А. И. Покровский
А. И. Покровский
Алексей Петрович Лебедев (Некролог)
Алексей Петрович Лебедев (Некролог)
Алексей Петрович Лебедев (Некролог), Покровский Александр Иванович, Год: 1908
Время на прочтение: 21 минут(ы)
В глухую летнюю пору, среди полного затишья обычной академической жизни, Правлением Академии неожиданно была получена лаконичная телеграмма такого содержания: ‘Профессор Университета Алексей Петрович Лебедев скончался. Похороны семнадцатого’.
Телеграмма была так лаконична и к тому же лишена всякой подписи, а известие столь печально, а главное столь неожиданно, что в первый момент не хотелось ему верить. Казалось прямо ни с чем несообразным допустить, чтобы мог умереть такой свежий, крепкий и бодрый человек, как А.П. Лебедев, который, несмотря на свои 64 года, был еще полон энергии и сил не только умственных и духовных, но также и физических.
Еще так недавно, всего несколько недель тому назад, перед самым началом летних вакаций, многие из нас видели его, как обычно, жизнерадостным и бодрым, полным энергии и сил и наслаждались его веселой, оживленной беседой, пересыпанной тонким юмором и остроумными замечаниями. Ни о какой болезни, ни о каком даже легком недомогании, кроме застарелой глазной болезни, да и то ставшей чуть ли не уменьшаться за последнее время, не было тогда даже и помина. Алексей Петрович был обычно благодушен, весел, полон всяких планов относительно своих дальнейших литературных работ и наверное меньше всего сам думал о столь близкой роковой развязке. Неудивительно после всего этого, что печальная весть о его неожиданной смерти произвела впечатление чего-то ошеломляющего, вроде удара грома при ясном безоблачном небе, когда не можешь отдать себе отчета в том, действительно ли это гром, или это какой-либо другой, аналогичный с ним удар, произошедший от иной, еще неведомой причины? Скоро, однако, все окончательно выяснилось. Пришедшие на другой день газеты с траурными объявлениями на первой странице и приезд в Посад одного из московских профессоров, успевшего уже побывать на панихиде по скончавшемуся, не оставлял больше места никаким сомнениям и надеждам.
Грустным эхо быстро разнеслась по Посаду скорбная весть о смерти Алексея Петровича среди немногих оставшихся в нем профессоров и студентов Академии. И старшие, и младшие члены единой академической семьи приняли и почувствовали эту печальную весть как свою тяжелую утрату. В самом деле, хотя Алексей Петрович последние 12 лет и состоял на службе уже в другой высшей школе — Московском университете, — но по всей своей предыдущей почти двадцатипятилетней службе в качестве профессора Московской Духовной академии, по самому своему воспитанию и образованию, как питомец той же Академии, наконец, по своим научным симпатиям и интересам и по всему вообще своему духовному облику он всецело принадлежал Московской Духовной академии и был одним из лучших и типичнейших ее питомцев. Недаром и сам Алексей Петрович так любил свою almam matrem и постоянно тяготел к ней: он всегда пристально следил за жизнью Московской Духовной академии, живо интересовался всеми даже малейшими мелочами ее жизни, поддерживал близкие отношения с большинством ее членов, продолжал оставаться одним из самых деятельных сотрудников академического органа и неизменно, из года в год лично сам являлся на годичный академический праздник 1 октября.
Нетрудно понять после всего этого, какую тяжелую, можно сказать, даже невознаградимую утрату понесла Московская Духовная академия в факте неожиданной смерти Алексея Петровича. Один из лучших питомцев этой Академии, ее выдающийся бывший профессор, ее деятельный почетный член и известный ученый — покойный Алексей Петрович был красой и гордостью Московской Духовной академии, являясь вместе с тем и как бы связующим звеном, которое соединяло ее с Московским университетом.
Вот почему мы и убеждены, что Московская Духовная академия не раз с чувством глубокой грусти откликнется на эту потерю и в статьях своих профессоров-специалистов даст нам достойный светлой памяти почившего обзор его научных заслуг.
Но не менее тяжелой потерей преждевременная смерть Алексея Петровича почувствовалась, в частности, и редакцией академического органа — ее журнала ‘Богословский Вестник’. За все время существования ‘Богословского Вестника’, равно как и за последние почти двадцать лет его предшественника — академического же органа ‘Прибавления к Творениям св. Отцев’, покойный Алексей Петрович был самым продуктивным, самым деятельным и неутомимым их сотрудником. Уже один простой количественный подсчет статей и листов, напечатанных Алексеем Петровичем на страницах академических изданий (всего около 50 статей, в общем итоге свыше 300 печатных листов), красноречиво показывает, какой огромной научно-производительной силы лишился академический орган с его неожиданной смертью.
Значение этой утраты станет для нас еще очевидней и ясней, если мы обратим внимание на выдающиеся внутренние качества этих статей: на блестящий талант их автора соединять научную серьезность содержания с живостью и интересом изложения, на его способность быстро отзываться на всякие новые течения и открытия в западной церковно-исторической науке, на жизненно-публицистический колорит его многих научных статей и на общий честный, прямой, научно-прогрессивный характер всех его работ.
Желая хоть чем-нибудь выразить одушевляющие чувства теплой признательности и благодарности своему выдающемуся сотруднику, редакция ‘Богословского Вестника’ решила пока, в ожидании серьезных научных статей, посвященных памяти почившего, напечатать его краткий некролог, с изложением внешних фактов его жизни и личных воспоминаний автора данной статьи о почившем, а также и с описанием самых похорон Алексея Петровича, вместе с некоторыми из произнесенных при этом речей, принадлежащих представителям Академии.
Подобно большинству наших ученых и профессоров, Алексей Петрович происходил из бедной, необеспеченной семьи. Он был сыном сельского священника Московской губернии, Рузского уезда, и родился в 1844 г. По всей вероятности, он рано сделался сиротой, так как обучался не в Волоколамском и не в Звенигородском духовном училище (ближайших к Рузскому уезду), а в Перервинском, где предпочтительно воспитывались и обучались на казенном содержании сироты духовного звания. На Перерве выдающиеся способности Алексея Петровича, в силу ли естественного их роста, или благодаря тяжелым условиям детства и плохой предшествовавшей подготовке, еще ничем не успели обнаружиться, и он не выходил из уровня средних учеников. Но уже в Московской Духовной семинарии, куда после Перервы поступил Алексей Петрович, он заявил о себе как о талантливом юноше, так что окончил здесь курс первым учеником.
Еще больше развернулись и окрепли силы будущего ученого в Московской Духовной академии, курс которой А.П. Лебедев проходил с 1866 по 1870 гг. Но и здесь он не сразу нашел свое истинное призвание — быть церковным историком. Первоначально же Алексей Петрович, подобно многим другим даровитым академическим студентам с несколько схоластической подготовкой, тяготел больше к философии. Дело дошло здесь до того, что даже свою курсовую магистерскую работу Алексей Петрович писал у В.Д. Кудрявцева на философско-богословскую или, если угодно, на апологетическую тему: ‘Превосходство откровенного учения о творении мира перед всеми другими объяснениями его происхождения’*. Даже еще много больше — Алексей Петрович чуть не угодил на кафедру метафизики в Киевскую Духовную академию, куда, по запросу этой Академии, он был отрекомендован в качестве подходящего кандидата самим В.Д. Кудрявцевым. Но к счастью для Московской Духовной академии и для самого Алексея Петровича окончательного избрания его в Киевскую Духовную академию не состоялось, потому что Московская Духовная академия не пожелала отпустить от себя своего талантливого питомца и дала ему другую, более подходящую для него кафедру.
______________________
* Мы назвали курсовую работу А.П. Лебедева не кандидатской, как она называется теперь, а магистерской работой, так как Алексей Петрович заканчивал курс обучения в последний год действия старого Устава, когда нынешние так называемые ‘магистранты’ кончали прямо магистрами. В полном виде Алексей Петрович этого сочинения не напечатал, но различные, иногда довольно значительные отделы его были помещены им в нескольких духовных журналах (‘Чтения в Обществе Любителей Духовного Просвещения’. 1873-1874, ‘Прибавления к Творениям св. Отцев’. 1872. Ч. XXV, ‘Душеполезное Чтение’. 1878) и в одном светском (‘Русский Вестник’. 1873. Т. XVI). Сам А.П. Лебедев выбор этой работы объясняет, впрочем, не столько личной склонностью, сколько случайными причинами, из которых решающей было распределение тем академической конференцией (‘Богословский Вестник’. 1907. Июнь. С. 404). Но ведь, разумеется, и оно мотивировалось приспособительно к каждому студенту, в особенности, из числа лучших.
______________________
Об этом знаменательнейшем событии в своей жизни тоном остроумной шутки над собой довольно подробно рассказывает сам Алексей Петрович в своей научно-литературной автобиографии (‘Богословский Вестник’. 1907. Июнь). Здесь он говорит, как ему, только что окончившему академический курс, ректором Академии — известным А.В. Горским было предложено выбрать одну из пяти вакантных тогда академических кафедр, и как он, вопреки даже совету и желанию А.В. Горского, выбрал именно ‘Древнюю церковную историю’*. ‘Не скрою, — пишет между прочим Алексей Петрович, — что тогдашний ректор, блаженной памяти А.В. Горский, был против моего выбора церковной истории — по различным основаниям. Во-первых, мои успехи по церковной истории были отмечены лишь баллом четыре (какова ирония судьбы!), во-вторых, по каким-то случайным причинам я не писал ни одного семестрового сочинения ни по одной из церковно-исторических наук, а главное: мое магистерское сочинение не имело никакого отношения к церковной истории. О. ректор А.В. Горский настойчиво предлагал мне взять кафедру ‘Введение в круг богословских наук’, но я уперся и стоял на своем’.
______________________
* Такое обилие свободных кафедр в то время в Академии объясняется введением нового Устава 1869 г. Две из этих кафедр были замещены товарищами А.П. Лебедева по выпуску: А.П. Смирновым — кафедра Библейской истории и И.Д. Петропавловским — кафедра Введения в круг богословских наук.
______________________
Так, вопреки всему, своим собственным здоровым инстинктом Алексей Петрович почувствовал свое настоящее место и взял кафедру Древней церковной истории, которую с великой славой и для себя, и для Московской Духовной академии он и занимал в ней ровно 25 лет.
Очень рано, через каких-нибудь 2-3 года своей доцентуры, молодой ученый уже начал заявлять о себе и в печати серьезными, дельными, а главное — свежими и оригинальными статьями. А в 1879 г. Алексей Петрович выпустил уже и сильно нашумевшую докторскую диссертацию ‘Вселенские соборы IV и V века. Обзор их догматической деятельности в связи с направлением школ Александрийской и Антиохийской’. Все эти сочинения, в особенности последнее, обратили на себя внимание широких кругов не только церковного, но даже и светского общества и послужили предметом как восторженных и вполне заслуженных похвал, так и злобных нападок за их будто бы нецерковный, рационалистический характер со стороны различных незванных и по большей части невежественных критиков (за исключением, разумеется, покойного историка А.М. Иванцова-Платонова), имевших слишком наивное, чтобы не сказать больше, представление о задачах и методе церковно-исторической науки.
История всех этих научных (впрочем, не только научных, а и жизненно-служебных, так как статьи критиканов Алексея Петровича в большинстве носили характер прямых доносов на него Св. Синоду и рассчитаны были на то, чтобы повредить ему по службе) злоключений мастерски описана самим же Алексеем Петровичем в его известной нам автобиографии, к которой мы и отсылаем всех интересующихся ею.
Впрочем, с внешней стороны, служба А.П. Лебедева в Московской Духовной академии, по его собственному признанию, была ‘беспримерно блестяща’. Через 4 года по окончании курса он уже был сделан экстраординарным профессором (1874 г.), а по истечении 9-и лет получил и ординатуру (1879 г.), и это при старых порядках, когда многие профессора успевали поседеть в доцентах, прежде чем получали звание экстраординарного. ‘Отсюда вы можете думать, — читаем мы в автобиографии Алексея Петровича, — что Академия высоко ценила меня, пожалуй, даже и не по заслугам. Если бы я не был я, то я сам бы позавидовал себе’.
Но в действительности, конечно, во всем этом, кроме счастливой случайности (освобождение кафедр), было и признание Академическим Советом незаурядных заслуг А.П. Лебедева. ‘Смею думать, — вынужден признаться Алексей Петрович, — что моя академическая служба прошла и не совсем бесплодно. Частью единолично, а частью в компании с кем-либо мной создано в Академии семь докторов богословия, церковной истории и канонического права, а в числе их Сергий, архиепископ Владимирский, и протоиерей Александр Иванцов-Платонов. Под моим руководством или же при моем прямом содействии приобрели ‘степень магистра 13 молодых людей и между ними такие талантливые лица, как Доброклонский, Мартынов, Глубоковский, Спасский и Mieur Андреев’. И недаром знаменитейший современный историк — А. Гарнак (как уроженец г. Юрьева прекрасно владеющий и русским языком) еще в 1890 г. по поводу выдающейся работы проф. Н.Н. Глубоковского (‘Блаженный Феодорит’. Т. I-II) Отметил существование при нашей Академии целой школы, посвящающей свои труды изучению церковной древности (Theo-logische Literaturzeitung. 1890. S. 502). Если честь основания данной школы, по словам самого Алексея Петровича, должна быть приписана целому ряду предшествовавших ему историков-профессоров Московской Духовной академии (Мефодий и Иннокентий Смирновы, Филарет Черниговский, А.В. Горский), то главная заслуга в развитии и упрочении этой школы, бесспорно, принадлежит А.П. Лебедеву.
С середины 1895 академического года Алексей Петрович сделался профессором церковной истории при Московском университете, где он, по его собственным словам, чувствовал себя в положении архиерея на покое. Но в сущности этот ‘покой’ был очень условным и относительным: он давал ему только еще больший простор для его научно-литературных работ. И мы видим, что за весь почти 13-летний период своей новой университетской службы Алексей Петрович продолжал работать с чисто юношеским жаром. За это время им написано немало интересных и ценных новых работ, а также сделана сводка и переиздание всего написанного раньше. Полное собрание сочинений А.П. Лебедева состоит из 10-и объемистых томов, из которых большинство выдержало два, а некоторые уже и три издания.
В самое последнее время Алексей Петрович, как бы внутренне предчувствуя скорую смерть, начал было печатать свою ‘учено-литературную автобиографию’, но далеко не успел ее закончить. Интересно знать, не осталось ли среди его бумаг каких-либо черновых записей этого рода, которые должны, конечно, возможно скорее увидеть свет.
Позволим себе, теперь, поделиться с читателями нашего журнала несколькими личными воспоминаниями о покойном историке. Наше заочное знакомство с сочинениями Алексея Петровича обычно начиналось еще с семинарской скамьи. Будучи очень юными семинаристами 3-го или 4-го классов, мы, лелеявшие мечту об Академии, считали своим непременным долгом проштудировать главные церковно-исторические труды академического светила — А.П. Лебедева. У всех лучших семинаристов, мечтавших об Академии, сложилось твердое убеждение, что в Московскую Академию, стоявшую в нашем представлении особенно высоко и бывшую, потому предметом усиленных стремлений, немыслимо и попасть, не зная сочинений А.П. Лебедева (общая церковная история) и Е.Е. Голубинского (русская церковная история). Правда, даже и в наше, сравнительно недавнее время (90-е гг.), сочинения Алексея Петровича состояли под сильным подозрением у высшего духовного начальства, так что наше знакомство с ними носило до известной степени контрабандный характер. Но это, разумеется, не только не охлаждало, а наоборот, лишь подогревало наш пыл и повышало интерес к гонимым книгам.
До сих пор живо помню, как я впервые, семинаристом 4-го класса, познакомился с ‘Эпохой гонений’ А.П. Лебедева и его ‘Вселенскими соборами’. Я их читал и перечитывал, сделал массу выписок и заметок, и приходил в истинное изумление и даже восторг, как скучная история гонений, состоящая в учебнике Е. Смирнова из сухого перечня императорских эдиктов да имен мучеников, пострадавших в то или другое гонение, положительно оживала под мастерским пером ученого профессора, умевшего так ясно и толково осветить глубокие общие причины гонений и так метко, так живо и правдиво указать частные, типичные черты каждого из них.
Еще более сильное впечатление производила на нас другая, самая выдающаяся из всех его сочинений, книга А.П. Лебедева — его докторская диссертация ‘Вселенские соборы IV и V века’. Трудная и довольно путанная история Вселенских соборов, по крайней мере, как она изложена в учебнике того же Е. Смирнова и в других подобных учебных пособиях и руководствах, впервые прояснялась нашему сознанию благодаря книге Алексея Петровича, точнее, ее основной идее — о борьбе двух школ: Александрийской и Антиохийской. Философское освещение христологических споров замечательно углубляло наше знакомство с этой важнейшей церковно-исторической эпохой и делало ясными и понятными различные перипетии той философско-богословской борьбы различных мнений и течений, из столкновения которых рождались догматические формулы вселенских истин.
Можно смело сказать, что названные сочинения Алексея Петровича впервые будили нашу юную мысль и приподнимали завесу настоящей, критической науки. В этом отношении названные сочинения А.П. Лебедева могут быть, до известной степени, даже сопоставлены со знаменитой ‘Историей Русской церкви’ нашего маститого академика Е.Е. Голубинского, труд которого имел для нас огромное научно-воспитательное влияние.
Пишущему эти строки впервые лично увидеть Алексея Петровича удалось лишь при поступлении в Академию, на конкурсном экзамене по церковной истории. В то время, т. е. около пятнадцати лет назад, семинаристы наши не имели доступа в университеты, за исключением Томского и Юрьевского, и потому все ищущие высшего образования устремлялись в Академию. Обычно к экзамену собиралось не меньше сотни лучших студентов семинарий, а приемная норма в пятьдесят человек довольно строго соблюдалась. Ввиду этого приемные экзамены в Академию носили характер действительного конкурса, при котором попадали в список избранных только один из двух, а иногда чуть не из трех держащих экзамены. Понятно, потому, с каким сердечным трепетом приступали мы к академическим экзаменам, и в частности, как волновались мы на экзамене по церковной истории, где экзаменоваться предстояло у давно известных большинству из нас двух знаменитых церковных историков — Е.Е. Голубинского и А.П. Лебедева.
В силу, очевидно, личных особенностей характера и темперамента экзаменаторов — серьезной замкнутости одного и большой живости и впечатлительности другого — экзаменом всецело руководил Алексей Петрович, фигура которого и все его манеры и до сих пор свежо сохранились в памяти.
Как живая стоит перед моим взором высокая, слегка сутуловатая фигура покойного историка, с подслеповатыми глазами, пристально и как-то слегка насмешливо смотрящего на нас через свои большие и толстые золотые очки. Ему положительно не сиделось на месте: он то и дело вскакивал из-за экзаменационного стола, быстро семенил по аудитории своими мелкими, так не идущими к его высокой и крупной фигуре шажками, постоянно подходил то к окну, то к двери, то к нашим скамьям и все время экзамена вел оживленные диспуты с экзаменовавшимися. Я положительно не могу припомнить ни одного такого ответа, который бы шел гладко и плавно, не имея, что называется, ни сучка, ни задоринки.
Большинство же их представляло какую-то скачку с постоянными препятствиями, за которые нам приходилось сильно задевать и больно ушибаться.
Зная от старших товарищей привычку Алексея Петровича постоянно встревать в ответы со своими критическими замечаниями, вынувший тот или иной билет, если, конечно, хорошо знал его по учебнику, начинал торопливо и быстро его рассказывать, в надежде избегнуть возражений и проскочить возможно дальше. Но это плохо помогало. После двух-трех хлестких фраз экзаменующегося Алексей Петрович довольно резко обрывал его своим замечанием, что все это ‘вранье’, ‘чепуха’, совсем не то, что следует, причем он, в большинстве случаев, разъяснял, в чем тут ошибка и как следует ее исправить.
Когда опешивший от этого удара несколько оправлялся, то снова пускался в галоп дальше, но не успевал он сделать и двух шагов, как требовательный экзаменатор снова осаживал его авторитетным приговором, что все, что вы говорите, ‘сплошная ерунда’, причем опять же он обязательно объяснял справедливость своего отзыва. И так продолжалось все время ответа, с тем различием, что отвечающий постепенно терял свой апломб и меньше горячился, к концу едва-едва плетясь, а иногда и вовсе даже остановясь. Доведя таким путем экзаменующегося до сознания его круглого невежества в церковной истории и полной непригодности семинарских учебников по этому предмету, Алексей Петрович с миром отпускал свою жертву, которая шла на место с сознанием почти полного провала.
Но если в моральном смысле мы, действительно, и проваливались у Алексея Петровича, то фактически от этого ничего не терпели: Алексей Петрович никого не обижал баллами и ценил ими не столько действительное знание церковной истории, сколько степень общего умственного развития и разумного знакомства с учебником.
Отчетливее всех других вступительных экзаменов помню и я свой экзамен по церковной истории. Достался билет: ‘Состояние иерархии и церковного управления со II по IV в.’. Это один из самых бледных и бесцветных отделов в учебнике Евграфа Смирнова, изложенный как-то слишком обще и шаблонно, по известному трафарету для всех веков и периодов церковной истории. Помню, я все же довольно храбро начал рассказывать о богоучрежденности церковной иерархии и о происхождении от самого Иисуса Христа и апостолов всех трех наличных степеней ее. Но с самого же начала был резко остановлен, что нам нужен не катехизис митр. Филарета, а церковная история, которая представляет дело иначе. И тут же сам Алексей Петрович начал длинную речь о различии харизматических и иерархических служений Церкви, о первоначальном преобладании первых и постепенном росте вторых, и последовательном вытеснении ими первых. Я слушал все это как новое откровение и сознавал только то, что начинаю уже проваливаться. Но вот, набравшись храбрости, я снова довольно бойко начал было говорить о размерах и объеме епископской власти, о прерогативах митрополитов и патриархов, однако и здесь очень скоро был остановлен профессором, который заметил, что я путаю вместе все века и периоды и говорю не об исторической эволюции церковного управления, а о его окончательно сложившихся формах, в действительности же, все это было совсем не так, и позднейшие формы, приняв под разными влияниями клерикальную окраску, нередко сильно уклонялись от патриархальной чистоты первоначальных. Все это было ново и интересно, но не для меня в то время, чувствовавшего только одно: что у меня из-под ног ускользал ет и последняя почва. И я ушел бы от экзаменационного стола с сознанием своего полного провала, если бы не выручил последний частный вопрос о том, какие Церкви в древности были автокефальными, на что мне посчастливилось ответить вполне удовлетворительно. Однако, я не ждал за свой ответ больше тройки и был приятно удивлен, узнав, что получил все же четыре с половиной. Но сам я был крайне недоволен этим экзаменом и все сетовал на то, что мне достался неудачный билет — слишком-де общего характера. И только позже, прослушав лекции Алексея Петровича, и даже, если угодно, еще значительно позже, — внимательно проштудировав его недавно изданную книгу ‘Духовенство древней Церкви’ (Москва, 1905), — я понял, насколько важен, интересен и глубоко жизненен этот отдел церковной истории, и как безжалостно исковеркан он в наших учебниках!..
Алексей Петрович был одним из самых популярных в Академии и любимых студентами профессоров. Его лекции всегда охотно посещались, и довольно просторная академическая аудитория ( 2), в которой он читал, никогда не страдала у него обилием пустых мест. Алексей Петрович, как мы уже имели случай отметить и раньше, обладал драгоценным для лектора талантом — излагать серьезную науку в живой и интересной форме. Большинство его лекций теперь уже увидело свет в виде десяти томов полного собрания его сочинений. Но это все же не совсем то, что он преподносил нам в аудитории, где он мог говорить гораздо свободнее и откровеннее, а главное — где он допускал гораздо больше оживляющих внимание вставок, замечаний, а иногда даже и остроумных каламбуров.
Сравнительно более близкое представление о его подлинных лекциях могут дать его последние статьи, напечатанные в ‘Богословском Вестнике’ под заглавием ‘Из моей учено-литературной автобиографии’, где у него серьезное пересыпано со смешным, и где чуть не трагическое чередуется с комическим. Но особенно оригинальна была внешняя манера чтения лекций у Алексея Петровича. При своей солидности, представительной фигуре, из которой ожидаешь если не порядочного баса, то, по крайней мере, хорошего баритона, А.П. Лебедев читал каким-то высоким, жиденьким тенорком, и притом всегда в одну комариную ноту, нисколько не модулируя голосом. Впрочем, у него были и своеобразные модуляции, но они имели совсем особый смысл: ими Алексей Петрович делал вставочные замечания, которые и произносил каким-то особенным, ненатуральным басом, точно так же на одной ноте, только с искусственным растягиванием слов. И эти басовые примечания, вторгавшиеся в монотонный фальцет его лекций, уже самым своим тембром, независимо от содержания, производили на нас известное впечатление и сильно оживляли аудиторию.
Наш выпуск был последним, слушавшим его академические лекции. И даже нам уже не пришлось держать переходных экзаменов у Алексея Петровича, так как с конца 1894 г. он сильно заболел глазами, а в середине следующего 1895 г. и вовсе оставил службу при Академии из-за перехода в Московский университет.
Из своих студенческих воспоминаний об Алексее Петровиче должен отметить еще празднование его 25-летнего юбилея, происходившего в конце сентября 1895 г., и, как оказалось впоследствии, неожиданно почти совпавшее с концом его академической службы.
В один и тот же день происходило чествование двух юбиляров — товарищей по выпуску и по службе в Академии: А.П. Лебедева и теперь уже тоже давно покойного профессора по кафедре Библейской истории — А.П. Смирнова. Студенты также снарядили от себя почетную депутацию к юбилярам с их поздравлением. В состав этой депутации входил и я, в качестве представителя студентов 3-го курса. Сначала все, и профессора, и студенты, явились на квартиру Андрея Петровича, тогда уже крайне слабого и больного, находившегося чуть не в последнем градусе чахотки. Изможденный, бледный и худой, он еле держался на ногах и, видимо, с большим трудом и от физической усталости, и от внутреннего волнения выслушивал наши приветственные речи. Но, помню, он все же нашел в себе силы хотя и тихим, нередко обрывавшимся голосом сказать нам несколько благодарственных слов и ответных благо пожеланий. До слез было горько и обидно видеть этого умного и даровитого, далеко еще не старого профессора, теперь уже обреченного могиле и стоявшего на краю ее!..
После чаю и фруктов, предложенных нам на квартире Андрея Петровича, мы все направились к другому именитому юбиляру — Алексею Петровичу. Здесь нас встретила совсем иная атмосфера — здорового веселья и бодрой энергии, олицетворением чего являлся сам почтенный юбиляр.
Однако когда полились прочувствованные речи профессоров и студентов, которыми они платили сердечную дань своего высокого уважения, любви и благодарности к своему выдающемуся коллеге и учителю, они, что называется, проняли, наконец, и самого Алексея Петровича. На некоторое время и он потерял свое обычное иронически-шутливое настроение и стоял задумчиво-растроганным перед нами. Помню, в частности, как поразил меня ответ Алексея Петровича на наше студенческое приветствие, сделанное моим старшим товарищем — студентом 4-го курса — В.А. Тихомировым. В обычное время при своих беседах со студентами Алексей Петрович подавлял нас своей ученостью и, как бы несколько свысока, третировал наши студенческие познания и занятия по его специальности. Признаться, мы стеснялись ходить к нему, побаиваясь его острого язычка, и были убеждены, что Алексей Петрович очень невысокого мнения о научной правоспособности студенчества.
Но здесь как раз нам пришлось выслушать нечто совершенно обратное. И притом ясно чувствовалось, что сказанное им было не простой ответной любезностью, а его действительным твердым и глубоким убеждением. Алексей Петрович в своей длинной, задушевной речи к нам говорил с нами как с представителями всего академического студенчества, прошедшего через его руки в немалый, двадцатипятилетний срок его академической профессуры. В лице нас он горячо благодарил всех его учеников за их живой и глубокий интерес к его науке, за их постоянно внимательное отношение к его лекциям, за их добросовестный, усердный и плодотворный труд. Он с признательной благодарностью перечислял нам имена тех из своих учеников, которые явились видными работниками на церковно-исторической ниве и тем самым прославили и воспитавшую их Академию, и лично его, как их профессора. С высокой похвалой, к немалому нашему удивлению, отозвался Алексей Петрович и о наших студенческих работах, не только кандидатских, но и семестровых. ‘Многие из ваших работ, — говорил нам А.П. Лебедев, — будили мою мысль, наталкивали меня на новые пути, носили чисто научный характер и смело могли бы появиться в печати’.
Чествование А.П. Лебедева закончилось обедом в его квартире, на который были оставлены и мы — студенты. Обед прошел очень весело и оживленно. К Алексею Петровичу снова вернулось его обычное шутливое настроение, и он был положительно неистощим в разных остроумных тостах и спичах. Между прочим, в качестве некоторого курьеза, запомнился мне один шуточный тост Алексея Петровича, в котором он говорил, что хотел было на бутылках с винами наклеить особые ярлыки с названием своих сочинений, вроде: ‘Профессия церковного писателя’, или ‘Неделя в Константинополе’, или ‘Источники и пособия церковно-исторической науки’ и т.п. Но почему-то, не помню теперь почему именно, он оставил это намерение: вероятно или потому, что у него немного было сочинений со сколько-нибудь подходящими для этой шутки заглавиями, или же и потому, что сам-то Алексей Петрович, в сущности, был неважный знаток по этой части.
Припоминаю, впрочем, и еще одну из застольных речей Алексея Петровича, носившую автобиографический характер. В ней он трогательно рассказывал о тяжелых условиях своей школьной жизни и в заключение тепло поблагодарил присутствовавшего здесь же своего лучшего школьного товарища и друга — московского протоиерея П.Н. Сахарова. За то, что в свое время о. Сахаров его, бедного семинариста, не имевшего за душой собственного гроша, поил чаем, а иногда снабжал и деньгами, Алексей Пет-рович, выражаясь языком древней церковной истории, назвал его своим истинным ‘сиропитателем’ (opcpavoxpocpoc,) и предложил за него особый, всеми единодушно принятый тост.
К чести о. протоиерея Сахарова должно отнести, что свое неизменно благожелательное, перешедшее почти в родственное, отношение с Алексеем Петровичем он сохранил до самой смерти последнего. В семье этого о. протоиерея А.П. Лебедев любил отдыхать, и всего за какую-нибудь неделю до своей роковой болезни он только что возвратился от него, где гостил у него на даче. О. протоиерею пришлось и похоронить своего друга, за что к прежнему титулу ‘сиропитателя’ Алексей Петрович мог бы теперь придать ему еще и другой, заимствованный из той же церковно-исторической древности, ‘погребателя странных’, так как покойный Алексей Петрович, не имея близких и обеспеченных родственников, до известной степени подходил к категории последних.
Последние мои студенческие воспоминания об Алексее Петровиче относятся к тому же юбилейному его году и связаны с фактом его перехода от нас в Московский университет.
Еще в конце 1894 г. умер профессор церковной истории в Московском университете, известный ученый и публицист — протоиерей А.М. Иванцов-Платонов, давний литературный противник А.П. Лебедева, имевший с ним старые счеты еще по поводу своего докторского диспута. И вот, вдруг мы слышим, что Алексей Петрович уходит от нас и заступает его место. Признаться, ввиду существовавших между ними (т. е. Иванцовым-Платоновым и Лебедевым) отношений, для нас такой переход был не совсем понятен. Вскоре, впрочем, явилось и объяснение, вполне нас удовлетворившее. Разнесся слух, что Алексею Петровичу, по жалобе бывшего ректора о. X., предложено митрополитом Сергием оставить Академию за общий либеральный дух его сочинений и лекций и за один частный печальный инцидент*. Справедливость требует, правда, сказать, что сам Алексей Петрович впоследствии, 12 лет спустя, отрицал значение за этими слухами и отнес их к числу легенд, циркулировавших около его имени. ‘Кстати, — говорит Алексей Петрович в отрывке из своей научно-литературной биографии, — скажу и о моем переходе в Университет. Это обстоятельство моей жизни окружено также легендарной дымкой. Досужие люди выдумали какие-то гонения, репрессалии, рисовали ангела с пламенным мечом. Конечно, на мне лежала обязанность — разъяснить дело разным любителям уток. Но сознаюсь — я этого не сделал. И вопрос о всех подробностях, среди которых совершился мой переход в Университет, остается и навсегда останется в таинственном тумане’**. ‘Откровенно говоря, — шутливо говорит А.П. Лебедев несколько ниже, — мне ужасно хотелось бы, чтобы легенда о гонениях, репрессалиях и ангеле с пламенным мечом была бы не легендой только. Мне очень приятно было бы (конечно, уже по смерти) попасть в календарные святые…’***. Причем, как выясняется дальше, под последними у него имеются в виду те выдающиеся русские ученые, дни кончины которых (как, например, день кончины историка-страдальца Ф.А. Терновского t 22 мая) отмечаются некоторыми календарями.
______________________
* Имеется в виду история со священником Н. Толстым, только что получившим весной этого (1895) года кандидатскую степень за церковно-историческую работу у Алексея Петровича, а летом или осенью уехавшего в Рим и чуть ли не принявшего там католичество. См. об этом в автобиографии А.П. Лебедева.
** ‘Богословский Вестник’. 1907. Июнь. С. 422.
*** Там же. С. 423-424.
______________________
Сам Алексей Петрович мотивирует свой переход в Университет, главным образом, болезнью глаз, при которой он уже не чувствовал себя в состоянии вести с должной энергией свои ответственные академические лекции. В Университете же эта кафедра занимает одно из второстепенных мест, так что Алексей Петрович про свою университетскую службу мог шутливо выражаться: ‘Если я и не в отставке, то, как принято говорить об архиереях, — на покое‘.
Уже значительно позже ухода Алексея Петровича из Академии и лет 5 спустя после окончания в ней курса мною, судьбе угодно было снова свести меня с Алексеем Петровичем и поставить даже в особо близкие отношения к нему.
По свойству своей живой, энергичной и отзывчивой натуры, Алексей Петрович никогда не мог удовлетворяться одной только сухой, научно-кабинетной деятельностью. Он искал всегда живого дела, почему и являлся одним из деятельнейших сотрудников различных церковно-общественных и научно-просветительных обществ. Состоял он не только фиктивным, а самым активным членом Общества Любителей Духовного Просвещения, в отделе Публичных Богословских чтений которого он очень нередко предлагал какое-либо новое и интересное свое чтение. Здесь-то мне, по переходе в преподаватели Московской семинарии по кафедре церковной истории, и пришлось вскоре встретиться с А.П. Лебедевым.
Помню, как после одной из моих публичных лекций на модную тему — ‘О современном декадентстве’ (в 1903 г.) — Алексей Петрович подошел поздравить меня с успехом и при этом остроумно заметил: ‘А ведь ваши новые декаденты ужасно похожи на моих древних гностиков’. Затем он сразу озадачил меня довольно строгим вопросом: ‘А почему же вы не поступаете ко мне в приват-доценты? Ведь ваш предшественник, А.П. Доброклонский, состоял моим приват-доцентом. И вы должны это сделать. Приходите как-нибудь ко мне, и мы об этом поговорим подробнее’. Припоминаю, я сильно был смущен таким неожиданным и лестным предложением Алексея Петровича, причем смущение мое особенно увеличивалось еще и от сознания своей бестактности, что я до сих пор, т.е. уже прослужив целый год в Московской семинарии, все еще не собрался нанести визита своему маститому профессору и учителю.
Когда я спустя две недели пришел к Алексею Петровичу и начал было отказываться от сделанного им мне предложения, ссылаясь на свою молодость и недостаточную авторитетность в церковно-исторической науке, Алексей Петрович решительно заявил, что все это не имеет значения: ‘Посмотрите на университетских молодых людей — они очень храбро, не имея никакого опыта и ни одной ученой степени, приступают к приват-доцентуре, а вы все же магистр богословия, преподаватель столичной семинарии и успели уже согрешить несколькими недурными статейками и по нашей науке. Смело идите работать в надежде приобрести все то, чего сейчас не имеете’. Разумеется, я не мог дольше колебаться и через 2 месяца после этих разговоров стал приват-доцентом Московского университета по кафедре церковной истории, т.е. ближайшим сотрудником и помощником Алексея Петровича.
На основании четырехлетнего опыта совместной с А.П. Лебедевым службы в Университете могу засвидетельствовать, что его положение там было авторитетно и солидно. По крайней мере, покойный декан историко-филологического факультета М.И. Соколов не раз очень лестно отзывался при мне об Алексее Петровиче как о ‘нашем заслуженном ветеране’.
С симпатией относилась к Алексею Петровичу и университетская студенческая молодежь. Несмотря на то, что для нее предмет Алексея Петровича имел слишком далекий интерес, у него, однако, не переводились студенты-охотники писать и работать под его руководством, что немало удивляло даже и самого Алексея Петровича.
Личные отношения Алексея Петровича ко мне за все время были в высшей степени дружественны и благожелательны: он постоянно старался ободрить и поддержать меня, втянуть в университетскую жизнь и даже передать мне часть своих официальных полномочий. Особенно тяжелым и ответственным казалось мне переданное им официальное оппонирование на одном университетском докторском диспуте (С.А. Котляревского), от чего я долго и решительно отказывался. Но Алексей Петрович убедил меня такими доводами: ‘Я уже старик и мне трудно заниматься новым для меня делом — каким-то социальным католицизмом (диссертация носила заглавие ‘Лямменэ и новейший католицизм’). А вы — человек молодой, вы этим интересуетесь, да вам полезно и поработать’. Конечно, я уступил таким убедительным доводам и нисколько в этом не раскаялся…
В последние годы своей университетской службы А.П. Лебедев был серьезно занят несколько фальшивым положением своей кафедры при новой распланировке учебных курсов. Церковная история не вошла ни в одну из обязательных групп историко-филологического факультета, а была выделена в особую группу, с целым циклом самостоятельных церковно- и богословско-исторических дисциплин. По поводу этого Алексей Петрович и говорил как-то мне: ‘А нам вскоре придется или закрывать свою лавочку, или развертываться в целый богословский факультет. Но для последнего у нас нет ни сил, ни тем более надежды на слушателей. Кто к нам пойдет? И что мы можем обещать своим слушателям? Ведь, разумеется, духовное начальство не даст им у себя мест’.
Правда, в самое последнее время, когда в число приват-доцентов Московского университета поступил целый ряд профессоров Московской Духовной академии, Алексей Петрович снова повеселел и, по-видимому, замышлял что-то предпринять. Но неумолимая смерть, так неожиданно прервавшая его жизнь, унесла тайну этого решения в могилу.
Умер Алексей Петрович от довольно случайной причины. В начале июля ему пришлось где-то заразиться рожистым воспалением лица (по-видимому, в одной из московских бань). По своей неохоте иметь дело с докторами и в надежде на свой крепкий организм, Алексей Петрович первоначально не обратил должного внимания на свою болезнь. И она, по-видимому, начала было уже спадать с его лица, как вдруг неожиданно пала на внутренние органы и перешла в удушье. В таком положении его, одинокого и беспомощного, застал случайно приехавший в Москву его товарищ — архимандрит Анатолий, который и поспешил известить о трудном положении Алексея Петровича его ближайшего друга — о. протоиерея П.Н. Сахарова.
Когда последний приехал с дачи, то он нашел А.П. Лебедева в отчаянно трудном, критическом положении от начинавшегося удушья. Вскоре была оказана хирургическая помощь (трахеотомия, т.е. разрез горла для вставки трубки в дыхательные пути), но она уже не спасла от рокового исхода. И в 11 часов вечера 14 июля, на четвертый день после начала болезни, не стало еще крепкого, сильного и духом, и телом Алексея Петровича.
Сознание не покидало Алексея Петровича до самой последней минуты. За несколько часов до смерти он слабым, прерывающимся голосом говорил приехавшему к нему о. протоиерею П.Н. Сахарову: ‘Вот какое тяжелое положение случилось со мной… Скажи мне, где выход из моего положения?’ И затем, уже перед самой своей смертью, он, как бы найдя этот выход, слабым, коснеющим языком, произнес свою последнюю предсмертную просьбу: ‘Помолись за меня!’
Своему душеприказчику — о. П.П. Сахарову (сыну его друга протоиерея П.Н. Сахарова) А.П. Лебедев оставил завещание хоронить его как можно проще, не делая никаких нарочитых приглашений архиереев или архимандритов. Тем отраднее было видеть приезд на отпевание преосвященного Анастасия, явившегося по собственному почину отдать последний долг своему учителю и выдающемуся ученому.
Быстрая, неожиданная смерть Алексея Петровича и глухая летняя пора, когда большинство выезжает из Москвы, без сомнения, очень многим воспрепятствовали лично явиться на погребение Алексея Петровича. Тем не менее, в погребении, вместе с преосвященным Анастасией, приняли участие довольно многие представители московского духовенства, из числа бывших учеников покойного. Слабее всего, кажется, был представлен Московский университет, из профессоров которого нам удалось заметить только одного — заслуженного ординарного профессора И.В. Цветаева*.
______________________
* Присутствовал еще и почтенный историк Харьковского университета Л.С. Лебедев, связанный с почившим родственными узами.
______________________
Но зато довольно полно была представлена Московская Духовная академия. От нее присутствовали две депутации — профессорская и студенческая. В состав первой, во главе с исправляющим должность ректора Академии, инспектором ее А.П. Шостьиным (преосвященный ректор Академии был в это время в заграничном отпуске), входили еще: заслуженный ординарный профессор П.И. Цветков, ординарный профессор А.А. Спасский, и пишущий эти строки.
За литургией и отпеванием произносили речи, посвященные памяти покойного, — протоиерей П.Н. Сахаров, и священники — Д.И. Ромашков и Н.А. Колосов. Из представителей Академии говорили: А.А. Спасский — во время отпевания, и профессор А.И. Покровский и студент Н. Кудрявцев — на могиле. Погребен Алексей Петрович на кладбище Андроньева монастыря, вместе со своими родственниками.
Позволю себе закончить этот небольшой некролог словами самого А.П. Лебедева, сказанными им по аналогичному же поводу — смерти А.С. Павлова. ‘Одно для меня утешительно. Несмотря на то, что он умер в глухую пору университетской жизни — летом, я имел возможность отдать ему последний долг. До сих пор я не могу помириться с этой, невознаградимой для меня (прибавляю — и для Академии с Университетом, и для всей церковно-исторической науки) потерей’.
Впервые опубликовано: Впервые опубликовано в журнале ‘Богословский Вестник’. 1908. Июль-август. С. 577-604.
Исходник здесь: http://dugward.ru/library/pokrovskiy_a_i/pokrovskiy_lebedev_nekrolog.html