Анархист
Анархист
Повесть отчаяния Джозефа Конрада.
Перевод Э. К. Пименовой.
* * *
* * *
———————————————————
Анархист, Конрад Джозеф, Год: 1908
Время на прочтение: 24 минут(ы)
The Anarchist. А tale of desperation by J. Conrad.
Из сборника рассказов: ‘The Set of six’.
В 18… году я провел лучшее время в период летней засухи в огромном поместье, принадлежащем одной всемирно известной компании, занимающейся приготовлением мясного экстракта.
‘В. О. S. — Bos’. Наверное, вы не раз встречали эти три буквы на странице объявлений, в журналах и газетах, в окнах торговцев пищевыми продуктами и в календарях, которые рассыпаются по почте? Компания повсюду рассыпает свои брошюры, написанные в очень напыщенном стиле и повествующие на разных языках о таких массовых избиениях и кровопролитиях, от описания которых становится жутко непривычному человеку, хотя дело касается только скота. Но эти брошюры и иллюстрированные рекламы делают свое дело, и благодаря им компания ‘В. О. S.’ стала известна всему миру. Впрочем, я лично ничего не могу сказать против этой компании. В разных частях света мне не раз приходилось питаться ее продуктами с большей или меньшей пользой для себя, но без особенно большого удовольствия.
Все это, без сомнения, не находится в непосредственной связи с правдивой историей, которую я собираюсь, рассказать здесь. Но она касается Механика, служащего на паровом баркасе, принадлежащем компании ‘В. О. S.’. Владения этой компании занимают в Мараноне целый остров, лежащий в рукаве огромной южно-американской реки и величиной равняющийся небольшой провинции. Пустынный и дикий, он не отличается особенной красотой, но зато густая трава, покрывающая его низменные равнины, обладает особенными питательными качествами и поэтому бесчисленные стада рогатого скота, пасущиеся там, достигают величайшего процветания. Мычание и рев этих животных наполняют все пространство и будят отдаленное эхо на берегах реки. И что-то особенно тоскливое и безнадежное слышится в этих звуках, точно протест пленников, осужденных на смерть…
На расстоянии двадцати миль от острова, окружённого мутной, бесцветной водой реки, находятся гавань и город, который мы назовем Хорта.
Привлекательность этого острова в моих глазах заключалась лишь в том, что он служил единственным известным местопребыванием одной очень редкой породы бабочек. Ради этой бабочки я и решился прожить несколько времени на этом острове, представляющем нечто вроде каторжного поселения для скота.
— Ха-ха-ха! Беспощадный убийца бабочек! Ха-ха-ха!…
Такими словами приветствовал меня Гарри Джи, управляющий станцией на острове, где паслись бесчисленные стада рогатого скота, принадлежащие компании ‘В. О. S.’. Он намекал на цель моего приезда, которая казалась ему величайшею нелепостью в мире. Зато компания ‘В. О. S.’ была в его глазах величайшим достижением XIX века. Мне кажется, он даже спал в штиблетах и шпорах, а дни проводил в седле. Он скакал по равнинам острова, сопровождаемый целой сворой полудиких ‘вачеро’ — погонщиков скота, которые называли его дон Энрике, но не имели никакого определённого представления о компании ‘В. О. S.’, платившей им жалованье. Во всяком случае, Гарри Джи был превосходный управитель, этого я не мог отрицать, хотя мне все-таки было совершенно непонятно, почему, когда мы встречались с ним за обедом, он считал себя в праве хлопать меня по спине и громко спрашивать насмешливым тоном:
— Ну, что сегодня? Был ли удачен ваш смертоубийственный спорт? Или бабочки оказались сильнее, чем вы думали? Ха-ха-ха!..
Он смеялся надо мной даже тогда, когда назначил плату: два доллара в сутки за гостеприимство, оказанное мне компанией, и я не сомневаюсь, что эта сумма была записана им на приход компании.
— Я не могу из уважения к компании спросить с вас меньше, — сказал он мне с важностью, когда я вел с ним переговоры об условиях моего пребывания на острове.
Его шуточки, конечно, не могли бы раздражать меня, если б не то, что фамильярность, при полном отсутствии каких бы то ни было дружеских чувств, всегда казалась мне чем-то отвратительным. Притом же его остроумие не было забавным и заключалось лишь в однообразном повторении одних и тех же фраз, сопровождаемых взрывами смеха.
Однажды, когда мы шли с ним по тропинке вдоль бухты, он со своей обычной насмешливостью и смехом обратил мое внимание на механика, работающего на паровом баркасе. Голова и плечи этого человека выступали над палубой, на которой лежали разные орудия его профессии и разобранные части паровой машины. Очевидно, он работал над ее исправлением. Заслышав наши шаги, он повернул к нам свое озабоченное, угрюмое лицо с узким подбородком и маленькими белокурыми усиками. Несмотря на слой сажи, покрывавший его лицо, мне все же бросились в глаза его тонкие черты. Лицо его показалось мне страшно изможденным и мертвенно-бледным, может быть, такое впечатление производила зеленоватая тень, бросаемая огромным деревом, густая листва которого возвышалась точно покров над паровым баркасом, стоящим у самого берега.
К моему великому изумлению Гарри Джи назвал его ‘крокодилом’, заговорив с ним в своем обычном, самодовольно-насмешливом и вызывающем тоне:
— Ну, как идет работа, Крокодил? — спросил он по-французски.
Мне бы следовало сказать раньше, что Гарри Джи где-то научился кое-как объясняться по-французски, должно быть, в какой-нибудь колонии. Он выговаривал французские слова с особенной аккуратностью, словно подчеркивая каждый слог, что резало уши. Механик тотчас же ответил ему своим приятным голосом. Глаза этого человека, когда он посмотрел на нас, были ясные и кроткие, а белые зубы ослепительно блестели между полуоткрытыми тонкими губами.
— Я называю его ‘крокодилом’, потому что он проводит полжизни в заливе, полжизни на суше. Настоящая амфибия, ха-ха!…— засмеялся Гарри Джи.— Тут, на острове, вы не найдете других земноводных, кроме крокодилов, значит, и он принадлежит к их породе, а? Однако, в действительности, он не что иное, как ‘гражданин-анархист из Барселоны’.
— Гражданин-анархист из Барселоны? — машинально повторил я, с изумлением поглядывая на механика, который снова принялся за свою работу, повернувшись к нам спиной.
Я слышал, как он угрюмо запротестовал, заметив довольно громко:
— Я даже не знаю испанского языка!
— Что такое? Вы осмеливаетесь отрицать, что вы явились именно оттуда? — грозно закричал на него управитель.
Механик выпрямился и, опустив инструмент, который держал в руках, снова взглянул на нас. Он дрожал всем телом.
— Я ничего не отрицаю, ничего, ничего!.. — проговорил он взволнованно и затем, подняв инструмент, вернулся к своей работе, не обращая на нас больше ни малейшего внимания.
Постояв с минуту и поглядев на него, мы пошли дальше.
— Что, он, в самом деле, анархист? — спросил я.
— А черт его знает! — отвечал веселый управитель.— Меня ничуть не интересует, что он такое! А называю его так, потому что это мне нравится и это… удобно для нашей компании.
— Удобно для компании? — воскликнул я, останавливаясь.
— Ага! Вас это удивляет? — сказал он, покачиваясь на своих тонких ногах и поглядывая на меня с хитрым выражением своего обезьяньего лица. — Я обязан заботиться о выгодах компании, вы понимаете? Расходы компании громадны, чудовищны! Да вот, например, наш агент в Хорта говорил мне, что компания расходует ежегодно на одни только объявления в целом мире пятьдесят тысяч фунтов! В деле рекламы нельзя быть экономным. Так вот, видите ли, когда я получил в свое ведение эту станцию, то здесь не было парового баркаса. Я просил и просил, чтобы мне прислали баркас, пока, наконец, добился исполнения этой просьбы. Но человек, которого они прислали с баркасом, бросил работу через два месяца, и баркас остался стоять в Хорта у пристани. Этот парень, видите ли, получил лучшую должность на пильной мельнице, в верхнем течении реки. Что же делать? И это повторялось постоянно. Какой-нибудь бродяга-шотландец или янки, выдающий себя за механика, может здесь получить восемнадцать фунтов в месяц, но будьте уверены, что мне придется прогнать его очень быстро, если только вы вздумаете его нанять. И хорошо, если он не испортит вам машины! Уверяю вас, что некоторые из этих субъектов, которые нанимались ко мне, как механики, не умели даже отличить парового котла от дымовой трубы. Ну, а этот парень знает свое ремесло, и я не хочу, чтобы он бежал отсюда. Понимаете?
Он слегка хлопнул меня по плечу, чтоб подчеркнуть эти слова. Я был слишком заинтересован, чтобы обратить внимание на эту фамильярность. Мне хотелось все же знать, какое это имеет отношение к анархизму.
— Слушайте! — усмехнулся он.— Если б вы вдруг заметили босого, косматого бродягу, украдкой пробирающегося в кустах, растущих на морском берегу острова, и затем увидели бы на расстоянии мили от берега маленькую шхуну, наполненную неграми, торопливо уходящую в море, то, без сомнения, вы бы не подумали, что этот человек свалился сюда с неба? Скорее вы подумали бы о Кайенне. То же было и со мной. Увидев такого субъекта, я сказал себе: ‘беглый каторжник’! Я так же был уверен в этом, как в том, что вижу вас перед собой в данную минуту. Я тотчас же пришпорил лошадь и поскакал к нему. Он остановился на мгновенье на песчаной кочке и крикнул: ‘Monsieur! Monsieur! Arrtez!..’, а затем бросился бежать. Я сказал себе, что доведу его до изнеможения и тогда увижу, что с ним можно сделать. Я погнал его по берегу и настиг на отмели, где он стоял уже в воде, не имея ничего позади себя, кроме водного пространства и неба. Моя лошадь, взрывая копытами песок и мотая головой, остановилась на расстоянии лишь одного ярда от него.
Он скрестил руки и, подняв голову, с каким-то отчаянием смотрел на меня. Но меня его немая мольба не тронула. Я спросил его по-французски:
— Слушайте! Вы беглый каторжник?
Как только он услышал французскую речь, то сейчас же опустил голову, и лицо его изменилось.
— Я ничего не отрицаю, ничего! — сказал он, задыхаясь, потому что я заставил его-таки пробежать изрядное расстояние, гоняясь за ним на лошади.
Я спросил его, что он здесь делает? Немного отдышавшись, он сказал мне, что хотел пробраться к ферме, которая, как ему говорили (вероятно, на шхуне), должна находиться где-то по соседству. Я громко расхохотался на эти слова, и он встревожился. Может быть, его обманули? Разве тут нет никакой фермы? Я хохотал все громче и громче. Ведь он шел пешком, и, следовательно, первое стадо рогатого скота, которое встретилось бы ему на пути, неминуемо растоптало бы его своими копытами. Человек, не сидящий на лошади и попавший здесь на пастбище, не имеет ни малейших шансов на спасение. Только всадник, верхом на быстром коне, может ускользнуть от рогов и копыт наших бесчисленных стад.
— То, что я погнался за вами, конечно, спасло вам жизнь,— сказал я.— Он ответил, что, может быть, это и так, но прибавил, что он все-таки подумал, что я хочу убить его копытами своей лошади. Я возразил ему, что ничего не могло бы быть легче, если б только у меня было такое намерение. Но тут мы оба достигли мертвой точки. Я решительно не знал, что делать с этим беглым каторжником, если я не намерен был загнать его обратно в море! Вдруг мне пришло в голову спросить его, за что его отправили на каторгу?
Он потупил голову.
— Что это такое было? — настаивал я.— Воровство, убийство, грабеж, или что?..
Я непременно хотел услышать признание от него самого, хотя заранее был уверен, что он солжет. Но он говорил только одно:
— Думайте, что хотите. Я ничего не отрицаю. Не стоит отрицать!
Я пристально посмотрел на него, и вдруг у меня блеснула мысль.
— Там были анархисты, — сказал я.—Может быть, вы один из них?
— Я ничего не отрицаю, monsieur,— повторил он.
Такой ответ заставил меня подумать, что, пожалуй, он и не был анархистом. Ведь эти проклятые безумцы обыкновенно гордятся собой! Если б он был одним из них, то, вероятно, прямо заявил бы об этом.
— Чем вы были до того, как попали на каторгу? — спросил я.
— Рабочим,— отвечал он.—И притом хорошим рабочим!— прибавил он с гордостью.
Тогда я подумал, что, пожалуй, он был все-таки анархист. Ведь именно из рабочего класса выходят анархисты, не так ли? Я ненавижу этих подлых злодеев, подбрасывающих бомбы. Я почти готов был повернуть лошадь и бросить его здесь на произвол судьбы, предоставив ему на выбор либо умереть с голоду или под копытами стад, либо утонуть. О том, чтобы он пересек остров и явился бы надоедать мне, не могло быть и речи. Об этом позаботился бы наш рогатый скот! Но я сам не знаю, что побудило меня спросить его:
— А какая ваша профессия?
Меня нисколько не интересовало, ответит ли он мне или нет. Но когда он сказал: ‘Я механик, monsieur!’, то я буквально подскочил в седле. Ведь уже три недели мой паровой баркас стоял без движения в бухте! Мой долг в отношении компании ясно лежал передо мной.
Он также заметил мое волнение, и несколько мгновений мы смотрели друг на друга, словно очарованные, потом я крикнул ему:
— Влезайте на лошадь позади меня. Вы займетесь исправлением моего парового баркаса…
Вот в каких словах почтенный управитель Маранонского поместья компании объяснил мне появление предполагаемого анархиста. Он намерен был удержать его на службе у себя из чувства долга перед компанией, и название, которое он дал ему, должно было воспрепятствовать ему получить другое место в Хорта. Погонщики скота, отправляясь в отпуск, оповестили об этом по всему городу. Они не знали, конечно, что значит ‘анархист’ и что это за Барселона, но называли его просто-напросто ‘анархисто де-Барселона’, как будто это было его христианское имя и фамилия. Однако многие из городских обывателей читали в своих газетах про анархистов в Европе и были очень поражены рассказом погонщиков скота. Мистер Гарри Джи был, по-видимому, в восторге от этого прибавления ‘де-Барселона’, как будто это была фамилия беглеца.
— Ведь именно эта порода анархистов из Барселоны пользуется самой убийственной репутацией! — сказал он, весело смеясь.— Все окрестные пильные заводы должны опасаться иметь с ним какое бы то ни было дело. Ну вот, этим именем я держу его на привязи еще крепче, чем если бы даже я приковал его на цепи к палубе моего баркаса!
Он самым искренним образом восхищался своей хитростью.
— Заметьте, что он даже не отрицает этого, — сказал простодушно мистер Гарри,— следовательно, я не обижаю его этим. Ведь, во всяком случае, он — ссыльно-каторжный!
— Вы, вероятно, платите ему жалованье? — спросил я.
— Жалованье? А на что ему деньги здесь? Он получает еду из моей кухни, а платье из нашего склада. Конечно, к концу года я ему что-нибудь дам, но ведь не можете же вы предполагать, что я буду давать каторжнику то же самое, что я дал бы честному человеку? Я прежде всего забочусь об интересах моей компании.
Я согласился с тем, что компании, расходующей на одни только объявлении 50.000 фунтов ежегодно, необходимо соблюдать строжайшую экономию в других отношениях. Управитель самодовольно хихикнул в подтверждение моих слов.
— И знаете ли, — прибавил он, — будь я, в самом деле, уверен, что он анархист и он бы осмелился спросить у меня, то я бы вышвырнул его отсюда пинком ноги. Но при данных условиях пусть он извлекает пользу из того, что я в этом сомневаюсь. Я совершенно готов поверить, что он ничего худшего не совершил, кроме как всадил нож в кого-нибудь, и притом даже при наличности смягчающих обстоятельств. Но анархисты, — эта коварная, кровожадная шайка, попирающая все законы и порядок в мире, — возмущают меня до последней степени. Я не могу слышать даже упоминания о них без того, чтобы не вскипеть негодованием. И, без сомнения, каждый уважающий себя человек должен испытывать то же самое. Уверяю вас, что надо провести резкую границу в сознании народов, среди которых существуют анархисты, между порядочными людьми и этими кровожадными негодяями. Иначе ведь не будут делать различий между подобным субъектом, обладающим познаниями, и таким, например, как я. Мы оба будем одинаково годны. Но это, согласитесь, было бы величайшим абсурдом!
Он пристально взглянул на меня, ожидая подтверждения. Я слегка кивнул головой и пробормотал, что, разумеется, в его словах есть доля правды.
Но истина, заключавшаяся в словах Поля (так звали инженер-механика по прозванию ‘Крокодил’), была совсем другого рода. Он говорил, что нужно очень мало, чтобы погубить человека. ‘Il ne faut pas beaucoup pour perdre un homme’, — сказал он мне однажды вечером, устремив в пространство свой задумчивый взгляд.
Я нарочно привел эти слова по-французски, потому что этот человек был из Парижа, а не из Барселоны. В Мараноне он жил отдельно от станции, в маленьком сарайчике с железной крышей и соломенными стенами, который он называл своей мастерской. Ему дали несколько лошадиных покрывал и седло, но не для того, чтобы он ездил верхом, — таких случаев ему не представлялось,—а просто потому, что рабочие на ферме, эти вачеро — погонщики скота, не употребляли другой постели. И это служило постелью и ему. Он спал среди орудий своего ремесла и железного лома, с маленькой переносной кузницей у изголовья и под верстаком, к которому прикреплялся грязный полог для защиты от москитов.
От времени до времени я приносил ему огарки свечей, которые мне удавалось сберечь из скудного запаса, находящегося в доме управителя. Поль был очень благодарен мне за это. Он говорил, что страдает бессонницей и не любит лежать в темноте с открытыми глазами. ‘Сон бежит от меня’, — сказал он мне однажды со своим обычным видом сдержанного стоицизма, что делало его особенно симпатичным и трогательным в моих глазах.
Я постарался дать ему понять, что не придаю чрезмерного значения тому, что он был каторжником. И вот, однажды вечером, он заговорил со мной о себе, торопливо зажигая второй огарок свечи, так как первый, прилепленный к краю верстака, уже успел догореть.
Он отбыл военную службу в одном провинциальном гарнизоне и вернулся в Париж, чтобы продолжать занятие своей профессией. Зарабатывал он недурно, как он с гордостью сообщил мне, и мечтал вскоре открыть собственную мастерскую и жениться.
Сказав это, он глубоко вздохнул и после небольшой паузы прибавил с обычной стоической покорностью судьбе:
— Должно быть, я плохо знал самого себя!..
В день его рождения, когда ему минуло 25 лет, двое его приятелей, с которыми он вместе работал в ремонтной мастерской, предложили чествовать его обедом. Он был глубоко тронут таким вниманием.
— Я был степенным человеком, — заметил он,— но все-таки не чуждался общества.
Обед состоялся в маленьком кафе, на бульваре Ля-Шапелль. За обедом пили какое-то особенное вино, оказавшееся превосходным и вообще все казалось ему превосходным тогда. Жизнь рисовалась ему в радужных красках. У него были хорошие перспективы, были кое-какие сбережения и двое закадычных приятелей. Он предложил заплатить за все напитки, которые будут пить уже после обеда, что было вполне естественно с его стороны. Разумеется, это предложение было принято с восторгом, и на столе вновь появились вина, ликёры, коньяк. Было очень весело и шумно. За отдельным столом в этой же комнате сидели два незнакомых господина, которые, как ему казалось, очень дружески посматривали на него, поэтому он и пригласил их присоединиться к пирующим.
Никогда в жизни он не пил так много! Но он ощущал такой подъем духа и такое блаженство, каких не испытывал никогда. Ему казалось, что его ожидает какое-то великое, невероятное счастье и что он достигнет таких успехов, о которых и не мечтал раньше. И чем больше он пил, тем сильнее было это ощущение. И вдруг случилось нечто необыкновенное. Незнакомцы, которых он пригласил к своему столу, сказали ему нечто, что заставило сразу упасть его восторженное настроение, уступившее место мрачным мыслям. Весь мир за стенами этого кафе стал ему представляться юдолью горя и отчаяния, где массы несчастных и обездоленных должны изнемогать в работе и в рабстве лишь для того, чтобы небольшое число других индивидов могло разъезжать в колясках и вести роскошную жизнь в дворцах. И вдруг он устыдился своего счастья! Жалость к обездоленной части человечества наполнила его сердце, и ему тут же захотелось выразить в словах свои чувства. Кажется, он даже проливал слезы, говоря об этом, а его новые знакомые поторопились аплодировать его речам, преисполненным гуманного негодования. Они поддакивали ему и говорили, что в мире господствует несправедливость и существует только одно средство уничтожить такое положение вещей, это— ‘разрушить всю проклятую лавочку’, взорвать на воздух всю эту выставку несправедливостей!
Они шептали ему эти слова, нагибая к нему свои головы, но я думаю все-таки, что они не ожидали того непосредственного эффекта, который произведет на него их красноречие. Ведь он был совершенно пьян! И вдруг он, с яростным возгласом, вскочил на стол среди бутылок и стаканов и закричал: ‘Да здравствует анархия! Смерть капиталистам!..’ Не обращая внимания на то, что вокруг него разбивались стаканы и бутылки, падавшие на пол и что возникла настоящая свалка, он продолжал неистово выкрикивать свой возглас.
Явилась полиция. Он изо всех сил боролся, кусался и работал кулаками, пока удар по голове не лишил его сознания.
Он пришел в себя в камере полицейской тюрьмы, куда его заперли по обвинению в нападении на полицию, в мятежных возгласах и пропаганде анархизма.
Рассказав мне это, он взглянул на меня своими ясными, блестящими глазами, казавшимися еще больше при неверном освещении свечного огарка, и тихо проговорил:
— Это было плохо. Но я думаю, что, пожалуй, я мог бы все-таки выкарабкаться как-нибудь.
Я, впрочем, не разделял этого мнения. Однако, если даже у него и были какие-нибудь шансы на спасение, то они были уничтожены молодым адвокатом-социалистом, взявшимся за его защиту. Бедный заключенный напрасно старался убедить адвоката в своей полной невинности, что он никогда не был анархистом, что он был только трудолюбивым и пользующимся уважением инженер-механиком, всегда добросовестно исполняющим свою работу! Он уверял, что никогда не мечтал о переустройстве общества, а только о возможности спокойно работать. Но его уверения не помогли ничему. Адвокат изобразил его на суде жертвой несправедливого строя общества, а его пьяные возгласы назвал криком невыносимого страдания. Но молодому адвокату надо было отличиться, обратить на себя внимание своим красноречием, и это дело как раз доставило ему такую возможность. Его защитительная речь, по отзыву газет, была великолепна.
Бедный Поль сделал паузу, как будто подавив рыдание, и прибавил:
— Я был приговорен к высшей мере наказания, назначаемой за первый проступок.
Я что-то прошептал, чтоб выразить сочувствие. Он нагнул голову и, скрестив руки, продолжал:
— Когда они меня выпустили из тюрьмы, я, разумеется, тотчас же отправился в мастерскую, где работал раньше. Мой патрон особенно ценил меня всегда. Но когда теперь он увидел меня, то позеленел от ужаса и показал на дверь дрожащей рукой.
Очутившись на улице, смущенный и растерянный, Поль вдруг увидал пожилого человека, который, подойдя к нему, сказал, что он тоже механик.
— Я знаю, кто вы такой, — прибавил он. — Я был на вашем процессе. Вы, хороший товарищ, и идеи у вас правильные. Но главное то, что вы теперь нигде не получите работы! Буржуа захотят уморить вас с голоду. Таков всегда их образ действий. Не ожидайте пощады от богатых!
Эти дружеские слова, сказанные ему на улице, в такую минуту, доставили ему облегчение. Его натура, по-видимому, всегда нуждалась в поддержке и симпатии. Мысль, что он не в состоянии будет найти работу нигде, окончательно сразила его. Если уж его патрон, который так хорошо знал его и ценил, как скромного, очень сведущего работника, не захотел теперь иметь с ним дела, то кто же захочет? Это было ясно, как божий день. Полиция, надзирающая за ним, конечно, поспешит предостеречь каждого работодателя, пожелавшего нанять его. И вдруг он почувствовал себя страшно беспомощным, бессильным бороться с судьбой. Пожилой человек, заговоривший с ним, повел его в кабачок, находившийся за углом. Там было еще несколько человек, которые тоже подтвердили ему, что он теперь не может надеяться найти работу. Затем все пили и провозглашали тосты за поражение всех наёмщиков труда и за разрушение существующего общества.
— Вот каким образом я превратился в товарища-анархиста, monsieur, — сказал Поль, проводя дрожащей рукой по волосам и кусая нижнюю губу. — Однако все же должно быть что-нибудь неправильное в таком общественном строе, где человек может погибнуть из-за одного лишнего стаканчика вина!
Он не поднимал головы, но я видел, что он волнуется. Он был возмущен, что его выбросили за борт без дальних рассуждений.
— Нет, — вскрикнул он, наконец,— ударив ладонью по скамье.—Это было совершенно невозможное существование! За мной наблюдала полиция, за мной наблюдали товарищи, я совершенно не принадлежал себе! Я не мог вынуть даже нескольких франков из сберегательной кассы без того, чтобы кто-нибудь из товарищей не следил за мной. Одни из них уверяли меня, что грабят только богатых, чтобы вернуть бедным то, что им принадлежит. Когда я был немного пьян, то верил им, другие же были не более как экзальтированные безумцы. Когда я был немного пьян, то любил их! В состоянии же еще более сильного опьянения я начинал ненавидеть весь мир. Вообще так было лучше. Я находил в этой ярости утешение. Но ведь нельзя же быть постоянно пьяным, не правда ли, monsieur? Однако в трезвом состоянии я не решался порвать с ними. Ведь они бы прикончили меня, как свинью!..
Он опять сделал паузу и, подняв голову, взглянул на меня, горько улыбнувшись.
— Наступил момент, когда они сказали мне, что пора приняться за работу. Эта работа заключалась в ограблении банка. Когда это будет сделано, то предполагалось бросить бомбу, чтобы разрушить здание. Так как я был начинающим, то на моей обязанности было сторожить на улице позади здания и охранять черный мешок, в котором была спрятана бомба. После собрания, на котором было решено это дело, ко мне был приставлен один верный товарищ, который следил за мной по пятам. Я не осмелился даже протестовать, малодушно опасаясь, что они покончат со мной в этой же самой комнате. Но когда мы, с ним вместе, вышли на набережную, то у меня мелькнула мысль, не лучше ли будет для меня прямо броситься в Сену? Пока я раздумывал, мы прошли мост, и мне больше не представилось случая исполнить это намерение…
При слабом мерцающем свете огарка, падающем на его тонкое, продолговатое лицо с пушистыми белокурыми усиками, он казался временами нежным, беспечным юношей, но затем выражение его лица сразу менялось, и передо мной был изможденный старик, перенесший много горя и с отчаянием прижимавший к груди свои скрещенные руки. Так как он замолчал, то я счел нужным спросить его:
— Ну, хорошо. А чем же это кончилось?
— Ссылкой в Кайенну, — отвечал он.
Должно быть, среди них был провокатор, который выдал их. В то время как Поль караулил на улице, держа в руках свой мешок, полиция схватила его. ‘Эти идиоты’, как он называл их, — повалили его на землю, не подумав о том, что у него было в руках! Он был очень удивлен, что бомба не взорвалась, когда он упал. Во всяком случае, взрыва не произошло.
— Я пытался на суде рассказать свою историю, — продолжал он.— Председателя суда мой рассказ очень развеселил. А среди слушателей нашлись идиоты, которые громко хохотали…
Я выразил надежду, что не он один подвергся такой участи и что некоторые из его товарищей тоже были схвачены. Он слегка вздрогнул при этих словах и после некоторого колебания сказал, что были арестованы еще двое, Симон, по прозвищу Бисквит, тот самый пожилой человек, который заговорил с ним на улице, и еще один товарищ, по имени Мафиле, один из двух симпатичных незнакомцев, которые аплодировали ему в кафе, когда он, опьянев, изливал в горячей речи свою гуманитарную скорбь.
— Да,— произнес он с усилием.— Я пользовался преимуществом постоянно находиться в их обществе на острове св. Иосифа, среди 80 или 90 других ссыльнокаторжных. Нас всех считали опасными.
Остров св. Иосифа — самый красивый из островов Спасения, скалистый, вечно зеленый, перерезанный неглубокими оврагами, поросший кустами и густыми рощами манговых деревьев и перистых пальм, за каторжниками надзирают шесть сторожей, вооруженных револьверами и карабинами. В течение дня сообщение с Королевским островом, где находится военный пост, поддерживается восьмивесельным катером. Расстояние же между обоими островами не более четверти мили. Катер начинает свои рейсы в шесть часов утра и оканчивает их в четыре часа пополудни. После этого катер ставится в маленький док на Королевском острове, под охраной часового, наблюдающего за несколькими другими маленькими лодочками. С этого момента до следующего утра остров св. Иосифа остается отрезанным от всего остального мира, и только сторожа надзирают за берегом, расхаживая, по очереди, по тропинке, идущей от казармы к домикам ссыльных, да стаи акул стерегут воды, окружающие остров.
И вот у ссыльных внезапно явилась мысль устроить мятеж. Ничего подобного еще не бывало в истории этой колонии, но план их, во всяком случае, имел некоторые шансы на успех. Предполагалось ночью напасть врасплох на сторожей и убить их, а затем, воспользовавшись их оружием, убить матросов катера, который явится утром, а затем, овладев этим катером, в свою очередь завладеть и другими лодками и на них выехать в море по направлению к материку.
В сумерки сторожа, как всегда, произвели проверку ссыльных и приступили к осмотру хижин, чтобы убедиться, все ли в порядке. Но не успели они войти в помещение для ссыльных, как те набросились на них толпой и придушили их. Темнота в этих широтах наступает быстро. Было новолуние, и черная, грозная туча, повисшая над берегом, еще усилила глубокий мрак ночи, окутавший остров. Покончив со сторожами, ссыльные собрались на площадке, чтобы обсудить дальнейшие шаги и шепотом рассуждали об этом.
— Вы участвовали в этом деле? — спросил я.
— Нет. Но я, конечно, знал, что готовилось. Зачем бы я стал убивать сторожей? Я не питал к ним никакой вражды. Но я страшился других, моих товарищей. Я знал, что мне от них не убежать, что бы ни случилось. Я сидел на пне, закрыв лицо руками, с тоской в душе. Сердце у меня сжималось при одной мысли о свободе, которая для меня была только насмешкой. Вдруг я испугался, заметив тень человека на дорожке. Сначала эта тень была неподвижна, а потом слилась с ночной темнотой. Должно быть, это был старший тюремщик, который пришел посмотреть, куда девались сторожа. Никто его не заметил. Ссыльные продолжали спорить и никак не могли прийти к дальнейшему соглашению. Предводителей никто не хотел слушать, и яростный шепот этой темной массы людей был в самом деле ужасен. Наконец, они разделились на две партии и двинулись по дороге. Когда они проходили, я встал, измученный и в полном отчаянии. Тропинка, которая вела к дому сторожей, была темна и безмолвна, но с обеих сторон в кустах слышался легкий шорох. Вскоре я заметил слабую полоску света впереди. Это приближался старший тюремщик с тремя сторожами. Но он не закрыл, как следует, своего потайного фонаря, и ссыльные тоже заметили полоску света. Раздались дикие крики, на темной тропинке возникла какая-то сумятица, послышались выстрелы, удары, стоны, треск ломаемых кустов, возгласы преследователей и вопли преследуемых. Это была охота за людьми, за сторожами, и все, как преследователи, так и преследуемые, пробежали мимо меня и исчезли внутри острова. Я остался один. Уверяю вас, monsieur, я был совершенно равнодушен ко всему. Простояв немного на одном месте, я пошел по дорожке и вдруг наткнулся на какой-то твердый предмет. Это оказался револьвер одного из сторожей и, пощупав его пальцами, я убедился, что в нем было пять зарядов. Порыв ветра донес ко мне звуки голосов ссыльных, которые окликали друг друга вдали, а затем удар грома заглушил шум деревьев, раскачиваемых ветром и шелест ветвей. Вдруг большая полоса света легла на дорогу внизу и осветила юбку женщины и край ее передника. Я тотчас же догадался, что это была жена главного тюремщика. Ссыльные, по-видимому, совершенно забыли о ее существовании. Из внутренней части острова донесся выстрел, и она, громко вскрикнув, бросилась бежать, как безумная. Она пробежала мимо меня. Я тотчас же последовал за ней и увидал, что она изо всей силы дергала одной рукой веревку огромного колокола на пристани, а другой махала большим фонарем. Это был условленный сигнал для Королевского острова на случай, если б ночью понадобилась скорая помощь. Ветер уносил с острова звон колокола, а свет фонаря, которым она размахивала, был скрыт со стороны берега густыми деревьями.
Я подошел к ней сзади, совсем близко. Она продолжала свое дело, не оглядываясь по сторонам, точно она была одна на острове. Да, это была мужественная женщина, monsieur! Я положил револьвер в карман своей синей блузы и ждал. Молния и гром временами мешали ее сигналам, но она ни разу не ослабела и продолжала размахивать фонарем и тянуть за веревку, как ни в чем не бывало. Она была пригожая женщина, лет тридцати, не более, и я думал, глядя на нее, что все ее усилия тщетны в такую ночь. Про себя я решил, что если сюда явится отряд моих сотоварищей ссыльных, то я застрелю ее, а потом себя. Я слишком хорошо знал своих товарищей по ссылке! Но странным образом, именно эта идея смерти пробудила у меня интерес к жизни и вместо того, чтобы так глупо стоять на виду, на пристани, я немного отошел в сторону и притаился в кустах. Я не хотел, чтоб меня захватили врасплох и помешали мне оказать последнюю услугу, по крайней мере, хоть одному человеческому существу, прежде чем я сам умру! Однако сигнал по-видимому был замечен, потому что с Королевского острова быстро подплыл к нашей пристани катер. Женщина не прекращала своих сигналов до тех пор, пока свет от ее фонаря не осветил офицера, сидящего в катере, и штыки солдатских ружей. Тогда она уселась на землю и начала плакать. Теперь я не был больше нужен ей. Из-за куста я видел солдат. Некоторые из них были в рубашке и босые, так как, очевидно, внезапная тревога застала их в постели, и им некогда было одеться. Они пробежали мимо меня, а катер был отправлен за подкреплениями. Женщина же не двинулась с места. Она продолжала сидеть на пристани и плакать, поставив фонарь возле себя. Затем вдруг я увидел свет на конце пристани и красные штаны еще двух военных. Меня это поразило. Они тоже пробежали мимо, без шапок, в незастегнутых мундирах. Один из них кричал другому: ‘Скорее! скорее!’…
‘Но откуда они взялись? — подумал я и тихонько спустился к пристани. Я видел, что женщина вздрагивала от рыданий, и слышал ее причитания: ‘О мой бедный, бедный муженек!’… Я спокойно мог пройти мимо нее, потому что она ничего не видела и не слышала и, закрыв голову передником, раскачивалась из стороны в сторону. У конца пристани я заметил маленькую лодочку. Должно быть, офицеры приехали на ней, опоздав к отходу катера. Как мне показалось, это были два унтер-офицера, и я только удивлялся, что они могли так нарушить правила, хотя и действовали из чувства долга. Притом же это было глупо, и я просто не верил своим глазам, увидев, что они бросили свою лодку. Но в тот же момент, когда я об этом подумал, я уже вошел в лодку и медленно поплыл вдоль берега.
Над островами Спасения повисла черная туча. Я слышал выстрелы и крики. Очевидно, началась другая погоня — погоня за ссыльными. Весла лодки были слишком длинны, и мне было трудно грести ими, хотя сама по себе лодка была очень легка. Но когда я обогнул остров и очутился на другой его стороне, то черная туча разразилась дождем и ветром. Я не в состоянии был бороться с непогодой и, направив лодку к берегу, втащил ее на берег. Это место было мне знакомо. Там, вблизи самой воды, стоял полуразрушенный старый навес. Я заполз в него и, притаившись там, начал прислушиваться. Сквозь шум ветра ко мне донесся треск сучьев, как будто люди ломились сквозь кусты. И действительно, на берегу появились люди, может быть, солдаты? Но в это время блеснула молния, и я с облегчением увидел, что это были двое ссыльных. Тотчас же, вслед затем, чей-то удивленный голос воскликнул:
— Это просто чудо!
Я узнал голос Симона, по прозванию ‘Бисквит’. Другой голос проворчал:
— Какое там чудо?
— Да ведь здесь лодка!
— Ты никак с ума сошел, Симон!.. Нет! И, в самом деле, тут лодка!…
Несколько мгновений они молчали, видимо пораженные такой странной неожиданностью. Наконец, другой — это был Мафиле — заговорил осторожно:
— Лодка привязана. Должно быть, тут кто-то есть…
Тогда я крикнул им из шалаша:
— Я здесь!
Они тотчас же влезли ко мне в шалаш и объявили мне, что лодка принадлежит им, а не мне:
— Нас ведь двое, — прибавил Мафиле, — а ты один!
Я вышел из шалаша на открытое место из боязни, что они изменнически разобьют мне голову. Я мог бы, конечно, застрелить их обоих, имея револьвер, но я ничего им не сказал и, подавив смех, подступавший мне к горлу, прикинулся смиренным и просил, чтобы они взяли меня с собой. Они начали шепотом совещаться о том, как поступить со мной, а в это время я стоял и смотрел на них, держа руку на револьвере, спрятанном у меня на груди. Жизнь их была в моих руках, и я им подарил ее! Я сказал им, с самым униженно смиренным видом, что я умею управлять лодкой, и когда нас будет трое, чтобы грести, то мы можем отдыхать по очереди. Это решило все. Но я чувствовал, что если эта сцена продлится еще несколько дольше, то я не выдержу и расхохочусь им прямо в лицо…
Дойдя до этого места своего рассказа, Поль вскочил и начал с жаром жестикулировать. Видно, что он не мог справиться со своим волнением, охватившим его с такою силой, что казалось стены маленького сарая, по которым скользили огромные, длинные тени его поднятых рук, стали слишком тесны для него.
— Я ничего не отрицаю, monsieur! — вскричал он.— Действительно, я ощущал в эту минуту сильнейшую гордость и восторг, потому что жизнь их была в моих руках, но по наружности я был спокоен. Мы гребли по очереди всю ночь и вышли в открытое море, возлагая надежды на какое-нибудь встречное судно. Конечно, это был безумный поступок, но я убедил их, что ничего другого нам не оставалось. Когда взошло солнце, то мы увидели перед собой огромное водное пространство. Острова Спасения показывались нам вдали в виде маленьких черных точек, когда лодка наша поднималась на гребне волны. Я правил, а Мафиле, который греб, вдруг положил весло и сказал:
— Мы должны отдохнуть.
Теперь наступило для меня время посмеяться над ними и должен сознаться, что я больше не удерживался. Я хохотал до упада, держась за бока и катаясь из стороны в сторону, до такой степени были смешны их изумлённые лица.
— Что случилось с этой скотиной? — вскричал Мафиле.
— Черт его знает! — отвечал сидевший возле меня Симон.— Я думаю, что он сошел с ума!
В эту минуту я достал револьвер. О, они сразу окаменели от испуга, ха-ха! Но все же они продолжали грести и гребли целый день. Порою мне казалось, что они готовы лишиться чувств, однако вслед затем они бросали на меня яростные взгляды, и я знал, что не должен спускать с них глаз, иначе они в одну секунду бросятся на меня. Я сидел, держа револьвер в одной руке и правя другой. Небо и море вокруг нас были точно объяты пламенем. Раскрасневшиеся лица моих спутников стали покрываться волдырями. У Мафиле порой показывалась пена у рта, и у него вырывался стон. Но он продолжал грести, не смея остановиться. Глаза у него налились кровью, и он искусал себе губы до крови. Симон охрип, точно ворона.
— Товарищ… — обратился он ко мне.
— Тут нет товарищей! — оборвал я его. — Я ваш хозяин.
— Ну пусть будет так. Значит, хозяин! — сказал он. — Во имя человечности позвольте нам отдохнуть!
Я согласился. На дне лодки скопилось немного дождевой воды, и я разрешил им зачерпнуть ее ладонями, чтобы утолить жажду. Но как только я скомандовал им: ‘В путь!’ то они сейчас же взялись за весла и при этом обменялись многозначительными взглядами. Я понял их! Они рассчитывали, что я засну. Но у меня не было ни малейшего желания спать. Напротив, это они не могли совладать со своим влечением ко сну и, в конце концов, оба свалились, вниз головой, один за другим и крепко заснули. Я оставил их лежать. Кругом меня была тишина. Солнце взошло…
Спустя некоторое время я разбудил их и снова заставил грести. Они плохо работали веслами, видимо изнемогая. Около полудня Мафиле проворчал:
— Давай бросимся на него, Симон! — Я предпочитаю, чтобы он сразу застрелил меня, чем погибать так от жажды, голода и изнурения, работая веслом!
Однако, даже говоря это, он не переставал грести. То же самое делал и Симон. Я улыбнулся. Они дорожили своей жизнью, как ни была она плоха, так же как и я дорожил своей. Я довел их почти до полного истощения и лишь тогда указал им на парусное судно, показавшееся на горизонте. Это сразу оживило их. Посмотрели бы вы, как они принялись за работу! Я направил лодку прямо к этому судну, и они заработали с еще большей энергией. С ними сразу совершилась перемена, и та жалость к ним, которую я начал было ощущать в своем сердце, сразу испарилась. Они стали прежними и бросали на меня такие взгляды, которые были мне слишком хорошо понятны и знакомы! Я снова возненавидел их.
— Хорошо, — сказал Симон, — благодаря энергии этого юноши, наша жизнь спасена. Никогда мы не стали бы так усиленно грести и не увидели бы этого судна. Итак, товарищ, я прощаю вас! Я восхищаюсь вами!
Мафиле тоже пробурчал:
— Мы вам обязаны благодарностью, товарищ! Из вас вышел бы хороший предводитель.
Товарищ? Ах, какое это хорошее слово! Но эти два человека заставили меня проклинать его. Я посмотрел на них и вспомнил все, что они сделали, вспомнил их ложь, их фальшивые обещания, их угрозы и свою погубленную жизнь. Зачем они не оставили меня в покое, когда меня выпустили из тюрьмы? Но теперь, пока они живы, я никогда не буду свободен, никогда!.. Голова у меня не крепкая, monsieur… Слепое бешенство охватило меня, я потерял способность рассуждать. И вот… Я застрелил их обоих!
Выбросив их тела за борт, я швырнул туда же и револьвер, затем я спокойно уселся в лодке. Я был свободен, наконец! Но я даже не посмотрел в сторону судна, мне как-то стало все равно. Мне кажется, что я сразу погрузился в сон. Не знаю, сколько прошло времени, но я вдруг проснулся от криков, моя лодка находилась у самого борта какого-то судна. Меня тотчас же подняли на палубу, а лодку укрепили за кормой. Кругом меня были негры, за исключением капитана, который был мулатом. Только он один знал несколько слов по-французски. Но я так и не мог узнать, что это было за судно и куда оно отправлялось. Мне давали кое-какую пищу ежедневно, но мне не нравилось, что они разговаривали обо мне на своем языке, которого я не мог понять. Может быть, они обсуждали вопрос, не лучше ли им выбросить меня за борт и завладеть моей лодкой? Почем я знаю! И вот, когда мы проходили мимо этого острова, я спросил мулата, обитаем ли он? Из его ответа я понял, что там есть дом. Может быть, ферма? — подумал я. Тогда я попросил его, чтобы они свезли меня на берег и оставили себе мою лодку за труды. Мне кажется, это было как раз то, чего они желали, поэтому они охотно исполнили мою просьбу. Остальное вам известно…
Покончив свою исповедь, он совершенно потерял всякое самообладание. Он бегал, как бешеный, по тесному сарайчику, размахивая руками и крича, что он ничего не отрицает, ничего!.. Наконец, его возбуждение улеглось, и он упал в изнеможении и дрожа всем телом, на свое жесткое ложе. Я сел около него и старался его успокоить, пока, наконец, его рыдания утихли и он уснул, как засыпает ребенок после крика и слез.
Но я еще долго просидел около него, размышляя. По моему мнению, он все же был анархистом, хотя и не хотел в этом признаться мне, а, пожалуй, даже и самому себе. Горячее сердце и слабая голова, — вот что составляет выдающуюся черту многих анархистов, но и помимо этого, в душе каждого человека, способного горячо чувствовать и страдать, могут существовать такие же резкие противоречия и происходить такая же мучительная борьба.
Я уехал в Кайенну и когда, спустя некоторое время, вернулся в Хорту, то там увидел ‘анархиста’. Меня поразил его болезненный вид. Он показался мне еще более худым, еще более истощенным и бледным, нежели тогда, когда я увидал его в первый раз. Очевидно, мясная пища, которую он получал от компании, не шла ему впрок, может быть, оттого, что он получал ее не в виде консервов?
Мы встретились с ним на пристани в Хорта, и я всячески старался убедить его оставить паровой баркас, где он стоял, и уехать со мной в Европу, обещая ему поддержку. Я с удовольствием думал при этом об изумлении и гневе превосходного управителя компании, когда он узнает о бегстве своего механика. Но мой ‘анархист’ отказался с непобедимым упорством от моего предложения.
— Не может же быть, чтоб вы думали прожить здесь всю свою жизнь? — вскричал я.
Он покачал головой.
— Я здесь и умру, — мрачно проговорил он.— Подальше от всего!..
И часто я вспоминаю его и представляю себе, как он, этот анархист, — раб Маранонского поместья, лежит в сарайчике, на своем жестком ложе, среди железного лома и разных орудий, и упорно смотрит в ночную темноту своими широко открытыми глазами, думая неотвязную думу и с покорностью ожидая, когда сон, ‘который бежит от него’, как он говорил мне, наконец, снизойдет на него и даст ему столь желанный покой…
Источник текста: журнал ‘Русская мысль’,1916, книга 7. Июль. С. 32—52.