АЛЕНА.
АЛЕНА.
КАРТИНЫ НАРОДНОЙ ЖИЗНИ.
Памяти Ивана Саввича Никитина.
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
V.
V.
Алена, Суворин Алексей Сергеевич, Год: 1862
Время на прочтение: 115 минут(ы)
Куда идешь ты, бдное дитя мое?… Погляди, какъ низко нависло небо надъ землею… Срыя тучи заволокли ясное солнышко… Втеръ тихъ, не разгулялся еще онъ… Только съ снжинками онъ заигрываетъ — то здсь, то тамъ схватитъ ихъ въ горсточку, крутитъ-крутитъ, какъ тебя, дитя мое, крутили за вихоръ, и броситъ — разсыплетъ, разветъ но полю… Но сильне и сильне онъ. Вонъ закружился онъ около бугорка и словно хочетъ развять-разбросать его, и сравнять съ неоглядной степью, чтобъ просторно и вольно было ему гулять да разгуливать…
А вонъ снгъ изъ тучекъ сдыхъ сыплется. Не допуститъ онъ его до земли: шумно подхватитъ его на крылья свои, на крылья свои длинныя — имъ и конца-края нтъ — закрутитъ-завертитъ имъ, другъ съ дружкой снжинки столкнетъ-перепутаетъ, стукнетъ объ землю, и опять схватитъ, подброситъ вверхъ и станетъ месть-заметать и дорогу торную, и овраги темные, слды звриные и человческіе…
Засвиститъ-зашумитъ и заохаетъ онъ во темномъ бору, забалуетъ-заиграетъ деревьями, и птицы и зври забьются-попрячутся въ берлоги, да затишье… А какъ стряхнетъ онъ съ длинныхъ крыльевъ своихъ снгъ, какъ начнетъ онъ летать-перелетывать по степи широкой, по бору дремучему, все замететъ онъ, все сравняетъ съ степью ровною, и тебя, дитя мое, не пожалетъ онъ, и не увидишь ужь ты, какъ онъ, умаявшись, сгонитъ съ неба тучи срыя и уляжется отдыхать-почивать и ждать яснаго солнышка.
А какъ выглянетъ оно, да обольетъ своимъ свтомъ радостнымъ степь раздольную и дремучій боръ — смючись станетъ онъ поглядывать на свое дло немалое, и тихонько воздыхаючи, станетъ онъ пошаливать съ снжинками, вихремъ завивать ихъ, словно кудри красной двицы…
Куда-жь ты, куда-жь ты идешь, бдное дитя мое?…
Поднималась страшная замять, а Аленка шла да шла впередъ, дрожмя-дрожа въ своемъ коротенькомъ, поношенномъ полушубк, сверхъ котораго надтъ былъ поношенный же кафтанишко. Втеръ жегъ ея колни, билъ ихъ оледенлымъ снгомъ… Волосы повылзли изъ-подъ платка и заиндевли. Аленка не убирала ихъ… Пуще и пуще втеръ — зги божьей не видать за мятелью, а она все шла и шла, все прямо по дорог, которая обозначалась часто насаженными ветлами — шла и слушая напвы втра, вздрагивала отъ холода, утирала лицо и глаза отъ налипшаго на нихъ снга. А втеръ все плъ заунывно-дикую псню, и чудился Аленк въ этомъ напв какой-то тихій, слабый голосъ, звучавшій грустью и безнадежьемъ:
— Что будетъ съ тобою, дитятко мое?
Звучалъ этотъ голосъ, и въ вихр мятели блисталъ ей знакомый ликъ, исхудалый, съ длинной, сдоватой бородой, и не то манилъ онъ ее къ себ, не то благословлялъ дрожащею рукою, и плачъ и рыданья ей слышались…
— Сюда!… Ко мн, ко мн, красавица!… Смлй, смлй!… звучалъ другой, сильный и повелительный голосъ, заглушавшій самую бурю, и она словно видла длинное платье странника, его мховую шапку, всю его фигуру, бодро шагавшую по глубокому сугробу и опиравшуюся на толстую палку съ желзнымъ наконечникомъ.
Близко городъ — еще и еще усиліе, но оставляютъ ее силы, ноги коченютъ и не двигаются… Она остановилась, поглядла назадъ — ничего не видно, поглядла направо — едва чернлась сквозь мятель развсистая ива, и она пошла къ ней…
Насилу слушались ноги, но дотащили-таки ее до ивы… Она прислонилась къ ней, постояла съ минуту и тихо опустилась на груду снга…
Господи, помоги ей, согрй и защити ее!
Горячй длалось тло ея, сонъ овладвалъ ею, слабй и слабй, казалось ей, звучало гд-то: ‘что будетъ съ тобой, дитятко мое?’, и смутно проносились передъ ней знакомыя картины, знакомыя мста…
Какъ паритъ!… Что за свтлый, что за палящій день! Хоть бы въ лсу темномъ укрыться! А лсъ возл, только черезъ рчку, которую въ иныхъ мстахъ въ бродъ мальчишки переходятъ, и что за лсъ!… Сосны прямыя и длинныя близко другъ къ дружк жмутся, и облитыя сверху золотомъ лтняго солнца, словно братья, жмутъ другъ друга жаркими втвями. Да не одн сосны тутъ: есть и береза, и осина, и дубъ, особливо какъ въ чащу войдешь. Прохладой и свжестью поветъ тутъ, словно войдешь въ другое какое царство… А тамъ вонъ, гляди, что за благодать!… И береза, и молодой дубнякъ, и оршникъ стоятъ вмст, сплелись втвями, да понакрылись густой сткой хмля, съ бло-желтыми шапочками, съ жосткими, шаршавыми листьями, и свту подъ этимъ шатромъ единая росинка: сочится онъ тамъ чуть-чуть сквозь стку втвей, листьевъ и хмля, словно осенній дождикъ сквозь густой туманъ, и словно вбился въ землю гвоздиками съ яркими шляпками, блдно-золотистаго цвта… Хорошо тамъ, въ этой тни благодатной, такъ и хочется пойти туда посидть, да отдохнуть, осушить потъ, который выступилъ на лбу и на всемъ тл.
Хочется и Аленк туда, да вотъ зовутъ ее:
— Ау!… Аленкау-у-у…
А лсъ себ аукаетъ…
— Зд—ся-у-у, кричитъ что есть мочи Аленка, нагибается потомъ къ земл и торопливо-неловко раскапываетъ рукою сухіе листья… Должно, грибовъ ищетъ…
А до грибовъ ли тутъ?… Въ эдакой день все бы въ тни сидлъ, или завалился бы гд-нибудь на снникъ, да такую всхрапку задалъ, что ахти малина… А тутъ ищи, да не себ еще — вотъ и попала въ рдкое мсто — солнцу просторъ, и оно такъ и обдаетъ жаромъ…
— Эдакая вдь диковина, подумаешь, говоритъ Аленка:— такое махонькое, а вдь какъ жаритъ. А что согляжу я на солнце, ай нтъ? и она пялитъ глаза, а солнце такъ пронизываетъ ихъ, что они жмурятся-жмурятся и закрываются съ болью и слезами…
— Нтъ, не соглядишь, говоритъ она, улыбаясь, и принимается раскапывать листья и землю… А загорлое лицо такъ и пышетъ здоровьемъ и красотою, глаза такъ и блещутъ изъ-подъ длинныхъ, иглистыхъ рсницъ, и ротъ такъ сладострастно раскрывается, что вотъ, кажется, польются изъ него любовныя рчи, однообразныя, но милыя рчи, безъ конца, безъ конца, и будешь ихъ слушать и не наслушаешься, и станешь цаловать эти вызывающія губки и не нацалуешься…
— Аленка-у-у!…
— Э, да ну васъ… Вотъ разорались… Пойти что ли ужь къ нимъ.
Идетъ она, отвчая ‘ау’, да такъ звонко, словно серебряный колокольчикъ.
— Ай, ужака!… вскрикиваетъ она вдругъ и останавливается.
А ужъ съ золотой головкой, медленно, словно нехотя, ползетъ, изгибаясь глянцовитой черной лентой, шуршитъ но сухимъ листьямъ и прячется подъ лопухи. Аленка все стоитъ, и страхъ понемногу сбгаетъ съ лица, какъ сбгаетъ иногда тнь со степи, по мр того, какъ спрятавшееся за облачко солнце снова выглядываетъ понемногу — пройдетъ облако и тнь пропадетъ, и снова все заблещетъ.
— Ишь, сказала Аленка, и улыбнулась…— Гадина вдь, а какая пригожая. Говорятъ, у бабушки Лексвны одна ужака въ пазух ночуетъ. Какъ бабушка въ постель — ужака сейчасъ къ ней за пазуху, и свернется тамъ, и спитъ цлую ночь… Ухъ, я чай бы умерла со страху… и опять какая-то тнь покрываетъ лицо, и идетъ Аленка задумавшись…
Голоса все ближе и ясне. Вотъ показалась цлая вереница бабъ и двокъ, съ лукошками подъ мышками и за плечами. Бабы были все больше старыя, въ плохенькой одеженк съ заплатами и дырьями. Нсколько двокъ шли кучкой впереди и пересмивались. Бабы насилушку передвигали ногами. Лица все такія изморенныя, да черныя отъ пыли да загару. У иныхъ при этомъ еще и узоры на лиц. Пыль-то заберется нетокма что въ уши и въ носъ, а даже и ротъ не оставитъ пустымъ, а на щекахъ и на лбу насядетъ такой густой слой, что посади тамъ какое ни на есть зерно — взойдетъ… Бабнка приложитъ ко лбу потную руку, такъ на немъ цлая пятерня и нарисуется.
— Вотъ и Аленка, сказало нсколько голосовъ разомъ.
— Экая ты баловень-двка, говоритъ одна старенькая бабнка наставительнымъ тономъ.— Вотъ ужотка скажу матери — изобьетъ она тебя…
— Отецъ не дастъ, вмшивается другая.— Отецъ-то въ ней и души не чаетъ…
Аленка молчитъ, только изподлобья поглядываетъ на двокъ, да чуть-чуть ухмыляется, и то ухмыляется-то одними глазами, а губы совсмъ на почтительномъ положеніи.
— Гд это ты пропадала? начинаетъ прежняя бабнка.
— Грибы сбирала.
— Гд-жь они?
— А вотъ — и Аленка показываетъ два-три гриба на дн своей лукошки.
— Вотъ она т барыня-то задастъ, двка…
— Не твоя, ттушка, печаль. Я и барын тоже скажу — не родить же мн грибовъ ей, и смется она и закрываетъ лицо рукавомъ.
Аленка присоединилась къ двкамъ и заюлила, засмшила, забаловалась. А бабы говорили потихоньку:
— Экая бойкая да верткая… Просто, король-двка…
— Проку не будетъ изъ нея… Попомни мое слово.
— Что и говорить… Извстно, что ужь тутъ…
— А вдь какъ ребятенки-то наши, да двчонки-то любятъ ее… Такъ курагодомъ и ходятъ за ней. И она ужь куралеситъ-куралеситъ имъ… И побаски, и псенки, и игры разныя затетъ — какъ не надостъ… Словно насдка съ цыплятами…
— Это что ужь — это точно… А шею все-таки свернуть ей, потому ужь больно въ хол выросла — не бита, не трепана…
— А что, бабочки, не пожевать ли хлбца?
— Отчего не пожевать — пожуемъ…
— А я вотъ такъ наморилась, что и да на умъ нейдетъ. Языкъ-то словно дубовый сталъ.
— Какъ не стать — встимо станетъ… Ох-охонюшки!…
Вынули бабы изъ-за пазухи хлбъ черствый да заплесневлый. Отскребутъ ногтемъ плесень-то — а ногти у бабъ, что твой ножъ — и уписываютъ на здоровье, только, какъ говорится, зубы трещатъ…
Лсъ рже и рже, и передъ ними такая свтлая, да тихая, да неширокая рка. Ни травки по ней, ни камышинки, ни осочки, словно чистое стекло въ зеленой рамк съ золотистыми ободочками. Поднимется втеръ, заходятъ волны по рк, набгаютъ на берегъ и моютъ-перемываютъ песокъ, словно для того, чтобъ могла сказать рчка людямъ: ‘Полюбуйтесь, други милые, какіе чистые берега у меня, у рки, вашей поилицы-красавицы…’
За ркой, по косогору, раскинулась деревня, куда и поплелась вереница бабъ и двокъ, перешедши рку вбродъ.
Деревня эта — Ильинка, Благовщенка тожъ. Помщицей въ ней — Настасья Ивановна Чушкина, богомольная, да ядовитая старушонка. Смолоду, поговариваютъ, много гуливала, не одного, не двухъ любливала, а подъ старость до того остепенилась, что хороводы и псни совсмъ изгнала изъ деревни, и слдила за поведеніемъ и нравственностью парней и двокъ съ материнскою заботливостью. Забрюхатетъ двка — призоветъ ее къ себ Настасья Ивановна и говоритъ таково нжно, словно медъ, изъ устъ ея течетъ:
— Согршила?
Двка молчитъ.
— Согршила? спрашиваетъ опять барыня.
— Виновата, отвчаетъ чуть слышно двка и падаетъ къ барынинымъ ногамъ.
— Съ кмъ? спрашиваетъ барыня.
Двка молчитъ.
— Съ кмъ? повторяетъ громче свой вопросъ барыня.
Двка начинаетъ рыдать.
— Пошла вонъ, бестія!… Слышать не могу тебя, ракалія, и барскій башмакъ любовно касается головы валяющейся въ ногахъ двки. Вонъ, вонъ, мерзавка!
Двка уходитъ — барыня посылаетъ за отцомъ ея. Приходитъ отецъ.
— Ты чего смотрлъ за дочерью, а? говоритъ барыня.
— Не углядишь вдь за двкой, отвчаетъ мужикъ, глядя въ сторону.
— Зачмъ же ты отецъ ей, а? Зачмъ ты, зюзя, отецъ ей, а?
— А ужь видно такъ Господу-Богу угодно было, чтобъ отецъ я ей былъ.
— А ежели такъ Господу угодно было, значитъ, Господу и служить ты долженъ?
— Встимо ему, батюшк…
— А теперь ты кому служишь, а? дьяволу, а?
— А кто-жь ее знаетъ — должно, ему…
— Видишь, какая ты безчувственная скотина. И Богу, говоришь, служишь, и дьяволу служишь… Ужь не служишь ли еще кому?
— Вашей милости, матушка-барыня.
— Врешь, врешь, подлецъ… Служилъ бы мн — не то было бы… Съ кмъ твоя дочь согршила?
— А Богъ ее вдаетъ — не говоритъ…
— Какъ она сметъ не говорить — ты отецъ ей…
— Отецъ-то, извстно, теперича я ей отецъ, а только не говоритъ…
— Я теб говорю — должна сказать, иначе знаешь, что тебя ожидаетъ… Ты пробовалъ бывать у меня на конюшн?
— Какъ не пробовать, пробовали, чай, благодаря вашей милости.
— Ты, кажется, грубишь мн?
— Гд ужь намъ грубить, матушка!…
— То-то, смотри!… Ступай, завтра придешь и скажешь…
— Да не говоритъ…
— Вонъ пошелъ, каналья…
Такъ или иначе, но виновный обыкновенно отыскивался. Всего бы естественне женить виноватаго на виноватой, да и дло съ концомъ. Но барыня на этотъ счетъ совсмъ другихъ мыслей была. Соединить согршившихъ узами брака, значило, по ея понятіямъ, потворствовать разврату, съ чмъ, надюсь, согласится всякая благовоспитанная и благомыслящая барыня.
Когда виноватый отыскивался, барыня уходила въ свою спальню, вынимала изъ столика списокъ парней и вдовцовъ, двокъ и вдовъ, клала три земныхъ поклона, и назначала беременной двк жениха, по своему благоусмотрнію, по большей части вдовца, а согршившему парню навязывала вдову, и приказывала повнчать ихъ. Посл внца новобрачные приходили къ барын, получали отъ нея отеческое наставленіе, рубль серебра на первое обзаведеніе, и цаловали ея барскую руку.
Страшнымъ гнвомъ загоралась обыкновенно Аленка, слыша такіе разсказы, и готова была идти къ барын и выгвоздить ей всю безчеловчность такого поступка, и разругать на чемъ свтъ стоитъ. Она бы и пошла когда-нибудь, да отецъ ее удерживалъ, а мать общалась изволочить, выдрать какъ Сидорову козу. Въ сильномъ прилив гнва, Аленк приходили странныя мысли: ей такъ хотлось сцпиться съ барыней, что она готова была броситься на шею къ первому попавшемуся парню, да еще похвастаться передъ барыней…
— На, молъ, гляди, вотъ какова я!…
Приняла экономка грибы отъ бабъ и двокъ, сильно разбранила за то, что такъ мало набрали, объявила всмъ барскій гнвъ, особливо Аленк, и отпустила ихъ съ миромъ. Аленка-жь и въ усъ себ не дуетъ, она и на барскомъ двор юлитъ, задираетъ всхъ и смшитъ…
— Ужь наткнешься ты, двка, говорятъ бабы…— Охъ, ужь наткнешься…
— Ну, и наткнусь — не ваша печаль…
— То-то, гляди въ оба!…
— Экія какія, обратилась Аленка къ двкамъ: — все бы имъ всхъ отчитывать, и засмялась…
У дверей одной избы сидитъ мальчикъ въ грязной рубашонк, безъ портокъ, рыжій, весь въ веснушкахъ, и роется въ глин, приготовленной для замазки пазовъ въ изб. Ему лтъ семь на видъ. Увидавъ идущихъ двокъ и бабъ, онъ оторвалъ глаза отъ глины и пристально сталъ глядть впередъ. Вдругъ глазенки его заблистали радостью, лицо оживилось и осмыслилось, онъ вытянулся и еще напряженне сталъ глядть впередъ.
— Совсмъ остолопъ этотъ Алешка, говоритъ одна баба.— Десятый годокъ, а приняться ни за что не уметъ. Отецъ съ матерью и рукой ужь на него махнули… Гляньте-ка, ишь, глазищи-то выпучилъ…
— Да ужь и дурнъ онъ, двоньки, замтила одна изъ двокъ.— Онъ т, Аленка, родня?
— Родня. Десятая вода на кисел…
А мальчикъ впился глазами въ Аленку, и притаивъ дыханіе, ждетъ чего-то, и глазомъ не моргнетъ…
Аленка усмхнулась ласково и подбжала къ нему. Ребнокъ такъ и затрепеталъ отъ радости и схватился ручонкой за ея сарафанъ.
— Вотъ я т жевики принесла, сказала она, развязывая платокъ и высыпая въ подолъ мальчику горсти три ежевики.
Мальчикъ жадно сталъ глотать ее, а Аленка присла около него на корточкахъ.
— Тта, началъ мальчикъ:— скажи мн Аленушку.
— Вдь я т сколько разъ сказывала, ай забылъ?
— Я, тта, забылъ, что тамъ Алешка причитываетъ.
— Какой Алешка?… Ванюшка…
— Нтъ, тта, Алешка лучше. Пущай Алешка причитываетъ. Я нонче выходилъ на рку. Слъ на берегу и мурлыкаю Аленушку. Дошло до причитанья, я и позабылъ. А въ вод-то ухъ, ухъ, ухъ… Должно, быкъ водяной… Это, тта, быкъ?
— Встимо онъ. Кому-жь кром его быть?
— То-то, я знаю, это быкъ. Только какъ сестра-то Аленка утопла, я все на рку хожу. Жалко мн Аленку… Она безперечь играла со мной… Бултыхнетъ щука, а я такъ и вздрогну — не Аленка ли молъ, тамъ?…
— Да вдь Аленку-то нашли опосля и схоронили.
— Я помню. Ухъ какъ, тта, я тогда плакалъ, какъ плакалъ… Такъ мн ее жалко было, такъ жалко. Ласковая да привтливая была, словно ты… Скажи Аленушку… Я нонче вечеромъ пойду на рку и голосить стану. Скажи, родимая тта… Жевику-то я сълъ.
Аленка начала на распвъ:
Аленушка, сестрица моя,
Ты выгляни, ты высмотри —
Ножи точатъ — все вострые,
Котлы кипятъ — кипучіе,
Огни горятъ — горючіе,—
Меня, козла, рзать хотятъ.
— Аленушка услыхала братцевъ голосъ и говоритъ ему изъ рки:
Ужь ты, братецъ мой, Ванюшка…
— Алешка, поправилъ мальчикъ…
— Ну, ладно. Алешка, такъ Алешка…
Ужь ты, братецъ мой, Алешинька,
Я бы рада выглянула,
Я бы рада высмотрла —
Горючъ камень ко дну тянетъ,
Повелика-трава ноги сплела.
— Ну, чего ты плачешь?… Ты не плачь, а то никогда бол сказывать не стану. Я теб еще вотъ жевички дамъ, и жолудей дамъ, и она высыпала ему въ подолъ остальную ежевику и жолуди.
Мальчикъ опять сталъ сть и срывать чашечки съ жолудей…
— Вотъ это будетъ чашка, объясняла Аленка, а вотъ это половникъ. А вотъ этотъ жолудь — видишь, какой большущій, ты его выдолби — вотъ теб кадушка будетъ… Ну, играй… Мн домой пора.
— Я къ теб завтра, тта, приду, сказалъ жалобно мальчикъ.
— Приходи, приходи… Прощай!
— Прощай, тта родимая, прощай!…
А вотъ храмъ божій весь въ зелени и цвтахъ. Иконъ почти не видать: наклонились надъ ними, заслонили ихъ втки клена и липы. Церковныя плиты покрыты травою, въ рукахъ у всхъ цвты и зелень. Запахъ ладона, зелени и цвтовъ разлитъ повсюду въ церкви, и пріятно щекочетъ ноздри.
Безчисленныя свчи горятъ предъ образами въ ярко вычищенныхъ подсвчникахъ, горятъ въ серебряныхъ ризахъ угодниковъ божіихъ, горитъ огонь въ лампадахъ предъ самыми ликами святыхъ, такими странными, сумрачными, исхудалыми ликами.
Свтъ бьетъ изъ купола, бьетъ изъ раскрытыхъ дверей, изъ оконъ съ желзными ршотками. Въ церкви тихо-тихо… Слышно чириканье воробья на церковной оград, пнье жаворонка, а сверху, изъ купола, долетаетъ воркованье голубя. Сквозной втерокъ, легкій и прохладный, ворвется въ одн двери, прошумитъ по листьямъ втокъ, по непокрытымъ головамъ христіанъ, подыметъ легонько короткую прядь сухихъ волосъ у краснощокаго парня, зазвучитъ алой лентой красавицы-двицы, лептой, вплетенной въ русую густую косынку, и освжитъ сквозь кисейную рубашку жаркія, полныя груди ея, и полетитъ сгонять потъ съ лысины усерднаго, сладкоглаголиваго дьячка Макарыча. Благодатный втерокъ!… Одна барыня, одна Настасья Ивановна недовольна тобой: старческое, изношенное и изнженное тло ея боится простуды — и велитъ она затворить боковыя двери… Смутилъ тишину цпной, желзный звукъ, и не одного человка заставилъ вздрогнуть.
Но снова тихо, снова хорошо и легко… Вотъ крякнулъ Макарычъ и поворотилъ свой воробьиный ликъ къ царскимъ дверямъ. Отдернулась завса, и врата царскія распахнулись… Народъ словно охнулъ — сотни рукъ поднялись для креста, сотни головъ склонились долу…
— Со страхомъ божіимъ и врою приступите! задрожалъ дьяконскій голосъ. Показались святые дары и тотчасъ скрылись.
Около Аленки, какой-то, не то монахъ, не то мужикъ, съ курчавыми длинными волосами, въ чемъ-то въ род подрясника, стоялъ на колняхъ, и горячо кладя поклоны, постоянно повторялъ:
— Боже слабыхъ и бездомныхъ, боже угнетенныхъ, плачущихъ и страждующихъ — защити и помилуй насъ!… Помилуй насъ, боже, помилуй насъ!… Боже сильныхъ и лукавыхъ, притснителей и гонителей, укроти и настави на путь правды… Боже, укроти и смири ихъ! Боже, укроти и смири ихъ! Смири и укроти ихъ.
Возл стоявшій мужикъ, врно разслышавшій слова молящагося, сказалъ про себя:
— Какъ же, укротишь!… и поторопился положить поклонъ.
Наконецъ народъ повалилъ изъ церкви. Вслдъ за другими и Аленка, разряженная, разубранная, съ пучкомъ сирени въ рукахъ, сорванномъ въ господскомъ саду…
Вдругъ что-то вотъ такъ и тянетъ, такъ и тянетъ ее оглянуться назадъ. Оглянулась и зардлась, какъ яркая роза. Взглядъ ея упалъ какъ разъ на молодаго щоголя, помогавшаго подъ-ручку идти барын, Настась Ивановн, которой почтительно, толкая другъ друга подъ бока, давалъ народъ дорогу. Щоголь взглянулъ на Аленку, и проходя мимо, дернулъ ее за рукавъ и едва замтно улыбнулся. Аленка зардлась еще больше и опустила глаза.
Вышла изъ церкви Аленка и остановилась на паперти: не было возможности пробраться къ воротамъ за ограду — столько набралось народу! Изъ разныхъ деревень понахало къ великому празднику. Глядитъ Аленка на народъ, а молодой щоголь, усадивъ въ дрожки барыню и сказавъ ей, что пойдетъ пшкомъ, остановился у ограды, нашелъ глазами Аленку и любуется ею. Попала и она какъ-то опять на него, попала и опустила глаза. А тутъ Алеша вертится у ея ногъ и проситъ цвточковъ.
— На, на, говоритъ Аленка:— возьми хоть вс, и опять глянула по направленію къ оград, и опять попала на того же щоголя, у котораго чуть-чуть замтная улыбка мелькнула на губахъ, и прищурились глаза. Аленка возьми да и себ прищурься — такъ изъ шалости больше — и посмлй глянула на щоголя.
— На кого это ты, двка глядишь? спросила у ней подруга Катюшка.
— На… народъ…
— А вдь онъ-то, двушка, гляди, какъ пялитъ на тебя глаза.
— Кто онъ?
— Да племянникъ-то барынинъ… Раз не видишь?
— Ну его, двка!…
— Ишь, стеклышко къ глазу приставилъ…
— Должно, думаетъ — красота я неописанная…
— А что жь — онъ точно пригожъ, замтила Катюшка.
— И, что за красота!… Поглядла бы ты — возл меня странникъ стоялъ — вотъ это ужь точно красота, кровь съ молокомъ…
— Не энтотъ ли, вонъ?…
— Ид?
— А вонъ, гляди, за оградой, высокій такой — съ мужиками болтаетъ.
— Онъ самый, двушка… Пойдемъ послухаемъ!…
— Раз продерешься тамъ? Гляди, какая куча мужиковъ возл него…
— Ничего, пойдемъ…
Мимоходомъ Аленка опять взглянула на барина и прищурилась. А баринъ и не всть что подумалъ, и масломъ подернулись его глазенки…
Он подошли къ толп, среди которой стоялъ странникъ.
— Тта, пойдемъ домой, касатка!… заговорилъ Алеша, дергая Аленку за сарафанъ.
— Погоди, махонькій, погоди. Вонъ тутъ странникъ божій — послухаемъ… Можетъ, что и услышимъ.
— Куда вы, двки, лзете? сказалъ одинъ изъ толпы, стоявшій съ краю.— Не ваше тутъ дло…
— Отчего же не наше? сказала Аленка.
— Отъ энтого отъ самаго… Проваливай!— вотъ отчего…
— Скажи покрайности, что странникъ говоритъ?
— Раз тутъ услышишь… Ишь, какая куча… Норовилъ-было продраться — чорта съ два… Парфенъ! продолжалъ мужикъ, хватая рукою впереди стоявшаго крестьянина: — не слышалъ, о чемъ тамъ, а?
— О вол, откликнулся Парфенъ…
— Эхъ, братцы мои, какъ бы это вы меня пропустили…
— Пусти-ка меня, заговорила Аленка:— я продерусь…
— Ой-ди?
— Ей-богу продерусь…
— Нтъ, двка, кишки выпустятъ…
Въ это время толпа раздалась… ‘Ко мн, ко мн!’ послышалось нсколько голосовъ разомъ.
— Ко мн, божій человкъ, ко мн! закричалъ кто-то громче всхъ.— Изба у меня просторная… Пожалуста, ко мн!…
— Не кричите такъ, ребята, заговорилъ странникъ.— Али горломъ хочете похвастаться?… Горло-то, ежели хочете, и у меня широкое…
— Сдлай такую божескую милость — ко мн, настаивалъ широкоплечій, бородатый мужикъ.— Избу-то мою хоть погляди!…
— Ну, ладно, ладно — къ теб, такъ къ теб…
Баринъ, мимо котораго прошелъ странникъ въ сопровожденіи двухъ-трехъ мужиковъ (остальные расходились подвое и потрое въ разныя стороны), пристально поглядлъ на него, и сказалъ:
— Что за чортъ!… Какое знакомое лицо!… Гд же это я его видлъ?— баринъ пошелъ домой, раздумывая о знакомомъ лиц… Память однакожь ршительно отказалась служить въ этомъ случа барину, и онъ, подозвавъ къ себ перваго попавшагося парня, послалъ спросить, откуда странникъ?…
Парень нагналъ странника и передалъ барскій вопросъ.
— Я-то? спросилъ странникъ… Изъ монастыря св. оанникія многострадальнаго, что въ херсонской губерніи. Смотри, не переври…
— Изъ Херсона, отъ Аникія — слышишь? Такъ и скажи — отъ Аникія, молъ, наставительно проговорилъ широкоплечій мужикъ, шедшій рядомъ съ странникомъ.
— Ладно, отъ Аники, такъ отъ Аники, сказалъ парень и передалъ отвтъ барину.
‘Ну, стало-быть, я ошибся’ подумалъ баринъ. У воротъ барскаго дома онъ встртилъ бурмистра.
— О чемъ это тамъ толковалъ странникъ? спросилъ баринъ.
— Такъ, болталъ… извстно о странствіяхъ, отвчалъ нехотя бурмистръ.— Народъ праздношатающій — о чемъ толковать ему…
Впереди Аленки шли два мужика.
— Человкъ хорошій, говорилъ одинъ.
— Божій человкъ… А совсмъ молодой еще…
— Кого, братецъ ты мой, Богъ умудритъ, такъ онъ и въ юности… Премудрость — одно слово.
— Премудрость… Точно что премудрость…
— Премудрости-то, братецъ ты мой, разныя бываютъ. Одна на одну не приходитъ… Теперче и дьяконъ въ церкви говоритъ — премудрость, и мы съ тобой премудрость говоримъ… Оно и не пойдетъ одно къ другому… Такъ ли?
— Что толковать!…
— То-то вонъ оно и есть…
— Чего?
— Какъ чего?… Встимо этого самого…
Они помолчали немного…
— А волю-то, началъ одинъ снова:— странникъ болталъ, безпремнно дадутъ. Царь, говоритъ, батюшка милосливой.
— А я теб вотъ что скажу — наплевать мн на волю, ей-богу…
— Полно…
— Чего полно?… Настоящее дло говорю… Теперче разсуди ты умной башкой своей. Былъ я на ярманк въ Урюпин… Только, другъ любезный, что же? Прихожу въ лавку купить треухъ, а купецъ прикащика вотъ эдакъ… за святые волоса. Что, молъ, такое? Купецъ-то знакомый, по селамъ еще здитъ… кашатникъ. Такъ и такъ, я, говоритъ, волю выбиваю… Понялъ?
— Понялъ, отвчалъ другой мужикъ…
— Въ кабакъ придешь?
— Приду…
— Ладно…
— Чооортъ! чортъ ты, дьяволъ! Домовой! лихоманка т истряси — погляди, морда свинячья, на кого ты теперче похожъ, а? Вдь дьявола, прости-господи, на иконахъ лучше малюютъ… Вооотъ, лучше…
Эту краснорчивую рчь говорила алешина мать своему пьяному-распьяному мужу…
— Молчи, жена, молчи… Не твое дло — ушибу! кричалъ мужъ, сидя подъ святыми и длая руками грозные жесты.
— На-кось, прежде пососи, да впередъ не проси, отвчала жена, поднося мужу кукишъ подъ самый носъ, и быстро отскакивая… Я т, пьяницу, самого изволочаю на-смерть…
— Ну?!
— Вотъ тогда и нукнешь… Я и до барыни дойду…
— А я такъ и испужался твоей барыни — гляди… Я васъ съ барыней-то… и брань цлымъ потокомъ полилась съ языка пьянаго.
— Охъ, пьяница, пьяница, каплюжникъ ты эдакой! Вылзь, домовой т задуши, изъ-подъ святыхъ-то… Ругайся, лихоманка т избей, ругайся, да отъ иконъ-то подалъ… Пущай хоть мученики-то святые не слышатъ тебя… Мучениковъ-то божіихъ побойся… Ай ужь и хреста-то на т нтъ? Дьяволъ ты эдакой, садомщикъ — пропаду на т нтъ…
— Цыцъ! крикнулъ мужъ, подвигаясь по лавк къ дверямъ:— цыцъ!… Алешка, Алешка, собачій сынъ, слышишь?…
Алеша сидлъ на палатяхъ, забившись въ самый уголъ, и со страхомъ ждалъ, чмъ кончится ссора отца съ матерью.
— Зачмъ т еще Алешку-то, спросила баба.
— Надоть… У тебя еще не спрашивалъ, погань… Алешка, Алешка!
Алеша вылзъ изъ угла и показалъ свою головку.
— Ась, батя, проговорилъ онъ тихо.
— Ты не спишь?
— Нтъ, батя, не сплю.
— Ну, и не спи… Слышишь, собачій сынъ, а?
— Слышу…
— Ты, братъ, мн не груби — съ почтеніемъ завсегда должонъ… Дурищу, мать-то свою, слышишь, а?
— Слышу…
— Вотъ он, братецъ ты мой, вс эти бабы завсегда такой ледащій народъ. То-есь, я т скажу, самый подлющій народъ. Ты, Алешка, вотъ что — ты плюнь на мать-то… Чорта ли, братецъ ты мой, въ ней… Слышишь, Алешка, а?…
Алеша молчалъ.
— Слышишь, говорю, чортовъ сынъ?
— Слышу, батя, отвчалъ Алеша, дрожа отъ страха.
— Добру научаешь сына-то, заговорила плаксиво мать:— добру… Хорошъ отецъ — неча сказать… Аты, дтище мое, и слухай, что безобразникъ-отецъ говоритъ… И не гршно теб передъ Господомъ-Богомъ?… Спасибо, сынокъ, спасибо!… Зато, что болла я тобой, сорокъ недль въ черевахъ носила, поила-кормила — ты плюнь на мать-то, плюнь, шелудивый ты эдакой… Я т плюну… Ты у меня полна-то отвдаешь… Я т угощу тми пряниками, чмъ ворота запираютъ… и пошла и пошла все дальше краснорчивая баба, и костила своего сына на чемъ свтъ стоитъ. И дуракъ-то онъ у нея, и слюнтяй-то, и паршивый, и зюзя-то, и какихъ только словъ не выдумала краснорчивая баба.
— Убью, убью, заключила она свою проповдь:— и передъ Богомъ отвчать не стану… Потому — ты пойми это — родительское ты мое рожденіе, родительское… Сама родила, сама и убью, поганца шелудиваго, и день тотъ прокляну, когда родила тебя, и отвчать ни передъ кмъ не буду… Она такъ увлеклась своими рчами, что совсмъ позабыла о муж.
А пьяный муженекъ держалъ въ рукахъ деревянную колодку, на что лапти насаживаютъ, и взвшивая ее въ рукахъ, любовно смотрлъ на нее и улыбался… Потомъ приподнялся немного, да какъ пуститъ ею въ жену…