Анекдоты из жизни Иосифа Гайдна
Анекдоты из жизни Иосифа Гайдна
‘Вестник Европы’, 1810 год, No 11
С французского В.
Жуковский. Исследования и материалы. Выпуск 1
ИЗДАТЕЛЬСТВО ТОМСКОГО УНИВЕРСИТЕТА, 2010
Анекдоты из жизни Иосифа Гайдна, Фрамери Николя-Этьен, Год: 1810
Время на прочтение: 19 минут(ы)
Иосиф Гайдн родился в 1750 году в деревне Рорау. Отец его был каретник, он знал порядочно музыку, что неудивительно в Германии, где видим многих поселян, занимающихся музыкою. Гайднов отец играл на арфе, он научил сему искусству и молодого Иосифа, и он же первый раскрыл в нем сей талант, который в последствии сделался предметом всеобщего удивления.
Отец Гайдна, желая дать сыну своему воспитание, приличное замеченному в нем дарованию, записал его в хор певчих Св. Стефана, кафедральной Венской церкви, где узнал он первые правила музыки и получил некоторые полезные сведения. Скоро Иосиф, который имел голос чрезвычайно приятный, и образованный одним только своим дарованием, пел восхитительно и сделался известен в городе. Очень часто приглашали его на домовые концерты: Гайдн пел и приводил в восторг своих слушателей. Находясь в музыкальной школе Св. Стефана, он выучился очень хорошо играть на скрипке, потом на фортепиано: для сего инструмента сочинял он маленькие арии и сонатины, с которых копии продавал охотникам.
Будучи пристрастен к музыке, он пренебрегал все другие познания, учиться латинскому языку было для него мукою, все деньги, выручаемые им за маленькие музыкальные пьесы его сочинения, отдавал он своим товарищам, которые помогали ему решать задачи и исправляли за него прочие школьные обязанности.
Наступило то время, в которое младенец, переходя в юношеский возраст, теряет свой нежный и тонкий голос, и приобретает мужественный — время, всегда опасное для тех, которые основали все надежды свои на одной приятности голоса. Рейттер, капельмейстер кафедральной церкви, желая сохранить в хоре своем такого приятного певца, каков был молодой Гайдн, решился пожертвовать его мужеством выгоде своего крылоса. Он призывает Гайдна, представляет ему с одной хорошей стороны опасную операцию, умалчивает о ее следствиях, и невинный младенец, которого ничто в мире кроме одной музыки не прельщало, соглашается на все от доброго сердца. И день и час уже назначены, условие с лекарем сделано, все готово — завтра в девять часов утра операция будет кончена… но по счастью в то же самое утро (в 8 часов) какие-то дела призывают Гайднова отца в Вену, он прямо идет к сыну — мальчик бросается к нему в объятия с веселым лицом, и сказывает, что голос его, которому целый город удивляется, голос, который со временем должен обогатить его и прославить, через два часа сделается еще приятнее, звонче посредством какой-то легкой операции, и что он уже никогда его не потеряет. Отец удивился, расспрашивает — узнает обстоятельства — в негодовании своем бежит к Рейттеру, осыпает его упреками, и грозит донести правительству, что он, обманув невинного младенца, хотел без ведома отца подвергнуть опасности его жизнь, что он нарушил законы общества, природы, религии. — Рейттер, приведенный в смущение, извинялся, как умел, перед отцом Иосифа, просил его молчать и обещался не думать более об операции. Провидение привело этого человека в Вену: два часа позже, и Гайдн, получив малозначащее дарование певца, навсегда бы утратил гений великого, сильного, благородного композитора, который своим воображением, неистощимым и пылким, затмил в последствии всех соперников своих в музыке. Два часа позже, и Гайдн навеки остался бы младенцем, но ему определено было сделаться мужем, и мужем необыкновенным.
Рейттер с самой той минуты, в которую злодейский план его так неожиданно был разрушен, сделался непримиримым врагом молодого Иосифа — он вредил ему всеми способами: например, лишил его тех концертов, которые были так выгодны для его таланта, и наконец, когда он потерял голос, жестоким образом выгнал его из школы — без денег, в самом беднейшем рубище.
Иосиф сначала не знал, что делать и у кого искать пристанища. Первую ночь провел он на улице, и спал на камне. На другое утро встретился с ним один бедный, ему знакомый музыкант, именем Спанглер, который в молодом человеке, покрытом лохмотьями и сидящем печально на камне, узнал своего приятеля Иосифа Гайдна. Доброе сердце Спагнлера было тронуто. ‘Послушай, Гайдн, сказал он ему, ты знаешь, как я беден и как тесно живу. Я не могу поместить тебя в моей горнице, которую вместе со мною занимают и жена моя и дети, но согласишься ли поселиться на моем чердаке? Там будет у тебя постель, скамья и стол, — обедай вместе с нами, а я готов помогать тебе, как умею’. Иосиф бросился обнимать добродушного Спанглера — свобода, добрый товарищ и независимость от жестокого Рейттера казались ему на ту минуту верховным благом. По молодости своей позабыл он даже и к отцу своему написать о том несчастье, которое с ним случилось, и о той крайности, которую он терпел, наконец, послушавшись увещаний друга своего Спанглера, он написал письмо, но в это самое время сделал он такое знакомство, которому надлежало иметь величайшее влияние на жребий его жизни.
Спокойствие, которым он наслаждался, пробудило его гений, мучимый желанием производить, он принялся опять за сочинение тех маленьких сонат, которые так удавались ему в прежнее время. Лучшая из них каким-то случаем попалась в руки графини Тун, знатной придворной дамы, страстно любившей музыку. Она захотела познакомиться с автором прекрасной сонаты и начала расспрашивать у всех, кто с нею ни встречался, не известен ли им сочинитель музыки, по имени Иосиф Гайдн? Никто не знал Иосифа Гайдна, наконец сказывают графине, что есть в кафедральной церкви певчий, мальчик, называемой Гайдном! ‘Но мальчику сочинять такие прекрасны ноты! Может быть! узнаем’ — и графиня посылает в церковь Св. Стефана спросить о Гайдне. — ‘Его уже нет в моем хоре — отвечает ей Рейттер — я поссорился с этим негодяем, и не знаю, нуда он девался’.
Но графиня Тун этим не удовольствовалась, ей нужен был автор прекрасной сонаты. Она хотела более удостовериться в его дарованиях, нежели его нравственности, и продолжала с прежнею неусыпностью делать свои поиски, наконец ей удалось найти скромное убежище Иосифа Гайдна. Лакей в ливре приходит к нему на чердак, видит молодого человека, одетого в рубище, спрашивает о Гайдне. Иосиф, стыдясь одежды своей, говорит, что он Гайднов слуга. ‘Скажи же своему господину, что Ее Сиятельство, графиня Тун, желает его видеть. Она будет дожидаться его у себя завтра поутру в десять часов. Вот ее адрес!’ — Уверь Ее Сиятельство, отвечает Иосиф, что господин мой непременно будет у нее в назначенное время. — Лакей уходит — но как исполнить обещание, как показаться на глаза графини в изодранном кафтане и развалившихся башмаках? Спанглер, бедный как и он, не может ссудить его деньгами, а платье Спанглера совсем ему не впору: один высок и худ, другой мал ростом и очень толст — как быть! — но он дал слово, и — кто знает, — может быть это знакомство доставит ему какую-нибудь выгоду! Что делать! надобно идти — и Гайдн на другое утро, в назначенный час, вооружившись мужеством, идет к графине Тун. Его встречает тот самый лакей, который был у него накануне, он спрашивает: скоро ли будет его господин? — ‘У меня нет господина, я сам Иосиф Гайдн, доложи обо мне графине!’ — Лакей докладывает, Гайдн входит. Графиня удивилась, увидев перед собою человека, покрытого лоскутками. — ‘Я хотела видеть Иосифа Гайдна!’ — Я Иосиф Гайдн! — ‘Вы сочинитель этой сонаты?’ — Точно так, милостивая государыня! — ‘Который вам год?’ — Семнадцатый! — Графиня замолчала, несколько минут рассматривала она лицо Иосифа, бледное, изнуренное, возвещающее крайнюю бедность. Правду мне сказали, подумала она, один разврат может так обезобразить лицо шестнадцатилетнего мальчика. — ‘Не написали ли вы чего-нибудь еще в этом роде? — Написал, много — но это моя последняя соната. — ‘Вам конечно платили за ваши труды? Для чего ж вы не одели себя несколько опрятнее?’ — Все прочие сонаты мои были написаны в школе, где я имел и стол и одежду. Я не берег денег и тратил их на свои удовольствия. Эта последняя, написанная по выходе моем из школы. — Вы были из нее выгнаны? — Выгнан, Ваше Сиятельство, в семь часов вечера, осенью… — ‘За шалости, за беспорядочное поведение!’ — Так угодно говорить господину Рейттеру, но я совсем не заслуживал, чтобы со мной поступлено было столь жестоко. — ‘Очень хорошо! но ваша последняя соната написана была без сомнения также недаром?’ Я подучил за нее несколько флоринов, Ваше Сиятельство, но эти деньги отданы были моему благодетелю, моему другу Спанглеру, который принял меня к себе в дом, который уступает мне половину своей бедной пищи. Я не имею нужды в платье, потому что никуда не хожу, но я не могу не изъявить благотворителю своему, сколь я чувствителен к его дружбе: все, что ни имею теперь, принадлежит ему.
Такие добрые чувства тронули благородное сердце Графини. ‘За что же поссорился с вами господин Рейттер?’ спросила она. Иосиф с большим простодушием, но сохранив всю благопристойность, рассказал ей поступок Рейттера. Графиня ужаснулась, будучи предубеждена против Гайдна, она боялась ему верить, но почитая дело возможным, решилась воздержаться от заключений, и ознакомиться короче с молодым композитором. — ‘Вот 25 червонцев, сказала она ему: вы можете купить на эту сумму порядочное платье и нанять лучшую квартиру, заплатите свой долг господину Спанглеру, а ко мне ходите каждое утро: я намерена брать у вас уроки в пении и на фортепиано. Знайте однако наперед, что мы расстанемся, если услышу, что вы будете вести себя беспорядочно.
Гайдн доказал, что эта угроза была совершенно бесполезная. Он любил музыку страстно и никогда ни к чему, кроме музыки, не имел сильной страсти. Графиня Тун не ограничила своих благодеянии маловажными подарками, она видела Гайднов талант и хотела способствовать его образованно. Заметив, что Иосиф еще не имел хорошего понятия о гармонии, она подарила ему Фухсово рассуждение о сем предмете, в то время славное и лучшее в Германии: Гайдн не имел другого учителя. Она же поместила его в дом графа, богатого придворного человека. В этом доме написал он первые ноты, прославившие его в Германии и познакомившие с ним принца Эстергази, который сделал его своим капельмейстером.
Его вступление в дом сего принца ознаменовано было происшествием, которое стоит замечания. Гайдн должен был обедать за одним столом со всеми чиновниками княжеского дворца. В первые дни, по вступлении его в звание капельмейстера, дворецкий не выходил за стол по причине болезни, секретарь принцев велел Гайдну занять его место. Через несколько дней является сам дворецкий и к удивлению своему находит на своем месте капельмейстера. — ‘Кто осмелился дать мой стул этому молодому человеку?’ спрашивает он с досадою. Я, отвечает Секретарь. — ‘Вы? Как это возможно! Уступлю ли я свое место простому марателю нот, едва начинающему служить Его Светлости? Я, который несколько уже лет служу в этом доме и самому принцу?’ — Везде, отвечает Гайдн, где есть капельмейстер, почетное место должно принадлежать ему, это место мне дано, и я не позволю занять его никому другому! — Дворецкий, чрезвычайно раздраженный, берет прибор капельмейстера, ставит его на последнее место, а сам садится на то, которое назначено было для Гайдна. Секретарь, не говоря ни слова, снимает свой прибор и ставит его подле Гайднова, его примеру следуют и все другие — и дворецкий остается последним. Он бежит с жалобами к принцу. Эта ссора, весьма важная в Германии, где очень уважается этикет, опечалила принца Эстергази. Он призывает Гайдна и делает ему выговор. ‘Вы оскорбили старинного и многопочитаемого мною служителя моего. Я желаю, чтобы в доме моем царствовало согласие, а вы нарушаете его, не успев еще оказать никакой мне услуги’. — Иосиф повторил сказанное им накануне о привилегиях капельмейстера. Ваша Светлость! прибавил он, я имел честь обедать у многих знатных господ: ни за одним не удавалось мне сидеть вместе с дворецкими, некоторые из них даже мне служили, не требуя от меня, чтобы я служил им в свою очередь. Я не имел намерения оскорбить вашего служителя — но его требования были слишком унизительны для человека, имеющего честь быть капельмейстером принца Эстергази. — Принц улыбнулся и дал слово как-нибудь исправить это дело. И в самой вещи, взыскательный дворецкий на другой день уже не спорил о месте, и согласие за столом возобновилось по-прежнему.
Все лучшие ноты Гайдна, и в особенности его неподражаемые симфонии, были написаны для принца Николая Эстергази, который умел привязать к себе Иосифа своим любезным характером, внимательностью, ласковым и благородным обхождением. Можно сказать, что они соединены были искреннею дружбою и что неравенство между ними исчезало. Но принц, чрезвычайно добродушный, подвержен был припадкам мрачной задумчивости, которая по временам делала его несносным для всех домашних, и в это время никто не осмеливался к нему приближаться, одно только могло возвратить ему прежнюю веселость его — музыка, и Гайдн с своими симфониями был для принца Эстергази то же, что Давид с своею арфою для Саула.
Случилось, что один из таких припадков продолжился более обыкновенного — все приступают к Гайдну с просьбою сочинить новую музыку, ибо гармония почитаема была самым действительным лекарством. — Гайдн пишет, симфония готова, в антре-акте первого спектакля Гайдн посылает по обыкновению своему доложить принцу, что он услышит новую симфонию, для него сочиненную капельмейстером. Оркестр начинает играть. Первая часть, быстрая, живая, блестящая, кончена — Гайдн ожидает рукоплесканий и — не слышит ничего: оборачивается, смотрит на принца — принц молчит и пасмурен по-прежнему. Скрывши досаду спою, Гайдн велит оркестру продолжать, надеясь, что анданте произведет лучшее действие. Известно, каковы Гайдновы анданте, это было одно из лучших — оно сыграно — принц молчит, он мрачен, как и прежде. Остается менуэт, легкий, разнообразный, приятный — его играют. Гайдн посматривает на принца, но принц, без всякого внимания, сидит, нахмурясь в углу своей ложи, и Совсем не занимается музыкою. Гайдн взбешен, хочет разбить скрипку, изорвать партицию, его удерживают, но финал симфонии сыгран без малейшего внимания со стороны композитора. Во всю следующую ночь глаза его ни на минуту не смыкались, он встает очень рано и идет к принцу с бумагою в руках. ‘Не с ума ли вы сошли, Г. Гайдн! говорит ему комнатный служитель, вы знаете, что он в черном нраве, и что в этом положении никого к себе не допускает, — а вам особенно теперь не советовал бы показываться на глаза его, он страшно сердит на вас, и никто не знает, за что’. — А я хочу, чтобы вы обо мне доложили! великая мне нужда до его сердца! — Принцу докладывают о приходе Гайдна. — ‘Чего ему хочется? спрашивает принц, я не могу теперь ни с кем говорить, скажите, чтобы он ко мне написал’. — А я хочу говорить, отвечает Гайдн — и его впускают в кабинет принца. ‘Вам угодно говорить со мною, господин говорун, милости просим, говорите!’ Глаза принца сверкали и все лицо его горело. Гайдн спокойно и с большим равнодушием выслушал его упреки, наконец он замолчал. Гайдн подает бумагу — и что же в ней написано? — что он не требует, а берет отставку. Это поразило принца, но он не сказал ни слова, и скрывши досаду свою, в ту же минуту подписал Гайднову просьбу и — Гайдн отставлен.
Возвратясь к себе, он приказывает Плейелю, своему воспитаннику, собрать весь оркестр. Музыканты сошлись. Гайдн рассказывает им с большими подробностями о том, что произошло между им и принцем. Все одобряют его по ступок, все восстают против несправедливого принца, который не умеет обходиться с своими служителями, не знает ценить их достоинств, головы воспламеняются, все, за исключением двух, хотят последовать примеру своего начальника и учителя, и в миг написана просьба об отставке от имени всех музыкантов, которые все, не расходясь, подписали под нею имена свои, выключая одного глухого басиста, и еще одного весьма посредственного скрипача. Бумага послана к принцу, который, еще не излечившись от болезни своей, и раздраженный заговором своих музыкантов, немедленно дал им общую отпускную, включивши в число уволенных и тех двух бедняков, которые не согласились подписать просьбу вместе с другими. Оркестр, по договору, предварительно сделанному с принцем, не мог быть распущен прежде прошествия года по утверждении отставки, но принц в досаде своей сказал бунтовщикам, что они могут оставить дом его через неделю, получив свое жалованье за целый год.
Но в эту неделю пламенные головы заговорщиков успели придти в спокойствие, и меланхолия принца рассеялась, Гайдн упрекал себя в опрометчивости, он чувствовал, что ему надлежало бы пощадить принца, которому болезнь служила извинением, сверх того рассудок говорил ему, что он уже не найдет во всей Германии ни одного дома, в котором могли бы обходиться с ним так почтительно, в котором бы его так любили, как в доме принца Эстергази, и товарищи его так же начинали думать, что кредит их учителя не доставит им такого выгодного места, какое они имели в замке Эстергази, они говорили с сердечным сожалением и с похвалою о принце, которого любили и которого должны были оставить, самая выдача вперед годового жалованья казалась им новым знаком его великодушия (хотя этот поступок был не иное что, как следствие первой досады) — словом, все они были в великом горе, начиная с Гайдна до последнего волторниста, как быть и на что решиться? Гайдн выдумал следующий странный способ.
В назначенный для отъезда музыкантов день приходит он к принцу и говорит ему, что он с своими учениками, в знак благодарности за все прошедшие милости его, желает сыграть перед Его Сиятельством новую симфонию, на случай отъезда им сочиненную. — Принц соглашается с удовольствием на предложение — зала освещена, как в день концерта — каждый музыкант садится на свое место — симфония начинается.
Первый пассаж, блестящий, веселый, быстрый, играют все инструменты вместе — за ними следует скрипка. — Гайдн, который управлял оркестром, играет один — кончив пассаж, он спокойно встает с своего места, прячет скрипку в футляр, кладет ее на плечо и уходит. Удивленный принц приходит в беспокойство, вообразив, что капельмейстеру сделалось дурно, посылает с великою заботливостью спросить, что заставило его покинуть оркестр, не доиграв симфонии. Гайдн велит доложить принцу, что он весьма благодарен за его милостивое к нему внимание, но что он просит его дослушать концерт. Симфонии продолжается.
Надобно играть второй скрипке — она играет одна, по окончании пассажа скрипач встает, прячет скрипку свою в футляр, кладет ее на плечо, идет вон и за ним следуют все другие скрипачи с скрипками на плечах, то же делают и первый гобоист, и первая флейта, и кларнет, и все прочие инструменты — каждый, доиграв свой пассаж, удаляется — остаются два бедные музыканта, те, которые не подписали просьбы — они начинают жалобный дуэт.
Принц Эстергази, в котором добросердечие одержало верх над самолюбием, с растерзанным сердцем, с полными слез глазами, бежит в ту залу, в которой собрались все музыканты, и восклицает, простерши к ним руки: ‘Друзья мои, старинные, добрые друзья мои! за что же вы меня покидаете? Вы чувствуете сами, что будучи вашим принцем, я не могу просить у вас прощения, но и я также чувствую, что вам, как благородным артистам, нельзя просить прощения у меня! Разве нет уже никакого средства все исправить и сделать так, как будто бы ничего между нами не случалось!’ — Вместо ответа и капельмейстер и ученики его бросились на колени пред принцем: он начал их обнимать, и все было навеки забыто.
Капельмейстер (это звание опять возложено было на Гайдна) обязан был не только сочинять музыку, но вместе и разыгрывать с оркестром своим все музыкальные сочинения других композиторов, и управлять труппою Итальянской оперы. На Эстергазиевом театре весьма часто давали Ciulo Sabino, большую оперу Сартия, которого Гайдн много уважал, более может быть потому, что Сартиев слог, благородный и сильный, некоторым образом согласовался с Гайдновым талантом.
Сарти, проезжая неподалеку от замка Эстергази, не мог воздержаться, чтобы не взглянуть на человека, которого сочинениями он восхищался: он непременно хотел познакомиться с Гайдном, и, если можно, сделаться его другом. Был уже вечер, когда он приехал в замок, спрашивает Гайдна. — Теперь невозможно его видеть, он в театре, управляет оркестром, принц вошел уже в свою ложу. — ‘Не могу ли я найти места в театре?’ — Очень можете: нам приказано впускать всех иностранцев. — ‘Какая дана будет опера?’ — Армида, лучшая из всех Гайдновых Опер. — Сарти не слыхал ни одной Гайдновой оперы, он входит в театр с большим любопытством, садится подле оркестра. Играют первый акт, Сарти слушает, красота многих мест приводит его в восхищение, он хлопает без памяти, но в конце второго акта он забывается, прыгает через лавку в оркестр, бросается на шею к Гайдну. ‘Сарти обнимает тебя, Сарти, который хотел увидеть великого Гайдна, который удивлялся прекрасным его творениям, не надеялся найти ничего их прекраснее, и теперь еще сверх всякого чаяния нашел Армиду!’ — Принц, увидев в оркестр такой беспорядок, и по причине отдаления не слыша ничего, испугался. — Что такое? Что сделалось? закричал он из ложи. — ‘Юлио Сабино! Юлио Сабино! (отвечал Гайдн, также приведенный в восторг) Юлио Сабино, сочинитель неподражаемой оперы, Сарти пришел поглядеть на своего друга Иосифа!’ — И эта минута была основанием теснейшего союза между сими великими музыкантами.
Восхищение, произведенное в Сарти Гайдновою Армидою, было искренно — эта Армида есть самое лучшее драматическое сочинение Гайдна. Странно то, что он никак не хотел выдать ее в свет, а берег для одного себя, как некоторое сокровище, непонятная скупость, которая едва не была наказана самым жестоким образом.
Гайдн имел один только манускрипт своей оперы. Всякий раз, когда надобно было играть Армиду, он отдавал этот манускрипт своему копиисту, который передавал его музыкантам, и на другое утро опять приносил к самому Гайдну. Плейель, любимый Гайднов ученик, желая рассмотреть с большим вниманием это превосходное произведение, просил у него позволения списать Армиду для себя — но Гайдн не только отказал, но даже не согласился, чтобы его воспитанник при нем пробежал глазами ноты. Плейель замолчал, но через несколько времени, когда уже Гайдн совсем забыл о его просьбе, предложил он копиисту двадцать пять червонцев за верный список Армиды, что очень было легко ему сделать, имея часто в руках своих эту оперу. Копиист, зная Плейелеву честность, и также зная, что он не употребит во зло его доверенность, сверх того будучи обольщен червонцами, списал Армиду — наконец она в руках у Плейеля.
Однажды — это случилось в то время, когда в замке Эстергази театр бывает закрыт и место спектаклей заступают другие увеселения — Гайдн, по препоручению принца, должен был несколько недель прожить в соседнем городке. На другой день по отъезде его сделался в Эйзеншшате, обыкновенной резиденции принца, пожар, загорелось в той самой части города, где жил Иосиф, пламя, усиленное ветром, охватило дом его, который весь обратился в пепел с мебелями, бельем, платьем, и, словом, все небольшое имение Гайдна исчезло.
Принц, находившейся в Эстергази, узнав о несчастье, случившемся в резиденции, спросил о Гайдновом доме. — Ему сказали, что он сгорел. Тотчас приказывает он построить с возможною поспешностью, на том же самом месте, такой же точно дом, запретив уведомлять Гайдна о пожаре. Потом призывает к себе Плейеля. ‘Никто лучше вас, говорит он ему, знает, как был расположен внутри и снаружи дом моего доброго Иосифа, вам поручаю ехать в Эйзенштат и смотреть за построением нового дома его, старайтесь, чтобы он совершенно похож был на старый. Но этого не довольно, вы должны знать, что у него было — какие мебели, вещи, белье, и сколько: прошу вас, чтобы все это приготовлено было вместе с домом, чтобы новые стулья, комоды, столы, шкафы стояли на месте старых, и чтобы не было между ими никакой разницы, посуда, белье, платье, словом сказать, все должно быть по-старому — прошу вас не забыть ни малейшей безделицы — издержек не жалейте, у вас будут деньги. Надобно ж мне что-нибудь сделать для того человека, который себя не щадит для моего удовольствия.
Плейель исполнил в точности приказание любезного принца. Возвращение Гайдна в Эйзенштат было отсрочено, чтобы дать время все изготовить. Наконец все готово. Гайдн приезжает в замок Эстергази, дорогою сказывают ему о пожаре, он в страшном огорчении. ‘В одну минуту потерять все, что я собрал в течение нескольких лет своею экономиею! — так думал он. — На что я построю новый дом? Скоро ли заведу все нужное для хозяйства? А платье, белье, мебели? Все это будет новое, а я так было привык к старому. Теперь несколько лет не буду иметь ничего, что составляло до сих пор лучшее мое утешение!’ Он просит у принца позволения немедленно отправиться в Эйзенштат, но принц велит ему остаться в замке, не сказавши для чего (дом был еще не совсем прибран). — Гайдн сердится, называет принца капризным, жестоким деспотом, хочет уехать без позволения — наконец через неделю дают ему отпуск, он едет в Эйзенштат вместе с воспитанником своим Плейелем.
Они идут по той улице, где был пожар. Гайдн видит множество работников, занимающихся построением новых домов — вдруг глазам его представляется отделенный от других дом, по правую и по левую сторону его развалины и пепел, он один невредим между обломками… ‘Друг мой, Плейель, не обманываюсь ли я? Это мой дом! Кто же сказа л мне, что он сгорел?… Вот мой сад, мои окна, и перед ними цветник, ставни и дверь как будто снова перекрашены! (он приближается к дому с сильным трепетанье м сердца) Я и ключ взял с собою на всякий случай: отворим!’ — Но ключ не отпирает. — Позвольте мне, я отопру. Скорее, вы дрожите. — Плейель проворно переменяет ключ, дверь отперта, они входят. — ‘Все это мои мебели! и как чисты! верно присмотр без меня был хороший! — Он отворяет шкаф. — Вот и белье, счет верен — все в целости! Но, Плейель! белье новое! что это значит?’ — Тут ученик обнял учителя и рассказал ему, каким образом принц велел перестроить его дом, заменить старые мебели, старое белье, старую посуду новыми, как он все придумал и обо всем заботился. Гайдн заплакал — бросился к Плейелю на шею — потом, окинув взглядом новое свое владение, велел как можно скорее везти себя в Эстергази. Увидев принца, не мог он воздержаться, чтобы не упасть пред ним на колени. Можно вообразить, как усилилась после такого нежного, великодушного поступка его привязанность к любезному благотворителю.
Но скоро Плейель начал замечать, что добрый Иосиф весьма печален, что печаль даже вредила его здоровью. — ‘Что с вами сделалось, любезный наставник? спросил он. Я не могу угадать причины вашего уныния: дом ваш сохранен, и вместе с ним возвращено вам все ваше имение, о чем же вы можете сожалеть?’ — Ах, мой друг! все это, что уничтожил пожар, могло быть возвращено мне милостью принца, но ни он, никакая земная власть не могут мне возвратить потерянной моей драгоценности, моей Армиды, которой полная партиция, единственная в целом мире, находилась у меня в кабинете и вместе с ним сгорела!
Удовольствие изобразилось на лице Плейеля. Гайдн оскорбился. ‘Что это значит, Плейель! ты забавляешься над моею горестью, ты весел, когда я страдаю!’ — Я имею причину быть веселым, мой почтенный Гайдн! я имею теперь способ сделать на минуту счастливым того, кому обязан счастьем всей моей жизни. Вы верно помните, что я просил у вас списка Армиды, и что вы мне отказали, но я имею этот список: я подкупил вашего копииста, который за двадцать пять луидоров списал мне Армиду, она у меня — полная партиция, которую всякий день перечитываю с новым удовольствием, но я еще с большим удовольствием уступлю ее вам, если только вы дадите слово на меня не сердиться! — ‘Мне на тебя сердиться? Боже мой! ты возвратил мне спокойствие и жизнь!’ — В самом деле Гайдн опять сделался и здоров и весел, как скоро увидел свою Армиду, и дружба его к Плейелю увеличилась.
И сия дружба никогда не изменялась, самая разлука не могла ее ослабить. Плейель должен был оставить своего учителя и ехать в Страсбург, где он на время и поселился. — Вскоре после разлуки своей с Гайдном написал он две сонаты, которые очень полюбились охотникам до музыки, и которые прислал он в манускрипте к своему учителю. Этот подарок, дань благодарности, едва не поссорил двух человек, созданных любить друг друга и уважать. В то самое время, в которое Гайдн получил Плейелевы ноты, приходит к нему лондонский купец Форстер, имевший в Лондоне музыкальный магазин, и просит трех новых сонат его сочинения, предлагая ему хорошую плату, с тем только, чтобы эти сонаты были написаны как можно скорее. Гайдн, будучи занят в то время важною работою, которой не хотел прерывать для безделицы, но также не желая и лишить себя предлагаемой ему суммы, отдал Форстеру одну, сочиненную им недавно сонату с двумя присланными ему от Плейеля, которые выдал за свои, будучи уверен, что Плейель не захочет с ним спорить. В то же почти время один из товарищей Лонгмана и Бродерипа, содержателей другого музыкального магазина в Лондоне, случился в Страсбурге: Плейелевы сонаты были всеми прославляемы, и особенно всем нравились две посланные к Гайдну. Англичанин приходит к Плейелю, покупает у него некоторые манускрипты и между прочим желает, чтобы он уступил ему и две сонаты. — ‘Я не могу этого сделать — отвечает Плейель, это две сонаты написаны мною для моего учителя, я не желаю никакой за них платы, кроме его благодарности и одобрения!’ — По крайней мере позвольте издать их в свет для славы вашего имени. — ‘На это соглашаюсь, хотя большой славы себе и не предсказываю’.— И сонаты отданы.
И Гайдновы три сонаты и Плейелевы две явились в Лондоне почти в одно время. Первый покупщик, удивленный, что Лонгман и Бродерип осмелились продавать Гайднову музыку под именем Плейеля, позвал их в суд, но Лонгман и Бродерип с своей стороны удивлялись, как можно было называть Гайдновыми те сонаты, которые Плейель написал в Страсбурге, и отвечали на обвинения Форстера таким же точно обвинением. Известно, как строги английские законы касательно перепечатывания книг или нот: все любители музыки в Лондоне обратили внимание на этот процесс, и были весьма любопытны узнать его развязку.
В самое это время как капельмейстер, призываемый в Лондон сими же самыми любителями музыки, умевшими удивляться его таланту, приезжает в сей город, взяв отпуск у своего принца. Ему сказывают о процессе, и он приходит в великое замешательство, вспомнив, что две сонаты написаны точно не им, а Плейелем, которого он и забыл предуведомить о употреблении, сделанном из его подарка. Но в это время и Плейелю, который не знал, что учитель его в Лондоне, захотелось увидеть этот город. Узнав, что Гайдн находился в нем, поспешил он его навестить. Они объяснились, и не желая вредить друг другу, не знали, что сказать судьям, перед которых призывали их Форстер и Лонгман, они решились сказать истину, которая всегда и во всех обстоятельствах служит нам лучше, нежели хитрость и ложь. Купцы и судьи отдали справедливость прямодушию обоих композиторов, процесс прекратился, Гайдн заплатил убытки (которые, правду сказать, в Лондоне чрезвычайны), сверх того подарил Форстеру три сонаты, и Лонгману с компаниею также три — и все остались довольны.
Гайдн был капельмейстером принца Николая Эстергази по самую смерть его, по смерти же его звание и содержание капельмейстера (состоящее в денежном жалованье и годовом запасе) остались при Гайдне, хотя он уже не имел никакой обязанности: так было определено принцем Эстергази в его духовной.
Удивительно, что Гайдн, столь славный своими творениями, и не имевший соперника в инструментальной музыке, не был сделан главным капельмейстером императора, но это покажется удивительнее, когда вспомним, что этот император был Иосиф II, просвещеннейший монарх своего времени, покровитель искусств, истинный философ. То правда, что Гайдн, более привязанный в своему таланту, нежели к своей фортуне, довольный своим жребием, и по скромности неспособный думать, что он достоин взойти на блистательнейшую степень, ничего не искал, и не умел бы искать, но разве император его не знал? разве не мог он первый, без всякого постороннего внушения, пожелать добра великому художнику? Иосиф II никогда не забывал награждать достоинства, он не забыл и Гайдна, точно хотел наименовать его своим капельмейстером — но сему воспрепятствовали. Вот как это случилось.
Капельмейстером императора и кафедральной церкви был в то время некий Газман, человек без всякого таланта, но искусный интриган, завистливый, низкий, коварный и тем более опасный, что все сии пороки были прикрыты личиною добродушия и честности, сему человеку сообщил император свое намерение сделать Гайдна товарищем его в управлений обоими оркестрами. Газман, которому такое товарищество было страшно, отвечал императору с притворным своим прямодушием: ‘Ваше Величество, я люблю Гайдна, и рад такому хорошему сотруднику, но почитаю обязанностью дать вам настоящее понятие о таланте его. Правда, что он очень славен, и что он в некоторых отношениях заслуживает славу свою, но он не имеет никакого воображения, он крадет чужие мысли и переделывает их так искусно, что они остаются заметны для одних только знатоков музыки, проникнувших во все ее тайны. Никакая музыкальная новость не ускользнет от его внимания: слушая музыку, он записывает все те пассажи, из которых может сделать какое-нибудь употребление для себя, пользуется: чужим добром, и выдает его за свое. Не угодно ли, чтобы я доказал это Вашему Величеству? завтра будет дана новая опера, автор ее имеет великие достоинства, я посажу Гайдна на против самой ложи Вашего Величества, и вам легко будет замечать за ним во все продолжение оперы’. — Иосиф согласился на предложение Газмана.
В самом дел Газман пригласил Гайдна в оперу, предварив его, что он будет сидеть против самой ложи императора, которого он давно желал видеть. Ввечеру пошли они в театр вместе. За несколько минут до увертюры, Газман начинает шарить в кармане, вдруг восклицает, как будто в досаде: какой я ветреный! забыл свои очки и свою музыкальную записную книжку! Император приказал мне заметить для концертов его все лучшие пассажи этой оперы, которая дается в первый раз, не с вами ли ваша? — ‘Со мною, отвечает Гайдн, я никогда не хожу без записной книжки (Газману было это очень известно), она необходимо нужна мне для записывания мыслей, которые в голове моей пролетают’. — Возьмите же на себя труд, продолжает предатель, записывать темы тех пассажей, которые вам будут назначать’. Гайдн согласился. Опера началась. Всякий раз, когда попадалась блистательный места или мысли оригинальные, Газман толкал коленом Гайдна (условленный между ими знак), и Гайдн принимался записывать — император все видел, и в эту минуту невинный Гайдн потерял во мнении его все свое достоинство. Мог ли Иосиф вообразить, чтобы его так бессовестно обманывали? Впрочем, и то удивительно, как мог Иосиф поверить Газману, когда целая Европа была судиею Гайдновых дарований. Сколько голосов возопили бы против виновного, когда бы слава его была основана на одних только похищениях! и где найти столько прекрасных мыслей, чтобы составить из них такое множество произведений превосходных!
23. Анекдоты из жизни Иосифа Гайдена. — ВЕ. 1810. No 11. С. 169-201. [Подпись: ‘С французского. В.’).
= Notice sur Joseph Haydn, associ tranger de l’institut de France, membre de la classe des beaux arts, adresse cette classe par M. Framery, son correspondante // L’Esprit des journaux, 1810. T. 3. P. 161-208. (B том же году в Париже вышло отдельное издание этих заметок.)
Сокращенный перевод из ‘Замечаний о Йозефе Гайдне’ Н.-Э. Фрамери (1745—1810), французского писателя, поэта и композитора. О живом интересе Жуковского к творчеству великого австрийского композитора свидетельствует, в частности, и выполненный им перевод либретто для оратории Гайдна ‘Времена года’ (1803).