Валентина Александровна Дынник.
Анатоль Франс
Валентина Александровна Дынник.
Анатоль Франс
* * *
* * *
В. Дынник
————————————————————————————
Анатоль Франс, Дынник Валентина Александровна, Год: 1957
Время на прочтение: 48 минут(ы)
Творчество Анатоля Франса — одно из самых сложных противоречивых и интересных явлений в западноевропейской литературе конца XIX и начала XX века. Трудно подвести под одну формулу все разнообразные особенности художественного мира Франса, его стиля, его отношения к жизни, к человеку, к обществу. Франс очень прихотлив в своих суждениях, вкусах, чувствах, — и прихотливость эту он порою как бы возводит в принцип своего искусства. Он иронизирует и над своими врагами, и над своими друзьями, и над самим собою. Одного и того же героя — будь это Сильвестр Бонар (‘Преступление Сильвестра Бонара’), Жером Куаньяр (‘Харчевня королевы Гусиные Лапы’ и ‘Суждения господина Жерома Куаньяра’), Бержере (‘Современная история’) — он превращает то в выразителя самых заветных авторских размышлений и чувств, то в предмет авторского вышучивания, то дает ему судить жизнь, людей, общество, культуру с высот свободной и смелой гуманистической мысли, то заставляет его робеть перед явлениями жизни, терять точку опоры, во всем сомневаться.
Когда читаешь книги Франса, не перестаешь удивляться широте и напряженности его интересов, постоянному творческому беспокойству его мысли. Не перестаешь ощущать наполняющую эти книги тревогу Франса за судьбу общества, народов, человечества, за судьбу человеческой культуры и свободной мысли. Не перестаешь восхищаться силой и меткостью франсовской сатиры, поистине неистощимой.
Во всех странах мира читатели знают и любят Анатоля Франса — или же знают и боятся его, знают и ненавидят — преимущественно как сатирика. Произведение Франса, принесшее ему литературную известность, — роман ‘Преступление Сильвестра Бонара’ — вышел в свет более полувека тому назад, в 1881 году. Последнюю книгу своей художественной прозы ‘Жизнь в цвету’ Франс издал в 1922 году. Между тем литературное наследие Франса, ставшее прочным достоянием мировой литературы, сохраняет в наши дни не только художественную прелесть и познавательную ценность, но и злободневный свой смысл, свою памфлетную остроту.
Правда, порою надо рыться в исторических исследованиях и разных справочниках, чтобы расшифровать бесчисленные саркастические намеки писателя, портретные зарисовки, пародийные воспроизведения подлинных событий, во времена Франса происходивших у всех на глазах. Зато современный наш читатель легко применяет сатиру Франса к событиям, происходящим у всех на глазах в наше время. Жизнестойкость франсовских произведений связана с тем, что писатель философски обобщал свои наблюдения, и стрелы его негодующей насмешки глубоко проникали в самое существо буржуазного общества, которое с полной откровенностью обнаружило себя в настоящее время.
М. Горький с восхищением писал о необычайном даре Франса чутко улавливать ‘все смрадные запахи ада, как бы тонки они ни были’. Годы, когда создавались первые сатирические произведения Франса, уже были отмечены началом буржуазной экспансии, империалистических войн и захватов чужих территорий капиталистическими державами. В 1881 году был захвачен Францией Тунис. В 1882 году был оккупирован Англией Египет. В 80-е годы Францией были совершены завоевания в Китае, захвачены огромные колониальные владения в Западной и Центральной Африке, англичанами была захвачена Бирма, немцами произведены были колониальные захваты в Юго-западной и Восточной Африке и на Новой Гвинее. А затем, в 90-е годы, в пору создания ‘Красной лилии’, ‘Сада Эпикура’, ‘Современной истории’, происходила японо-китайская война (1894-1895), испано-американская война (1898), началась англо-бурская война (1899). Войной постоянно грозили в 80-е и 90-е годы франко-германские, русско-германские, франко-итальянские отношения. В конце 90-х годов Япония начала готовиться к военному нападению на Россию, при деятельной поддержке Англии и США, и т. д.
Удивительна обобщающая прозорливость Франса, его умение увидеть в милитаризме своего времени проявление таких черт, которые присущи самой природе капиталистического строя, а не только той или иной поре его развития. Как подлинный реалист, он широко типизировал явления современности. Задолго до первой мировой войны, создавая свою социалистическую утопию в книге ‘На белом камне’ (1905), Франс писал там о судьбах капиталистического строя: ‘Подобно феодальному строю, капиталистический строй есть строй военный. Открылась эра больших войн за промышленное первенство. При современном режиме национального производства назначение тарифов, установление таможен, открытие и закрытие рынков будут зависеть от пушки. Нет другого регулятора торговли и промышленности. Истребление — вот роковое следствие экономических условий, в которых находится сейчас цивилизованный мир’.
Так французский сатирик покончил со слащавой легендой о якобы мирном характере капиталистического строя. Не ввел его в обман и американский вариант этой легенды. В одной из глав ‘Острова пингвинов’ рассказывается о заокеанской стране, правители которой лицемерно именуют ее страной мирной промышленности, а чтобы найти сбыт этой ‘мирной промышленности’, уничтожают в Третьей Зеландии две трети населения. В романе эта заокеанская страна называется Новой Атлантидой, — и в наши дни читатель еще легче, чем во времена Франса, расшифрует вымышленное название, безошибочно назовет не только часть света, где находится этот ‘промышленный рай’, но и точный адрес его устроителей.
Не обманула Франса и другая, столь же лживая легенда империалистической буржуазии — легенда о демократичности буржуазного строя. Две последних части ‘Современной истории’ — романы ‘Аметистовый перстень’ (1899) и ‘Господин Бержере в Париже’ (1901) — подробный и планомерно составленный, фактически обоснованный в каждом своем пункте обвинительный акт против буржуазной лжедемократии, превратившейся во всенародный обман. И опять-таки никогда еще сатира Франса на буржуазную лжедемократию не была так злободневна, как в настоящее время.
Наблюдения над нашей современностью позволяют особенно живо ощутить не только сатирическую прозорливость Анатоля Франса, с такою же ясностью обнаруживают они и наивность того миролюбивого социализма, который противопоставлен у Франса всей грязной и жестокой сущности империалистического общества, социализма, каким он рисуется, например, в туманных мечтах двух прекраснодушных собеседников из ‘Современной истории’ — профессора Бержере и столяра Рупара. Франс не раз провозглашал ‘милосердную медлительность’ социальных перемен, высказывал немало скептических мыслей по поводу возможности перестроить общество при помощи революции. Но характерно, что сам Франс опроверг себя: он одним из первых среди передовых писателей Запада приветствовал Октябрьскую революцию, в 1919 году он не раз выступал с негодующими, обличительными словами против организаторов блокады Советского государства, а на закате своих дней называл себя коммунистом. Чтобы приблизиться к подлинному коммунистическому мировоззрению, Франсу, конечно, предстояло еще многое пересмотреть в своих прежних взглядах — взглядах позднего потомка старых западноевропейских гуманистов. Но глубокого смысла полон последний этан идейного пути Анатоля Франса, ставшего другом Советской страны, — закономерное завершение всех его творческих поисков. Не случайная прихоть, а властное требование писательской совести заставило Франса вступить в круг западных художников, объявивших себя друзьями Советской страны.
Как же этот наследник старых западноевропейских гуманистов пришел к пониманию огромной ценности новой, социалистической культуры? Как этот прославленный скептик, видевший в истории человечества лишь историю все одних и тех же бессмыслиц, их нескончаемый, скучный круговорот, — забыв свой скептицизм, преклонился перед великою преобразующею мир правдой Октябрьской революции? Какие особенности мировоззрения Франса помогли ему сделать последний, решительный шаг навстречу новому миру, какие — препятствовали ему в этом? Наконец, какую роль сыграла наша страна в сложном и трудном процессе идеологической перестройки одного из крупнейших мастеров западной культуры? Освещая все эти вопросы, непосредственно связанные с конкретным изучением литературной деятельности Франса, вместе с тем можно многое уяснить в творчестве и общественном поведении передовых писателей нынешнего Запада, все решительней и решительней вступающих в борьбу за мир, за подлинную демократию, за дружбу с Советским Союзом, за строительство социализма. Таким образом, не только сатирическое содержание книг Анатоля Франса, но весь облик писателя и его творческий путь приобретают особую актуальность в наши дни.
Анатоль Франс родился в 1844 году, умер в 1924 году, вскоре после того как был отпразднован его восьмидесятилетний юбилей. Самые ранние детские воспоминания Франса относятся к революции 1848 года. Он был современником Коммуны 1871 года, революции 1905 года, Февральской революции 1917 года и, наконец, Октябрьской революции. Не удивительно, что большой писатель, живший в такое время, впервые выступивший со своими литературными произведениями в конце 60-х годов прошлого столетия, выпустивший за полвека своей литературной деятельности около полусотни книг — романов, повестей, рассказов, очерков, стихов, драматических произведений, литературно-критических и политических статей, — не раз сталкивался с новыми для себя проблемами, не раз пересматривал и старые, уже, казалось бы, решенные им прежде.
Отец писателя, Франсуа Тибо, был младшим сыном многодетного сапожника и уже двенадцатилетним мальчиком принужден был зарабатывать свой хлеб. До двадцати лет служил он батраком на одной из ферм в провинции Анжу. В эти годы он, по-видимому, не знал даже грамоте, не умел подписать своей фамилии.
Но Франсуа Тибо повезло, он в конце концов ‘выбился в люди’ и, переехав на жительство в Париж, открыл здесь небольшую книжную лавку, а при ней — нечто вроде издательства. В скромной квартире при книжной лавке на набережной Малакэ и главным образом в самой книжной лавке протекали детство и юность Анатоля Тибо — будущего писателя Анатоля Франса.
Книгопродавец Франсуа Тибо, или господин Франс, как попросту его называли соседи (отсюда и псевдоним писателя), решительно противился намерениям своего сына отдаться литературному призванию. Но у молодого Тибо была целая армия союзников — книги и рукописи, заполнявшие полки отцовской книготорговли, и железные лари букинистов вдоль берега Сены. Мальчишеская рука рано научилась разыскивать среди всякого книжного хлама какую-нибудь любопытную брошюру, старинную книгу, редкий эстамп. Способствовали литературным увлечениям Анатоля Тибо и посетители книжной лавки, понемногу превратившие ее, по доброму старому обычаю, в своего рода неофициальный литературный клуб. Среди завсегдатаев лавки было немало писателей и знатоков литературы и искусства — приходили туда братья Гонкуры, известные литературные критики Поль де Сен-Виктор, Жюль Жанен и многие другие. Воспоминаниями об отцовской книжной лавке, о беседах литературных спорщиков и замечаниях книжных знатоков наполнены многие страницы романов Франса. С теплым чувством вспоминает Франс свой ‘потухший очаг’ — книжную лавку отца — и в специальной заметке (1867) в одном из библиографических журналов.
Анатоль Тибо, будущий неутомимый преследователь всяческого мракобесия, воспитывался в католической школе. О характере воспитания, полученного им в родной семье и в школе, можно судить по его первым ‘литературным пробам’. Впоследствии Анатоль Франс не мог без смеха вспоминать благонравные и благочестивые рассуждения, которым он предавался в детстве, когда аккуратно изготовил для своей матери рукописное издание ‘Новые мысли и христианские максимы, сочинение Анатоля’.
Пятнадцатилетним юношей А. Франс получает в лицее награду за сочинение ‘Легенда о святой Радегунде’, а книгопродавец Тибо, счастливый и гордый успехами своего сына, выпускает это произведение в свет литографированным изданием.
Анатоль Франс уже юношей стал понемногу выступать в качестве критика и поэта. Его стихотворные опыты печатались в сборниках ‘Современный Парнас’, отдельные издания его стихов (сб. ‘Золотые поэмы’) и ‘Коринфская свадьба’ вышли в свет у Лемерра, присяжного издателя парнасцев. О тесной связи с парнасцами говорят и многочисленные посвящения, предшествующие стихам Франса.
Для поэтов, объединявшихся в 60-е и 70-е годы вокруг сборников ‘Современный Парнас’, период их бунтарства был уже далеко позади. Глава Парнаса Леконт де Лиль некогда, до революции 1848 года, увлекался идеями утопического социализма, но в сборниках ‘Античные поэмы’ (1852) и ‘Варварские поэмы’ (1862) он покончил с ‘поэзией социальной пропаганды’ и, хотя был полон ненависти и отвращения к капиталистической современности, что нередко чувствуется в лучших его стихах, ушел в мир античной красоты и восточной экзотики. Теофиль Готье еще в 1852 году выпустил свой сборник стихов ‘Эмали и камеи’, — здесь все, начиная даже с заглавия, демонстрировало, что ювелирная отделка слова, ритма, образа стоит для Готье на первом плане. Хосе-Мария де Эредиа публиковал в сборниках ‘Современный Парнас’ свои сонеты, вошедшие впоследствии в единственную выпущенную им за всю жизнь книгу ‘Трофеи’ (1893). В этих стихах образы древнего мира, греческих мифов, восточных стран, западноевропейского Возрождения, отлитые в великолепную форму сонетов, действительно кажутся трофеями какого-нибудь конкистадора, который совершает свои набеги на отдаленные века, народы, страны только затем, чтобы завладеть драгоценной добычей, и любуется ею, глубоко равнодушный к судьбе этих веков, этих народов, этих стран.
Достаточно познакомиться со стихотворением А. Франса ‘К поэту’, чтобы обнаружить несомненное влияние парнасцев, надгробное прощание с Готье переходит в типичную парнасскую декларацию ‘божественного слова, все в себе содержащего’.
Итак, ни семья, ни школа, ни литературные друзья не могли способствовать обращению Анатоля Франса к боевому, злободневному искусству. Однако уже в начале 80-х годов не могло быть никаких сомнений в том, что автор ‘Сильвестра Бонара’, при всей своей любви к отточенной словесной форме, отнюдь не ради этой формы занимается литературой, да и форму-то оттачивает он не на ювелирный манер, а так, как оттачивают оружие, — она и была оружием его социальной сатиры.
В становлении Франса как передового писателя большую роль сыграли традиции гуманистов и просветителей, особенно Рабле и Вольтера.
О том, до какой степени сам Франс сознавал себя наследником гуманистических и просветительских традиций, своеобразно свидетельствуют так называемые художественные автобиографии писателя. Франс не раз на протяжении своей литературной жизни обращался к этому жанру. На страницах ‘Книги моего друга’ (1885), ‘Пьера Нозьера’ (1899), ‘Жизни в цвету’ (1922) он не уставал воспроизводить картинки своего детства — и иногда с поразительными подробностями, однако в таких книгах Франс вместе с тем не раз своенравно перестраивал свою подлинную биографию. Так, например, отец маленького Пьера доктор Нозьер, человек, утонченно образованный, влюбленный в науку, грустно наблюдающий современную жизнь с высоты своих гуманистических идеалов, человек, выше всего ставящий свободу мысли, — образ, в значительной степени вымышленный, точно так же как и бабушка маленького Пьера, философическая старушка, в дни своей далекой юности связанная сердечной дружбой с передовыми мыслителями XVIII века, олицетворяющая собою живую традицию французского Просвещения.
Однако в подобных вымыслах Франса скрыта внутренняя правда: сознавая себя наследником великих идей гуманистов и просветителей, Франс как бы закрепляет при помощи этих вымыслов свою идейную родословную. Такую же кровную связь с гуманистами XVI века приписывает себе Франс и на страницах рукописи ‘На белом камне’, хранящейся в Национальной библиотеке в Париже. Персонаж, именуемый в печатном тексте Николь Ланжелье, в рукописи первоначально носит имя самого писателя — Анатоль Франс, и характерно, что этот Анатоль Франс происходит ‘из старинной парижской семьи печатников и гуманистов’.
Духовный наследник гуманистов и просветителей, Анатоль Франс не сразу находит свою тему, свой стиль, свой писательский путь. Его первые стихотворные опыты носят несомненные следы парнасских настроений. Но уже и в них можно порою обнаружить живой, хотя и приглушенный, отклик на тогдашнюю современность, наивную попытку противопоставить растущему мракобесию Третьей республики свой гуманистический идеал свободного, счастливого, прекрасного человека.
В этом отношении стихотворное наследие молодого Анатоля Франса далеко не однородно. Культ формы, пристрастие к изображению экзотических стран или древнего мира, к воссозданию образов искусства, животного и растительного царства, не оставляющие места для современной жизни родной страны, присущи в той или иной степени всем поэтическим произведениям Франса, собранным в книге ‘Золотые поэмы’ (1873) и в книге ‘Коринфская свадьба’ (1876). Однако только в ‘Золотых поэмах’ Франс, и то не всегда, соблюдает тот бесстрастный тон, который считался обязательным для поэтов-парнасцев. В поэме ‘Коринфская свадьба’ парнасский принцип бесстрастия нарушен не только основным тоном, но и всем замыслом произведения.
Почти каждое стихотворение из книги ‘Золотые поэмы’ как бы соперничает с живописью или скульптурой.
Куропатка, умирающая в камышах под выжидательно застывшей мордой охотничьей собаки, столетний дуб с прогнившим, пустым стволом и юркая ящерица, бегущая от него прочь в поисках нового жилья, — все эти образы даны Анатолем Франсом в типично парнасском духе. Поэт озабочен тем, чтобы придать им наибольшую пластическую завершенность. Редко-редко прорывается в таких стихах лирическое волнение автора.
Когда в ‘Золотых поэмах’ появляется человек, он зачастую виден как бы в некотором отдалении, кажется перенесенным в поэзию не непосредственно из жизни, а с полотна картины. Недаром одному из подобных стихотворений сам автор дает название, заимствованное из живописи, ‘Марина’ (то есть ‘Морской пейзаж’).
Можно доказать, что стихотворение ‘Олени’ воспроизводит со всеми подробностями известную картину Г. Курбе ‘Битва оленей’ (1861) — вплоть до высунутого языка у побежденного оленя, падающего на вспоротый живот, вплоть до неожиданных, при весеннем пейзаже, рыжих листьев, сохранившихся по воле Курбе на деревьях. Такую же непосредственную связь можно установить между сонетом ‘Римский сенатор’ и картиной Ж. Жерома ‘Смерть Цезаря’ (1859), да и посвящен этот сонет ‘Жерому, художнику’.
Как нередко бывает у парнасцев, при таком вторичном отражении — от зеркала к другому зеркалу — мир утрачивает в стихах Франса свои свежие краски, живая теплота солнечных лучей зачастую сменяется холодным зеркальным блеском.
Парнасскою чеканкой блещет стихотворная форма ‘Золотых поэм’, их строгие двенадцатисложные строки (так называемый александрийский стих), нередкая у молодого поэта сонетная композиция. Но Франс не ограничивался в своих стихах одним лишь искусством словесной пластики или ритмической чеканки. Его стихи насыщены мыслью. Его мир уже в этот, первый период — мир материалиста. Недаром так увлекает его при создании ‘Оленей’ картина Курбе — передового художника Франции, ко времени выхода в свет ‘Золотых поэм’ заплатившего за свою приверженность Коммуне 1871 года разорением и изгнанием. Этот интерес Франса к Курбе тем более важно отметить, что сам Франс не был в те времена приверженцем Коммуны. К Коммуне 1871 года Франс отнесся враждебно, не понял и не хотел понять ее высокого социального смысла, уехал в те исторические дни из Парижа. В этом сказались консервативные политические взгляды молодого писателя. Отрицательное отношение к Коммуне 1871 года отразилось в повести Франса ‘Желания Жана Сервьена’. Она вышла в свет лишь в 1882 году, но написана была, как сообщил в предисловии автор, лет за десять до того. Из предисловия также видно, что уже к началу 80-х годов Франс пересмотрел многое из того, что было высказано в его ранней повести. Все же, как он сам указывает, первоначальная основа сохранилась. ‘Эта основа, — говорит Франс, — заключает в себе нечто резкое и жестокое, что мне не нравится в настоящее время. Я проявил бы теперь больше мягкости’.
Из биографии Франса мы знаем, как он в юности увлекался теорией Дарвина, какое могучее очарование было для него в мысли о неустанной борьбе, происходящей в природе и создающей все новые, более совершенные формы жизни. Непосредственный отклик юношеского увлечения Франса теорией Дарвина обнаруживаем мы в концовке ‘Оленей’, где человек, достигший высот мысли, рассматривается как прекрасное завершение непрерывной смены животных видов. Материализм и гуманизм Франса органически сливаются в этой концовке.
Но все очень еще спокойно в поэтическом мире автора ‘Золотых поэм’. Если временами можно уже предчувствовать в них будущего Франса, мастера литературной формы, поклонника художественных ценностей, созданных человечеством, знатока исторических деталей, то боевой дух великого сатирика еще никак не ощущается в его ‘Золотых поэмах’.
Драматическая поэма ‘Коринфская свадьба’, отделенная от ‘Золотых поэм’ лишь тремя годами, представляет собою уже новый шаг, сделанный Франсом. Поэма эта принципиально отличается от первой книги франсовских стихов всем своим характером, всею своей направленностью.
‘Коринфская свадьба’ вышла через несколько лет после разгрома Коммуны 1871 года, когда политические нравы Третьей республики достаточно определились, когда, в частности, католическая реакция достигла полного разгара. Заодно с клерикалами в Третьей республике действовали монархисты, что особенно наглядно проявилось в начале 1877 года, когда в программу коалиции монархических партий входило установление в городе Риме светской власти папы.
В критических и литературоведческих работах, посвященных Франсу, распространено мнение, что антиклерикальные тенденции появляются в его творчестве достаточно отчетливо лишь к 90-м годам. Утвердилось такое мнение потому, что критики и исследователи не обратили должного внимания на ‘Коринфскую свадьбу’ и не заметили ее антиклерикального смысла. Правда, сам поэт — по всей вероятности, из цензурных соображений — постарался его несколько завуалировать.
В предисловии к поэме он называет религию иллюзией, лживой мечтой человечества. Но это атеистическое высказывание смягчено некоторой дозой эстетизма и скептицизма: ‘Если мечта прекрасна, какое значение имеет то, что она лжива?’ — спрашивает Франс.
Однако то, что Франс смягчает в предисловии, он совсем не смягчает в самой поэме. ‘Коринфская свадьба’ — произведение, всем своим замыслом направленное против христианского аскетизма. Поэт не только изобразил в поэме трагическую гибель Дафны и Гиппия по вине матери Дафны, исступленной христианки Каллисты, принесшей в жертву Христу счастье и любовь двух молодых существ, в ‘Коринфской свадьбе’ мрачной аскезе христианства, отвергающей всякую земную радость, противопоставлен светлый мир душевной гармонии, человечности, наслаждения всеми дарами земли, всей прелестью любви и мирной жизни.
Читая драматическую поэму Франса о любви Дафны и Гиппия, загубленных мрачной религиозной нетерпимостью Каллисты, особенно же — сцену последней их встречи в гробнице, не раз вспоминаешь шекспировских ‘Ромео и Джульетту’. Но сходством фабулы и основной психологической ситуации двух этих произведений только подчеркивается некоторая абстрактность образов в поэме Франса. Дело тут не в хронологической отдаленности изображаемой эпохи (мы знаем, как впоследствии умел осовременивать историю автор ‘Харчевни королевы Гусиные Лапы’ и ‘Острова пингвинов’), дело не в наличии у Франса мифологических персонажей, встречающихся и в произведениях Шекспира (к тому же они у Франса являются Гиппию во сне). Дело в том, что личная драма Дафны и Гиппия обобщается не в борьбе персонажей, а при помощи лирической патетики и символики.
В ‘Коринфской свадьбе’, как и в ‘Золотых поэмах’, еще трудно угадать черты будущего сатирика. В поэме немало страниц, звучащих прямым обличением религиозного фанатизма, но обличение это не конкретизируется в сатирических образах. Лишь кое-где в репликах Гермия звучит ирония по отношению к Каллисте.
И все же ‘Коринфская свадьба’ в условиях католической реакции 70-x годов имела несомненно актуальный смысл. Это значение ее сразу же почувствовала Жорж Санд. Прославленная писательница в письме к начинающему поэту приветствует выход ‘Коринфской свадьбы’ в свет, подчеркивая ее роль в борьбе с католической реакцией во Франции.
Еще не реалист в глубоком смысле этого слова, еще не сатирик, еще не мастер иронии, Франс только начинает в ‘Золотых поэмах’ и ‘Коринфской свадьбе’ свой литературный путь. Однако если в свое время трудно было бы предугадать во Франсе-поэте будущего Франса-прозаика, то все же теперь, обозревая весь путь Анатоля Франса, можно узнать во Франсе-поэте многие черты будущего Франса — и черты немаловажные. Это черты гуманизма.
Как бы ни была капризна творческая мысль Анатоля Франса, в какие бы противоречия ни впадал он с самим собою на протяжении своего долгого литературного пути, какую бы двойственную позицию ни занимал оп в отношении ко многим вопросам социальной жизни, человеческой мысли, искусства, морали и т. д., гуманистические идеалы сохраняли для него неиссякаемое обаяние. Франс полон противоречий, — это верно. Но глубоко неверно на этом основании объявлять его ‘Дон-Жуаном мысли’, как это делает французский буржуазный литературовед Ж. Мишо, автор книги об А. Франсе. ‘Дон-Жуану мысли’ читатели не стали бы писать в своих поздравительных письмах к восьмидесятилетнему юбилею Франса: ‘Вы были хлебом насущным для моей души’, ‘Вы помогли мне осмыслить жизнь’, ‘Вы указали мне смысл жизни’. Горький и Франс — писатели, казалось бы, столь несхожие друг с другом, а между тем Горький, прекрасно видя и противоречивость Франса и проявляющуюся временами склонность его к социальному пессимизму, разглядел в нем и то здоровое жизненное начало, каким он ‘всесторонне и глубоко связан с духом своего народа’, разглядел в нем любовь к жизни, любовь к родине, любовь к человеку и к свободной человеческой мысли. Именно поэтому Горький и мог назвать сатирическую деятельность Франса ‘прекрасной работой разрушения’. ‘Работа разрушения’ велась Франсом-сатириком не во имя скептического безверия, а во имя его преданности гуманистическим идеалам. Сам же скептицизм, какой бы острый характер ни принимал он временами у Франса, был все же лишь средством в этой жизнеутверждающей ‘работе разрушения’.
Для такой работы Франс не мог бы удовлетвориться попытками переубеждать противника при помощи образов поэтически абстрагированных, перенесенных в далекое историческое прошлое, хотя по существу и подсказанных современностью.
В полную меру творческие возможности Франса развернулись в его реалистической прозе, где главнейшее место заняла сатира. Пристрастие к образам исторического прошлого, свойственное Франсу-поэту, сохранилось и в творчестве Франса-прозаика, но приобрело там иной, более жизненный и боевой характер, смело сочетаясь с сатирой и реалистическими образами современности.
Начиная с 1879 года и до конца своей жизни Анатоль Франс, как писатель, целиком отдается прозе.
Первая книга его художественной прозы вышла в 1879 году. Она содержала две повести: ‘Иокаста’ и ‘Тощий кот’. Здесь уже можно обнаружить характерные черты будущего автора ‘Современной истории’, хотя далеко не все.
В ‘Иокасте’ фабула занимает более значительное место и психологии героев уделено больше внимания, чем в последующих произведениях Франса. Но уже в этой ранней повести имеется эпизод, чрезвычайно характерный по вложенному в него смыслу для всего художественного мировоззрения Франса, как оно проявилось на протяжении долгих лет его творческой деятельности. Героиню повести приводит к самоубийству, конечно, весь комплекс обстоятельств, но последним толчком служит не какое-либо событие ее внешней или внутренней жизни, а отрывок из трагедии Софокла, заданный на урок ее племяннику.
В рассказе Франса ‘Красное яйцо’, вошедшем в сборник ‘Валтасар’, доктор П., напоминая своему собеседнику об одном его произведении, в котором мы без труда узнаем повесть ‘Иокаста’, передает почти дословно всю сцену со стихами Софокла и замечает по этому поводу: ‘Один стих Софокла убил вашу героиню’.
В ‘Иокасте’ мы таким образом уже обнаруживаем удивительную особенность, в высшей степени свойственную и позднему Франсу: прошлое человеческой культуры, к каким бы отдаленным векам оно ни относилось, для него — не только прошлое, — многовековая культура человечества в художественном сознании Франса живет бок о бок с современностью, образы и идеи далеких веков вступают в живое взаимодействие с образами и идеями современности. Проявилась в повести и другая черта франсовского гуманизма: вера в силу человеческого слова, вера в человеческое слово как фактор действительности. Правда, впоследствии эта вера порою ослабевала у Франса под воздействием социальных разочарований писателя (что мы видим, например, в его книге ‘Сад Эпикура’), порою чрезмерно разрасталась в ущерб реалистической убедительности его художественного мира (рассуждения г-на Бержере о социализме в ‘Современной истории’), но все же эта вера в силу человеческого слова, то есть человеческой мысли, составляет подлинный пафос франсовского творчества, придает ему какое-то особое интеллектуальное обаяние.
В первой книге франсовской прозы намечается уже — правда, лишь несколькими чертами и притом не самыми существенными — и облик привычного героя последующих книг Франса. В повести ‘Тощий кот’ выводится литератор Годэ-Латеррас, собирающийся изучать со своим питомцем творения латинских авторов. Человек, плохо приспособленный к практической жизни, Годэ-Латеррас как бы и не замечает жизненных невзгод, весь погруженный в свои литературные замыслы. Персонаж этот, наделенный чертами чудачества, еще не занимает в произведении того значительного места, какое занимают в более поздних произведениях Франса такие персонажи, как Сильвестр Бонар, аббат Куаньяр или профессор Бержере. Их тоже писатель изображает в комическом плане, но, подшучивая над этими своими героями, над их неприспособленностью к практической жизни буржуазного общества, Франс одновременно и возвеличивает их над жизненной практикой, противопоставляет окружающей действительности те гуманистические ценности, носителями которых они выступают. С точки зрения своего гуманизма они судят окружающую их действительность — и осуждают ее. Они в высшей степени наделены мудрой, зоркой иронией и благородным пафосом, что придает чрезвычайную значительность и глубокий смысл этим чудаковатым персонажам. В повести ‘Тощий кот’ намечается лишь одна, юмористическая сторона той темы, которая в дальнейшем займет видное место у Франса, — темы столкновения между миром ученого и миром жизненной практики.
Можно обнаружить в повести ‘Тощий кот’ и первые проявления сатирического искусства Анатоля Франса. Великолепен сатирический образ Алидора Сент-Люси, ‘адвоката, бывшего министра народного образования и морского министра, члена Палаты депутатов, председателя Художественной комиссии о-ва Гаити’, как торжественно гласит его визитная карточка, который лавирует у себя на родине между противоположными партиями, расстреливает ‘без всякой злобы’ своих единоплеменников, а затем, после падения старого правительства и установления нового, создает проект воздвигнуть памятник в честь ‘жертв тирании’. ‘Среди этих жертв имелись и такие, кому бывший императорский прокурор особенно обязан был воздвигнуть памятник’, — язвительно замечает Франс. В обрисовке кровавого прокурора-карьериста, жуирующего в Париже под предлогом забот о памятнике своим же собственным жертвам, чувствуется уже будущий мастер социальной сатиры, едкого парадокса. Но основная фабула повести связана с Францией, преимущественно с Парижем, сатира же связана с гаитянскими событиями, а они даны лишь в ‘предыстории’ к повести, поэтому для сатиры здесь еще нет достаточного простора. Дальнейший путь Франса — путь все большего углубления и расширения и гуманистических идей писателя и его сатиры на буржуазную современность.
‘Преступление Сильвестра Бонара’ — роман, выпущенный Франсом уже в довольно позднем возрасте, тридцати семи лет (1881), только в этом произведении впервые с полным блеском развернулось прозаическое мастерство Анатоля Франса.
Критика того времени отметила в романе своеобразие его центральной фигуры — Сильвестра Бонара, члена Института.
Мир Сильвестра Бонара — это мир ученого, проводящего дни в библиотеках, среди рукописей и фолиантов, мир рассеянного чудака, углубленного в размышления. Герой Франса делает лишь случайные вылазки в жизнь, он неловко себя чувствует при этом, он неуклюж и смешон за пределами своего кабинета. Однако вылазки в практическую жизнь, случайные для героя Франса, отнюдь не случайны для авторского замысла. Именно с ними связано все основное идейное содержание романа, они определяют и его своеобразную композицию.
Отмечая новизну и свежесть материала в романе Франса, критика настойчиво отмечала композиционную недовершенность ‘Преступления Сильвестра Бонара’. Этот упрек раздавался впоследствии и в отношении других романов Франса. При всем признании литературного мастерства писателя критики согласно отрицали за ним (да и теперь еще нередко отрицают) мастерство в области фабульного построения, развития интриги и т. п. Одно из первых таких суждений принадлежит Ипполиту Тэну, известному критику-натуралисту. В личном письме к Франсу Тэн упрекает его в том, что две части романа ‘плохо скреплены одна с другой’. Жюль Леметр, тоже весьма влиятельный критик в те времена, пошел еще дальше и безапелляционно говорил о первой и второй частях ‘Преступления Сильвестра Бонара’, как о двух маленьких романах.
Такие отзывы основаны на одном неправильном допущении — на том, что композиция отожествляется с фабулой. Несвязанность фабульных нитей действительно бросается в глаза. Первая часть, носящая заглавие ‘Полено’, совершенно заканчивается в фабульном отношении, когда Сильвестр Бонар получает драгоценную для него рукопись ‘Золотой легенды’. Фабула второй части связана с появлением нового персонажа: молоденькой девушки, которую Сильвестр Бонар выручил из беды. Но от отсутствия единой фабулы нельзя еще умозаключать к отсутствию единой композиции.
Что же заставило Франса объединить под общим заглавием две фабульно разрозненных части? На чем основано их единство в романе? Некоторые из критиков отмечали, что главное внимание читателей ‘Сильвестра Бонара’ было направлено не на фабулу, а на психологическую сторону романа, на обрисовку своеобразной личности главного героя, на анализ его характера.
Необычный, новый в литературе персонаж, столь не похожий на ‘героя романа’ и, однако же, избранный Франсом в герои, конечно, не мог не заинтересовать читателей. Сильвестр Бонар не раз с удивлением отмечает, как он не похож на окружающих его людей. Человеческая жизнь приобретает в восприятии одинокого чудака ученого совершенно неожиданные пропорции, перспектива смещается, и то, что другим кажется привычным, второстепенным, перерастает для него свои нормальные размеры. Одна из самых ярких черт, связанных с подобного рода восприятием, — любовь к науке, к историческим документам. К ним он пылает подлинной страстью. ‘Золотая легенда’ в неизвестном дотоле списке, которую разыскивает Сильвестр Бонар, превращается для него в далекую возлюбленную, он стремится к ней со всем пылом нетерпеливого любовника. Сильвестр Бонар изображен Франсом с тонким и доброжелательным юмором, полным любви и уважения к благородному, чистому сердцем, одновременно и мудрому и детски-наивному энтузиасту ученому. По мягкости, даже какой-то нежности, юмористического изображения героя роман ‘Преступление Сильвестра Бонара’ можно сравнить разве что с ‘Записками Пиквикского клуба’, при всем несходстве между героями этих двух книг, при всем несходстве между Франсом и Диккенсом. Такая нежность к своему герою в сердце Франса, столь не склонного к нежности, очень знаменательна. Франс любит Сильвестра Бонара как хранителя гуманистических заветов, как человека, свободного от власти мракобесия, от своекорыстных расчетов, от тупости догматизма.
Если бы Сильвестр Бонар оставался безвыходно в стенах своего кабинета, Франс создал бы лишь психологический этюд, не более, но Сильвестр Бонар не только единомышленник Франса в области гуманистических традиций, — он выступает на страницах романа и в качестве помощника писателя при сатирическом обличении социальных нелепостей буржуазного мира. Далекий от житейской практики, Бонар в то же время с необычайной прозорливостью умеет расценивать по существу те явления общественной жизни, с которыми ему все же приходится сталкиваться. Основной смысл первого романа Франса и заключается в том суде над буржуазным обществом, который творит его герой. Бонар на своем небольшом практическом опыте убеждается в величайшем беззаконии буржуазных законов: борясь с подлинными преступниками, Бонар сам вынужден формально стать преступником, так как нарушает одно из положений закона, карающего за похищение несовершеннолетних.
В основе книги таким образом лежит парадокс, подчеркнутый самим ее заглавием. Парадокс стал для Франса своеобразным способом художественного изображения современных ему социальных противоречий, стал орудием его сатиры. В связи с этим интересно отметить, что Сильвестр Бонар открыто высказывает свое пристрастие к парадоксу: вспоминая о случайно подслушанном им разговоре студентов, изобиловавшем ‘самыми чудовищными парадоксами’, старый ученый восклицает: ‘В добрый час! Я не люблю слишком рассудительных молодых людей!’ Парадоксами пересыпан весь текст книги, так, Сильвестр Бонар замечает: ‘Нищета богачей достойна сожаления’. Парадокс развивается порою в целый эпизод, в диалог, утверждению, высказанному нотариусом о том, что нельзя учиться забавляясь, Бонар противопоставляет парадоксальную мысль: ‘Вот именно, только забавляясь и можно учиться!’
Интеллектуально и эмоционально близкий Анатолю Франсу, нередко превращающийся в рупор его сатирических суждений, парадоксальных сентенций и т. п., Сильвестр Бонар, вопреки довольно стойкому у критиков и читателей обыкновению, не может, однако, рассматриваться как самоизображение писателя, его ‘второе Я’. Воспоминания современников рисуют тридцатисемилетнего Анатоля Франса как человека, очень мало похожего всем своим житейским обликом и манерами на созданного им Сильвестра Бонара. Так, Марсель Пруст, впервые встретившись с Франсом, был совершенно разочарован несоответствием между созданным им по книгам Франса обликом писателя, ‘убеленного сединами’, и представшим пред Прустом ‘некрасивым человеком с улиткообразным носом и черной бородкой’, ‘говорившим в нос, напыщенно и монотонно’. Во внутреннем облике Франса, разумеется, больше близости к Сильвестру Бонару. И все-таки Франс — не Сильвестр Бонар.
Герой Франса свою коллизию с социальной действительностью разрешает путем ухода к самым корням бытия, свой неиссякаемый оптимизм он сохраняет в кругу любимых молодых существ, воплощающих для него всю победоносную прелесть жизни, в общении с природой. Однако и после ухода Сильвестра Бонара к любимым юным друзьям, к цветам и пчелам, грязь и преступления буржуазного мира продолжают существовать. Не следует преувеличивать значение так называемых ‘счастливых концов’, — далеко не всегда они даются автором как решение основной темы и нередко служат лишь завершением фабулы, почти никогда не вмещающей в себя содержания книги. Сильвестр Бонар ушел на покой. Анатоль Франс на покой уйти не мог. Первый роман был только началом его гигантской разоблачительной работы, беспрестанного вышучивания противоречий капиталистического строя, в таком изобилии обнаруживаемых социальной практикой французского империализма.
После выхода в свет ‘Преступления Сильвестра Бонара’ Франс занял видное место в литературной жизни своей страны. А эта жизнь была в последней четверти XIX века чрезвычайно сложной. В творчестве Мопассана, Золя, Доде продолжались традиции французского реализма XIX века, но в сильной степени давал себя знать и натурализм. Импрессионистическое искусство, широко распространившееся во французской живописи, проявлялось и в литературе, особенно заметно — в творчество Гюисманса (роман ‘Наоборот’). На смену парнасцам пришли символисты, во главе со Стефаном Малларме и Полем Верленом, — а наряду с этим продолжало жить и развиваться боевое искусство поэтов и прозаиков Парижской коммуны — Эжена Потье, Луизы Мишель, Ж.-В. Клемана, Ж. Валлеса.
Франс не примкнул ни к импрессионистам или символистам, ни к натуралистам. Искусство Коммуны было ему чуждо. Своеобразно сочетая традиции реализма XIX века с литературными традициями просветителей, он в сущности долго оставался одиночкой в многосложной и разнообразной литературе своего времени. Правда, из писателей-современников немалое влияние оказал на него Эрнест Ренан своей философией относительности и скептицизмом, облеченными в столь изысканную литературную форму. Но при всем своем восхищении Ренаном Анатоль Франс далеко не во всем был его единомышленником. Автору ‘Сильвестра Бонара’ всегда оставалась чужда и ренановская мысль о решающей исторической роли ‘избранной личности’ и стремление Ренана утвердить новый католицизм на эстетической основе. Да и эстетизм носил у Франса иной характер, чем у Ренана, — достаточно вспомнить, как часто пользовался Франс именно эстетической аргументацией в своей критике буржуазной современности — в частности, и в своей борьбе с католической реакцией.
Следующее крупное произведение Франса — роман ‘Таис’ (1890), отделенный от ‘Преступления Сильвестра Бонара’ почти что десятилетием. В этой книге Франс показал себя блестящим мастером исторической детали, воспроизведя с поразительной пластичностью Александрию начала нашей эры. Умело и поэтически убедительно воссоздал он столкновение языческого и христианского мира, причем осуществил он это в конкретных, реалистических образах. Читая эту книгу, мы как бы воочию видим и мрачное жилье аскета-отшельника, и роскошный дом язычницы-актрисы, наполненный предметами искусства, мы видим театральные представления, присутствуем на философских спорах и как бы сами ощущаем терпкую грусть спорщиков, уже утративших целостность античного мировоззрения классической поры, уже утративших, казалось бы, и самую способность спокойно наслаждаться благами жизни и красотами искусства. Из главы в главу движутся перед нами люди этих далеких времен, исторические образы, то тщательно выписанные, то обрисованные всего несколькими взмахами пера, но не похожие ни на переодетых современников автора, ни на музейные экспонаты. Они, пожалуй, даже более ярки, чем образы франсовских героев в произведениях из современной жизни. Особенно это относится к образу Таис.
И все-таки книгу ‘Таис’ нельзя без оговорок назвать историческим романом. Против такого жанрового определения говорят прежде всего сохранившиеся высказывания самого автора, да и в первом издании произведение называлось ‘философской повестью’. Надо заметить, что такой же подзаголовок имеется и на рукописи, хранящейся в Национальной библиотеке. Кстати сказать, рукопись эта первоначально носила заглавие ‘Пафнутий’, но оно перечеркнуто карандашом, а сбоку рукою Франса написано новое заглавие — ‘Таис’. Как сообщает Франс, заглавие было изменено по настоянию друзей, в целях благозвучности и большей привлекательности для читателей. Конечно, Франс не согласился бы на такую замену, если бы прелестный женственный образ Таис занимал в книге второстепенное место, — нет, этот образ как бы господствует над всем повествованием, обаятельно трогательный, цельный и человечный. Сам автор как бы влюблен в свою героиню, которой еще в 60-е годы он посвятил поэму в стихах под тем же заглавием ‘Таис’, уже набрасывающую в основных чертах пленительный образ александрийской актрисы.
Однако первоначальным заглавием подчеркивается и существенное значение образа Пафнутия в общем замысле книги. Это — как бы воплощение воинствующего догматизма и аскетизма, столь ненавистных Франсу, потому что они враждебны всему живому, враждебны свободе, красоте, человечности, враждебны смелой, испытующей человеческой мысли.
Нередко, и не без оснований, критика говорит о подчеркнутом эстетизме Франса. Но эстетизм его не носит самодовлеющего характера, — подобно его скептицизму, и его эстетизм великолепно служит той ‘работе разрушения’, о которой говорил Горький. Изображая, как беснуется Пафнутий в своей ненависти к красоте, как он сжигает предметы искусства, наполнявшие дом Таис, Франс этим еще сильнее выражает свое отвращение к религиозному мракобесию. Пафнутий во многом напоминает изуверку Каллисту из поэмы ‘Коринфская свадьба’. Она так же бесчеловечна в своем фанатизме, принося все живое в жертву аскетической идее. Но Каллиста показана в поэме лишь как губительница всего живого, в истории Пафнутия Франс раскрывает внутренний крах воинствующего догматизма: желая, во имя религиозной догмы, увести Таис от греховной жизни, Пафнутий сам впадает в грех. И Франс с неумолимой иронией изображает, как красота Таис рождает в темной душе отшельника только скверное и постыдное вожделение.
Герой книги ‘Таис’ таким образом — принципиально новое явление в творчестве Франса, полная противоположность Сильвестру Бонару, с его мудрой любовью ко всему живому, молодому, прекрасному, с его гуманизмом, с его мягким скепсисом. Некоторое созвучие с идеями ‘Сильвестра Бонара’ можно обнаружить в одном из второстепенных персонажей ‘Таис’ — скептике Никии. Его грустная примиренность с противоречиями жизни, потому что они кажутся ему неискоренимыми, его пассивность, его эпикурейство противополагаются воинствующему догматизму Пафнутия.
Хотя главные герои этих двух романов Франса так не похожи друг на друга и складом своего ума и отношением к жизни, но между самими романами можно установить глубокое, коренное сходство. Это — две разновидности одного и того же жанра. Если ‘Таис’ автор называл философской повестью, то есть сведения и о том, что в ‘Сильвестре Бонаре’ он, по собственным же его словам, ‘пытался создать философский роман’. Франс усвоил многие черты, присущие боевому искусству Просвещения, — и прежде всего искусству Вольтера, автора философских повестей ‘Кандид’, ‘Простодушный’, ‘Царевна Вавилонская’ и др. Как и у Вольтера, фабула у Франса служит по преимуществу лишь удобным предлогом столкнуть героя (точней — его мировоззрение) с материалом жизни, с той или иной философской проблемой. Как и Вольтер, Франс любит в высказываниях своих героев возводить жизненные явления к общим категориям, рассматривать эти явления в их принципе. Однако философский роман Франса обогащен, в сравнении с философскою повестью Вольтера, достижениями могучего французского реализма XIX столетия, традициями Бальзака, Стендаля, Флобера.
Актуальность тематики проявилась не только в ‘Преступлении Сильвестра Бонара’, романе, построенном на материале современности, но и в ‘Таис’ — романе, который хотя и построен на историческом материале, но по своему замыслу направлен против воинствующего догматизма церковников, принявшего угрожающие размеры к концу 80-х годов прошлого века. Духовенство открыто поддерживало тогда коалицию врагов республики — монархистов и ревизионистов, во главе с генералом Буланже, стремившимся к свержению парламентарного республиканского строя и одержавшим в январе 1889 года полную победу на выборах в Париже.
Но не только общим замыслом своим, не только пафосом борьбы против религиозного мракобесия связан роман ‘Таис’ с тогдашней современностью. Изображенная на страницах ‘Таис’ философская беседа, воспроизводя как бы своего рода платоновский пир философов, сталкивает, в лице разочарованных патрициев, недалеких военачальников, фанатичных вероучителей и упадочных поэтов, основные философские школы франсовских времен. Некоторые французские критики, отмечая это обстоятельство, объясняли его слабостью творческого воображения у Франса. Но здесь проявилась, конечно, не слабость — проявилось удивительное своеобразие творческого воображения писателя. История для Франса никогда не превращается в замкнутый мир, образы прошлого всегда воспринимаются им в живом сочетании с образами настоящего. Любовь к истории, к прошлому — характерная черта Франса, но как часто это прошлое служит для него разбегом, чтобы атаковать современность!
В 80-е годы, в период между ‘Преступлением Сильвестра Бонара’ и ‘Таис’, Франс публикует несколько книг. Среди них — ‘Книга моего друга’ (1885), открывшая серию своеобразных детских ‘воспоминаний’, причудливо сочетающих подлинные биографические факты с поэтическим вымыслом, и книга рассказов ‘Валтасар’ (1889). К этому периоду непосредственно примыкает и сборник ‘Перламутровый ларец’, вышедший, правда, только в 1892 году, то есть уже после опубликования ‘Таис’, но включающий в себя, почти без существенных изменений, отдельные главы большого романа Франса ‘Алтари страха’, напечатанного в ‘Журналь де Деба’, еще в 1884 году.
Все эти произведения, находящиеся в хронологической близости с ‘Сильвестром Бонаром’ и ‘Таис’, находятся с ними и в близости идейно-художественной. Так, многими чертами напоминает Сильвестра Бонара ученый-исследователь Богус, посвятивший всю свою жизнь составлению многотомного трактата о человеческих заблуждениях и в конце концов отдающий его том за томом своей молоденькой племяннице на прокладки для ее гербария, так что реестр человеческих заблуждений приносится в жертву свежей улыбке девушки. Многими чертами своими близки к Сильвестру Бонару и отец маленького Пьера в ‘Книге моего друга’, и философы-патриции в рассказе ‘Прокуратор Иудеи’ (сб. ‘Перламутровый ларец’), и египтолог, исследующий в специальной работе ручку от древнеегипетского зеркала (‘Г-н Пижоно’ в сб. ‘Валтасар’). По-разному они близки к излюбленному герою Франса: в одних повторены те черты Бонара, над которыми подшучивает Франс, — педантизм, неприспособленность к житейской практике и т. п., в других повторены те черты, которыми Франс восхищается в Бонаре: гуманизм, бескорыстие, свободомыслие. Как в ‘Преступлении Сильвестра Бонара’ и в ‘Таис’, так и в рассказах скептическая ирония писателя сочетается с его влюбленностью в жизнь, в молодость, в чувственную прелесть бытия, в природу. В связи с этим Франс не раз создает в своих книгах образ фавна, наивного и кроткого языческого бога, воплотившего в себе всю поэзию живой природы, как, например, в рассказе ‘Амикус и Целестин’ (сб. ‘Перламутровый ларец’). С темой фавна перекликается и рассказ ‘Гестас’ (там же). Близкий этому образ можно обнаружить и в стихотворении ‘Узник’.
Одного характера с тяготением к наивности природы и тяготение Франса к наивности легенды или сказки. Средневековье влечет его простотой и свежестью народного творчества (сб. ‘Перламутровый ларец’). В ‘Книге моего друга’, в ‘Пчелке’ (сб. ‘Валтасар’) Франс выступает убежденным сторонником детской сказки, сам воссоздает ее наивный аромат.
Но воскрешенные Франсом легенды — и похожи и не похожи на легенды средневековья. Он их пересказывает на свой лад, сюда тоже вторгается его ирония. Средневековые легенды влекут его благоуханием народной поэзии, но Франс выбрасывает из них все то, в чем сказалось религиозное мышление средневекового человека. Так переделывает он, например, легенду о святой Схоластике (сб. ‘Перламутровый ларец’), вкладывая в уста язычника Сильвануса слова о том, что душа святой, отказавшейся от земного счастья, после смерти жалеет об упущенных радостях и что розы на ее могиле выросли по воле Эрота, призывая людей предаваться наслаждениям, пока не поздно.
В рассказах и воспоминаниях 80-х — начала 90-х годов можно обнаружить у Франса и социальную иронию, нередко принимающую форму пародии. И в ‘Таис’ и в ‘Преступлении Сильвестра Бонара’ Франс не раз нападает на милитаризм, на ограниченность, тупоумие и своекорыстие пропагандистов войны. Их и в дальнейшем Франс, будет неустанно вышучивать и клеймить, — чем дальше, тем все более зло и едко. К этой же теме он обращается и в ‘Перламутровом ларце’, где весь рассказ о знаменитой битве при Фонтенуа, приводимый в ‘Оловянном солдатике’, доводит трактовку военной темы до резкого пародийного заострения, до ядовитого гротеска, дает уже почувствовать будущего автора ‘Острова пингвинов’. В таком же гротескном тоне говорится о священнике в рассказе ‘Резеда г-на кюре’, где откровенно пародируются жития святых (сб. ‘Валтасар’). Маленькие герои франсовских ‘воспоминаний’ (‘Книга моего друга’), привлекающие автора своей детской наивностью и чистотой, вместе с тем служат проводниками франсовской разоблачительной иронии (в аналогичной роли выступают и простодушные герои вольтеровских философских повестей ‘Кандид’ и ‘Простодушный’, — кстати сказать, и французское имя Кандид буквально означает ‘чистосердечный’, иначе говоря — опять-таки ‘простодушный’!). Свежесть детского восприятия помогает Франсу пародировать мир взрослых, социальную современность. Воспоминания о школьном уроке, посвященном ‘Последнему слову Деция Муса’, заключают в себе пародию на учителя, бывшего монаха-францисканца, опьяняющегося военной риторикой, то есть бьет одновременно по двум врагам писателя: клерикалам и военщине.
Однако уже явственное у Франса 80-х — начала 90-х годов сатирическое отношение к буржуазной современности сочеталось в нем с отрицательным отношением к революции, что особенно чувствуется в сборнике ‘Перламутровый ларец’. Здесь во многих рассказах идет речь о французской революции XVIII века, и Франс нередко с чувством симпатии или даже восхищения изображает не деятелей революции, а ее жертвы — французских аристократов (‘Мадам де Люзи’, ‘Дарованная смерть’, ‘Обыск’). Настороженное, недоверчивое отношение к революции надолго еще останется у Франса, постоянно вступая в борьбу со все нарастающим социальным недовольством писателя, со все нарастающей силой его социальной сатиры, со все крепнущей приверженностью гуманическим идеалам.
Многие черты, присущие художественно-прозаическому творчеству Франса 80-х годов, можно проследить и в его литературно-критических статьях, печатавшихся в периодической прессе и вышедших отдельным изданием в 1888 году под общим заглавием ‘Литературная жизнь’.
В ‘Литературной жизни’ обнаруживается и скептицизм, свойственный Франсу-художнику, и его жизнеутверждающий гуманизм, — и в лучших статьях жизнеутверждающее начало побеждает, заставляет служить своим целям и самый скептицизм.
Давая волю своей склонности к парадоксу, автор ‘Литературной жизни’ утверждает, что ‘хороший критик — тот, кто повествует о приключениях своей души в мире шедевров’, а по поводу собственного своего искусства критики Франс замечает, что оно ‘сводится к писанию каракуль на полях книг’.
Но было бы неосмотрительно доверяться подобным заявлениям писателя. Правда, критика у Франса носит подчеркнуто субъективный характер. Правда, в изящных и капризно-непринужденных критических статьях Франса разбираемое произведение нередко служит только поводом для общих рассуждений, для воспоминаний детства, для всевозможных парадоксов, прихотливых суждений вкуса и т. п. Но за подчеркнуто-субъективной формой критического эссе чувствуются твердые убеждения критика-гуманиста. Анатоль Франс убежден в том, что искусство не может расти на нездоровой почве декаданса, он упорно поддерживает французскую реалистическую традицию и умеет, говоря, например, о Бальзаке, стать выше своего придирчивого эстетизма, умеет понять всю титаническую силу зачинателя французского реализма XIX столетия. Как широко и как по существу объективно, несмотря на очень капризный способ выражения, судит Франс о Бальзаке: ‘Пускай даже Бальзак меня порою пугает, пускай даже иногда мысль его мне кажется тяжеловесной, а стиль пошлым — но нельзя не признать его мощи. Это бог. Попробуйте упрекнуть его в том, что иногда он бывает груб, — его приверженцы ответят вам, что, занимаясь сотворением мира, нельзя быть слишком нежным’. Наряду с традициями французских реалистов XIX века, Франс так же настойчиво и убежденно поддерживает и столь дорогие ему традиции французских просветителей XVIII века и гуманистов XVI века во главе со своим любимцем Франсуа Рабле. Любовь к народному творчеству, к его нравственной и художественной чистоте, к его здоровому, жизнеутверждающему началу, проявленная Франсом в ‘Книге моего друга’ и в ‘Перламутровом ларце’, вдохновляет и Франса-критика. Целая серия статей в ‘Литературной жизни’ посвящена народным рассказчикам, народной песне. В Ги де Мопассане Франс высоко ценит живую связь его с народным повествовательным искусством. А как любит Франс свой родной язык, с каким увлечением может он говорить о словарях — ибо видит в них прежде всего сокровища народной речи!
В ‘Харчевне королевы Гусиные Лапы’ и ‘Суждениях г-на Жерома Куаньяра’ (обе книги вышли в 1893 г.) рамки социальной сатиры Франса значительно расширяются по сравнению с предшествующими книгами. Жером Куаньяр — центральный персонаж этих двух книг — многими своими чертами напоминает Сильвестра Бонара, это, как и Бонар, настоящий энтузиаст гуманистической науки, верный последователь заветов гуманизма, свободомыслящий человек, полный презрения ко всяческой косности и обскурантизму. Присуща Куаньяру и едкая ирония — даже куда более едкая, чем у Сильвестра Бонара. Но если по складу своего мышления эти два персонажа схожи между собою, то совсем не схожи те жизненные обстоятельства, в которых их показывает Франс. Жером Куаньяр лишен домашнего покоя и кабинетной тишины, характеризующих обычный образ жизни Бонара. Это — мудрец-бродяга, не имеющий ни кола, ни двора. Избрав такой образ жизни для своего нового героя, А. Франс получил возможность расширить и обобщить его жизненный опыт, создать своего рода сатирическое обозрение жизни. Авантюрная фабула ‘Харчевни’ служит скрепляющей нитью для целого ряда тем. И в композиционном отношении, таким образом, Франс здесь тесно примыкает к вольтеровской традиции (вспомним авантюрную фабулу повести ‘Кандид’). Случайные встречи, стычки, любовные истории, разговоры в книжной лавке — все это дает аббату Куаньяру возможность выступить в роли наблюдателя и критика действительности. Притом, надо помнить, что, хотя книги об аббате Куаньяре воссоздают королевскую Францию XVIII века, но историческая тематика тесно сплетается в них со злободневной тематикой времен Франса. В рукописи ‘Суждений’ имеется отрывок, не вошедший в окончательный текст, — не вошедший, может быть, именно потому, что он слишком прямолинейно подчеркивал злободневную заостренность книги: ‘Мы свободны, потому что наши господа нам это говорят. И именно ради нашей свободы полицейские убивают людей на улицах. Конечно, гораздо больше чести в том, чтобы тебя убили во имя республики, чем во имя короля. Но господину аббату слишком недоставало своего рода трансцендентности в чувстве порядка, так что едва ли можно предположить, чтобы он восхищался нашей полицией’.
Заканчивая печатание своей второй книги о Куаньяре, Франс сообщил читателям, что теперь он собирается расстаться на некоторое время с Эзопом ради Боккаччо. Здесь уже совершенно ясно намекает он на злободневное содержание высказываний аббата. Куаньяр говорил о колониальной политике королевской Франции XVIII века, но кто из тогдашних читателей не понимал, что Франс метит в колонизаторов конца XIX столетия, истреблявших целые племена ради своих хищнических целей, кто не вспоминал при этом колонизаторской деятельности Жюля Ферри, получившего презрительное прозвище ‘тонкинец’. Куаньяр вышучивал беспринципность ‘государственных мужей’ своего времени, а читатель узнавал в них членов министерства Бриссона, прославленных своей беспринципностью. Книги о Куаньяре — не аллегория, не каждый образ, не каждую страницу можно в них истолковать применительно к 90-м годам XIX столетия, но в основных своих темах они представляют собою сатирическую энциклопедию франсовских времен. И эзопов язык служит здесь Франсу не только для прикрытия от цензуры, — писатель умеет извлечь из печальной необходимости новые художественные возможности, придать при помощи эзопова языка еще большую памфлетную остроту своему сатирическому обозрению. В жанровом отношении книги о Куаньяре сильно отличаются друг от друга: вторая книга почти лишена фабульного начала и представляет собою собрание размышлений и высказываний аббата, но внутренняя связанность этих размышлений и высказываний, быть может, еще крепче, чем в первой книге. Бродяга-аббат, при всем своем внешнем авантюризме, придерживается твердых убеждений и умеет их сохранять среди всех жизненных передряг. Это — убеждения гуманиста, это отвращение к фанатикам, к гасителям жизни, к распространителям всяческих суеверий, унижающих свободную мысль.
Аббат Куаньяр ничего не ждет от революции. В ‘Предисловии издателя’ к ‘Суждениям господина Жерома Куаньяра’ Франс прямо замечает: ‘Пожалуй, среди мыслителей XVIII века аббат Куаньяр больше всех расходился в своих принципах с принципами революции. Он не подписался бы ни под единой строкой из ‘Декларации прав человека’. В том же предисловии, уже от своего имени, ‘издатель’ высказывается по поводу философии Руссо: ‘Она абсурдна и жестока. Это стало ясным, когда государственные люди захотели применить ‘Общественный договор’ к лучшей из республик». Эти строчки не оставляют никаких сомнений в том, что Франс, как и его герой, был в те времена далек от революционных выводов из сатирического обозрения своей современности. Надо лишь заметить, что и Вольтер, быть может, не подписал бы ‘Декларации прав человека’, — меж тем несомненно, что он, вместе с другими французскими просветителями, подготавливал эту Декларацию всей своей деятельностью.
‘Харчевня’ и ‘Суждения’ убедительно свидетельствуют о том, как ясно видел Франс уже в самом начале 90-х годов, что Третья республика — это лжереспублика, попирающая самые основы республиканского строя. В особенно систематизированном и обобщенном виде социальная разочарованность Франса обнаруживается во второй из книг, посвященных Куаньяру. Франс всегда любил парадоксы, они помогали ему вскрывать и противоречия мысли и противоречия социального бытия. В книгах о Куаньяре вся современная Франсу действительность возникает как воплощенное, вопиющее противоречие, — и никогда еще до того к иронии Франса не примешивалось столько горечи, никогда еще его парадоксы под забавной своей оболочкой не таили таких глубоких социальных раздумий. В этих книгах министры не заслуживают ни похвалы, ни порицания, потому что не они управляют министерствами. Борьба цивилизованных народов с дикарями сама оказывается лишь усовершенствованным дикарством. Богатство государства покоится на нищете бедняков. Знатность человека в культурных странах измеряется количеством убийств, совершенных его предками. Законы не могут быть справедливыми, потому что они закрепляют за каждым то, чем он пользуется.
Социальной лжи и несправедливости аббат Куаньяр противополагает скептическую мудрость Эпикура и нежную человечность Франциска Ассизского, своеобразного религиозного мыслителя средних веков. Как образ фавна, так и эти образы не раз потом возникают в творчестве Франса. Критикуя жизнь в ее уродливых социальных формах, Куаньяр благословляет ее в самых ее истоках. Любовное свидание Жака Турнеброша, верного ученика аббата, на могиле своего учителя как бы символизирует подобного рода биологический оптимизм, подернутый, правда, некоторым налетом грустной иронии.
Но, как и по поводу других излюбленных героев Франса, следует заметить, что, при всем совпадении в образе мыслей, в симпатиях и антипатиях у Куаньяра и его создателя — Франса, тождества между ними, конечно, провести нельзя. Отчасти разделяя грустную умиротворенность своего героя, сам писатель на этом успокоиться не мог. Пускай революция была отринута аббатом Куаньяром, само появление этой темы в творчестве Франса свидетельствовало о все углубляющейся социальной тревоге писателя.
В двух книгах 1894 года — ‘Красной лилии’ и ‘Саде Эпикура’ — Франс, терзаемый этой социальной тревогой, подвергает испытанию те ценности, которые Жером Куаньяр противополагал оскорбительному для человека несовершенству социальной жизни, — любовь Франциска Ассизского ко всему живому и скепсис Эпикура.
‘Красная лилия’, на первый взгляд, несколько отличается от обычных романов Франса. Гораздо большее место в ней уделяется любовной фабуле. Однако социально-политическая тематика романа представляет собою нечто неизмеримо большее, чем бытовой фон для любовной истории Терезы и Дешартра, рассказанной в этой книге, и не раз выступает как самостоятельный и значительный комплекс в художественно-идеологическом содержании романа. Депутат Гарен, сенатор Луайе, даже супруг Терезы граф Мартен-Беллем имеют весьма отдаленное отношение к любви Терезы и Дешартра, но позволяют Франсу в наглядных образах представить все постыдные секреты политиканов Третьей республики. Книгу пронизывает ощущение социального неблагополучия Франции, где права гражданства, принадлежащие бедняку, заключаются в том, что он может поддерживать власть богачей, где самой крепкой опорой правительству служит оппозиция, где министр поддерживает бюджет, который сам же он оспаривал в качестве депутата… Все это очень мало тревожит Терезу, но очень тревожит Франса и занимает значительное место в замысле книги.
Именно этому миру политиканов противопоставлена поэтическая любовь Терезы, полная светлой чувственной радости, сливающаяся с гармоническим итальянским пейзажем, с гармоническим и чувственно-прекрасным искусством Возрождения. Все эти темы связаны с Флоренцией, куда уезжает героиня с Дешартром, и недаром поэтому Франс дал роману название ‘Красная лилия’: красная лилия — герб города Флоренции. Это вместе с тем и эмблема любви Терезы, носящей на груди лилию из рубинов — ‘как кричащую тайну своего сердца’. С образом Флоренции сочетается и образ Франциска Ассизского, автора ‘Цветочков’, любимой книги Франса: Шулетту, чудаковатому приятелю Терезы, присуще отношение к жизни, сближающее его с образом Франциска (правда, это осложнено юмором). В первоначальном тексте романа, хранящемся в Национальной библиотеке, Франс вкладывает в уста Шулетта целый рассказ о ‘божественном’ Франциске. Рассказ Шулетта исключен был Франсом из окончательного текста, но образ Франциска остался в романе, как воплощение благостной, светлой радости земли и нежной любви к человеку. Франциск Ассизский как бы становится святым покровителем любви Терезы и Дешартра.
Но если для аббата Куаньяра нежный и чувственный Франциск был прибежищем от горьких разочарований социальной жизни, то для героев ‘Красной лилии’ чувственная радость бытия обнаруживает свою непоправимую двойственность. Любовь Терезы и Дешартра, которую Франс изобразил как прелестное цветение чувственности, сама себя уничтожает в ревности — неизбежном спутнике такой любви.
Поиски положительных начал жизни, на которые мог бы опереться человек, уйдя от оскорбительной для человеческого достоинства лживой суеты буржуазного бытия, не приводят таким образом ни к счастью, ни к покою, — таков заключительный смысл истории любви Терезы и Дешартра.
Итак, стремление к чувственной радости, благословляемое одним из ‘двух лучших друзей страждущего человечества’, как Жером Куаньяр называл Франциска и Эпикура, все же оказалось не в состоянии помочь героям ‘Красной лилии’ построить их счастье за пределами отвратительного мира лживых министров, продажных депутатов и наглых генералов.
Вышедшая в один год с ‘Красной лилией’ новая книга Франса ‘Сад Эпикура’ вдохновлена была другим из двух ‘друзей страждущего человечества’ — Эпикуром. Но как не похож Эпикур этой книги на подлинного, исторического Эпикура!
Начиная с ‘Преступления Сильвестра Бонара’ Франс в изобилии приводил в своих книгах всевозможные беседы, размышления, суждения на самые разнообразные темы, нередко оставляя в стороне развитие фабулы и сосредоточивая свое, художественное внимание не на столкновении человеческих интересов, воль и судеб, а на столкновении идей. В ‘Саде Эпикура’ такой материал дается в чистом виде, без примеси какой-либо фабульной мотивировки. ‘Сад Эпикура’ — это книга размышлений, охватывающая в своем замысле самые устои человеческой жизни, самые устои всякой жизни, устои мироздания. Среди множества миров наша Земля представляется писателю просто лишь каплей грязи. Люди представляются Франсу жалкими существами. Их цивилизация осуждена на гибель, как осуждена на гибель и наша планета: ‘Когда погаснет солнце, а это произойдет неминуемо, людей давно уже не будет. Последние представители человечества сравняются с первыми в невежестве и нищете. Они позабудут все искусства и все науки…’ Подлинный Эпикур, которого Маркс называл древнегреческим ‘просветителем’, стремился освободить человечество от страха смерти, — в ‘Саде Эпикура’ звучит характерный для Франса призыв к спокойному наслаждению жизнью, но нередко звучит здесь и пафос безнадежности.
В книге новелл ‘Колодезь святой Клары’ (1895) заметно исчезает из творчества Франса то наивное очарование средневековых легенд, какое, причудливо сочетаясь с иронией, как бы давало отдых писателю-сатирику. В мир ребячливых итальянских художников XV века, в мир простодушных монахов, изображаемый Франсом в ‘Колодезе святой Клары’, проникает гротескное и трагическое начало. Недаром и один из важнейших рассказов сборника носит заглавие ‘Человеческая трагедия’. Трагическим гротеском встает здесь образ монаха фра Джованни, уже неспособного вернуться к наивной вере и в душевной муке благословляющего сатану за то, что тот даровал ему мучительную радость познания мира. Буффонадой оборачивается в новелле ‘Веселый Буффальмако’ наивная вера художника Андреа Таффи, ученики которого инсценировали вознесение его на небо при помощи искусно сооруженного блока. Вспомним по этому поводу, что еще в ‘Красной лилии’ столь любимый Франсом образ Франциска Ассизского тоже вступает в сочетание с резким гротеском, когда поэт-чудак Шулетт совершает благочестивое паломничество в Ассизи на литературный гонорар за порнографическую книгу ‘Коварные ласки’.
Так в произведениях первой половины 90-х годов все нарастает тревога и неудовлетворенность в художественном сознании Франса.
Между тем во Франции росла и росла новая социальная сила — пролетариат. В 1880 году была создана французская Рабочая партия, руководствовавшаяся социалистической программой, в составлении которой принимал участие Маркс. В начале 90-х годов рабочее движение во Франции, несмотря на все свои противоречия и на отсутствие единства, стало расширяться и крепнуть. Участились забастовки и демонстрации. На выборах 1893 года социалисты получили двадцать пять мест в Палате. Вместе с группой Жореса они образовали там значительную социалистическую фракцию.
Франс в эти годы игнорировал рабочее движение. Социальная борьба ему казалась бессмысленной, революцию он отвергал. В ‘Красной лилии’ Дешартр, которому Франс поручает высказывать многие и многие авторские мысли, выступает с краткой и недвусмысленной декларацией. Когда Тереза спрашивает своего возлюбленного о его отношении к Наполеону, Дешартр прямо отвечает: ‘Сударыня, я не люблю революцию, а Наполеон — это революция в сапогах’. С каким-то отчуждением говорит Франс в ‘Саде Эпикура’ о рабочем-социалисте, изображенном на картине Жана Беро ‘Зал Граффар’, хотя вместе с тем и замечает: ‘глядя на него, сознаешь, что в народе зародилась новая религия’.
Но Франс, наследник французских гуманистов и просветителей, не мог долго удовлетворяться наслаждениями отчаяния. Для этого слишком сильна была в нем связь с традициями французской смелой мысли, с боевыми традициями французского народа. Горький недаром писал, что Франс был ‘всесторонне а глубоко связан с духом своего народа’, недаром Горький выражал восхищение ‘духовным здоровьем’ Франса. Это духовное здоровье писателя проявилось и в том, что Франс преодолел в себе то ‘спокойное отчаяние’, которое единственно и оставалось бы ему, если бы он по-новому не взглянул на жизнь в ‘Современной истории’ (1897-1901), если бы ему не открылись новые перспективы.
В 80-е годы и в начале 90-х годов Франс совмещал с художественным творчеством постоянную работу журналиста, а с 1876 по 1890 год — еще и службу в библиотеке Сената, не очень обременительную. Лишь с середины 90-х годов он получает возможность целиком отдаваться своим литературным замыслам. Вместе с утвердившейся литературной славой к нему приходит достаток и даже официальное признание: в 1896 году его избирают в члены Французской академии. Но житейское благополучие и успех в буржуазных салонах, где Франс пользовался репутацией блестящего собеседника, не заглушают в писателе его социального беспокойства. Он сближается с вождем французских социалистов Ж. Жоресом, увлекается организацией народных университетов, выступает с речами перед рабочей аудиторией, широко развивает общественно-политическую деятельность.
В ‘Современной истории’ существенно меняется облик излюбленного франсовского героя, того мыслителя-гуманиста, которого мы постоянно встречаем у Франса. Конечно, между господином Бержере, действующим на страницах нового произведения Франса, и Сильвестром Бонаром, между Бержере и Жеромом Куаньяром есть немалое сходство, но таким сходством подчеркивается и разница между ними. Провинциальный профессор, ученый латинист, филолог и историк, Бержере, как и его предшественники во франсовском творчестве, творит суд над своею современностью. Бержере повторяет многие из высказываний аббата Куаньяра и Сильвестра Бонара, но суд его над социальной действительностью делается более конкретным и приобретает более боевой характер. Сильвестр Бонар лишь от случая к случаю сталкивается с вопросами социальной жизни, Жером Куаньяр располагает более широким кругом наблюдений, но главным образом устанавливает свое отношение к жизненным фактам в беседах и сентенциях, — в связи с Бержере можно уже говорить об общественном поведении франсовского героя. Характерно даже то, что профессор Бержере не ограничивается уже чисто кабинетной работой, а читает лекции, встречается со своими учениками, со своим начальством, со своими коллегами. Он более общителен, чем Сильвестр Бонар, он более пылок в своих откликах на происходящее вокруг, чем Жером Куаньяр. Самое же главное — то, что франсовский герой начинает в ‘Современной истории’ не только размышлять, но действовать, что в этом мыслителе-гуманисте начинают робко, иногда неуклюже, но все более и более решительно проявляться качества общественного борца, перед ним, пускай еще в несколько туманном виде, возникает общественный идеал.
Эти черты франсовского героя развиваются у него постепенно на протяжении четырех томов ‘Современной истории’ — романов ‘Под городскими вязами’ (1897), ‘Ивовый манекен’ (1897), ‘Аметистовый перстень’ (1899) и ‘Господин Бержере в Париже’ (1901). Еще живя в провинции, профессор Бержере внимательно следит за ходом церковных интриг, связанных с назначением нового епископа, тем более внимательно, что их жертвой становится аббат Лантэнь, привычный собеседник профессора в часы отдыха под городскими вязами. Со своим любимым учеником студентом Ру, призванным на военную службу, Бержере, помимо филологических вопросов, обсуждает организацию армии в Третьей республике, говорит о наглости реакционной военной клики, о ее агрессивном национализме, которым она подменяет подлинный героизм и патриотический дух. По многолетней привычке Бержере в таких беседах обращается и к древнеримской истории и даже к филологическому анализу, сыплет парадоксами, но в этих ученых ссылках и скептических парадоксах слышится подлинная социальная тревога. Звучит она и в его беседах с итальянским ученым Аспертини и в разговорах с городскими библиофилами, посетителями книжной лавки Пайо, о городских делах и парижских событиях. Отклики на современность в причудливом сочетании с самыми, казалось бы, отвлеченными вопросами, можно было в изобилии найти и в предшествующих произведениях Франса, это составляло оригинальную черту его стиля. Но никогда прежде они не носили такого планомерного, такого настойчивого характера, как в ‘Современной истории’, никогда прежде они до такой степени не занимали ум и сердце франсовского героя. Бержере с горечью наблюдает позорное падение общественных нравов в своей стране, коррупцию власти, рост политического бандитизма, развращенность прессы, неправедность суда, оскудение французской культуры, уже утрачивающей свой международный престиж. Особенно горькие мысли и чувства вызывает в Бержере позорное ‘дело Дрейфуса’. Филологическая работа над морской терминологией в поэме Вергилия все меньше и меньше способна служить для него отдыхом от горестных наблюдений над современностью. Эпикурейская мудрость и смешанная с жалостью ирония, которой Франс по обыкновению наделил своего героя, пасуют перед чувством грусти и отвращения, вызываемым в Бержере большими и малыми событиями в жизни его родины. Даже тонкие филологические познания Бержере служат для него средством социального обличения, социальной сатиры самого злободневного характера. Именно такой злободневный обличительный характер приобретает в условиях Третьей республики составленное им. в духе Рабле повествование о ‘баламутах’, где искусно стилизованный старофранцузский язык еще резче подчеркивает памфлетную остроту в обличении политических мракобесов Третьей республики. Переезд Бержере в Париж для чтения лекций в Сорбонне позволяет герою Франса расширить круг своих наблюдений, тем более что переезд этот совершается в самый разгар дела Дрейфуса, дела, вокруг которого разгорелась, как известно, яростная политическая борьба. Бержере не удовлетворяется только наблюдениями, он вмешивается в борьбу, — этот комментатор Вергилия выступает с газетными статьями, присоединяясь ко всем передовым людям Франции, боровшимся против реакционеров-антидрейфусаров, посягавших на самые основы республиканского строя. Юмор, с каким Франс обычно говорит о своих излюбленных героях, здесь, в отношении к Бержере, становится особенно теплым и мягким.
Но в том, как изображена сама жизнь, окружающая Бержере, — заключается еще более существенная новая черта ‘Современной истории’ по сравнению с предшествующим творчеством писателя. Персонажи ‘Современной истории’ перестают быть по преимуществу лишь собеседниками главного героя или предметом его наблюдений, они в подлинном смысле слова становятся действующими лицами ‘Современной истории’. На ее страницах живет и сталкивается до полусотни разнообразных персонажей: светские дамы и попы, министры и ученые, департаментские чиновники и монархисты-заговорщики, банкиры и военные, президенты и простые люди из народа. Франс — что прежде с ним бывало очень редко — теперь, в этих книгах, надолго покидает своего героя и переносит читателя то в наследственный замок герцогов де Бресе, то в приемную архиепископа или папского нунция, то в духовную семинарию, то в парижскую квартирку для любовных свиданий баронессы-банкирши и светского авантюриста-вора, то на тайное совещание монархистов. ‘Современная история’ — это широкое сатирическое обозрение повседневной жизни и политической борьбы в Третьей республике. Подмена демократии лжедемократией, а республики лжереспубликой — вот основная тема ‘Современной истории’.
Антиклерикальные мотивы, издавна свойственные творчеству Франса, приобретают здесь особенно резкое злободневно-политическое звучание, — так, рассказывая о свидании аббата Гитреля с префектом Вормс-Клавленом, Франс тут же предупреждает читателя, что этот елейно-кроткий аббат только и ждет своего назначения на епископскую кафедру, чтобы предать грозной анафеме принципы свободомыслия и республики. На муниципальных выборах в Париже монархист Лакрис получает поддержку не только от социалистов-националистов, но и от ‘Христолюбивого общества св. Антония’, которое в своем рвении заклинает избирателей именем своего святого: ‘Не причиняйте, милостивые государи, доброму святому Антонию незаслуженного огорчения увидеть неудачу его кандидата’.
Создатель ‘Современной истории’, с такою зоркостью разглядев под лживыми формами буржуазной республики гниение всего социально-политического строя Франции, уже не мог вместе со своим героем и единомышленником отводить душу в спокойных иронических замечаниях. В ‘Современной истории’ Франс выступает как убежденный ненавистник капитализма.
В одном из эпизодов романа ‘Господин Бержере в Париже’ звучит тема родины, противопоставленной политиканам и реакционным обывателям. Беседуя с архивариусом Мазюром о нравственном разложении Третьей республики, Бержере говорит о скрывающихся под накипью ‘бурных глубинах человеческого океана’. В этих словах видится уже естественный переход к теме народа и его революционной борьбы. Однако в ‘Современной истории’ переход этот не осуществляется, в ‘бурные глубины человеческого океана’ ни Франс, ни его герой еще не заглядывают. Бержере немало говорит в беседах с дочерью и со столяром Рупаром о социализме как о единственном строе, достойном человека, но социализм его отвлеченен, показан вне рабочего движения. Бержере противопоставляет реакционной вакханалии Третьей республики не борьбу рабочего класса, а прекрасную мечту философов, которая должна перестроить социальную жизнь.
И все-таки очень важно, что тема социализма уже появилась в творчестве Франса, пускай лишь в смутных очертаниях, что появился простой человек из народа (здесь, кроме Рупара, надо еще упомянуть приятеля Бержере по прозвищу Подорожник) и что франсовский герой сближается с ним в поисках социальной правды.
Дальнейшее развитие тема социализма получила у Франса в утопии ‘На белом камне’, первоначально опубликованной в газете ‘Юманите’ в 1904 году, а образ простого человека — в рассказе ‘Кренкебиль’ (1901).
Уже в ‘Современной истории’ мысль о социализме, при всей своей туманности, органически входит в духовную жизнь франсовского героя, вплетается в гротескно спутанный мир современности как светлая мечта человечества. В книге ‘На белом камне’ Франс подвергает рассмотрению социализм, как единственный путь к социальному благополучию человечества.
‘На белом камне’ — социалистическая утопия Франса, в которой отразились и верные и неверные представления его о социализме. Застарелый скептицизм Франса и здесь дает себя знать: первая часть книги, содержащая новеллу ‘Галлион’, служит своего рода скептической оговоркой ко второй части, где в новелле ‘Вратами из рога или вратами из слоновой кости’ изображено социалистическое будущее, каким представлял его себе Франс. В новелле ‘Галлион’, воскрешающей, с обычной для Франса исторической тщательностью, Рим времен упадка в первую пору развития христианства, подвергается сомнению самая возможность исторического предвидения. Проконсул Галлион, стремящийся приоткрыть для себя завесу будущего и предугадать, кто из богов явится на смену Юпитеру, а вместе с тем не замечающий, как у него на глазах зарождается новая религия — христианство, и сам Павел, провозвестник новой религии, косноязычный ткач, едва ли отдающий себе отчет в дальнейшей ее судьбе, — оба эти образа устремлены к одной цели: показать невозможность заглянуть в будущее.
И все же, даже при наличии такой скептической оговорки, книга ‘На белом камне’ — знаменательный этап на творческом пути Франса. Пускай то социалистическое будущее, которое он изображает, и не кажется ему безоговорочно неизбежным, но очень важно, что Франс готов его приветствовать, что он видит в социалистическом строе тот общественный строй, который избавит людей от грязи, несправедливости и преступности, насквозь пропитавших буржуазное общество.
Рассказ ‘Кренкебиль’, занимающий главное место в сборнике ‘Кренкебиль, Пютуа, Рике и много других полезных рассказов’ (1904), еще больше, чем ‘Современная история’, свидетельствует о возросшем демократизме Франса. Правда, многие особенности тематики и парадоксально развивающегося сюжета связывают этот рассказ с более ранними произведениями писателя. Правда, мы узнаем здесь давно присущие Франсу черты иронического изображения жизненных противоречий. Франс смеется над нелепостью буржуазно-республиканской юстиции. Бедняк Кренкебиль, развозчик овощей, выйдя из тюрьмы, куда он попал по ложному обвинению в том, что оскорбил полицейского, впадает в такую бедность, что мечтает хотя бы о тюремном хлебе и тюремном крове над головой, но, уже в самом деле оскорбив на этот раз полицейского, никак не может попасть в тюрьму, — столь капризно действует административно-судебный аппарат. И не только жизненность материала бросается в глаза в этом произведении Франса, — оно проникнуто глубоким сочувствием автора к своему незадачливому герою, в рассказе ‘Кренкебиль’ явственно звучит уже чувство солидарности с простым человеком, для которого буржуазное правосудие превращается в надругательство над его человеческим достоинством. В связи с трактовкой образа простого человека у Франса большой интерес представляет и драматургическая переделка ‘Кренкебиля’. В ней писатель находит выход для бездомного бедняка: Кренкебиля спасает от гибели беспризорный мальчишка по прозвищу Мышь, один обездоленный приходит на помощь другому обездоленному, бедняки поддерживают друг друга. Здесь речь идет уже не только о солидарности автора с его героем-бедняком, но о солидарности бедняков между собой.
В годы создания ‘Современной истории’, ‘На белом камне’ и ‘Кренкебиля’ Франс все теснее сближался с передовыми политическими деятелями Франции. Большое значение имела для него дружба с Жоресом, совместно с которым он вел борьбу с реакцией в своих общественно-политических выступлениях. Во время ‘дела’ Дрейфуса Франс открыто выступает как единомышленник и защитник Золя, подвергшегося преследованиям за свой памфлет ‘Я обвиняю’. Франс выступает в прессе как публицист, выступает на рабочих митингах, призывая рабочий класс сплотиться против реакции.
Появление в творчестве Франса таких произведений, как ‘Кренкебиль’ и ‘На белом камне’, было обусловлено всей идейной эволюцией писателя, тесно сблизившегося в эти годы с рабочим движением и с французскими социалистами. Мечта о социализме окрашивает в светлые тона публицистические статьи Франса, вошедшие впоследствии в сборники ‘Социальные убеждения’ (1902) и ‘К лучшим временам’ (1906). Франс весьма отвлеченно представляет себе здесь переход ‘к лучшим временам’, хотя его публицистика уже противополагает рабочий класс, пролетариат, как социальную силу, ‘всемирному триумвирату попа, солдата и финансиста’.
Однако то, что Франс крепко связал свою деятельность с рабочим движением, что он решительно вышел из своего гуманистического одиночества, не могло не сказаться и на общем направлении его творчества — прежде всего на новом обращении писателя к теме революции.
Эта тема была властно подсказана ему самой жизнью. Русская революция 1905 года и активизация французских рабочих, рост стачечного движения во Франции (1905-1906) — все это нашло непосредственный отклик не только в публицистике, но и в художественных произведениях Франса.
В 1905 году Франс выступал в печати как друг русского революционного народа. Сама его дружба с Горьким характеризовалась прежде всего тем, что в лице Горького он чтил революционный русский народ, письма его к Горькому неопровержимо свидетельствуют, что он любил и уважал его прежде всего как революционера. Когда в 1905 году Горький был заключен в Петропавловскую крепость за свое воззвание по поводу кровавых событий 9 Января, газета ‘Юманите’ обнародовала протест против расправы с русским писателем, и одною из первых под этим протестом стояла подпись Анатоля Франса. Он не уставал призывать французов к тому, чтобы они присоединили свои голоса к голосам всех передовых людей, возмущенных арестом Горького.
Выражая веру в то, что русская революция восторжествует, что благородная кровь русских революционеров, ‘дымящаяся на мостовых и призывающая к справедливости и свободе’, была пролита не напрасно, Франс агитирует против займа, предоставляемого французскими капиталистами царскому правительству, — ‘правительству палачей, мучающему великодушный русский народ’. Он основывает ‘Общество друзей русского народа’, на митингах, организуемых этим ‘Обществом’, он многократно выступает в защиту русской революции, и в его речах скептическая ирония уступает место гражданскому пафосу.
Еще за несколько лет до того, в ‘Современной истории’, Анатоль Франс вкладывает в уста своего любимого героя Бержере весьма скептическое высказывание по поводу исторической роли народных масс: ‘Герои бывают, не бывает народов-героев, не бывает армий-героев’. А в 1905 году Франс от имени ‘Общества друзей русского народа’, от имени передовой Франции предлагает дружескую поддержку ‘мужественному, храброму, великодушному русскому народу’.
Мы видели, что к теме народа и к теме революции Франс был подведен всем внутренним развитием своего художественного творчества. Знаменательно, что с 1904 года Франс начинает собирать воедино в виде двух томов, озаглавленных ‘Жизнь Жанны д’Арк’, свои этюды, посвященные народной героине Франции и публиковавшиеся в различных журналах и газетах еще с 1876 года. Франс крепкой традицией связан с Вольтером, но ‘Жизнь Жанны д’Арк’, быть может, больше, чем какое-либо другое произведение Франса, свидетельствует о том, что если он был продолжателем Вольтера, как защитник свободной и смелой человеческой мысли в ее борьбе с мракобесием, то перед ним возникали и такие проблемы, от которых Вольтер по всему складу своего мышления и в условиях своего времени был очень далек. Одна из таких проблем — историческая роль народа. Жанна д’Арк в трактовке Франса — народная героиня, она сильна именно своей связью с народом.
Франс не раз в предшествующих своих книгах обращался к прошлому человечества, но прошлое это даже в произведениях, воскрешающих, казалось бы, далекие времена в своих сюжетах и образах, не занимало в замысле писателя центрального места. Вспомним ‘Таис’, где историчность отнюдь не на первом плане. Вспомним и книги о Куаньяре, где исторические образы и мотивы служат прежде всего для обострения франсовской сатиры на современность. В ‘Жизни Жанны д’Арк’ история приобретает самостоятельное, важнейшее значение для Франса, ибо книга посвящена народной героине. В надписи, сделанной на рукописном отрывке из ‘Жизни Жанны д’Арк’, хранящемся в Национальной библиотеке, Франс говорит о том, что ‘писал эту работу со всей тщательностью, на какую только был способен, и с полным сознанием обязанностей историка’. В наброске авторского предисловия к 28-му изданию книги говорится о том, что ‘автор не отступал ни от одного из правил, обычно соблюдаемых при поисках исторической правды’.
Если в ‘Кренкебиле’ простой человек из народа изображен как робкая жертва неправого суда, то в ‘Жизни Жанны д’Арк’ неправый суд творится как бы над всем народом, ибо Жанна, погибшая на костре, воплощает в себе народный героизм. Свою Жанну д’Арк Франс противопоставлял вольтеровской Девственнице, недаром один из черновиков в своей книге он, в особой надписи, называет ‘наброском Паралипоменона’ к поэме Вольтера ‘Орлеанская девственница’: ведь ‘Паралипоменон’ — название двух исторических книг библии, буквально означающее ‘то, что пропущено’.
Оба тома ‘Жизни Жанны д’Арк’ вышли в 1908 году. В том же году выпустил Франс и ‘Остров пингвинов’, свой новый роман. Написанный совсем в другом стиле, чем историческая книга о народной героине Франции, этот роман, однако, на свой лад тоже историчен, только история воспроизведена здесь в гротескном, окарикатуренном виде. В предисловии к ‘Острову пингвинов’ Франс рассказывает, что некоторые лица спрашивали Жако-философа, зачем он вышучивает историю и какую выгоду получит от этого его родина. Философ же объяснил, что, увидев свои поступки лишенными всяких прикрас, пингвины, быть может, станут благоразумнее.
Роман Франса и есть такое снятие ‘всяких прикрас’ с истории. Следует обратить внимание на то, что в ‘Острове пингвинов’ пародируется не только история Франции, как это принято считать, — в сущности здесь пародируется история всего человечества, ведь и сам автор замечает в предисловии, что в книге представлены ‘человеческие деяния’, к которым лишь примешано ‘много черт’ из жизни ‘родной страны’. Да и само пародирование французской истории в конечном счете направлено на цивилизованное человечество вообще. В ‘Острове пингвинов’ дан очень грустный по существу обзор всех основ цивилизации. Характер повествования несколько раз меняется в романе, то имитируя наивность средневековой легенды, то воспроизводя стиль исторической хроники, то, наконец, переходя на язык современного историка. Но неизменным остается гротескно-пародийный стиль книги, так как неизменной остается тенденция Франса — показать веками складывавшуюся цивилизацию в резком свете трезвого упрощения, свободного от всяких иллюзий. В стиле Франса, при всем наличии тонкой иронии, свойственной сатирику издавна, появляется и новое начало, появляется нечто, близкое к разоблачительной простоте плаката. Над отдельными темами, перенесенными в роман из других произведений писателя, доминирует одна тема, один вопрос: да есть ли какой-либо смысл во всей истории человеческой цивилизации? ‘Остров пингвинов’ — не историческое дополнение к ‘Современной истории’. Уже не нелепость войн, религии, лжедемократии, а обоснование этих нелепостей всей природой капиталистической цивилизации составляет тему франсовских саркастических разоблачений. Так, например, Франс и раньше создал немало жестких и ядовитых парадоксов по поводу захватнических войн своего времени, но только в ‘Острове пингвинов’ со всей резкостью он поставил вопрос о неразрывной связи войн с основами капиталистической цивилизации, с горечью предлагая читателю парадоксальный термин ‘промышленные войны’. Под цветами парламентского красноречия Франс обнаруживает первобытную дубинку, символизирующую право сильного.
В сатире ‘Острова пингвинов’ чувствуется большая близость франсовского стиля к Рабле. Остров, который святой Маэль перевозит поближе к своей стране на самодельном шнурке, орден Почетного легиона, прикрепленный прямо к волосатой обезьяньей груди одного из полководцев, открытый автомобиль принца Крюшо, в котором монах Гриб разъезжает с двумя легкомысленными дамами, бесчисленные выписки, обрушившиеся лавиной на Фульгенция Тапира и погребающие под собой ученого мужа, — все эти образы, относящиеся к различным эпохам пингвинской истории, созданы в духе гротескно-сказочных образов ‘Гаргантюа и Пантагрюэля’. Они в особенности придают стилю ‘Острова Пингвинов’ характер острой сатирической плакатности.
В книге о Жанне д’Арк Франс создал светлый образ народной героини, в нем нашла себе выражение вера писателя в народ, в народную правду. Народную правду видел Франс и в русской революции 1905 года. В ‘Острове пингвинов’ наблюдается уже спад исторического оптимизма писателя. Последняя часть романа носит заглавие ‘Будущие времена’ с мрачным подзаголовком ‘История без конца’. Вечный круговорот истории подчеркивается и композиционной особенностью последней части — повторением в начале и в конце ее одних и тех же безнадежных слов: ‘Дома казались людям все еще недостаточно высокими, их беспрестанно надстраивали все выше и выше, их строили в тридцать и сорок этажей, там громоздились бюро, магазины, конторы банков и предприятий, там все глубже уходили в землю погреба и туннели. Пятнадцать миллионов человек работало в гигантском городе…’ ‘Остров пингвинов’ — это скорбная книга, полная гнева и негодования, полная сочувствия к порабощенному народу, но в ней отвергается возможность перестроить общество при помощи революции.
К теме революции Франс возвращается в следующем своем романе ‘Боги жаждут’ (1912) — историческом романе из времен французской революции XVIII века. Уже в ‘Острове пингвинов’ временами дает себя знать трагическое начало, прежде лишь изредка возникавшее в творчестве Франса. ‘Боги жаждут’ — книга трагическая в самой своей основе.
Франс не раз подчеркивает природную доброту и чистоту своего героя, революционного деятеля Гамлена. Подчеркивает он и человеколюбивый смысл владеющих им революционных чувств, человеколюбивую направленность революционной идеи, которой он преданно служит. ‘Что значат наши временные лишения и муки. — Революция на веки вечные даст счастье человечеству!’ Гамлен наделен высокими душевными качествами, это подлинный герой, готовый на любую жертву ради торжества владеющей им высокой идеи. Но, делая его участником французской революции XVIII века, убежденным и страстным якобинцем, Франс постепенно прослеживает, как революционный пыл Гамлена, порожденный самыми благородными чувствами, приводит к тому, что Гамлен превращается в жестокого фанатика, уже не видящего перед собою живых людей, с их горестями и радостями. ‘Отведенная для одних лишь аристократов, гильотина показалась ему чем-то вроде несправедливой привилегии. Гамлен начинал создавать себе из возмездия религиозную и мистическую идею’.
Гамлен сознает, что сам поставил себя ‘вне человечества’. Совершать революцию во имя человечества и, совершая ее, утратить человечность — этот парадокс раскрывается в романе ‘Боги жаждут’ в целом ряде сцен и образов, он определяет собою и весь трагический замысел романа. Недаром через всю книгу проходит лейтмотив, заимствованный из античной трагедии. Художник Гамлен пишет картину, изображающую Ореста. Образ Ореста то и дело перекликается с образом самого художника. Гамлен разъясняет свой замысел: ‘Что у него за судьба! Из сыновней любви и повинуясь священным законам, он совершил преступление, которое боги должны ему простить, но люди не простят никогда. Чтобы отомстить за попранную справедливость, он отрекся от природы человеческой, он сделался бесчеловечным…’
Тот же трагический замысел, выраженный в противопоставлении Гамлена, страстно мятущегося в своей революционной деятельности, и равнодушия жизни, людской толпы, преданной своим повседневным делам, своим частным интересам, проявляется и в концовке романа: здесь Элоди, бывшая возлюбленная Эвариста Гамлена, после его казни ставшая возлюбленной его приятеля, обращается к своему новому другу буквально с теми же словами, какими она некогда провожала Гамлена. Меняется и характер иронии Франса, она нередко переходит в буффонаду, когда, например, упоминается счет за ‘пару калош от 18 вандемьера’ или новые игральные карты с ‘трефовой Свободой’, ‘пиковым Равенством’ и ‘бубновым Братством’.
Революционной одержимости Гамлена, его фанатизму противополагается простая жизнь, где нет места абсолютным идеям, где все человечно и относительно. В качестве защитника такой жизни от тирании абсолютной идеи выступает у Франса Бротто дез-Илетт, последователь Лукреция, эпикуреец, не перестающий жадно впитывать в себя все радости жизни, даже стоя в длинной очереди за хлебом, даже по дороге на эшафот, к гильотине. В этом персонаже мы без труда узнаем черты излюбленного героя Франса, встречавшегося в прежних его книгах, — черты аббата Куаньяра, кое-какие черты Сильвестра Бонара и профессора Бержере. Но слишком много значила для Франса тема революции, чтобы разрешить ее теперь с точки зрения эпикурействующего Бротто. В этом персонаже немало обаяния, немало и героизма — нужно быть своего рода героем, чтобы сохранить эпикурейское спокойствие по дороге к гильотине. Но в такой книге Бротто мог оказаться лишь второстепенной фигурой. На первом плане — трагический образ Гамлена, ибо и для самого писателя была трагична противоречивость его собственного мировоззрения: сознание исторической и моральной необходимости перестроить общество, освободить его от черной неправды капитализма и — с другой стороны — идея круговорота истории. Следует, однако, отметить, что недоверие к революционному пути обновления общества связано в романе с полемикой А. Франса против либерально-апологетической оценки буржуазной революции XVIII века, оценки, которая в то время питалась страхом идеологов буржуазии перед Коммуной и революцией 1905 года.
В 1914 году Франс опять возвращается к революционной тематике — в романе ‘Восстание ангелов’. Здесь привычный читателям, старый любимый герой Франса получает совершенно карикатурное изображение: это лысый библиотекарь Сариет, способный говорить только о книгах, окруженный глобусами и библиотечными полками, а сам ‘более бледный, более неясный, более расплывчатый, более воображаемый, чем образы, которые он вызывал’. Мир библиотекаря Сариета уже не в состоянии дать даже кратковременный отдых душе, угнетенной зрелищем гнусного и лживого общества.
Франс удаляет ученого гуманиста в пыльную библиотеку, он теперь ему нужен только для библиографических справок. На первом плане — мятежные ангелы, кое-как приспособившиеся к условиям земного существования, чтобы готовиться к штурму божьего престола. Но хотя в новом романе Франса господствует аллегорическая фантастика, между ‘Восстанием ангелов’ и романом ‘Боги жаждут’ существует тематическая преемственность, что подтверждается рассказом ангела-фавна Нектария, связывающим события романа с событиями французской революции конца XVIII века. Аллегоризм, явный во всех частях романа, особенно сгущается там, где Франс изображает Люцифера, гордого и непреклонного врага небесного владыки. В вещем сне Люцифер видит себя победителем Иеговы, но ставшим после победы таким же деспотом, каким был Иегова, — и наутро отказывается быть предводителем мятежных ангелов. Анархические тенденции Франса, вскормленные долгими годами его социальных разочарований и заглохшие было в первые годы XX века, достигли в ‘Восстании ангелов’ своего апогея.
Космизм и абстрактный символизм характеризует не только образы этой книги, но и самый ее замысел. В ‘Острове пингвинов’ аллегория не ослабляла злободневно-сатирического содержания и была насыщена конкретным фактическим материалом социальной истории и социальной современности. В ‘Восстании ангелов’ от былых разоблачительных картин, показывающих махинации политиканов, нелепость и бесчеловечность милитаризма, клерикализма и т. п., остались лишь отдельные штрихи. Попытка разрешить вопрос о революции вне конкретной классовой борьбы современного Франсу общества приводит к своеобразному смешению бытового правдоподобия в картине французского общества до первой мировой войны, с апокалиптически-гиперболичной фантастикой в изображении ангельского воинства или с идиллической условностью в описании прошлого. Такое сочетание проявляется и в составе персонажей, где можно обнаружить рядом с молодым шалопаем Морисом его ангела-хранителя Аркада, участника заговора против самого Иеговы, рядом с легкомысленной певичкой из кафешантана — мудрого Нектария, бывшего соратника Люцифера…
Такое же смешение конкретно-современного материала с абстрактно-условным наблюдается и в композиции романа. Особенно характерны в этом отношении два эпизода: рассказ Нектария о прошлом человечества и сон Сатаны, — а ведь именно на эти два эпизода падают две центральных темы романа: тема страданий угнетенного человечества и тема революции. Так абстрактность всего замысла книги влечет за собою и ослабление ее реалистической убедительности.
‘Остров пингвинов’, ‘Боги жаждут’ и ‘Восстание ангелов’ знаменуют собою самый трудный этап на творческом пути Франса. Если бы Франс был тем Дон-Жуаном мысли, тем гурманствующим скептиком, каким его иногда изображают, он легко мог бы вернуться в мир книг и рукописей, столь любезный первоначальным его героям. Но Франс не был им, не мог быть Дон-Жуаном мысли писатель, наделенный таким неутихающим социальным беспокойством. Скептицизм его не был скептицизмом гурмана. Давно покончил Франс с тем тоном эпикурейского спокойствия, каким отмечены первые его книги. Тревожным стал сам художественный стиль Франса. Плавная и гармоническая фраза и прозрачно-ясный язык и теперь еще позволяют угадывать во Франсе ученика французских классиков XVII века, знавшего наизусть целые страницы из Расина, — но как дисгармоничен мир его образов, как резко сменяются в его стиле юмор и сарказм, идиллия и буффонада, трагика и фарс…
Как-то Золя в предисловии к своему ‘Разгрому’ сказал о том, что гибель Второй империи, бывшая для него необходимой как для писателя, осуществилась, наконец, как необходимость историческая. Революционная тема, разрешение которой необходимо было Франсу как писателю, разрешена была самой жизнью. Как подлинный и глубокий реалист, для которого в жизненной правде заключена высочайшая убедительность, Франс радостно откликнулся на голос революционной действительности, он открыто выступил как друг Советской России, он в своих воззваниях убеждал осудить буржуазные правительства, стремящиеся потопить в крови Октябрьскую революцию. Он первым подписал протест передовой интеллигенции Запада против блокады Советской страны, помещенный в 1919 году в ‘Юманите’ и отмеченный Лениным в докладе на VII Всероссийском съезде Советов. Франс восхищался Лениным, в 1920 году он назвал себя большевиком, после раскола французской социалистической партии присоединился к коммунистам.
Франс обрел в коммунистических идеях великое подспорье и для своей борьбы за мир — той борьбы, которую он неустанно вел вою свою жизнь. С новыми силами стал бороться Франс против издавна ненавистных ему милитаристов.
В предисловии к ‘Жизни в цвету’, последней книге поэтических ‘воспоминаний’, завершающей его художественное творчество, Франс с грустью говорит о том, что новым поколениям читателей не нужна будет старая европейская культура. Настоящее собрание сочинений Франса — одно из наглядных опровержений такого пессимистического прогноза. Советский читатель любит Франса и хочет его знать. Любит Франса и хочет его знать со всеми его тревогами, колебаниями, ошибками, недоумениями, так как ценит в Анатоле Франсе благородство и силу гуманистической мысли, ценит в нем и смелого критика буржуазной цивилизации и упорного искателя пути к ‘новым временам’.
Источник текста: Анатоль Франс. Собрание сочинений в 8 томах. Том 1. — Ленинград: Государственное издательство художественной литературы, 1957 г. — С. 5 — 54.