Полевой К. А.
Андрей Бичев, или смешны мне люди. Комедия. Сочинение Эраста Перцова.
СПб. В т. X. Гинце. 1833. VIII и 75 стр. in 8.
Андрей Бичев, или смешны мне люди. Комедия. Сочинение Эраста Перцова, Полевой Ксенофонт Алексеевич, Год: 1833
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Оригинал здесь — http://www.philolog.ru/filolog/writer/kspolev.htm
Нельзя назвать этой комедии обыкновенным явлением русской драматургии, нельзя, даже по тем требованиям, которые выставлены в предисловии к ней. Сверх того, автор долго трудился над нею, печатал отрывки из нее в журналах и, кажется, ожидал от нее многого. Один из известных критиков русских, г. Плаксин, в печатной рецензии признал комедию г-на Перцова явлением, подобным ‘Горю от ума’, и подтвердил свое мнение в изданной им истории русской литературы. После всего этого мы обязаны заняться тщательным рассмотрением комедии г-на Перцова, дабы узнать, до какой степени оправдал автор свои надежды и до какой степени справедливо мнение г-на Плаксина. В наше время критика есть неизбежная спутница литературы: ее суждение должно быть едва ли не важнее самых произведений словесности, ибо история представляет нам целые литературы, гибнувшие от несправедливой хвалы или безотчетного порицания. Столетиями надо было излечать болезни, привившиеся от нескольких понятых навыворот правил. Современная критика стоит на страже: ее дело предупреждать гибель будущих Корнелей и Расинов наших. Отнюдь не принимая на себя столь важной обязанности во всей полноте ее, мы, однако ж, обязаны делать возможное, по силам.
В предисловии к комедии г-на Перцова, написанном им самим или близким к нему человеком, которого мнения разделяет он (ибо иначе он не допустил бы его говорить за себя), в предисловии изложена некоторым образом теория комедии. Или автор следовал ей, или она извлечена из его сочинения, но во всяком случае она неосновательна до такой степени, что вся наша статья будет опровержением ее. Поговорим сначала собственно об этой теории и потом о комедии ‘Смешны мне люди’ как о практическом выводе из оной, как об ее осуществлении.
‘Комедия, которой завязка основана ни на любви, ни на женитьбе, даже ни на волокитстве, комедия без запутанной интриги, без театральных эффектов, словом, комедия, в которой нет ни одного из принятых, привычных условий для сочинений такого рода, может с первого раза показаться странною. Но тем не менее она есть уже новость, по крайней мере замечательная своею оригинальностью, если других похвальных эпитетов не заслуживает, а желание быть оригинальным, в какой бы ни было литературе, не только в нашей, ужели достойной упрека?’ (предисловия стр. IV). Здесь слово оригинальность понято не в настоящем его значении, и, может быть, в этом состоит главная ошибка автора. Оригинальность не приобретается теориями. Желание быть оригинальным не есть еще сама оригинальность. Если автор полагал что для него довольно было одного этого желания то он весьма ошибся. Не только не дает оно творческой силы, поэтического взгляда и языка, но и может произвести совершенно противоположные действия. Оригинальность без силы есть жалкая уродливость нравственная. Она есть также некоторым образом подражательность, но не имеющая цели, безличная, словом, она ничтожество. Где человек гениальный возносится исполином в огромных формах, там оригинал (ибо это собственное название желающего быть оригинальным без силы) становится на цыпочки, где один бывает увлекателен, высок, прекрасен, ибо каждая мысль его, каждое стремление и каждый оборот запечатлены оригинальностью, там другой бывает смешон, мелок, безобразен, ибо везде выказывает он свои ничтожные формы, свой мелкий ум, свои бедные способности. Он подражает тому, чему нельзя подражать, и, нет сомнения, уже лучше было бы подражать чему-нибудь более достижимому, где был бы он по крайней мере усердным работником.
Так понимая оригинальность, мы никак не можем согласиться с автором, будто всякое желание быть оригинальным достойно хвалы. Многие, очень многие были бы предостойными хвалы людьми, если бы мысль автора была справедлива. Повторим: оригинальность есть дар, нельзя научиться ему или приобрести его.
Но нам говорят с неуважением о комедиях с запутанными интригами, с театральными эффектами, с женитьбою и волокитствами и думают, что отсутствие этих привычных условий есть уже достоинство. Едва ли. Интрига, более или менее запутанная, и театральные эффекты были и всегда останутся принадлежностью комедии. Мы понимаем их не так, как современники Людовика XIV: честь нашему веку, если он внушил нам истинные понятия! Мы не основываем интриг на волокитстве и женитьбе исключительно: вот весь успех наш! Мы убедились, что всякое явление комическое может быть предметом комедии, но зато мы едва ли не на прежней точке во взгляде на отношения художника к искусству, едва ли не отошли мы здесь дальше от истинного понятия. Посудите сами: у нас думают, что желание быть оригинальным и освобождение от прежних пут условной пиитики могут доставить средства написать хорошую комедию. Таково мнение автора предисловия! Мы, напротив, убеждены, что усовершенствование теории искусства нимало не заменяет вдохновения. Беден тот художник, который думает завоеванием некоторых вольностей пиитики сделаться поэтом! В ком есть эта мысль, тот не поэт, тот и не мыслитель. Открытия и усовершенствования теории важны и неисчислимы в последствиях, но только в отношении к направлению искусства. В наше время, конечно, более простора, более свободы для дарования, и пиитика уже не убивает, не спутывает гения. Но это важно для воспитания целого поколения, для хода искусства, а не для вдохновений поэтических. Расин, может быть, возлетел бы гораздо выше, если бы не рабски подражал древним, Мольер был бы, конечно, велик иным образом при нынешней пиитике. Но скажите, много ли помогут самые отчаянные вольности пиитики А. П. Сумарокову или Тредьяковскому?
Таким образом, желание быть оригинальным и отступление от прежних условий комедии не значит в глазах наших ничего, если дарование не подкрепляет вашей смелости.
‘План, завязка и подробности каждого произведения должны быть сообразны характеру избранных предметов: это драгоценная тайна романтизма, это его сущность…’ — говорит автор предисловия.
Это совсем не тайна и не сущность романтизма. Это сказано слишком наобум, а если автор в самом деле полагает в этом сущность романтизма, то он, конечно, не о том говорит, что всеми признано романтизмом Романтизм не какое-нибудь правило: это направление искусства, особенный дух его. В истине должно убедиться, воспитаться, и в таком случае несообразностью будут следующие далее слова автора: ‘Надобно пользоваться сущностью романтизма!’ Это все равно что сказать: ‘Пользуйтесь вашими глазами, пользуйтесь вашею душою!’ Помилуйте! Да я и не могу не глядеть или не ощущать! А гляжу теми глазами, ощущаю тою душою, которые дал мне бог и которые воспитал я, как умел. Автор, напротив, почитает романтизм каким-то ящичком, где есть разные снадобья или рецепты для трагедии, для комедии, и проч. Он думает, что можно решиться написать комедию и сказать самому себе: ‘Дай-ка напишу комедию по-романтически! Она будет лучше классической!’ Потом он берет оттуда рецепт для завязки, для интриги, для страстей, и — пишет. Но что выйдет из этого?
‘Впрочем, — продолжает он, — не должно забывать и того что существуют два рода комедий. Первый, возмужавший при Людовике XIV, наиболее нам известный, имеет отличительным свойством то, что в нем комизм проявляется самым содержанием пьесы, основанным на забавном происшествии, на смешной встрече, на недоразумении действующих лиц, и это происшествие, встреча, недоразумение всегда скреплены любовью. Цель остается постоянно одна и та же: обрисовать характер в таком размере, в каком позволяет рама избранного содержания, а главную сущность, столь обыкновенно удостоиваемую Лагарпами особенного критического исследования, составляет повесть пьесы, служащая как бы боевою пружиной для механизма характеров, пружиною, которой ход непременно прекращается женитьбою двух действующих лиц’.
Все сии слова показывают, что автор не вникал глубоко в классицизм и не изучал первостепенных авторов классических. Весьма ошибается он, думая, что Мольер, Бомарше, Реньяр, Пирон и все творцы лучших комедий классических основывали их на интриге и что это находят в них превосходным. Возьмите какую угодно из лучших комедий Мольеровых, и вы увидите, что совсем иные, существенные достоинства дают им бессмертие. В ‘Скупом’, например, главный предмет и весь комизм заключены в Гарпагоне, в идеале скупца, которого умел развить и представить Мольер по- своему. Остальное есть только связь, рама, окружающая главный предмет. В ‘Ученых женщинах’ любовь есть также постороннее дело, даже худо связанное с основною мыслью, и этот недостаток встречается во всех комедиях Мольеровых. Но это недостаток века, ошибка теории тогдашней. И между тем как превосходно достигнул Мольер главной своей цели: выставить смешное ученых женщин! В ‘Тартюфе’ неужели главным почитаете вы любовь Марианы и Валера, а не гнусное лицемерство, с которого так смело, так поэтически сорвал маску бессмертный Мольер? В ‘Мизантропе’ благородное обличение ничтожества светских людей и дам неужели не поражает вас и не заставляет забывать о ничтожной любви, по характеру века приклеенной тут же? Точно такую самобытность, оригинальность найдете вы в живых изображениях мещанина во дворянстве, мнимого больного, опекуна Агнесы, невольного лекаря, Скапена и в других Мольеровых лицах. В ‘Женитьбе Фигаро’ Бомарше я также восхищаюсь не любовною интригою, но превосходным изображением быта знатных господ прошедшего века, изображением их мелких страстей, их отвратительного волокитства, их ничтожных занятий и всего более глубоким знанием сердца человеческого. Сознание собственного достоинства, в каком бы виде ни являлось оно, также придает особенную занимательность лицу Фигаро и всей комедии о нем. К этим поэтическим качествам Мольера и Бомарше прибавьте их мастерство в изображении подробностей, их изумительное остроумие, их искусство воспользоваться каждым положением действующих лиц, и тогда вы узнаете, в чем состоят качества истинного комика. Тогда вы не будете считать комедий классических основанными только на любви и волокитстве, не будете смешивать частных недостатков с внутренним достоинством комедий Мольера и отличных последователей его. Предупреждаю возражение: для чего я говорю о классиках только превосходного достоинства? Для того, что они составляют основание своей школы, а о бездарных последователях и говорить не должно. Бездарные подражатели Шекспира не лучше Мольеровых. О них в теории искусства не должно быть и речи: это правило неизменное. Но такие-то подражатели сделали смешными даже имена Мольеровых действующих лиц, везде выставляли Оргонов, Валеров и Сганарелей9, почитая необходимостью резонеров, маркизов, плутов слуг и плутовок служанок. Они свели на одну внешность Мольерову комедию и думали, что подражают ему! Но сам великий Мольер остается несокрушимым для веков колоссом.
Доказав, что автор предисловия к комедии г-на Перцова писал о классической комедии, не понимая оной, обращаемся к понятиям его о комедии шекспировской, или романтической, если угодно.
Он говорит: ‘Шекспир — как автор комический до сих пор худо понимаемый — является нам первым, достойным, образцовым руководителем. В его ‘Виндзорских кумах’, ‘Все хорошо, что хорошо кончено’ и проч. мы видим практическую жизнь такою, какою она является на самом деле или, лучше, какою она была в его время, видим прозу житейского назначения человека, со всеми ее подробностями и со всею пошлостию’.
Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, что прежде всех не понимает Шекспира как комика — сам автор предисловия. Если бы в названных им шутливых пьесах Шекспира было только верное изображение практической жизни и прозы житейской, со всеми ее подробностями (что невозможно), то Шекспир не был бы еще комиком не только великим, но и совсем не был бы комиком. Напротив, произведения Шекспира так же походят на обыкновенную жизнь, как все великие произведения искусства. В них заключается глубокая, сообразная цели и предмету мысль, развитая поэтически, в подробностях, извлеченных из самой сущности предмета. И только эти-то подробности видит автор предисловия! Только тем восхищается он, что у Шекспира люди похожи на людей! Он не видит и того, что Фальстаф, например, есть идеальное комическое, украшенное всем вымыслом неистощимой фантазии.
‘Лопец де Вега, Кальдерон и Моратин также принимали основою своих комедий единственно изображение характеров, не заботясь ни о происшествии, ни о развязке, не изыскивая театральных эффектов’. Сколько тут ложных мыслей! Во-первых, Моратин совсем нейдет в сравнение с другими названными здесь поэтами. Он был именно классик, подражатель французской комедии! Следственно, автор пишет о нем, не читавши его. Во-вторых, несправедливо, будто Лопец де Вега и Кальдерон только изображали характеры, не заботясь ни о чем другом. Напротив, многие из их комедий основаны единственно на запутанной интриге. Следственно, и о них писал автор понаслышке! Но всего забавнее, что, думая определять испанских комиков, он определил отличительный признак классических комиков, особенно занимавшихся характерною комедиею.
Не удивляемся, что, имея такие хаотические понятия о теории комедии, автор предисловия наконец говорит: ‘Как в классической драме характер пьесы зависит от ее содержания, от самой повести, так точно в той же степени для драмы романтической существует обратный порядок, и содержание пьесы покорено характером действующих лиц. Читатель решит, какой драматургии следовал наш автор (то есть г. Перцов)’. Характер пьесы и характеры действующих лиц суть предметы совершенно различные. Смешивать их опять — значит не понимать значения слов. Думая побранить классическую драму, автор похвалил ее, и, наоборот, думая хвалить драму романтическую, он довел ее до самой безжизненной односторонности. По его мнению, совершенством комедии было бы всевозможное покорение содержания пьесы характерам. Но что ж бы такое было это? По крайней мере не комедия, которая непременно должна заключать в себе единую мысль, поэтически развитую (условие всякого произведения искусства), но — также неизбежное условие — мысль комическую, то есть показывающую смешную сторону страстей, характеров, событий, в выборе предмета совершенная свобода, ограничиваемая только вдохновением, ибо без вдохновения не может быть произведения искусства. Таков объем, в который заключали свои пьесы все великие комики, начиная от Аристофана до Грибоедова, самого младшего, но не последнего между ними. Прибавим, что нет ни одного из них, в котором не было бы недостатков, свойственных веку или самому дарованию поэта, зато гений имеет и такие минуты вдохновения, какие редко посещают смертных, он творит то, чего глаз не видел и ухо не слышало прежде него. Умейте различать божественное от человеческого.
После всего, что видели в нашей статье читатели, надобно пожалеть, если г. Перцов следовал теории автора предисловия, который не понимает ни классицизма, ни романтизма, ни сущности комедии, ни того, что он хвалит, ни того, что порицает. Кажется, все это доказали мы ясно, и разбор всех мыслей автора привел нас к тому, что у него одно правило: ‘Изображайте в комедиях характеры и не знайте более ничего’. Этому правилу последовал г. Перцов, и — что можно предвидеть — впал в односторонность, в безжизненность, короче: не написал комедии.
Да, сочинение ‘Андрей Бичев, или Смешны мне люди’ не комедия, а только усилие создать комедию без вдохновения, следуя правилу неосновательному, ложному. Подтвердим слова наши разбором сочинения г-на Перцова.
Андрей Бичев, молодой человек, служащий в департаменте, не хочет идти на службу. Он занят чтением Шекспира и отказывается от приглашения тетки ехать к обедне. К нему является приятель. Братский. Побранивши людей, они договорились наконец до комедии, которую сочиняет Бичев. Братский вызывается привести ему несколько оригиналов и уходит. Бичев тоже уходит. Является тетка, племянник невзначай выходит из комнаты, и тетка бранит его за неуважение к ней. Оставшись один, Бичев рассуждает в длинном монологе, кому посвятит он свою комедию. Но вот гости: Крахмалин, барон фон Габенихтс, Братский и Сквознин. Идет разговор, где люди светские почти прямо говорят о своих сплетнях и плутнях (это неестественно, порок всегда скрытен и более проявляется в действии, нежели в словах). Но вот и действие II. Крахмалин и Бичева с тетрадкой в руке, а тетрадка эта комедия, род пасквиля, где Бичев описывает свою тетку и всех бывших у него. Крахмалин нашел тетрадку под столом, во время обеда с Бичевым. Разумеется, тетка в бешенстве, бранит грамотных людей, является Сквознин и барон фон Габенихтс. При появлении сего последнего сцена переменяется. Небольшая комната. Братский и Бичев не знают, что делать с обиженными. Наконец Братский восклицает:
…Идут, идут, идут!
Бежим сообразиться с думой.
Входят: Бичева, барон, Крахмалин и Сквознин. Все сердятся, и тетка наконец вызывает к себе Бичева. На него нападают с упреками, и он решается не оправдаться, а спор затеять, говорит им нескладицу, доказывая, что он хотел изобразить лишь века предрассудки. Тетка велит ему выехать из дому и уходит. Крахмалин вызывает его на дуэль, приглашает барона в секунданты, но тот, боясь вмешать себя в историю, отзывается недосугом. Крахмалин и после него барон уходят. Братский является, и при нем Бичев ругает Сквознина, без обиняков называя его разбойником ломберным, трусом — но Сквознин отыгрывается шуткою. Сцена в роще. Погончиков и Крахмалин ждут Бичева, Крахмалин подло трусит, Погончиков говорит слов пять. Но вот и другой антагонист. Став на место, Крахмалин старается как-нибудь помириться, Бичев ругает его. Братский велит принести ящик шампанского, и Сквознин, который уже тут, откупоривает бутылку. В то самое мгновение, когда хлопает пробка, вбегает Бичева и падает в обморок, восклицая:
Ах, он убит, убит!
Братский
Не беспокойтеся, очнитесь.
Бичева
Ах, ужасно!
Братский
Взгляните: он совсем здоров.
Бичев (обращаясь к зрителям)
Пусть публика решает беспристрастно,
Погиб иль здравствует Бичев…
Пусть! Но комедии конец — поговорим же об ее общности.
Ясно видна цель автора: изобразить бездушных и пустых людей нашего времени. Но он не был одушевлен к этому негодованием поэта, он писал под диктовку ума и даже — скажем гораздо проще — повторял то, что уже сказано прежде и гораздо лучше его. Не только избранные им характеры, но даже и стихи его скопированы с известной всякому комедии Грибоедова ‘Горе от ума’. Мы убеждены в этом следующими доказательствами. Бичев есть слабый, бледный список с Чацкого. В нем также есть признаки хорошего стремления и благородной души, но что у Чацкого одушевлено огнем страстей, то у Бичева задушено щепетильными притязаниями на то, на сё. Чацкий в полном смысле благородный человек, несколько странный, но зато непримиримый враг всякой ничтожности, не только подлости. Бичев также хочет быть ненавистником глупостей, но что же делает он?
Пишет комедию, не зная сам о чем и даже не сыскав еще предмета для своей насмешки, смеется над теткою, над повесами приятелями — и прячется от них, служит — и уклоняется от службы, затевает дуэль, и кончает его и комедию — ничем! Столь бесцветный, ничтожный характер может ли быть занимателен? Не такой ли душе отпечатаются пороки и глупости века? Он ли будет светлым зеркалом для читателя и зрителя? Нет, он сам ничтожен до жалости — более ничего.
Друг и советник его, Братский, также ошибка автора. В комедии выводить характеры совершенно бесхарактерные значит заставить нас прочитать несколько сот пустых стихов. Крахмалин — повторение Репетилова, но лишенное той мысли, которая столь превосходно выражена у Грибоедова. Сквознин — явно Загорецкий: такой же картежный вор, только без характера. Барон фон Габенихтс — Молчалин с именем барона. Бичева есть одна из русских барынь, каких в комедии Грибоедова несколько, но там все они оттенены столь ярко и верно, что можно всегда указать на них в обществе. Остальные лица не говорят и не делают почти ничего.
Спрашиваем: что можно было создать из таких характеров? Но автор именно хотел на них основать свою комедию и как будто старался обойтись без завязки, без интриги драматической. Эта попытка обошлась ему слишком дорого!
В доказательство, как подражал он стихам или, по нынешнему выражению, фактуре стихов Грибоедова, приведем следующие примеры.
Отговориться чем? Как спросят, что скажу?
Я репутацией своею дорожу.
Не догадались бы, а то б больным сказаться?
Чувствуете ли этот склад, столь естественный у Грибоедова и столь неловкий здесь, потому что он вылился не из особенной способности так писать стихи, а из подражания?
Еще:
О, не забуду ввек и даже в мертвом сне,
Как навязался здесь на шею как-то мне
Один из них, благоприятель модной,
Я жизни был не рад! и проч.
Прочтите после этого стихи Грибоедова:
В той комнате незначущая встреча, и проч.
Или еще лучше:
Не тот ли вы, к кому меня еще с пелён
Для замыслов каких-то непонятных
Дитей возили на поклон?
Фактура точно та же! Недостает только жизни, огня, и в придачу есть много неправильностей, отсутствия вкуса, например:
И без меня найдешь ты всюды
Большие замыслы и средства ни на грош,
Лень исполнять проектов груды
(стр. 17).
Эти несносные груды заставили исковеркать русское слово всюду!
Ты вспомни: для второго акта
Недостает материял (?!)
(стр. 37).
Бичева говорит о себе:
По милости его, я чуть не в дураках!
(Стр. 41.)
Есть, наконец, стихи совершенно неправильные:
А ей за любовь чем отплатил? Страм, стыд!
(Стр. 75.)
Тут нет ни меры, ни склада стихотворного. И подобные стихи встречаются едва ли не на каждой странице!
Но все это были бы недостатки частные, если бы автор поражал читателя красотою общности, красотою целого создания. Неправильности, даже дурные стихи есть и у Грибоедова, но какая высокая мысль и как выражена у него в целом… Напротив, г. Перцов только и подражал его способу писать стихи, зато у него в ‘Андрее Бичеве’ нет главного, как мы уже сказали: нет комедии.
Почитаем ненужным повторять, что разумеем мы под словом ‘комедия’. Разбором сочинения г-на Перцова мы доказали, что у него не было негодования поэтического, выраженного творчески, самобытно, смело. Как человек с умом и душою, он видел и чувствовал пороки и недостатки современного общества, но это благородное чувство подчинено у него, и теоретически, и практически, уму. А ум — неверный помощник для поэта. Он заставит вас благоразумно судить, расчетливо соображать, даже заставит вымолвить несколько острых слов, но тем и окончится ваш подвиг. Это хорошо для журнальной статейки о нравах, но это ли поэзия? И действительно, в сочинении г-на Перцова находим мы благородное негодование к пороку и глупости, иногда высказанное хорошими стихами и оживленное природною остротою — но эти отдельные блестки не заменяют слабости целого. Никакой комедии не испортили бы, например, следующие стихи:
…Служить хоть сердцу больно,
Да в люди хочется! порядок уж такой.
Хоть чином верх возьмешь, когда не головой,
И о душе по чину спросят.
По крайней мере я, конечно, не из тех,
Которые правительство поносят —
Что даже вчуже слушать грех, —
А сами, кланяясь, чинов да пенсий просят.
Что говорить о том. Когда бы ты
Осуществил свои мечты —
Комедию окончил и на сцене
Представил пестроту и нравов, и одежд:
Быть может, сколько бы невежд
Благой подверглись перемене!
Уродов нравственных толпы,
Любители крамол, невежества столпы,
Родной страны недоброхоты,
Добра и зла живая смесь,
И унизительность, и спесь,
И ум неподвижной, и руки без работы:
Все рисовало бы могучее перо
Так живо, смело и пестро!
И в заключенье перспективы
Интриги пустозвонных дам,
Охотниц до балов, с семьею их счастливой.
Или следующие стихи в том же явлении:
Кому ж мне посвятить комедию мою?
У нас нельзя без покровительств.
Перебирать начну ли имена
Известных мне превосходительств,
Я вижу, чуть ли не должна
Комедия моя быть ввек без посвященья!
Не вспомню, в ком из знати всей
Есть жажда к подвигам ума и просвещенья!
У них заботы тьма своей,
Чины, обед, долги, домашние интриги,
Труды ума для них вериги:
Они меня иль не прочтут,
Иль, прочитав, проклятью предадут!
Но в этих же стихах, сильных и звучных, нет поэтического одушевления. Мысли в них довольно общие и даже много раз повторенные на русском языке. Самый характер Бичева едва ли возможен в том виде, какой придал ему автор, и еще менее возможна вся комедия в русском обществе. Злоупотребления, на которые нападает автор, есть везде, и потому, если вы перемените имена, то едва ли не приличнее Андрею Бичеву, превращенному в какого-нибудь Monsieur N. N., действовать в Париже. Дело не в именах, а в характерах, в действии лиц: и с этой стороны почти ничего русского нет в комедии ‘Андрей Бичев’. Новое доказательство, что автор не создал своей комедии по самобытному вдохновению, а написал по указаниям ума и даже, может быть, по восторгу подражания.
Да не подумает автор, искренно уважаемый нами, чтобы мы не хотели видеть достоинств его комедии или необдуманно, наскоро судили о ней. Самый объем нашей статьи показывает, что мы почитаем сочинение его заслуживающим рассмотрения внимательного, как опыт, принадлежащий писателю остроумному, который может высоко поставить свое имя, но которой увлекся ложною теориею и — да простит нам он еще раз это повторение — духом подражания комедии Грибоедова. То и другое надобно было доказать — и мы исполнили это, по крайней мере думаем, что исполнили.
В наше время, когда теория искусства, освободившись от всех предрассудков и открыв много истин основных, должна была бы придавать крылья поэзии, — она заставила дарование замечательное избрать неверный путь! Она, так сказать, сбила с прямого пути ум тонкий и проницательный! Явление поучительное и снова подтверждающее старую истину, что теория не научает поэтов творить, особенно когда они налагают на себя путы подражания.