Английская литература, Стасов Владимир Васильевич, Год: 1847 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 43 минут(ы)

Англійская литература.

A history of Greece, by George Grote, esq. (Исторія Греціи, соч. Джорджа Грота).

Въ предисловіи авторъ говоритъ, что задача его была ‘воплотить въ дух своемъ, а потомъ развернуть передъ читателями полную картину греческаго міра’.— ‘Историкъ (продолжаетъ онъ) особенно долженъ стремиться изложить совокупное движеніе греческаго интеллекта, которому помогало многое чужое, во который никогда не былъ заимствованъ, а самъ сообщалъ свтъ своей маленькой частичк міра, до-тхъ-поръ неподвижной и туманной, и прослдить дйствіе этой соціальной системы, которая, давая цлой масс свободныхъ людей покровительство, незнакомое ни одной стран, дйствовала на геній, какъ возбуждающая причина, а духу, не столь высокому, оставляла столько свободы, что онъ могъ возвышаться надъ религіозною и политическою рутиною, опережать свой вкъ и сдлаться наставникомъ потомства’.

Въ этихъ словахъ авторъ высказалъ все содержаніе своей книги, весь духъ, руководствовавшій имъ, мало того — онъ высказалъ всего себя. Онъ не историкъ, а чистый Англичанинъ, съ умомъ, здравымъ смысломъ и полною антихудожественностью, со всегдашнимъ стремленіемъ къ политик, съ любовью къ ‘добрымъ’ примрамъ и школьной морали. На зло всему историческому движенію Европы, Англичанинъ остался вренъ преданію отцовъ, для него исторія и до-сихъ-поръ та наука, которую съ пользою долженъ выучить и государь, и полководецъ, и государственный человкъ, и еще многіе другіе, — словомъ, вс великіе и малые міра сего: извстно, что Англичанинъ до-сихъ-поръ крпко держится за начальныя слова нкогда знаменитаго и нкогда великаго сочиненія боссюэтова объ исторіи: ‘ужь если у исторіи нтъ другой высшей цли, то она навсегда удержитъ за собою званіе наставницы государей’. Только Англичанину кажется до сихъ-поръ будто кто-нибудь вычерпнулъ себ изъ исторіи какой-нибудь примръ и помогъ себ имъ въ какомъ нибудь дл, онъ еще не разглядлъ, что ничто случившееся никогда не повторялось, что какъ вс жившіе народы были разны, такъ равна вся протекшая жизнь, такъ непохожа ни одна черта физіономіи исторіи на вс другія, — что никакой футляръ не приходится на все случающееся и живущее.

Странное дло! никогда никто не научался изъ преданій и уроковъ, а толковано было объ этомъ очень-много, ныньче точно такъ же никто по-прежнему не научается, но всегда самъ себ помогаетъ (будетъ ли это человкъ или народъ) однми своими силами, одними своими средствами, выисканными именно вотъ въ теперешнемъ, въ окружающемъ его, а не гд-нибудь тамъ въ древности, за горами, за долами, — все идетъ какъ всегда шло, одно только перемнилось: ныньче и народы и люди сдлались въ состояніи видть и понимать свое дйствіе, понимать и полноту своей силы, и полноту невозможнаго для себя, вся надежда на одного себя и ни на что больше. А потому не уроковъ и назиданій добронравныхъ спрашиваютъ у исторіи для ныншней политики или чего другаго, а представленія, такъ-что нтъ никакого сходства между самымъ посредственнымъ историческимъ писателемъ теперешняго времени и считавшимися прежде хорошими историками, получившими дипломы на знаменитость. Въ этомъ неоспоримое усовершенствованіе времени послдующаго противъ предъидущаго: самымъ обыкновеннымъ людямъ непремнно должно принадлежать то, что прежде составляло рдкое сокровище лучшихъ избранныхъ, и это усовершенствованіе, можетъ-быть, больше всего замтно на пишущихся въ наше время исторіяхъ, потому-что исторія сама сдлалась одною изъ самыхъ главныхъ потребностей всего общества, отбросившаго наконецъ отъ нея нелпыя и скучныя требованія и, слдовательно, увидавшаго, какъ близко лежитъ исторія къ каждому. Кому какое было дло до Александровъ, Кесарей и Аннибаловъ, когда у каждаго они затвердились въ голов какими-то безтлесными, точно выдуманными существами, героя мы науки исторіи, а не людьми, — когда вс эти имена обставлены вокругъ только драками, сраженіями и трактатами? Какое же могло быть сравненіе какихъ-то далекихъ героевъ съ живымъ, движущимся и захватывающимъ, что случается поминутно около каждаго?Отъ-того-то, поучившись всякимъ именамъ и годамъ въ молодые годы, каждый и стряхивалъ съ себя исторію и всякія другія учености, съ которыми некуда дваться. Что станешь длать съ безтнными, безтлесными существами — будешь ли носить ихъ въ памяти, будутъ ли они составлять живой интересъ, когда они совсмъ не такими намъ разсказаны и впечатлны — не живущими вседневною жизнью, волнуемыми и чувствующими, какъ мы вс сами? Все равнодушіе къ исторіи имло, слдовательно, основаніемъ то недостаточное и ложное понятіе о ней, которое существовало до нашего времени.

Карлъ Мооръ говоритъ: ‘Славная вамъ награда, герои древности, за вашъ потъ на пол битвы, что вы теперь живете въ школахъ и все ваше безсмертіе таскаютъ въ сумк съ книгами! Драгоцнная плата за расточенную кровь вашу, что въ разсказъ объ жизни вашей завернутъ пряники — иди, если дло пошло счастливе, что Французскій писака трагедій подниметъ васъ на ходули и станетъ дергать на ниточк!’ Это сказалъ не Мооръ: это устами его высказалъ самъ молодой еще тогда Шидлеръ, высказалъ за всхъ молчащихъ и которые вс должны были бы повторить т же слова. Разв въ его время была какая-нибудь исторія, которая бы не была школьной и батальной — точно такъ, какъ-будто прежняя жизнь народовъ вся проходила въ битвахъ, будто не было, какъ ныньче, всхъ неисчислимыхъ интересовъ, которые, при всемъ безконечномъ разнообразіи, составляютъ изъ каждаго народа группы и выпечатлваютъ на группахъ этихъ особыя физіономіи? Еслибъ тогда чувствовали всю исторію неразрывною цпью, гд самое далекое кольцо, сотрясаясь, тронуло пробжавшимъ сквозь всю совокупность колецъ движеніемъ и самое послднее, ему родственное кольцо,— говорилъ ли бы тогда Шиллеръ о наград за кровь и потъ? Благодарить, наградить есть возможность только того, кто мн далекъ, съ кмъ я широко раздленъ, съ кмъ меня не связываютъ общіе интересы, если я разъ созналъ, что мы съ нимъ близки, что живемъ съ нимъ одною мыслью, однимъ трудомъ, что между мною и имъ нтъ больше ни благодарности, ни платы. Разв благодарило когда-нибудь свою мать дитя, принявшее всю свою жизнь отъ нея и ‘окрасившее кровью ея свои щеки’, пожирающее всю жизнь ея, какъ пламя свчу? Высшею наградою матери были несказанныя слова, а самое существованіе, начинающее распускаться цвткомъ, сіяющее жизнью лицо, протянутыя и зовущія ручонки. Другой награды нтъ ей.

Если же послдующее время дошло до возможности понимать свою неразрывность со всмъ предшествовавшимъ, это значитъ, что оно уразумло свою общую съ нимъ ношу, свой общій трудъ. Слдовательно, школьное толкованіе исторіи оставляло своими исчисленіями династій и ‘подвиговъ’ всхъ хладнокровными и звающими. Немного боле симпатіи было къ еврейскому народу, потому-что разсказъ объ немъ, если былъ не лучше прочихъ, то по-крайней-мр полне и многосторонне, къ нему съ самаго начала было примшано боле всхъ многогранныхъ и живописующихъ подробностей. Между-тмъ, не меньше возможности было бы изложить исторію прочихъ народовъ хоть такъ, какъ излагали еврейскую исторію, пока не узнали боле-настоящихъ и полныхъ точекъ зрнія на исторію.

Разумется, вмст съ учебническимъ взглядомъ на исторію была связана безконечное разглагольствіе, споры объ именахъ и о существованіи или несуществованіи лицъ, что могло быть распложаемо до безконечности,— и именно къ этой старой школ принадлежитъ г. Гротъ. Исторія для него на составляетъ самаго живаго интереса, она для него предметъ преній, боле или мене дльныхъ, точно о какомъ-нибудь найденномъ въ Англіи римскомъ меч, или о всякомъ другомъ предмет, близко недотрогиваюшемся до его существованія, и гд все ограничится тмъ, что онъ какъ-нибудь да ужь докажетъ, какія именно произошли отъ-того послдствія для всхъ наступившихъ потомъ временъ. Но все человческое такъ построено, что ему никакъ не нужно доказательствъ, а нужна только сама вещь, безъ всякихъ выводовъ и притянутыхъ доказательствъ. Казалось бы, чего лучше: въ роман или драм какъ дважды два — четыре около конца доказано, что добродтель торжествуетъ — а вдь вс эти доказательства, весь разительный примръ, разлетлись точно дымъ около зрителя, между-тмъ, какъ глубоко подйствовало изображенное врно и одиноко, просто, безъ всякихъ выводовъ? Ни въ комъ не остался глухъ и нмъ внутренній судъ, мысль, многочисленные и плодоносное результаты стали выдлываться въ каждомъ непремнно посл всякаго полнаго и истиннаго представленія. Точно такъ и исторія: пусть ей не будетъ дла до того, какое вліяніе имли Аины на Европу, пусть она себ только, какъ скульпторъ, вылепливаетъ поразительно-врно и влагаетъ, какъ высшій художникъ, то дыханіе жизни, которое разлито было въ каждомъ мускул, въ каждой Фибр, — и вс связующія послдствія заговорятъ сами за себя.

Если справедливо, что для настоящаго историка нтъ разницы между эпохами и народами, то тмъ не мене Греція — точно какой-то благодатный оазисъ посреди широкихъ полей исторіи, точно яркое и цвтущее лто въ ряду прочихъ временъ года. Для Греціи ждешь какихъ-то особенныхъ, живыхъ красокъ, кажется, что у историка Греціи найдутся новыя ‘неслыханныя рчи’ точно такъ, какъ когда дошелъ до лучшихъ минутъ своей жизни тотъ, кого мы слушаемъ,— и глаза его заблестятъ новымъ блескомъ, и стройность прекрасную подучитъ разсказъ, и слова чудесныя найдетъ въ себ разскащикъ, которыхъ не зналъ прежде. Исторія Греціи въ наше время! это великое дло, налагающее обязанности и отвтственность строгія, исторія какого бы то ни было народа требуетъ совокупнаго представленія всхъ сторонъ жизни, — а сколько сторонъ жизни греческой, запечатлнныхъ тмъ превосходствомъ, которому съ-тхъ-поръ, быть-можетъ, никогда и не повториться. И это мы разумемъ не про степень развитія извстныхъ искусствъ, а про художественность и гармоничность, полноту самой жизни, которую историкъ долженъ уловить въ ея многостороннихъ явленіяхъ, чтобъ подъ выраженіемъ его она коснулась слуха зрителя какъ одинъ полный аккордъ, нераздльный въ общемъ впечатлніи.

Какъ мало обнимаетъ г. Гротъ настоящее понятіе о Греціи, ясно изъ того, что въ предисловіи онъ жалуется’ на отсталость греческаго духа поэзіи и религіи отъ способности дйствовать, организовать, судить и мыслить.Первыя дв способности онъ называетъ женскими, послднія четыре мужскими. Сразу даже довольно-трудно объяснить, отъ-чего и откуда такое различіе, по все объясняется общимъ направленіемъ книги, и особливо — англійскимъ духомъ ея. Если эта книга англійская по своему духу, то, разумется, она въ Англіи должна была и много понравиться: ее признали философскою исторіею Греціи, разработанною критически, съ ‘нмецкою ученою строгостью’,— и объясненіе такому великому титулу въ томъ, что эта книга совершенно по духу равна всмъ прочимъ исторіямъ, какъ он существуютъ въ англійскихъ университетахъ и какъ къ нимъ привыкли Англичане. Конечно, ‘Исторія Греціи’ Грота тоже не какой-нибудь учебникъ, по которымъ учились, къ-несчастію, слишкомъ-многіе, это не просто сборъ фактовъ съ допотопно-наивнымъ разсказомъ, также не одно изъ обновленныхъ историческихъ сочиненій съ понахватанными тамъ-и-сямъ высшими взглядами, которые никому не годятся, напротивъ, это сочиненіе чрезвычайно-честное, нсколько-ограниченное, съ прекрасными частями тамъ, гд главнымъ дйствователемъ былъ здравый смыслъ, и съ этой стороны оно стоитъ того, чтобъ его знать.

Теперь вышли дв первыя части, заключающія въ себ: Грецію легендъ и греческую исторію до правленія Пизистрата въ Аинахъ, слдовательно, это почти можно назвать вступленіемъ: настоящая, развившаяся греческая жизнь начинается временами Пизистрата и кончается смертью Александра-Македонскаго. Но въ допизистратовой Греціи слагались и сложились матеріалы этой будущей, великой жизни, а потому все это время заслуживаетъ полныхъ двухъ томовъ. Что же составляетъ основу изслдованія г. Грота о греческихъ до-историческихъ временахъ? Что говоритъ онъ обо всхъ легендахъ, поэтическихъ сказаніяхъ,’ составлявшихъ’, по его же словамъ, ‘все врованіе Грековъ историческаго періода’? Онъ ограничивается разбирательствомъ, длиннымъ и мелочнымъ, кто именно существовалъ, кто нтъ изъ героевъ греческихъ сказаній, онъ не длаетъ никакого различія между легендами о богахъ и легендами о герояхъ, очень-просто и не затрудняясь считая ихъ за ‘нечего длать’ тогдашняго времени, за необходимый тогдашній промахъ, выдумку, и это потому-что автору неизвстны новйшія серьёзныя изслдованія о ми, особливо же ему неизвстно, чего ныньче ищутъ, что стремятся выразить, начиная изслдованіе о ми какого бы то ни было народа.

Сказать, что непремнно у каждаго народа, начинающаго историческую жизнь, живутъ въ памяти полубогами герои первоначальныхъ его временъ, и что фантазія народа и его поэтовъ выроститъ изъ людей, въ самомъ-дл существовавшихъ и, слдовательно, очень-простыхъ, очень-вседневныхъ (какъ бы ни были велики ихъ дйствія), какихъ-то великановъ, колоссовъ, головы которыхъ теряются въ облакахъ, — сказать все это не значитъ еще сказать новость. Кто же ныньче не знаетъ, что въ религіяхъ народовъ-младенцевъ великую роль играетъ природа, которая охватываетъ ихъ со всхъ сторонъ и изъ которой они не могутъ выбиться, такъ-что въ страх, или въ благодарности, поклоняются — кто крокодилу, кто грому, кто змю, кто солнцу, кто быку и т. д.? Многимъ изслдователямъ показалось даже, что очень-легко можно разсказать и разъяснить миологію того или другаго народа, выговоривъ только, что Аполлонъ солнце, Изида луна, и т. д. Разумется, найдется сколько-нибудь правды во всемъ этомъ, потому-что дйствительно къ каждому богу привязана и какая-нибудь сила природы, по отъ такого фактическаго, чрезвычайно-легко объясняемаго полиеизма какъ далеко до того понятія и представленія, которое жило въ груди какого-нибудь язычника, входившаго въ свой храмъ съ молитвою или благодареніемъ на устахъ. Благочестивому человку что можетъ быть легче и благочестиве, какъ объявить религію греческую собраніемъ какихъ-то сказочекъ, невроятныхъ, достойныхъ сожалнія и изъ которыхъ выросъ уже народъ просвщенный?

Именно и сожалетъ г-нъ Гротъ о томъ, что греческая религія не доросла до здравыхъ понятій и что греческая поэзія ступала въ т самые слды, которые выпечатлвала религія. Для него осада Трои такой же историческій фактъ, какъ рожденіе и любовныя похожденія боговъ, разсказанныя Гомеромъ и Гезіодомъ. Но что же изъ этого выйдетъ, если исторически, критически и всякими возможными способами будетъ доказано, что никакого не было Ахилла и Патрокла, никакой не было осады Трои, никогда не было Ромула и Рема, или Нумы-Помпилія, точно такъ же, какъ никогда Юпитеръ, отецъ боговъ и людей, не превращался въ корову или золотой дождь? Кажется, ничего не выйдетъ, да и ни для кого это не составляетъ, не можетъ и не должно составлять интереса важнаго. Первый и единственный вопросъ здсь можетъ быть только вотъ какой: сказанія эти составлялили потребность необходимую для народа,-выражался ли въ нихъ характеръ, духъ народа? наконецъ, почему именно эти сказанія лежали такъ близко къ его существованію? Разсмотрніе этихъ вопросовъ, напротивъ, не только не безплодно, какъ изслдованіе о томъ, кто въ-самомъ-дл жилъ, кто нтъ,— но прямо ведетъ къ ясному и впечатлвающемуся изображенію этой жизни народа

Что, напримръ, выигрывается объясненіемъ г. Грота, что не должно вполн доврять полуисторической систем, состоящей въ томъ, чтобъ, напримръ, принять исторію троянской войны точно такою, какъ ее разсказываетъ Иліада, выпустивъ только вмшательство боговъ и вообще все казавшееся невроятнымъ въ человческихъ характерахъ и побужденіяхъ? Вотъ его слова:

‘Всеобщее расположеніе къ принятію полу-исторической теоріи о происхожденіи греческихъ миовъ -происходитъ частію изъ того, что критикамъ кажется невозможнымъ приписать временамъ, врившимъ въ миы, чрезвычайное легковріе или намренный обманъ — и сверхъ-того изъ предположенія, что гд много врятъ, тамъ должна быть хоть частичка правды. Этотъ образъ мышленія имлъ бы какую-нибудь цну, еслибъ времена, о которыхъ идетъ рчь, обладали какими-нибудь лтописями и знали критическія изслдованія. Но у того народа, у котораго нтъ лтописей, и который не знаетъ критики, легковріе должно необходимо достигать своей высшей точки, какъ въ самомъ разсказчик,.такъ и въ его слушателяхъ, сверхъ-того, нельзя допустить мысли объ намренномъ обман, потому-что если ужь и слушатели расположены къ тому, чтобъ принимать разсказываемое за откровеніе музы, то поэтическаго восторга совершенно довольно для того, чтобъ влить такое же убжденіе въ душу поэта, проникнутую этимъ восторгомъ. Врядъ ли можно сказать, что врованіе того времени стоитъ особнякомъ, какъ дйствіе разсудка: оно смшано съ живымъ воображеніемъ и глубокимъ душевнымъ движеніемъ, и во всякомъ случа, гд могущественно подйствовано на эту духовную возбуждаемость, врованіе приходитъ безсознательно, какъ вещь, сама-собою разумющаяся. Сверхъ того, даже и въ нашъ подвинувшійся вкъ нельзя такъ вообще и безразлично воображать, что гд много врятъ, тамъ хоть что-нибудь должно быть правда, что всми принятая фикція всегда можетъ быть прослжена до какого-нибудь исторически-истиннаго основанія. Вліяніе воображенія и чувствованія не ограничивается просто процессомъ подправленія, преобразованія или расцвченія разсказовъ, первоначально основанныхъ на факт, часто оно само создаетъ разсказы своего издлія, безъ всякаго предварительнаго основанія…. Многочисленныя доказательства этого стремленія человческаго духа представляются въ неисчислимыхъ религіозныхъ легендахъ, получившихъ гражданственность въ разныхъ частяхъ міра, легендахъ, происходящихъ не отъ спеціальныхъ фактовъ, разсказанныхъ навыворотъ и преувеличенныхъ, но отъ благочестивыхъ чувствъ, проникнувшихъ общество и потомъ выдланныхъ въ вид разсказовъ людьми съ воображеніемъ — легендахъ, въ которыхъ не только происшествія, но часто и дйствующія лица изобртены, но въ которыхъ можно явственно различить зарождающее чувство, образовавшее и свой матеріалъ и свою форму.’

Продолжая развивать мысль свою, г. Гротъ утверждаетъ, что подобные вымыслы существуютъ и до-сихъ-поръ, въ примръ чего приводитъ разсказъ о томъ, будто-бы Байронъ убилъ во Флоренціи Итальянца, который, подозрвая жену свою въ связи съ поэтомъ, изъ ревности закололъ ее, что посл этого убійства, Байронъ навсегда оставилъ Флоренцію,— но никогда, во всю остальную жизнь его, дв эти тни не покидали его. Муръ въ ‘жизни Байрона’ совершенно опровергъ этотъ анекдотъ, и г. Гротъ такъ разсуждаетъ, что въ прежнія времена непремнно бы приняли за настоящую правду этотъ везд-распространившійся разсказъ, потому-что при несуществоваваніи могущественнаго средства печати, какъ же бы одинъ человкъ могъ разсказать и доказать всмъ, что это неправда? По на подобное разсужденіе, — будетъ ли оно относиться къ жизни народа или одного человка, — можно отвчать только, что здсь все дло не въ факт, не въ дйствіи, а въ мысли или въ смысл, выраженномъ этимъ или другимъ фактомъ. Можетъ-быть, двадцать новооткрытыхъ и подлинныхъ фактовъ не прибавили ничего къ изображенію народа или человка, и между-тмъ, одна черта, выраженная поэтомъ, данная ему талантомъ, а не газетами и реляціями, прибавила новый абрисъ, дорисовывающій всю фигуру,-прибавила новую краску, отъ которой лицо стало выходить изъ полотна и заглядло точно живое.

Такимъ образомъ, напримръ, что историку Греціи пускаться въ розъисканія, былъ ли когда на свт Тезей, или семь вождей противъ ивъ и т. д., ему нужно остановиться на томъ факт, что вся периклова Греція жила преданіями именно троянскаго періода, что каждому Греку и Несторъ, и Одиссей, и Парисъ-Боговидный были ближе и родственне, чмъ иному его ддушка и бабушка, даромъ-что они ему и въ-самомъ-дл родня. Одинъ изъ лучшихъ цнителей древности, Винкельманъ, видвшій и знавшій все, что только въ его время было остатковъ греческаго искусства, выговорилъ первый мысль, до-сихъ-поръ не опровергнутую, именно, что не было у Грековъ произведеніи искусствъ на тэмы вымышленныя, или изобртенныя самимъ художникомъ, но что вс тэмы взяты изъ исторіи, изъ существующихъ фактовъ, и что все греческое искусство есть одна великая историческая иллюстрація. Мысль эта признается до-сихъ-поръ — да и всегда будетъ признаваться истиною, потому-что справедливости ея, опирающейся на фактахъ, нечмъ оспорить. Но надобно прибавить сюда, что изъ этихъ произведеній греческаго историческаго искусства, ас лучшія,— будетъ ли это барельефъ, или трагедія, или поэма,— содержатъ тэмой одинъ изъ эпизодовъ троянскаго періода. Не Гомеръ своими двумя поэмами началъ эту повсемстную привязанность и любовь именно къ этому періоду, а наоборотъ, везд-распространенная страсть къ этому чудесному времени, къ преданіямъ объ этихъ именно характерахъ породила его поэмы. Что же такого особеннаго въ этомъ времени, которое напечатллось на всхъ произведеніяхъ искусствъ и останется чмъ-то любезнымъ для всхъ народовъ, для всхъ вковъ? Къ фиктивному, придуманному нельзя привязаться съ такою силою, глубокая любовь можетъ прилпиться только къ тому произведенію искусства, которое воскрешаетъ собою жизнь, въ которомъ вс представленные люди во второй разъ точно такъ подумаютъ, точно такъ заговорятъ, какъ было въ ихъ дйствительности, снова почувствуютъ тогдашними чувствами. Что же, когда подобное глубоко-истинное, ничего-невыдумывающее, но поразительно-врно для всхъ передающее (это то же, что всхъ убждающіе въ непремнномъ сходств портреты, хотя бы мы оригинала никогда и не видали), — что же когда подобное искусство выразило прекрасную, человчественную при всхъ недостаткахъ жизнь, со всею полнотою человчественныхъ качествъ? Самая близкая связь была между этою изображенною жизнью первоначальной Греціи и периклова вка, составляющаго центральный пунктъ греческой исторіи, къ которому тяготютъ вс окружающія его части, точно озеро, составившееся изъ влившихся въ него ркъ и выпускающее изъ себя другія рки, идущія въ безпредльность. Отъ-того и такая привязанность къ поэмамъ, въ которыхъ выразились т же самые элементы, которые и тогда давали всему жизнь, только воплощенные иначе, это были т же Греки, только подновленные, съ интересами больше раздробившимися (слдовательно и характеры начали размельчаться), но, все-таки т же, отлитые въ ту же форму. Итакъ, изображеніе элементовъ будущей полной греческой жизни представляютъ времена Греціи легендарной, а не предметы споровъ и доказательствъ. Что намъ въ лицахъ, когда нужно изображеніе характеровъ? что намъ толки о такомъ или другомъ дйствіи или событіи, когда гораздо-важне доказать, что оно могло быть чмъ-то, что оно въ-самомъ-дл было? Одно — непремнный законъ, вытекающій изъ всхъ условливающихъ обстоятельствъ, другое — тотъ же законъ, объиндивидуализировавшійся. Г. Гротъ не раздляетъ легендъ о герояхъ отъ легендъ*о богахъ, слдовательно, греческая миологія представляется ему точно также выдумкою поэтовъ, которая пришлась по вкусу народу и пошла въ ходъ, значитъ, пріиди въ голову этимъ поэтамъ выдумка другаго сорта, она могла точно также понравиться и составить всеобщее врованіе, значитъ, никакой и рчи нтъ о томъ, что религія народа, точно такъ же, какъ и поэзія его, не могутъ быть выдуманы, двинуты въ другой путь, чмъ тотъ, къ которому нужно подвинуться и къ которому подвигается народъ самъ собою.

Въ книг г. Грота довольно мста занято разсмотрніемъ стариннаго вопроса, одинъ ли Гомеръ сочинялъ ‘Иліаду’ и ‘Одиссею’, или эти поэмы писаны нсколькими авторами, съ послднимъ (вольфовскимъ) положеніемъ онъ не согласенъ и, вмст съ новйшими критиками, остановился на томъ, что у этихъ двухъ поэмъ авторъ одинъ, но есть нсколько вставокъ въ ‘Иліад’, особливо ІХ-я книга, которую онъ называетъ ‘недостойнымъ прибавленіемъ’, именно потому, что ему показалось, будто-бы здсь, когда Ахиллъ не соглашается снова воротиться къ греческому войску, онъ не смягчается въ гнв своемъ посл всхъ умаливаній отряженнаго къ нему посольства: ‘зврская гордость и эгоизмъ Ахилла переступили вс границы и оскорбляютъ ощущеніе Немезиды, столь-глубоко залегшее въ греческую душу. Мы прощаемъ всякую ярость и излишество противъ Троянъ и Гектора посл смерти Патрокла, но то, что его не трогаютъ ни возвращеніе всего у него взятаго, ни униженныя мольбы, ни самые богатые умилостивительные подарки, предложенные Греками — это показываетъ нечеловческую неумолимость и ужь конечно тарную, какой не желалъ представлять поэтъ ни первой, ни послднихъ двеадцати книгъ’. Почему эта черта Ахилла показалась автору особенною, выходящею изъ общаго характера греческаго — неизвстно: напротивъ, эту черту слдовало бы выставить одною изъ различительныхъ граней отъ боле-поздняго греческаго характера, на примръ, времени процвтанія аинской республики,— потому что какъ ни прекрасенъ былъ первый Грекъ, настоящее дитя природы съ драгоцнными, алмазными, свжими качествами духа, у него оставалась еще порядочная доза врожденнаго человку зврства, котораго тогда онъ не сознавалъ еще и не стыдился, а потому сколько разъ встрчается и въ ‘Иліад’ и въ ‘Одиссе’, что хладнокровно, не въ пылу гнва или мщенія, а только повергнувъ на земь врага своего, не внемля никакимъ заклинаніямъ и моленіямъ именемъ всего драгоцннаго, стараго отца, молодой супруги, — Грекъ наступаетъ ему ногою на горло и вонзаетъ въ него мечъ или копье. И это лучшіе изъ лучшихъ, т, въ которыхъ живутъ самыя нжныя, самыя благородныя чувства. Какъ далеко Филоктету до силы и твердости характера Ахилла, а и того надобно было богу сдвинуть съ мста, иначе онъ не пошелъ бы ни но какимъ просьбамъ. Еще какая разница во времени: сколько лтъ усплъ просидть Филоктетъ на своемъ Лемнос, гложа свою досаду, и какъ свжа была рана въ груди молодаго, гордаго Ахилла! Все подобное было очень-натурально, никого не поражало, было общепринято, и вроятно очень бы удивился тотъ, кто, разъ сверженный, могъ бы потомъ еще остаться живъ.Такимъ-образомъ, у всякаго времени есть свои вопіющія жестокости, — у нашего точно такъ же, какъ у тогдашняго, жестокости никого неудивляющія, потому-что он приняты, потому-что вс такъ длаютъ…

Къ числу новыхъ, еще невысказанныхъ ни однимъ историкомъ Греціи мыслей, принадлежитъ та мысль г. Грота, что въ совт вождей и народномъ собраніи, какъ ихъ описываетъ Гомеръ, лежитъ основаніе будущаго республиканскаго устройства, и рчивость гомеровскихъ героевъ — прототипъ будущей страсти къ публичному ораторству, которое само много способствовало развитію греческой интеллектуальности:

‘Могущество рчи въ управленіи общественными длами становится все явственне, развите и непреодолиме по мр того, какъ мы подвигаемся къ столтію, предшествовавшему херонейской битв, и нтъ ни малйшаго сомннія, что эта вкоренившаяся привычка была одною изъ главнйшихъ причинъ интеллектуальнаго превосходства народа вообще. Въ такое время, когда вс окрестные народы были, сравнительно говоря, погружены въ умственное оцпенніе, не было достаточной и довольно могущественной причины къ тому, чтобъ до такой степени размножить число производящихъ греческихъ людей, кром причины, проистекающей отъ выгоды публичнаго ораторства. Воспріимчивость массы народной къ этому руководству, привычка ея требовать и наслаждаться этимъ сильнымъ возбудительнымъ средствомъ, и открытыя пренія, въ которыхъ регулярныя формы соединяются съ свободною оппозиціею, о предметахъ практическихъ (политическихъ и судебныхъ) — все это причины, образовавшія славныхъ мастеровъ въ искусств убждать. И не просто ораторы по званію производились этимъ способомъ: позади всего этого выдлывалась дидактическая способность, а умозрительное направленіе получало важныя явленія для своего наблюденія и соображенія въ такое время, когда истины наукъ физическихъ были почти недоступны. Если первоначальное дйствіе состояло въ изощреніи способовъ выраженія, то послдующій, не мене врный результатъ былъ тотъ, что развивалась привычка къ научному мышленію.’

Съ этимъ нельзя согласиться: у всхъ начинающихъ народовъ и по малочисленности ихъ состава и по неустановившемуся еще разумному правленію существуютъ собранія всхъ ихъ членовъ съ длинными, степенными рчами, потому-что та же мрная рчь принадлежитъ всмъ и каждому въ народномъ собраніи, съ этою же мрною рчью каждый обращается и къ врагу и къ пріятелю, она не ускорится ни отъ внезапной радости, ни отъ приступившаго отчаянія и горести, такъ было у всхъ — и у Грековъ, и у Египтянъ, и у Евреевъ, и у Мехиканцевъ, такъ и ныньче еще у американскихъ Индійцевъ, тутъ не дйствуетъ востокъ или западъ, вліяніе страны или мстности, — патріархальная, медленно-текущая рчь непремнно принадлежала каждому народу до-тхъ-поръ, покуда новыя, размельчившіяся страсти не начали входить въ грудь образовывающагося человка, сдлавъ и вс впечатлнія его, принимающія и передающія, боле-живыми, боле-быстрыми. Какой же резонъ выводить послдующее республиканское и, слдовательно, ораторственное направленіе Греціи изъ рчивости и воспріимчивости первоначальныхъ собраній? Эти послднія качества прямо ведутъ не къ развитію научной дидактики, а къ діалектическому искусству, къ искусству формы, а не содержанія, и, можетъ-быть, было бы больше справедливости вывести изъ нихъ страсть къ діалектическимъ формальнымъ спорамъ и преніямъ распадавшейся Греціи временъ императорскихъ, чмъ производить отъ нихъ ‘ораторство Демосена и Перикла, разговорную очаровательность Сократа, философскія умозрнія Платона и систематическую политику, реторику и логику Аристотеля’.

Исторія Греціи доведена во 2-й части до временъ Креза и Пизистрата, аинская оставлена для 3-го тома, а 2-й оканчивается исторіей Спарты, это лучшая часть втораго тома, потому-что обо всемъ прочемъ говорено довольно-отрывочно, неполно, съ собственными предположеніями тамъ, гд не доставало историческихъ данныхъ.

Но отрицая историческаго существованія Ликурга, г. Гротъ утверждаетъ, что совершенно несправедливо утвердившееся мнніе, будто Ликургъ ввелъ въ Спарт равный раздлъ поземельной собственности. Онъ отрицаетъ это мнніе не потому, чтобъ такой раздлъ былъ дломъ невозможнымъ, а потому-что на слово дана вра свидтельству одного Плутарха, между-тмъ, какъ ни Геродотъ, ни укидидъ, ни Ксенофонтъ, ни Изократъ, ни Платонъ, ни Аристотель ничего ршительно не упоминаютъ о подобномъ раздленіи земли. Изложеніе исторіи Спарты одно изъ лучшихъ мстъ всего сочиненія, а потому мы выпишемъ умное предположеніе г. Грота, какимъ образомъ приписали Ликургу этотъ законъ о равномъ раздл земли.

Разсматривая состояніе города Спарты во время Агиса III (положимъ 230 лтъ до Р. Хр.), мы увидимъ, что граждане сдлались многочисленны, что почти вс они были бдны до нищеты, вся земля сосредоточена въ рукахъ весьма-немногихъ, древній уставъ жизни и общественный обдъ сдлались пустыми формами, огромное число иностранцевъ и не-гражданъ заселили городъ (потому-что ужь давно забыли древній законъ о пребываніи иностранцевъ) и составили большой денежный классъ, наконецъ, достоинство Спарты и вліяніе ея на сосднія республики совсмъ рушились. Юному энтузіасту, каковъ былъ царь Агисъ, и другимъ пылкимъ умамъ изъ числа его современниковъ было невыносимо сравнить это уничиженіе съ прежнею славою своей страны, и имъ показалось, что нтъ другаго средства возсоздать древнюю Спарту, какъ снова впустить въ число гражданъ людей, закабалившихся но бдности, снова передлить землю, погасить вс долги и возобновить общественный обдъ и военный образъ жизни во всей строгости. Агись старался заставить принять эти разрушительныя средства (о которыхъ не смлъ бы даже и подумать какой-нибудь демагогъ самой отчаянной аинской демократіи), съ согласія сената и общественнаго собранія и съ согласія богатыхъ. Его добросовстность засвидтельствована тмъ фактомъ, что собственное его имніе и имніе его родственницъ (одни изъ самыхъ большихъ имній во всемъ государств) легли первыя жертвами въ общую массу. Но его же провели его безнравственные помощники, и онъ погибъ, тщетно стараясь убжденіемъ достигнуть приведенія въ дйствіе мечты своей. Его преемникъ Клеоменъ совершилъ насильно переворотъ подобнаго же рода, хотя вмшательство непріятельское скоро погубило и его самого и его учрежденія.— Именно подъ вліяніемъ того самого состоянія общественнаго мннія, которое породило въ Спарт проекты Агиса и Клеомена, образовалась историческая мечта, неизвстная Аристотелю и его предшественникамъ, будто-бы совершенное равенство собственности есть учрежденіе Ликурга. Излишне было бы показывать, какъ много подобное убжденіе могло бы способствовать нововводительнымъ проектамъ) и, нисколько не предполагая намреннаго обмана, намъ нечего удивляться, Что предрасположеніе патріотовъ-энтузіастовъ истолковало сообразно своему собственному пристрастію древнее, забытое законоположеніе, отъ котораго онц были отдлены больше, чмъ питью столтіями. Ликургово ученіе стремилось насильно вселить въ голову мысль о равенств гражданъ, т. е. отрицаніе неравенства, которое не было бы основано на какой-нибудь личной принадлежности — такъ что оно длало похожими одн на другія привычки и способности богатыхъ и бдныхъ, а это равенство, существующее въ иде и направленіи, и, какъ кажется, желанное основателемъ, было превращено послдними преобразователями въ положительное управленіе, которое будто бы онъ сначала установилъ, но отъ котораго отстали его выродившіеся потомки… Спартанецъ жилъ обыкновенно публичною жизнью,лйбо самъ находясь подъ началомъ гимнастическимъ и военнымъ, либо будучи зрителемъ или критикомъ подобной же жизни другихъ, всегда въ оковахъ, всегда принужденный, соблюдая правила жизни частью военной, частью монашеской, отученный отъ независимости и отдленный отъ своего дома, жену свою онъ видлъ только въ первые годы своего супружества, только украдкой, и совсмъ-почти не зналъ дтей своихъ. Надъ нимъ вчно бодрствовалъ надзоръ не только его гражданъ-сотоварищей, но и особливо постановленныхъ самою республикою ценсоровъ или начальниковъ, день его проходилъ въ публичныхъ упражненіяхъ и за публичнымъ столомъ, ночь въ публичной казарм, къ которой принадлежалъ онъ… Если мы вспомнимъ необезпеченность греческой жизни въ IX или VIII столтіи до Р. Хр., и особенно непрочное состояніе горсти дорическихъ завоевателей въ Спарт и областяхъ ея, съ покоренными илотами на ихъ собственныхъ земляхъ, и непокоренными Ахейцами везд вокругъ, то легко поймемъ исключительную цль, которую назначилъ себ Ликургъ, почти въ-самомъ-дл изумительно, такъ это насильственность его средствъ и успшность результата. Онъ привелъ въ дйствительность свой проектъ вложить въ 8,000 или 9,000 спартанскихъ гражданъ безсоперническое повиновеніе, суровость, самоотверженіе и годность къ военному длу,— совершенную подчиненность каждаго гражданина мстному общественному мннію и предпочтеніе смерти неисполненію спартанскихъ правилъ — горячую жажду каждаго отличиться въ сфер предписанныхъ ему обязанностей и равнодушіе ко всему прочему. Намъ невозможно доискаться, какимъ образомъ дошли до того, чтобъ наложить на цлое общество такую суровую систему индивидуальной мечты, пестуя съ ребячества до старости одинъ и тотъ же ходъ мыслей и дйствій — что гораздо трудне всякаго политическаго переворота, и вліяніе строгаго, энергическаго гераклеида, вспомоществуемаго могущественнйшимъ содйствіемъ дельфійскаго бога, на глубоко-благочестивую воспріимчивость спартанской души, не объясняетъ достаточно такого примчательнаго явленія въ исторіи рода человческаго, если не предположить, что всему помогало привтеченіе одновременно-дйствовавшихъ обстоятельствъ, переданныхъ намъ исторіею и предшествованныхъ такими огромными безпорядками, что граждане были рады во что бы то ни стало вырваться изъ нихъ.’

Неизвстно, когда появятся слдующія части этого сочиненія, но во всякомъ случа можно ожидать отъ нихъ много хорошаго, потому-что авторъ не изъ числа людей немыслящихъ.

——

Врядъ ли какая-нибудь литература такъ богата біографіями, какъ англійская. Поминутно выходятъ жизнеописанія великихъ и невеликихъ людей, отдльно или сборниками, съ критическими замчаніями и безъ нихъ, въ архивахъ семейныхъ и государственныхъ производятся неутомимые поиски, и все это печатается, не смотря на то, въ самомъ ли дл стоило всеобщей извстности и многочисленныхъ страницъ, большой потери времени и поисковъ то лицо, которое авторъ избралъ- себ тэмою. Это точно всми овладвшая страсть, потому-что если такъ много печатается этихъ біографій, невозможно же предположить, что он читаются однимъ ихъ составителемъ, значитъ, въ нихъ есть всеобщая потребность, значитъ, он составляютъ одну изъ необходимыхъ отраслей англійской литературы. Ихъ нельзя считать дломъ прихоти или моды, которая пройдетъ и неворотится,он столько же мало дло случайное, какъ и безчисленныя французскія физіологіи, въ этихъ физіологіяхъ выразилась одна изъ надобностей французскаго характера — схватывать и очерчивать, и физіологіи составляютъ только видоизмненіе этой потребности, точно такъ же, какъ подобное же видоизмненіе составляли прежніе французскіе мемуары: разница въ томъ, что мемуары обращаютъ свое зрительное стекло на лица и происшествія, сдлавшіяся уже предметомъ исторіи, или служащія къ довершенію представленія объ историческихъ лицахъ и происшествіяхъ, между-тмъ, какъ физіологіи берутъ себ предметомъ все ныншнее, теперь случающееся. Съ примра французовъ вс принимались писать мемуары и физіологіи, зато нигд и не пускали корней эти чужія растенія, потому-что несвойственна имъ была новая почва. Теперь больше не пишутъ во Франціи физіологій, имя это прошло, но вещь осталась, да и всегда останется, покуда не измнится весь характеръ народный.

Подобно этому элементу французскаго характера, у Англичанъ есть своя черта — гордость своимъ, необыкновенная привязанность къ домашнему, ко всему своему прошедшему, до котораго всегда каждый стремится протянуть нити ныншняго состоянія, стремится показать, какъ весь теперешній порядокъ утвержденъ на давнишнихъ основаніяхъ. Какому-нибудь лорду мало того, что происхожденіе его свтло и ясно идетъ отъ такихъ-то и такихъ древнихъ гербовъ, — ему нужно еще показать, какъ вс его предки не сложа руки сидли у себя въ замкахъ, а принимали участіе во всхъ средневковыхъ политическихъ движеніяхъ, какъ потомъ въ Европ предки его, изъ желза перерядившись въ парики и кафтаны, были непремнными частицами огромной машины, завдывающей интересами ‘любезной’ Англіи Это его гордость, это его point d’honneur, не онъ одинъ неравнодушенъ къ этому, — вс точно также требуютъ знать дятельность прежнихъ, старинныхъ лордовъ, и вотъ огромною цпью тянутся въ англійской литератур біографіи лордовъ-генераловъ, лордовъ-адмираловъ, лордовъ-канцлеровъ, лордовъ-ораторовъ, лордовъ-легистовъ и т. д., написанныя потомками ихъ, и которыя во всякой другой стран не были бы никмъ прочитаны. Кажется, кто только ни жилъ въ Англіи хоть сколько-нибудь примчательнымъ образомъ, непремнно находитъ себ біографа, такъ-что чуть-чуть не вся Англія появляется въ вид біографіи. Этого мало: потребительность этого рода литературы такъ велика, что существуетъ чрезвычайная конкурренція, объ одномъ и томъ же лиц, вн Англіи даже вовсе и неизвстномъ, пишутъ по нсколько разъ, все больше и больше роются въ архивахъ.

Къ подобнымъ многочисленнымъ сочиненіямъ принадлежатъ вышедшія недавно: 1) The lives of eminent english judges of the seventeenth and eighteenth centuries, by W.N. Welsby, esq. (Біографіи примчательнйшихъ англійскихъ судей XVII и XVIII столтія, соч. В. Н. Уэльсби), 2) The lives of twelve eminent judges of the last and of the present century, by William Townshend, esq. (Біографіи двнадцати примчательнйшихъ судей прошлаго и ныншняго столтія, соч. Уильяма Тоувшенда), 3) Продолженіе сочиненія лорда Кемпбэлля: The lives of the Lord-Chancellors and keepers of the great seal of England, from the earliest times till the reign of king George the fourth, vol. IV, V (Біографіи лордовъ-канцлеровъ и великихъ хранителей государственной печати, съ перваго ихъ установленія до царствованія Георга IV, части IV и V), 4) Correspondence of John, fourth duke of Bedford, with an introduction by lord John Russel, vol. III (Переписка Джона, четвертаго герцога бедфордскаго, со вступленіемъ лорда Джона Росселя, часть III), 5) Memoirs of the life and times of sir Christopher Hatton, including his correspondence with the queen and other distinguished persons, by sir Harris Nicolas (Мемуары о жизни и временахъ сэра ХристофаХаттона, содержащіе въ себ его переписку съ королевою и другими примчательными особами, соч. сэра Гарриса Николаса).

Мы задали бы себ слишкомъ-огромную и, можетъ-быть, безплодную задачу, еслибъ принялись за разсмотрніе всхъ лицъ, составляющихъ эту картинную галерею, знаменитые судьи и канцлеры, знаменитые въ свое время, жили и отжили свой вкъ, не оставивъ для послдующаго времени ничего, кром памяти о больше или меньше-замчательныхъ индивидуальныхъ характерахъ, имвшихъ большое вліяніе на то, что ихъ окружало. Одна черта ясно выдается изъ всей разнообразности характеровъ — это непоколебимая и неуклонная твердость, негнущаяся ни передъ какою силой,— и это понятно, потому-что только твердость даетъ возможность дйствовать сколько-нибудь примчательно на современность, иначе не помогутъ никакія блестящія качества.Таковъ, напр., судья Хэль, вытерпвшій много жаркихъ битвъ съ Кромвеллемъ и неподдавшійся ему, а, кажется, что могло быть диктаторственне и нетерпиме Кромвелля?

Четвертый и пятый темы ‘Канцлеровъ’ лорда Кемпбэлля, содержатъ въ себ время отъ 1688 года, или отъ революціи до смерти канцлера Тюрло, въ 1806 году. Большая разница въ канцлерахъ до XVIII столтія и посл великаго перелома, совершившагося въ Англіи съ революціею 1688 г.: ‘Прежніе были государственными министрами, отъ которыхъ все получило свое начало, и исторія ихъ была исторіей королевства, посл же революціи, какое бы ни было поле дйствія, у каждаго канцлера обозначался свой особенный судебный характеръ, котораго нельзя не замтить, хотя неизмримо-далеко канцлерамъ XVIII столтія до такихъ характеровъ, каковы были Бекетъ, Вольсей, Моръ, Бэконъ, Кларендонъ, Шефтсбёри, Джеффрейсъ и др.’ Англійскіе критики находятъ, что эти два тома сочиненія Кемпбэлля еще интересне прежнихъ, по причин огромнаго количества оригинальныхъ документовъ, доставленныхъ ему потомками описываемыхъ имъ лицъ, такъ-что эти документы дали автору возможность расцвтить свой разсказъ всми подробностями индивидуальной біографіи, за то авторъ принужденъ былъ иногда не со всею истиною изображать нкоторыя стороны канцлеровъ, предковъ тхъ, кому онъ обязанъ былъ драгоцнными извстіями.

Очень-мало примчательнаго въ жизни герцога Бедфорда, описанной родственникомъ его, лордомъ Джономъ Росселемъ. Герцогъ Бедфордъ былъ первымъ лордомъ адмиралтейства, а врядъ ли умлъ различить въ корабл корму отъ носа, морская администрація его не стоитъ даже быть помянута, потомъ онъ былъ лордомъ-лейтенантомъ Ирландіи, гд, подобно своимъ предшественникамъ, поддерживалъ барщину и задаривалъ своихъ противниковъ. Все это не стоило бы біографіи, и, можетъ-быть, лордъ Россель неохотно принялся бы за такое лестное жизнеописаніе, еслибъ судьба его предка не была связана съ контрреволюціею, посредствомъ которой Георгъ III положилъ основаніе всему хорошему и дурному, составившему славу 1688 года.

Георгъ III взошелъ на престолъ съ твердымъ намреніемъ воротить ту власть, которую отняли у монархической власти большія фамиліи виговъ въ слабыя царствованія Георга I и Георга II. Лучшимъ союзникомъ ему, конечно, приходился Питтъ, потому-что этотъ министръ сроднилъ бы короля съ народомъ и предупредилъ бы необходимость составить придворную партію, непріязненную народу. По Георгъ III былъ какъ-то странно-близорукъ даже къ своимъ выгодамъ, воспитаніе сдлало его и трусливымъ, и упрямымъ, и скрытнымъ, у него все были въ голов великія цли, а на дл невеликія средства, и изъ-за какой-нибудь мелочной личности онъ былъ готовъ поставить въ опасность все свое государство. Англія только-что пріобрла Америку и пріобртала Восточную-Индію, Питтъ требовалъ продолженія войны, потому-что видлъ двуличность Испаніи, но цлая партія возстала противъ него преимущественно потому-что она его терпть не могла, и въ числ прочихъ особенно отличался герцогъ Бедфордъ, послдствія доказали, кто былъ правъ, кто неправъ, кто дальше видлъ, кто былъ близорукъ, какъ кротъ.

Позже, точно такую же оппозицію герцогъ Бедфордъ противопоставилъ министерству Чатама, какимъ-то чудомъ составился кабинетъ такъ, какъ онъ его предлагалъ, и это новое министерство удержалось почти безъ измненій двадцать лтъ, главное же — эти двадцать лтъ были едва-ли не самыми несчастными и постыдными во всей англійской исторіи. Не смотря на все это, лордъ Россель, описывая злосчастные подвиги своего родственника, все-таки старается увидть въ немъ способнаго государственнаго человка и хорошаго политика, по-крайней-мр, онъ усплъ доказать вполн, что герцогъ Бедфордъ былъ любезенъ въ частной жизни, честенъ и добросовстенъ. А эти качества, соединенныя съ участіемъ въ важныхъ государственныхъ длахъ (все равно — толковыхъ или безтолковыхъ), все-таки образовываютъ ореолъ славы надъ головою какого-нибудь нашего предка.

Въ книг, изданной сэромъ Гаррисомъ Николасомъ, самая примчательная и любопытная часть — переписка сэра Хаттона съ королевой Елизаветой. Она начинается съ 1572 года, когда Хаттону было 32 года и когда онъ имлъ счастіе понравиться королев, и продолжается до 1591 года, когда, разбогатвшій и сдлавшійся ужь давно лордомъ-канцлеромъ, онъ умеръ съ горя, потому-что королева, довольно-скупая, не любившая шутить и державшаяся пословицы ‘дружба дружбой, а служба службой’, заставляла его непремнно выплатить огромный долгъ въ 40,000 ф. ст. Притомъ же, и королева и Хаттонъ тогда были уже стары. Все собраніе писемъ Хаттона находится теперь въ числ манускриптовъ Британскаго-Музеума и въ подлинности его не сомнваются, полагаютъ, что съ настоящихъ писемъ снималъ для собственнаго удовольствія копіи секретарь Хаттона, Саму эль Коксъ, который еще почелъ нужнымъ прибавить нсколько произведеній собственнаго эпистолярнаго искусства, но слишкомъ-явно, что въ-самомъ-дл хаттоново, что принадлежитъ его секретарю, и г. Николасъ составилъ изъ многорчивыхъ и педантическихъ писемъ секретаря особливое приложеніе въ конц книги.

Чтобъ дать читателю понятіе объ этой переписк, представимъ два письма Хаттона къ Елизавет. Они написаны вотъ по какому случаю: однажды королев понравился молодой и совершенно-оригинальный по своему характеру лордъ Оксфордъ, слдовательно, тотчасъ же послдовалъ большой переворотъ въ судьб сэра Хаттона,— все перемнилось. Въ отчаяньи онъ не зналъ за что приняться, ему даже приходило въ голову написать письмо, наполненное упреками, которыхъ бы, конечно, онъ могъ набрать довольно. Къ счастью его, вовремя остановилъ его пріятель, нкто Дайеръ, который длиннымъ, по осторожнымъ (на всякій случай) письмомъ показалъ ему, какъ опасенъ такой salto mortale, какъ онъ навсегда испортитъ дло и какъ произведетъ слишкомъ-серьёзныя послдствія. Хаттона одумался и слдующимъ образомъ излилъ свои укротившіяся чувства:

‘Стараясь перемнить ваше дурное мнніе обо мн, я, можетъ-быть, тмъ больше оскорблю васъ, потому-что истина моего дла разногласитъ съ строгостью вашего осужденія. Но надюсь, вы захотите, по доброт своей и справедливости, выслушать униженныя жалобы сердечной моей печали. И такъ, говорятъ, что вина моя состоитъ въ неблагодарности, сребролюбіи и честолюбіи. На первое, какъ передъ Богомъ отвчаю, что безгранично любилъ вашу особу и вашу службу, на что я, безъ всякаго исключенія, посвятилъ всю свою жизнь, свободу и достояніе. Я точно такъ же принадлежу вамъ, какъ вамъ бы принадлежало все, что Богъ и вы сдлали бы изъ меня, а больше этого ни я, ни кто другой, сдлать не можетъ… Но если я когда-нибудь съ жадностью искалъ почестей, или богатствъ, или мста, или титула, или званія, то молю Бога, пусть адъ поглотитъ меня. Униженно умоляю васъ, не врьте, ради вашей мудрости и достоинства, сказкамъ, которыя разглашаютъ о преданнйшемъ вамъ: не будьте руководимы развращенностью другихъ и не потеряйте того, кто истинно васъ любитъ. Эти горькія мысли ужасно какъ мучатъ меня: дайте мн всемилостивйше заняться какимъ-нибудь достойнымъ дломъ для васъ, и я тогда умру самымъ радостнымъ человкомъ и вчно вамъ обязаннымъ. Но дай Богъ, чтобъ вы наконецъ стали думать обо мн хорошо, согласно съ моею настоящею мыслью: тогда бы я успокоилъ свою душу и сталъ служить вамъ съ радостью въ надежд на будущую вашу доброту. Прошу по справедливости, чтобъ эта доброта не производила зла, и, однакожь, меня преслдуетъ такая жестокая судьба, что я долженъ молиться о той благодати, которую получаетъ каждый человкъ не прося ея. Боюсь, что вамъ будетъ слишкомъ-непріятно чтеніе этого письма, и потому молю Бога со всею достодолжною преданностью о долгой и счастливой для васъ жизни. Благослови васъ Богъ навсегда. Вашъ отчаявшійся и злополучный рабъ

Чарльсъ Хаттонъ.’

Скоро посл этого злополучія онъ занемогъ, а вскор потомъ солнце и прекрасная погода опять воротились: сэръ Хаттонъ сдлался опять счастливъ, никто ни въ чемъ не обвинялъ его больше. Представивъ образецъ плача Iona, представимъ и образецъ ликующаго диирамба. Вс эти письма уже и потому интересны, что ныньче такъ не пишутъ. Tempora mutantur, et nos mutarour in illis! Послушаемъ сэра Хаттона, онъ только-что получилъ письмо королевы Елизаветы:

‘Еслибъ я могъ выразить свои чувства посл вашихъ милостивыхъ писемъ, я бы произвелъ на васъ странное дйствіе. Читая, я смачиваю ихъ своими слезами. Вспоминая ихъ, нахожу въ болзни своей такое подкрпленіе, что мн нужно, Богъ это знаетъ, благодарить васъ на колняхъ. Конечно, мн лучше было бы умереть, чмъ доставать себ здоровье и жизнь такимъ тяжелымъ странствованіемъ. Два дня удалили меня больше отъ васъ, чмъ десять дней приблизятъ къ вамъ, когда я буду возвращаться. Никакой несчастнйшій человкъ не терплъ того, что я теперь терплю. Нтъ, ни смерть, ни адъ, ни боязнь смерти не вынудятъ когда-нибудь отъ меня согласія еще разъ навлечь на свою голову несчастіе быть вдали отъ васъ хоть одинъ день. Дай Богъ мн воротиться — и я исполню этотъ обтъ. мн нужно пережить это время. Чмъ больше усиливается во мн потребность видть васъ, тмъ дальше я узжаю. Стыдъ гонитъ меня все дальше. Пусть стыдъ падетъ на тхъ, кто мн дали этотъ совтъ. Жизнь (какъ вы припомните) слишкомъ-длинна, когда она тянется тяжело. Это справедливо. Врьте тому, кто сказалъ это. Чрезвычайнаго вниманія заслуживаетъ великая мудрость вашихъ писемъ и совтъ вашъ быть за городомъ, но послднее слово достойно Библіи. Истина, истина, истина… Да живетъ оно вчно въ васъ! Я всегда буду его заслуживать. Мой умъ и душа (я это чувствую) согласны съ моимъ тломъ и жизнью, что служить вамъ — небесное наслажденіе, во чувствовать, что васъ нтъ, это для нихъ больше, чмъ мука адская Сердце мое исполнено горести. Простите (ради самого Бога) мое скучное писанье. Оно много уменьшаетъ (на время) мою горесть. Я смою грхи этого письма слезами вашихъ бдныхъ вкъ {Королева Елизавета называла сэра Хаттона lids или lyddes, полагаютъ, что она разумла этимъ eyelids, т. е. вки, можетъ-быть, у сэра Хаттона въ нихъ была особенная красота.} и тогда запечатаю его. Еслибъ Богъ мн далъ быть съ вами только одинъ часъ! Умъ мой задавленъ мыслями. Мн кажется, я начинаю путаться. Простите мн это, моя дорогая, любезная государыня. Страсть душитъ меня. Я не могу больше писать. Любите меня, потому-что я люблю васъ. Умоляю тебя, Боже, свидтельствуй за твоего бднаго раба. Живите вчно: Говорить ли мн это обыкновенное слово — прощайте? да, прощайте десять тысячъ разъ. Это говоритъ тотъ, который васъ всего больше любитъ. Я задерживаю васъ слишкомъ-долго. Еще разъ прошу простить меня. Итакъ, скажите вашимъ бднымъ вкамъ прощайте. 1573, іюнь. На всегда преданный вамъ слуга

‘Ч. Xаттонъ.’

Въ книг, изданной г. Гаррисомъ, нтъ ни одного письма самой королевы Елизаветы, но характеръ ея и вся она прекрасно обрисовываются въ письмахъ къ Хаттону сэра Томаса Хинэджа, который былъ пріятелемъ сэра Кристофа и игралъ роль посредника всякій разъ, когда между Елизаветой и сэромъ Хаттономъ наступала разладица, а это случалось довольно-часто, потому-что у королевы Елизаветы былъ вкусъ, оцпившій вполн природную красоту окружавшихъ ее кавалеровъ, и сэру Хаттону часто приходилось бояться за свой всъ при двор. Въ подобныхъ случаяхъ, сэръ Томасъ Хинэджъ, какъ тонкій дипломатъ, не смлъ называть вещи по имени, а скрывалъ все опасное подъ аллегорическими названіями. Такимъ образомъ, когда соперникомъ Хаттона, въ 1582 году, сдлался прекрасный Вальтеръ Валей, и Хаттонъ, чтобъ напомнить о себ королев, послалъ ей разные подарки и письмо, сэръ Хинэджъ, исполнивъ его порученіе, кончившееся благополучно, тотчасъ же посылаетъ ему письмо, гд Ралей везд названъ ‘водою’ {Полагаютъ, что это произошло отъ произношенія имени Walter какъ water, что значитъ вода.}.

Вотъ это письмо:

‘Сэръ, знавъ мою любовь къ вамъ, вы совершенно могли быть уврены, что я постараюсь сдлать для васъ все, что только можно и какъ могу лучше. Я получилъ ваше письмо съ подарками для ея величества около десяти часовъ утра и тотчасъ же снесъ все къ ея величеству именно тогда, когда она собиралась хать на оленью охоту въ большой паркъ, я торопился вручить ей вашу посылку, зная, что ‘вода’ будетъ тотчасъ тутъ, лишь-только она выйдетъ изъ гостиной. Она тотчасъ же взяла письмо, которое вы написали, и сказала улыбаясь, что никогда не бывало еще такого письма. Потомъ она хотла воткнуть себ въ волосы вашу булавку, но булавка не входила, почему она и подала мн ее назадъ съ письмомъ, которое потомъ взяла у меня уже въ парк, прочитавъ его, она покраснла и сказала мн много, много… все дло было въ томъ, что она не знала, какъ ей принять ваше письмо, быть ли довольной, или разсердиться, подъ конецъ разговора, она, взвсивъ все, остановилась на томъ, что вритъ врности и сил вашей любви, и что никогда не подастъ вамъ повода сомнваться въ ея милости…. Въ знакъ же того, что вамъ нечего бояться, она посылаетъ вамъ благо голубка, птицу обтованія, подобно радуг, общаюшую завтъ новый и что ‘вода’ не сдлаетъ никакого потопа. Потомъ, она поручила мн сказать вамъ, что вы должны помнить, что она пастырь, и потому можете размыслить, какъ ей дороги ея овцы.

Сэръ Гаррисъ доказываетъ въ своемъ сочиненіи, что характеръ Хаттона неврно представленъ Кемпбэллемъ въ его ‘Біографіяхъ Англійскихъ Канцлеровъ’: онъ совсмъ не былъ пустымъ, безполезнымъ придворнымъ, ужь и того довольно, что онъ умлъ благороднымъ образомъ пользоваться своимъ положеніемъ, уничтожая многія преслдованія и покровительствуя многимъ, нуждавшимся въ немъ, но, кром хорошихъ качествъ сердца, у него и голова была недурно устроена: онъ принималъ и дятельное и дльное участіе въ государственныхъ длахъ своего времени, такъ-что совты его были уважаемы въ-самомъ-дл Ленстеромъ, Борглеемъ, Уальшингамомъ и другими министрами.

Lucrezia or the Children of Night, by the author of Rienzi (Лукреція, или Дти Ночи, соч. автора ‘Ріензи’.)

Сэръ Эдуардъ Литтонъ Больверъ на своемъ литературномъ вку, какъ истый поэтъ, нсколько разъ отказывался писать, торжественно общалъ больше не писать ни слова,— и все-таки черезъ нсколько времени снова писалъ Всякій разъ онъ принимался за что-нибудь новенькое, и однакожь ничто ему не удавалось особенно. Англичане изъ всхъ силъ анализировали его, сличали, сравнивали, доказывали, восхищались, наконецъ окрестили его именемъ эклектика и стали къ нему гораздо-хладнокровне: вдь слово ‘эклектикъ’ означаетъ человка, неспособнаго ни къ чему въ-самомъ-дл хорошему и дльному. Больверъ писалъ и драмы, и поэмы, и романы въ безчисленныхъ родахъ, съ безчисленными направленіями: романъ сантиментальный, историческій, мистическій, романъ изъ древней исторіи (это не называется историческимъ романомъ, потому-что подъ историческимъ романомъ обыкновенно разумютъ романы изъ исторіи средней или новой), романъ фешёнэбльный или highlife, потомъ очерки, критики, путешествія и т. д. Особенной симпатіи у него нтъ ни къ которому роду придуманныхъ имъ произведеній, за то столько же хладнокровны, какъ и онъ самъ, остаются къ нимъ читатели. Въ одномъ стихотвореніи, обращаясь къ жен своей, онъ называетъ себя геніальнымъ златокудрымъ ребенкомъ’. Что онъ обладаетъ золотистыми кудрями, этому поврили, но во всемъ прочемъ онъ одинъ остался убжденъ.

Послднее произведеніе его было Послдній Баронъ, и посл того Больверъ молчалъ года съ три, вдругъ, въ конц прошлаго года, явился онъ на сцену съ новымъ произведеніемъ, но съ такимъ, на которое хоромъ возопіяли вс англійскіе журналы и критики и жарко преслдовали его. Дло въ томъ, что онъ появился съ романомъ мелодраматическимъ, который не уступитъ ни ‘Запискамъ Дьявола’ Сулье, ни всякому другому изъ кровавыхъ и растрепанныхъ, теперь забываемыхъ или забытыхъ французскихъ романовъ послдняго пятнадцатилтія. Къ этому надобно прибавить еще, что въ натур Больвера совсмъ не лежитъ способность захватить вниманіе читателя, овладть имъ, съ своими размышленіями да тоyкостями описаній онъ мямлитъ, мямлитъ, и наконецъ сильно надодаетъ. Какая разница какой-нибудь Французскій, блестящій, горячій разскащикъ, который съ такою страстью принимается за свою нить невроятностей и ужасовъ, и иной разъ такъ врно дотронется до правды! Ужь лучше преувеличиванія Француза, чмъ отчаянная водяность и безжизненность, подобная той, какую встрчаешь на лицахъ миссъ, соотечественницъ Больвера.

Въ нкоторыхъ изъ первоначальныхъ романовъ Больвера выразился одинъ элементъ, за который въ свое время и цнили и любили его — это своего рода кротость, женственность, иногда цлая картина сельской природы, проникнутая кротостью, тихимъ спокойствіемъ. Въ ныншнемъ же роман было бы безполезно и искать чего-нибудь подобнаго, весь романъ — безпрерывный шумъ, крикъ, гамъ, отчаяніе, ядъ и т. д. Уже одно двусмысленное названіе: ‘дти ночи’ что-то косится и говоритъ, что въ роман что-нибудь да не такъ.

Главныхъ дтей ночи въ роман двое: Габріель Варней и Лукреція, есть еще нсколько дтей ночи, но то лица заднихъ плановъ. Варней, олицетвореніе сенсуалистическаго преступленія, незаконный сынъ Французской оперной танцовщицы, гильйотинированной въ его глазахъ (дло начинается во времена Террора) и гильйотинированной потому, что она попалась въ руки прежняго своего любовника, который, заставивъ сына своего присутствовать при смерти матери, потомъ научаетъ его искусству быть всегда ложнымъ и холодно-жестокимъ. Когда это милое дитя возросло и было уже порядочнымъ негодяемъ, ему приходится быть опекуномъ надъ Лукреціей, олицетвореніемъ интеллектуальнаго преступленія. у ней есть любовникъ, чтобъ ей можно было наслаждаться своею преступною любовью, она почти покушается на жизнь своего дяди, но все открывается, и дядя только прогоняетъ ее отъ себя, лишая наслдства. Въ награду за ея подвигъ, любовникъ покидаетъ ее, и она, въ отчаяніи, бросается въ объятія своего опекуна, уже знавъ его ‘демоническую’ натуру, съ нимъ вмст живетъ въ Парижъ, гд ей преподаются уроки преступленія, убійства, и наконецъ, чтобъ спасти свою жизнь — потому-что опекунъ уже и на ней вздумалъ попробовать дйствіе своихъ ядовъ — выдаетъ его на мщеніе злодевъ, одного изъ которыхъ онъ продалъ. Здсь на нсколько времени занавсъ задергивается, и посл антракта въ нсколько лтъ, Лукреція снова появляется въ Англіи, съ непремннымъ намреніемъ отмстить первому своему любовнику. Чтобъ легче и безъ подозрнія можно было дйствовать, она притворяется, будто разбита параличомъ. Между-тмъ, надобно замтить, что отъ этой самой связи у ней былъ ребенокъ, который пропалъ, — разумется, для того, чтобъ произвести сцену поэффектне подъ конецъ третьяго тома, ребенокъ этотъ изъ уличныхъ мальчишекъ взятъ въ домъ именно къ своему отцу, который его не знаетъ, но очень любитъ за его доброе сердце, скрывающееся подъ шаршавой оболочкой. Когда Фурія Лукреція, прежде чмъ отравитъ своего прежняго любовника, хочетъ напередъ побольне заставить его пострадать и своей рукой убиваетъ его невсту, невинный сынокъ все видлъ, все знаетъ — онъ уличаетъ свою мать и, разумется, она, какъ Лукреція Борджіа, отравляетъ своего сына, который никакъ не умретъ раньше, чмъ въ мелодраматическомъ вид произойдетъ объясненіе, кто кому сынъ, кто кому мать, и третій томъ заканчивается сумасшествіемъ героини романа, ‘дочери ночи’.

Вотъ портретъ этой героини:

‘Лукреція была большаго роста, больше, чмъ позволяется женщин, по въ ея рост не было ничего ни грубаго, ни мужскаго, никогда боле-совершенная фигура не служила образцомъ скульптору. Ей пристала одежда того времени, которую мы считаемъ ныньче неприличною. Высокій поясъ давалъ больше протяженія величественной длин ногъ, между-тмъ, какъ классическая топкость платья обличала точную пропорцію и совершенство очертанія. Руки тогда были обнажены почти до плечь, а руки Лукреціи были столько же непогршительны формою, сколько блестящи своимъ снжнымъ цвтомъ, стройная шея, издающія плечи, твердая, тонкая, круглящаяся талія равно очаровали бы и Художника и сенсуалиста. По счастью, нельзя было разглядть единственнаго недостатка ея формы: этотъ недостатокъ былъ въ ея рук, у ней не было всегдашнихъ погршностей женской молодости — излишней полноты, слишкомъ-розоватой здоровости цвта, напротивъ, ручка у нея была маленькая и тоненькая, однакожь, это была скоре рука мужчины, чмъ женщины, на ней ясно обозначились нервы, вены сильно вздувались, суставы были рзки и выпуклы. Казалось, будто въ этой рук пробилась желзная сила характера. Хорошо ли было лицо, или оно отталкивало? Странно, что въ чертахъ своихъ оно заключало высшій родъ красоты, и, однакожь, лучшій знатокъ женской красоты не могъ бы сразу сказать, что Лукреція хороша’ и т. д.

Какъ всегда, тутъ слдуетъ поясненіе, что у ней при всей красот было что-то фатальное, демонское во взгляд, обдающее холодомъ, что-то зминое, и все въ такомъ порядк, какъ ужь принято. По этому отрывку нельзя съ полнотою судить о манер Больвера въ этомъ роман, потому-что есть еще хуже мста, особливо, когда начинаются разговоры.

Ravensnest or the redskins, by J. F. Cooper (Равенснестъ, или Краснокожіе, соч. Дж. Фен. Купера).

Книга эта — полу-романъ, полу-сочиненіе дидактико-политическое, слдовательно, везд, гд послднее начало преобладаетъ, прощай романъ, прощай занимательность! Дло въ томъ, что въ 1837 году въ Сверной-Америк было сильное политическое движеніе, грозившее бдами, но разршившееся спокойно, безъ кровопролитія. Въ одно время, въ разныхъ сверныхъ американскихъ областяхъ вдругъ заговорили о томъ, что за чмъ дескать намъ быть рентистами (кортомниками) богатыхъ людей, аристократовъ, мы сами такіе же, какъ и они вс, не нужно господъ, быть всмъ господами! Итакъ дло повелось о такихъ предметахъ, которые отзываются убійствомъ и страшной усобицей. Пошли митинги все буйне и буйне, и однакожь не пролилось нигд крови, не перемнился прежній порядокъ, все по прежнему остались землевладльцы землевладльцами, а рентисты рентистами, все по-прежнему послдніе платятъ свою ренту первымъ, и больше нтъ никакихъ непріязненныхъ столкновеній. Будь это не ныньче, такой результатъ пришлось бы купить дорогою цною. Куперъ взялъ для своего романа это безпокойное время, къ несчастію, не съ художественною цлью, а съ поучительною, такъ что добрыя три четверти книги наполнены всевозможными разсужденіями и доказательствами, въ вид дуэтовъ и терцетовъ дйствующихъ лицъ, противъ антирентизма. А между-тмъ, если судить по концепціи нкоторыхъ характеровъ, этотъ романъ могъ бы составить что-то въ-самомъ-дл прекрасное — въ томъ род, который принадлежитъ Куперу.

Обладатель большихъ помстій въ окрестности Нью-Йорка, молодой Хью-Роджеръ Литтльпэджъ провояжировалъ по Европ вс годы своей юности вмст съ пожилымъ холостякомъ, дядею своимъ, котораго тоже зовутъ Хью-Роджеръ Литтльпэджъ и котораго сокращенію вс привыкли звать дядя Ро. Очень можетъ быть, что путешествіямъ дяди и племянника никогда не было бы конца, и они оба никогда не захотли бы воротиться домой, потому-что, по мннію племянника, ‘старые народы гораздо-больше представляютъ обольщеній свободнымъ и образованнымъ людямъ, ч чмъ народы начинающіе, больше манятъ оставаться у нихъ, такъ-что неудивительно, если попутешествовавшій Американецъ предпочтетъ Европу своему уголку, страны, приближающіяся къ своему паденію, если только прежде он стояли на вершин просвщенія, — лучшее жилище человку, особенно незанятому, чмъ страны, подвигающіяся впередъ. Вотъ почему Италія привлекаетъ гораздо-больше постителей, чмъ Англія, хотя климатъ и значитъ здсь что-нибудь’. Но внезапно дядя съ племянникомъ получаютъ въ Париж извстія, что дла начинаютъ плохи становиться въ Америк, и имъ самимъ нужно появиться въ своихъ владніяхъ. Въ-слдствіе чего, они, переодвшись — одинъ странствующимъ музыкантомъ съ флейтой, другой продавцомъ часовъ и разныхъ бездлушекъ, инкогнито, подобно Улиссу и Телемаку, возвращаются въ домъ свой какъ-разъ во-время, чтобъ переодтыми присутствовать на большомъ митинг, составленномъ изъ всхъ окружныхъ рентистовъ, которые и сами тоже перерядились чмъ-то похожимъ на Индійцевъ, надли на себя коленкоровыя рубашки и коленкоровыя маски съ прорзными дырами для глазъ. Это оригинальное собраніе, назвавшее себя Индійцами, произноситъ нсколько рчей, которыми нападаютъ на Литтльпэджей, и въ числ прочихъ обвиненій называютъ ихъ аристократами за то, что они не могутъ быть какъ вс люди, сть оловянной ложкой и вилкой о двухъ зубцахъ, — нтъ, имъ нужно серебряную ложку! они не могутъ ножикомъ снести кусокъ въ ротъ, какъ вс порядочные люди,— нтъ, подавай имъ вилку, чтобъ дотронуться до своихъ священныхъ губъ!— Возвращаясь домой съ этого собранія, Улиссъ и Телемакъ встрчаютъ толпу настоящихъ Индійцевъ, которые идутъ навстить столтняго Индійца Сосквесуза, ужь Богъ-знаетъ сколько лтъ живущаго у Литтльпэджей. Между-тмъ, какъ Индійцы ведутъ свои долгія, тянущіяся рчи, въ Рэвенсвуд, резиденціи Литтльпэджей, рентисты все больше-и-больше злятся на мистера Хью-Po: имъ, кром ложки и вилки, другое еще не понравилось въ Литтльпэдж: ‘Что это такое? у него въ церкви есть свой балдахинъ, это что значитъ? Экая важная птица, ему еще сидть подъ балдахиномъ, bas балдахинъ!’ и посл новаго митинга на улиц, только-что вс повыбрались изъ церкви, участь балдахина ршена: его вытащили изъ церкви и приколотили надъ свинымъ хлвомъ, чтобъ хорошенько разбсить Литтльпэджа прежде, чмъ у него отнимутъ вс его владнія. Но ничто не беретъ, онъ преспокойно отвчаетъ на все это, что напрасно они тревожились, потому-что онъ.и самъ собирался вынесть балдахинъ вонъ изъ церкви, какъ вещь неприличную. Не удалось разсердить и раздосадовать, что жь длать съ негоднымъ аристократомъ? Ршились сжечь его со всмъ домомъ и семействомъ: потомъ будетъ легче длить имніе его, но у одного изъ рентистовъ есть сестра, миссъ Оппортьюнити — двушка какая-то странная, своенравная, по привязанная къ мистеру Хью, — это одинъ изъ типовъ американскаго общества. Миссъ Оппортьюнити, дйствующая всегда эксцентрически, вопреки всмъ принятымъ обычаямъ, одна верхомъ прізжаетъ ночью сказать мистеру Хью, что ему грозитъ почти неотвратимая опасность,— пожаръ. И въ самомъ-дл, черезъ нсколько минутъ, все бы погибло, не будь тутъ, какъ нарочно, спасителей — Индійцевъ. Антв-рентисты со стыдомъ прогоняются, Индійцы удаляются, не уговоривъ стараго Индійца идти вмст съ ними на далекіе и свободные ихъ луга, и мистеръ Хью внчается съ миссъ Мерри Верренъ, дочерью пастора, очень милою и всегда краснющею двицею, которая, впрочемъ, въ достопамятную пожарную ночь спасла жизнь жениху своему.

Что за жалкое содержаніе! нечего и разсказывать: такъ все бдно и скучно. И однакожь, того ли можно было ожидать отъ Купера, зная его манеру? У него цльные три характера совсмъ-готовые для романа: Индіецъ Сосквесузъ, бодрый старикъ, не смотря на свой столтній возрастъ, негръ Джафъ, который съ молодости своей живетъ вмст съ нимъ невольникомъ у Литтльпэджей, и наконецъ миссъ Оппортьюнити Ньюкомъ.

Кажется, никому еще не приходило въ голову свести, заставить жить вмст Американца съ Африканцемъ, заставить ихъ быть друзьями, дожившими до самой глубокой старости и неизмнившимися въ своихъ народныхъ характерахъ. Можетъ-быть, въ различіи ихъ характеровъ лежало основаніе ихъ притягательной силы одного для другаго, Джафъ — ворчливый, прямой до грубости, съ вчно-отрывистыми фразами, забывшій вс воспоминанія своей юности и своей родины, помнящій только, поколніе своихъ господъ и какъ они изъ рода въ родъ любили его, ему никогда не привыкнуть къ мысли, что много времени прошло уже надъ его головою, хоть иногда онъ и начинаетъ говорить про свою старость, но вс добрые господа его у него всегда передъ глазами, онъ зоветъ мальчиками и двочками тхъ, которыхъ уже давно нтъ, ему кажется, что вчера и третьяго-дня случалось то, посл чего прошло уже много лтъ, онъ древняя, больше недйствующая машина, въ которой всего осталось только два ощущенія: какая-то страстная привязанность къ своимъ господамъ и любовь къ своему Сосквесузу, котораго онъ ищетъ глазами посл всякаго своего слова, какъ-будто-бы въ немъ одномъ ему нужно одобреніе, какъ-будто онъ его высшій судья, и въ немъ одномъ вся его опора, его движущая сила.

Не таковъ Сосквесузъ: въ молодости онъ былъ первый воинъ въ своемъ народ, первый вождь, какъ онъ ни старъ, онъ не потерялъ, однакожь, своей мужественной красоты и всегда спокоенъ, когда онъ говоритъ, его рчь течетъ свтлой струей, въ которой всегда-обнаруживается прекрасная истина нецивилизованнаго человка, выраженная со всею безъискуственною, природною живописностью,— какая-то патріархальная важность во всемъ, что онъ думаетъ, рзко противорчащая тому, что вокругъ него длается, онъ какъ-будто указываетъ на то первоначальное, отъ чего отклонились другіе. Какъ онъ просто разсказываетъ свою жизнь Индійцамъ, пришедшимъ просить его на послдніе дни своей жизни воротиться къ нимъ! Онъ полюбилъ женщину, доставшуюся въ добычу другому воину, онъ самъ былъ первый изъ своего народа, могъ бы силою отнять ее, народъ не запретилъ бы ему: такъ его любили и уважали вс, но тогда бы нарушился законъ, и Сосквесузъ долженъ бы былъ отъ всхъ скрывать лицо свое въ лсу, онъ раскрылъ свою душу и спросилъ себя: ‘по нашимъ законамъ разв не принадлежитъ любимая мною женщина сопернику моему? она его по закону, а что законы красныхъ людей сказали, то и должны длать красные люди. Когда воинъ долженъ терпть пытку и станетъ просить себ времени, чтобъ сходить еще разъ домой и повидать друзей, разв онъ не воротится въ свой срокъ? Разв я, Сосквесузъ, первый вождь Онондаговъ, долженъ быть сильне закона? Нтъ, этого не должно быть, этого не будетъ. Возьми же ее, Водная-Птица, она твоя. Будь съ ней добръ, потому-что она нжна, какъ птичка, въ первый разъ покинувшая гнздо свое. А я пойду въ лса, когда снова будетъ миръ въ душ Соквесуза, Сосквесузъ опять воротится. Братья мои, покуда Сосквесузъ надвалъ свое ружье, свой рогъ, свои лучшіе мокассины, надъ цлымъ народомъ была такая тишина, какая приходитъ съ темнотой. Люди видли, что онъ идетъ, и никто не смлъ идти за нимъ. Посл того, никогда не было больше мира въ душ его, потому-что онъ никогда больше не возвращался. Проходили чередой другъ за другомъ зима и лто, но Онондаги ничего не слыхали о немъ отъ блднолицыхъ. Во все это время, Водная-Птица жилъ въ своемъ вигвам съ Уитуктъ, которая принесла ему дтей. Ушелъ вождь, но остался законъ’.— У Купера это характеръ не новый, онъ повторялся нсколько разъ, и потому-что Куперъ ощущаетъ къ нему особенную любовь, и потому-что весь талантъ его состоитъ почтнисключительно въ выпукломъ, художественно-прекрасномъ изображеніи этого характера. Надобно вспомнить только ‘Путеводителя въ Пустын’, гд съ наибольшею полнотою и во всемъ свт нарисовался онъ, какъ лучшая черта довольно-односторонняго таланта Купера.

Къ сожалнію, въ ‘Рэвенснест’ и Джофъ, и Сосквесузъ остались совершенно-неразвитыми, какъ и прекрасный характеръ миссъ Опортыонити, который только схваченъ, да такъ и брошенъ нисколько не разработаннымъ въ расклеивающуюся связь романа. Миссъ Опортьюнити характеръ сильный, энергическій, со многими заглохшими прекрасными побужденіями, съ грубой корой, которую наложила на нее странная американская эманципація женщины, и вмст съ тмъ характеръ въ высшей степени любящій и чувствующій. Остается сожалть, что остались совершенно неразвитыми т сцены, когда она прізжаетъ измнить тайн своего брата, чтобъ спасти молодаго Литтльпэджа, котораго она любитъ, а еще больше т сцены, когда она узнала, что братъ ея уличенъ въ поджигательств, что жестокая участь ожидаетъ его, и онъ обязанъ этимъ ей. Любовь, гордость, непозволяющая ей просить кого-нибудь, и молчаливое отчаяніе, — все въ ней соединилось, и это прекрасная сцена, слишкомъ-небрежно тронутая, точно мимоходомъ, какъ и все, что есть лучшаго въ этомъ роман, гд вниманіе главнінне устремлено на доказательство законности и необходимости рентизма. Кто знаетъ, можетъ-быть, въ Америк этотъ романъ нуженъ для того, чтобъ помшать и другимъ политическимъ движеніямъ подобнаго рода.

Между-тмъ, мы вс, нисколько не нуждающіеся въ доказательствахъ дяди Ро о рентизм pro и contra, лишились хорошаго романа, потому-что даже изъ комбинаціи трехъ означенныхъ характеровъ съ прочими лицами, у Купера непремнно вышелъ бы одинъ изъ лучшихъ его романовъ, который, можетъ-быть, тогда содержалъ бы въ себ одну изъ тхъ прекрасныхъ, простыхъ, патетическихъ сценъ, гд является полное торжество Купера, американская двственная природа, американскіе дикари съ столь человчественными образами, составили бы, какъ всегда, чудесный фонъ прекрасной картины.

——

Въ заключеніе почитаемъ необходимымъ сказать нсколько словъ о двухъ книгахъ, пользовавшихся въ Англіи въ послднее время большою извстностью, и почти совсмъ неизвстныхъ на континент, какъ Англичане называютъ Европу. Эти книги — два романа: Contarini Fleming, соч. д’Израэли и The new Timon (Новый Тимовъ), романъ въ стихахъ, неизвстнаго автора. Такъ-какъ послдній романъ, взявшій себ предметомъ the highlife — лондонскую жизнь большаго свта, преимущественно возбудилъ всеобщій Интересъ, то начали отъискивать и придумывать, кто бы такой былъ авторъ: подозрніе падало и на Смита, и на лорда Хоудена, и на Больвера, и на д’Израэли. Если авторъ, скрывшій свое имя, и не въ-самомъ-дл д’Израэли, по крайней-мр есть много общаго между направленіемъ и недостатками ихъ обоихъ. Въ предисловіи къ ‘Контарини Флемингъ’, д’Израэли говоритъ, что романъ его былъ изданъ въ 1831 году безъ имени автора, и никто сначала не обратилъ на него особеннаго вниманія, но что посл, мало-по-малу, романъ этотъ ‘завоевалъ симпатію людей мыслящихъ и утонченныхъ, имлъ рдкое счастіе быть страстно-любимъ людьми великими’. Надобно замтить, что вн Англіи об эти книги нигд не имли такого же успха и нигд не могутъ понравиться, потому-что он слишкомъ приходятся по англійской мрк романовъ.

Никакъ нельзя считать англійскими романовъ Вальтера Скотта: они далеко поднялись палъ всми правилами и узкими ограниченностями какого нибудь національнаго вкуса, англійскими романами должно считать сочиненія Фильдинговъ, Ричардсоновъ и т. д., и отъ этого вкуса ни англійской публик, ни англійскимъ бельлетристамъ, кажется, никогда не отдлаться, потому-что съ нимъ соединяется весь англійскій способъ видть вещи, особливо же англійское искусство. Англичанинъ не чувствуетъ никакой потребности въ красот и истинности формы произведенія: ему совершенно-довольно, если посредствомъ такого или такого лица выговариваются боле или мене справедливыя замчанія о жизни, вся пластическая сторона искусства для него точно будто не существуетъ на свт. Отъ-того вс, въ-самомъ-дл, англійскіе романы состоятъ не изъ пластическихъ сценъ, а изъ разсказовъ объ этихъ сценахъ, сами разговоры дйствующихъ лицъ гораздо-хуже въ роман, чмъ если бы разсказать про этотъ разговоръ, про то, въ чемъ онъ состоялъ, или въ чемъ долженъ былъ состоять по намренію автора, словомъ, въ англійскихъ романахъ есть то, чти можетъ представить вамъ наблюдательность человка по-умне другихъ, по ршительно нтъ никакого таланта вылепить живаго человка, который и -живетъ, и чувствуетъ, и движется предъ читателемъ, нтъ таланта обратить въ дышащую жизнью картину вс свои съ трудомъ и потомъ сгребаемые матеріалы. Къ этой художественной бездарности писателей англійскихъ (изъ которыхъ Диккенсъ составляетъ блестящее исключеніе), присовокупляется необыкновенная сантиментальность къ природ. Извстно что и везд природу преслдуютъ несчастные обожатели, точно съ лазаретными вздохами, и что когда кому пришлось худо, и онъ еще не въ извстныхъ почтенныхъ пожилыхъ лтахъ, — тотчасъ слдуетъ обращеніе къ природ, сравненіе ея спокойствія со злобными безпокойными людьми, мысль о томъ, какъ блаженно жить въ тишин на лон ея, и многое другое. Вотъ это-то самое непріятное и довольно-низкое обращеніе къ природ, идущее за высокое поэтическое чувство, занимаетъ много мста въ романахъ англійскихъ, потому-что сантиментальность XVIII столтія далеко не вся прогнана съ благо свта: этой дрянной монеты еще много осталось въ ходу, и многимъ еще она приноситъ сладкія слезы гд-нибудь въ темномъ уголку. Какъ публик англійской очень-довольно изложенія дйствія вмсто самого дйствія, разсказа про лица — вмсто выпуклаго и ярко напечатлвающагося образа ихъ, такъ точно довольно и сантиментальныхъ, резонёрскихъ обращеній къ природ и тощихъ абрисовъ ея вмсто художественныхъ, округленныхъ, дышащихъ живыми красками изображеній ея.

Кром общихъ недостатковъ англійскихъ романовъ, въ ‘Контарини Флемингъ’, главный недостатокъ — выборъ сюжета. Д’Израэли взялъ себ тэмою жизнь поэта, развитіе поэтическаго характера. Вроятно, каждый испыталъ какое-то непріятное чувство, принимаясь за сочиненіе, гд развиваютъ жизнь поэтическихъ натуръ, въ-самомъ-дл, это одинъ изъ самыхъ негодныхъ, а, главное, безплодныхъ родовъ сочиненій. Во всякомъ поэт, или вообще художник, намъ главное не его жизнь, а то, что онъ сдлалъ, его произведенія. Жизнь его важна для всхъ въ той степени, какъ она связана своею особенностью съ тою стороною искусства, которую былъ въ состояніи разработывать художникъ, потому-что между художниками нтъ энциклопедистовъ, у каждаго строго-ограниченная сторона художества лежитъ въ его произведеніи, и только поэтому онъ въ состояніи оставить произведенія высоко-прекрасныя. Кто собою не выразилъ никакой особенной стороны, а думаетъ ‘могущественнымъ сторукимъ Бріареемъ, обнять все широкое и далекое поле искусства, тотъ вчно остается въ небесномъ голубомъ пространств поверхности и только доказываетъ каждымъ шагомъ, что ступитъ, свою ограниченность. Между-тмъ, какая кому надобность знать жизнь поэта, когда жизнь не сюитъ въ связи ни съ какимъ произведеніемъ, а объ этомъ произведеніи упоминается только вообще, кое-что, а его самого нтъ. Что за дло кому бы то ни было до какихъ-то темныхъ, безцльныхъ, неосуществляющихся порываній къ чему-то, аккомпанируемыхъ какими-то всегда посторонними помхами и препятствіями бездушныхъ, своекорыстныхъ и злобныхъ людей? Почему же этотъ человкъ художникъ или поэтъ?Всякій въ прав ожидать, чтобъ, въ доказательство движенія, какъ греческій мудрецъ, онъ всталъ и пошелъ, между-тмъ ничего подобнаго нтъ, и все ограничивается росказнями. Наоборотъ, въ высшей степени сюжетъ для сочиненія — характеръ, подобный Орасу Жоржа Занда, потому-что вся дятельность этого характера предъ нами налицо, его произведеніе совершается въ вашихъ глазахъ. Эта дятельность — ощущеніе полу поэтичности своей, неполноты духовной структуры, когда, точно съ подрзанными крыльями, поминутно падаетъ человкъ, въ невозможности подняться до настоящей производительности, какъ-будто уже извстной и имъ въ себ сознанной. Кто художникъ, кто поэтъ, въ жизни того больше не о чемъ и говорить, какъ о воплощеніи, постоянномъ выростаніи и укрпленіи живущей въ немъ творческой идеи, самъ этотъ человкъ длается одностороннимъ, глухимъ ко многому, потому-что все больше и больше развивающаяся наклонность къ своему предмету поглощаетъего органы для прочихъ сторонъ жизни, надобно сожалть эту неполноту жизни художниковъ, однакожь это фактъ, и, кажется, еще долго не будетъ иначе. Итакъ, поэтовъ и художниковъ дйствительныхъ должно ршительно вычеркнуть изъ числа сюжетовъ, на развитіи которыхъ можетъ исключительно основаться романъ. Настоящій сюжетъ романа не исключеніе, а все обыкновенное, — то, что везд есть и длается, что въ-очью совершается.

Для доказательства поэтичности своего героя, въ подобнаго рода сочиненіяхъ, авторы заставляютъ его длать разныя нескладныя вещи: такъ и Дизраэли, чтобъ доказать, что его Контарини въ-самомъ-дл поэтъ, т. е. человкъ не какъ вс люди, заставляетъ его въ юности еще бесдовать наедин съ природою, потомъ нсколько разъ бгать изъ дома, и наконецъ, ни съ того, ни съ сего сдлаться разбойникомъ въ сообществ съ нсколькими товарищами. Все это чрезвычайно-вроятно въ наше время, но нужды нтъ! посл всего этого врятъ (въ Англіи), что Контарини натура высшая, и дло въ шляп, лишь бы только отъ времени до времени встрчались довольно врныя резонёрскія размышленія. У Контарини есть отецъ-препятствователь, говорящій сыну о личин, которую нужно носить въ свт, о томъ, что лучше не предаваться мечтамъ и стиховъ не писать, а пуститься въ службу, и такъ-какъ онъ самъ министръ, то предлагаетъ сыну быть у себя секретаремъ, не думавъ много, Контарини оставляетъ всякія прежнія мечтанія и преспокойно довольно-долго занимается политическими ддами даже цлой Европы, все-таки не забывая иной разъ пускать въ ходъ кое-какія произведенія своей музы. Но вдругъ, прочитавъ какую-то очень-дльную критику, Контарини чувствуетъ, что онъ ничтоженъ и глупо проводилъ до сихъ поръ свою жизнь, въ-слдствіе чего новый побгъ изъ родительскаго дома, по побгъ послдній, потому-что покуда онъ посвящаетъ безчисленное множество страницъ своей автобіографіи на водянистое описаніе своихъ скитаній по Италіи, Греціи, Турціи, Сиріи, Испаніи и т. д., въ которомъ встрчается мистическая любовь, кончающаяся смертью любезной Итальянки на остров Кандіи, — въ это время отецъ его умираетъ, оставляя большое богатство, и Контарини Флемингъ поселяется близь Неаполя, въ вилл украшенной египетскими сфинксами и другими пріятностями жизни, извдавъ счастіе и горести жизни, онъ теперь сидитъ на одномъ мст и сочиняетъ великія творенія, бросая взоры воспоминанія на все свое прошедшее и на міръ, столько ему уже знакомый.

Въ этомъ весь романъ: кажется, нтъ ничего такого, за что бы можно было любить его, что же такое заставляетъ любить его въ Англіи, между-тмъ, какъ въ другихъ странахъ къ нему вс хладнокровны? Это вра, что человкъ такой, какимъ д’Израэли намревался изобразить Флеминга, дйствительно поэтъ,— не такой человкъ, какъ мы вс, стоящіе долу, а натура высшая, одаренная и способностями высшими, — не смотря на то, что Контарини ничего не длаетъ въ-продолженіе цлаго романа, а только все мечтаетъ, молчитъ или бесдуетъ съ природой, о прочихъ, дипломатическихъ занятіяхъ только упомянуто вскользь.

Новый Таліонъ распадается на дв составныя части: резонёрскую и юмористическую, о самомъ роман всего меньше-было заботы, и связующая нить точно такъ же, какъ въ ‘Контарини Флемингъ’, самая тоненькая, только бы ею держались лоскуточки. Разсказецъ этотъ подобенъ струйк жиденькаго ручейка, бгущаго по лужайк безъ всякаго великолпнаго грома и шума,— и все равно, спите вы, или мечтаете подъ тнью развсистыхъ деревьевъ, онъ ничему не помшаетъ.

Новый Тимонъ — Морвель, полу-Англичанинъ, полу-Индіецъ, котораго общество оттолкнуло отъ себя за бронзовый цвтъ остиндійской кожи, за низость его породы, слдовательно, человкъ этотъ сдлался мизантропомъ, Тимономъ, вчнымъ плаксой, а главное,— вчнымъ резонёромъ, который любитъ на свт только свою сестру, рожденную отъ втораго брака его матери и сдлавшуюся уже полной Европеянкой, да еще молодую двочку, которую онъ нашелъ полу-мертвою на улиц, подл своего дома. Между-тмъ, какъ Морвель проводитъ сантиментальные дни, все больше и больше влюбляясь въ Люси, въ Лондонъ возвращается лордъ Арденъ, человкъ похожій на Контарини Флеминга, но въ которомъ къ характеру Байрона прибавился еще характеръ Ловеласа. Онъ ‘на столечко поэтъ, что не можетъ быть государственнымъ человкомъ, онъ до того честолюбивъ, что не можетъ испытать глубокую любовь’. Разумется, какъ дв натуры высшія, Морвель и Арденъ почуяли и оцнили другъ друга тотчасъ же, и тотчасъ же сдлались друзьями. Слдовательно, за заключеніемъ дружественнаго союза слдуетъ разсказъ лорда Ардена о его жизни: какъ онъ по настоящему былъ сначала поэтъ, но какъ у него (подобно отцу Контарини Флеминга) былъ дядя государственный человкъ, который точно такъ же, какъ и въ томъ роман, говоритъ и доказываетъ ему, что лучше, чмъ быть поэтомъ, сдлаться государственнымъ человкомъ. Примчательно, что, по первому позыву, и Арденъ и Контарини смирно откладываютъ въ сторону лиру и принимаются тотчасъ же за политику, и въ этомъ оба совершенно идутъ ровнымъ шагомъ, не смотря на ту разницу, что одинъ поэтъ, а другой только поэтическая натура. Видно, у обоихъ есть много симпатіи къ своему предмету, когда безъ всякаго затрудненія, по прочтенному наставленію, они принимаются за совсмъ-другую дятельность и будутъ переходить отъ одного дла къ другому столько же хладнокровно, какъ какой-нибудь сапожникъ перешелъ бы въ портные, а потомъ въ шляпочники, и т. д. Особенно нравится при этомъ Англичанамъ отецъ или дядя наставникъ, искусившійся въ опыт жизни и говорящій всегда: ‘когда я былъ молодъ, я самъ также начиналъ, но ты видишь, при стихахъ я не остался, а сдлался человкомъ государственнымъ, министромъ,— и теб надобно быть тмъ же’. Хорошо, что есть на свт такіе наставники, потому-что нельзя же всмъ быть поэтами и художниками, у каждаго есть своя обязанность, свое дло и дяди наставники прекрасно длаютъ, что направляютъ стопы упоенныхъ юношей отъ рифмоплетства къ чему-нибудь больше-дльному и для всхъ полезному, но тогда и авторъ не долженъ воображать поэта или поэтическую натуру во всякомъ человк, который смолода писалъ стихи и воображалъ себя въ неб посреди звздъ. Каждой вещи свое имя. Какъ бы то ни было, только лордъ Арденъ, съ своею высшею натурою, вскор посл переворота въ своей жизни, влюбляется въ дочь бднаго пастора, все это дло извстное, — и пасторы и дочери ихъ липа давно-очерченныя и во всхъ романахъ одни и т же, слдовательно, о нихъ и говорить нечего. Смирная дочка пастора позволяетъ на себ жениться, а потомъ, не смотря на свою любовь, все-таки по новымъ политическимъ видамъ Арденъ узжаетъ изъ Англіи, но когда онъ возвращается, нтъ больше его Маріи: она скрылась, унеся съ собой маленькую дочку, плодъ любви ихъ. Посл долгихъ поисковъ, наконецъ, открывается причина этого таинственнаго бгства, услужливый другъ, Богъзнаетъ съ чего, обманулъ и Марію и Ардена, ихъ бракъ былъ подложный, о чемъ они и сами не подозрвали, а потомъ, когда Ардена больше не было въ Англіи, этотъ другъ объявилъ Маріи, что самъ Арденъ устроилъ весь этотъ обманъ. Вмсто того, чтобъ искать свою несчастную жену, богатый и поэтическій лордъ въ-продолженіе шестнадцати лтъ продолжаетъ влюбляться всякій разъ оправдываетъ себя тмъ, что, должно-быть, Марія давно умерла. Разъ, когда онъ снова былъ влюбленъ и ужь собрался жениться на новомъ предмет своей страсти, приходитъ письмо отъ услужливаго друга, извщающаго, что опять нашлась Марія, нечего длать, надобно все бросить, и лордъ Арденъ появляется въ Лондон, но нтъ Маріи, — опять она исчезла отъ всхъ поисковъ, а лордъ Арденъ посплъ въ Лондонъ какъ-разъ къ тому, чтобъ получить блестящій титулъ и огромное наслдство. На этомъ останавливается разсказъ его. Посл такого разсказа, въ мизантроп Морвел возникаетъ слдующая мысль: зачмъ и у него, какъ у лорда Ардена, нтъ величественной демонской власти длать зло? зачмъ и онъ не Люциферъ, подобно Ардену? Но скоро онъ забываетъ высоко-демонскія мечтанія и вполн предается любви къ своей Люси, во взаимности которой онъ убжденъ, забывая и Ардена и Калаиту, сестру свою.

Въ одинъ прекрасный вечеръ, весь проведенный въ сантиментальности при лучахъ заходящаго солнца, Морвель спрашиваетъ свою Люси, нтъ ли у ней чего-нибудь на память отъ ея отца, и Люси показываетъ ему медальйонъ съ портретомъ, который, умирающая мать надла ей на шею. Одного взгляда довольно было. Морвель узналъ Ардена, новымъ подтвержденіемъ послужило еще письмо отъ несчастной Маріи къ великолпному Ардену. Но въ то же мгновеніе раздается крикъ ужаса въ комнат: Каланта увидла этотъ же портретъ, она узнала покинувшаго ее жениха, посл всхъ ея страданій, ударъ этотъ для нея сдлался невыносимъ, и она мертвая падаетъ къ ногамъ своего брата. Такимъ-образомъ, Арденъ отецъ морвелевой невсты и ‘палачъ’ его сестры! Онъ думаетъ поправить все дло тмъ, что, не смотря на индійское происхожденіе Морвеля, хочетъ все-таки отдать ему свою дочь, но Морвель, схвативъ за руку Люси, торжественно произноситъ къ ней: ‘Спроси самое себя, можетъ ли братъ Калавты безъ преступленія просить ею благословенія, взять себ женой его дитя?..’ Посл этого, Морвель пропадаетъ изъ Лондона, и о немъ больше ничего не слыхать до-тхъ-поръ, пока съ размягченнымъ сердцемъ, внявъ дотол-незнакомому ему голосу христіанской любви, онъ отказывается отъ всякаго мщенія и, посл смерти Ардена, совокупляется законнымъ бракомъ съ Люси.

Весь романъ состоитъ изъ двухъ главныхъ сценъ: длинноватаго разсказа Ардена и сцены открытіи, и этого очень-довольно для намренія автора, потому-что цль его была не самъ романъ, а возможность посредствомъ романа выговорить англійскому свту устами мизантропа Морвеля различныя воззрнія и замчанія автора о всемъ томъ, чмъ онъ недоволенъ въ англійскомъ обществ. Самого же романа никакого нтъ изъ этомъ неизвстный авторъ совершенно остался вренъ англійскимъ преданіямъ. Другая сторона этого сочиненія, не меньше удовлетворяющая вкусу и потребности англійской публики,— сатирическіе очерки, картинная галерея всхъ лондонскихъ sommits, особенно политическихъ. Этотъ чисто-мстный интересъ, меньше всего прочаго можетъ интересовать въ роман, гд всмъ мелкимъ оттнкамъ политическихъ партій и всей внутренней жизни палатъ и камеръ никогда не сойдтись съ сюжетами, принадлежащими искусству, которые одни въ состояніи овладть воображеніемъ, чувствомъ и полнымъ интересомъ человка.

‘Отечественныя Записки’, No 2, 1847

Англійская литература.

Читайте также: