказать, это уже слишком! Об этом узнает г. Рокотов, и мы увидим, что он скажет на это. Но, сударыня, серьезно ли вы думаете, что она кокетничает _р_а_в_н_о_д_у_ш_н_о? Она говорит, что нет, и мне хотелось бы этому верить, еще более успокаивает меня то обстоятельство, что не все ухаживают на один лад, и лишь бы другие были почтительны, робки и деликатны, — вот всё, что мне нужно. Благодарю вас, сударыня, что вы не передали ей моего письма: оно было чересчур нежно, а при нынешних обстоятельствах это было бы слишком смешно с моей стороны. Я напишу ей другое, со свойственной мне дерзостью, и решительно прерву с ней все сношения, пусть не говорят, что я старался внести смуту в недра семьи, что Ермолай Федорович может обвинять меня в том, что я человек без правил, что жена его может издеваться надо мною. Как вы любезны, найдя портрет похожим: ‘смела’ и т. д.⁴¹. Не правда ли? Она тоже говорит, что нет, но кончено, я не буду ей более верить. Прощайте, сударыня, вашего возвращения ожидаю я с большим нетерпением, мы позлословим насчет северной Нетти, по поводу которой я всегда буду сожалеть, зачем ее увидел, и еще более, зачем я…⁴². Простите это несколько слишком откровенное признание тому, который любит вас очень нежно, хотя и совершенно иначе’.

Письмо это не застало П. А. Осипову в Риге: она уже вернулась с дочерью в Тригорское, поссорившись с племянницей за ее переписку с поэтом…

Но переписка эта еще некоторое время продолжалась. ‘Ради Бога,— писал Пушкин 22-го сентября,— не отсылайте г-же Осиновой письма, которое вы нашли в вашем пакете. Разве вы не видите, что оно было написано единственно для собственного вашего назидания? Оставьте его у себя — или вы нас поссорите. Я сделал некоторые шаги к примирению вас обеих, но после ваших последних опрометчивых поступков теряю надежду на успех… Кстати, вы клянетесь мне всеми святыми, что ни с кем не кокетничаете, а между тем вы на ‘ты’ с вашим кузеном, вы говорите ему: я презираю твою мать, ведь это ужасно? Следовало сказать: Вашу мать и даже ничего не следовало говорить, потому что эта фраза произвела дьявольский эффект. Ревность в сторону,— я советую вам прервать эту переписку, советую как друг, истинно вам преданный, без всяких фраз и кривляний. Не постигаю, что за цель у вас кокетничать с молодым студентом (притом же не поэтом) и на таком почтительном расстоянии. Когда он был близ вас,— вы знаете, что я находил это совершенно естественным, ибо надобно же быть рассудительным. Решено, не правда ли? Никакой переписки,— и ручаюсь вам, что он оттого менее влюблен не будет. Серьезно ли вы говорите, делая вид, что одобряете мой проект? У Аннеты от этого мороз по коже пробежал, а у меня голова закружилась от радости. Но я не верю в счастье, и это весьма извинительно. Ужели вы, ангел любви, захотите убедить мою недоверчивую и увядшую душу? Но приезжайте, по крайней мере, во Псков⁴³. Это вам будет легко сделать. При одной мысли об этом сердце у меня бьется, темнеет в глазах, и истома овладевает мною. Неужели и эта надежда не осуществится, как столько других!! Перейдем к делу, прежде всего, вам нужен предлог: болезнь Аннеты, что вы на это скажете? Или, еще лучше, не съездить ли вам в Петербург? Вы дадите мне знать об этом, да? Не обманите меня, прелестный ангел! Как я был бы вам обязан, если бы расстался с жизнью, познав счастье! Не говорите мне о восхищении: это не то чувство. Говорите мне о любви: вот чего я жажду. Но главное,— не говорите мне о стихах… Ваш совет писать к его величеству тронул меня, как доказательство, что вы думали обо мне, благодарю тебя коленопреклоненно за этот совет, но последовать ему не могу. Участь моего существования должна решить судьба, я не хочу в это вмешиваться. Надежда еще раз увидеться с вами, прелестною и молодою,— единственная вещь, которою я дорожу. Еще раз,— не обманите меня.— Завтра — день рождения вашей тетушки,— стало быть, я буду в Тригорском. Ваша мысль выдать замуж Аннету, чтобы иметь у нее убежище — мысль восхитительная, но я ей еще не сообщал о ней. Отвечайте, ради Бога, на главные пункты этого письма, и я поверю, что мир стоит еще того, чтобы в нем жить’.

Ко всем волнениям разгоревшейся страсти примешивалось у Пушкина и чувство ревности: как мы видели, он не раз упоминает об Алексее Вульфе как о сопернике — и притом счастливом. А что Вульф был влюблен в свою очаровательную кузину, видно из следующего, еще неизданного письма его к ней, уже из Дерпта от 1-го октября 1825 г. (даем его в переводе с французского языка): ‘Вот уже целая вечность, что вы мне не пишете! Что вы меня забыли, дорогой друг? Быть может, это пространство времени показалось вам таким коротким, что вы даже и не заметили, что уже четыре недели я не имею от вас известий! Вы более спокойны — это ли причина вашего молчания? Не знаю, что я пишу вам, нет, неправда, я не забыт,— скажите да! Ведь вы так добры,— наверно, есть какая-нибудь другая причина вашего молчания! Смотрите, как сердце мое говорит для вас! Сегодня я был так счастлив, так уверен, что получу письмо. О, как ужасно обмануться! Вместо вашего я получил письмо от моей матери, она говорит о вас, например, она пишет: ‘один Загрядский и один Дадианов заменяют на минуту опасного кузена’. Ах, как она ошибается,— кузен не был таковым никогда, но кузина будет таковою всегда.— Кто этот последний? Вы мне скажете это,— не правда ли? Позвольте мне быть вашим наперсником, быть хоть чем-нибудь для вас, когда вы — все для меня! В течение 8 дней я буду ждать ответа! Ради самого бога, ответьте мне, я постараюсь быть спокойным, но что будет со мною, если эта последняя надежда меня покинет! Да, я буду все же любить вас. Не покидайте меня! Я ничего не прошу! только это забвение,— оно ужасно! Прощайте, мой ангел! Да сохранит тебя господь! Если у вас будет минутка свободная, — посвятите ее мне — несколько строк — и вы сделаете меня счастливым. Прощайте! 1 октября 1825′.— Письмо это любопытно тем, что дает новую черту для выяснения всей обстановки, в которой разыгрался роман Пушкина…

В начале того же октября Анна Петровна вторично посетила П. А. Осипову в Тригорском,— на этот раз не одна, а с мужем.

‘Вы видели из писем Пушкина,— сообщала она П. В. Анненкову⁴⁴,— что она [П. А. Осипова] сердилась на меня за выражение в письме к Алексею Вульфу: ‘je mИprise ta mХre’ {я презираю твою мать.} *. Еще бы! И было за что. Керн предложил, мне поехать, я не желала, потому что Пушкин, из угождения к тетушке, перестал мне писать, а она сердилась. Я сказала мужу, что мне неловко ехать к тетушке, когда она сердится, он, ни в чем не сомневающийся, как и следует храброму генералу, объявил, что берет на себя нас помирить. Я согласилась. Он устроил романическую сцену в саду (над которой мы после с Анной Николаевной очень смеялись). Он пошел вперед, оставив меня в экипаже, я через лес и сад пошла после — и упала в объятия этой милой, смешной, всегда оригинальной маленькой женщины, вышедшей ко мне навстречу в толпе всего семейства. Когда она меня облобызала, тогда все бросились ко мне,— Анна Николаевна первая. Пушкина,— прибавляет Анна Петровна,— тут не было, но я его несколько раз видела, он очень не поладил с мужем, а со мною опять был по-прежнему, и даже больше, нежен, боясь всех глаз, на него и на меня обращенных’.

При личных отношениях с Анной Петровной Пушкин терялся, бывал застенчив и неловок, что и сам сознавал,— терял тот смелый, даже дерзкий тон, в котором писал свои письма к ней. 10-го октября он сообщал Алексею Вульфу в Дерпт: ‘Вы, конечно, уже знаете все, что касается до приезда Анны Петровны. Муж ее очень милый человек, мы познакомились и подружились’⁴⁵.

Из Тригорского Керны вернулись в Петербург.

‘Уезжая из Риги,— рассказывает она⁴⁶,— я послала ему последнее издание Байрона, о котором он так давно хлопотал, и получила еще письмо, чуть ли не самое любезное из всех прочих,— так он был признателен за Байрона’.

‘Никак не ожидал я, очаровательница, — писал Пушкин в этом письме (от 8-го декабря),— чтобы вы обо мне вспомнили, и от глубины сердца благодарю вас. Байрон⁴⁷ получил в глазах моих новую прелесть,— все героини его облекутся в моем воображении в черты, забыть которые невозможно. Вас буду видеть я в Гюльнаре и в Лейле, самый идеал Байрона не мог быть более божественно прекрасен. Итак, вас и всегда вас судьба посылает для услаждения моего уединения! Вы — ангел-утешитель, а я — неблагодарный, что еще ропщу. Вы едете в Петербург,— и мое изгнание тяготит меня более, чем когда-либо. Быть может, перемена, только что происшедшая⁴⁸, приблизит меня к вам,— не смею на это надеяться. Не станем верить надежде: она нечто иное, как хорошенькая женщина, которая обходится с нами, как со старыми мужьями. А что поделывает ваш муж, мой кроткий гений? Знаете ли,— в его образе я представляю себе врагов Байрона, в том числе и жену его.— Опять берусь за перо, чтобы сказать вам, что я у ног ваших, что я все люблю вас, что иногда ненавижу вас, что третьего дня говорил про вас ужасные вещи, что я целую ваши прелестные ручки, что снова целую их, в ожидании лучшего, что больше сил моих нет, что вы божественны и т. д.’.

На этом письме прекратилась переписка Пушкина⁴⁹ с женщиной, которая вызвала в нем чувства такой пылкой любви, примеров которой,— по крайней мере в таком реальном отражении, как письма его,— мы не имеем более в биографии поэта. Письма эти давно и по справедливости останавливали на себе внимание биографов⁵⁰.

По мнению В. Я. Стоюнина⁵¹, в них ‘высказалась вполне’ страстная натура Пушкина: ‘Прочитав его письма, каждый скажет, что их пишет не только влюбленный до безумия человек, но и человек необыкновенный. Тут раскрывается вся душа его, как и у всякого в порыве страсти. Все вообще его приятельские письма отличаются необыкновенным остроумием, неожиданными оборотами речи, шутливым тоном, даже и тогда, когда, кажется, совсем бы не до шуток, но в письмах к любимой женщине все это еще усиливается, а между тем здесь слышатся и бешеная любовь, и нежность, и опасения, и подозрения, и ревность,— и ничего нет натянутого, фальшивого, придуманного’.

А. А. Венкстерн⁵², говоря, что встреча Пушкина с красавицей произвела на него опьяняющее действие, и что в его сердце вспыхнула любовь, не похожая на те полушуточные увлечения, которыми он платил долг красоте тригорских барышень, пишет: ‘Это была страсть безумная и необузданная, на которую только способна была африканская натура поэта,— страсть со всеми ее порывами, сомнениями, восторгами и страданиями. Чтобы убедиться в этом, стоит только проследить те бешеные скачки от безграничной нежности к упрекам, ревности, почти ненависти, которыми переполнены письма Пушкина к А. П. Керн’. В. В. Сиповский⁵³, справедливо замечая, что письма эти, ‘столь пестрые по настроению, вполне отразили те полные противоречий чувства, которые поэт питал по отношению к Керн’, превосходно их характеризует: ‘Письма… рисуют нам эту своеобразную любовь, отливающую самыми прихотливыми красками,— от головокружительной земной страсти до благоговейного, чисто эстетического преклонения перед ее неземной красотой… Муки ревности, радость мимолетной ласки, остроты и даже прозрачные двусмысленности,— все сверкает разноцветными искрами в этих семи письмах…’

Что касается дивного стихотворения: ‘Я помню чудное мгновенье’, то ему посвящен особый этюд Н. И. Черняева: ‘Послание ‘К А. П. Керн’ Пушкина и ‘Лалла-Рук’ Жуковского’ — в сборнике ‘Критические статьи и заметки о Пушкине’ (Харьков, 1900, стр. 33—64) и заметка Н. Ф. Сумцова в его ‘Исследованиях о поэзии Пушкина’ (Харьковский университетский сборник в память Пушкина, Харьков, 1899, стр. 229—235).

»Я помню чудное мгновенье’, — пишет Н. И. Черняев,— одно из гениальнейших стихотворений Пушкина, изумительно прекрасное по музыкальности стиха, по изяществу формы, по глубине содержания, возвышенности и искренности чувства. Если бы Пушкин ничего не написал, кроме этой очаровательной пьесы, его нельзя было бы не признать первоклассным поэтом. Доколе будет… звучать и изучаться русский язык… послание ‘К А. П. Керн’ будет читаться и перечитываться, вызывать восторги и удивления, смягчать, трогать и умилять человеческие сердца, вдохновлять талантливых композиторов и вызывать соревнование даровитых актеров, способных истолковывать великие создания великих поэтов посредством дикции, мимики и жеста. ‘Я помню чудное мгновенье’ может выдержать любое сравнение. Это такой дивный гимн в честь возрождающего и облагораживающего влияния одухотворенной красоты, которым могла бы гордиться любая литература. Своим посланием ‘К А. П. Керн’ Пушкин обессмертил ее так же, как Петрарка обессмертил Лауру, а Данте — Беатриче. Пройдут века, и когда множество исторических событий и исторических деятелей, которые представляются нам очень крупными, будут забыты,— личность и судьба Керн, как вдохновительницы Пушкинской музы, будут возбуждать большой интерес, вызывать споры, предположения и воспроизводиться романистами, драматургами, живописцами и скульпторами…

В этом стихотворении нет метафор. Поэт хотел сказать им именно то, что говорится в нем. Оно вылилось у Пушкина прямо из души⁵⁴, было порождением внутреннего опыта и самонаблюдения. Под обаянием красоты в поэте пробуждались и ярко сказывались и религиозное чувство с его высокими порывами, и художественное творчество, и способность плакать благодатными слезами счастья и любви. Послание ‘К А. П. Керн’ имеет важное значение не только как поэтическая исповедь Пушкина, но и как психологический этюд, раскрывающий одну из благороднейших тайн человеческого сердца. Послание ‘К А. П. Керн’ всегда будет приводиться, как неотразимое доказательство против безотрадно скептического и пессимистического отношения к человеческой природе’.

Далее в своем очерке Н. И. Черняев справедливо возражает Н. Ф. Сумцову, сближавшему⁵⁵ это стихотворение с пьесой Уордстворта ‘Phantom of delight’, и вслед за Анненковым (изд. 1855 г., т. II, стр. 187) находит лишь сходство основной мысли этого послания с лицейским стихотворением самого Пушкина ‘К ней’ (т.е. Е. П. Бакуниной, 1817 г.)⁵⁶, которое является лишь юношеским эскизом в сравнении с законченной дивной картиной, но неудачно сближает его с ‘Лаллою-Рук’ Жуковского, откуда, по его мнению, он ‘взял и выражение ‘гений чистой красоты’, и мысль уподобить Керн ‘мимолетному видению», хотя тут же не может не признать, что Пушкин ‘творил самостоятельно, а не подражал Жуковскому’.

Разрыв с мужем и переезд в Петербург.— Сближение с О. С. Пушкиной-Павлищевой. —

Рождение дочери Ольги.— Свидания с Пушкиным. — Лев Пушкин и стихи его к Керн. — Д. В. Веневитинов и дружба с ним. — Барон А. А. Дельвиг и его жена Софья Михайловна.—

‘Победа’ Пушкина.— Связь с А. И. Вульфом и выписки из его дневника.—

Письма Н. О. и С. Л. Пушкиных и ухаживания последнего за Керн и ее дочерью

Рассказанным эпизодом не ограничились сношения Пушкина с А. П. Керн, и она оставила нам много любопытных повествований о дальнейших встречах, отношениях и связях своих с поэтом⁵⁸. Отсылая за ними читателей к этим интересным повествованиям, скажем лишь о самой Анне Петровне.

Покинув Ригу и бросив там ненавистного своего мужа, Анна Петровна переехала в Петербург и поселилась сперва у С. Л. и Н. О. Пушкиных, а затем с отцом и сестрою Елизаветой Петровной ⁵⁹,— у Обухова моста.

В период, последовавший за отъездом ее из Тригорского,— в 1826 году,— мы находим неоднократные упоминания об Анне Петровне в письмах к Пушкину Анны Н. Вульф, влюбившейся в поэта и потому увезенной матерью (которая к тому же сама ревновала к нему свою дочь) в Тверское имение Малинники⁶⁰. Письма Анны Николаевны вообще очень любопытны для биографии поэта ⁶¹ и вводят нас в ту атмосферу мелких женских самолюбий, интриг, ревности и поклонения, которыми был окружен поэт в своем деревенском заточении. По письмам этим видно, что в 1826 г. Керн познакомилась и очень сдружилась с сестрой поэта Ольгой Сергеевной.

‘Как я была удивлена,— читаем в письме А. Н. Вульф к поэту от 2-го июня 1826 г.,— получив большое послание от вашей сестры, в котором она пишет мне вместе с А. Керн, они в восторге друг от друга. Лев⁶² пишет мне тысячу нежностей в том же письме и, к моему великому удивлению, я нахожу там же несколько строк Дельвига, которые доставили мне большое удовольствие. Однако мне кажется, что вы немножко ревнуете ко Льву. Я нахожу, что А. Керн прелестна, несмотря на свой огромный живот,— это выражение вашей сестры. Вы знаете, что она осталась в Петербурге, чтобы там разрешиться от бремени, а потом она предполагает приехать сюда⁶³. Вы хотите отомстить на жене Льва его успехи перед моей кузиной: это не свидетельствует о безразличии к ней с вашей стороны’.

31-го июля О. С. Пушкина пишет брату, что она ‘так сдружилась с Керн, что крестила ее ребенка’, которому та в честь ее дала имя Ольги. В письме от 11-го сентября Анна Николаевна уже из Петербурга пишет Пушкину по поводу его освобождения из Михайловского заточения: ‘Аннет Керн принимает живейшее участие в вашей судьбе. Мы говорим только о вас, она одна понимает меня, и только с нею я плачу’. ‘Плетнев, Козлов, Гнедич, Сленин, Керн, Анна Николаевна — все прыгают и поздравляют тебя’,— сообщает Дельвиг Пушкину⁶⁴. ‘А. Керн вам велит сказать, что она бескорыстно радуется Вашему благополучию и любит искренно и без зависти’,— пишет поэту А. Н. Вульф 16-го сентября.

Отношения Пушкина и Керн,— по крайней мере еще некоторое время,— поддерживались и перепискою: ‘Что делает Вавилонская блудница Анна Петровна? — спрашивал поэт Алексея Вульфа 7-го мая 1826 г.— Говорят, что Болтин очень счастливо метал против почтенного Ермолая Федоровича. Мое дело — сторона, но что скажете вы? Я писал ей: ‘Вы пристроили ваших детей,— это очень хорошо, но пристроили ли вы вашего мужа? Последнее гораздо более затруднительно»⁶⁵.

Когда Пушкин вернулся в Петербург из Москвы в 1827 году, Анна Петровна встретилась и затем видалась с ним в доме его родителей, у которых бывала почти всякий день, заходил он иногда и к ней, когда она жила с отцом и с сестрой Елизаветой Петровной у Обухова моста. За время отсутствия Пушкина Анна Петровна успела ‘вскружить совершенно голову’ брату его Льву Сергеевичу⁶⁶ и вызвать ‘нежное участие и дружбу’ со стороны вскоре столь неожиданно и преждевременно умершего поэта-философа Д. В. Веневитинова⁶⁷. Лев Пушкин посвятил ей стихотворение:

Как можно не сойти с ума,

Внимая Вам, на Вас любуясь!

Венера древняя мила,

Чудесным поясом красуясь,

Алкмена, Геркулеса мать,

С ней в ряд, конечно, может стать,

Но чтоб молили и любили

Их так усердно, как и Вас,

Вас спрятать надо им от нас:

У них Вы лавку перебили! —

Лев Пушкин, долго находился под обаянием Керн,— и еще в 1832 г. писал ей шуточную записку:

Приехавши на берег Невский

Лев Пушкин ныне был у Вас,

А вместе с ним и Соболевский,—

Прождали здесь Вас целый час,—

а Веневитинов любил ее общество, вел с ней беседы, ‘полные той высокой чистоты и нравственности, которыми он отличался’, хотел нарисовать ее портрет⁶⁸, говоря, что ‘любуется ею, как Ифигенией в Тавриде, которая, мимоходом сказать, прекрасна’⁶⁹.

К этому же времени относится близкое знакомство Анны Петровны с Дельвигом и его женою Софьей Михайловной,— знакомство, вскоре перешедшее в тесную дружбу. О Дельвиге, его частной жизни и литературном кружке, у него собиравшемся, Анна Петровна оставила очень ценные воспоминания, а об Анне Петровне, в свою очередь, рассказывает племянник поэта Дельвига — барон А. И. Дельвиг, не избегнувший, как и его брат, всесильных чар любвеобильной красавицы (см. Воспоминания барона А. И. Дельвига, т. I, М. 1912, стр. 73—75).

Вообще петербургский период жизни с 1826 года был одним из самых светлых в жизни Анны Петровны. Вращаясь в литературном кружке, связанная многими отношениями с целым рядом писателей⁷⁰, она блистала красотою и пользовалась общей любовью и симпатиями за свой приятный характер, образованный, живой и наблюдательный ум и доброе сердце, которое, однако, вовлекало ее и в рискованные связи и отношения…

Так, в одном из писем своих к С. А. Соболевскому (от конца марта 1828 г.)⁷¹ Пушкин, с присущей ему способностью писать корреспондентам своим в тоне их собственных писем и в соответствии с их характерами, сообщал — в крайне циничной форме, — что он добился, наконец, полного расположения Анны Петровны и одержал над нею победу… Соболевский и сам в это время ухаживал за Анной Петровной⁷², однако наиболее близким к ней в эту эпоху человеком,— и притом близким физически, был ее кузен Алексей Вульф, оставивший в замечательном Дневнике своем⁷³ немало рассказов об отношениях своих к молодой, красивой и пламенной Анне Петровне, которую, как мы видели, еще в 1826 году Пушкин, в письме к тому же Вульфу,— и, по-видимому, не без оснований,— назвал ‘вавилонской блудницей’. Пылкость ее сердца и чувств толкали ее навстречу новым и новым увлечениям,— она была женщина с горячими страстями, предававшаяся своим чувствам сознательно и почти открыто. Недаром она в цитированном уже нами месте своего дневника записала изречение, где-то ею вычитанное: ‘Течение жизни нашей есть только скучный и унылый переход, если не дышишь в нем сладким воздухом любви’.

Близость ее с Вульфом относится к 1828—1832 гг. В конце октября 1828 г. Вульф, например, записывал в своем Дневнике: ‘Анна Петровна сказала мне, что вчера поутру у ней было сильное беспокойство, ей казалося чувствовать последствия нашей дружбы. Мне это было неприятно и вместе радостно: неприятно ради ее, потому что тем бы она опять приведена была в затруднительное положение, а мне радостно, как удостоверение в моих способностях физических. Но, кажется, она обманулась’.

Разлука на время прервала личное общение любовников, но тогда велась откровенная переписка,— Анна Петровна сообщала своему ветреному кузену о новых своих увлечениях, например, в июле 1830 г., когда она страстно влюбилась в одного молодого человека и была им также любима и — счастлива… ‘Вот завидные чувства,— восклицает по этому поводу Вульф,— которые никогда не стареют, после столь многих опытностей я не предполагал, что еще возможно ей себя обманывать. Посмотрим, долго ли эта страсть продолжится и чем она кончится’. А Анна Петровна, между тем, была еще долго ‘в любовном бреду,— и до того, что хотела бы обвенчаться с своим любовником’. Через месяц, вдохновленная все тою же страстью, она велит Вульфу ‘благоговеть пред святынею любви. Сердце человеческое не старится,— прибавляет скептик Вульф,— оно всегда готово обманываться. Я не стану разуверять ее, ибо слишком легко тут сделаться пророком’.

Удивляясь силе ее чувства, он пишет далее: ‘Ее страсть чрезвычайно замечательна,— не столько потому, что она уже не в летах пламенных восторгов [Анне Петровне было, впрочем, всего 30 лет], сколько по многолетней ее опытности и числу предметов ее любви. Про сердце женщин после этого можно сказать, что оно свойства непромокаемого,— опытность скользит по ним. Пятнадцать лет почти беспрерывных несчастий, уничижения, потеря всего, чем в обществе ценят женщины, не могли разочаровать это сердце или воображение,— по сю пору оно как бы в первый раз вспыхнуло!’

В свою очередь и Вульф за годы связи с Анной Петровной не переставал, почти на ее глазах, вести роман и с ее сестрой, и с подругами, и со знакомыми. Романы эти, говорит П. Е. Щеголев⁷⁴, ‘имели свое, различное течение, но верный приют любовное чувство Вульфа находило всегда у Анны Петровны. Анна Петровна, конечно, знала о любовных историях Вульфа, и это знание не мешало их взаимным наслаждениям, в свою очередь, близкие отношения к Вульфу нисколько не мешали и Анне Петровне в ее увлечениях, которых она не скрывала от него. Они не были в претензии друг на друга. В их отношениях поистине царила какая-то домашность, родственность’.

Вульф навсегда остался благодарен Анне Петровне за ее любовь. ‘Никого я не любил и, вероятно, так не буду любить, как ее’,— писал он в дневнике 1832 года. Но, зная Вульфа, мы можем сказать, что в его чувстве не было ни восторга, ни упоения, ни вдохновения, без которых Анне Петровне жизнь не в жизнь была и любовь не в любовь!.. Нет сомнения, что и Пушкин был осведомлен о любовных успехах Вульфа, но это не внесло холодности в их отношения. ‘Все было в порядке вещей’, и сам Пушкин, как мы видели, в одно время с Вульфом был в самых близких отношениях с А.П. Керн — столь же близких, как и Вульф. И Пушкин продолжал относиться к А. П. Керн с великим уважением и любовью. Свидетельство уважения и любви — в замечательном стихотворении Пушкина:

Когда твои младые лета

Позорит шумная молва,

И ты по приговору света

На честь утратила права,—

Один, среди толпы холодной,

Твои страданья я делю…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Не пей мучительной отравы,

Оставь блестящий, душный круг,

Оставь безумные забавы:

Тебе один остался друг.⁷⁵

Своеобразное в отношениях к А. П. Керн и Пушкина, и Вульфа, несомненно, отголосок эпохи, вернее, жизни определенного общественного круга, к которому принадлежали и Вульф, и Пушкин.

Близкая дружба Анны Петровны с нежно любимой сестрой поэта — О. С. Пушкиной — содействовала расположению Пушкина к Анне Петровне, а после того, как она приняла такое близкое и сердечное участие в семейных волнениях, вызванных выходом Ольги Сергеевны замуж за Н. И. Павлищева (28-го января 1828 г.), поэт чувствовал себя обязанным ей и, по ее словам, ‘старался любезностью и вниманием выразить благодарность за участие, принимаемое мною в столь важном событии в жизни его сестры’. П. А. Осипова, приезжая в Петербург одна или с дочерьми, останавливалась у Анны Петровны.

Родители поэта также относились к ней с неизменной симпатией, что видно, например, из писем их к ней, очень теплых и дышащих непритворной симпатией, столь мало вообще свойственной этим людям. Вот, например, неизданное еще письмо Н. О. Пушкиной,— вероятно, из Павловска, от 16-го августа 1827 г. (подлинник — по-французски):

‘Дорогая и добрейшая Annette, прежде получения вашего письма через Россильона я писала вам, чтобы сообщить вам добрую новость, полученную мною о Льве, к счастию, она пришла ранее газеты, которая не только не доставила бы нам никакого утешения, но увеличила бы наше беспокойство, ввиду всех опасностей и неведения, жив ли мой сын. Это моя добрая Ольга избавила меня от нескольких часов страданий в то самое утро, как я получила письмо к полудню, встав раным-рано для прогулки, она зашла к одной подруге, нашла у нее реляцию обо всем этом деле 5-го июля⁷⁶, вернулась домой и имела достаточно присутствия духа, чтобы сдержать себя, но при чтении письма нашего дорогого Льва разрыдалась и призналась, что провела самое несчастное утро в своей жизни, видя, в какой опасности был Нижегородский полк, и не зная ничего о своем брате. Наконец-то мы спокойны хоть на короткое время,— но война не кончилась. Я надеюсь на милость Божию, до сих пор Бог его хранил, я не перестаю воссылать к Нему мои мольбы о сохранении моего дорогого Льва, Он не будет глух к молитве матери, я уповаю на Его милосердие. Может быть, скоро я буду иметь счастие видеть его и прижать его к моему сердцу. Александр пишет две строчки своей сестре⁷⁷, он в Михайловском, около своей няни, как вы прекрасно выражаетесь [‘auprХs de sa Bonne, comme Vous le dites trХs bien’]. Уже давно я не имею известий от Прасковьи Александровны, Annette [Вульф] пишет Ольге. Не имею времени более беседовать с вами, дорогая и любезная Annette, будьте здоровы и любите меня всегда’.

В другом письме от 22-го августа того же года Н. О. Пушкина благодарила Анну Петровну за хлопоты по приисканию ей квартиры в Петербурге, а затем писала: ‘Позвольте мне сделать вам маленький упрек за то, что вы так мало сообщаете мне о себе самой, вы мне не говорите, берете ли вы эти ванны, которые должны были принести вам столько пользы. Что хорошего вы поделываете? Кого вы чаще видите? По-прежнему ли вы ленитесь ходить пешком? Как идут ваши денежные дела? Ответьте мне на все эти вопросы, которые вам доказывают то живое участие, которое я принимаю в вашей очаровательной особе. Базен не приезжает,— он не может решиться покинуть вас — он прав’.

Что касается самого Сергея Львовича Пушкина, то он, вообще нестойкий перед женской красотой, тоже был увлечен Анной Петровной и при всяком удобном случае осыпал ее комплиментами, писал влюбленные письма, ‘волочился’ за нею, по выражению А. В. Маркова-Виноградского, и желая выказать ей чувства своей симпатии, но будучи в то же время феноменально скуп, ‘дарил ей копеечные духи’. Влюбляясь до глубокой старости, он, по свидетельству того же лица, не устоял и перед дочерью Анны Петровны и незадолго до смерти хотел жениться на молоденькой Екатерине Ермолаевне Керн⁷⁸. Не приводя здесь писем С. Л. Пушкина к А. П. Керн, очень любопытных по своему тону, обратимся теперь к очень ценному для нас источнику — дневнику А. В. Никитенки,— впоследствии академика, а тогда — только начинавшего свою житейскую карьеру 23-летнего студента Петербургского университета.

VII

Роман Керн с А. В. Никитенкой по дневнику его 1827 г. — Приезд Пушкина в Петербург и свидания его с Керн.— Генерал Базен.

Дневник Никитенки знакомит нас еще с одним романом Анны Петровны,— несколько более ранним, в нем она играла, впрочем, пассивную роль, так как увлечение шло не с ее стороны… Познакомившись с Анной Петровной, Никитенко сразу же увлекся этой, привыкшей к победам женщиной, хотя так же быстро и охладел: весь эпизод увлечения Никитенки продолжался всего с мая по сентябрь 1827 года и рассказан ‘пострадавшим’ очень подробно: ‘Несколько дней тому назад,— записывает он 23-го мая,— г-жа Штерич праздновала свои именины. У ней было много гостей и в том числе новое лицо, которое, должен сознаться, произвело на меня довольно сильное впечатление. Когда я вечером спустился в гостиную, оно мгновенно приковало к себе мое внимание. То было лицо молодой женщины поразительной красоты. Но меня всего больше привлекала в ней трогательная томность в выражении глаз, улыбки, в звуках голоса.

Молодая женщина эта — генеральша Анна Петровна Керн, рожденная Полторацкая. Отец ее, малороссийский помещик, вообразил себе, что для счастья его дочери необходим муж генерал. За нее сватались достойные женихи, но им всем отказывали в ожидании генерала. Последний, наконец, явился. Ему было за пятьдесят лет. Густые эполеты составляли его единственное право на звание человека. Прекрасная и к тому же чуткая, чувствительная Анета была принесена в жертву этим эполетам. С тех пор жизнь ее сделалась сплетением жестоких горестей. Муж ее был не только груб и вполне недоступен смягчающему влиянию ее красоты и ума, но еще до крайности ревнив. Злой и необузданный, он истощил над ней все роды оскорблений. Он ревновал ее даже к отцу. Восемь лет промаялась молодая женщина в таких тисках, наконец потеряла терпение, стала требовать разлуки и в заключение добилась своего. С тех пор она живет в Петербурге очень уединенно. У нее дочь, которая воспитывается в Смольном монастыре.

В день именин г-жи Штерич мне пришлось сидеть около нее за ужином. Разговор наш начался с незначительных фраз, но быстро перешел в интимный, задушевный тон. Часа два времени пролетели как один миг. Г-жа Керн имеет квартиру в доме Серафимы Ивановны Штерич, и обе женщины потому чуть не каждый день видятся. И я, после именинного вечера, уже не раз встречался с ней. Она всякий раз все больше и больше привлекает меня не только красотой и прелестью обращения, но еще и лестным вниманием, какое мне оказывает.

Сегодня я целый вечер провел с ней у г-жи Штерич. Мы говорили о литературе, о чувствах, о жизни, о свете. Мы на несколько минут остались одни, и она просила меня посещать ее.

— Я не могу оставаться в неопределенных отношениях с людьми, с которыми сталкивает меня судьба,— сказала она при этом. — Я или совершенно холодна к ним, или привязываюсь к ним всеми силами сердца и на всю жизнь.

Значение этих слов еще усиливалось тоном, каким они были произнесены, и взглядом, который их сопровождал. Я вернулся к себе в комнату отуманенный и как бы в состоянии легкого опьянения.

24. Вот самый короткий роман, следовательно, и лучший. Вечером я зашел в гостиную Серафимы Ивановны, зная, что застану там г-жу Керн… Вхожу. На меня смотрят очень холодно. Вчерашнего как будто и не бывало. Анна Петровна находилась в упоении радости от приезда поэта А. С. Пушкина, с которым она давно в дружеской связи. Накануне она целый день провела с ним у его отца и не находит слов для выражения своего восхищения. На мою долю выпало всего два-три ледяных комплимента, и то чисто литературных. Старая дружба должна предпочитаться новой — это верно. Тем не менее я скоро удалился в свою комнату. Даю себе слово больше не думать о красавице.

26. Я вышел к себе на балкон. Она из окна пригласила меня к себе. Часа три быстро пролетели в оживленной беседе. Сначала я был сдержан, но она скоро меня расшевелила и опять внушила к себе доверие. Нельзя же в самом деле говорить так трогательно, нежно, с таким выражением в глазах — и ничего не чувствовать. Я совсем забыл о Пушкине в это время. Она говорила, что понимает меня, что желает участвовать в моих литературных трудах, что она любит уединение, что постоянна в своих чувствах, что ее понятия почти во всем сходны с моими… Наконец, просила меня дня на три приехать в Павловск, когда она там будет.

После 24-го я держал сердце на привязи и решился больше не видаться с ней, но она сама позвала меня к себе…

29. Сегодня я хотел идти к ней, подошел почти к самым дверям ее и вернулся назад…

8 июня. Мне гораздо лучше. Доктор позволил уже выходить… Г-жа Керн переехала отсюда на другую квартиру. Я порешил не быть у нее, пока случай не сведет нас опять. Но сегодня уже я получил от нее записку с приглашением сопровождать ее в Павловск. Я пошел к ней: о Павловске больше и речи не было. Я просидел у ней до десяти часов вечера. Когда я уже прощался с ней, пришел поэт Пушкин…

12. Сегодня мы с Анной Петровной Керн обменялись письмами. Предлогом были книги, которые я обещался доставить ей. Ответ ее умный, тонкий, но неуловимый. Вечером я получил от нее вторую записку: она просила меня принести ей мои кое-какие отрывки и вместе с нею прочитать их. Я не пошел к ней за недостатком времени.

22. Сегодня г-жа Керн прислала мне часть записок своей жизни, для того чтобы я принял их за сюжет романа, который она меня подстрекает продолжать. В этих записках она придает себе характер, который, мне кажется, составила из всего, что почерпнуло ее воображение из читанного ею. В самом деле, люди, одаренные пламенным воображением, но без сильного рассудка и твердой воли, напрасно думают, что они сотворены с таким-то сердцем или такими-то наклонностями: я полагаю, что при лучшем воспитании то и другое было бы у них лучше. Мечтательность, неопределенность и сбивчивость понятий считаются ныне как бы достоинствами, и люди с благородными наклонностями, но увлекаемые духом времени, располагают свое поведение по примеру героев нынешней романтической поэзии. Не знаю, пересилит ли философия сию болезнь века. Но я в самом деле желал бы написать философский роман и в нем указать какое-нибудь простое, но действительное лекарство против оной. Мы заблудились в массе сложных идей. Надо обратиться к простоте. Надо заставить себя мыслить: это единственный способ сбить мечтательность и неопределенность понятий, в которых ныне видят что-то высокое, что-то прекрасное, но в которых на самом деле нет ничего, кроме треска и дыму разгоряченного воображения.

23. Вечером читал отрывки своего романа г-же Керн. Она смотрит на все исключительно с точки зрения своего собственного положения, и потому сомневаюсь, чтобы ей понравилось что-нибудь, в чем она не видит самое себя. Она просила меня оставить у нее мои листки.

Не знаю, долго ли я уживусь в дружбе с этой женщиной. Она удивительно неровна в обращении и, кроме того, малейшее противоречие, которое она встречает в чувствах других со своими, мгновенно отталкивает ее от них. Это уж слишком переутонченно.

Вчера, говоря с ней о человеческом сердце, я сказал:

— Никогда не положусь я на него, если с ним не соединена сила характера. Сердце человеческое само по себе беспрестанно волнуется, как кровь, его движущая: оно непостоянно и изменчиво.

— О, как вы недоверчивы,— возразила она,— я не люблю этого. В доверии к людям все мое наслаждение. Нет, нет! это не хорошо!

Слова сии были сказаны таким тоном, как будто я потерял всякое право на ее уважение.

— Вы не так меня поняли,— в свою очередь с неудовольствием ответил я,— кто всегда боится быть обманутым, тот заслуживает быть обманутым. Но если ваше сердце находит свое счастье только в сердцах других, то благоразумие требует не доверять счастью земному, а величие души предписывает не обольщаться им.

После этого мы дружелюбно окончили вечер.

24. Я не ошибся в своем ожидании. Г-жа Керн раскритиковала, как говорится, в пух отрывки моего романа. По ее мнению, герой мой чересчур холодно изъясняется в любви и слишком много умствует, а не то и просто умничает.

Я готов бы ее уважать за откровенность, тем более что по самой задаче моего романа главное действующее лицо в нем должно быть именно таким. Но требовательный тон ее последних писем ко мне, настоятельно выражаемое желание, чтобы я непременно воспользовался в своем произведении чертами ее характера и жизни, упреки за неисполнение этого показывают, что она гневается просто за то, что я работаю не по ее заказу.

Она хотела сделать меня своим историографом и чтобы историограф сей был бы панегиристом. Для этого она привлекла меня к себе и поддерживала во мне энтузиазм к своей особе. А потом, когда выжала бы из лимона весь сок, корку его выбросила бы за окошко,— и тем все кончилось бы. Это не подозрения мои только и не догадки, а прямой вывод из весьма недвусмысленных последних писем ее.

Женщина эта очень тщеславна и своенравна. Первое есть плод лести, которую,— она сама признавалась,— беспрестанно расточали ее красоте, ее чему-то божественному, чему-то неизъяснимо в ней прекрасному,— а второе есть плод первого, соединенного с небрежным воспитанием и беспорядочным чтением.

В моем ответе на ее сегодняшнее письмо я высказал кое-что из этого, но конечно, в самой мягкой форме.

26. Сегодня получил от г-жи Керн в ответ на мое письмо записку следующего содержания: ‘Благодарю вас за доверие. Вы не ошиблись, полагая, что я умею вас понимать’.

Июль, 4. Был у г-жи Керн. Никто из нас не вспоминал о нашей недавней размолвке, за исключением разве маленького намека в виде мщения с ее стороны. Я застал ее за работой.

— Садитесь мотать со мною шелк,— сказала она.

Я повиновался. Она надела мне на руки моток, научила, как держать его, и принялась за работу.

— Говорят, что Геркулес прял у ног Омфалы,— заметил я,— хоть я не Геркулес, а очутился в подобном ему положении, с тою только разницей, что та г-жа Омфала вряд ли могла бы сравниться с той особою, которой я имею честь служить.

— Хорошо сказано,— отвечала она.— Однако посмотрите, вы все путаете шелк. — И начала опять учить меня, как его держать.

Это не помогло.

— Дайте, я сам это сделаю.

Я взял, поправил, надел на руки по-своему: дело пошло как следует.

— Теперь хорошо,— сказала она с приятной улыбкой.

— Это оттого, что я самостоятельно, собственным умом постиг эту тайну,— заметил я.

Она промолчала.

— Попробуйте вот так вывернуть нитки,— начала она опять через несколько минут.

Я послушался, и в самом деле работа пошла еще гораздо лучше. Я заметил ей это.

— Вот видите,— сказала она с торжествующим видом,— ум хорошо, а два лучше.

Мне, в мою очередь, пришлось промолчать.

После пошли мы гулять в сад герцога Вюртембергского. Народу было множество. В двух местах гремела музыка. Но мне гораздо приятнее было слушать малороссийские песни, которые пела сестра г-жи Керн по нашем приходе с гулянья. У ней прелестный голос, и в каждом звуке его чувство и душа. Слушая ее, я совсем перенесся на родину, к горлу подступали слезы…

Сентябрь 18… Вечером был у г-жи Керн. Видел там известного инженерного генерала Базена. Обращение последнего есть образец светской непринужденности: он едва не садился к г-же Керн на колени, говоря, беспрестанно трогал ее за плечо, за локоны, чуть не обхватывал ее стана. Удивительно и незабавно! Да и пришел он очень не кстати. Анна Петровна встретила меня очень любезно и, очевидно, собиралась пустить в ход весь арсенал своего очаровательного кокетства’⁷⁹.

На этом окончился роман Никитенки с Керн: робкий и скромный студент вовремя остановился в своих чувствах, убедившись в ветренности предмета своего увлечения, но что увлечение это было сильно и серьезно, видно и из приведенных выдержек из его дневника, и из сохранившегося в Пушкинском Доме автобиографического письма Никитенки к А. П. Керн от 24-го июня 1827 г., о котором он упоминает в дневнике под этим же числом, письмо это посвящено, так сказать, антикритике и обосновывает обрисовку героя переданных Анне Петровне отрывков из романа Никитенки в ответ на сделанные ею упреки, между прочим, и в холодности его собственных любовных изъяснений⁸⁰.

Любопытно отметить, что и по наблюдению самого Никитенки Керн резко изменилась к нему с момента появления в Петербурге Пушкина: не с таким соперником мог состязаться Никитенко,— солнечная личность поэта сразу поставила в тень его собственную скромную фигуру…

VIII

Знакомство с M. И. Глинкой.— Поездка с ним и с Дельвигом на Иматру.— Воспоминания Анны Петровны об этой поездке.— Музыка Глинки на слова Пушкина ‘Я помню чудное мгновенье’.— Роман Глинки и дочери А. П. Керн.— Отношения к Пушкину в 1830-х гг.— Ссоры и тяжба с мужем, окончательный разрыв с ним и его смерть.

У только что упомянутого известного инженерного генерала Базена Анна Петровна еще в 1826 г. (вскоре по приезде в Петербург) познакомилась с М. И. Глинкой. Затем знакомство перешло в дружество и оставило заметный след в жизни композитора. В Записках своих Глинка упоминает о ней с симпатией: ‘Я часто посещал,— рассказывает он, говоря о конце июня 1829 г.,— барона Дельвига, кроме его милой и весьма любезной жены, жила там также любезная миловидная барыня Керн. В июне барон с женой, г-жой Керн и Орестом Сомовым (литератором, весьма умным и любезным человеком) отправились в четырехместной линейке на Иматру, мы с Корсаком поехали вслед за ними на тележке. Съехавшись в Выборге, вместе гуляли мы в прекрасном саду барона Николаи, вместе видели Иматру и возвратились в Петербург’⁸¹. Об этой поездке Анна Петровна оставила очень любопытный рассказ (напечатанный ею в ‘Семейных вечерах’ 1864 г., No 10), она жила в это лето с Дельвигами на даче у Крестовского перевоза.

Знакомство с Глинкой продолжалось в течение многих лет и ознаменовалось тем, что знаменитый композитор написал гениальную музыку к стихотворению ‘Я помню чудное мгновенье’⁸² и влюбился в дочь Анны Петровны — уже упомянутую Екатерину Ермолаевну⁸³, когда она, по окончании курса в Смольном институте (‘монастыре’) в 1836 г. жила с матерью, и едва на ней не женился. Знакомство его с молодой Керн состоялось на Пасху 1839 г., она была тогда классной дамой в Смольном и посещала сестру Глинки — М. И. Стунееву. В записках своих Глинка так рассказывает о встрече с этой девушкой (он скромно скрыл ее под буквами Е. К.), сыгравшей в его жизни заметную роль: ‘Она была нехороша, даже нечто страдальческое выражалось на ее бледном лице… мой взор невольно остановился на ней, ее ясные, выразительные глаза, необыкновенно стройный стан (ИlancИ) и особенного рода прелесть и достоинство, разлитые во всей ее особе, все более и более меня привлекали… Вскоре чувства мои были вполне разделены милой Е. К., и свидания становились отраднее’,— тем более, что Глинка в это время окончательно расходился со своей женой. ‘Мне гадко было у себя дома, зато сколько жизни и наслаждений с другой стороны: пламенные, поэтические чувства к Е. К., которые она вполне понимала и разделяла…’

В эту же зиму Глинка и написал для Екатерины Ермолаевны свой знаменитый романс на слова Пушкина ‘Я помню чудное мгновенье’⁸⁴, посвященные поэтом ее матери. Болезнь Екатерины Ермолаевны весной 1840 г. очень встревожила Глинку, и он уговорил ее и Анну Петровну поехать в Малороссию, они отправились туда 11-го августа, причем Глинка часть дороги ехал вместе с ними, направляясь к себе в деревню, и по дороге заехали к П. А. Осиповой. 17-го августа Глинка написал Анне Петровне из Смоленска очень теплое письмо, в котором говорил, между прочим: ‘Как вы поживаете в Тригорске? Сообщите мне подробное описание вашего там пребывания, в особенности о месте, где покоится прах Пушкина. Душевно сожалею, что обязанности к матушке не позволили мне вам сопутствовать’⁸⁵.

Как рассказывал нам сын Екатерины Ермолаевны Ю. М. Шокальский и как видно из писем Глинки, он, в ожидании развода с женою, сделал уже формальное предложение Екатерине Ермолаевне и получил согласие, но затем из-за каких-то недоразумений дело расстроилось⁸⁶, хотя Глинка и питал до конца своей жизни искреннее расположение к особе, вызвавшей в нем горячее чувство, и состоял с ней в переписке (к сожалению, ею уничтоженной).— Подробно этот эпизод из жизни великого музыканта рассказан нами в статье ‘К биографии Глинки’ в сборнике ‘Музыкальная летопись’, вып. II (Пгр., 1923, стр. 40—60), где нами опубликовано пять дружеских писем Глинки к А. П. Керн, 1840—1841 гг., и приведены рассказы о нем второго мужа Анны Петровны А. В. Маркова-Виноградского.

Что касается Пушкина, то до нас дошло очень мало указаний на его отношения к Анне Петровне в эпоху их одновременного житья в Петербурге в 1830-х гг., дороги их после женитьбы поэта резко разошлись, и встречи их могли быть лишь случайны. Л. Н. Майков (Пушкин, стр. 265) справедливо, впрочем, заметил, что ‘женатый Пушкин сам избегал поддерживать знакомство с особами, за которыми ухаживал в прежнее время’. Нам известно только три небольших записки поэта к Анне Петровне, касающихся хлопот об ее имении и относящихся ко второй половине 1832 г. По словам ее самой, они больше не переписывались с поэтом и виделись уже очень редко⁸⁷.

Впрочем, сохранилась любопытная фраза Пушкина, относящаяся к А. П. Керн, в письме его к жене, написанном из Михайловского 29-го сентября 1835 года, из письма этого видно, что А. П. Керн, сильно в это время нуждавшаяся, обратилась к литературному покровительству Пушкина и письменно просила его помочь ей устроить один ее перевод, Пушкин оказался уехавшим в Михайловское, и жена его переслала ему записку Анны Петровны: ‘Ты мне переслала,— читаем в письме Пушкина,— записку от m-me Керн, дура вздумала переводить Занда и просит, чтоб я сосводничал ее со Смирдиным. Черт побери их обоих! Я поручил Анне Николаевне [Вульф] отвечать ей за меня, что если перевод ее будет так же верен, как она сама верный список с m-me Sand, то успех ее несомнителен, а что со Смирдиным дела я никакого не имею’.

Нельзя не заметить умышленно грубого тона этих строк, в которых Л. Н. Майков видел подтверждение высказанного им и приведенного выше мнения, что поэт сам избегал прежних своих приятельниц. Такое поведение Пушкина, конечно, должно было иметь свои основания, и одним из них была, несомненно, ревность его жены Натальи Николаевны. Н. О. Лернер (в ‘Русской старине’ 1905 г., No 11, стр. 423—424) собрал целый ряд доказательств тому, как часто Пушкину приходилось успокаивать жену и оправдываться от обвинений в неверности, и делает совершенно справедливое заключение, что грубый отзыв поэта о предмете его прежнего преклонения вызван лишь подозрительностью его супруги и желанием его, с одной стороны, не огорчить любимую женщину, а с другой — не дать повода к новому столкновению, уничтожить новое возможное подозрение в неверности: ‘это была вынужденная и довольно невинная хитрость’ Пушкина, а вовсе не отражение его действительного взгляда.

В 1841 г. (8-го февраля) умер в Петербурге Ермолай Федорович Керн — муж Анны Петровны — и она отныне стала совершенно свободна. Последние перед этим годы были омрачены пререканиями и столкновениями супругов, так как Керн не переставал настаивать на возвращении к нему жены, покинувшей его еще в 1826 году (были, однако, краткие периоды, что они жили вместе). Анна Петровна постоянно нуждалась в деньгах, живя, по выражению Н. О. Пушкиной (1835 г.), ‘du jour au lendemain’ [‘со дня на день’], она неоднократно обращалась к императору Николаю за помощью, так, например, 10-го августа 1836 г. она писала ему в своем прошении: ‘Августейший Монарх, Всемилостивейший Государь! Отчаянное, безнадежное состояние и жесточайшая нужда повергают меня к стопам В. И. В-ва, кроме Вас, Государь, мне некому помочь! Совершенное разорение отца моего, надворного советника Полторацкого, которое вовлекло и мою всю собственность, равно отказ мужа моего, генерал-лейтенанта Керна, давать мне законное содержание лишают меня всех средств к существованию. Я уже покушалась работою поддерживать горестную жизнь⁸⁸, но силы мне изменили, болезнь истощила остальные средства, и мне остается одна надежда — милосердное воззрение В. И. В-ва на мои страдания. Я не расточила своего достояния, это внушает мне смелость воззвать к милосердию В. И. В-ва, Вы ли не будете снисходительны к дочернему усердию, через которое я ввержена в нищету’⁸⁹.

Благодаря ходатайству генерал-адъютанта В. Ф. Адлерберга, Анна Петровна получила тогда 2000 р., а Керну был послан запрос, почему он отказывается содержать жену, старый генерал отвечал государю (13-го ноября 1836 г.) длинным письмом⁹⁰, в котором во всем происшедшем обвинял жену, он писал, что, женясь почти без приданого и ‘имея одну любовь и дружбу жены в предмете’, он и не доискивался помощи тестя, ‘увидя же вскоре к себе ее равнодушие и холодность, поздно уже познал свое несчастие. Она, невзирая на все мои и общих родных наших убеждения и просьбы, оставила меня с двумя дочерьми самовольно в первый раз на четыре года, расстроив меня совершенно сделанными для нее, при начале супружества и при неоднократных потом возвращениях ко мне в скудном виде после продолжительных отлучек, долгами…⁹¹. Но я, как надлежало супругу, вызвал ее после четырехлетней разлуки с взрослыми детьми, не вспомнив прошедшие неприятности, принял ее с прежнею любовью, хотя она, смею доложить, прибыла ко мне, не имея даже и необходимого платья… Мое снисхождение не послужило к добру: она забылась, изъявив мне желание, чтобы я детей определил на казенное содержание… ⁹² Наконец, моя жена оставила меня в другой раз, объявив мне, что не желает со мною жить… Десять лет провел я в разлуке с женою моею, не имев даже никакой переписки. В нынешнем году, прибыв в столицу, я принял дочь мою из Института… В это время… жена моя объявила родным своим, что она желает быть вместе со мною и дочерью, но не с тем, чтобы быть мне женою, а дочери — матерью, а только в обязанности гувернантки. После данного дочери моей воспитания, какою может быть ей моя жена гувернанткою, привыкшая к беззаконной жизни и, осмеливаюсь доложить, виновница нищеты дочернего состояния? За всем тем, убеждаясь просьбами дочери моей, основанными на истинной любви к родителям, я неоднократно и в прошедших месяцах, оставляя для себя даже необходимое в житейском быту, помогал неблагодарной жене, посылая ей по возможности деньги’.

Керну было указано, что на основании закона он должен давать жене приличное содержание, ‘чем самым и избегнет с ее стороны справедливой на него жалобы’. Но Керн продолжал жаловаться на жену: в прошении своем к военному министру графу А. И. Чернышеву от 3-го декабря 1837 г., он, обвиняя жену в том, что она ‘предалась блудной жизни и, оставив его более десяти лет тому назад, увлеклась совершенно преступными страстями своими,— умолял об одной милости — заставить ее силою закона жить совместно’. Дело было передано министру юстиции, но Керн так и умер, не дождавшись его разрешения… Анна Петровна получила после мужа хорошую пенсию, но пользовалась ею недолго: через полтора года после смерти Керна Анна Петровна вторично вышла замуж…

Выход замуж за A.B. Маркова-Виноградского.— Роман, предшествовавший замужеству.— Биография Маркова-Виноградского.— Взаимная любовь.— Жизнь в Малороссии и в Петербурге.— Служба в Уделах.— Знакомство с Тургеневым, Тютчевым, Анненковым.— Отзыв Тургенева.— Поездки по России, за границу и к Бакуниным.— Смерть A.B. Маркова-Виноградского.— Переезд в Москву и смерть.

Второй брак Анны Петровны был полною противоположностью первому: там она была значительно моложе своего мужа, теперь муж был моложе ее на целых двадцать лет, к тому же Александр Васильевич Марков-Виноградский⁹³ приходился ей троюродным братом⁹⁴. Брак формально состоялся 25-го июля 1842 года. Своего кузена Анна Петровна знала с детства, когда же в апреле 1834 г. он был привезен в Петербург и сдан в 1-ый кадетский корпус, она заменила ему мать (умершую в 1837 г.), навещала его в корпусе, брала к себе в отпуск⁹⁵ и постепенно увлеклась красивым, статным и даровитым юношей, который, в свою очередь, до безумия влюбился в сорокалетнюю, но очень моложавую и привлекательную тетушку, еще сохранившую к этому времени все обаяние своей былой неотразимой красоты. Выпущенный из корпуса в 1839 г. пятым по успехам воспитанником, он поступил в офицерские классы Артиллерийского училища, однако в 1840 г., не окончив курса он перешел в строй (в 7-ю артиллерийскую бригаду, стоявшую в Лохвице, Лубнах и Хороле, куда приезжала и Анна Петровна), а вскоре (26-го апреля 1842 года) уже совсем вышел в отставку с чином подпоручика, через три месяца состоялась его свадьба с жившею в имении отца — Лучке, около Лохвицы, Анною Петровной, с которою он сошелся, однако, значительно раньше…⁹⁶.

Старик П. М. Полторацкий был очень разгневан на дочь за ее безрассудный шаг,— она, выйдя замуж за нечиновного молодого человека, лишилась значительной пенсии после генерала Керна, и отказал молодой чете в какой бы то ни было поддержке. Кое-как пробились супруги около двух лет, но в 1844 году должны были отправиться на жительство в г. Сосницу Черниговской губернии, где у А. В. была маленькая усадьба и несколько человек крестьян. Здесь они и поселились с общей их теткой Феодосией Петровной Полторацкой — той самой, к которой в 1820 г. адресованы были цитированные нами выше сентиментальные письма-дневник Анны Петровны из Пскова, но отношения двух когда-то восторженных приятельниц сразу сделались шероховатыми: Анна Петровна за 25 лет сильно изменилась и после всех пережитых ею треволнений жаждала лишь тихой пристани, а Феодосия Петровна из экзальтированной пожилой барышни превратилась в желчную скупую старуху, которая неодобрительно относясь к увлечению своих племянницы и племянника, отравляла все существование мужа и жены, влюбленных друг в друга. О том, как трогательны были отношения супругов, видно, например, из письма Анны Петровны к сестре ее мужа, Е. В. Марковой-Виноградской (вскоре ставшей по мужу Бакуниной) от 17-го августа 1851 г. (из Сосницы), где она пишет: ‘Муж сегодня поехал по своей должности на неделю, а может быть, и дольше. Ты не можешь себе представить, как я тоскую, когда он уезжает! Вообрази и пожури меня за то, что я сделалась необыкновенно мнительна и суеверна, я боюсь,— чего бы ты думала? Никогда не угадаешь! Боюсь того, что мы оба никогда еще не были, кажется, так нежны друг к другу, так счастливы, так согласны! На стороне только и слышно, что ставят в пример нас. Говорят молодые, новые супруги: ‘Нам только бы хотелось быть так счастливыми, как Анна Петровна и Александр Васильевич!’. И нам теперь так трудно расставаться, что Василич три дня откладывал поездку, сегодня насилу решился выехать и то потому, что получил на то предписание от начальства…

20-го августа. Сегодня 4-й день, как Василич уехал. Как мне грустно и тяжко без него! Ночью не сплю — представляется, что он где-нибудь едет, опрокинулся, ушибся, или ночует неприятно, непокойно… Я без него мученица совершенно! Представь себе, каково было, когда он в распутицу за тобой поехал! Я постоянно была в лихорадочном состоянии… Какая я… странная натура: я помню, что в первой молодости я, при чрезвычайно беспечном характере, была такая мнительная…’ ‘Продолжаешь ли ты,— пишет она в том же письме от 17-го августа 1851 г., — читать ‘Копперфильда?’ Я читаю и восхищаюсь. Помнишь ли, какую он истину выразил этими словами, что ‘каждый должен сам выработать себе счастье’. Это в особенности относится к супружескому состоянию. Все видят, что мы счастливы, все завидуют, может быть, а никому не придет в голову, как мы его выработали, и что, может быть, на это надо было и уменья? Я думаю, что кто счастлив, тот и мудр, и должно этому учиться’.

Первое время жизни в Соснице супругов радовала своим присутствием вышеупомянутая сестра Александра Васильевича — Елизавета Васильевна Маркова-Виноградская — юная, прелестная девушка — существо, одаренное прекрасной поэтической душой, но вскоре и она, вынужденная стесненными обстоятельствами, уехала к тетке и дяде Татьяне Петровне (рожд. Полторацкой) и Сергею Дмитриевичу Львовым — в д. Митино (Новоторжского уезда Тверской губернии), и 11-го января 1852 г. вышла здесь замуж за своего соседа — Александра Александровича Бакунина, а через год с небольшим (5 мая 1853 г.) умерла…

А. В. Марков-Виноградский недолго и очень неудачно служил ‘по выборам дворянства’ Сосницкого уезда (1846—1855), к тому же служба эта не давала возможности существовать безбедно даже в Соснице, и Марковы-Виноградские решили переселиться в Петербург. Здесь Александру Васильевичу удалось получить в конце 1855 г. место домашнего учителя в семье генерал-адъютанта князя С. А. Долгорукова, где он и пробыл до октября 1857 г. ⁹⁷, когда ему отказали от уроков, несмотря на то, что он в высшей степени добросовестно и с любовью относился к своим обязанностям. Оставшись в нужде, A.B. продал в 1858 г. свое Сосницкое именьице, но вскоре получил (21-го февраля 1858 г.) благодаря старому знакомству жены с M. H. Муравьевым (Виленским) место в Департаменте уделов, назначенный в Комитет для пересмотра Свода удельных постановлений, он в 1860 г. получил место столоначальника, а в 1862 г.— секретаря Общего присутствия Департамента. В 1865 г., 20-го ноября, он вышел в отставку с чином коллежского асессора и с небольшой пенсией⁹⁸.

В 1861, 1862 и 1865 гг. он ездил за границу — один раз с Анной Петровной, другие разы — без жены, которой уже трудно было совершать дальние поездки.

Она поддерживала постоянные сношения со своей многочисленной родней, приобрела себе много новых друзей, особенно же сблизилась с приятелем И. С. Тургенева — Николаем Николаевичем Тютчевым (Членом Совета департамента уделов) и его женой и свояченицей, через него познакомилась она и с поэтом Ф. И. Тютчевым, бывали у Анны Петровны также И. С. Тургенев и П. В. Анненков.

Тургенев в одном письме своем к П. Виардо из Петербурга (от 3-го февраля 1864 г.) в следующих любопытных строках писал ей об Анне Петровне: ‘Вечер провел у некой m-me Виноградской, в которую когда-то был влюблен Пушкин. Он написал в честь ее много стихотворений, признанных одними из лучших в нашей литературе. В молодости, должно быть, она была очень хороша собой, и теперь еще, при всем своем добродушии (она не умна), сохранила повадки женщины, привыкшей нравиться. Письма, которые писал ей Пушкин, она хранит как святыню, мне она показала полувыцветшую пастель, изображающую ее в 28 лет: беленькая, белокурая, с кротким личиком, с наивной грацией, с удивительным простодушием во взгляде и улыбке… немного смахивает на русскую горничную в роде Варюши. На месте Пушкина я бы не писал ей стихов. Ей, по-видимому, очень хотелось познакомиться со мной, и так как вчера был день ее ангела, мои друзья преподнесли ей меня вместо букета. У нее есть муж, на двадцать лет моложе ее: приятное семейство, немножко даже трогательное и в то же время комичное’⁹⁹.

Жизнь Анны Петровны с ее ‘Василичем’, как называла она мужа, была бы вполне счастлива, если бы не постоянные волнения за сына — талантливого ‘неудачника’¹⁰⁰. Любимым времяпровождением супругов было чтение — А. В. обыкновенно читал вслух — и они прочитывали таким образом очень много¹⁰¹, письма их обоих к родным и многотомные дневники Александра Васильевича наполнены суждениями и отзывами о прочитанных произведениях текущей литературы и о текущих событиях¹⁰².

После выхода в отставку Александра Васильевича Марковы-Виноградские вели странническую жизнь, переезжая с места на место: жили они и у родных в Тверской губернии (1866), и в Ковно (1868), и в Лубнах (1869—1874), и в Киеве и, наконец, в Москве (с 5-го августа 1877 г.), отсюда они ездили в имение Бакуниных — знаменитое Прямухино, здесь Александр Васильевич последние годы часто и тяжело хворавший и скончался 28-го января 1879 г.

После похорон горячо любимого мужа Анна Петровна была перевезена сыном в Москву, но ненадолго пережила своего супруга: она скончалась 27-го мая того же 1879 г. от паралича, погребена она на кладбище села Прутни, Новоторжского уезда Тверской губернии.

Отзывы об Анне Петровне Т. С. Львовой и О. А. Правдина. — Легенда о встрече гроба Анны Петровны с пьедесталом памятника Пушкину. — Некрологи Анны Петровны и отзыв о ней H. H. Голицына.

Заключим наш очерк рассказами двух лиц, знавших Анну Петровну в ее старости и сообщивших нам свои о ней воспоминания.

Татьяна Сергеевна Львова¹⁰³, двоюродная сестра ее, писала нам: ‘Анна Петровна была чрезвычайно ласкова, кротка, читала много или, скорее, ей читали вслух. Муж ее окружал ее самым нежным вниманием, готов был на всякий труд, чтобы доставить ей желаемое¹⁰⁴. Видала я у них портрет ее в молодости, но на этом портрете она была представлена довольно полной — эфирного ничего не было, но я всегда слыхала от тех, которые знали ее прежде, что она была очень привлекательна’. Т. С. Львова передала нам еще один рассказ, слышанный ею от самой Анны Петровны: последняя незадолго, может быть, даже накануне дуэли, встретилась с Пушкиным где-то на балу и спросила его: ‘Pourquoi Йtes-vous si mal disposИ?’ [‘Почему Вы в таком дурном настроении?’],— на что он ей ответил: ‘Je n’aime pas qu’on mange dans mon assiette ‘ [‘Я не люблю, чтобы другие ели с моей тарелки’].

Воспоминания другого лица — артиста Московского Малого театра Осипа Андреевича Правдина — подтверждают, что ‘Анна Петровна до самой смерти осталась человеком с ангельской душой’, и что несмотря на большую разницу в летах, супруги прожили всю жизнь в полнейшем согласии и до гроба любили друг друга.

Рассказ О. А. Правдина любопытен еще тем, что разбивает утвердившуюся с легкой руки П. И. Бартенева легенду,— правда очень поэтическую,— о том, будто бы ‘гроб ее повстречался с памятником Пушкина, который ввозили в Москву¹⁰⁵‘.

‘В 1878 году,— рассказывает O. A. Правдин,— Анна Петровна жила с семьей неких Семевских на Тверской-Ямской, по той стороне, где церковь св. Василия Кесарийского, у самой Тверской заставы, на углу Кузнечного переулка,— жила и умерла в комнате 3-го этажа. Есть люди, утверждающие, что она умерла в бедности,— это неправда: в момент, который я описываю, Виноградские жили хотя и не роскошно, но ни в чем не нуждались. Старушку, по возможности, холили и оберегали. Жена моя, Мария Николаевна, знавшая знаменитое прошлое Анны Петровны, и какую она играла роль в жизни нашего великого поэта, очень заинтересовалась старушкой, и в один прекрасный день ее представили ей. Анна Петровна была очень любезна и внимательна, много говорила, конечно, вспоминала и Пушкина, и Дельвига…, она принимала довольно часто мою жену, беседовала с ней, довольно долго вспоминала, как в Полтаву приезжал император Александр, танцевал с ней на балу и спросил: ‘Vous habitez toujours Poltava? — Non, Sir, j’habite Loubny! Ah! Comme c’est beau lЮbas! Venez donc, Sir, voir Loubny’. Император обещал приехать в Дубны. Передавая этот рассказ {Разговор с императором Александром I на балу в Полтаве в 1817 г. более подробно приведен в воспоминаниях Анны Петровны, см. А. П. Керн. Воспоминания. Дневники. Переписка, М., 1974, с. 89.} не без юмора, она блаженно улыбалась, уносясь мыслями в далекое прошлое…

Я совершенно отчетливо вспоминаю теперь то впечатление, которое охватило меня, когда я увидел ее в первый раз. Конечно, я не ожидал встретить тот образ красавицы Керн, к которой наш великий поэт обращал слова ‘Я помню чудное мгновенье’, но, признаюсь, надеялся увидеть хоть тень прошлой красоты, хотя намек на то, что было когда-то…

И что же? Передо мною в полутемной комнате, в старом вольтеровском кресле, повернутом спинкой к окну, сидела маленькая-маленькая, сморщенная, как печеное яблоко, древняя старушка в черной кацавейке, белом гофреном чепце, с маленьким личиком, и разве только пара больших, несколько моложавых для своих 80-ти лет глаз, немного напоминала о былом, давно прошедшем¹⁰⁶. Я был настолько удручен тем, что увидел, что когда меня представили, не нашелся даже, о чем заговорить, ограничился двумя-тремя фразами о ее здоровье, простился и ушел… Передо мной сидел точно не живой человек, и прощание мое было скорее с существом, принадлежавшим уже другому миру…

Теперь скажу о той легенде, которая ходила и ходит по Москве и даже попала в Энциклопедический Словарь Брокгауза, а затем уже выросла до гиперболических размеров. На моих же глазах был всего только простой случай, который и дал повод к дальнейшим преувеличиваниям.

Дело было так: года за два¹⁰⁷ до смерти Анна Петровна сильно захворала, так что за ней усилили уход и оберегали от всего, что могло бы ее встревожить. Это было, кажется, в мае. Был очень жаркий день, все окна были настежь. Я шел к Виноградским. Дойдя до их дома, я был поражен необычайно-шумливой толпой, собравшейся на Тверской-Ямской, как раз перед окнами дома, в котором жили Виноградские, толпа кричала, ругалась, гикала, бесновалась, но ничто не помогало, 16 крепких битюгов, запряженных по четыре в ряд, цугом, везли какую-то колесную платформу, на которой была помещена громадная, необычайной величины гранитная глыба, которая застряла и не двигалась. Эта глыба была гранитный пьедестал памятника Пушкина. Наконец, среди шума и гама, удалось-таки сдвинуть колесницу, и она направилась к Страстному.

Я поднялся к Виноградским. Оказалось, что скандал на улице начался часов в 9—10 утра, все жильцы всполошились, предполагая, что в доме пожар. Больная также встревожилась, стала расспрашивать, и когда, после настойчивых ее требований (ее боялись взволновать), ей сказали, в чем дело, она успокоилась, облегченно вздохнула и сказала с блаженной улыбкой: ‘А, наконец-то! Ну, слава богу, давно пора!..’ До самой смерти Анна Петровна интересовалась ходом постройки и охотно слушала все, что ей об этом рассказывали’.

Смерть Анны Петровны прошла незамеченной, и только через год, по случаю торжеств, сопровождавших открытие памятника Пушкину в Москве, о ней вспомнили, и периодические издания поместили ее краткие некрологи¹⁰⁸, некто К. Б., лично знавший Марковых-Виноградских во время их жизни в Лубнах, в статье своей ‘Вдохновительница Пушкина’ писал, что они представляли редкое явление: они жили меньше для себя, чем для других: людское горе, несчастье у них могли встретить сочувствие и посильную помощь, они учили грамоте девочек, дочерей бедных родителей, по их инициативе в Лубнах устроено ссудосберегательное товарищество, Лубенская публичная библиотека имела их чуть не единственными абонентами, все свежее, честное, появлявшееся в литературе, встречало с их стороны теплый привет и искреннее сочувствие. Всесторонне образованная, чуть не наизусть знавшая всех европейских классиков, Анна Петровна до последних дней жила мыслящей, живой жизнью. ‘Я потому не отстала от жизни,— говорила она,— что родилась вместе с веком’.

Другой биограф, князь H. H. Голицын, говоря, что в последние годы жизни Анна Петровна испытывала нужду, которая заставляла ее продавать даже автографы Пушкина, Дельвига и др.¹⁰⁹, так заключал написанный им некролог: ‘Теперь уже смолкли печаль и слезы и любящее сердце перестало уже страдать. Помянем покойную сердечным словом, как вдохновлявшую гения-поэта, как давшую ему столько ‘чудных мгновений’. Она много любила, и лучшие наши таланты были у ног ее. Сохраним же этому ‘гению чистой красоты’ благодарную память за пределами его земной жизни’.

Примечания

¹ При составлении настоящего очерка, впервые напечатанного в III томе Сочинений Пушкина, изд. Брокгауза-Ефрона под редакцией С. А. Венгерова (1909 г.), а в настоящем отдельном издании переработанного и дополненного,— мы пользовались кроме цитируемых ниже печатных источников личными сообщениями Н. Д. Романова, А. И. Малеина, И. А. Виноградова, А. А. Виноградова, O. A. Правдина, П. Я. Дашкова, А. А. Сиверса и внуков А. П. Керн — Ю. М. Шокальского и А. А. Кулжинской. В недавно изданной книге П. К. Губера ‘Дон-Жуанский список Пушкина’. Главы из биографии с 9-ю портретами (изд. ‘Петроград’, 1923) находится очерк отношений Пушкина и Керн (стр. 147—189), нового фактического материала в нем нет, но некоторые соображения автора приняты нами во внимание при пересмотре нашей статьи.

² Ср. ‘Сто лет назад’ — в ж. ‘Радуга’ 1884 г., NoNo 18—19, 22, 24 и 25, а также перепечатку: ‘Из воспоминаний о моем детстве’ — ‘Русск. архив’ 1884 г., кн. III, в Пушкинском Доме при Российской Академии наук имеется черновая рукопись этих воспоминаний, которые были окончены в Лубнах 19-го октября 1870 г.

³ А. Н. Вульф род. 10 дек. 1799, ум. 2 сент. 1857.

⁴ Керну в это время было уже 52 года, а Анне Петровне шел лишь 18-й год.

⁵ В приданое от отца Анна Петровна получила в Старицком уезде Тверской губ. 160 душ крестьян, но в 1820 или в 1821 г. П. М. Полторацкий сперва заложил это имение, а потом и продал его графу Шереметеву. В 1832 г. Пушкин принимал участие в хлопотах Анны Петровны по выкупу этого имения у Шереметева (см. его записки к Анне Петровне в ‘Пушк. и его совр.’, вып. V, стр. 153—155).

⁶ ‘Русск. стар.’ 1870 г., т. I, изд. 3, стр. 230—243.

⁷ Смотр этот был 15-го сентября 1817 г.

⁸ Ее крестным отцом, конечно, заочно, был император Александр I.

⁹ ‘Библ. для чтения’ 1859г., т. 154, март, стр. 111—144, перепечатано в книге Л. Н. Майкова ‘Пушкин’, СПб., 1899, стр. 239 и сл.

¹⁰ ‘Русск. стар.’ 1870 г., т. I, стр. 236.

¹¹ Елизаветы Марковны, жены известного ученого и любителя художеств Алексея Николаевича Оленина, в дочь которых Анну Алексеевну позднее был влюблен Пушкин.

¹² Александр Александрович Полторацкий (р. 7-го июля 1792 г., ум. 13-го марта 1855 г.), он впоследствии (в 1834 г.) женился на предмете первой страсти Пушкина — фрейлине Екатерине Павловне Бакуниной (ум. 7-го декабря 1869 г.). См. Б. Л. Модзалевский. Записки В. П. Зубкова, СПб., 1906, стр. 84—85.

¹³ По словам покойной Е. Е. Шокальской, император Александр, обещав ее матери свое покровительство, сдержал свое слово: когда позже Анна Петровна разошлась с мужем и просила государя помочь ей (свидание их состоялось в присутствии императрицы Елизаветы Алексеевны), то он оказал ей денежное пособие, о котором она просила.

¹⁴ Раз он прочел один его отрывок, еще не отправленный на почту, и устроил жене, ‘une grandissime histoire’.

¹⁵ ‘Образ, прошедший перед нами, который мы видали и который никогда снова не увидим’. Л. Н. Майков считает, что эти слова взяты А. П. Керн в несколько неточной передаче из начала посвящения к ‘Чайльд-Гарольду’ (‘Пушкин’, СПб. 1899, стр. 288, ср. Соч., изд. Просвещ., под ред. П. О. Морозова, Т. II, стр. 263). Нам кажется вернее предположение Н. Ф. Сумцова (Харьков. Унив. Сборн. в память Пушкина, X, 1899, стр. 230, 233), что эти слова взяты из стих. Уордсворта ‘Phantom о delight’.

¹⁶ Только послание в стихах, о котором говорит А. П., до нас не дошло.

¹⁷ No 2, февр., стр. 524—525, перепечатано в его сборнике ‘Критические статьи и заметки о Пушкине’, Харьков, 1900, стр. 65—80.

¹⁸ См. Переписка, Акад. изд., т. I, стр. 157—158.

¹⁹ Т. е., А. Н. Вульф.

²⁰ Черняев, стр. 74—75.

²¹ Из Лубен. См. Бартенев. Пушкин, вып. II, 125—126 и Переписка, Акад. изд., т. I, стр. 213—215.

²² Переписка, Акад. изд., т. I, стр. 213—215.

²³ Л. Н. Павлищев подробно рассказывает якобы со слов своей матери будто поэт предчувствовал какую-то радостную встречу в день приезда Анны Петровны, как у него чесался левый глаз, сильно билось сердце, бросало то в жар, то в озноб… (Воспоминания об А. С. Пушкине, М., 1890, стр. 169). Но цену рассказов Павлищева мы хорошо знаем.

²⁴ Это известный теперь рассказ, записанный со слов Пушкина В. П. Титовым и напечатанный им в ‘Северных Цветах’ на 1829 г., переиздан в СПб. в 1913 г. отдельной книжкой с послесловием П. Е. Щеголева и Ф. Сологуба, ср. Соч., изд. Брокгауза-Ефрона, т. VI, стр. 181—194.

²⁵ С разрешения Пушкина (см. Переписка Пушк., Акад. изд., т. I, стр. 371), ‘Сев. Цветы’ на 1827 г., стр. 341—342 (‘К***’).

²⁶ Анна Петровна в своих воспоминаниях цитирует письмо по памяти и не совсем точно, мы приводим его по Акад. изданию Переписки (т. I, стр. 251). Кстати, письмо это отнесено к началу августа 1825 г. на основании почтового штемпеля 5-го августа, но так как письмо писано в присутствии самой Анны Петровны, которая уехала, как сейчас увидим, из Тригорского 19-го июля, то надо заключить, что письмо писано до этого числа и, залежавшись у поэта, было им лишь отправлено 5-го августа.

²⁷ ‘Пушк. в Алекс. эпоху’, СПб. 1874, стр. 282.

²⁸ ‘Русск. стар.’ 1870, т. I, изд. 3-е, стр. 235.

²⁹ Материалы для биографии, изд. 1855, стр. 122.

³⁰ См. отметку в календаре, сделанную П. А. Осиповой: Б. Модзалевский. Поездка в Тригорское, СПб. 1903, стр. 140.

³¹ Переписка, том I, стр. 238—240, No 177. Здесь, как и ниже, для писем Пушкина к А. П. Керн (все они писаны по-французски) мы пользуемся переводами их, напечатанными при ее воспоминаниях в ‘Библ. для чтения’ 1859 г., т. 154, стр. 120, 121, 122, 123, 137—144, а также и в ‘Русск. стар.’ 1879 г., т. XXVI, стр. 326—519, вместе с оригиналами писем и со снимком с одного из них (от 28-го августа), но некоторые места мы переводим самостоятельно.

³² Анна Петровна в своих воспоминаниях делает к этим словам примечание: ‘Никакого не было камня в саду, а споткнулась я о переплетенные корни дерев. Веточку гелиотропа он, точно, выпросил у меня’.

³³ 19-е июля (день отъезда А. П.) в 1825 г. приходилось действительно в воскресенье.

³⁴ Примечание А. П. Керн: ‘Ему досадно было, что брат [Алексей Вульф] поехал провожать свою сестру [Анну Николаевну] и меня и сел вместе с нами в карету’. Алексей Вульф, тогда студент Дерптского университета, также влюбился в свою кузину.

³⁵ Ответ этот до нас не дошел.

³⁶ Письмо это сохранилось у П. А. Осиповой и теперь находится вместе с другими письмами к ней Пушкина в Публичной библиотеке. Впервые напечатано в ‘Русск. стар.’ 1879 г., т. XXVI, стр. 506—509, с переводом.

³⁷ Анна Петровна в своих воспоминаниях неоднократно останавливается на этом циничном, более показном, чем действительном взгляде Пушкина на женщину. ‘Живо воспринимая добро, Пушкин, однако, как мне кажется, не увлекался им в женщинах, его гораздо более очаровывало в них остроумие, блеск и внешняя красота. Кокетливое желание ему понравиться не раз привлекало внимание поэта и гораздо более, чем истинное глубокое чувство, им внушенное. Сам он почти никогда не выражал чувств, он как бы стыдился их и в этом смысле был сыном своего века’ (Л. Майков. Пушкин, стр. 263, ср. там же, стр. 252, ‘Русская старина’ 1870 г., т. I, изд. 3, стр. 235, ‘Пушкин и его современники’, вып. V, стр. 144—145).

³⁸ Здесь непереводимая игра слов: ‘ Une jolie femme est bien maНtresse… d’Йtre la maНtresse’. {maНtresse (франц.) значит — и хозяйка, госпожа самой себе, и любовница.}

³⁹ См. выше, в предыдущем письме, в ‘Русск. стар.’, т. XXVI, стр. 510, переведено ‘Ваши прелести’, тогда как в подлиннике написано: ‘vos spasmes’.

⁴⁰ Отсюда вверх, наискось, написано: ‘вот что значит диагональ’.

⁴¹ См. выше отрывок из несохранившегося письма к П. А. Осиповой.

⁴² Несколько слов зачеркнуто.

⁴³ Пушкин только что получил разрешение съездить туда для совета с врачом.

⁴⁴ В письме от 6-го июня 1859 г.— Л. Майков. Пушкин, СПб., 1899, стр. 246.

⁴⁵ Переписка, т. I, стр. 304.

⁴⁶ Л. Майков. Пушкин, стр. 246.

⁴⁷ В приписке к этому письму Анна Николаевна Вульф писала: ‘Байрон помирил тебя с Пушкиным, он посылает тебе деньги — 125 р. — его нынешнюю цену’.

⁴⁸ Т.е. смерть Александра I.

⁴⁹ Если не считать одной записочки Пушкина (второй половины декабря 1824 г.), лишь предположительно относящейся к Керн, и в которой он просит прислать ему доктора Арендта (Переп., т. I, стр. 316), отрывка из письма к А. Н. Вульф (окт.— нояб. 1828 г.) из Малинников (Переп., т. II, стр. 80) и трех полуделовых записок 1832 г.

⁵⁰ Только А. Е. Зарин, посвятивший А. П. Керн особую главу в своей брошюре ‘Увлечения А. С. Пушкина женщинами’ (СПб., 1901, стр. 48—62) находит письма эти заурядными и даже пошлыми. Отношения Пушкина к Керн он считает не стоющими внимания, неглубокими: ‘Пушкин не мог бы писать в таком тоне женщине, которую он полюбил глубоко и чисто’,— как будто только ‘глубокая и чистая’ любовь поэта может интересовать нас. В книге А. И. Незеленова ‘А. С. Пушкин в его поэзии’, СПб., 1903, посвящена особая глава разбору отношений Пушкина к А. П. Керн (стр. 268—277), прослеженных по его письмам и стихотворениям данной эпохи.

⁵¹ Пушкин, изд. 2, СПб., 1906, стр. 259—262.

⁵² A. C. Пушкин, М., 1899, стр. 86—87.

⁵³ Пушкин. Жизнь и творчество. СПб., 1907, стр. 238—239.

⁵⁴ Заметим, кстати, что черновика этого стихотворения не сохранилось, а может быть и не было. То, что напечатано г. Евг. Вашковым в ‘Русской мысли’ 1900 г. (No 4, стр. 126) как черновой автограф Пушкина, писано не Пушкина рукой и представляет собою подражание какого-то неопытного стихотворца, заимствовавшего из пьесы Пушкина целые выражения, конечно не Пушкиным писана и та рукопись, которая воспроизведена в журн. ‘Звезда’ 1888 г. и в ‘Историч. вестнике’ 1899 г. Ср. П. А. Ефремов ‘Мнимый Пушкин’, СПб., 1903, стр. 26—27.

⁵⁵ ‘Этюды о Пушкине’.

⁵⁶ Анненков говорит, что ‘Основную мысль стихотворения (‘К ней’) Пушкин воспроизвел в другой и превосходной форме спустя 8 лет, именно в пьесе ‘Я помню чудное мгновенье’, принадлежащей уже к 1825 году. Он часто поступал так с первыми своими произведениями’.

⁵⁷ О музыке на это стихотворение см. брошюру В. Корганова: ‘А. С. Пушкин в музыке’, Тифлис, 1899, стр. 31, и ‘Puschkiniana’ В. Межова, у Б. Н. Алмазова (Сочинения, т. II, СПб., 1892, стр. 229—232) имеется пародия на ‘Я помню чудное мгновенье’.

⁵⁸ В ‘Воспоминаниях о Пушкине’ в ‘Библиотеке для чтения’ 1859 г., в отрывке ‘Из записок. Воспоминания о Пушкине, Дельвиге и Глинке’ в ‘Семейных вечерах’ 1864 г., No 10, в статье ‘Дельвиг и Пушкин’, напечатанной Б. Л. Модзалевским в ‘Пушк. и его соврем.’, в. V, стр. 140—157, отрывки перепечатаны у Л. Н. Майкова. Пушкин, СПб., 1899.

⁵⁹ Вышедшею впоследствии за чиновника Решко.

⁶⁰ См. Переписка, т. I, стр. 333, 342, 352, 369, 372.

⁶¹ Они были найдены мною у П. П. Анненкова (сына биографа) и переданы для академического издания Переписки Пушкина. Ныне они находятся в Пушкинском Доме.

⁶² Брат поэта.

⁶³ Т.е. в Малинники.

⁶⁴ 15-го сентября.

⁶⁵ Письмо это до нас не дошло.

⁶⁶ Переписка Пушкина, т. II, стр. 3.

⁶⁷ Позднее Анна Петровна сообщала о нем свои воспоминания А. П. Пятковскому, писавшему биографию поэта (см. изд. Соч. Веневитинова. СПб., 1862, стр. 1, его же ‘Князь В. Ф. Одоевский и Д. В. Веневитинов’, СПб., 1901, стр. 105, 128, 129).

⁶⁸ Л. Майков. Пушкин, стр. 248—249.

⁶⁹ Пятковский, назв. соч., стр. 129.

⁷⁰ Барон Дельвиг, О. М. Сомов, А. Д. Илличевский (написавший ей послание — см. Майков. Пушкин, стр. 253), А. И. Подолинский, В. Н. Щастный, Е. А. Боратынский, Адам Мицкевич, Д. В. Веневитинов, барон Е. Ф. Розен и др.

⁷¹ Переписка, т. II, стр. 60.

⁷² См. Переписку, т. II, стр. 60, 65. Он посвятил Анне Петровне стихотворение (‘Русск. арх.’ 1884 г., No 6, стр. 349). В 1829 г., 23-го февраля, Соболевский писал Киреевскому, прося его передать Пушкину просьбу написать ему об Анне Петровне (‘Русск. арх.’ 1906, кн. III, стр. 570). Князь H. H. Голицын сообщает следующую ‘альбомную шутку’ Соболевского, обращенную к Анне Петровне (‘Варш. Дневн.’ 1880 г., No 159):

Чтоб писать хвалу Вам сносную,

Добрый гений мне шепнул:

В радугу семиполосную

Ты перо бы обмакнул,

Из Эдема взял бы лилию,

Песнь на ней бы начертил

И посыпал легкой пылию

С мотыльковых крыл.

На сестру Анны Петровны он писал:

Ах, смерть курносая, дурацкая

Похитила тебя, о Лиза Полторацкая!

⁷³ ‘Пушкин и его современники’, вып. XXI—XXII, passim.

⁷⁴ ‘День’. 1915 г., No 305, 311 и 320, в статье: ‘Любовный быт в пушкинскую эпоху’.

⁷⁵ Впрочем, это стихотворение лишь условно можно относить к А. П. Керн, может быть, что оно написано к графине А. Ф. Закревской. Б. М.

⁷⁶ Горячее дело Нижегородского драгунского полка с персианами под начальством принца Аббаса-Мирзы у крепости Аббас-Абада.

⁷⁷ Письмо это неизвестно.

⁷⁸ См. ‘Пушкин и его современники’, вып. XIX—XX, стр. 115, 116 и XXI—XXII, стр. 349, 350, 360, 409, 410, ‘Русск. арх.’ 1886, стр. 1490—1491, Л. Павлищев, Из семейной хроники, М., 1890, стр. 167, ‘Музыкальная Летопись’, сборн II, Пгр., 1923, стр. 50—51.

⁷⁹ Записки и дневник, т. I, 1893, стр. 225—230, 236—237, изд. 1905 г., т. I, стр. 166—170 и 175.

⁸⁰ См. ‘Литературные Портфели. Статьи, заметки и неизданные материалы по новой Русской литературе из собраний Пушкинского Дома’. I, Время Пушкина, Пб., 1923, стр. 90—94, заметка H. M. Орлеанского.

⁸¹ 1-го июля 1829 г. (выехали 27-го июня), ‘Русск. стар.’ 1870, т. I, изд. 3, стр. 360, и отд. изд. Записок. Об этой поездке О. М. Сомов напечатал статью в виде писем к М. А. Максимовичу в Москву: ‘Четыре дня в Финляндии’ — в ‘Сев. пчеле’ 1829 г., No 110, 111, 112, 114 и 116, и в ‘Литер. газете’ 1830 г., No 34, 35 и 36, причем к 35 No были приложены ноты финской песни, записанной М. И. Глинкой и вошедшей потом в ‘Руслана и Людмилу’ (ария Финна).

⁸² Анна Петровна говорит, что она отдала Глинке автограф Пушкина, и что он его затерял…

⁸³ Впоследствии по мужу Шокальскую, она умерла в Петербурге 6-го февраля 1904 г. См. Записки Глинки, СПб. 1887, стр. 145—146, 147, 148, 151, 152—153, 155, 156, 157—158, 159, 183, Полное собрание писем М. И. Глинки, СПб. 1908. Снимок с записанного Глинкой его романса на слова Пушкина ‘Где наша роза, друзья мои’, из альбома Е. Е. Керн — см. во ‘Временнике Пушкинского Дома 1914 года’, стр. 65.

⁸⁴ Если верить одному отрывку в Записках А. О. Смирновой, относящемуся к 1831 году, Пушкин сам хотел, чтобы музыка на его слова была написана именно Глинкой: ‘Сверчок прочел нам очаровательные стихи, написанные им для m-me Керн, он хочет, чтобы Глинка положил их на музыку’ (Записки, СПб., 1894, стр. 51). О других композиторах, писавших на эти же слова см. в брошюре В. Корганова ‘A.C. Пушкин в музыке’, Тифлис, 1899, стр. 31.

⁸⁵ Записки, СПб., 1887 г., стр. 292—293, см. также Полное собрание писем М. И. Глинки. Собрал и издал Ник. Финдейзен, СПб., 1908, стр. 51—53. Здесь же и другие письма Глинки к А. П. Керн: 30-го дек. 1840, 1-го марта 1841, 1-го февр. 1856 и от июля 1856 г.

⁸⁶ См. Полное собрание писем Глинки, стр. 53—54 (письмо к В. Ф. Ширкову) и далее, стр. 85, 86, 87, 88, 89 и т.д.

⁸⁷ ‘Пушкин и его современники’, вып. V.

⁸⁸ Ср. выше, ее обращение к Пушкину по поводу сделанного ею перевода Ж. Санд.

⁸⁹ Моск. Отдел. Общ. Архива Главн. Штаба, д. 1836 г., No 931, св. 981, ч. I, Инсп. Деп-та, 3 стола, 3 отд.

⁹⁰ Там же.

⁹¹ Вряд ли это так: в письме Анны Петровны к А. А. Бакунину от 25-го ноября 1852 г. она пишет, что муж ‘прокутил’ ее вещи и имение,— все стоимостью в несколько тысяч рублей.

⁹² Екатерина и Александра Ермолаевны были приняты в Смольный институт, младшая там и умерла в 1834—1835 г.

⁹³ Род. в местечке Кричеве, Черниговского уезда, 30-го августа 1820 г., ум. в с. Прямухине, у Бакуниных, 28-го января 1879 г., сестра его Елизавета Васильевна (р. 1823, ум. 1853) была первою женою Александра Александровича Бакунина (ум. 1908), брата известного эмигранта. Их отец — подполковник Василий Терентьевич Марков-Виноградский, умер в 1829 году.

⁹⁴ Отец Анны Петровны — П. М. Полторацкий и мать Александра Васильевича — Дарья Петровна Маркова-Виноградская, рожд. Полторацкая, были двоюродные брат и сестра.

⁹⁵ Она жила в Дворянской улице, здесь у нее бывал и Глинка, вид комнаты в этой квартире см. в ‘Альбоме Пушкинской юбилейной выставки в Академии наук’, СПб., 1899, и ‘Ист. вестн.’ 1899, май, стр. 513, он взят из альбома А. П., перешедшего впоследствии к П. Я. Дашкову (ныне в Пушкинском Доме). Воспроизведение его — см. также в Соч. Пушк., изд. Брокгауза-Ефрона, т. III, стр. 601.

⁹⁶ От этого брака Анна Петровна имела сына Александра Александровича (ум. 1879—1880, в Москве). Он был женат на Елизавете Васильевне Аксамитной, их дочь Аглая Александровна Кулжинская была в 1907 г. драматическою артисткой под фамилией Дараган, у нее-то сохранился портрет А. П. Керн, пожертвованный ею в Пушкинский Дом и там ныне находящийся.

⁹⁷ В мае этого года Анне Петровне суждено было быть на похоронах Глинки, подобно тому, как двадцать лет перед этим она была на панихидах и на выносе тела Пушкина…

⁹⁸ Сообщением сведений о службе А. В. Маркова-Виноградского по Удельному ведомству мы обязаны любезности A. A. Сиверса.

⁹⁹ ‘Соврем. мир’ 1911 г., No 12, стр. 176—177.

¹⁰⁰ Дочь Анны Петровны — Екатерина Ермолаевна Керн в 1852 г. вышла замуж за М. О. Шокальского и в 1861 г. овдовела.

¹⁰¹ В 1863 г. A. B. Марков-Виноградский сам выступил: в печати, выпустив слабенькую компилятивную книжку: ‘Очерк греческой литературы’ (СПб., 8R), В 1860-х гг. он печатал кое-что в ‘Семейных вечерах’.

¹⁰² Его обширные дневники — в Пушкинском Доме. Любопытный дневник-письма А. П. Марковой-Виноградской к С. Н. Цвету (1861 г.), напечатаны Б. Л. Модзалевским в ‘Минувших годах’ 1908 г., No 10, стр. 49—69.

¹⁰³ Она умерла 3-го августа 1903 г., 81 года.

¹⁰⁴ В. Д. Р—вь (Рокотов) в журн. ‘Север’ 1892 г. (No 81), напечатал статейку об А. П. Керн, в которой старался представить в непривлекательном свете нежные отношения супругов и самое Анну Петровну,— тогда уже старушку 70 лет. Однако, как справедливо заметил В. А. Тихонов, напечатавший эту статью в ‘Историч. вестн.’ 1899 г., май, стр. 610—617, суждения г. Рокотова очень поверхностны и обвинения его незаслуженны. В его воспоминаниях любопытен лишь рассказ о приезде в Ковно Ф. П. Комиссаржевского и о том, как он однажды, узнав, что А. П.— та самая женщина, которой Пушкин посвятил ‘Я помню чудное мгновенье’, спел его с музыкой Глинки, а как приняла это Анна Петровна: ‘Симпатичный его [Комиссаржевского] голос, уменье фразировать и красивая наружность подействовали на старушку так, что она совсем преобразилась: она вся затряслась, щеки вспыхнули неестественным для ее лет румянцем и даже потухшие, безжизненные глаза заблестели. По окончании романса, она бросилась певцу на шею и громко разрыдалась’.— Этот же рассказ, но приуроченный к 1860 году и в беллестристической форме, напечатан В. А. Тихоновым в Сборнике ‘Привет’, изданном в пользу Василеостр. женской гимназии, СПб., 1898, стр. 68—72. Неблагожелателен и близорук и отзыв П. А. Ефремова об А. П. Марковой-Виноградской — см. Соч. Пушкина, т. VIII, стр. 301—302.

¹⁰⁵ ‘Русск. арх.’ 1884 г., No б, стр. 349, Л. Майков. Пушкин, стр. 265, В. А. Тихонов — ‘Ист. вестн.’ 1899, май, стр. 611—617.

¹⁰⁶ Ср. портрет А. П. в ‘Альбоме Пушкинской юбилейной выставки в Академии наук’, СПб., 1899.

¹⁰⁷ Вероятно, меньше. Б.М.

¹⁰⁸ ‘Русский курьер’ 1880 г., 17-го июля, No 192, ‘Берег’ 20-го июля 1880 г., No 117, ‘Варшавский дневник’ 25-го июля 1880 г., No 159 (статья князя H. H. Голицына, бывшего в переписке с Анной Петровной), ‘Неделя’ 1880 г., No 34, стр. 1089—1091 (статья К. Б.).

¹⁰⁹ Письма Пушкина были в 1870 г. приобретены у Анны Петровны М. И. Семевским по 5 р. за каждое и, по слухам, появились на Петроградском антикварном рынке в начале 1923 г., после смерти А. М. Семевской. Альбом А. П. приобретен был через П. А. Ефремова П. Я. Дашковым, равно как и письма к ней Н. О. и Л. С. Пушкиных, альбом этот и письма хранятся ныне в Пушкинском Доме.

Биобиблиографическая справки

Ниже приводятся краткие сведения об авторе и справка о публикациях статей и очерков, вошедших в настоящий сборник.

Пушкинские тексты сохраняются в той редакции, в которой они даны авторами статей и очерков, если при этом указаны источники цитирования. В противном случае эти тексты сверены и исправлены по изданию: Пушкин. Полное собрание сочинений в 10 томах, т. 1—10, М., Изд-во АН СССР — ‘Наука’, 1962—1966.

Сохранена неизменной авторская система примечаний и сносок (внутритекстовых, подстрочных и затекстовых), авторские примечания и сноски всюду обозначаются цифрами. Подстрочные примечания и переводы иноязычных текстов, сделанные редактором-составителем, либо специально обозначены, либо отмечены звездочками, переводы с французского не оговариваются.

Как отмечалось в предисловии к первому тому сборника, в публикуемых текстах содержится немало неточностей, а порой и фактических ошибок — в именах, в датировке событий и литературных произведений, в цитируемых текстах стихов и их заглавиях и т. п. Более того, текстологическая небрежность авторов позволила им в ряде случаев свести воедино ранние редакции поэтических произведений с их окончательными вариантами. Все это в не меньшей, если не в большей степени характерно для статей и очерков, публикуемых во втором томе.

Все тексты печатаются по новой орфографии, а пунктуация приближена к современным нормам. В немногих случаях сохранены специфические формы авторского правописания, когда их унификация представлялась нецелесообразной. Явные опечатки и мелкие ошибки, авторские и редакционные небрежности исправлены, как правило, без специальных оговорок.

Б. Л. Модзалевский

Модзалевский Борис Львович (1874—1928) — историк русской литературы и общественной мысли, архивист, библиограф. После окончания в 1898 г. юридического факультета Петербургского университета поступил в Архив Государственного совета, а затем служил в разных учреждениях Академии наук (член-корреспондент с 1918 г.). Главное дело жизни Б. Л. Модзалевского — участие в создании Пушкинского Дома АН, где с 1919 г. и до смерти он состоял первым старшим ученым хранителем, организовавшим собрание основных рукописных, книжных и изобразительных фондов этого уникального научного учреждения.

Как историк литературы и библиограф Б. Л. был учеником Л. Н. Майкова и В. И. Саитова, применяя выработанный ими биобиблиографический метод. Наиболее полный список трудов Модзалевского включает 652 наименования.

Изучение огромной исторической, мемуарной, эпистолярной, генеалогической литературы, кропотливое исследование архивов, газет, журналов прошлого века позволило Б. Л. Модзалевскому стать несравненным знатоком Пушкина и его окружения, всей русской общественной жизни первой половины XIX века. Специальной областью его интересов стали биографические сведения о людях пушкинской эпохи — писателях, журналистах, художниках, актерах, государственных и общественных деятелях, членах их семей, предках и потомках, об их взаимоотношениях, общественном и имущественном положении, службе и т.п. Из этого поистине подвижнического труда выросла знаменитая библиографическая ‘картотека Б. Модзалевского’ (около 300 тысяч карточек), ставшая одним из основных и важнейших справочных источников, хранящихся в Рукописном отделе Пушкинского Дома (ИРЛИ РАН). На основе содержащихся в картотеке необыкновенно точных и строго документированных сведений написаны многие произведения Модзалевского, например, свыше 300 статей в ‘Русском биографическом словаре’, который издавался императорским Русским историческим обществом под наблюдением A. A. Половцева (25 тт., 1896—1918).

Центральное место в научной деятельности Модзалевского занимают труды по изучению жизни и творчества А. С. Пушкина (за 30 лет свыше 90 исследований, статей, публикаций новых материалов, комментированных текстов, рецензий и пр.). Выдающийся пушкинист Б. Л. был и остается одним из крупнейших и авторитетнейших знатоков Пушкина и его эпохи. Большая часть пушкиноведческих трудов Модзалевского помещена на страницах органа Пушкинской комиссии Академии наук ‘Пушкин и его современники’ (вып. 1—39, 1903—1930), организатором и фактическим редактором которого он был. Здесь опубликованы ценные архивные материалы, пушкинские тексты, исследовательские работы и т. п.

Ценнейшим вкладом в пушкиноведение являются изданные Б. Л. Модзалевским ‘Дневник Пушкина 1833—1835’ (Пгр., 1923) и ‘Письма Пушкина’ (2 тт. Л., 1926—1928). Обширные комментарии в этих капитальных изданиях, необыкновенно богатые фактическим материалом, основанным на исчерпывающем для своего времени подборе документальных источников, стали своеобразной пушкинской энциклопедией, не потерявшей значение до настоящего времени, почему на десятилетия эти тома стали настольными книгами всех изучающих Пушкина и его эпоху.

Помещенная в сборнике биография А. П. Керн представляет собой переработанный и дополненный очерк, первоначально опубликованный в III томе Собрания сочинений Пушкина под ред. С. А. Венгерова, изд. Брокгауза-Ефрона, 1909 г.

Читателю следует иметь в виду, что внутритекстовые примечания и переводы с французского помещались автором в квадратные скобки, но иногда он использует для этого круглые скобки.

Выдержки из дневника А. В. Никитенко сверены по изданию: A. B. Никитенко. Дневник, т. 1, М., 1955, с. 46—51, 57.

Печатается по: Б. Л. Модзалевский. Анна Петровна Керн (по материалам Пушкинского Дома). Л., 1924.

Читайте также: