Андреа Дельфин, Хейзе Пауль, Год: 1862 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 18 минут(ы)

Пауль Гейзе.
Андреа Дельфин

Новелла из итальянской жизни.

Издание Нового журнала Литературы, Искусства и Науки.
С.-Петербург.
Типография ‘Т-ва Художественной Печати’. Ивановская ул., д. No 14.
1909.

Андреа Дельфин

В Венеции, на улице ‘dlia Cortesia’, в половине прошлого столетия стоял простой одноэтажный дом, над его низким входом, среди двух витых колонн виднелся образ Мадонны, и неугасимая лампада мерцала, вспыхивая за красным стеклом. Пройдя сени, выходили к большой крутой лестнице, которая вела прямо в верхнее помещение. Здесь день и ночь горела лампа, висевшая с потолка на блестящих цепях. она была здесь необходима, так как дневной свет проникал сюда только в растворенную дверь.

Но несмотря на эти вечные сумерки, лестница была излюбленным местопребыванием синьоры Джиованны Даниэли, хозяйки дома, жившей’ в этом домике после смерти мужа со своей дочерью Мариэттой, и сдавшей несколько комнат спокойным жильцам. Она имела обыкновение уверять, что от слез, пролитых об ее милом муже, ее зрение настолько ослабело, что не могло выносить дневного света. Соседи же утверждали, что она восседает на лестнице с утра до вечера для того, чтобы не пропустить ни одного прохожего, не завязав с ним разговора, и отпускала его лишь, удовлетворив вполне свое любопытство и болтливость.

Дело было в середине августа 1762 г., и вряд ли в эту пору лишь это могло заставить ее предпочесть сидение на лестнице, покойному креслу. Уже с полгода, сдаваемые ею обыкновенно, комнаты пустовали, с соседями же она мало виделась, к тому же приближалась ночь и ждать посетителя в такое позднее время было бы странно. И все-таки старушка сидела тут, как и всегда, устремив задумчивый взгляд в пустые сени. Она велела дочери ложиться спать, а с собой рядом положила две большие тыквы, чтобы вылущить их перед сном.

Среди тишины одолели ее мысли и воспоминания, руки ее опустились на колени, головой она прислонилась к перилам, и дремота начала ее охватывать, как вдруг, кто-то тихо трижды постучался в дверь. ‘Misericordia’ (Боже мой) — сказала она, вскочив, — что это? Приснилось мне, что ли? Неужели это он?’ Она прислушалась. Стук в дверь повторился. ‘Нет, — сказала она, — это не Орео. Он иначе стучал. Но это и не сбирры (полицейские). Посмотрим, кого вам Бог принес’. С этими словами она, тяжело ступая, сошла вниз и спросила через дверь:

— Кто там?

Чей-то голос ответил:

— Чужестранец ищет квартиру. Дом же ее ему хвалили, и он надеется, что будет жить у нее долго, и она останется им довольна. Все это было сказано так вежливо, что она не поколебалась даже открыть дверь. Вид постояльца вполне оправдал ее доверие. На нем была, насколько она могла разглядеть в темноте, приличная, черная одежда простолюдина, кожаная сумка, которую он держал под мышкой и шляпа в руке. Единственно, что удивило хозяйку, — его лицо. Нельзя было разобраться в его летах. Усы и борода не были еще тронуты сединой, на лбу ни морщинки, сверкающие глаза, между тем, лицо его носило выражение усталости и грусти, голова уже была совершенно седая, что странно противоречило его моложавому лицу.

— Добрая синьора, — сказал он, — я вас потревожил и, может быть, напрасно! Я сниму вашу комнату только в таком случае, если ее окно выходит на канал. Я приехал из Брешии, доктор послал меня сюда поправить влажным воздухом Венеции мою больную грудь, поэтому я должен жить у канала.

— Ну, слава Богу, — сказала вдова, — наконец-то, и наш канал вошел в честь. А в прошлом году испанец, явивший у меня, съехал из-за канала, находя, что от него пахнет вареными дынями и крысами. А вас к воде-то и послали? Мы, хотя и говорим: ‘в канале вода излечивает совершенно’, но эти слова имеют особое значение, нехорошее значение, если вспомнить, сколько раз по нем выезжала гондола, посланная старшинами в лагуны, и сидело в ней трое, — возвращалась же она всегда лишь с двумя. Но довольно об этом, господин, а паспорт ваш в порядке? Только в таком случае можно вас впустит.

— Я его уже три раза предъявлял, синьора, в Местре, там у сторожевой гондолы у Трачетго. Меня зовут Андреа Дельфин, я был писарем у нотариуса в Брешии. Человек я спокойный и с полицией никогда не имел дела.

— Тем лучше, — сказала женщина, поднимаясь с постояльцем по лестнице, —береженого и Бог бережет, чем дальше от полиции, тем лучше. О, какое время мы переживаем, синьор Андреа! Лучше и не думать об этом. Думы подтачивают жизнь, а горе любит высказаться. Вот, посмотрите, — она вошла в большую комнату, — разве здесь неуютно. Вон кровать, собственными руками я ее украшала, когда была молода. Вот и окно на канал: он не широк, как видите, но зато глубок, другое же окно выходит в переулок, его держите закрытым, а тс вашу комнату наполнят летучие мыши. Посмотрите, на той стороне канала палаццо графини Амидеи, которая, как золото, прошла через многие руки. Но что же я стою и трещу, а у вас тут ни света, ни воды, да и голодны вы, наверно.

Незнакомец уже при входе быстрым взглядом окинул всю комнату, несколько раз перешел от окна к окну и обратно, и бросил, наконец, свою сумку на стул.

— Все прекрасно, — сказал он. — В цене же мы, наверное, сойдемся. Принесите мне поесть, и, если есть, немного вина! А потом можно и на покой.

Что-то повелительное слышалось в звуке его голоса, хотя говорил он ласково. Вдова поспешила уйти и оставила его одного. Он сейчас же подошел к окну, высунулся по пояс за окно и осмотрел узкий канал.

Напротив, тяжелой громадой возвышалось палаццо, в окнах повсюду было темно, так как жилое помещение не выходило на канал. Внизу, у самой воды, находилась маленькая дверь, там же привязанная к шесту черная гондола покачивалась на воде. Все это, казалось, удовлетворяло нового жильца, в особенности радовало его окно, выходящее в переулок, напротив его была лишь только старая каменная стена, со щелями и расселинами, могущая приютить только кошек, да ночных птиц. Полоска света скользнула из сеней в комнату, дверь отворилась и в ней показалась хозяйка со свечей в руке, за ней шла ее дочь, которую она разбудила, чтобы помочь водворению жильца.

Девушка была ростом меньше матери, но своей стройностью и едва созревшей округлостью форм, казалась выше. В лице было много сходства, вся разница заключалась в годах и в выражении лица. Между густыми бровями синьоры Джиованны читалось горе и тревожное ожидание чего-то, что, казалось, и в старости никогда бы не омрачило ясного чела Мариэтты. ее глаза всегда смеялись, а с полуоткрытых же уст всегда готовы были слететь шутки. При входе она повернула в сторону свою голову с черными косами, обвитыми платком, чтобы взглянуть на нового жильца.

Его же угрюмость и седины нисколько не испортили ее веселого настроения.

— Матушка, — шепнула она, ставя на стол тарелку с хлебом, ветчиной и бутылку с вином, — у него уморительная физиономия, он похож на новый дом зимой, с запушенной снегом крышей.

— Молчи, ты, негодница, — сказала мать. — Седины плохие свидетели. Он болен, и ты должна бы отнестись к нему с почтением, потому что захворать скоро, а вылечиться трудно, больные едят мало, но болезнь пожирает все. Смотри, он сидит, и точно спит. Он устал от ходьбы, а ты — от безделья, все бывает на свете.

Во время этих перешептываний, незнакомец все сидел, облокотившись на окно. Даже, когда он очнулся и поднял голову, то остался равнодушен к присутствию хорошенькой девушки.

— Скушайте что-нибудь, синьор Андреа, — сказала вдова. Посмотрите, вот: свежие финики, сочный окорок, вот и вино кипрское, да из того сорта, что подают и дожу на стол. Его погребщик нам сам это вино продал, по знакомству, еще при жизни мужа. Вы много где побывали, с-р Андреа, не встречались ли вы с моим Орео, Орео Даниэли?

— Добрая женщина, — сказал чужестранец, наливая вино в стакан, и, откусив финик, — я никогда не выезжал из Брешии и не слышал этого имени.

Мариэтта вышла из комнаты и было слышно, как она, сбегая по лестнице вниз, весело затянула песню.

— Слышите, как девочка поет, — сказала синьора Джиованна. С трудом вериться, что она моя дочь, хотя и от черной наседки бывает иногда белое яичко. Ей бы только петь, да скакать, как будто мы не в Венеции, счастье, что и здесь рыбы немы, а то бы они порассказали много такого, от чего волосы становятся дыбом. Но она в отца, он был лучший мастер в Мурано, где умеют делать пестрые стекла, каких нигде в ином месте не увидишь. ‘Веселье красить человека’, было его любимой поговоркой. И потому-то раз он мне и говорит: ‘Джиованна, я не могу дольше здесь оставаться, мне здесь тяжело, вчера опять кого-то задушили и за ногу повесили к виселице, за то, что он непочтительно отзывался об инквизиторах и о Совете Десяти. Человек знает, где родился, но, где помрет, но ведает’. ‘Итак. Джиованна, —сказал он, —я хочу во Францию, искусство мое сослужит мне там службу. Я свое дело знаю, и когда я подработаю малость, то выпишу тебя с дочкой’. А Мариэтте в то время было восемь лет, синьор Андреа. Она смеялась, когда отец да прощание поцеловал ее, он также смеялся, посвистывая, сел в гондолу, и уехал от нас. Прошел год, и что же? Высшие власти стали его искать, оказалось, что никто из Мурано не имел права уйти на чужбину, чтобы другие не узнали бы от него секрета приготовления стекла. Мне велели ему написать, чтобы он вернулся, под угрозой смерти. Над письмом он посмеялся, но они не шутили. Однажды, рано утром, меня с малюткой вытащили из кровати и посадили под свинцовые крыши (тюрьма). Я должна была ему опять написать, что я заключена, что буду до тех пор тут с ребенком, пока он не явится в Венецию нас освободить. Скоро я получила от него ответ, что смех у него прошел, и что он следует сюда за письмом. Но проходили недели и месяцы, а сердце болело все больше, ведь, там был ад, синьор Андреа, только дитя меня и поддерживало, оно не понимало еще всего ужаса, нас плохо кормили, жара была невыносимая, но Мариэтта все-таки пела, чтобы меня повеселить. Только на 3-ем месяце нас выпустили, объявив мне. что рабочий Орео Даниэли умер от горячки, в Милане, и что мы свободны. Потом я и от других слышала о смерти мужа, но кто этому поверит, тот плохо знаком с нашими порядками. Умер! Разве мог он умереть, зная, что жена и дочь томятся в заключении, и он должен их освободить!

— А что же, по-вашему, сталось с вашим мужем? — спросил незнакомец.

Она посмотрела на него, и ему стало ясно, что месяцы заключения помрачили ее рассудок.

— Случаются странные вещи, — сказала она. Некоторые и живы, но не возвращаются, а бывает, что и мертвые воскресают. Но что об этом говорить. Да и даже, если я вам все скажу, кто мог поручиться за то. что вы не пойдете и не перескажете все трибуналу? Правда, с виду вы galant homo (порядочный человек), но кто остается благородным в наши дни? Из тысячи один, а из сотни — никто. Не сердитесь на меня.

Наступило молчание. Незнакомец давно уже отодвинулся от стола и напряженно слушал вдову.

— Я не могу быть на вас в претензии, что вы мне не доверяете вашей тайны. Она меня не касается, а помочь я вам не в состоянии. Но я не понимаю, почему же вы, народ, терпите трибунал, который заставляет вас так страдать? Я, конечно, еще не знаю ваших порядков, я никогда не занимался политикой, но слыхал, что еще в прошлом году был бунт, хотели упразднить трибунал: даже один из знати восстал против него. Совет назначил комиссию, чтобы обсудить это дело, весь народ волновался, кто за, кто против. Я даже слышал об этом в Брешии. И почему же, когда все осталось по-старому, когда могущество тайного судилища утвердилось ненарушимо, народ зажигал от радости костры на площадях и издевался над аристократами, которые хотели свергнуть трибунал, и теперь зато ждали его мщения? Почему допустили изгнание врага инквизиции в Верону? А Бог знает, останется он там жив, или уже собираются успокоить его навеки. Я, как уже сказал, мало знаю ваши дела, я не знаю того человека, п мне это безразлично все, потому что я болен, и недолго проболтаюсь на белом свете. Но меня удивляет такое непостоянство толпы, которая сегодня называет этих трех человек своими тиранами, а завтра радуется их же торжеству и победе,

— Вы странно говорите, синьор Андреа. — сказала вдова, и покачала головой. — Вы никогда не видали Анджело Кверини, изгнанного ими за его противодействие тайной инквизиции? Я же, синьор, его видала, я да и другие бедняки, и все они говорят, что он честный и ученый человек, что ему знакомы все законы Венеции, но ведь он же nobili (аристократ) с головы до ног и все, что он говорил против трибунала, он говорил для своих выгод, для своего же брата, аристократа, а не для народа. А стаду-то ведь все равно, синьор Дельфин, быть заколотым раньше, или живьем съеденным волками. Вот потому-то и ликовал народ, что теперь он ни перед кем не в ответе, лишь перед Богом, да перед собственной совестью. В канале Орфано лежат сотни тех, кто в последний раз прочитал свое Ave Maria, из них 90 знатных и лишь 10 бедняков. А предположим, что их судили бы обыкновенным судом, Матерь Божия, у нас было бы восемьсот палачей вместо трех, и платился бы маленький человек за большого.

Он, казалось, хотел что-то ответить, но лишь отрывисто засмеялся, что хозяйка ошибочно сочла за сочувствие ее мнению. В это время вошла Мариэтта, неся кувшин с водой и жаровню, с сильно пахнувшей травой, дым от которой застилал ей глаза, она его отгоняла, терла глаза, строя смешные гримаски. Маленькими шажками прошла она, окуривая стены, покрытые тысячами мух и комаров.

— Убирайтесь, паразиты, вампиры, вы хуже адвокатов и докторов! Еще бы вам не хотелось полакомиться финиками и кипрским? А после бы, вместо благодарности, разделали лицо того господина, что тут будет спать, ах, вы злодеи! Погодите, вот я вас угощу кое-чем, что лучше ужина вас усыпит.

— Ты можешь помолчать, трещотка, — сказала мать, следя сияющими глазами за своей любимицей.

— Матушка. —сказала девушка смеясь, —должна же спеть комарам колыбельную песенку и посмотрите-ка, как это их убаюкивает, хлоп, так и валятся со стены. Спокойной ночи, скверные жильцы, вы никогда не платите за постой, а заглядываете все-таки во все горшки. Завтра поговорим, если еще сегодня вам мало попало. Точно заклиная их, она взмахнула тлеющей травой еще раз над головой и высыпала остатки ее в канал, потом поклонилась жильцу и убежала.

— Ну, разве это не противное, невоспитанное создание, — сказала Джиованна, вставая и тоже собираясь уходить. — А все-таки каждой матери дорог ее детеныш! Впрочем, как она ни мала и ни ветрена, а и-се же очень полезна в доме, если бы у меня ее еще не было, синьор Андреа, но вы хотите спать, а я стою и бурлю, как суп на плите. Спите спокойно и добро пожаловать в Венецию.

Он сухо кивнул ей в отвей, головой и не заметил, что она надеялась услышать слово похвалы ее дочери.

Оставшись один, он не трогался с места и лицо его делалось все мрачнее и печальнее. Свеча уже догорала, мухи, оставшиеся бодрыми, несмотря на колдовство Мариэтты, черным роем облепили перезрелые финики, об окно бились крыльями летучие мыши, но одинокий чужестранец, кажется, умер для всего окружающего, и только глаза его жили. Лишь, когда с ближней колокольни пробило 11, он поднялся и машинально осмотрелся. По потолку его низкой комнаты стлался серыми клубами удушливый дым от куренья и смешивался с чадом догоревшей свечи.

Андреа отворил окно, выходящее, на канал, чтобы впустить свежий воздух. Напротив, в палаццо он увидал свети в полузакрытом окне и мог наблюдать за сидящею там у стола девушкой: перед нею было на столе блюдо с остатками паштета, она ела его руками, изредка прихлебывая из хрустального графинчика. Она была немолода и казалась легкомысленной. Платье было слишком кокетливо надето, а волосы живописно распущены. Она давно, видно, заметила нового жильца напротив. Отлично зная, что он у окна, она продолжала преспокойно ужинать, и только когда пила, то помахивала графином, как бы приветствуя собутыльника. Потом она поставила пустое блюдо, придвинула стол с лампой к широкому зеркалу, находящемуся в глубине комнаты, и принялась примерять целый ворох маскарадных костюмов, наваленных в беспорядке на кресле, все это делалось медленно для того, чтобы ее визави вполне мог насладиться этим зрелищем. Она любовалась собою без стеснения, кивала головой своему отражению в зеркале, улыбалась, хмуря брови и придавая своему лицу то трагическое, то томное выражение, сама же все косилась на зрителя сей сцены, которого она отлично видела в зеркале.

Убедившись, что он медлит выразить свое одобрение, она рассердилась и приготовилась к решительной атаке. Она повязала на голову красный тюрбан, сбоку которого сверкал аграф с пером. Красный цвет, пожалуй, еще лучше остальных оттенял ее желтоватое лицо, и она одобрительно себе подмигнула в зеркало. Видя же, что он все стоит, не шевелясь у окна, она не выдержала и, подойдя с тюрбаном на голове к окну, отдернула совершенно занавес.

— Добрый вечер, синьор, — сказала она любезно. — Вы теперь мой сосед, по-видимому. Надеюсь, вы не станете играть на флейте, как ваш предшественник, который мне полночи спать не давал?

— Прелестная соседка, — сказал незнакомец, — я вас не потревожу никакой музыкой, я болен и сам люблю покой

— Вот как, — протянула девушка, — вы больны. А вы богаты?

— Нет, а почему вы об этом спрашиваете?

— Потому что это ужасно быть больным и бедным! Кто же вы?

—Меня зовут Андреа Дельфин. Я был писарем в суде в Брешии и ищу здесь спокойного места у какого-нибудь нотариуса.

Ответа этот совершенно обманул ее ожидания. Она задумчиво играла золотой цепочкой на груди.

— А вы кто, прекрасная соседка? — спросил Андреа с нежностью в голосе, что резко противоречило неподвижности его лица. — Видеть ваш милый образ будет большим утешением в моих страданиях.

Она, по-видимому, была довольна, что он стал вести беседу в этом духе.

— Для вас принцесса Смеральдина, позволяющая издали томиться. Когда вы увидите, что я надела этот тюрбан — знайте, что я хочу поболтать с вами, потому что я чуть страшно скучаю, несмотря на мою красоту и молодость. Вы знаете, — сказала она, — вдруг забывая роль, — что моя барыня— графиня отнюдь не позволяет мне заводить ни малейшей любовной интриги, хотя сама меняет своих любовников, как перчатки. Она грозила выгнать меня даже из-за этого предрассудка. Я должна сидеть одна и если бы изредка в вашей комнате не поселялся учтивый кавалер, которому я не противна.

— Кто теперь любовник твоей барыни? — перебил ее Андреа. — Бывает у нее знать Венеции? Бывают у нее посланники?

— Они всегда проходят замаскированными, — отвечала Смеральдина, — но я-то знаю, что молодой Гритти ее кумир, никого она не любила так, по крайней мере, пока я у нее служу, она его любит больше австрийского посланника, который в нее влюблен до безумия. А вы знаете мою графиню? Она ведь красавица!

— Мне здесь все чуждо, крошка моя. Я не знаю.

— Знаете ли что, — сказала девушка лукаво усмехаясь, — она ведь румянится хотя ей еще нет тридцати лет. Я могла бы вам ее показать, это легко устроить. Я перекину доску из моего окна в ваше. Вы по ней перейдете, и я вас сведу в одно местечко, откуда ее можно отлично увидеть. Из любви к соседу, я всегда на все готова. Ну, а теперь, спокойной ночи, меня зовут.

— Спокойной ночи, Смеральдина.

Она закрыла окно.

— Болен и беден, — сказала она про себя, задергивая занавески. — Ну, да на безрыбье и рак рыба.

Он тоже закрыл окно и стал ходить по комнате тихими шагами. ‘Отлично, — говорил он, — это мне на руку. Во всяком случае, она мне будет полезна’. При этих словах не любовью дышало его лицо, менее всего думал он о любовных интригах. Он стал вынимать из своей сумки белье и молитвенник и укладывать все это в шкаф. Одна из книг упала на пол, и каменная плита издала глухой звук.

Синьор Андреа сейчас же потушил огонь, запер дверь на задвижку и начал внимательно исследовать пол при слабом свете, шедшем из противоположной комнаты. После некоторых усилий ему удалось вынуть каменную плиту, которая не была вмазана. Он нашел под ней порядочной величины дыру. Быстро сбросив верхнее платье, он снял с себя тяжелый кушак со многими карманами. Он его положил уже в отверстие, как вдруг спохватился. ‘Нет, — сказал он, — это быть может, одна из ловушек сыскной полиции, чтобы при обыске знать, где можно найти кое-что. Это устроено слишком заметно, чтобы можно было поверить, что это не подстроено’.

Он опять наложил плиту на отверстие и стал искать более надежное хранилище для своей тайны.

У окна, выходившего в переулок была решетка, между железными прутьями которой свободно можно было просунуть руку. Он открыл окно, просунул руку, обшаривая наружную стену, наконец, нашел в ней под самым подоконником маленькое углубление, служившее, вероятно, приютом летучих мышей. Снизу его не могло быть видно, а сверху его закрывал подоконник. Стараясь двигаться тише, он расширил кинжалом углубление настолько, что мог там поместить свой пояс. Покончив с этим, он почувствовал, что на лбу его выступил холодный пот. Еще раз пощупав, не вылезла ли где пряжка или конец ремня, он закрыл окно. Час спустя он уже спал, не раздеваясь. Комары пищали над ним, летучие мыши носились вокруг хранилища его клада. Уста его были крепко сомкнута, даже и в грезах не проронили ни слова об его тайне.

В эту же ночь в Вероне в камере заключения сидел при свете лампы, одинокий человек. Убедившись, что окна закрыты ставнями и дверь плотно затворена, он принялся читать письмо, сунутое украдкой каким-то капуцином, во время его прогулки по городу. Оно было без адреса. На вопрос его, откуда доставивший письмо знает, что оно попало по адресу, монах ответил:

— Каждое дитя в Вероне знает благородного Анджело Кверини, как своею отца!

После этого посланный ушел. Изгнанник же, тронутый этим доказательством уважения, оказанного ему даже в заключении, сумел, несмотря на вечное наблюдение шпионов, незаметно принести с собой и начал читать под звуки шагов стражи, следующее послание:

‘Синьору Анджело Кверини.

Я не могу надеяться на то, что вы помните меня, вы слишком мимолетно встречались со мной. Много лет прошло с тех пор. Свое детство я провел среди семьи в сельской тишине наших имений в Фриолие, только после смерти родителей я расстался с сестрой и младшим братом. Со всем пылом молодости окунулся я в бурный поток светской жизни. И там, в один прекрасный день, я был вам представлен в числе других молодых людей в палаццо Морозини. Я еще не забыл того взгляда, который испытующе скользнул по всем нашим молодым лицам. Он будто говорил: и вот поколение, от которого зависит вся будущность Венеции. Вам сказали мою фамилию, вы заговорили со мной о великом прошлом Венеции, славе которой много содействовали мои предки. Про настоящее же время, и о том, чего ждет от меня мое отечество вы великодушно умолчали. С того часа я день и ночь проводил за чтением книги, которую я прежде не удостаивал и взглядом — за историей моего отечества. С горем и ужасом кончил я это изучение и немедленно навсегда бежал из города, когда-то покорявшего страны и моря своей державе, и сделавшимся теперь рабой тиранов… Я вернулся к своим. Мне удалось предостеречь брата, раскрыв перед ним всю грязь столичной жизни, издали кажущейся такой блестящей. Но я не понимал тогда, что все мои усилия спасти нас всех вели лишь скорее к нашей погибели. Вам известна ненависть, с которой всегда властители Венеции относились к знати на континенте. Даже прежде, когда считалось честью служить республике, всегда власти боялись отпадения дворянства. Теперь же, когда Венеция потеряла свое мировое значение, этот страх породил бесчисленные интриги и злодейства. Я умолчу о многом случившемся в окрестных имениях, о всех изысканнейших средствах побороть независимость дворян фриаульских, о целых армиях сыщиков и убийц, подосланных к сопротивлявшимся. Способ поселить раздор в семьях, развести друзей, подкупом посеять измену — все эти средства вам давно известны. Видя мою порядочную жизнь, преданность моих вассалов, они возымели опасения относительно моего влияния на народ и видели во мне опасного врага. Ходатайство мое у властей о разрешении на брак моей сестры с одним знатным австрийцем, было оставлено без внимания. Меня и брата стали подозревать в соглашении с Австрией и решили нас погубить. Предлогом же заманить нас в Венецию послужила жалоба всей провинции на губернатора, в числе подписавших которую, оказались мы с братом. Сначала брата вызвали в Венецию, якобы для разъяснения дела. По приезде туда его посадили под стражу и долго старались то угрозами, то заманчивыми обещаниями принудить к признанию. Но так как особой вины и улик они не могли представить, то вынуждены были его отпустить. Но увы, как ошибались мы, думая, что этим все и кончится.

Я в письме умолял его не уезжать сейчас же из Венеции, дабы не возбудить подозрения, недолго побыл он с нами по приезде: медленно действующий яд, которым его отравили в одном из знатных семейств, где он бывал, убил его.

Вслед за этим губернатор предложил руку моей сестре, она с негодованием отвергла его предложение и при этом она позволила себе непочтительно выразиться об инквизиции.

Составлялся новый заговор против власти, я не примыкал к нему, убежденный в его бесполезности. Но провинившись передо мной, они боялись меня, как мстителя за брата. Шайка наемных убийц напала на нашу виллу в горах, мы решили защищаться во что бы то ни стало и дорого продать свою жизнь, видя нашу решимость, негодяи подожгли дом с четырех концов. Я сделал с моими людьми и с сестрой отчаянную вылазку, но внезапно, получив удар по голове, потерял сознание.

Лишь утром, очнувшись, я увидел огромный догоравший костер развалин, обуглившиеся останки сестры и тела моих верных слуг — всех перебитых. Я долго неподвижно лежал перед догоравшими обломками моего достояния, но, увидя приближающихся крестьян, я вскочил, я знал, что не буду в безопасности, пока они не удостоверятся в моей смерти. Не найдя меня, никто не усомнится в моей гибели. Блуждая по скалам, я наткнулся на сумку одного из моих слуг, бывшего родом из Брешии. Его вид я засунул себе за пазуху про всякий случай и скрылся в густом лесу. Никого я не встретил, кто бы мог меня выдать. Когда я стал пить из лесного ручья, увидя в нем свое отражение, я убедился, что и моя наружность меня не выдаст. Голова моя поседела в одну ночь, лицо состарилось на много лет.

Прибыв в Брешию я без труда выдал себя за своего слугу, так как тот ушел с родины еще мальчиком, а и из родни его уже никого не было в живых. Пять лет я прожил одиноко, чуждаясь людей, как бы замер в бездействии, и лишь слух о вашем смелом протесте против трибунала, вывел меня из этого летаргического сна. Я с жадностью следил за ходом дела, как огненный поток пронизал меня, когда я услышал о вашем поражении, и я дал себе слово, что окончу начатое вами дело, для освобождения родины, по не силой права и законов, как вы, а безжалостной карательной рукой судьи п мстителя. Не оттолкните потом мою запятнанную в крови руку, уже больше никто ее не пожмет—палач избегает людей. Если же мне удастся довести мщение до конца, то вы будете знать, вы, мнением которого я всегда дорожу больше всех, что и среди молодого поколения, находятся люди, умеющие умереть за свою родину. Это письмо вам доставит надежный человек, бывший секретарь инквизиции, он теперь замаливает своим постом и молитвами грехи республики, к которым, хотя и косвенно, но был причастен. Сожгите это письмо. Прощайте!

Candiano‘.

Прочитав послание, изгнанник долго сидел, горестно смотря на роковые страницы. Потом он сжег его. До самого утра не мог он успокоиться, в то время, как несчастный автор письма, уверенный в правоте своего дела давно забылся тяжелым сном.

На другое утро, проснувшись, жилец на улице dlia Cortesia рано вышел из дому. Разбудило его не столько щебетанье Мариэтты, сколько громкая брань ее матери, с какой та набросилась на дочь, крича, что та разгонит своим пением всех жильцов. Поздоровавшись с хозяйкой, сидевшей на обычном месте, он спросил ее об адресах нотариусов и адвокатов, которых ему рекомендовали товарищи из Брешии. Получив необходимые сведения, он не обратил внимания ни на вопросы хозяйки о его здоровье, пи на красную ленту в волосах Мариэтты, и быстро вышел на улицу. Хотя старуха и не поощряла кокетства дочери, но такое пренебрежете ее любимицей ее удивило. Она высказала предположение, что он жестоко болен и ему больно видеть здоровье и красоту. Но болезнь его гнездилась, по-видимому, внутри, так как он шел быстро, ступал твердо и по сложению он не походил на больного. Цвет лица также был превосходен. Многие женщины при встрече дарили его благосклонной улыбкой, а Мариэтта долго из верхнего окна смотрела ему вслед. Он шел, ничего не замечая, все дальше, и не смотря на весьма сбивчивые указания старухи и на свое совершенное незнание Венеции, быстро разобрался в целой сотне ее каналов и переулков. Много времени он убил на хождения к адвокатам, которые не придавали значения рекомендациям своих коллег из Брешии. Кроме того, он казался подозрительным, в лице его была гордость, которая несмотря на все его кажущееся смирение, заставляла думать, что он считает искомую работу ниже своего достоинства.

Наконец, он сговорился с одним нотариусом, который занимался еще побочными делами, он нанялся у него в писаря с весьма скромным вознаграждением. ,

Увидя рвение, с которым он принялся за работу, нотариус заподозрил в нем обнищавшего аристократа, готового на всякую работу ради хлеба насущного. Андреа же, довольный результатом своих поисков, в полдень пошел в одну из дешевеньких остерий (гостиниц) подкрепить свои силы. Сев скромно в уголку, он без видимого неудовольствия съел рыбу не первой свежести. Но, попробовав вино, он не мог решиться выпить его. Окончив свой завтрак, он только что хотел заплатить за него, как вдруг один из соседей заговорил с ним. Он его раньше не заметил, хотя тот сидел уже давно тут, ничего не ел, а только изредка с гримасой прихлебывал вино, приняв усталый вид, этот человек притворился дремлющим, а на самом деле, зорко оглядывал всех сидевших. С особым вниманием взор его остановился на нашем знакомце, который со своей стороны ничего в нем особенного не заметил. Это был мужчина средних лет, белокурый и курчавый в черной одежде венецианца, что весьма скрадывало его еврейское происхождение. В ушах у него были золотые серьги, пряжки башмаков были украшены топазами и вместе с тем воротник смять, а платье, видимо, давно не чищено.

— Видно вино вам, синьор, не по вкусу? — сказал он вполголоса, наклоняясь к Андреа. — Вы вообще, кажется, по ошибке зашли сюда, здесь не бывают господа вашего звания.

— Извините, синьор, — отвечал Андреа спокойно н сдерживаясь, — из чего же вы заключаете, что я знатного происхождения?

— Я вижу по вашей манере есть, что вы привыкли к обществу другого сорта людей, чем здесь, — сказал еврей.

Андреа смерил его взглядом, под которым тот потупил взор, и потом, очевидно, какое то соображение заставило его стать любезным с навязчивым господином.

— Вы тонкий знаток людей, — сказал он — Ваша правда, когда-то мне жилось недурно, и я мог себе позволить лучшее вино. Я бывал в хорошем обществе, хотя сам не знатного рода, изучал законы и немного образован. Но мой отец обанкротился, я обеднел и теперь в звании бедного писаря не могу рассчитывать на что-либо лучшее

— Я всегда уважаю ученых людей, — сказал еврей с любезной улыбкой. — Я был бы счастлив вам услужить, ваша милость, я всегда стремился знаться с учеными, позвольте вас угостить более лучшим вином, синьор.

— Я не могу заплатить за него. — сказал Андреа хладнокровно.

— Я почту за честь угостить вашу милость, я вижу вам здесь все чуждо. Если бы я мог быть полезным вам моими средствами или знанием города, то с удовольствием

Андреа собирался ему ответить, как вдруг заметил, что трактирщик, стоявший в глубине комнаты, подзывает его к себе различными знаками. Под предлогом заплатить раньше, чем ответить на любезное предложение, он встал с места и, громко спрашивая о сумме долга, подошел к хозяину.

—Господин, — шепнул ему добродушный старик, — берегитесь этого еврея. Он сыщик инквизиторов, ему хорошо платят за разведывание у чужестранцев их намерений. Видите, вокруг него всё опустело. Его все знают и скоро вытол

Пауль Гейзе. Андреа Дельфин

Андреа Дельфин

Читайте также:

Пауль Гейзе.
Андреа Дельфин