Александр Третий, Садовской Борис Александрович, Год: 1930 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 22 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Борис Садовской

Александр Третий

Блаженны миротворцы
яко тии сынове Божии нарекутся.
От Матфея, V

Глава первая

ГРАНАТ

И незаметно над столицей
Ложится зимней ночи тень.
К.Р.

Третьего января тысяча восемьсот восемьдесят восьмого года московский генерал-губернатор князь Долгоруков получил от Государя телеграмму: ответ на новогоднее поздравление.

‘Мир, коим благословляет Нас Провидение, дозволит в наступившем году и в грядущие годы посвятить все силы государства на дело внутреннего преуспеяния’.

Князь Владимир Андреевич Долгоруков — моложавый маленький генерал с розоватыми щеками и черными височками, его очень любят москвичи.

Новый год.

Из Москвы государева телеграмма, как праздничная голубка, облетела все уголки Европы, с веткой мира через океан понеслась в Америку.

И дипломаты с облегчением вздохнули.

Дряхлый император Вильгельм сказал молодому внуку: не забывай: немцам надо дружить с Россией.

Внук слушал, крутил терпеливо задорный ус, позвякивал острой гусарской шпорой.

И посол французской республики в Берлине подтвердил: французы желают мира.

Сам президент Карно, просматривая газеты, скрывал одобрительную улыбку в густых усах. Ведь всем европейским правителям памятно царское слово: обстоятельства могут призвать меня к вооруженной защите.

Да не будет!

Январские дни полетели, как белые птицы, над снежной равниной русской.

В городах, в деревнях, по усадьбам шумные святки.

По всей России кутили, рядились, плясали, пели, разукрашивали елки, катались на тройках, на салазках, на коньках.

Старые помещики в венгерках и архалуках вспоминали Крымскую кампанию, толковали об охоте с борзыми, о цыганских песнях, дымили трубками, покрикивали на казачков.

Точно и не было никакой реформы.

В Казани драгунские офицеры готовят бал, у симбирского предводителя большой раут.

Тульские купчихи у медных самоваров поют подблюдные песни.

Семинаристы в Орле танцуют польку с поповнами.

Мещане по уездным городкам выпивают.

Пей, ребята: Хозяин добрый!

В занесенных сугробами избах миллионы мужиков отдыхали после осенней страды, веселые бабы, распевая, качали люльки, ставили хлевы, пряли, ткали холсты.

А на улице песни, гармошка, коза с медведем.

Засев под образа, мужик поглаживал бороду, со стены приветливо глядел ясноглазый Царь с такой же окладистой бородой.

В Петербурге прекрасная погода.

В тот день великий князь Владимир собрался на облаву, двоюродный брат его Константин сочинил сонет.

И в кабинете Августейшего поэта слушает звучные стихи Иван Александрович Гончаров, кривой старичок во фраке и белом галстуке.

У К.Р. в покоях Мраморного дворца стеариновые свечи в люстрах, масляные лампы, историческая мебель на тех же местах, где была и сто лет назад.

В императорских театрах спектакли. По Большой Морской на паре рысаков промчался Фигнер. Савина кричит на портниху и топает каблучком. Варламов получил от Царя золотые часы, певцу Мазини дан перстень, на днях он пел с Государем дуэт на семейном вечере во дворце.

У Государя тенор, в домашнем оркестре играл он когда-то на трубе, его любимая опера — ‘Мефистофель’.

Полуживой сатирик Салтыков, задыхаясь, шепчет доктору: ‘Сил нет, дайте яду’. — ‘Не бойтесь, вылечим. А что это за шум?’ — ‘Приехал к больной соседке Иван Кронштадтский’.

Озаренный, подвижной, полузабывчивый, в голубой муаровой рясе с орденами, отец Иоанн служит заздравный молебен.

Вот кончил, снял епитрахиль, поцеловал болящую. — ‘Ну, мать, прощай: давай тебе Бог. И Царства тебе Небесного’.

Если отец Иоанн целует больного, значит, тот скоро умрет.

По Невскому парные санки, в них Царь с Царицей, синий казак на запятках. Заплаканная дама, крестясь, сошла с тротуара и бросила в руки Царю бумагу, он с доброй улыбкой принял.

Темнеет. У камина Полонский и Майков, кутаясь в пледы, декламируют друг другу свои стихи.

В Лавре от праздничных служб отдыхает маститый митрополит Исидор. На Рождество он являлся славить во дворец, по древнему обычаю, Государь ему налил чашу, Государыня держала поднос. Русь, Русь!

Ясный, как зеркало, месяц сияет над Москвой, студенты безпутно справляют веселый вечер Татьяны. У Волконских, у Шубинских, у Щукиных сегодня балы, кто поет в Большом театре, Хохлов или Корсов?

Фету принесли из типографии оттиск ‘Вечерних огней’, в халате и туфлях внимательно проверяет его поэт. На сонной Плющихе невозмутимая тишь, за окном чуть слышна колотушка ночного сторожа.

Лев Толстой в валенках, в бараньей шапке прибежал домой с Новинского бульвара. ‘Блаженненький’, — усмехнулся вслед ему дворник. После чая граф вышел во двор до ветру, в потемках ссадил до крови висок. Графиня рассердилась.

Неуклюжий, косматый Владимир Соловьев пьет чай у старца Варнавы. ‘Достричься хочу’. — ‘Полно: не туда охотишься, в лес глядишь’.

И элегантный Константин Леонтьев, поигрывая четками, внушает двум блестящим лицеистам: ‘Умейте, друзья мои, облекать духовное содержание в церковные формы’.

Все эти дни стоит жестокий мороз.

В казенных, удельных, господских лесах сторожа на лыжах, хрустя и свистя, облетают свои участки. Сойки, клесты, снегири кричат, дерутся, осыпают крепкий иней с тугих ветвей. Гулко в густом воздухе каркает ворон.

На севере стужа еще сильней. В Соловецкой обители белые стены безмолвно застыли над белым двором. Что за таинственная ночь! Звонарь по мерзлым ступеням поднялся на колокольню, удар к заутрене.

Два Рима пали, третий стоит, а четвертому не быть.

Глава вторая

АМЕТИСТ

Память царственной руки.
Случевский

У председателя парижского совета депутатов Шарля Флоке на парадном обеде Карно с женой, министры, дипломатический корпус.

Флоке коренаст и вертляв, с седыми бакенбардами.

За шампанским зашла беседа о том, что в Берлине и Вене обнародована Австро-Германская конвенция, что Бисмарк провозгласил: мы, немцы, ничего не боимся, кроме Бога, что папа Лев Тринадцатый ко дню юбилея получил несметные груды подношений, но наотрез отказался принять дары от Гумберта, итальянского короля.

Дипломаты грациозно улыбались. Но когда испанский атташе нечаянно напомнил о письме первосвященника римского к русскому Царю, улыбки вдруг исказились.

Кто поверит? Карно некрещен: ни церковь, ни папа над ним не имеют власти. А знает ли об этом народ?

За ликерами кто-то рассказал, что маркиз де Бретоль, глава монархистов, опять гостил в Лондоне у графа Парижского.

Улыбнулся на это один лишь Карно, его улыбка понятна: если на троне Людовика Святого некрещеный президент, что может значить монархическая партия?

А когда упомянуто было, что граф Парижский осыпает золотом своих приверженцев, улыбнулся только Флоке.

И эту улыбку легко объяснить: как раз накануне обещано им Панамской компании полмиллиона франков.

Речь зашла и о том, что болгарский князь Фердинанд получил от султана Абдул-Гамида черкешенку: варить князю турецкий кофе.

И о том, что известным философом Гартманом составлена новая карта германской империи на случай войны с Россией.

Министры посмеивались сдержанно. Но что-то принудило смех умолкнуть.

Быть может, припомнились царские слова: за Болгарию я не пожертвую ни одним солдатом.

Или отзыв Гладстона о русском Царе: его нельзя не любить, такие монархи теперь немыслимы: ни единой темной тени в венце его.

Да и кому в Европе не известна честность Александра Третьего, неумолимая, строгая, щепетильная? На ней основана вся русская политика. Никогда, даже в детстве, даже в шутку не мог он солгать.

Евангелический союз представил адрес Царю: да упразднится в России власть православной Церкви, да разрешит самодержавный монарх своим подданным свободно менять религию.

Твердый и ясный отказ союзу на днях отправлен обер-прокурором Святейшего Синода Константином Павловичем Победоносцевым [Описка автора (ср. ниже). Нужно: Петровичем. (Прим. Н. Ганиной).].

Память его да будет с похвалой.

Продолговатое бритое лицо обер-прокурора всегда невозмутимо, в кожаной оправе очки на спокойных глазах, черный сюртук застегнут.

Он москвич, сын профессора, ученый правовед. В Хлебном переулке родительское гнездо, два крошечных ветхих флигеля.

Часто навещает Москву Константин Петрович. Поутру из Славянского базара пешком в Хлебный. В сенях старый дворник снимает с барина медвежью шубу, дворничиха приносит самовар. И ходит всесильный министр по убогим горенкам, вспоминая детство, смотрит на истлевшие обои, на черные портреты, на дряхлый клавесин.

Все проходит, но ничто не исчезает.

В Российском царстве сорок пять тысяч церквей и семьсот соборов, пятьдесят тысяч священников. Недавно Синод воспретил духовенству брать деньги за исповедь и причастие, совершать литургию в орденах, допускать надгробные речи в храмах.

Землетрясение в Верном: толчки и подземный гул.

Вся царская фамилия в Александрийском театре на бенефисе Сазонова: комедия ‘Испорченная жизнь’ и водевиль ‘Сорванец’. Победоносцев с супругой бывают только в балете.

По всей России празднуют рождение Государя: ему сорок четвертый год. В тот год скончался в Берлине девяностолетний император Вильгельм, на погребение выехал Наследник.

— Насильно мил не будешь, — сказал Государь, узнав, что в Болгарии казнят руссофилов смертью.

В этом месяце днем больше: високосный год.

Да святится имя Твое.

Глава третья

АЛМАЗ

Вы, тени славные, встаете ли опять?
Князь Цертелев

Наследник в Берлине встречен кронпринцем Вильгельмом, с вокзала вдвоем в собор.

На траурном катафалке усопший император, благодушие на старческих чертах. С трех сторон три гигантских канделябра, регалии, оружие, ордена, рыцарский шлем и корона.

Наследник целует руку почившего прадеда, склоняет колена, молится. Из собора в дом русского посольства.

Адъютант Наследника — Преображенский поручик граф Карл фон Эгерт приходится племянником имперскому канцлеру князю Бисмарку.

Князь в кабинете читает ‘Новое Время’, два дога у ног его. Смеясь, заговорил с племянником по-русски, велел подать самовар.

— В России, я знаю, меня не особенно любят, я же люблю все русское.

На женственно-нежной руке железного канцлера перстень с русской надписью: ‘ничего’.

Наследник и кронпринц между собою на ‘ты’.

На бульваре взял Эгерта под руку брюнет в голубых очках.

— Время летит, и я буду краток. Царь хочет женить Наследника.

Германские принцессы ему не по нраву, а у главы Орлеанского дома есть дочь. К осени граф Парижский будет королем.

— С кем имею честь говорить?

Я генерал Буланже. Вы понимаете, что значит для Франции дружба с Россией?

— Понимаю и ценю вашу мысль. Что должен я сделать?

— Попытаться внушить ее Наследнику.

Перед обедом царственный гость принимал визиты. Австрийский эрцгерцог Рудольф и Эдуард, принц Уэльский, явились вместе.

Рудольф в венгерском белом с бобровой опушкой доломане, глаза зеленые, волчьи, густая борода. У Эдуарда добродушные приемы веселого малого, красный английский мундир выдает его рыхлую полноту.

Явно тяготеет над Рудольфом карающая десница. Горе Габсбургу, познавшему страсть! И отзывается кафешантанными мотивами смех Эдуарда. В юные годы брал он на яхту десяток красавиц, две бочки вина, корзину сигар и не спешил поднять якорь.

Это Эдуард научил Рудольфа разбавлять шампанское коньяком.

‘Власть тьмы’, с успехом шедшая в Париже, бурно освистана брюссельцами. ‘Разумеется, сударь’, — ответил бельгийский король Леопольд какому-то блузнику на громкий возглас: ‘Да здравствуют рабочие!’

Генерал Буланже уволен от службы, в члены парламента его избрали огромным большинством.

Сильное землетрясение в Ташкенте: лопались стены, рамы и двери трещали, собаки лаяли, в клетках кричали и бились птицы.

Бал в Зимнем дворце. Певучие вальсы Штрауса сменяются рьяными польками, вот загремела кадриль. Государыня, грациозная, стройная как подросток, танцует то с чернобровым князем Сандро Долгоруким, то с жизнерадостным турецким послом. Темноглазый, в гусарском мундире, Наследник теряется в толпе.

На масленице Государь читал Барсукова ‘Жизнь и труды Погодина’, в Академии художеств на выставке выбрал для Русского музея ряд картин. Навестив больного историка Бестужева-Рюмина, положил под подушку ему денежный пакет: приказываю вам лечиться за границей.

Любит Государь в хорошую погоду смотреть из окна на Невский, кататься по Дворцовому пруду на коньках.

Ровно год назад раскрыт был заговор цареубийц. Узнав об этом, Государыня упала в обморок. Государь, приведя ее в чувство, сказал: ‘Я готов. Свой долг я исполню, а там будь, что будет’.

По всей России празднуют Благовещенье. Царевне Ксении сегодня тринадцать лет. Незадолго до того, как ей родиться, Государь смертельно заболел. Молитвы Государыни услышала блаженная Ксения, явилась во сне: утешься, супруг не умрет, а у тебя будет дочь. И Государыня дала новорожденной имя в честь блаженной.

Министр иностранных дел Гирс представил к ордену Ротшильда. ‘Хорошо, но в последний раз для жида’,— ответил Государь.

В тот день в Петербурге скончался писатель Гаршин.

Еще мальчиком Гаршин, отринув свет разума, положился на рассудок. И тотчас забился в сетях его, как птица в силке.

Думал Гаршин: можно любить человека, не зная Бога. От искушений помощи просил не у Христа, а у доктора.

Отвращался от Животворящих Тайн Христовых, не верил им, верил в пилюли и бром.

Не в церковь шел, а в редакцию.

И вывел его дьявол на лестницу: бросайся.

Ответить Гаршин не сумел.

Да воскреснет Бог.

Глава четвертая

САПФИР

В том царская его заслуга пред Россией,
Что царь, он верил сам в устои вековые,
На коих зиждется Российская земля.
А.Майков

Царское семейство в Гатчине.

Дворец екатерининских времен, два озера, парк, на озерах лебединые стаи, в парке зверинец.

На антресолях рукой достать потолок. Семейные снимки, скромная мебель, пианино.

Ясный весенний день.

Государь в кабинете за письменным столом, на нем сюртук с аксельбантом. На креслах изящный в серой тужурке Наследник, как он невзрачен подле мощного отца!

— Читал ты, что пишут за границей? Когда Буланже явился в заседание парламента, стражу в Бурбонском дворце пришлось утроить. Целая армия стояла под ружьем. Это в так называемой свободной стране. А взятки? Во Франции все можно купить. Граф Парижский думает, что монархия водворит порядок. Поздно. Монархию нельзя навязать народу, воспитанному вне Церкви. Царство земное, как и Божие, созидается в сердцах.

Государь помолчал, поиграл аксельбантом, потупился.

— Поддержать французского короля наш долг, но кто этот король? Внук буржуазного Людовика-Филиппа. Да, Буланже покуда за него, но он же и за принца Бонапарта. А будет нужно, обоих продаст.

Наводнением затоплен весь Тобольск.

В тот день Государь пожаловал щедрую премию вдове Миклухи-Маклая, другой путешественник, Пржевальский, произведен в генералы. Сердцу Государя близки поэты, художники, ученые. Еще в юности любил он беседовать с Аксаковым, Буслаевым, Соловьевым, Забелиным, Гротом, поощрял таланты Васнецова, Репина, Сурикова, Крамского. Из актеров отмечены им Сазонов, Горбунов, Медведева, Ермолова, Ленский, певец Хохлов. В Эрмитажном театре собираются ставить ‘Царя Бориса’ с участием Наследника и великих князей. Назначая Островского директором театров в Москве, Государь сказал: ‘Меня вы, надеюсь, знаете, а я с вами давно знаком’. В генеральских чинах поэты Полонский и Майков, беллетрист Григорович, философ Страхов, химик Менделеев, живописцы Айвазовский и Боголюбов, композитор Рубинштейн, историки Ключевский, Иловайский и Бартенев. ‘Я учился истории по вашим учебникам’,— сказал Государь Иловайскому. Тайным советником скончался Катков. Фету пожалован орден Анны, Гончарову роскошная чернильница, недавно творец ‘Обрыва’ поднес Государю собрание своих трудов. Чайковский получил пожизненную пенсию, Балакирев назначен директором придворной капеллы. Последнему декабристу престарелому Муравьеву-Апостолу возвращены все права и знаки отличия, государственный преступник Лев Тихомиров отечески прощен. По всей России пронеслись слова старообрядцев Государю: нам в твоих новизнах старина наша слышится. В звании камергеров и камер-юнкеров Высочайшего двора поэты Случевский, граф Голенищев-Кутузов, князь Ухтомский, граф Бутурлин, Павел Козлов, Владимир Мятлев, Всеволод Соловьев.

Рука дающего не оскудеет.

Пятьдесят лифляндских пасторов предано уголовному суду за совращение православных латышей.

Московский медик, профессор Захарьин, пожертвовал на церковноприходские школы миллион.

А в Татевской средней школе у Сергея Александровича Рачинского кончилась предпраздничная уборка. Теплится лампадка перед киотом. На иконах, на портрете Государя вышитые полотенца, на столах куличи, пасхи, крашеные яйца. И Рачинский, и школьники в белых, с красными узорами, рубашках. Полночь. Яркая церковь переполнена. Ударил колокол. С трудом пробирается крестный ход сквозь праздничную толпу. ‘Воскресение Твое Христе Спасе ангели поют на небесех’. — ‘Христос Воскресе!’ — ‘Воистину Воскресе!’

В Ташкенте за одну пасхальную неделю разошлось без остатка евангелие на киргизском языке.

Пятидесятилетний юбилей Аполлона Николаевича Майкова. Скромную квартиру на Садовой против Юсупова сада с утра осаждают поздравители. Лично заехал к маститому парнасцу поэт К.Р., от Победоносцева письмо.

Зал Литературно-драматического общества весь в цветах, на сцене бюст Майкова. Среди гостей министр народного просвещения Делянов, министр финансов Вышнеградский, морской министр Шестаков. Художники, генералы, литераторы, сановники, ученые, актеры, благоухающая гирлянда нарядных дам. А вот и Майков: он невысок, сухощав, на прозрачных глазах очки, с ним неуклюжий, длинный, на костыле, Полонский и председатель общества Исаков. При взрывах рукоплесканий все трое уселись на эстраде.

Майков не умеет улыбаться: он вечно серьезен.

Праздник открылся сообщением от графа Толстого, министра внутренних дел. Государь во уважение заслуг юбиляра пожаловал ему чин тайного советника с удвоенной пенсией.

Гимн и громовое ура.

Граф Голенищев-Кутузов читает юбилейные стихи К.Р. и Фета. Ряд поэтов произносит стихотворные приветствия. Оглашается письмо Гончарова к ученику-юбиляру, в письме пожелания достигнуть глубоких пределов жизни.

Сам Майков прочитал перед гостями новую поэму ‘Брингильда’. Аплодисменты, пауза, робкий вопрос юной дамы: ‘Ах, Аполлон Николаевич, неужели и весну, и сенокос, и ласточек сочинили вы?’ — ‘Я, дорогая, я’,— растроганно отвечает певец ‘Рыбной ловли’. И мгновенно ожили в памяти летнее утро, изумрудный камыш над розовым озером, удочки, лодка, круги по воде от плеснувшей рыбы.

Слава Тебе, показавшему нам свет.

Глава пятая

ИЗУМРУД

Чужих соблазнов сгинет марево.
Да крепнет дело Государево.
Величко

В Ясной Поляне верх барского дома белят и красят. К Николину дню из Москвы ожидают графиню с новорожденным, всю весну граф в деревне один.

Утром проворно встает, расчесывает бороду, убирает постель, кушает яйца всмятку.

На неприветливом широконосом лице супятся медвежьи брови, граф крут и вспыльчив, но, следуя галилейскому плотнику, старается сдерживать себя.

Сегодня Толстой особенно не в духе.

Накануне читал он мужикам ‘Власть тьмы’.— ‘Понравилось, ребята?’ — ‘Как тебе сказать, Лев Миколаич? Микита поначалу ловко повел дело, а под конец сплоховал’.

И кто же сморозил эту пошлость? Гениальный Федька, тот самый Федька, что четверть века назад был гордостью старой Яснополянской школы.

До обеда граф пилил дрова, катался верхом, читал. За вегетарианским супом закурил сигару. Одурманиваться вредно, но с нервами разве сладишь? Развернул привезенный со станции газетный лист. ‘В Московской Синодальной типографии вышло пасхальное Евангелие на греческом, латинском, славянском, русском, сербском, болгарском, чешском и польском языках’. Отбросив газету, граф мрачно задумался.

Прошлой зимой посетил он библиотеку Румянцевского музея. — ‘Однако сколько здесь книг: хорошо бы все это сжечь’. Библиотекарь Николай Федорович Федоров, бледный старик с голубыми глазами, спокойно усмехнулся: ‘Седьмой десяток живу, такого дурака не видал’.

Был бы Толстой и впрямь дураком, если бы обиделся. Он смеялся. И все-таки Федоров ему неприятен по многим причинам.

Прежде всего, это строгий православный: он верует во все церковные таинства, в воскресение мертвых и страшный суд. А главное: жизнью своей исполняет все то, о чем только мечтает граф.

Ютится в темном подвале, носит лохмотья, питается чаем с булкой, деньги раздает. И постоянно он весел, как инок афонский, как ангел Божий.

Отчего же такая кромешная тьма на душе у великого писателя земли русской?

— Своего Христа я знаю мужем силы, мужем истины, исцеляющим расслабленных, а ваш Христос сам требует исцеления, — сказал Толстому старый товарищ далеких казанских дней Константин Петрович Победоносцев.

Порывисто схватив соломенную шляпу, граф быстро спускается в сад. Вот оглянулся, засунул за пояс руки, вдали мелькнул сарафан: да это скотница Марья!

— Марьюшка, мочи нет: пойдем.

— Ой, ваше сиятельство, как можно: графиня узнают.

— Не узнает, пойдем, Марьюшка, пойдем, голубка.

— Нешто подаришь десяточку: избу ставим?

— Подарю и лесу велю дать.

Розовая звезда задрожала над яснополянским парком. Бежит по аллее веселый, счастливый граф, напевает, посвистывает, смеется.

Где любовь, там и Бог.

На церковном параде гатчинских кирасир представлялись Наследнику офицеры. Штаб-ротмистр Юрий Ростовский широкоплеч и строен, спокойное лицо, открытый взгляд. Сестра его, княжна Вера, окончила Смольный.

Вечером в офицерском собрании Горбунов рассказал о встрече генерала Дитятина с немецким генералом. Государь, смеясь, аплодировал: ‘Нет ли про Сару Бернар?’

В Николин день принят Государем Петр Ильич Чайковский, возвратившийся из-за границы. Берлин, Лейпциг, Гамбург, Париж и Лондон бурно встречали композитора. В Праге успех его превратился в мощную руссофильскую овацию.

Наследнику исполнилось двадцать лет. Весь май встречался он с князем Юрием и его сестрой. На столе Наследника белая роза.

Не по душе это графу фон Эгерту, злобно он щиплет ус.

Государь присутствовал при спуске броненосца ‘Память Азова’. В тот день прошел от Каспийского моря к Самарканду первый поезд и встал у гробницы Тамерлана. По всей России строятся десятки тысяч церковноприходских школ. Побежали на юг поезда по рельсам из русской стали. Воздвигнуто девять крепостей, Балтийский флот усилен, Черноморский возрожден. Овцеводство, виноделие, пчеловодство, лесные, горные и рыбные промыслы. Орошение пустынь, осушка болот. Золотые россыпи в Сибири, шахты на Дону, уральский чугун. Иконописное и кустарное мастерство, русский фарфор, русский мрамор. Табачные и свекловичные плантации. В Крыму, на Кавказе, в Средней Азии хинное дерево, мускатный орех, хлопчатник, рис, шелковица, кофе, чай.

Россия для русских.

Глава шестая

АГАТ

О, будь благословен сторицей
Над миром, Русью и Москвой!
Фет

У дома Красносельского лагеря двое дежурных: граф Карл и князь Юрий. Ласточки вьются, бегут облака.

— Ты, князь, играешь в опасную игру.

— Объяснись.

— Сестра твоя влюблена в Наследника.

— Изволь взять свои слова обратно. Русские князья с монархами игры не ведут.

— Вот как. А потомки тевтонских рыцарей никогда не берут обратно своих слов.

Чу! бубенцы и конское фырканье: царская тройка.

С Государем военный министр Петр Семенович Банковский, маленький, сухой, с отчетливыми жестами. В тот день назначено в Красном Селе производство юнкеров.

— Дашь нам позавтракать? — спросил Государь князя Юрия.

И вот, держась за аксельбант, могучий, дородный, рослый, потупив серьезный взор, обходит он, сопровождаемый Ванновским, ряды юнкеров. Их влюбленные лица к нему, как цветы к июньскому солнцу.

Вдруг один пехотный юнкер упал на колени. Государь остановился.

Захлебываясь жаркими слезами, юноша просит о назначении в Калугу: там его хворый отец, он умрет без сыновьей помощи.

— Петр Семеныч, нельзя ли исполнить просьбу?

— Невозможно, Ваше Величество. У нас окраины без офицеров.

— Хорошо, Петр Семеныч, но только на этот раз и я присоединяюсь к просителю. Сделайте это для нас обоих.

У Государя чин полного генерала, шестьдесят орденов иностранных и тринадцать русских, из них он носит одного Георгия. Одевается скромно, лишь на балах его видят то в кавалергардском колете с орденом Подвязки, то в лейб-гусарском ментике наотлет. И как идет ему богатырская борода!

Любит Государь простые русские блюда: щи с кашей, кулебяки, ядреный квас, блины, хрустящие на чугунных сковородках. Водка к столу московская от Петра Смирнова, любимая закуска грузди: кахетинское из имения Карданах графа Сергия Дмитриевича Шереметева.

С приближенными Государь разговаривает на ‘вы’, руку дает для пожатия, не для поцелуя, грубых слов от него никогда не слыхал никто.

Спит Государь четыре часа в сутки.

В Париже все русское в чрезвычайной моде. Строятся искусственные горы: по рельсам летят тележки, в них взвизгивают француженки. Мопассану деревянные горы дали пикантный сюжет. С небывалым успехом идет пантомима ‘Скобелев’. Ярославские рожечники и нижегородские кустари наживают в Париже большие деньги, в ходу самовары и русский чай. За генералом Буланже, как хвост за кометой, вереница поклонников, овациям, речам, приветствиям нет конца, парижские дамы его забросали букетами.

Император германский Фридрих Третий скончался от рака в горле.

О суета сует!

А Курской губернии Щигровского уезда в усадьбе Воробьевке помещик Афанасий Афанасьевич Шеншин у себя на террасе, приняв из рук жены стакан чаю, расправил седую бороду, откашлялся, склонил над газетой ястребиный нос.

— Интересная речь генерал-губернатора в Одесской думе: ‘Не воображайте, господа, что дума законодательное собрание. Всякий сверчок знай свой шесток. Заведуйте городским хозяйством, оставьте правительству заботиться о народных нуждах’.

Афанасий Афанасьич с довольной улыбкой передал газету Полонскому.

— Давно бы так.

Яков Петрович Полонский гостит в Воробьевке четвертый день. Поэты не похожи друг на друга.

Певец ‘Соловья и розы’ владеет Воробьевкой, конным заводом, домом в Москве: он богатый барин. Автору ‘Кузнечика-музыканта’ на старости приходится служить: он цензор.

Фет курит папиросы, Полонский сигары.

У Афанасия Афанасьича живописная усадьба: высокий каменный дом, в саду цветники, фонтан, соловьи и цапли, отличный повар, биллиард, оранжерея, из кабинета дивный вид на сто верст. У Якова Петровича в Петербурге на Знаменской серая квартирка, скромный обед, по пятницам собираются литераторы, иногда заезжает Победоносцев. Фет любит кофе, Полонский чай.

Афанасий Афанасьич карманных часов не носит: часы не нужны хозяину. У Якова Петровича цепочка на жилете: не опоздать бы к хозяйскому столу.

Фет переводит римских классиков, Полонский пишет пейзажи. Афанасий Афанасьич, представляясь Государю, бросился поцеловать ему руку, Государь руку отдернул. Яков Петрович на приглашение к царскому завтраку ответил: ‘Ваше Величество, я обещал обедать у Майкова’. — ‘Ну, как угодно’.

Полонский позабыл однажды свою фамилию. Фет твердо помнит, что он Шеншин.

Сходятся старики на одном: на любви к поэту К.Р.

Роскошный вечер, в саду журчит и поплескивает фонтан, соловьи допевают последние песни. С террасы свет, на него летят мотыльки. Громкий голос хозяина, восклицанья хозяйки, смех Полонского.

По всей России пора мирного уюта. Вечерний благовест смолк. На столах разноцветные скатерти, кипят самовары, звенит чайная посуда. Качели, хороводы, горелки, детский крик. ‘Боря, не шали!’ Охотники спешат с болот, косари с лугов. Звонко бьют перепела, дергачи скрипят, рассыпаются кузнечики. Переливы пастушьих рожков и свирелей, щелканье кнута. Рожь, конопля, тмин, гречиха дышат и млеют, благоухают липы, в полном цвету жасмин.

Да приидет царствие Твое.

Глава седьмая

РУБИН

Он дал Творцу обет блюсти свою державу
И царствовать на страх ее врагам.
Полонский

Еще весной Флоке составил новый кабинет, себе он выбрал министерство внутренних дел. На вчерашнем заседании им сказано было: генерал Буланже привык тереться в передних у принцев и епископов.

Буланже крикнул: вы лжете! И вот сегодня дуэль.

К поединку генерал готовится, точно к свадьбе.

Для пятидесяти лет он моложав, даже молод. Загорелое отважное лицо с красивой бородой, в петлице сюртука неизменная красная гвоздика.

Эффектно гарцевал когда-то Буланже на Елисейских полях в блестящем мундире Второй империи. Танцуя, грыз удила вороной жеребец Тунис, танцевали бинокли в дамских ручках.

Парижская чернь обожает бравого генерала, доблести его воспел кафешантанный певец Помос. Кому не известен ‘Марш Буланже’, кто не читал ‘Кокарды’? Бесконечные побоища, скандалы, аресты сопутствуют генералу: что делать? такова республиканская популярность. Каждую минуту может он низложить Карно, возвести на трон графа Парижского, раздать друзьям министерские портфели, если…

Если согласится на это русский царь.

Но письмо Буланже к Государю осталось без ответа.

Дуэль в саду.

Четыре элегантных секунданта в модных рединготах, в цилиндрах, в сиреневых перчатках: герои Мопассана, как их изображает талантливый рисовальщик Эмиль Баяр.

Противники снимают сюртуки и жилеты, их шпаги скрестились.

Яростно напал Буланже на врага, загнал с поляны в кустарник, но получил удар в горло.

На белой сорочке пятна крови, дуэль окончена. Доктор зажал пальцами рану, двое секундантов уносят генерала в отель.

Вот они, парижские поединки: торопитесь, господа, не то куропатки пережарятся.

Из вин Буланже любит старый помар.

В Кронштадт ждут императора германского Вильгельма Второго.

Зеркальное море. Прозрачное небо. Ни облачка. На мачтах повисли флаги.

Из Петергофа навстречу германскому флоту несется царская яхта ‘Александрия’. Чу! выстрел, второй, третий. И ответная пальба.

Впереди германской эскадры яхта ‘Гогенцоллерн’. На мостике Вильгельм.

Глубокая тишина.

Плавно подходит к ‘Александрии’ катер. Вильгельм поднимается по лестнице, он встречен Царем.

Император невысок, но крепко сложен и ловок, с глазами, как у сокола. Он в русском мундире, в андреевской ленте, с ним брат его Генрих.

— Вот устройте-ка свадьбу Наследника с Маргаритой Прусской: могу вам обещать какой угодно кредит, — сказал Вышнеградский Гирсу.

По всей России торжествуется девятисотлетие крещения Руси. В день праздника в Киеве на юбилейном обеде Победоносцев сказал: ‘Самодержавие возросло у нас вместе с Церковью и в единении, с нею укрепило, собрало и спасло нашу государственную целостность’.

Свет Христов просвещает всех.

Константин Петрович живет на Литейной в белом нарышкинском доме. На столе у него в портфеле двадцать тысяч на имя жены: это все сбережения всемогущего обер-прокурора. Сам он бездетен, но любит чужих детей: кабинет и гостиная увешаны их портретами. Но никогда никому из родни не оказал он покровительства по службе.

В Ольгин день воздвигнут в Киеве памятник: ‘Богдану Хмельницкому единая неделимая Россия, волим под царя восточного православного’. А в день именин Государыни открывается Томский университет. Московскому воспрещено принимать евреев, исход их из России в Американские штаты растет с каждым днем.

На юге жарко: сорок восемь градусов.

Исполинский ураган над Петербургом. В Александровском парке с корнем вырван столетний дуб, размыло на Невском мостовую, против Пассажа озеро, тут же нашли градину в пятнадцать фунтов. Градом убито много птиц. В тот день в часовне у Стеклянного завода молния ударила в образ Богородицы, не тронув лика, просветлила потемнелое письмо, двадцать монет из разбитой церковной кружки вкраплены в икону. Близ Одессы бурей задержан курьерский поезд. Над Владикавказом тройная молния: два шара пурпуровых, один золотистый. А всего за лето разразилось в России четыре тысячи гроз.

С нами Бог.

Глава восьмая

СЕРДОЛИК

Выдержит твердо отец, но под строгой личиной
Все его сердце изноет безмолвной кручиной.
Апухтин

— Опять на Воин? — спросил Государь Ивана Петровича Новосильцова. — А я в Ильинское.

Воин — имение Новосильцовых, Ильинское — подмосковная великого князя Сергия.

Ровно неделю провел Государь в Ильинском.

В рощах уж нет соловьев и сеном в лугах не пахнет, по вечерам мигает ранняя звезда, плачут совы.

Оренбургским погорельцам Государь пожертвовал двадцать пять тысяч, подписал указ об охране лесов, в тетради, для посетителей оставил заметку: ‘Симпатичное, тихое, теплое пребывание’.

В Гатчине беседовал с Наследником.

— Как-то весной я тебе говорил о союзе России и Франции, — помнишь? Союз возможен только политический. Что же касается брачного…

Наследник опустил глаза.

— Неужели не обидно для русского царевича иметь сватом проходимца Буланже? Графу Парижскому королем не быть. Он погубил себя, доверяясь шарлатану. Однако оставим их. Известно ли тебе о поединке князя Ростовского с графом Эгертом?

Наследник побледнел.

— Они дрались из-за тебя. Ты явно ухаживал за княжной и дал повод к сплетням. Придворные нравы вечно те же. Князь тебя вызвать не мог, что же ему оставалось?

Государь развернул письмо.

— Сейчас князь Юрий в постели, опасно ранен. О поединке он мне написал. Скажи, тебе нравится сестра его?

— Да.

Государь перекрестился.

— Слава Богу. Княжна Вера воспитана в простых обычаях, она разделит с честью твой венец. Князья Ростовские потомки Мономаха: чем ниже они Романовых?

Государь обнял сына.

— Буду просить для тебя у князя руки его сестры.

Над Кронштадтом пронесся гигантский вихрь, над Царицыным ливень с градом.

Царская семья отбывает на юг.

Никто не видел Государя таким суровым, как накануне отъезда. Утром был принят товарищ министра путей сообщения, щеголеватый сановник в такт речи небрежно играл моноклем.

Государь нахмурился.

— Видеть не могу таких хлыщей.

И назначил его сенатором.

По всей России небывалый урожай.

Подгородная церковь, в ней гроб с прахом князя Ростовского. Под траурной вуалью княжна, ряды кирасир.

— Государь!

Бородатый лейб-кучер с медалью осадил лошадей. Медленно вышел Государь из коляски, перекрестился, принял свечу. После отпевания он с офицерами нес гроб до могилы.

Вечная память.

В тот день французский посол записал слова Государя: ‘Время закрепляет только те союзы, что заключаются честно, в тиши всеобщего мира, а не под бурей войны’.

От Петергофа до Елисаветграда все станции зыблются флагами, пестреют цветами, оплетаются гирляндами плюща и лавра. Народ на коленях благословляет державный путь. Дворяне, купцы, мужики с хлебом-солью, молебны, трезвон. В елисаветградском соборе архиепископ Одесский Никанор с крестом и святой водою. Перед храмом исполинский щит увенчан хрустальной короной: ‘Повели Государь и последуем путем, указанным Царем нашим’.

Боже Царя храни.

Глава девятая

ХРИСОЛИТ

И аксельбантом золотым
рука державная играет
Мятлев

Спалой зовется удельная дача в Ловичском княжестве.

Со станции Олень дорога дубовым лесом, векши прыгают с ветки на ветку, кричат орлы.

Охотничий домик на холме.

По стенам акварели придворного художника Зичи, в столовой чучела, рога и шкуры: трофеи императорских охот.

Две недели царская семья со свитой гостила в Спале, сегодня обед в цветнике на лужайке, за столом Государь, Государыня, Наследник, Шереметев, Ванновский, Черевин, три дамы.

На Государе охотничий серый кафтан и мягкая шапочка, у ног растянулась черномордая Камчатка, породы сибирских лаек. За десертом Государь сказал:

— Крестьяне недовольны земскими школами: детей заставляют петь глупые песни, вместо того, чтобы учить молитвам и слову Божию. Плоды этой науки скажутся рано или поздно.

Государю ответил Шереметев:

— Давно когда-то я сказал шотландскому пастору: у нас обучают по Псалтири, какая отсталость! Но пастор воскликнул: ‘Что вы, юноша! разве возможно иначе? И мы так учим. Ведь Псалтирь для неповрежденного ума энциклопедия, университет’.

В тот же день в Батуме от подземных толчков потрескались печи, попадали трубы с крыш. Свирепый смерч в Новороссийской степи: возы, вязанки дров, бревна со свистом и грохотом взвились в воздух.

По всей России свежий ветерок.

Владикавказ. У подножия гор ряды стройных ратей: ветераны николаевской поры, драгуны, казачья лава. Над войском величаво парит орел.

Сюда несется парная коляска Их Величеств, лихо джигитуя, ее окружают мусульманские наездники. Горцы ждут у дворца, для них приготовлен завтрак. Ослепительные зубы на смуглых лицах, улыбки огненных глаз. Кинжалы и шашки в серебре, цветные черкески, драгоценные уборы. Столетний кабардинец в кольчуге и шлеме с золотой насечкой.

Приветливо обходят столь: державные хозяева. Пригожая статная казачка подносит Государю стопу чихиря, он принимает и пьет за терское казачество.

В Тифлисе царский поезд встретила почетная стража: красавцы грузинские князья в серебре, атласе и бархате, отсюда прямо в Сионский собор. Шпалеры войск, цветистые стены ликующего народа. При неумолчном праздничном звоне сверкают минареты, блещут купола. Всюду на крышах сияющие лица, яркие ткани, пестрые ковры. Дворцовая площадь, как муравейник. Стоны зурны, стук бубна, хлопанье в ладоши, гортанные выкрики. Пляшут лезгинку, смеются, кидаются цветами.

Вечером сказочный бал грузинского дворянства. Азиатская причудливая роскошь, древняя утварь на разубранных столах. Государь пил здоровье дворян из турьего рога.

Южная осень светла, в небесах улыбается солнце. Но благодатнее неба ласковый лик Царицы, ясней лазури приветливый взор Царя.

Благословен грядый во имя Господне.

Глава десятая

БЕРИЛЛ

Отчего сегодня, мама,
Все звонят колокола?
М. Майков

В самый Покров в Иерусалиме патриарх Никодим освятил храм Марии Магдалины, воздвигнутый Государем и братьями его в память Царицы-матери.

В тот же день постриглась в Новодевичьей обители княжна Ростовская.

Семнадцатого октября царский поезд мчался на север от Тарановки к Боркам.

Государь, его семья и приближенные завтракают в столовой.

Внезапным толчком вагон повернуло вбок. Художнику Зичи лакей опрокинул пирожное на колени, другой лакей, подавший кофе Государю, отброшен и убит.

Еще толчок: развалившись, упала крыша и всех погребла, как в склепе. Жалобно взвизгнула раздавленная Камчатка.

И длились тяжелые мгновенья.

Из-под обломков первым вышел Государь.

Все царское семейство невредимо. Шереметеву помяло пальцы на левой руке. Черевин ранен осколком стекла, слегка ушиблен Банковский. Погибло девятнадцать человек.

Государь перекрестился, во взоре его засветились слезы. Под ветром и дождем он об руку с Государыней спускается под откос к убитым, утешает раненых.

Сердце царево в руке Божией.

Вечером на станцию Лозовую прибыл запасный царский поезд. Отпели панихиду и молебен. Все потерпевшие крушение, не исключая прислуги, приглашены Царем на поздний обед.

Серебряный портсигар в кармане Государя оказался сплющенным.

По всей России пронеслась громовая весть.

Семнадцатого октября православная Церковь празднует память пророка Осии, пишется оный пророк со свитком, на свитке надпись: ‘От челюстей ада искуплю их, от смерти их избавлю: смерть, где твое жало? ад, где твоя победа?’

Сельский священник со станции Лозовой сто рублей от Государя за молебен пожертвовал на храм.

Столица встретила державную семью в воскресенье. На вокзале министры, сенаторы, дворяне и купечество. Почетный караул от Преображенского полка. ‘Благодарение Богу: мы все здоровы’, — с ясной улыбкой на светлом лице сказал Государь.

На паперти Казанского собора митрополит с духовенством, благовест, перекаты радостного ура, вот царская коляска. Государь и Государыня вступают в храм, двери закрылись, мгновенная тишина.

Спаси Господи люди Твоя и благослови достояние Твое!

Молитвенно склоняются Александр и Мария перед чудотворной иконой. Тихим дрожащим голосом приветствует их престарелый митрополит.

Проходя мимо воспитанниц Смольного института, Государь подал руку двум черногорским княжнам. От собора студенты и гимназисты с восторженными кликами бегут за коляской до Аничкина дворца.

Царствуй на славу нам.

Глава одиннадцатая

ТОПАЗ

Он был ниспосланным от Бога
воплощеньем
Величия, добра и правды на земле.
Граф Голенищев-Кутузов

В Уманском уезде неслыханное чудо. У мужика в божнице из трех почернелых старых икон две мгновенно обновились. Крестный ход отнес все три иконы в церковь, здесь на глазах у народа преобразилась и третья.

По всей России установлен церковный праздник в память семнадцатого октября.

В тот день над Киевом в пятом часу пополудни радуга, молния и гром.

О, русская земля, уже за шеломенем еси!

В лесной глуши на полянке избушка схимника. Медленно сыплется иней. Перед крылечком на пне Государь, у ног его старец.

— Внимай, благочестивый царь: что знаю, скажу. Ведомы тебе знамения сего года? Трясения, дожди, ураганы? Известны чудеса? Знай, Государь: царство антихриста близко.

Государь содрогнулся.

— А спасение чудесное твое зря было, что ли? Великая тайна в нем явлена: русским Царем единым держится мир. Десница твоя не пускает антихриста. Писание помнишь? ‘Перед концом возьмется, кто держит’. Это про тебя.

Оглянись, православный государь. Один ты помазанник Христов на земле, один самодержец. Прочих владык избирают грешные люди, тебя сам Бог. И только ради тебя щадит растленную землю рука Господня. Со смертью твоей кончатся мирные дни. Знаменьем семнадцатого октября пророк Осия взывает: покайтесь, приблизилось царствие Божие. Но не услышат беззаконники и не покаются. На Русь сойдут такие бедствия, горе такое, подобия коим и не было никогда.

— О, сын мой, несчастный мой сын!

— За сына молись: ему уготован венец терновый. А при тебе пройдут начала болезням: голод и мор.

Государь склонил голову и закрыл глаза.

— Антихрист явится в ложных чудесах. Предвестники его восхитят насилием тайны премудрости Божией. И не узнает земля лика своего.

— А Россия?

— На нее первую ополчится антихрист. С теми народами что ему делать? Он уже давно для них царь и бог.

В Киеве радуга с громом в студеную зиму: что, к чему? А это Господь возвещает отступникам: знамений больше не будет. Не дастся роду лукавому и прелюбодейному.

Се оставляется вам дом ваш пуст.

Глава двенадцатая

БИРЮЗА

Не властью внешнею, а правдою самой
Князь века осужден и все его дела.
Соловьев

Накануне Нового года князь Долгоруков отправил Государю обычное поздравление.

Между делом стряпает князь на домашней плите каши, подливки, пирожные, вместо парика поварской колпак, морщины раскисли, поблекла краска на щеках и на усах.

Перед князем маститый обер-полицмейстер Огарев.

— Честь имею доложить, ваше сиятельство: в Москве все благополучно.

Князь не слышит: пробует соус.

Все благополучно и в чужих краях.

Молодой император Вильгельм рассердился на князя Бисмарка.

— Я так хочу!

Огорченный канцлер жалуется старому сподвижнику графу Мольтке: желают моей отставки… Мольтке с укором качает трясущейся головой.

Граф Парижский ныне на обеде у королевы Виктории, принцем Уэльским подписан у Ротшильда новый вексель.

А Жорж Буланже в голубых очках, с саквояжем, бежит из Парижа.

В охотничьем замке близ Вены эрцгерцог Рудольф и Мария Вечера пьют портвейн, красавица смеется, ручной ворон у эрцгерцога на плече.

Над Петербургом дымится оттепель.

В тот день Государя осматривал Боткин. — ‘Необходимо лечиться, Ваше Величество: вам при крушении повредило почки’.

Государь рассеянно слушает, молча курит. — ‘Я не умру, я еще нужен России’.

В мраморном дворце у поэта К.Р. литературное утро. Августейший хозяин, изящно грассируя, читает поэму. Майков и Полонский приятно улыбаются, в группе гвардейцев и дам представительный Случевский, застенчивый Страхов, слоноподобный Апухтин. За роялем встряхивает гривой Рубинштейн.

Гончаров на завтраке у барона Гинцбурга, председателя еврейской общины. Барон любезно предлагает гостю вина. ‘Скажите, почему ваши романы все на ‘о’: ‘Обыкновенная история’, ‘Обрыв’, ‘Обломов’?’

А уж на Невском начали вспыхивать фонари. Шуршащий скрип полозьев, кучерские окрики. Шинели, цилиндры, муфты, дамские шляпки. Вот критик Буренин с кульком закусок. Мелькнула колоссальная фигура градоначальника Грессера, прошел взвод дворцовых гренадер.

Победоносцев занят годовым отчетом Синода. Положил перо, хлебнул чаю, протер очки. — ‘Да, наши корявые попики не прочь полиберальничать’.

У изможденного полумертвого Салтыкова служит молебен отец Иоанн Кронштадтский. Испуганно пучит Салтыков огромные дикие глаза: пытается уловить растленным рассудком глаголы жизни вечной. ‘Мир всем’. Нет мира злобному сердцу.

Субботний благовест плывет над Москвой.

Фет при свечах в кабинете раскладывает пасьянс, с улыбкой мечтает, глядя на стенной портрет К.Р., о вожделенном камергерстве, о золотом ключе на расшитых фалдах.

Толстой тачает сапоги для Фета ко дню юбилея, с ремешком на лбу соображает, загоняя в каблук гвозди, девственник ли сын его Лев.

В подвальной комнатке за скромным самоваром Федоров беседует с друзьями. — ‘Заповеди все, до одной, нарушены. Бога давно нет, кумиров сколько угодно, имя Божие и память субботнего дня — пустые звуки, родителей и Царя не чтут, прелюбодеяния, убийства, кражи, клевета — обычное дело. Образ Божий искажен. Женщины становятся похожи на мужчин, мужчины на женщин’.

Чехов в турецком халате уселся писать Суворину. За двойною рамой дальний звон колоколов. — ‘Вот все, что у меня осталось от православия’.

Русь, куда ж несешься ты? дай ответ.

Над необъятной снежной равниной бежит луна. Ухают сычи, воют волки, дремучие дебри спят.

В усадьбах умирают один за другим старики-помещики. Кончился Жуков табак, оранжереи, борзые. И все нахальнее дым закоптелых фабричных труб. Яростно кричат и корчатся в люльках сыны погибели, зреют в утробах зародыши многообразного хама.

По всей России беззаботно встречают Новый год. И белые ангелы поют ей по-прежнему: слава в вышних. Но уже иные сердца внимают им.

Да будет воля Твоя.

1930