Ив. БОРИСОВ
АЛЕКСЕЕВСКИЙ РАВЕЛИН В 1862-65 гг.
(Из моих воспоминаний)
Ив. БОРИСОВ
АЛЕКСЕЕВСКИЙ РАВЕЛИН В 1862—65 гг.
Алексеевский равелин в 1862-65 гг, Борисов Ив., Год: 1901
Время на прочтение: 8 минут(ы)
H. T. Чернышевский в воспоминаниях современников
М., ‘Художественная литература’, 1982.
Серия литературных мемуаров.
В рассказах современников, так или иначе прикосновенных к нашим внутренним смутам политического характера в истекшем столетии, нередко упоминается этот равелин Петербургской крепости как одно из самых секретных мест одиночного заключения государственных преступников, а потому, полагаю, мои личные воспоминания о нем не будут лишены некоторого интереса, в особенности о том времени его, когда в нем содержались в 60-х годах Шелгунов, Серно-Соловьевич, Чернышевский, Мартьянов, Писарев и другие… Впрочем, Писарев вскоре был переведен в один из казематов самой крепости.
Совсем юношей я попал на службу в этот равелин в те годы нашего блуждания общественной мысли, которые закончились потом, чрез 20 лет, таким ужасным злодеянием, как 1 марта 188! года1.
Не знаю, каков был Алексеевский равелин в былые годы, но 40 лет назад он ни по наружному, ни по внутреннему виду не напоминал собою той грозной и таинственной легенды, какая сложилась о нем в народном представлении.
По преданию, цесаревич Алексей, по имени которого и назван Петром Великим этот равелин2, содержался в одном из казематов его. Этот каземат в 1862 году был отведен мне под квартиру.
Алексеевский равелин вообще, как один из отделов крепости, многие могли видеть, по в то же время не иметь понятия о нем, как о месте строгого одиночного заключения политических преступников. А видеть его могли, с птичьего полета, впрочем, все те, кто принимал участие в торжественном крестном ходу по стенам крепостных бастионов в день Преполовения. С этой высоты взгляд крестноходцев невольно останавливался с любопытством и недоумением на внутреннем пространстве этого бастиона, тихом и безлюдном, посредине которого стоял каменный, белый, одноэтажный трехугольный дом с окнами по всем трем сторонам, стекла которых на две трети снизу закрашены были густо мелом, и с одной входною дверью и караульного будкою около нее. Но вот из-за угла показался солдат-часовой с обнаженною у плеча саблею, и любопытный взгляд крестноходца из простого недоумения переходит уже в выражение страха и тайной боязни чего-то…
В публике, я слышал не раз, распространены далеко не верные сведения о местах заключения так называемых политических преступников, сведения эти, кроме того, носят характер окраски темных цветов не в пользу власти. А потому, мне думается, правдивое и достоверное описание внутреннего быта заключенных будет не бесполезно во всех отношениях.
Единственный доступ в равелин шел {Я говорю в форме прошедшего времени, так как не знаю, существует ли этот дом и ныне и в каком виде3. (Примеч. Ив. Борисова.)} через огромные в западной стене крепости ворота, постоянно запертые большим внутренним замком. Равелин отделялся от крепости, кроме стены, еще небольшим каналом из Большой Невы в Кронверкский пролив, с деревянным через него мостом. Само собою разумеется, что в равелин можно было войти только с доклада смотрителю его.
Одна, как раз противу ворот и моста, дверь дома вела в приемную, от которой направо и налево шли по всем трем фасам внутренние коридоры, прерываясь лишь в одном из углов квартирою смотрителя и кухнею для арестованных и самого смотрителя. С внешней стороны в эти коридоры выходили двери одиночных камер, или номеров, а с внутренней — они замыкались стеной с небольшими, против каждой камеры, окнами, размещенными выше головы самого рослого человека. Последнее для того, чтобы проходящие по коридору не могли, без помощи какой-либо подставки, заглянуть в эти окна, выходившие во внутренний трехугольный садик-цветник. В садик вела дверь из приемной. Караульная комната была в одном из номеров рядом с приемной.
Всех камер в мое время было 21, которые именовались номерами с No 1 до 21 включительно. Часть номеров была занята: квартирою смотрителя, цейхгаузом и библиотекою.
Всех арестованных в 1862—65 гг. было заключено в равелине от 10 до 17 человек.
В каждой двери, выходившей, как выше упомянуто, во внутренний коридор, было небольшое, в одно звено, окошко, прикрытое со стороны коридора зеленою шерстяною занавескою. Приподняв угол занавески, часовой мог наблюдать за заключенным.
Два часовых с обнаженными саблями ходили по всем трем сторонам коридора, толстый, мягкий половик совершенно скрадывал их шаги.
Камеры отапливались небольшими голландками из коридора, тепловые же отдушины их были в камерах. Обстановка номеров состояла: из деревянной зеленой кровати с двумя тюфяками из оленьей шерсти и двумя перовыми подушками, с двумя простынями и байковым одеялом, из деревянного столика с выдвижным ящиком и стула.
Заключенные были одеваемы во все казенное: в холщовое тонкое белье, носки, туфли и байковый халат, последний без обычных шнуров, которые заменялись короткими, спереди, завязками из той же байки. Вообще, все крючки и пуговицы в белье и одежде были изъяты, вместо них были короткие завязки из той же материи. Головным убором была мягкая русская фуражка. Собственная фуражка или шляпа дозволялись, если то не был цилиндр.
Собственная одежда, белье и все прочее имущество и деньги тотчас же, по прибытии в равелин, отбирались, тщательно осматривались и хранились в цейхгаузе. Описи на все это составлялись тут же, в камере, и подписывались заключенным и смотрителем равелина. Собственные одежда и белье выдавались только на время выхода арестованных на свидание с родственниками в доме крепостного коменданта и следования для допросов в суде.
Вся обеденная и чайная посуда состояла из литого олова, ножей и вилок не подавалось, ввиду чего хлеб и мясо предварительно разрезывались и разрубались на кухне поваром, причем все кости бывали тщательно изъяты.
Обед и чай, последний утром и вечером, подавались на деревянных некрашеных подносах солдатами равелинной команды, под наблюдением караульного начальника из унтер-офицеров. Эти же солдаты, входившие в камеры всегда без всякого оружия, убирали камеры и подавали заключенным умываться.
В случае надобности арестованный стучал в дверное окно, ближайший из двух часовых подходил к нему и спрашивал о надобности стучавшего. Собственных часов также не полагалось иметь заключенным, стенные же часы находились в общем коридоре, и бой их, при той безусловной тишине, какая царила в доме, был слышен во всех камерах.
Собственно на пищу и чай отпускалось по 50 коп. в день на каждого человека, обед состоял из щей или супа с мясом или рыбой и жаркого, в праздники и все воскресные дни третье блюдо, какое-нибудь сладкое, в царские же дни еще и по стакану виноградного вина. Чай, утром и вечером, с французскою булкою.
Постельное и носильное белье менялось каждую субботу, русская баня, устроенная в одном из казематов равелина, топилась для арестантов, а равно и для караульной команды, два раза в месяц.
Из библиотеки, по желанию, выдавались заключенным книги, все состоявшие из исторических и религиозных на русском, французском и немецком языках.
В камерах имелись оловянные чернильницы и гусиные перья, уже очинённые заранее. Арестанты могли просить бумагу писчую и почтовую. Им дозволялось писать сочинения и письма, но все это, прежде отправления по адресу, прочитывалось и цензуровалось в III Отделении Собственной его величества канцелярии. Точно так же заключенные могли получать и письма, предварительно просмотренные в том же III Отделении.
Из стен этого равелина вышел в свет роман Чернышевского ‘Что делать?’. Я читал его в рукописи и могу удостоверить, что цензура III Отделения в очень немногом исправила его4. Точно так же читал я в рукописи и все критические статьи Писарева, проходившие через канцелярию крепостного коменданта.
Кстати, о почерке руки Чернышевского и Писарева: у первого он был чрезвычайно сжат и в то же время крупен, а у второго — мелок, четок и красив. В рукописях того и другого почти не было помарок, и они писались сразу, без переделки5, как видно, под сильным влиянием горячей мысли и высокого вдохновения.
Скажу мимоходом, статьи Писарева на меня, юного тогда, страшно повлияли в том отношении, что я сжег все, чему прежде поклонялся.
На службе в равелине мне нередко приходилось встречаться с заключенными. В особенности я хорошо помню Чернышевского, Шелгунова6 и Писарева и еще одного арестанта под No 17… Последний — высокий, красивый мужчина лет под 30, с огромною темного бородою, так и остался загадкою как для меня, так и для самого смотрителя равелина: в списках он значился просто под No 17, и только7. Его не водили и к допросам и в суды, и он оставался в равелине даже и тогда, как все другие арестанты по разным причинам выбыли из равелина…
Писарева, тогда еще совсем молодого человека, с едва пробивавшимися светло-рыжеватыми усами и бородкой, видел я во время привода его в комендантский дом для свидания с матерью. Вообще политических преступников сопровождал в суд, комиссию или на свиданье один из комендантских адъютантов или сам смотритель равелина, по не солдаты.
Внешне скромный, в общем добродушный вид Писарева вовсе не напоминал того горячего, беспощадного отрицателя, каким являлся он в своих публицистических статьях.
Шелгунов, полковник корпуса лесничих, доставленный в равелин прямо из Сибири, в то время был еще вполне бодрый человек. Спустя много лет мне пришлось еще раз видеть его в Пятигорске, но уже совсем седым, худым и больным, известным автором ‘Очерков провинциальной жизни’8.
Чернышевский был тогда еще сильным и здоровым человеком.
И вот этот-то сильный по натуре человек порешил было уморить себя голодом. Это было с ним еще до написания им романа ‘Что делать?’.
Дело было так: нижние чины караула, да и сам смотритель заметили, что арестант под No 9 {Караульные знали заключенных только под номерами, а в обращении к ним называли их ‘господин’. (Примеч. Ив. Борисова.)}, т. е. Чернышевский9, заметно бледнеет и худеет. На вопрос о здоровье он отвечал, что совершенно здоров. Пища, приносимая ему, по-видимому, вся съедалась. Между тем дня через 4 караульные доложили смотрителю, что в камере No 9 начал ощущаться какой-то тухлый запах. Тогда, во время прогулки Чернышевского в садике, осмотрели всю камеру, и оказалось, что твердая пища им пряталась, а щи и суп выливались… Стало очевидно, что Чернышевский решил умереть голодной смертью… Ни увещания добряка смотрителя, ни воздействия со стороны III Отделения долго не влияли на него. Приказано было, однако, приносить ему в камеру, по-прежнему, всю пищу ежедневно, но он еще 3—4 дня не дотрагивался до нее я пил только по 2 стакана в день воды. Соблазнительный ли запах пищи, страх ли мучительной голодной смерти или другие побуждения, но на 10-й день Чернышевский стал есть10, и недели через две он совершенно оправился, и тогда из-под пера его вышел роман ‘Что делать?’.
Некоторый намек на этот эпизод его личной жизни, только в другом виде, имеется в жизни главного героя этого романа.
В последний раз я видел Н. Г. Чернышевского сидящим на печальной телеге утром рано в Петербурге, когда его везли на площадь для исполнения над ним приговора суда. Оттуда он уже не был возвращен в равелин11, а прямо из пересыльной тюрьмы был отправлен в Сибирь…
Припоминаю еще случаи из жизни заключенных в равелине. Некоторым захотелось узнать товарищей по месту заключения, и ими придумано было два способа: начертание камешком, найденным в садике, на дне оловянной посуды своих фамилий и предупреждений, что в следующий раз товарищ найдет тут же надлежащее сообщение в цифровом шифре, второй способ в выстукивании пальцем по соседней стене камеры по телеграфной системе. Конечно, то и другое вскоре было замечено и прекращено под угрозою перевода заключенных в другое помещение и при более худшей обстановке. Да и сами арестованные поняли, что раз их способы переговоров открыты, то они сделались для них не только бесполезны, но и вредны им самим.
Иван Борисов служил в канцелярии коменданта Петропавловской крепости в годы заключения Чернышевского. В его воспоминаниях, написанных много лет спустя, немало фактических материалов о пребывании Чернышевского в равелине, однако, то ли из желания смягчить (а порой и приукрасить) описание условий жизни арестантов, то ли от убеждения, что жестокость содержания преступников явление само собой разумеющееся, то ли по другой причине, но так или иначе Борисов не воссоздает верной картины жизни заключенных, и его рассказ нуждается в уточнениях. Камеры Алексеевского равелина, скудно освещенные, сырые и плохо проветриваемые, отличались еще большими перепадами температур разных стен внутри камер, особенно холодной и влажной была наружная стена равелина. Многие арестанты заболевали ревматизмом, туберкулезом, скудная и нездоровая пища вызывала цингу. Пробыв в Алексеевской равелине двадцать два месяца (с 7 июля 1862 г. по 20 мая 1884 г.), Чернышевский всю жизнь страдал от ревматизма и цинги.
Печатается по первой публикации в PC, 1901, No 12, с. 573—578.
1 Имеется в виду убийство Александра II.
2 Алексеевский равелин был сооружен в 1733 г. в царствование Анны Иоанновны и назван по имени ее деда Алексея Михайловича. В 1797 г. старое здание тюрьмы снесли, и на его месте построили другое.
3 Здание равелина было снесено в 1895 г.
4 Рукопись, о которой сообщает мемуарист и по которой роман печатался в ‘Современнике’, не сохранилась.
5 Роман ‘Что делать?’ имел черновую редакцию. Она опубликована в кн.: Н. Г. Чернышевский. Что делать? ‘Наука’, серия ‘Литературные памятники’. Л., 1975, с. 345—743.
6 Н. В. Шелгунов был заключен в Петропавловской крепости с 15 апреля 1863 г. по 24 ноября 1884 г.
7 В камере No 17 с 27 июня 1862 по 13 мая 1885 г. содержался Микаэл Налбандян (ЦГИА). Арестован по делу ‘лондонских Пропагандистов’ (‘процесс 32-х’) (см.: М. Лемке. Очерки освободительного движения шестидесятых годов, изд. 2-е. СПб., 1908, С К. Даронян. Микаэл Налбандян. М., 1963). В крепости тяжело заболел туберкулезом, в ноябре 1865 г. сослан в г. Камышин Саратовской губернии, где вскоре умер.
8 Имеются в виду ‘Очерки русской жизни’, публиковавшиеся Шелгуновым в ‘Русской мысли’ в 1880-х гг.
9 Неточность: со дня ареста до 28 февраля 1863 г. Чернышевский числился арестантом камеры No 11. В тюремном списке от 29 марта 1863 г. за ним закреплена камера No 10, после 29 сентября — камера No 12 (ЦГИА).
10 Чернышевский начал голодовку 28 января 1863 г., о чем 3 февраля тюремный врач доложил коменданту. Чернышевский требовал ускорения хода следствия и разрешения свиданий с женой. Только 7 февраля, после разговора с комендантом, обещавшим ему свидание с женой, ‘когда он будет совершенно здоров’, Чернышевский согласился прекратить голодовку, угрожая возобновить ее, если сто требование не будет исполнено. Свидание с Ольгой Сократовной состоялось 23 февраля. Во время голодовки Чернышевский продолжал писать роман ‘Что делать?’ и переводить ‘Введение в историю XIX века’ Г. Гервинуса.
11 После объявления приговора и совершения обряда ‘гражданской казни’ 19 мая 1864 г. Чернышевского доставили в помещение гауптвахты Петропавловской крепости, откуда на следующий день он был отправлен в Сибирь.