(НАБРОСОКЪ).
Т. Щепкина-Куперникъ.
‘Современникъ’, Кн. I, 1911.
Алфред де Мюссе, Щепкина-Куперник Татьяна Львовна, Год: 1911
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Есть настроенія, которыя легче переживать съ закрытыми пазами, есть обстановка., съ которой невольно говоришь шепотомъ, есть люди, вспоминая которыхъ — хочется найти какія-то новыя, нжныя, бережно звучащія слова, чтобы не спугнуть дымку сладкой грусти, обввающую мысль о нихъ.
Такимъ для меня былъ Мюссе,— и писать о немъ мн трудне, чмъ драть. Разв можно разсказывать, кто такое былъ Мюссе? Не могу,— не берусь.
Хочется думать, что томики Мюссе и сейчасъ еще найдутся на полкахъ у всякаго, кто по настоящему любитъ литературу и по настоящему уметъ читать. Правда, такихъ мало… У насъ теперь процессъ чтенія все больше сводится къ тому, чтобы убивать время, и девять десятыхъ того, что читается — живетъ, подобно эфемеридамъ, ‘день одинъ’.
А давно-ли Мюссе держалъ подъ своимъ обаяніемъ всю читающую Европу,— давно ли его именемъ была отмчена цлая эпоха — вмст съ двумя другими — Гюго и Ламартина?
Но если Гюго былъ мыслящей головой этой эпохи, а Ламартинъ ея тоскующей о Бог душой — то Мюссе былъ ея сердцемъ, живымъ, трепетнымъ сердцемъ. Его горячая алая кровь и страстное біеніе передавалось человчеству — и оно жило и трепетало вмст съ нимъ.
Сердце не старется! И если въ другихъ намъ многое уже чуждо,— если, когда мы перечитываемъ ихъ страницы, тутъ и тамъ слова ‘высокопарно… сентиментально…’ съ скептической усмшкой проскальзываютъ въ наши мысли — Мюссе для насъ не состарлся. До сихъ поръ живы его страданія, до сихъ поръ достигаетъ до глубины нашей души крикъ его отчаянія, трепетъ его любви — и будитъ откликъ въ каждомъ, кого когда-либо озарила ослпляющимъ блескомъ любовь или оснило темными крыльями отчаяніе.
Какъ странно, что любовь дйствительно, по выраженію Мюссе (повторенному Ростаномъ) превращаетъ слезы въ жемчугъ- Его стихи — настоящій жемчугъ. Жемчугъ, говорятъ, не умираетъ, пока его носятъ на живой груди, по стоитъ его сложить въ ларцы, въ подземелья — какъ въ нашихъ монастыряхъ, и онъ теряетъ блескъ и жизнь. Жемчужины Мюссе не уперли до сихъ поръ: ихъ спасаетъ отъ смерти прикосновеніе къ живой и трепетной груди тхъ, кто уметъ любить и знаетъ страданіе.
Мюссе — поэтъ молодости, потому что и настоящая любовь и настоящее страданіе — присущи молодости, они — признакъ молодости чувства, молодости духа. И иначе, какъ молодымъ, онъ не представляется нашему воображенію.
Онъ умеръ 47 лтъ, не доживъ до старости, но какъ поэтъ, пожалуй, онъ умеръ гораздо раньше: вс его лучшія произведенія были написаны въ 1838 г., когда ему не было 28 лтъ: ‘его поэзія имла раннюю весну, короткое, но какое великолпное лто,— осени и зимы не было у него…’ Былъ проблескъ въ 1841 г., когда онъ написалъ ‘Воспоминаніе’.
И есть что-то исключительно молодое во всхъ переживаніяхъ Мюссе. Даже его разочарованія, его жалобы на ‘преждевременную старость сердца’, его увренія, что онъ ‘выпилъ все изъ чаши бытія’ — разв это не жалобы молодости? Увы — чмъ старше мы становимся, тмъ ясне для насъ, но мы едва только успли коснуться жадными устами этой чаши: но въ 18 л. почти всегда кажется, что она выпита до дна…
Передо мною портретъ Мюссе — рисунокъ Деверса — въ костюм флорентійскаго пажа, который онъ особенно любить носить на костюмированныхъ балахъ. Да, этотъ юноша, тонкій и гибкій, съ изящнымъ, немного женственнымъ оваломъ лица и данными блокурыми волосами, могъ сойти съ картины да-Винчи, таковы, вроятно, были смлые и граціозные пажи, сопровождавшіе Екатерину Медичи ко двору Генриха II. Недаромъ въ жилахъ Альфреда Мюссе текла кровь флорентинца Сальвіати, недаромъ, къ несчастью,— если отъ менестреля XIII вка Клода Мюссе и поэта Беллэя онъ унаслдовалъ поэтическій даръ,— Сальвіатл передалъ ему ту неумренную и пагубную страстъ къ наслажденіямъ,— которая погубила ‘Лорензаччіо’.
Блокурый и смлый пажъ,— но уже умющій глубоко чувствовать — это Фортунію, съ его псенкой:
‘Si vous croyez que je vais dire
Qui j’ose aimer’.
Это — Фантазіо, съ его ‘любовью къ любви’ — съ его безсмертнымъ и вчнымъ исканіемъ и вчной надеждой, это — сама молодитъ, съ жемчугами ея слезъ и алыми розами ея поцлуевъ.
Муза Мюссе представляется только молодой — молодой, и мечтательной, и блокурой, кстати, ни одинъ поэтъ не сдлалъ свою ‘музу’ такой конкретной, живой и настоящей, какъ Мюссе, можетъ-быть потому, что онъ дйствительно видлъ ее, что для него это было не фигуральное выраженіе, а видніе посщавшее его въ ночной тишин, говоря прозаически. Мюссе подверженъ былъ галлюцинаціямъ, и странная реальность его, ‘Музы’ этимъ и объясняется.
Мюссе возбуждалъ къ себ въ женщинахъ почти всегда какое-то материнское чувство, можетъ бытъ, причиной этого была хрупкость его организма, его болзненность и нервность, доходящая до галлюцинацій, его безпомощность въ болзни, его порывы отчаянія и слезъ, и смнявшее ихъ дтское веселье, толкавшее его порой на самыя безумныя выходки, проказы сумасбродного пажа — на которыя Альфредъ де-Виньи только качалъ головой, полу-смясь, полу-упрекая: ‘Ну, можно ли, чтобы въ этомъ пр ходила жизнь великаго поэта?…’
Но только женщины, начиная отъ его очаровательной ‘крестной’, m-me Жоберъ, и кончая его врной домоправительницей, скоре нянькой, Аделью — видли въ немъ прежде всего геніальнаго ребенка.
‘Мой мальчикъ, мое дитя, мой обожаемый ребенокъ’ — пишетъ ему Жоржъ Зандъ въ своихъ безумныхъ письмахъ.
И самъ онъ безсознательно даетъ этотъ же оттнокъ, рисуя свою музу, стоящею рядомъ съ нимъ и внимательно прислушивающеюся къ его рчамъ —
‘Какъ озабоченная мать
Склонясь надъ колыбелью сына….’
Даже въ мужчинахъ — какъ въ его врномъ друг Таттэ,— въ его брат Пол Мюссе, и т. д.— вызывалъ онъ именно ту умиленную, заботливую нжность, желаніе отъ чего-то оградить, уберечь — которую внушаютъ только молодыя и хрупкія существа.
Правда, въ ту эпоху люди, вообще, меньше стыдились своихъ чувствъ, дружба не считалась пустой сентиментальностью, телеграммы и телефоны не замнили еще длинной, откровенной переписки.
То была эпоха, когда романтизмъ расцвлъ и околдовалъ всхъ своими весенними чарами,— то была молодость литературы XIX вка. Тридцатые года! Если только взять наудачу хоть нсколько именъ, что окружали Мюссе, хотя-бы, въ знаменитомъ ‘Арсенал’ (такъ обозначали салонъ Ш. Нодье, состоявшаго библіотекаремъ при Арсенал), гд сходились вс т, о которыхъ говорилъ Мюссе, что каждый изъ нихъ былъ ‘un grand homme ou tout comme’ вокругъ прелестной и талантливой дочери хозяина дома, этой самой ‘Marie la tete coquette et feurie’, по которой изнывалъ Арсеръ, посвятившій ей свой, заслужившій міровую извстность, сонетъ ‘Mon me son secret, ma vie a son mystè,re’,— и гд пніе, музыка, танцы перемежались со стихами — чьими стихами! Словно зачерпнешь горсть драгоцнныхъ каменьевъ изъ сокровищницы, называя имепа: Гюго, Ламартинъ, А. де-Виньи, Сентъ Бэсъ,— или позже, за ужинами ‘Des deux Кеvues,’ гд за однимъ столомъ съ ними можно было еще найти Гейне, Теофиля Готье, Мериме, когда въ трагедіи ‘потрясала сердца’ хрупкая юная Рашель, а въ опер пли Малибранъ и потомъ Віардо-Гарсіа,
Этотъ расцвтъ, своего рода ‘Эпоха Возрожденія’ искусства и литературы, былъ благодатной почвой для яркихъ чувствъ и сильныхъ переживаній, одно вызывало другое, какъ бы въ магическомъ круг, и, конечно, какъ подобаетъ эпох романтизма, первенствующее мсто принадлежало женщинамъ.
Мюссе имлъ у женщинъ огромный успхъ. Помимо его имени большого поэта — онъ былъ обаятеленъ, красивъ, элегантенъ. Ботъ мы видимъ его, входящихъ въ caf ‘Tortoni’, или въ залу театра, въ вечернемъ костюм львовъ того времени, ‘дэнди’ — какъ ихъ называли: ‘Темнозеленый съ бронзовымъ отливомъ фракъ съ металлическими пуговицами, кружевное жабо, толстая, золотая цпь на коричневомъ шелковомъ жилет, блыя нанкиновыя или свтло-голубыя брюки,— блыя перчатки и лакированные высокіе сапоги, шляпа, небрежно сдвинутая на одно ухо, и трестъ въ рук’… Онъ производилъ сенсацію, гд бы это ни было, но вальсировалъ-ли онъ съ юными дебютантками на свтскомъ балу, и старался изъ ихъ наивнаго лепета узнать ‘О чемъ мечтаютъ молодыя двушки,’ — пилъ ли онъ шампанское изъ одного бокала съ хорошенькой танцовщицею, онъ былъ одинаково искреннимъ всегда, и одинаково умлъ найти дорогу къ женскому сердцу. Онъ всю жизнь жилъ въ атмосфер ‘вчно женственнаго’ — и вотъ, можетъ быть, почему женщины такъ любятъ его поэзію.
Много женщинъ играло роль въ его существованіи.
Ботъ он обступаютъ меня легкимъ роемъ, эти виднія прошлаго, нжныя женщины тридцатыхъ годовъ — ихъ гладкія бандо волосъ и букли сзади, ихъ открытыя, покатыя плечи, пышныя юбки и перекрещивающіяся ленточки туфель на бломъ шелковомъ чулк,— ихъ арфы, гитары, чувствительные романсы,— ихъ томная блдность и ‘осиныя таліи’…— кто бы он ни были, каждая изъ нихъ что-нибудь влила въ чашу жизни поэта — кто освжающую росинку, кто слезу, кто каплю яда. Но въ сущности, единственной, научившей его и любви и отчаянію — была Жоржъ Бандъ. Исторія ихъ печальной, безумной и красивой, какъ грозовая ночь любви,— слишкомъ извстна, чтобы о ней говорить, извстна изъ ихъ переписки, изъ ея романа ‘Онъ и она’, изъ романа Поля Мюссе ‘Она и онъ’, наконецъ, изъ романа Луизы Коле ‘Онъ’. Не жалли раздирать на клочки ихъ бдную любовь, кто-то кого-то въ чемъ-то обвинялъ, кто-то оправдывался… Въ чемъ было оправдываться? Любовь не выдерживаетъ никакихъ теорій. Въ ихъ же любви было слишкомъ много священнаго безумія, потемнвшія стны палаццо Нани въ Венеціи были свидтелями слезъ и отреченій, ошибокъ и прощеній, борьбы двухъ индивидуальностей, слишкомъ исключительныхъ и сложныхъ, чтобы мрять ихъ чувства и судитъ о нихъ по прописямъ, ‘измна, cлабохарактерность,’ — и тому подобныя слова остаются словами, того, что переживали эти люди, никто не знаетъ… но давно почти забыты волновавшіе нашихъ прабабушекъ романы Ж. Зандъ,— давно лежитъ на кладбищ подъ своей любимой ивой Мюссе,— а до сихъ поръ живы его Ночи, т Ночи, которыя родились изъ отчаянія этой любви!… И къ чему намъ быть строже самого поэта, который — черезъ много лтъ посл того, какъ эта любовь пронеслась надъ его душой, прозжая Фонтенблосскимъ лсомъ, гд когда то переживалъ незабвенные часы съ ней — говоритъ, что пусть эта любовь и дала ему самыя невыносимыя страданія, но все же…
‘Je me dis seulement: a cette heure, en ce lieu,
Un jour, je fus aim, j’aimais, elle tait belle.
J’enfouis ce trsor dans mon me imortelle.
Et je l’emporte Dieu!’
Посл этой всепоглощающей любви Мюссе искалъ у женщинъ главнымъ образомъ тхъ ‘легкихъ радостей, дающихъ прелесть жизни’, о которыхъ упоминаетъ его муза въ ‘Октябрьской ночи’. И многія давали ему эти радости. Вотъ его нжная дружба съ прелестной и умной m-me Жоберъ, этой крохотной женщины, которую онъ сравнивать съ королевой Мэбъ и Титаніей, и называлъ своей крестной, такъ какъ она когда-то шутя дала ему прозвище ‘Принцъ Фосфоръ-Летучее Сердце’. Дйствительно, такія отношенія могли бы существовать между крестной и крестникомъ, который моложе ея на 7 лтъ. Она была повренной всхъ его увлеченій, горестей и радостей, разрывовъ и примиреній, оба. они почему-то никогда но перешли границъ того, что они называли своимъ ‘Sentiment sans nom’,— чувствомъ безъ названія,— и что современная романистка назвала ‘amiti amoureuse’ — влюбленной дружбой, можетъ быть, инстинктивно, боясь разрушить т отношенія, которыя давала столько топкой радости обоимъ. Вотъ отрывокъ изъ письма,— одного изъ тхъ писемъ, которыя Мюссе лтними ночами, когда теплый Бтеръ задувалъ его лампу, писалъ своей ‘цариц Мэбъ’?— и которыя она читала въ своей цвтущей Турени, гд жила добровольной затворницей съ больнымъ и старымъ мужемъ:
‘… Когда, среди моей глупой жизни, я получаю и читаю письма отъ Васъ, я похожъ на человка, отравленнаго запахомъ асфальта и табака, который входить вдругъ въ садъ,— гд его охватываетъ порывомъ втра, полнаго запаха розъ…’
А вотъ Рашель — ‘хрупкое дитя, точно сгибающееся подъ тяжестью собственнаго генія,’ — Рашель, въ чувство Мюссе, къ которой больше входило любви къ искусству, чмъ къ женщин. Одна изъ очаровательнйшихъ ‘границъ ‘Посмертныхъ произведеній’ Мюссе — этотъ ужинъ у Рашели, когда великая актриса, вся дрожащая и пылающая посл представленія ‘Танкреда’, въ своей, еще скромной, квартирк, угощала ахъ самодльнымъ ужиномъ, и потомъ, когда вс ушли, кром Мюссе, не взирая на воркотню полусонной матери услась читать ему Федру. Ей говорили, что она не должна играть Федры, такъ какъ она слишкомъ молода и слишкомъ худощава для этой роли,— а она съ горящими глазами, стуча по столу своимъ крошечнымъ кулакомъ, доказывала, что она можетъ и должна играть Федру, что женщина, которая умираетъ отъ безнадежной любви, не можетъ бытъ толста, какъ бочка, и предложила Мюссе послушать, какъ она понимаетъ Федру. Вотъ его разсказъ объ этомъ:
‘Она вся отдалась роли, хотя и читала вполголоса, она блднла и краснла, я никогда не видлъ ничего прекрасне, и въ театр она не производила на меня такого сильнаго впечатлнія.
Усталость, легкая хрипота въ голос, пуншъ, поздній часъ (было около 1/2 1-го ночи), лихорадочный румянецъ ея худенькихъ щекъ, ночной чепчикъ, какое-то непобдимое очарованіе, исходящее отъ всего ея существа, эти блестящіе глаза, которые взглядомъ спрашиваютъ моего совта, дтская улыбка, которая вдругъ какимъ-то чудомъ появляется, все, наконецъ,— вплоть до этого безпорядка на стол, дрожащаго пламени свта, заснувшей матери — тутъ была сразу и картина, достойная Рембрандта, и глава романа, достойная Вильгельма Мейстера — и художественное воспоминаніе, которое никогда не изгладится изъ моей души’…
Но вотъ хрупкій образъ Рашели въ скульптурной блой одежд трагедійной принцессы уступаетъ мсто настоящей принцесс — я вижу гордую княгиню Кристину Бельджіойозо,— которая настолько же не подходила къ этой фамиліи, насколько мужъ ея, ‘веселый красавецъ’ князь Бельджіойозо, носилъ ее по праву. Женщина, пережившая очень романтичную жизнь, по хранившая въ своихъ глазахъ (до того огромныхъ, по выраженію Мюссе, что онъ ‘терялся въ нихъ и не могъ больше себя найти’), вчную грусть. Она была душою и тломъ предана длу освобожденія Италіи, и ей пришлось спасаться отъ преслдованія въ Париж, ея имущество было конфисковано, и нкоторое время эта гордая красавица жила въ Париж на чердак и продавала рисованные ею вера,— не забывая, впрочемъ, на этомъ чердак всхъ атрибутовъ романтизма- черепа на древне-еврейской книг, гитары съ порванными струнами, кинжала и тончайшихъ духовъ. Потомъ ея имущество было ей возвращено, и она жила въ этомъ же Париж, съ царственной роскошью, принимая у себя запросто. Гейне, Листа, Ари Шеффера, Д. Тьерри и т. д., и т. д. Бальзакъ считалъ ее красавицей, Имперіей, но — ‘невыносимо синимъ чулкомъ’. Она, дйствительно, занималась ‘изслдованіями происхожденія католической догмы’ и писала томы серьезнйшихъ работъ, но красива была, по словамъ Гейне, описывавшаго ее, ‘красотою тхъ знатныхъ дамъ, въ которыхъ были влюблены живописцы XV вка, создавая своа величайшія произведенія’. Она внушила Мюссе, въ одну изъ ихъ размолвокъ, знаменитые стансы’ Я une morte’ — и уже за это одно достойна благодарности.
А вотъ смняетъ эту блестящую патриціанку умное, доброе лицо женщины изъ народа, по патриціанки по душ, талантливой артистки, Луизы Алланъ-Депрео. Г-жа Алланъ создала ‘Капризъ’ Мюссе. Почему-то пьесы Мюссе не ставились и считались неудобными для постановки. Алданъ, игравшая нсколько лтъ подъ-рядъ въ Россіи, какъ-то увидала на сцен одного изъ петербургскихъ театровъ одноактную пьесу, которая такъ понравилась ей, что она попросила ‘автора перевести для нея эту пьеску на французскій языкъ’. ‘Русская пьеса’ была не что иное, какъ ‘Капризъ’ Мюссе. Алланъ сыграла его въ Россіи, а, вернувшись въ Париж,— въ Comdie Franaise,— и тамъ эта пьеса стала настоящимъ ‘Капризомъ’ публики, и собирала каждый вечеръ полный театръ, съ чмъ бы ее ни ставили. Съ ея легкой руки взялись за осталъвыя пьесы Мюссе — и послдніе годы Мюссе, писавшій уже очень мало, наслаждался заслуженнымъ успхомъ, и нравственнымъ и матеріальнымъ. Эта женщина, умвшая въ театральномъ мір сохранить врожденную порядочность, доброту и чистоту,— женщина, о которой вс, знавшіе ее, отзывались съ величайшимъ уваженіемъ,— вмст съ внезапно пришедшей къ Мюссе славой драматурга отдала ему и другой даръ: свою любовь — настоящую, честную и чистую любовь. Маленькая вилла Ville d’Array, гд они поселились, сидла много ея слезъ, часто приходилось Алланъ прощать ея ‘вспыльчиваго, безумнаго, подозрительнаго, но наивнаго, какъ дитя’, поэта, но когда она убдилась въ его охлажденіи,— онъ не услышалъ отъ нея ни слезъ, ни жалобъ. Вся ея месть была съ томъ, что она доставила ему лишній тріумфъ, безподобно сыгравъ Жаклину въ ‘Фортуніо’,— и трогательно: посл этого она не хотла больше играть молодыхъ героинь, и хотя ей не было еще 40 лтъ, она перешла на амплуа матерей. Эта пьеса была для нея лебединой пснью, которой она простилась съ любовью и молодостью. Она умерла лтъ черезъ 5 посл ихъ разрывами до послдняго для думала о Мюссе. За недлю до ея смерти, узнавъ о кончин Гейне, она воскликнула: ‘Какъ это поразитъ Мюссе!’. Ея исповдь — письмо къ ея подруг — одинъ изъ прекраснйшихъ ‘человческихъ документовъ’, и, можетъ быть, это было лучшее сердце, которое встртилъ Мюссе на своемъ пути.
Еще блдная тнь приближается, изъ-подъ благо убора монахини смотрятъ ясные глаза и слышенъ тихій голосокъ, говорящій о Бог… Это — ‘сестра Марселина’, молодая монахиня, неоднократно ухаживавшая за Мюссе во время его болзней. ‘Святая двушка’, какъ ее называли вс его близкіе, ‘уста которой способны были произносить жалобы — только на чужое страданіе’, какъ говорилъ о ней Мюссе, появлялась въ его жизни тихимъ солнечнымъ лучемъ въ самыя мрачныя минуты, онъ ждалъ ее съ нетерпніемъ, и одно прикосновеніе ея руки, ‘загрубвшей въ уход за чужими болзнями, такой нжной для несчастнаго’ — опять его слова — усмиряло его тревогу и помогало ему спокойно уснуть. Въ его послдніе годы она не была съ нимъ,— но мысль о ней его не покинула: по его просьб, съ нимъ положили въ гробъ связанный ею у его постели кошелекъ и футляръ для пера, на которомъ она вышила: ‘думайте о вашихъ общаніяхъ’. Понятно, какія общанія онъ могъ давать этой ‘святой двушк’, и полно значенія, что онъ думалъ о нихъ передъ смертью.
Наконецъ, галлерею портретовъ заканчиваетъ его добрая Адель, его домоправительница и нянька, немолодая двушка, которая всецло посвятила себя ему послднія 10 лтъ его жизни, и была его сидлкой, секретаремъ, хозяйкой — всмъ. Въ ея воспоминаніяхъ, безыскусственныхъ и наивныхъ, гд его мысли, болзни, припадки, страхи, радости, успхи — разсказываются наряду со счетами сдланныхъ имъ покупокъ, рецептами любимыхъ имъ кушаньевъ и предписаніями докторовъ — передъ нами вся его интимная обстановка. ‘Нтъ героя для своего камердинера’, говорятъ, но Мюссе сумлъ быть героемъ и для ягой преданной души.
Она разсказываетъ, между прочимъ, сама не зная, какой красивый символъ даетъ въ этомъ, какъ Мюссе во время выздоровленія посл тяжелой болзни, часто ходилъ съ ней въ Jardin des Plantes, и какъ его занимало, что ее тамъ полюбилъ больной день Марцо, котораго она пожалла и назвала своимъ бднымъ красавцемъ, онъ сталъ черезъ ршетку брать отъ нея пищу, отъ которой раньше отказывался, позволялъ ей гладить свою голову и радостно встрчалъ ея появленіе. Такимъ больнымъ красавцемъ-львомъ былъ для этой простой души ея поэтъ, и она дала ему, что могла: кормила его, ходила за нимъ, перенося безсонныя ночи и терпя вс капризы больного съ самоотверженіемъ матери. Онъ умеръ на ея рукахъ…
Въ его послдніе часы не было при немъ никого, кром смиренной Адели, но по ея словамъ въ послднія минуты, Мюссе ‘съ кмъ-то любимымъ говорилъ, улыбался, кого-то видлъ’…
Кто же изъ этихъ женщинъ склонялся надъ смертнымъ ложемъ поэта? Видлъ ли онъ темные глаза той, ‘кто первая научила его измн’, глаза ‘геніальнаго Жоржа’, которые онъ не могъ забыть? была ли это гордая патриціанка Бельджіойозо? или блдная Рашель?…
Мн кажется,— безплотная форма, стоявшая въ этотъ послдній часъ
‘Какъ озабоченная мать,.
Склонясь надъ колыбелью сына’,
была та, которую онъ воспвалъ такъ нжно, единственная, не измнившая ему никогда, его ‘утшительница’, ‘подруга и сестра’, какъ онъ зваль ее,— его безсмертная и вчно молодая муза.