Александр Константинович Шеллер (А. Михайлов), Фаресов Анатолий Иванович, Год: 1901

Мемуары
Время на прочтение: 173 минут(ы)
Скачать в PDF

А. И. ФАРЕСОВЪ

АЛЕКСАНДРЪ КОНСТАНТИНОВИЧЪ ШЕЛЛЕРЪ (А. Михайловъ)

БІОГРАФІЯ И МОИ О НЕМЪ ВОСПОМИНАНІЯ

(СЪ ДВУМЯ ПОРТРЕТАМИ)

СОДЕРЖАНІЕ:

I. Автобіографія А. К. Шеллера.— Его семья.— Бабушка-аристократка и отецъ ‘крестьянинъ-эстъ’.— Двойное воспитаніе
II. Отецъ — придворный служитель.— Мать.— ‘Мой родъ’
III. Послдствія двойного воспитанія.— Сложный характеръ Шеллера.— ‘Лучшая его часть’…— Образованіе Шеллера.— Первая работа въ ‘Весельчак’ за 1869 г.— ‘Недоросъ до-романа’…— Перерывъ литературной дятельности.— Возобновленіе ее въ ‘Современник’ за 1868 г.— Секретарь редакціи
IV. Литературное поприще.— Письмо Шеллера въ газетахъ посл 26-лтняго юбилея.— Какъ онъ писалъ свои романы.— Старость и болзнь.— Параличи, неврастенія, грудная жаба.— Раздражительность.— Необезпеченность.— Пенсія изъ фонда при академіи наукъ.— Циркуляръ отъ 8-го февраля 1898 г. за No 314 и статья ‘Литературныя пенсіи’.— Письмо Шеллера къ вицепрезиденту императорской академіи наукъ Л. Майкову.— Помощь ‘Общества для пособія нуждающимся литераторамъ и ученымъ’ (литературный фондъ)
V. Страданія.— Стихотвореніе ‘Недугъ’.— Грхъ русской литературы.— Бесды умирающаго Шеллера о себ и литераторахъ.— Популяризуетъ писателя его знамя, а художественность содйствуетъ его направленію.— Безпокойство о долгахъ.— Кончина 21-го ноября 1900 г.— Стихи K. М. Фофанова на смерть Шеллера
VI. Характеристика литературныхъ произведеній А. К. Шеллера и отраженіе въ нихъ общественныхъ типовъ за послдніе 40 лтъ.— ‘Гнилыя болота’ и ‘Жизнь III у нова’: шестидесятые годы въ семьяхъ и школахъ.— ‘Кукушка новой формаціи’ и ‘Отцы по непредвидннымъ обстоятельствамъ’.— Отрицательный и положительный типъ русской женщины
VII. ‘Лсъ рубятъ — щепки летятъ’…— Проврка идеаловъ.— ‘Паденіе’. Индифферентизмъ конца 70-хъ годовъ.— ‘Ртищевъ’.— Ренегатъ-восьмидесятникъ
VIII. Изъ эпохи оскуднія дворянъ.— Семья Муратовыхъ.— ‘Бездомники’ и ‘Конецъ Бирюковской дачи’.— Торжествующая буржуазія по городамъ и деревнямъ: ‘Голь’ и ‘Алчущіе’.— ‘Посл насъ’: толстовцы-теоретики
IX. Стихотворенія А. К. Шеллера, какъ автобіографическій матеріалъ.— Минутныя настроенія.— Молодой поэтъ
X. Публицистическія и научныя работы.— ‘Революціонный анабаптизмъ’.— ‘Наши дти’.— ‘Основы образованія въ Европ и Америк’, ‘Пролетаріатъ во Франціи’ и ‘Ассоціаціи’
XI. Утопія Фурье и Кабе.— Практическое осуществленіе мирнаго соціализма.— Фамидистръ въ Гиз во Франціи и его отдленіе въ Лекэн (въ Бельгіи)
XII. Шеллеръ о себ самомъ.— Шестидесятники-литераторы и ‘молодые писатели’.— Отношеніе А. К. Шеллера въ толстовцамъ, марксистамъ, народникамъ и консерваторамъ
XIII. Предубжденная критика: П. Никитинъ, А. Скабичевскій, А. Суворинъ, А. Б. и др.— Признаніе заслугъ Шеллера въ обществ и литератур.— Письма литераторовъ въ Шеллеру
XIV. Профессоръ Ор. . Мидлеръ о Шеллер.— Письмо Шеллера къ автору
XV. Мое первое знакомство съ А. К. Шеллеромъ, Г. Е. Благосвтдовымъ и Н. Б. Шелгуновымъ
XVI. Шеллеръ о секретаряхъ въ редакціяхъ
XVII. Лсковъ и его письма въ Шеллеру. Моя переписка съ Шеллеромъ
XVIII. Поправка Шеллера къ направленію 60-хъ годовъ.— Его защита 60-хъ годовъ.— Шеллеръ и Лсковъ о ‘Мимочк’.— Посмертное стихотвореніе А. К. Шеллера: ‘Инвалиды Жизни’

I.
Автобіографіи А. K. Шеллера.— Его семья.— Бабушка-аристократка и отецъ ‘крестьянинъ-эстъ’.— Двойное воспитаніе.

Посл продолжительной и мучительной болзни, скончался, 21-го ноября 1900 года, извстный писатель Александръ Константиновичъ Шеллеръ, произведенія котораго пользовались заслуженной извстностью среди образованной публики.
Онъ родился 30-го іюля 1838 года въ Петербург, и первые годы его жизни описаны имъ самимъ въ романахъ ‘Гнилыя болота’, ‘Жизнь Шупова’ и въ повсти ‘Загубленная жизнь’ (приложеніе къ ‘Живописному Обозрнію’ 1892 года). Подъ фамиліею Рудыхъ въ ‘Гнилыхъ болотахъ’ выведена его собственная семья, разумется, въ общихъ чертахъ. Достоврность автобіографіи подтверждается, между прочимъ, тмъ обстоятельствомъ, что по поводу юбилейныхъ дней А. К., я неоднократно писалъ о немъ статьи въ газетахъ и бралъ для его біографіи свднія изъ названнаго романа не только съ вдома автора, но часто показывалъ ему и самую рукопись. Онъ всегда находилъ свднія о себ врными.
Отецъ нашего писателя, Константинъ Андреевичъ, былъ родомъ эстонецъ и, по прізд въ молодые годы изъ Аренсбурга въ Петербургъ, былъ опредленъ въ театральное училище. Окончивъ курсъ, онъ служилъ въ театральномъ оркестр, но, поссорившись съ дирекціею, поступилъ на службу придворнымъ служителемъ.
Въ одномъ изъ некрологовъ А. К. Шеллера сказано, что, несмотря на очень стснительныя обстоятельства, А. К. удалось очень рано познакомиться съ литературою: одинъ изъ его дядей, Александръ Ивановичъ Шеллеръ, былъ профессоромъ въ педагогическомъ институт, переводчикомъ оперъ и первымъ насадителемъ на русской сцен мелодрамы, бабка и одна изъ тетокъ А. К. были связаны дружбою съ Рылевымъ, Крыловымъ, Нелединскимъ-Мелецкимъ и др. Вслдствіе этого общество, окружавшее А. К. въ дтств, состояло преимущественно изъ людей интеллигентныхъ. Друзьями его отца были артисты Дюръ, Брянскій, Смирновъ, художникъ Молдавскій и др.
Этотъ отзывъ о раннемъ дтств и юности А. К. требуетъ комментаріевъ. Изъ него можно подумать, что А. К. былъ съ раннихъ лтъ окруженъ чуть ли не избраннымъ обществомъ столицы, а между тмъ въ автобіографическомъ роман ‘Гнилыя болота’ самъ А. К. говоритъ о себ слдующее:
‘Въ нашей квартир въ теченіе недли визжала отцовская пила, свистли рубанки, стучалъ молотокъ, раздавался веселый голосъ моей матери, и часто звучали разговоры нсколькихъ двушекъ, занятыхъ шитьемъ женскихъ нарядовъ, слышалось броженіе трудовой, честной и здоровой жизни. Отецъ и мать затворились въ своей квартир и вели одинокую жизнь среди шумной столицы, отецъ служилъ, столярничалъ и отдыхалъ отъ трудовъ за чтеніемъ переводовъ англійскихъ романовъ, матушка шила по заказу платья’. Вліяніе отца и матери было благотворное на подростающаго сына, но бабушка изъ обднлаго аристократическаго рода Адамовичей постоянно парализовала это вліяніе тмъ, что, по признанію автора, ‘баюкала меня волшебными сказками, а пуще разсказами о безпутномъ, великомъ, блестящемъ Екатерининскомъ вк, описывала балы, маскарады, убранство барскихъ дворцовъ и садовъ,— и пестрою толпою неслись передо мною роскошныя и румяныя маски нашей старой знати. Какія-то полновсныя фигуры съ гордой осанкой и чопорной выступкой виднлись мн, и удивлялся я, что он могли такъ ловко и низко гнуться и шаркать ногами, какъ говорила бабушка. Какъ сказка изъ тысячи одной ночи, восхищали меня эти разсказы, переданные съ увлеченіемъ, съ паосомъ моею Шехеразадою. Когда я наивно спрашивалъ: ‘А у меня, бабуся, будутъ такія комнаты, такіе наряды?’ — то она съ полною увренностью отвчала: ‘Разумется, будутъ, выростешь большой, будешь служить, дослужишься, можетъ быть, до генеральскаго чина, и будешь богатъ’. Отецъ исподтишка подсмивался и шутя говаривалъ мн: ‘Ну, Саша, покуда ты не генералъ, набей-ка мн трубку’. Будущій генералъ исполнялъ роль крпостныхъ Ванек и Гришекъ’.
Бабушка усиливала ложное тщеславіе въ ребенк вчными напоминаніями о томъ, что ‘у насъ Ивановыхъ и въ роду не было. Нарышкины, Нелидовы, фонъ-Братке, Адамовичи, князья Черкасскіе, князья Давыдовы — это наши родственники, а мщанъ Ивановыхъ у насъ отъ роду не было’. (См. ‘Загубленная жизнь’, приложеніе къ ‘Живописному Обозрнію’ 1892 года).
Отецъ Александра Константиновича говорилъ тогда бабушк:
— Да, да, вы-то родня и самому Петру Великому… А я вотъ надняхъ на запяткахъ стоялъ за каретою одного изъ какихъ-то вашихъ родственниковъ. Вы знаете, что ваши родные не наши родные…
‘Я не понималъ причинъ этой то глухой, то открытой борьбы бабушки и отца,— говоритъ А. К.,— и росъ между огней. Бабка плняла меня разсказами о блеск и роскоши Екатерининскихъ временъ, отецъ старался при мн указывать, какими скверными путями добывается иногда богатство, бабка учила меня кичиться тмъ, что мы якобы родня Петру, отецъ училъ гордиться тмъ, что мы дти простого трудового народа. И затмъ предо мною проходилъ цлый рядъ образовъ ‘нашей родни’, ‘шеллеровской родни’, какъ говорилъ отецъ.
‘Лучшей темы разговора для бабушки не было, кром разговора обо мн, единственномъ ея родномъ внук, кумир. Она находила во мн вс достоинства, и когда ей замчали, что мой покойный братъ Левъ, съ котораго Константинъ Ивановичъ Молдавскій написалъ портретъ младенца Христа, находящійся въ придл Исаакіевскаго собора, былъ бы, вроятно, впослдствіи красавцемъ, бабка всегда пренебрежительно заключала:
— ‘Ну, что бы вышло изъ него, это еще Богъ всть, а каковъ Шурушка, это мы вс видимъ’.
При всемъ баловств бабушкою, дтство А. К. Шеллера было тяжелымъ. Въ разговор о немъ Шеллеръ неоднократно разсказывалъ мн слдующее:
‘Бдность была такая, что вс мои братья вымерли и не вынесли условій жизни. Родные мои были крпышами. Отецъ силачъ, мать здоровая… Однако, дти вс умирали, одинъ я уцллъ. Съ самаго дтства мн были знакомы и нужда и горе. Помню до сихъ поръ, какъ въ нижнемъ этаж нашей квартиры поставили гробикъ для брата, а я ране уже привыкъ къ тому, что какъ унесутъ этотъ гробикъ, такъ кого нибудь изъ семьи нашей не хватаетъ… Поставили гробъ и говорятъ мн, чтобы я не плакалъ.
— ‘Это люлька для братца твоего…
— ‘Я не хочу такой люльки себ,— кричалъ я въ ужас.— Не хочу такой люльки!
‘Вс мои братья и сестры пропадали въ такихъ ‘люлькахъ’, одинъ я выжилъ тяжелыя условія нашей домашней жизни.
‘Иногда бабушка таскала меня къ дальнимъ, но богатымъ родственникамъ въ гости, и тамъ какой нибудь пажикъ спрашивалъ:
— ‘Гд служитъ твой отецъ?
— ‘При двор,— отвчалъ я и уже начиналъ краснть.
— ‘А какой у него чинъ?— продолжалъ допросчикъ.
‘Я готовъ былъ заплакать и никакъ не ршался сказать правду, я уже стыдился званія своего отца и глупо лгалъ, отвчая:
— ‘Не знаю’.
Долго Александръ Константиновичъ находился подъ вліяніемъ родственниковъ по материнской линіи, но, наконецъ, наступилъ и въ немъ переломъ, о которомъ онъ говоритъ слдующее:
‘Мечты о томъ, что я самъ по себ, безъ заслугъ и длъ, что нибудь значу, что счастіе жизни состоитъ въ важномъ чин, въ барскихъ замашкахъ и въ богатств, мечты, привитыя мн бабушкою, школою, контрастомъ богатой обстановки другихъ домовъ съ бдною обстановкою моей жизни,— теряютъ для меня всякое отрадное значеніе, длаются мн отвратительны’.

II.
Отецъ — придворный служитель.— Мать.— ‘Мой родъ’.

Если и наступило для Шеллера время критическаго отношенія къ своему аристократизму по материнской линіи, то все-таки двойное воспитаніе съ дтства бабушкою-аристократкою и отцомъ-демократомъ безсознательно прорывалось въ сужденіяхъ и поступкахъ нашего писателя. Примириться съ демократическимъ происхожденіемъ онъ могъ только въ нравственномъ аристократизм своихъ родителей и потому говорилъ о нихъ всегда, какъ о самыхъ идеальныхъ и выдающихся людяхъ.
Однажды, по его разсказамъ, кто-то изъ видныхъ лицъ при администраціи двора сказалъ его отцу, что очень много выходитъ денегъ на посуду, и въ заключеніе прибавилъ: ‘Я въ жизни своей никогда не разбилъ ни одного стакана’.
— Неудивительно, что вы не били посуды,— перебилъ отецъ.— Вы никогда и не мыли ее за собой.
Въ другой разъ то же лицо, любуясь фонтанами въ Петергоф, замтило: ‘А вдь Самсонъ-то сталъ хуже выбрасывать воду. Прежде онъ билъ струю выше деревьевъ, а теперь ниже’…
— Неудивительно,— сухо поправилъ отецъ:— деревья растутъ, а Самсонъ не растетъ.
Случилось, что у одного придворнаго генерала проворовался сынъ, и этотъ генералъ, встртивъ Константина Андреевича, спросилъ смясь: ‘А вашъ сынъ-то въ литературу пустился?.. Чуть-чуть что не Шиллеръ’.
Старикъ нахмурился и промолчалъ.
— Да вы, кажется, обидлись? Я вдь пошутилъ…
— Да, я обидлся,— отвтилъ отецъ:— именно тмъ, что не могу въ свою очередь пошутить и спросить васъ, куда вашъ сынъ пустился…
По разсказамъ Александра Константиновича, его отецъ былъ дйствительно выдающимся человкомъ, умвшимъ во всякомъ званіи сохранить свое достоинство и даже оригинальность привычекъ.
‘Онъ былъ человкомъ правой, а не лвой руки,— говорилъ про него сынъ.— Довольно тяжело всю жизнь держаться своей правой стороны… При встрч съ людьми на улиц — стоять, кто бы ни шелъ, не двигаясь съ мста, и говорить: я иду своей правой стороной, совтую и вамъ тоже длать… Тогда никогда не будетъ непріятныхъ столкновеній.
Разумется, это приносило Константину Андреевичу массу непріятностей, но послдній, выражаясь символически, никогда не сворачивалъ съ дороги ни передъ кмъ.
Александръ Константиновичъ часто разсказывалъ мн не только о сильномъ характер и ум своего отца, но и объ удивительно добромъ его сердц.
‘У насъ были украдены,— говорилъ онъ,— старинныя, красной мди, кастрюли, которыми особенно дорожила мать…
— ‘Это память,— восклицала она.— Въ этихъ кастрюляхъ готовили себ обдъ еще мои родители.
— ‘Прекрасныя были кастрюли,— философски согласился отецъ, нисколько не возмущаясь.
— ‘Ничего прекраснаго въ нихъ не было,— продолжала она,— измятыя были кастрюли и претяжелыя… А он дороги по воспоминаніямъ.
— ‘Я понимаю! Понимаю… Ну, сказала разъ и довольно плакаться. И безъ кастрюль можно жить!
‘Философія не помогала, и мать сердито отвтила:
— ‘Теб, батюшка, хоть весь домъ растащи — все равно…
‘На другой день отецъ возвращался со мной изъ гостей домой и повстрчалъ на двор маленькихъ дтей сапожника. Онъ приласкалъ ихъ и одинъ изъ нихъ похвастался:
— ‘А мы мясо ли сегодня!
— ‘Почему такъ? Что за праздникъ?— удивленно спросилъ отецъ, зная бдноту ихъ многочисленной семьи.
— ‘Батька продалъ кастрюли и купилъ мясо,— болтали дти.
— ‘Красныя кастрюли, съ помятыми боками?— спросилъ отецъ и тотчасъ же сконфузился отъ своего допроса.
— ‘Красныя!— словоохотливо болтали малютки.
‘Отецъ съ испугомъ взглянулъ на меня и вдругъ рзко сказалъ:
— ‘Молчи! Матери не разсказывай… Не огорчай ее. Это наши кастрюли. Дтей жаль… По цлымъ годамъ мясо не дятъ, а у насъ собакамъ каждый день оно варится въ овсянк. Не разсказывай никому… Не обижай бдныхъ людей!
‘Голосъ отца былъ серьезенъ и строгъ’.
Въ другой разъ его отецъ подалъ милостыню какому-то нищему, и тотъ прямо пошелъ въ кабакъ.
— Зачмъ ты далъ ему денегъ?— сказалъ мальчикъ.— Онъ пить водку пошелъ.
Это замчаніе вызвало въ Константин Андреевич гнвное восклицаніе.
— Можетъ быть, ему водка нужне хлба! Почемъ ты знаешь? Ты еще ничмъ не заслужилъ судить несчастныхъ людей!
Этому спартанцу и философу А. К. обязанъ лучшими сторонами своего характера и лучшими взглядами на жизнь, которые онъ проводилъ въ своихъ произведеніяхъ. Что касается матери, то она была тоже весьма хорошей женщиной. ‘Нравственная чистоплотность и брезгливость были основными чертами ея характера. Дурные люди были для нея мертвыми людьми, о которыхъ нечего, было говорить, не имя возможности говорить о нихъ хорошее’.
Въ нравственномъ аристократизм отца и матери А. К. нашелъ успокоеніе по вопросу о своемъ происхожденіи и посвятилъ имъ гордое стихотвореніе подъ заглавіемъ:
Мой родъ.
Въ моей семь не сохранились
Остатки грамотъ и гербовъ,
Однимъ сознаньемъ мы гордились,
Что не имли мы рабовъ,
Что въ нашихъ предкахъ также бились
Сердца простыя мужиковъ.
Отецъ мой вышелъ изъ народа…
Дитя тхъ жалкихъ, скудныхъ мстъ,
Гд смотритъ мачихой природа,
Гд бдняки тяжелый крестъ
Несутъ смиренно въ родъ изъ рода,—
Онъ былъ простой крестьянинъ — эстъ.
Съ пеленъ оставшись сиротою,
Не научившись спину гнуть,
Онъ съ неуклонной прямотою,
Въ труд надсаживая грудь,
Одинъ боролся съ нищетою
И самъ расчистилъ къ жизни путь
Онъ не готовилъ мн наслдства,
Но неподкупенъ, твердъ и смлъ,
Онъ далъ къ работ вс мн средства
И закалить мой духъ сумлъ,—
Такъ закалить, что въ годы дтства
Я предъ нуждою не роблъ.
Прошли года — онъ спитъ въ могил.
Меня могила тоже ждетъ,
Но честь свою мы сохранили
Среди лишеній и невзгодъ
И малодушно не покрыли
Позоромъ свой крестьянскій родъ.

III.
Послдствія двойнаго воспитанія.— Сложный характеръ Шедлера.— ‘Лучшая его часть’…— Образованіе Шеллера.— Первая работа въ ‘Весельчак’ за 1869 г.— ‘Недоросъ до романа’…— Перерывъ литературной дятельности.— Возобновленіе ее въ ‘Современник’ за 1863 г.— Секретарь редакціи.

Трагизмъ двойного воспитанія Шеллера аристократами-родственниками и демократомъ отцомъ описанъ имъ самимъ въ роман ‘Гнилыя болота’. Шеллеръ, дйствительно, являлся иногда то невыносимымъ аристократомъ, съ требованіемъ первенства, необыкновенной обидчивостью и дкимъ сарказмомъ, то ярымъ демагогомъ, защитникомъ ‘Пролетаріата’, ‘Анабаптистовъ’ и нашихъ собственныхъ Благолповыхъ съ яркимъ обвиненіемъ зарождающейся у насъ буржуазіи (ром. ‘Голь’). Близкихъ друзей Шеллера всегда поражала въ немъ эта двойственность, но корень ея лежитъ въ его раннемъ воспитаніи и національности. Если вспомнить въ дополненіе къ сказанному, что онъ провелъ дтство и юность также въ значительной мр среди кофейницъ и салопницъ въ комнат матери, при отсутствіи природы и товарищей дтскихъ игръ, то сложный характеръ Шеллера найдетъ себ надлежащее объясненіе. Книги и литературная среда содйствовали развитію его большихъ умственныхъ способностей, но вполн перевоспитать сильный характеръ Шеллера, т. е. прочно сложившіяся привычки, он не могли… Слдуетъ также вспомнить, что поклоненіе публики писателю также мшаетъ его самокритик. Этими условіями разъясняются многія странности въ Шеллер и примиряютъ насъ съ его отрицательными сторонами. Съ особеннымъ удовольствіемъ мы перейдемъ теперь къ положительнымъ сторонамъ его большого ума, блестящей діалектик, остроумнымъ бесдамъ, необыкновенному трудолюбію, солидной образованности и общественнымъ заслугамъ его литературнаго пера. Кто зналъ эту ‘лучшую его часть’, тотъ мирился съ его недостатками, избгалъ въ его присутствіи множества раздражающихъ его темъ, щадилъ его привычки и, возвышаясь настроеніемъ въ духовномъ съ нимъ общеніи, любилъ этого богато одареннаго человка, всецло занятаго въ спокойномъ состояніи духа судьбами исторіи, литературы и искусства. Даже лица, мало симпатизировавшія ему, бывали подавлены и покорены его положительными достоинствами. У меня сохранилось письмо H. С. Лскова о Шеллер, которое прекрасно иллюстрируетъ мою собственную въ данномъ случа мысль объ усопшемъ писател. Лсковъ писалъ мн: ‘Обратите, пожалуйста, Анатолій Ивановичъ, ваше вниманіе на ‘Конецъ Бирюковской дачи’ и скажите по совсти: много ли вы встрчали и встртите въ русской печати такого внимательнаго, умнаго и прямо внушительнаго отношенія къ бытовому горю разореннаго русскаго деревенскаго дворянства. Вс мы кое-что знаемъ и вс болтаемъ это, а такого умнаго и простого дла не говорили. И вотъ этотъ Шеллеръ нашелъ настоящее умное отношеніе къ длу, и это отличаетъ этого человка отъ всхъ прочихъ говоруновъ и невгласовъ, и заставляетъ относиться къ нему съ уваженіемъ и съ любовью. Каковы бы ни были свойства его личнаго характера, это — его дло, а для проясненія общественнаго сознанія онъ служитъ превосходно, обнаруживая здравыя понятія и любовь къ тому, что оскорблено и унижено. Не хорошо играть на пониженіе репутаціи человка, который съ такимъ мастерствомъ ведетъ полезную работу въ ныншнее преглупое и преподлое время. Всхъ, которые занимаются тмъ же дломъ, какъ и онъ, я съ радостію отдалъ бы за него одного. А подумаемъ лучше вотъ о чемъ: отчего это мы вс вдь знали то же самое, что и ему извстно, а вотъ мы начнемъ говорить и затянемъ ‘антимонію’ чортъ знаетъ про какія не насущныя явленія, а онъ что ни долбанетъ, то прямо въ жилу, и сейчасъ оттуда руда мечется наружу, и хочется плакать’ и хочется помогать, и становится стыдно и гадко о себ думать? Это и есть несомннный признакъ присутствія ума, чувства и таланта и при томъ въ превосходномъ ихъ, гармоническомъ сочетаніи* И если кто этого въ немъ не видитъ и не чувствуетъ, то я буду думать, что я Шеллера знаю боле, чмъ другой его знаетъ, хотя лично я съ Шеллеромъ и мало знакомъ, и мн это не нужно: я знаю ‘лучшую его часть’.
Это письмо Лскова въ особенности цнно тмъ, что онъ отлично зналъ неровный характеръ Шеллера, но также зналъ и ‘лучшую его часть’, и преимущественно цнилъ ее въ нашемъ писател.
‘Лучшая часть’ въ Шеллер заключается въ его литературной дятельности и большомъ съ нею связанномъ характер. Этотъ большой характеръ сказался у него и въ первыхъ шагахъ его литературной дятельности, и въ послдующей жизни. Получивъ первоначальное образованіе въ нмецкой школ (Annen-Schule), онъ поступилъ потомъ вольнослушателемъ въ С.-Петербургскій университеть и оставался тамъ до первой студенческой исторіи 1861 г. Дальнйшее образованіе его заключалось въ самостоятельномъ изученіи иностранной литературы о соціальныхъ вопросахъ — этого общаго источника нашихъ познаній о прогресс.
По выход изъ университета, онъ увлекся педагогіей и основалъ (на имя полковника Костылева, на Вознесенскомъ, около Садовой) школу для бдныхъ людей, въ которой дти получали первоначальное образованіе за 30—60 коп. въ мсяцъ, а по субботамъ шли для взрослыхъ лекціи по географіи, исторіи, и предпринимались прогулки съ дтьми по музеямъ и т. д. Учениковъ собралось до 100 человкъ, но школа существовала всего до конца 1863 года, когда пришлось противъ желанія повысить плату за обученіе и измнить характеръ школы. По закрытіи ея, А. К. Шеллеръ похалъ за границу, подготовляя матеріалъ для книги: ‘Пролетаріатъ во Франціи’ и ‘Ассоціаціи’. Къ этому времени относится и начало его литературной карьеры.
Принято думать, что Шеллеръ выступилъ на литературное поприще въ 1863 г., и самъ онъ справлялъ свой двадцатипятилтній юбилей 10 октября 1888 года. Но этотъ годъ не совсмъ точно опредляетъ начало его писательской дятельности. Въ иллюстрированномъ журнал А. Плюшара ‘Весельчакъ’ за 1859 г. имются статьи Шеллера подъ заглавіемъ: ‘Мои бесды’, подписанныя А. Релешъ. Читая подпись наоборотъ, получимъ собственную фамилію писателя. Въ этихъ полусатирическихъ фельетонахъ чрезвычайно остроумно Шеллеръ писалъ обо всемъ: о происхожденіи тогдашняго литературнаго наводненія безсодержательными произведеніями, объ особенной любви пишущей братіи къ скандальнымъ сюжетамъ и воспроизведенію живыхъ людей изъ личной мести… ‘Какъ разсердятся писатели на кого нибудь, сейчасъ про того и напишутъ повсть, только прикрасятъ немного или, лучше сказать, причернятъ. Люди, того не знающіе, говорятъ: ‘вотъ знатокъ жизни’, а того не знаютъ, что онъ своего папеньку да свою маменьку на показъ вывелъ, будто зврей какихъ за деньги выставилъ. Нынче, неволите видть, денежная взятка дло опасное, какъ разъ отхлещутъ въ журналахъ, а литературная месть какого нибудь мерзавца дло обыкновенное… Говорятъ: писателю нужны сюжеты! Такіе забавники! во всемъ найдутъ оправданіе’. Не мене остроумны ‘бесды’
А. Релеша о паденіи искусства въ томъ случа, ‘когда начинаютъ хвалить поэтовъ за музыкальность’, и объ упадк критики, ‘когда ругаютъ авторовъ И молчатъ про произведенія’, горько упрекаетъ онъ своихъ собратьевъ за неумнье ‘смяться’ и за распространенное глумленье надъ неудачами ближнихъ или надъ чиновниками, берущими взятки при двнадцати-рублевомъ жалованіи… ‘А дальше ни шагу, будто только изъ этихъ двухъ элементовъ и сложилась русская жизнь… укажите дорогу громкому и разумному смху надъ собой, надъ вами, надъ нами, но не надъ наружной стороной, а надъ внутренней, гораздо важнйшей’. Эти краткія извлеченія изъ первоначальнаго труда г. Шеллера, несомннно, свидтельствуютъ, что онъ вполн находился въ курс животрепещущихъ вопросовъ и былъ совершенно подготовленъ къ ихъ разршенію. Однако онъ говорилъ мн неоднократно:
— ‘Плюшаръ платилъ мн за ‘бесды’ сто рублей въ мсяцъ, и, конечно, я легко могъ бы начать свою дятельность съ 1859 года въ качеств фельетониста, но это-то меня именно и пугало… Мой отецъ также предостерегалъ меня отъ фельетонной работы, говоря, что ‘по мелочамъ не составишь себ имени’. Я также и самъ видлъ массу даровитыхъ людей, растерявшихъ на фельетонахъ вс свои образы и идеи, и сдлавшихся совершенно негодными къ крупному труду. Но сознавая, что я могу быть недурнымъ фельетонистомъ, я въ то же время чувствовалъ, что ‘до романа я не доросъ’… Мы съ отцомъ и матерью тогда очень нуждались въ деньгахъ, но у меня хватило мужества добровольно прекратить сотрудничество у Плюшара и не браться за перо до тхъ поръ, пока я не созрю до романа. Я ршилъ не появляться въ литератур, пока не напишу двухъ хорошихъ романовъ, и только тогда позволить себ явиться къ Некрасову и Щедрину’.
Обстоятельство это въ жизни писателя, скажемъ мы, весьма поучительно. Если бы ему слдовало большинство нашихъ писателей, то многіе изъ нихъ давно вышли бы изъ числа такъ называемыхъ все еще ‘молодыхъ’ литераторовъ и были бы мене озлоблены на ту же самую литературу.
О своемъ дебют въ литератур Александръ Константиновичъ разсказывалъ мн слдующее:
— ‘Я не хотлъ выступать на литературное поприще, не написавъ предварительно двухъ большихъ романовъ. Между тмъ, я иногда прочитывалъ своимъ друзьямъ нкоторыя свои стихотворенія и главы изъ романа ‘Гнилыя болота’ и ‘Жизнь Шулова’. Чтеніе стиховъ нравилось присутствующимъ, но самъ я не ршался нести ихъ на судъ какой либо редакціи. Тогда-то одинъ изъ самыхъ близкихъ ко мн друзей, нкто А. Михайловъ, взялъ нсколько стихотвореніе и, безъ моего вдома, отослалъ ихъ въ ‘Современникъ’, подписавшись подъ ними собственной фамиліей. Долгое время я не зналъ объ этой дружеской услуг, но, разумется, былъ радъ, увидвъ свою музу въ печати. Въ это время романы ‘Гнилыя болота’ и ‘Жизнь Шупова’ уже близились къ концу, и первая часть ‘Гнилыхъ болотъ’ была совершенно приготовлена къ печати. Я пошелъ съ нею въ редакцію ‘Современникъ’, гд меня встртилъ довольно грубо секретарь редакціи А. Ф. Головачевъ, женившійся потомъ на Авд. Яковл. Панаевой. Посл, узнавъ хорошо этого человка, я могъ убдиться, что это человкъ не злой, обыкновенно деликатный, хотя и безхарактерный.
— ‘Что же вы несете въ редакцію первую часть романа?— рзко спросилъ онъ.— Кто же будетъ читать неоконченную вещь!
— ‘Да вдь дурака видно по первой фраз,— спокойно перебилъ я его.— А я вамъ даю половину романа съ совершенно законченнымъ сюжетомъ.
— ‘Я передамъ на просмотръ, но едва ли рукопись безъ конца можетъ быть принята.
‘Это было, положимъ, въ пятницу, а въ понедльникъ я уже снова явился въ редакцію, узнавъ, что мои стихи напечатаны въ ‘Современник’. Головачевъ, вроятно, думалъ, что я пришелъ говорить о роман, и уже крикомъ встртилъ меня:
— ‘Ваша рукопись передана, и въ свое время вы узнаете отвть. Чего вы шляетесь и надодаете преждевременными справками… Не вы одинъ у насъ.
— ‘Да я шляюсь къ Некрасову, а не къ его лакею. Мн нужно самого Некрасова и получить гонораръ за стихи…
— ‘Какіе стихи?
— ‘Стихи А. Михайлова…
— ‘Такъ вы бы такъ съ самаго начала и сказали, что вы Михайловъ. Я сейчасъ скажу о васъ Некрасову,— вдругъ мягко произнесъ онъ’.
Некрасовъ вышелъ къ Шеллеру со словами:
— Батюшка! да что же вы до сихъ поръ не приходили? Мы черезъ публикацію на обложк ‘Современника’ приглашали васъ до напечатанія стиховъ явиться въ редакцію или сообщить свой адресъ, а вы появились и пропали…
— ‘Да я и не появлялся… Это мой пріятель послалъ мои стихи подъ псевдонимомъ А. Михайловъ, и я самъ вчера объ этомъ узналъ изъ книжки ‘Современника’. Теперь я принесъ вамъ романъ подъ тмъ же псевдонимомъ.
— ‘Романъ? Такъ вы и романы пишете? Вотъ отлично. Гд?
— ‘Секретарь говоритъ, что передалъ вамъ.
— ‘Никакого романа отъ А. Михайлова мн не передавали. Такъ и есть,— сказалъ онъ, принимая отъ Головачева рукопись.— Подъ зеленое сукно положили, и лежалъ бы онъ тамъ непрочтеннымъ и возвращенными вамъ такимъ же. Все самому надо въ редакціи длать, а не черезъ другихъ’.
Черезъ два дня Шеллеръ получилъ отъ А. Головачева слдующую записку:

‘Милостивый государь
‘Александръ Константиновичъ.

‘Некрасовъ просилъ меня извстить васъ, что онъ будетъ дома завтра, въ четвергъ, въ 12 часовъ утра, и если вамъ удобенъ этотъ часъ, то онъ ждетъ васъ.

‘Готовый къ услугамъ вашимъ
‘А. Головачевъ’.

28 октября.
‘Гнилыя болота’ были приняты въ ‘Современникъ’ подъ тмъ же псевдонимомъ, подъ которымъ авторъ и ране напечаталъ свои стихотворенія.

IV.
Литературное поприще.— Письмо Шеллера въ газетахъ посл 2б-лтняго юбилеи.— Какъ онъ писалъ свои романы.— Старость и болзнь.— Параличи, ней растенія, грудная жаба.— Раздражительность.— Необезпеченность.— Пенсія изъ фонда при академіи наукъ.— Циркуляръ отъ 8-го февраля 1898 г. за No 314 и статья ‘Литературныя пенсіи’.— Письмо Шеллера къ вице-президенту императорской академіи наукъ Л. Майкову.— Помощь ‘Общества для пособія нуждающимся литераторахъ и ученымъ (литературный фондъ).

Одновременно съ ‘Гнилыми болотами’, печатавшимися въ ‘Современник’ за 1864 годъ, былъ принятъ редакціей того же журнала и другой романъ Шеллера ‘Жизнь Шупова’, печатавшійся въ 1866 году. Оба романа создали автору сразу громкое имя. По прекращеніи ‘Современника’, А. К. приглашенъ былъ редакторомъ по иностранному отдлу въ ‘Русское Слово’, а по закрытіи этого журнала принялъ общую редакцію ‘Дла’, гд появлялись и его романы (‘Господа Обносковы’, ‘Засоренныя дороги’, ‘Лсъ рубятъ — щепки летятъ’ и т. д.) и научныя статьи (‘Основы народнаго образованія въ Европ и Америк’ и др.). А за отсутствіемъ H. В. Шелгунова онъ велъ въ теченіе трехъ лтъ внутреннее обозрніе въ томъ же журнал. Одновременно онъ принималъ участіе и соредакторство въ ‘Недл’ при Генкел и Конради, а съ 1877 г. состоялъ редакторомъ ‘Живописнаго Обозрнія’ и за послдніе годы газеты ‘Сынъ Отечества’. Въ 1896 году появилось его ‘Полное собраніе сочиненій’ въ XV томахъ.
Сорокъ лтъ трудовой жизни почти безъ развлеченія и отдыха отразились на здоровь Александра Константиновича. Единственной радостью его жизни было сознаніе полезности своей литературной дятельности, высказанное имъ, посл 25-лтняго юбилея’ въ слдующихъ скромныхъ словахъ: ‘Моя роль-роль второстепеннаго литературнаго дятеля, длающаго по мр силъ и разумнія свое дло. Я никогда не огорчался, какъ бы ни цнили размры моего таланта, но я всегда стремился къ тому, чтобы меня не могли упрекнуть за то, что я потакалъ дурнымъ инстинктамъ, пробуждалъ злыя чувства, или мнялъ свои взгляды и убжденія, и съ этой стороны меня едва ли могутъ упрекать даже т, кому вовсе не симпатична моя дятельность. По моему убжденію, къ этому — и только къ этому — долженъ стремиться каждый второстепенный литературный дятель, такъ какъ единственно въ этомъ и состоятъ его сила и значеніе. Не краснть въ старости ни за одну написанную въ молодости строку — вотъ высшее благо подобныхъ дятелей’. Разумется, значеніе А. К. Шеллера гораздо значительне въ русской литератур, но несомннно и то, что ему нердко приходилось утшать себя умаленіемъ своихъ положительныхъ заслугъ и радоваться только честному своему имени. Трудолюбіе Шеллера было изумительное, хотя самъ онъ не замчалъ его въ себ. Когда ему одна изъ петербургскихъ декадентокъ сказала, что онъ страдаетъ многописаніемъ, то Шеллеръ горячо возразилъ ей:
— Во-первыхъ, я пишу очень немного. Приблизительно въ годъ около 16 печатныхъ листовъ, а годъ иметъ 365 дней. На мсяцъ приходится листъ съ четвертью, а на день что-то очень мало… Золя пишетъ отъ 30 до 34 листовъ, а поменьше талантомъ — такъ т по 61 и 60 листовъ.
— Шестнадцать листовъ въ годъ!— продолжала она.— Это много!
— А какъ бы вы хотли?
— Я хотла бы четыре мсяца отдыхать лтомъ около моря, а за зиму написать одно хорошее стихотвореніе.
— Чтобы шить на одно стихотвореніе четыре мсяца у моря надо, чтобы вамъ платили не за строчку, а за каждую букву по золотому. Я такъ высоко не цню свои работы.
— Но вдь это отражается на.талант.
— Что отражается? Проповдуемое вами бездльничество — да… Вдь оттого, что четыре мсяца вы отдыхаете и пишете за зиму повсть съ воробьиный носъ и одно стихотвореніе, вы не будете лучше писзть. А скоре разучитесь… Бездльничество въ литератур такъ же пагубно для таланта, какъ и ремесло!
Дйствительно, не смотря на многописаніе, г. Шеллеръ тщательно отдлывалъ свои произведенія и затрачивалъ на нихъ массу труда. Неоднократно онъ говорилъ мн:
— Я переписываю каждую свою вещь по четыре раза. Въ первый разъ я пишу содержаніе романа или повсти. Дйствующія лица у меня разговариваютъ, развертываютъ самое дйствіе и сюжетъ. Во-второй разъ я пишу обстановку: вдь не голые же и не въ облакахъ у меня герои бесдуютъ и живутъ между собой. На обстановку и описаніе среды, наружности, одежды и т. д. идетъ очень много труда, и я не могу сдлать обстановку одновременно съ содержаніемъ: въ большомъ роман легко тогда перезабыть и характеры, и даже имена героевъ. Вдь романъ пишется годами! Все нужно отдльно написать. Въ-третій разъ я исправляю самое содержаніе. Исправленія всегда значительныя. Развитіе содержанія, осмысленность романа и его этическое значеніе — очень трудно сдлать. Въ этомъ все значеніе художника… Въ четвертый разъ я исправляю слогъ и техническіе недостатки. Такимъ образомъ, прежде чмъ роману появиться въ печати, онъ выдерживаетъ четыре переписки.
Къ этой почти аскетической жизни по трудолюбію присоединились за послдніе годы склерозъ артерій и необезпеченная старость. Постоянные объ этомъ разговоры побудили одного изъ его друзей въ ма 1895 году написать въ литературный фондъ при академіи наукъ заявленіе о томъ, что перенесенные Александромъ Константиновичемъ Шеллеромъ параличи и отсутствіе постороннихъ средствъ къ жизни, кром пера, надрываютъ послднія его силы. Между тмъ, при назначеніи ему приличной пенсіи, независимо отъ текущихъ его заработковъ, отражавшихся губительно на его здоровь, онъ могъ бы сохранить себя на многіе годы для литературы. По этому заявленію въ ‘постоянную комиссію для пособія нуждающимся ученымъ, литераторамъ и публицистамъ’, была назначена Шеллеру съ 1-го іюня 1895 года пенсія въ размр 600 рублей въ годъ. Разумется, при дорогомъ и постоянномъ лченіи, онъ не могъ жить на такія ничтожныя средства и принужденъ былъ убивать себя въ качеств редактора ‘Живописнаго Обозрнія’ и ‘Сына Отечества’. Склерозъ артерій, какъ послдствіе ‘усталаго сердца’, выражался у Шеллера то въ паралич руки, ноги и пищевода, то кровоизліяніемъ въ правый глазъ и окончательною утратою въ немъ зрнія, то мучительной нейрастеніей и т. д. Ему длали операціи, онъ лчился электричествомъ и даже внушеніемъ, но медицина не могла дать ему новаго сердца, а старое — все боле и боле отказывалось служить. Болзненное состояніе доводило его иногда до того, что онъ на многія событія въ общественной жизни сталъ смотрть съ патологической точки зрнія и, можетъ быть, во многомъ былъ правъ… Помню, въ разговор объ Ольг Палемъ, А. К—чъ сказалъ:
— Она убила Довнара и уже, конечно, не убьетъ боле никого другого. Это убійца по несчастію, а не преступница. Вс нейрастеники могутъ быть такими несчастными. Я, напримръ, въ послднее время самый типическій нейрастеникъ отъ 4 часовъ утра до 8 часовъ. Я засыпаю около 12 часовъ, сплю хорошо до 4, а затмъ я просыпаюсь подъ давленіемъ вопроса: ‘Что будетъ дальше? Что меня ждетъ?’ Чувствую, что мозгъ сверлитъ какая-то неотвязная мысль, и иногда эти вопросы преслдуютъ меня по самому пустому обстоятельству, и я отлично самъ это знаю, но отдлаться отъ вопроса — что будетъ?— не могу… Я зажигаю свчу, беру ‘Брема’ и читаю часъ — полтора… Потомъ опять засыпаю и тотчасъ же вновь просыпаюсь. Новая мысль пробудила меня и точитъ мозгъ съ прежней силой. Я ворочаюсь на постели, встаю, опять ложусь, а въ голов стоитъ сотрудникъ, которому я общалъ помстить статью и не помстилъ, хотя за статью автору и переплачено, и онъ не будетъ даже разговаривать о ней. Я это отлично знаю, а все-таки лишаюсь сна отъ неотвязчивой мысли: а что если онъ скажетъ: дайте статью обратно, а статья-то, съ маковое зернышко, давно потеряна… Что же будетъ? Вотъ и лзутъ въ голову мысли, что онъ меня убьетъ, опозоритъ… Я бшусь на самого себя, ругаюсь идіотомъ, и такъ продолжается до 8—9 часовъ утра. И не мудрено: эта газетная работа, корректура по ночамъ и сотрудники съ ихъ дневниками о томъ, что каждый изъ нихъ думаетъ — а думать интересно изъ нихъ никто не уметъ — сведутъ меня съ ума… Въ это время я совершенно невмняемый и могу чортъ знаетъ что про себя представить, мучиться страшнымъ вздоромъ, раздражаться на весь міръ, при полномъ сознаніи, что причинъ на, сегодняшнее утро къ этому нтъ, и что волнуюсь я изъ-за пустяковъ. Умъ работаетъ правильно, а воля подавлена насильственными представленіями, разумъ обезсиливается, и я не могу отвчать за себя. Ну, у другихъ людей къ такому состоянія являются даже серіозныя причины, и они совершаютъ въ эти періоды цлыя преступленія. Кто знаетъ, что Падемъ не страдала подобной нейрастеніей, измучивъ себя вопросами о томъ, какъ она поругана, что съ ней будетъ, если Довнаръ броситъ ее, какъ жестоко жизнь насмялась надъ ней и т. д. Въ этомъ состояніи она и выстрлила въ него, а не въ себя, посл того какъ онъ сказалъ ей въ лицо, что такія подлыя женщины, какъ она, не способны на рамоубійство. Но теперь уже Довнара не существуетъ, вопросы о себ въ связи съ его поведеніемъ такъ же умерли, и Падемъ опять станетъ нормальнымъ человкомъ. Нейрастеники несчастные люди, а не злоди. Въ свои безсонныя ночи я неоднократно мысленно буйствовалъ то у Михаила Петровича Соловьева (бывшій начальникъ управленія по дламъ печати), то въ редакціи ‘Сына’… Утро возвращаетъ мн сознаніе, но я долго не выхожу изъ своего кабинета, все еще опасаясь укусить кого нибудь…
Въ такомъ состояніи А. К—ч, дйствительно, былъ очень тяжелъ, но кто понималъ источникъ его раздражительности и подчасъ обидчивости, тотъ оберегалъ покой его духа и избгалъ могущихъ быть столкновеній. Его уже тяготили и сотрудники, и публика. На вопросъ случайнаго сотрудника о томъ, когда будетъ напечатана его рукопись, Шеллеръ съ гнвомъ въ голос отвтилъ:
— Когда ракъ свистнетъ!
— Что это значитъ?
— Это значитъ,— кричалъ Шеллеръ,— что редакціи нужно знать: вамъ сть нечего, какъ другимъ ея сотрудникамъ, или вы можете ждать?
Разумется, никто не признавался въ первомъ, и Шеллеръ уже спокойне длалъ наставленіе:
— То-то и есть! Вы получаете доходы съ имнія и состоите на служб, а другіе писатели ничего не имютъ.
— Но вы писали мн…
— Я ничего не пишу! А секретарь писалъ вамъ о срок, когда вс наши сотрудники были сыты, а теперь многимъ сть нечего.
— Въ такомъ случа… Я подожду. Извините.
— Вы все-таки… зайдите,— удерживалъ его Шеллеръ… Черезъ два дня… Прямо ко мн на верхъ около 12 часовъ къ завтраку. Можетъ быть, удастся помстить въ этомъ или слдующемъ номер, а вы посмотрите корректуру.
Сотрудникъ уходилъ довольнымъ, а Шеллеръ грустно замчалъ: ‘редакторъ не иметъ права ни болть, ни имть нервовъ’…
Даже доктора, лчившіе Шеллера, мирились съ его ‘нервами’ за послдніе годы его жизни.
— Я лчусь внушеніемъ,— говорилъ онъ мн.— Ну, что же: по крайней мр, умру естественной смертью, а не отъ лкарства. На самомъ дл? Смшно… Докторъ разъ въ недлю внушаетъ мн спокойствіе и т. л., а жизнь всю недлю бьетъ меня въ другую сторону, ну, кого же я буду слушать: доктора или жизнь? Наконецъ* У меня у самого большой характеръ, и можетъ ли докторъ своимъ лкарствомъ и пассами измнить его? Одно шарлатанство. Теперь у меня главъ залитъ кровью, приходитъ докторъ и, показывая на книг свои пальцы, спрашиваетъ: сколько вы видите пальцевъ? А чортъ ихъ знаетъ!— уже кричу я въ раздраженіи:— у меня глазъ валитъ кровью, вы мн его и вылчите, а сколько пальцевъ у васъ на книг — мн все равно.— Это нужно для опредленія степени болзненности, а я думаю, что это совсмъ не нужно, нужно вылчить главъ отъ кровоизліянія въ него, а вс эти экзерсисы — т же колдовскіе пріемы, которые не вылчиваютъ, а только усиливаютъ иллюзію вылчиванія. То же шарланство!
Просто знакомымъ людямъ также было неудобно справляться у Шеллера объ его здоровь. Онъ рзко перебивалъ сочувствующаго ему собесдника:
— Мой отецъ всегда въ такихъ случаяхъ говорилъ вопрошавшему: ‘а вы докторъ? Если не докторъ, то не зачмъ и спрашивать о моемъ здоровь’.
— Вамъ бы похать за границу, на воды, и отдохнуть тамъ…
— А вы заплатите за мою квартиру и дадите мн денегъ на дорогу? Ну, то-то и есть… Зачмъ же совтовать неисполнимыя вещи?! Предоставьте это уже однимъ докторамъ…
Природная раздражительность въ Шеллер росла по мр того, какъ параличи оставляли послдствія въ томъ или другомъ орган его тла.
— Отнимается все постепенно,— говорилъ онъ.— Доктора поправляютъ, но въ одинъ изъ такихъ припадковъ, который я перенесъ на этихъ дняхъ, я умру. Хорошо, если разомъ, а какъ придется годы шить безъ ногъ или слпымъ. Вотъ это пугаетъ меня. Надняхъ кончается срокъ моего отпуска, и я опять вступаю въ обязанность редактора ‘Сына Отечества’, опять прикованъ каждый вечеръ къ чтенію статей о томъ, что думаютъ о жизни наши выдающіеся сотрудники. Вдь черезъ нсколько дней я уже не имю права хворать и быть не расположеннымъ къ чтенію этихъ статей… А бросить свои занятія и жить на 50 рублей пенсіи я не могу… Я не одинъ и, кром того, старость и лченіе требуютъ денегъ, и много денегъ. Неужели мои 40 лтъ въ литератур, мои до 20 томовъ сочиненій, масса неизданныхъ работъ и дятельность редактора въ ‘Русскомъ Слов’, ‘Дл’ и ‘Живописномъ Обозрніи’ не даютъ мн права на обезпеченную старость? Вдь не даютъ, если ея нтъ, и если говорятъ, что я мало, нуждаюсь въ пенсіи и могу зарабатывать въ литератур большія деньги. Видно, необходимо ослпнуть мн и быть выгнаннымъ изъ редакторовъ. Можетъ быть, это скоро и случится, а, можетъ быть, въ такомъ положеніи я еще могу долго протянуть.
Огорченія Шеллера въ этомъ направленіи особенно усилились посл полученія имъ, разосланнаго всмъ пенсіонерамъ фонда при академіи наукъ, циркуляра слдующаго содержанія, отъ 8 февраля 1898 г. за No 314:
‘Состоящая при императорской академіи наукъ постоянная комиссія для пособія нуждающимся ученымъ, литераторамъ и публицистамъ, въ совщаніи своемъ 28-го января сего года, постановила обратиться къ лицамъ, получающимъ пенсію имени императора Николая II, съ нижеслдующимъ заявленіемъ:
‘Согласно 9-му правилъ, данныхъ въ руководство означенной комиссіи, пенсіи назначаются по ея усмотрнію либо пожизненно, либо до перемны обстоятельствъ въ жизни пенсіонера.
‘Сообразно съ нимъ, постоянная комиссія, принимая во вниманіе, что сумма, назначаемая ей ежегодно, остается неизмнною, а число обращающихся къ ней за пенсіями постоянно возрастаетъ, покорнйше проситъ лицъ, пользующихся пенсіями имени императора Николая И, не отказать, буде у кого либо изъ нихъ обстоятельства измнились къ лучшему, сообщить ей: не согласится ли это лицо временно отказаться отъ пенсіи всецло, или же частію, въ пользу боле нуждающихся тружениковъ печати.
‘При этомъ постоянная комиссія, имя въ виду заслуги наук и литератур, за которыя назначаются пенсіи имени императора Николая II, вполн оставляетъ за отказавшимися лицами право, въ случа перемны обстоятельствъ ихъ жизни къ худшему, заявить о томъ комиссіи для назначеніи имъ вновь пенсіи. Равнымъ образомъ, комиссія сохраняетъ за собою право прекратить выдачу пенсіи такому лицу, объ улучшившихся обстоятельствахъ котораго до нея дошли достоврныя свднія помимо собственныхъ сообщеній этого лица.
‘Предсдатель постоянной комиссіи, вице-президентъ императорской академіи наукъ Л. Майковъ’.
Многократные мои разговоры съ Шеллеромъ объ этомъ циркуляр и совмстное его обсужденіе, побудили меня написать въ ‘Биржевыхъ Вдомостяхъ’ отъ 13-го мая 1898 г. статью подъ заглавіемъ ‘Литературныя пенсіи’ о томъ, что, конечно поименованный циркуляръ вполн согласуется съ 9 правилъ, ко торыми руководится комиссія при назначеніи комулибо пожизнен ныхъ или временныхъ пенсій ‘до перемны обстоятельствъ въ жизни пенсіонера’, но тмъ-не-мене этотъ параграфъ вызываетъ въ высшей степени для литераторовъ интересный вопросъ, что значитъ въ жизни пенсіонера ‘измнившіяся къ лучшему обстоятельства’? Прежде всего изъ тружениковъ печати ‘пенсіонеромъ’ становится по уставу лицо, заслуженное въ литератур и нуждающееся, но за неимніемъ у насъ молодыхъ геніевъ, заслуженными литераторами являются всегда старики, а нуждающимися по преимуществу больные. Вопросъ, такимъ образомъ, принимаетъ уже другой видъ,— что значитъ ‘измнившіяся къ лучшему обстоятельства’ въ жизни стараго и больного литератора? Наслдство въ счетъ не идетъ, такъ-же, какъ и призрачное по правленіе пошатнувшагося здоровья въ пожиломъ возраст. Еслиже такой ‘пенсіонеръ’ (а онъ всегда такой) начинаетъ зарабатывать приличныя къ жизни средства, то, значитъ, онъ всякій разъ преутомляетъ себя, во-вторыхъ, работаетъ съ платными помощниками (секретари, переписчики, переводчики) и, въ-третьихъ, успшно лечится и тратится на докторовъ и поздки на воды. Безъ этихъ условій ему пришлось бы довольствоваться крохотной пенсіей и оставаться безъ леченія. Такимъ образомъ, увеличеніе доходовъ сопровождается увеличеніемъ расходовъ и подрывомъ старческихъ силъ. Можно-ли въ такомъ случа говорить объ улучшеніи обстоятельствъ въ его жизни и угрожать ему лишеніемъ пенсіи? Не мшаетъ также вспомнить, что вс литературные зароботки весьма шаткіе, и никогда нельзя быть увреннымъ, что высокій заработокъ сегодня будетъ такимъ-же и завтра. Сотрудникъ расходится съ издателемъ, издатель прогараетъ, журналъ прекращаетъ существованіе ‘по независящимъ отъ редакціи причинамъ’ и, наконецъ, иметъ же право заслуженный, пожилой и недужный литераторъ, при улучшеніи обстоятельствъ, отдыхать на свои сбереженія или помогать ими родственникамъ. Представьте-же себ, что именно въ этотъ моментъ до комиссія ‘доходятъ достоврныя свднія’ объ этихъ измнившихся къ лучшему обстоятельствахъ въ жизни пенсіонера, и послднему прекратятъ выдачу пенсіи. Не будетъ-ли ошибочнымъ такое представленіе объ улучшеніи жизни заслуженнаго литератора? Самое лучшее обстоятельство у него въ жизни — это спокойствіе духа и увренность въ завтрашнемъ дн. Но если при назначеніи пенсіи могутъ отнять ее, при столь воображаемыхъ ‘улучшеніяхъ’, то каково должно быть настроеніе духа пенсіонера съ каждымъ новымъ его заработкомъ? А между тмъ ради его заработка, онъ ‘переутомляетъ’ свои старческія силы, усиленно лечится и воображаетъ, что 25—30 лтъ литературной дятельности обезпечиваютъ ему пенсію безъ дальнйшихъ справокъ со стороны комиссіи о томъ, беретъ ли онъ посл пенсіи въ руки перо или совсмъ забросилъ его. Получая пенсію, на которую жить нельзя, онъ ежеминутно останавливается надъ вопросомъ на сколько же рублей я могу зарабатывать, чтобы не лишиться и этихъ крохъ? На 60 руб., на 100 или 160 кто скажетъ, что изъ этихъ суммъ необходимо для литератора, съ извстными привычками, и что лишнее и избытокъ? Даже 200 и 300 р.— всегда случайно заработанныя деньги въ литератур, которыми едва-ли прилично укорять пенсіонера. Наконецъ, кого не оскороитъ тайное наблюденіе и собираніе свдній о доходахъ пенсіонера? И какъ это соберутся свднія о его расходахъ? Кто ршитъ, какія расходы необходимы, какіе излишни? Намъ приходилось слышать, напримръ, что вдова одного писателя получала по 25 руб. изъ литературнаго фонда, и послдній никогда не справлялся объ измнившихся обстоятельствахъ въ ея жизни, а между тмъ, умирая, она завщала полученныя ею изъ фонда деньги въ пользу какой-то школы или на стипендію въ университетъ — не помню хорошо. Такое отношеніе литературнаго фонда ко вдов заслуженнаго писателя надо признать и деликатнымъ, и справедливымъ. Затмъ, кажется, всюду принято пенсіи считать пожизненными, а не временнымъ пособіемъ, и чиновники лишаются ихъ только по суду. Отчего же это въ литературномъ мір, какъ только живое дло попадаетъ въ руки самихъ литераторовъ, тотчасъ-же возникаютъ отношенія въ ихъ длахъ, всегда печально отражающіяся на ихъ самолюбіи и на карман? Могутъ замтить, что средства вспомоществованія для ученыхъ и литераторовъ распадаются на пенсіи и на пособія. Поэтому, если раздать пенсіонныя суммы пожизненно, то новымъ нуждающимся литераторамъ, конечно, придется ждать либо смерти старыхъ пенсіонеровъ, либо увеличенія самаго денежнаго фонда. Новыхъ пенсіонеровъ уже не будетъ? Конечно, при современныхъ условіяхъ не будетъ. Въ этомъ весь интересъ вопроса и что нужно при этомъ длать. Поправлять это обстоятельство все-таки едва-ли желательно вчнымъ опасеніемъ пенсіонера потерять свою пенсію при ‘улучшеніи обстоятельствъ’ его жизни по собственному сознанію или принудительнымъ отнятіемъ у него пенсіи до тхъ поръ, пока его жизнь опять ухудшится и онъ получитъ вторично право ходатайствовать о пенсіи. Если уже стоять въ принцип за пенсіи для писателей, то надо не смшивать первыя съ временными пособіями и подумать о томъ, что считать ‘измненіемъ къ лучшему обстоятельствъ’ въ жизни стараго и больного литератора. Такъ это трудно сказать даже самому себ, а тмъ боле постороннимъ людямъ. Никогда не надо забывать, что даже высокій заработокъ литератора рдко бываетъ постояннымъ. Что, кажется, можетъ быть прочне редакторскаго жалованья, а между тмъ, въ нашихъ глазахъ одинъ изъ ‘пенсіонеровъ’, утвержденный редакторомъ газеты, продержался въ этомъ званіи всего два-три мсяца, такъ какъ газета была пріостановлена. (Чуйко въ газет ‘Лучъ’). Другой пенсіонеръ редактируетъ изданіе, въ которомъ соиздатели судятся между собою, и редакторъ всегда долженъ быть готовъ къ отставк, несмотря на то, что болзнь требуетъ продолжительнаго отпуска для отдыха и сбереженій для этого. У ‘заслуженныхъ’ литераторовъ, къ тому же, имются сочиненія, которыя они всегда желаютъ издать, и имъ приходится издавать ихъ, конечно, на чужія средства. Будетъ-ли тактично и справедливо напоминать такимъ пенсіонерамъ объ измненіи къ лучшему обстоятельствъ въ ихъ жизни и требовать прекращенія выдачи имъ грошевой пенсіи? Если въ первый разъ они хлопотали о ней, то, посл такого отнятія ея, предпочтешь уже терпть всякую нужду, чмъ вторично напоминать о себ. ‘Постоянной комиссіи’ будетъ приличне хлопотать объ увеличеніи своихъ капиталовъ, если ихъ мало, и съ большимъ разборомъ выбирать своими пенсіонерами ‘заслуженныхъ’ и ‘нуждающихся’ литераторовъ, если послднихъ много. Намъ кажется, что выдавать пенсіи съ разборомъ она уполномочена, но отнимать, едва ли возможно въ интересахъ литературнаго сословія.
Незадолго до своей смерти А. К—чъ вспоминалъ объ этомъ циркулярномъ предписаніи академіи наукъ и, волнуясь, говорилъ мн:
— Писательскій фондъ при академіи наукъ выдаетъ мн пенсію въ 60 рублей, какъ разъ на квартиру… Да, и эту пенсію хотли отобрать въ виду того, что былъ періодъ, когда я прирабатывалъ къ нимъ, какъ редакторъ ‘Живописнаго Обозрнія’, помогъ бы жить безъ пенсіи. Я писалъ въ отвтъ Майкову приблизительно слдующее: ‘Въ настоящее время я совершенно обезпеченъ, то-есть имю средства заплатить за квартиру, за обдъ, помочь старух-няньк нсколькими рублями, а главное въ состояніи тратиться на докторовъ и лкарства. Лченіе стоитъ очень много. Но вы, конечно, въ прав сказать: ‘а за коимъ чортомъ ты лчишься? Кому ты нуженъ? Неужели ты еще думаешь, что твоя жизнь нужна русской литератур?’. И здсь вы будете совершенно правы, и потому я могу отказаться отъ пенсіи’. Это письмо, вроятно, повліяло на Майкова, и фондъ оставилъ за мною пенсію, какъ оказалось, весьма кстати. ‘Улучшенныя обстоятельства’ въ жизни писателя оказались кратковременными, и на эту пенсію я теперь живу…
Болзнь продолжала свою разрушительную работу, и вмст съ нею росло безпокойство Шеллера о себ, въ виду прекращенія изданія ‘Живописнаго Обозрнія’ и ‘Сына Отечества’. Но какъ только прошелъ слухъ о необходимости значительныхъ затрать на лченіе Шеллера и отсутствіи у него регулярнаго заработка, общество для пособія нуждающимся литераторамъ и ученымъ (литературный фондъ) тотчасъ поспшило на помощь къ больному собрату, кром того, редакція ‘Недли’ выдала Шеллеру значительный авансъ. Больной уже не безпокоился, что ему не хватить средствъ на уплату доктору за визитъ, въ аптеку — за подушки съ кислородомъ и т. д.

V.
Страданія.— Стихотвореніе ‘Недугъ’.— Грхъ русской литературы.— Бесды умирающаго Шеллера о себ и литераторахъ.— Популяризуетъ писателя его знамя, а художественность содйствуетъ его направленію.— Безпокойство о долгахъ.— Кончина 21-го ноября 1900 г.— Стихи K. М. Фофанова на смерть Шеллера.

Продолжительно и тяжко страдая, умиралъ Александръ Константиновичъ Шеллеръ… Ослабленная дятельность сердца вызвала явленіе грудной жабы и водянку. Доктора поддерживали сердце наркотиками, и оно вновь билось и оживляло больного на короткое время. Потомъ повторялась та же исторія: слабый пульсъ, стенанья и опять морфій, строфантумъ, хероинъ и вдыханія кислорода.
— Какъ запыхавшаяся собака, живу!— восклицалъ больной съ раздраженіемъ.— Зачмъ доктора лчатъ меня, если хорошо знаютъ, что вылчить нельзя? Новаго сердца они не дадутъ мн, а тянуть возъ на старомъ уже невозможно. Чего же они тянутъ? Вдь дотянуть можно только до разоренія или до сумасшествія! Другого исхода я не вижу.
Въ одномъ изъ своихъ посмертныхъ стихотвореній ‘Недугъ’ Шеллеръ пишетъ о себ:
Спустилась ночь, но не пришла дремота
Во слдъ за ней… Свча еще горитъ
Въ моемъ углу, и за стною кто-то
Тревожное мое дыханье сторожитъ.
Сорвется-ль вздохъ — и снова надо мною
Измятое безсонницей лицо
Склоняется, и опытной рукою
Подносить мн холодное питье.
Зачмъ вы здсь? Уйдите прочь! Не вы ли
Рой призраковъ спугнули отъ меня?..
Я видлъ, какъ во мн они входили,
И ласковый ихъ шопотъ слышалъ я.
Они меня съ улыбкой кроткой звали:
‘Уйдемъ, уйдемъ, любимый нашъ, туда,
Гд не томить ни скорби, ни печали,
Гд не гнетутъ ни злоба, ни вражда…
Подъ втвями раскидистыхъ сиреней,
Подъ сочною, душистою травой
Найдешь ты сонъ безъ страшныхъ сновидній
И безъ заботъ мучительныхъ покой’.
‘Несите ледъ!’ я слышу приказанье…
И мнятся мн, что обрекаетъ врачъ
Меня опять на новое терзанье
И жжетъ мой мозгъ желзомъ, какъ палачъ.
Доктора, конечно, хорошо понимали его положеніе и лишь старались облегчить и уменьшить его мученія.
Съ 3-го сентября болзнь приняла угрожающій характеръ. Я тотчасъ же постилъ Шеллера.
— Меня лечитъ здсь на Петербургской сторон докторъ Андроновъ,— сказалъ онъ.— Я имъ очень доволенъ, но и на андронахъ далеко не удешь… Съ этимъ арбузомъ,— указалъ онъ на вздутый животъ,— доктора не могутъ справиться. Голову или носъ отрзать они могутъ, но для живота у нихъ, какъ и во времена Мольеровскихъ докторовъ, имется одинъ только клистиръ.
12-го сентября, я пріхалъ къ нему вечеромъ съ Д. А. Линевымъ, чтобы узнать о состояніи его здоровья. Но Шеллеръ не хотлъ отпустить насъ и пригласилъ въ столовую пить чай. Онъ еще тдао двигался по комнат и на мое безпокойство о немъ сказалъ мн:
— Не могу же я совсмъ отказаться отъ общества и жить, какъ въ банк, никого не видя, не принимая и ни съ кмъ не разговаривая.
Весь вечеръ онъ былъ оживленъ и, между прочимъ, по поводу горькой участи больныхъ писателей сказалъ:
— На душ всей русской литературы лежитъ грхъ въ томъ, что мы не умли позаботиться о своемъ сословіи и попали въ руки книжныхъ торговцевъ и издателей. Всякое сословіе боролось за возвышеніе своего положенія, а мы — нтъ. Мы вс переругались и закабалили себя кто — кому… Случалось, что работаешь въ журнал и все мучишь себя вопросомъ о томъ, будутъ ли подписчики. Въ другомъ изданіи увренъ, что подписчики будутъ, но не увренъ, будетъ ли Добродевъ (бывшій издатель ‘Живописнаго Обозрнія’ и ‘Сына Отечества’). А наконецъ и издатель и подписчики цлы, но не уцлло здоровье, и пришла старость. Заработковъ уже не хватаетъ перехать съ дачи на приличную квартиру. Поселяешься на какой-то Большой Гребецкой въ этой клтк, гд я стукаюсь на ходу животомъ то о мебель, то о двери… Ну, да скоро переду на квартиру боле тсную и уже на вчную…
Шеллеръ остановился, нуждаясь въ отдых. Мы хотли проститься съ нимъ, но онъ быстро возобновилъ разговоръ:
— Какъ царевичъ въ сказк пытался вытянуться хоть бы разъ, да въ волюшку, такъ и русскій литераторъ вытянется въ волюшку — только въ гробу! Все боле и боле зарабатываешься и наживаешь себ горбъ, а не волюшку. Да, вотъ скоро отдохну въ гробу… Много впереди отдыха! А все-таки горько и обидно,— внезапно воскликнулъ онъ,— кажется, все длалъ, что положено мн было сдлать, и въ награду за это гробъ… Вдь муха и та счастливе человка. Раздавятъ ее ногой, она не мучится ни болью, ни сознаніемъ о близости смерти, а тутъ цлыми годами въ ея объятьяхъ, и нельзя вырваться… А доктора еще удерживаютъ! Поскоре бы отпустили…
Съ тяжелымъ чувствомъ ухали мы съ Линевымъ отъ него, а черезъ день я получилъ извстіе, что Шеллеръ уже не можетъ подняться съ кресла и нуждается въ заботахъ о немъ его другей.
Мн пришлось провести около него много дней и ночей. Въ свтлые промежутки между припадками астмы и бредомъ онъ говорилъ о томъ, что его боле всего интересовало и волновало. Я приведу здсь т изъ его разговоровъ, которые я запомнилъ, и которые, по моему, мннію, характеризуютъ его личность.
— ‘Въ октябрьской книжк ‘Недли’ пойдетъ моя статья: ‘Мечты и дйствительность’, въ журналахъ будетъ помщенъ мой портретъ, въ газетахъ — воспоминанія обо мн… Самыя лучшія условія для благородной смерти писателя!— восклицалъ Шеллеръ.— Ничего другого я не желалъ бы. Задушевнйшіе взгляды на рабочій вопросъ я высказалъ въ этой стать по поводу ‘Фамилистера въ Гиз’ Жана-Батиста Годэна, не летавшаго такъ высоко, какъ мечтательный Фурье, но сдлавшаго въ дйствительности для рабочаго класса гораздо боле… Чьи нибудь воспоминанія, надюсь, возстановятъ то, что въ литературной сфер я ни разу не вильнулъ хвостомъ, хотя случаевъ къ тому было очень много… О, какъ много!’
При послднихъ словахъ онъ задремать на четверть часа и, проснувшись, попросилъ ‘воздуху’. Я подалъ ему подушку съ кислородомъ. Едва онъ перевелъ дыханіе, какъ началъ жаловаться на докторовъ:
— Зачмъ они протягиваютъ мн жизнь? Уже я не могу быть тмъ человкомъ, какимъ меня вс знаютъ. Обстругать они не могутъ меня… Я не поправлюсь. А сидть еще нсколько мсяцевъ въ кресл Санъ-Галли и свистть задыхаясь я тоже не хочу… Жаль, что не хватаетъ характера наложить на себя руки… Нтъ, ты не возражай! Я вовсе не хочу участи К. Градовскаго или Глба Успенскаго, а между тмъ я могу тмъ же кончить, чмъ и они. Вдь тоже были умные люди и, конечно, предпочли бы въ свое время смерть, чмъ настоящее ихъ положеніе. А мое немногимъ отличается! Я — кукла… Да, кукла! Ноги, какъ бревна, животъ майорскій, одинъ пульсъ, говоритъ докторъ, роскошный… Чортъ бы побралъ этотъ пульсъ! И съ хорошимъ пульсомъ люди умираютъ! Свободинъ умеръ на сцен. А я тяну и мучусь… Ничего нтъ ужасне, какъ потерять способности и заживо умереть.
— У тебя единственно здоровый органъ — это голова…
— Да, но можетъ соскочить какой нибудь винтикъ! Разв ты поручишься, что онъ не соскочитъ, если страданія такъ велики? Голова, правда, у меня здоровая… Докторъ справляется о моей ‘головк’… А между тмъ я говорю только о томъ, что у меня болитъ, а о чемъ я не говорю — значитъ, у меня здорово… На самомъ дл, мн дышать нечмъ, а голова у меня только и осталась здорова, и не ‘головка’, а цлый котелъ.
Видя, что Шеллеръ начинаетъ волноваться, я попробовалъ прекратить разговоръ.
— Будетъ еще время молчать,— съ неудовольствіемъ перебилъ онъ меня.— Скоро замолчу… А трудне отъ того не будетъ, если я поговорю съ друзьями, пока еще есть силы.
Въ одно изъ моихъ посщеній я разсказалъ ему, между прочимъ, что наканун былъ на представленіи драмы А. М. едорова ‘Буреломъ’.
— Въ чемъ ея содержаніе?— спросилъ онъ.— Больше, я думаю, прекрасныхъ словъ?
— Много словъ,— отвтилъ я: — потрачено на то, чтобы обрисовать героя, на самомъ коротенькомъ разстояніи бросившаго невсту ради актрисы и горячо увряющаго, что онъ не эгоистъ и не дурной человкъ, а только слабый и увлекающійся, что если человкъ, по слабости своей, разобьетъ голову не себ, а другому, то онъ все-таки не негодяй. Другой морали въ драм нтъ.
— Морали у всхъ новыхъ писателей нтъ, но много ‘марали’,— выразительно перебилъ Шеллеръ.— Вс ихъ герои измараны увлеченіями, отъ которыхъ они очищаются на сцен, а не въ жизни. Вс негодяи — увлекающіеся люди, но только въ худую сторону… Хочется наговориться передъ смертью,— продолжалъ онъ отдохнувъ.— Вотъ я знаю, что посл моей смерти будутъ указывать на нехудожественность моихъ произведеній. Быть можетъ, у меня и мало ея, но такъ ли это ужъ важно въ писател? Можно ли въ наше время на художественности обосновать свое значеніе? Вдь посл Шекспира и Рафаэля, даже художникъ Рпинъ, съ его протодьяконами (картина: ‘Крестный ходъ’),— я говорю, конечно, въ области мірового художественнаго творчества,— представляется нулемъ, а вотъ Герценъ никогда не слылъ художникомъ, никогда не обольщалъ ‘изобртеніемъ’ сюжета или языкомъ, но всегда былъ и будетъ дорогъ силою идей. Мои произведенія будутъ дороги тмъ людямъ, кому дороги идеи и мысли, сильно выраженныя о нашей жизни. Нельзя сказать, что идеи и мысли вполн усвоены человчествомъ, и что ему недостаетъ только картинъ и образовъ. На Герцен мы видимъ, что людямъ нужны и глубокія мысли, если он выражены прочувствованно и искренно.
При разговор объ юбиле Боборыкина Шеллеръ сдлалъ слдующее замчаніе:
— Освистали его въ Москв на ‘Накипи’… Это участь всякаго писателя, который прикасался къ ‘злоб дня’ поверхностно и слабо. Самъ Боборыкинъ сказалъ о себ, что его ’15 лтъ замалчивали, а 25 лтъ вышучивали’… Что длать! Участь горькая, но неизбжная, если писатель относится къ злу безъ страсти и силы. Нужно служить въ литератур вдохновенно, изъ послднихъ силъ своему знамени, и только въ этомъ случа художественныя средства популяризуютъ писателя. Вдь и Максимъ Горькій сталъ популяренъ тмъ, что поклонился босяку. Это его знамя… Босяками онъ увлекается горячо, сильно и увлекаетъ ими своихъ читателей. Ну, а чмъ увлекался Боборыкинъ въ его 40-лтней дятельности? У всхъ значительныхъ писателей есть свое дтище, а у Боборыкина его нтъ, и потому грубая публика освистала его. Писатель всегда силенъ идеями, а не картинами. Что и за картина, если въ ней нтъ содержанія, что и за образъ, если онъ ничего не говоритъ русскому обществу?
— Ты не былъ,— продолжалъ Шеллеръ,— въ ‘Союз писателей’, когда было внесено предложеніе ходатайствовать черезъ Сенатъ о разршеніи създа писателей? Многіе боятся ходатайствовать. Чего же они боятся? Профессіональные създы всмъ разршаются. Конечно, могутъ укоротить създъ: снабдить его инструкціями о томъ, чего слдуетъ касаться и чего не касаться, и т. п. Такъ что же? Мн вспоминается нашъ ‘Художественный клубъ’, гд обсуждались вопросы, начиная съ Сербско-Турецкой войны и кончая гонорарными… Это не нравилось, и ходили слухи, что за нами наблюдаютъ. ‘Пусть наблюдаютъ,— сказалъ Костомаровъ совершенно спокойно.— Чего же бояться? Вс мы лысы, вс мы сды и вс — въ томъ или другомъ положеніи — дйствительные статскіе совтники… Ничего другого нельзя наблюсти въ собраніяхъ писателей!’ Кажется, въ ‘Союз писателей’ тоже много сдыхъ, лысыхъ и дйствительныхъ статскихъ совтниковъ, которые литераторствуютъ и ничмъ другимъ не мшаютъ… Администрація это отлично понимаетъ, и, конечно, при нкоторомъ умніи можно добиться разршенія писательскаго създа.
Въ ночь на 23-е октября у Шеллера просидла моя жена-врачъ. Въ полночь она услышала, что Шеллеръ тяжко бредитъ и кричитъ…
— Снилось мн,— сказалъ онъ проснувшись,— что я опять молодой и длаю первый литературный шагъ… Благосвтловъ заказалъ мн написать 10 повстей, и я никакъ не могъ этого исполнить. Кричалъ и стоналъ отъ своего безсилія! Пишу одну повсть, другую, а все 10-ти повстей не хватаетъ…
Въ ночь на 24-е октября съ больнымъ просидлъ я… Часа три онъ спалъ въ сидячемъ положеніи, низко наклоняясь въ кресл и рискуя свалиться на полъ. Въ другомъ положеніи онъ не можетъ спать… Едва подножье Санъ-Галливскаго кресла приподымутъ въ горизонтальномъ положеніи и больной откинется на подушки, какъ діафрагма сдавливаетъ легкія и начинается одышка.. Больной со стономъ переходитъ на простой стулъ и, положивъ голову на руки, облакачивается ими на книжный шкапъ и дремитъ полчасачасъ… Отекъ ногъ замтно увеличился. Кожа уже покрывается нарывами и лопается. Накладываютъ бинты. ‘Ноги текутъ… Я сижу въ болот’, говорить больной. Друзья его: В. А.Эвиссонъ,
В. Рышковъ, Н. Носковъ, С. Воейковъ, д-ръ Салмоновъ, Линевы, Меньшиковъ и другіе посщаютъ его и нкоторые ночуютъ, смняя другъ друга и грустно бесдуя о несчастномъ страдальц.
— Литературный фондъ помогаетъ мн,— сказалъ Шеллеръ за нсколько дней до смерти.— Былъ у меня лтомъ Котельниковъ, а теперь Каревъ и Анненскій. Денегъ привезли… Но я въ жизни своей никому не былъ обязанъ и, конечно, сдлаю распоряженіе моимъ наслдникамъ, чтобы весь долгъ уплатили фонду посл моей смерти. Кром того, я подарю фонду новый 16-й томъ моихъ сочиненій… Томъ стихотвореній. Это что нибудь принесетъ фонду. Боюсь, чтобы кто нибудь не попрекнулъ меня тмъ, что послдніе годы я жилъ на благотворительность…
Успокоить его въ этомъ отношеніи не было возможности… Даже полученный авансомъ гонораръ изъ редакціи ‘Недля’ за статью ‘Мечты и дйствительность’ причинялъ ему мученія.
— А если въ декабрьской книжк не пройдетъ окончаніе статьи, и я умру, оставшись должникомъ ‘Недл’!— восклицалъ онъ съ ужасомъ.— Эти долги не даютъ мн покоя… Третьяго дня мн было легче, и я сталъ диктовать Татьян Николаевн {Имя женщины, жившей у Шеллера и бывшей ему преданной сестрой.} ‘Исторію одного изданія’… исторію ‘Живописнаго Обозрнія’. Она очень любопытна, и, написавъ ее, я думалъ заработать ею… Но мозговое усиліе отразилось на общемъ состояніи, и я вновь сталъ задыхаться и страдать отъ боли. Доктора запретили не только диктовать, но прямо говорятъ: ‘не думайте ни о чемъ! Это вамъ вредно…’ А могу ли я не думать, если они не умютъ выпилить изъ черепа мой мозгъ? Дни, какъ вчность, длятся, и еще не думать… Мучители! Сорокъ лтъ только и длалъ, что думалъ, и теперь это вредно… Доктора никогда не знаютъ психологіи больного: я не могу не думать! Если я не буду читать книгу или диктовать, то я буду все-таки думать и еще больше думать, чмъ безъ книги…
Желая отвлечь Шеллера отъ мрачныхъ мыслей, я сообщилъ ему нсколько литературныхъ новостей, и больной тотчасъ же перенесся въ отвлеченную область.
— Хотлось бы иногда еще поработать… По-настоящему, человку должно быть дано дв жизни: въ одной пройти жизнь, въ другой — вспомнить, какъ ты ее прошелъ, т. е. въ какой мр ты измнялъ своимъ общаніямъ, насколько ты былъ цльнымъ человкомъ, и чмъ тебя слдуетъ помянуть?
Онъ началъ было говорить о ‘второй жизни’, но я, замтивъ его утомленіе, постарался прекратить разговоръ.
Вдругъ онъ опять возобновилъ его.
— Вспоминается мн мое стихотвореніе: ‘Слабый, больной, проживу я немного…’ Какъ оно точно передаетъ пережитое и настоящее…
Отыскавъ это стихотвореніе у себя дома я прочелъ его:
Слабый, больной, проживу я немного,
Надо продать будетъ скарбъ свой убогій,
Лишнее платье и книги — все сбыть:
Домомъ своимъ не приходится жить.
Трудъ не спорится, какъ сила погасла,—
Такъ угасаетъ лампада безъ масла,
Такъ въ октябр увядаютъ листы
Отъ недостатка дневной теплоты.
Прежде одежды своей я стыдился.
Часто на скучныя книги сердился,
Нынче же, изъ собираясь продать,
Глупой слезы не могу удержать.
Точно друзей хороню… Но смириться
Нужно и должно! хозяйка бранится,—
Нищему даромъ не хочетъ служить…
Бдной, самой ей тошнехонько жить:
Бдность и дти ее одолли,
Мужъ пропадаетъ но цлой недл…
И самому неуютно мн тутъ.
Рядомъ сосди уснуть не даютъ,
Пьянствуютъ ночью и псни поютъ.
Жалкія женщины тутъ же бываютъ,
Какъ ихъ позорятъ и какъ оскорбляютъ!
Пала на долю имъ горькая часть,
Платятъ имъ деньги за псни и страсть,
Но, чтобъ не даромъ отдать эту плату,
Сотни обидъ прибавляютъ къ разврату…
Господи Боже! какъ смерть-то страшна.
Какъ эта жизнь человку нужна!
Радъ онъ и тло, и душу продать.
Только бъ еще на земл пострадать…
Вотъ и меня теперь манить больница,
Вздумалось вдругъ непремнно лечиться
И — для чего безполезно хитрить?—
Сердцу мучительно хочется жить,
Съ злою судьбою по прежнему биться,
Годы работать, часы веселиться,
О погибаю щахъ братьяхъ тужить,
И ненавидть, и страстно любить.
Дйствительно, Шеллеру неоднократно приходилось при такихъ же условіяхъ оплакивать ‘скучныя книги’ изъ собственной библіотеки и, вспомнивъ ихъ передъ смертью, онъ вновь не могъ удержать ‘глупой слезы’ и потребности ‘о погибающихъ братьяхъ тужить’.
19-го ноября я пріхалъ къ больному въ два часа дня и уже въ передней услышалъ его свистящее дыханіе и крики…
— Всю ночь прокричалъ такъ,— грустно встртила меня Татьяна Николаевна.— Всю ночь кричалъ… Ахъ, какая была ночь. Вдругъ стало ему все хуже и хуже…
Я подошелъ къ больному, но онъ сидлъ, закрывъ глаза въ тяжеломъ кошмар, оглашая комнату стонами и восклицаніями: ‘ахъ! Господи!’.
На другой день жена моя получила отъ Татьяны Николаевны записку слдующаго содержанія:

’20 ноября.

‘У Алекс. Констант. рожистое воспаленіе ногъ, температура 40,2, все время въ забытьи’.
Вечеромъ, вернувшись отъ Шеллера, жена сообщила, что у него агонія… Бредъ смнился забытьемъ, и часы его сочтены.
Я тотчасъ похалъ къ нему и провелъ у его изголовья всю и послднюю въ его жизни ночь. Больной никого не узнавалъ, бредъ смнился глубокимъ сномъ, прерываемымъ тихими стонами…
Въ 12 1/2 часовъ утра, 21-го ноября, А. К. Шеллеръ умеръ, не приходя въ сознаніе.
Похороненъ онъ на Митрофаніевскомъ кладбищ. На его могил поэтъ K. М. Фофановъ произнесъ элегическое стихотвореніе, совершенно врно передающее не только нашу скорбь по усопшемъ писател, но и его значеніе для русскаго общества:
Нтъ силъ, нтъ словъ сказать надгробное ‘прости’…
Мн кажется, онъ живъ и дышитъ вмст съ нами…
Но мы еще стоимъ на гибельномъ пути,
А онъ прошелъ рубежъ — и скрылся за вками…
Насъ будни ослпятъ то солнцемъ золотымъ,
То мелкою борьбой, то гнвомъ мимолетнымъ,
Но только нтъ, не имъ,— не другомъ дорогимъ,
Что жилъ, сочувствовалъ — и стадъ теперь безплотнымъ.
Свершилось! Боже мой, какъ страшно, какъ темно,
Какою пропастью звучитъ намъ смерть сурово…
Но только но тому, кмъ было свершено Все лучшее земли для мысли и для слова!..
Учитель ласковый! Другъ юности живой!
Ты долго угасалъ… и кончилось мученье!
И въ смерти ты обрлъ величье и покой,
И счастье высшее — съ судьбою примиренье…
Дйствительно, А. К. Шеллеръ былъ ‘другомъ нашей юности живой’ и неудивительно, что одинъ изъ старыхъ редакторовъ, узнавъ о смерти А. К. Шеллера, воскликнулъ съ сокрушеніемъ: ‘Умеръ послдній литераторъ! Отъ души жаль Шеллера. Онъ былъ не только талантливый, но — что такъ рдко за послдніе годы въ нашей литератур — честный писатель. На его памяти нтъ пятенъ и, если за это полагается награда свыше, то на томъ свт ему будетъ хорошо. Но за него скорбть нельзя: ему было бы всего трудне и тсне въ ныншней фабричной литератур’.

VI.
Характеристика литературныхъ произведеній А. К. Шеддера и отраженіе въ нихъ общественныхъ типовъ за послднія 40 лтъ.— ‘Гнилыя болота’ и ‘Жизнь Шупова’: шестидесятые годы въ семьяхъ и школахъ.— ‘Кукушка новой формаціи’ и ‘Отцы по непредвидннымъ обстоятельствамъ’.— Отрицательный и положительный типъ русской женщины.

Популярность и распространенность литературныхъ произведеній А. К. Шеллера слдуетъ признать вполн заслуженными. ‘Гнилыя болота’, ‘Жизнь Шупова’, ‘Засоренныя дороги’, ‘Господа Обносковы’, ‘Лсъ рубятъ — щепки летятъ’, ‘Паденіе’, ‘Ртищевъ’, ‘Голь’, ‘Старыя гнзда’,’Хлба и зрлищъ’, ‘Безпечальное житье’,’И золотомъ и молотомъ’, ‘Совсть’,’Бездомники’,’Зачумленный’, ‘Конецъ Бирюковской дачи’, ‘Алчущіе’, ‘Посл насъ’ и т. д.— отражаютъ послдовательно многочисленныя перемны въ нашей общественной жизни за послднія сорокъ лтъ. Справедливость требуетъ сказать, что не вс произведенія Шеллера написаны имъ съ одинаковымъ мастерствомъ, но, конечно, если сравнивать его съ современными ‘талантами’, то изъ каждаго его романа и повсти можно выкроить по нсколько разсказовъ и очерковъ, давшихъ громкую извстность многимъ писателямъ исключительно за ихъ такъ называемую ‘художественность’. Затмъ, если бы Шеллеръ не повторялся и сжалъ бы пятнадцать томовъ своего ‘Полнаго собранія сочиненій’ въ шесть-семь томовъ, то онъ былъ бы несомннно первокласснымъ писателемъ. Но и такимъ, какимъ мы знаемъ Шеллера, можно изъ полнаго собранія его сочиненій указать на избранныя, которыя исполнены художественно и, вмст съ тмъ, обнимаютъ собою не эскизъ съ маковое зернышко изъ русскаго быта, но охватываютъ цлыя десятилтія русской жизни съ ея типичными представителями. Въ первыхъ своихъ романахъ: ‘Гнилыя болота’ и ‘Жизнь Шупова’, Шеллеръ воспроизвелъ борьбу стараго поколнія съ новымъ по всмъ жгучимъ вопросамъ изъ эпохи реформъ. Наиболе сильно здсь очерчены авторомъ семейный деспотизмъ и школы съ учителями безъ любви къ дтямъ и деморализующимъ товариществомъ. Въ выведенныхъ имъ семьяхъ дти всегда одиноки и ищутъ утшеній на сторон среди чужихъ лицъ. Родители не являются ихъ друзьями, не добиваются ихъ доврія, занятые службой — не интересуются ихъ знакомыми и симпатіями, не предостерегаютъ отъ увлеченій съ пробужденіемъ возмужалости, и не удивительно, что со временемъ дти позорятъ себя ‘подлогами’, стрляются, втираются въ чужія семьи, гордясь тмъ, что разстроили чужое счастье, и не брезгая тмъ, что ихъ любовница живетъ на средства другаго мужчины и т. д.
Шеллеръ усиленно старался убдить общество, что идеалъ семьи всего мене осуществленъ въ жизни, и наши дти всего боле страдаютъ отъ недовольства въ своемъ собственномъ родномъ гн8д. Не мене горькую ихъ участь рисуетъ онъ и во время ихъ пребыванія въ школахъ и университет. Частныя школы г-жи Соколовой въ ‘Гнилыхъ болотахъ’, основанныя безъ всякаго призванія къ педагогической дятельности, внушаютъ дтямъ одно отвращеніе къ учебнымъ занятіямъ. Пріюты, устраиваемые аристократами-филантропами, также ужасны (‘Лсъ рубятъ — щепки летятъ’). Не лучше и иностранныя училища, гд пьяница Саломірскій ругалъ дтей, ‘шушерой, мелюзгой и сволочью’, трезвый Рейтманъ собственноручно билъ ихъ, вжливый и педантически точный французъ Гро былъ безпощаденъ къ виновнымъ, подвергая ихъ сченію розгами, а православный священникъ изощрялъ свое дешевое остроуміе надъ ‘иноврцами’ — дтьми. Авторъ придаетъ особенное и благотворное значеніе только учителямъ въ широкомъ смысл этого слова, такъ какъ они дйствительно играли огромную роль въ русскомъ обществ. Стоитъ вспомнить имена учителей русской словесности Ульянова, Водововова, Ушинскаго учителей русской молодежи: профессоровъ Грановскаго, А. Градовскаго, Кавелина, Энгельгардта, Ореста Миллера и т. д. Вотъ почему, на ряду съ холодными учителями-чиновниками, онъ обрисовываетъ и учителей по призванію. Почти съ ненавистью относится онъ къ первымъ и трогательными чертами очерчиваетъ простодушнаго, недалекаго Мейера (въ ‘І’нилыхъ болотахъ’), отличающагося, при всей педагогической несостоятельности, любовью къ дтямъ, или Носовича (тамъ же), уже вполн умло и заботливо руководящаго дтьми. Авторъ отводитъ вопросамъ воспитанія значительное мсто и въ ‘Письмахъ человка сошедшаго съума’ (т. I), и въ ‘Нашихъ дтяхъ’, ‘Основахъ образованія въ Европ и Америк’ и т. д. Изъ первоначальной школы герои А. К. Шеллера попадаютъ въ гимназію и университетъ. Но по окончаніи курса, они признаются, что очень мало знаютъ изъ того, что надо бы знать въ земледльческой стран: ‘Ни школа, ни университетъ, ни петербургская жизнь со всмъ своимъ ддовымъ и озабоченнымъ видомъ не дали мн никакихъ практическихъ свдній, никакихъ необходимыхъ совтовъ о крестьянскомъ быт, о его нуждахъ и возможности порядочно устроить дда деревни’,— говоритъ Щуповъ изъ деревни Шуповки.
Въ университет молодежь живетъ совершенно ненормально, особнякомъ отъ общества, и безпрепятственно развивается въ томъ или другомъ направленіи, не встрчая достойныхъ уваженія примровъ и возраженій со стороны опытныхъ людей. Молодой человкъ лишенъ возможности и по матеріальному положенію, и отсутствію ‘знакомствъ’ и часто умнья себя держать — провести вечеръ въ обществ просвщенныхъ и установившихся людей, разршить съ ихъ помощью политическіе и соціальные вопросы, и на живомъ дл проврить свои силы. Единомышленники и раздутое однородное чтеніе, при ничтожности лично наблюдаемыхъ фактовъ и ощущеній, способствуютъ фанатизму теорій, безъ практическихъ ихъ примненій. Вмсто полезныхъ общественныхъ дятелей, являются ‘въ пространств’ живущіе мечтатели, тратящіе свои силы и порывы въ тсномъ мір единомышленниковъ, никогда не слыхавшихъ резоннаго замчанія: ты вотъ все читаешь книги, а когда же ты. думаешь? у тебя широкіе горизонты, а пробовалъ ли ты хотя бы на маленькомъ дл проврить кое-что изъ своихъ взглядовъ? знаешь ли ты, что крупное дло безъ умнья начать его и вести — самое дурное дло, что хорошая идея съ ничтожными людьми самая дурная идея?
Подобное освщеніе вопроса о ‘молодомъ поколніи’ чрезвычайно важно, и едва ли не этимъ изолированнымъ положеніемъ молодого поколнія въ обществ объясняется претензія молодежи на выдающуюся роль въ общественной жизни. Базельскій профессоръ А. Тунъ, въ одномъ изъ своихъ произведеній о Россіи, говоритъ: ‘Студенчество въ Россіи изъ боле глубокихъ народныхъ слоевъ, чмъ въ Германіи, это большею частью дти поповъ, мщанъ, мелкихъ чиновниковъ, плохо воспитанные и съ дурной школьной подготовкою. Особенно это замчается въ Петербург’ гд дти богатыхъ классовъ воспитываются въ лицеяхъ и училищ правовднія. Большинство студентовъ бдны, они терпятъ Нужду въ самомъ необходимомъ и принуждены сами поддерживать свое существованіе, если не получаютъ стипендіи. Но и въ такихъ случаяхъ они плохо питаются, живутъ въ грязныхъ квартирахъ и нуждаются въ деньгахъ для покупки книгъ. Эти условія заставляютъ играть такую большую роль обществамъ вспомоществованія, кассамъ, читальнямъ, дешевымъ столовымъ, которыя составляютъ въ мір студенческомъ своего рода экономическіе и соціальные вопросы и приводили неоднократно къ безпорядкамъ и т. д.’. Изолированное положеніе недовольной молодежи вызываетъ въ ней преувеличенное представленіе о своихъ силахъ и идеализацію простого народа, развиваемую не степенью нашей ему полезности, но чрезмрно раздутой мечтательностью, безъ возраженій боле опытныхъ людей или проврки себя на живомъ дл.
Изъ нерадивой семьи и школы, съ сомнительнымъ товариществомъ, выходили у г. Шеллера молодые люди, годные таскаться только за женской юбкой, относясь съ легкимъ сердцемъ ко всмъ послдствіямъ предбрачныхъ увлеченій и пороковъ. Обязанность стлать постель великовозрастнымъ юношамъ и будить ихъ по утрамъ, когда они еще ‘дураками’ спятъ за ширмами,— возложена на двочку-подростка. ‘Насколько удобно было возлагать эти обязанности на молоденькую двочку — объ этомъ никто не думалъ, никто не спрашивалъ’. А между тмъ это и есть ‘Наша первая любовь’ (см. томъ XIII), говоритъ авторъ, рисуя затмъ, по какому пути и какъ кончила жизнь ‘наша Наташа’. Предбрачная любовь съ ея горькими послдствіями особенно разработана въ повсти ‘Несчастный бракъ’, гд жена, много здившая въ молодости ‘по водамъ’, имла свое ‘прошлое’, а молодой человкъ, сошедшійся съ нею до свадьбы, женится только ради ребенка. Онъ — сухой, сдержанный, она — ‘видавшая виды’. Разумется, они терзаютъ другъ друга и семейная драма кончается смертью ребенка, но родители разъхаться уже не могутъ, такъ какъ ей нечмъ было бы существовать, и потому она, чувствуя, что теперь мужъ выгонитъ ее, кончаетъ самоубійствомъ. Въ ‘Тернистомъ пути’ пожилъ мужъ до свадьбы. Онъ женится на двочк, и во время внчанья прибгаетъ въ церковь его прежняя любовь съ ребенкомъ. Молодая жена хочетъ уйти отъ него, но она уже повнчана и поводовъ къ разводу нтъ. Мужъ буквально силою длаетъ ее своею женою. Потомъ она узнаетъ объ его прошлыхъ связяхъ: ихъ десятки. Она ‘начинаетъ ненавидитъ его, но она готовится сдлаться матерью… Мужъ, между тмъ, прокучиваетъ ея приданое и, когда у него родится ребенокъ, поканчиваетъ съ собою, оставляя жену нищей. Чаще, однако, молодые герои Шеллера не женятся изъ-за разсчета, по Мальтусу, и предпочитаютъ честнымъ двушкамъ — чужихъ женъ. Шаховъ въ роман ‘Паденіе’ называетъ это ‘увлеченіями’, которыя, однако, слдуетъ прекращать посл кратковременныхъ связей съ чужими женами. Боле продолжительныя отношенія уже есть развратъ и кладутъ пятно. ‘Какую роль онъ будетъ играть въ глазахъ Серпухова, живя съ его женой: любовницамъ обыкновенно платятъ, ихъ содержатъ, а тутъ любовница живетъ на счетъ мужа, тогда какъ принадлежитъ она не мужу, а любовнику’.
‘Наша первая любовь’, ‘Кукушка новой формаціи’, ‘Несчастный бракъ’, ‘Тернистый путь’, ‘Паденіе’ — это все произведенія, гд Шеллеромъ описаны новые ‘отцы по непредвидннымъ обстоятельствамъ’, ихъ подбрачныя связи и пробныя семьи, заставляющія съ особеннымъ сожалніемъ вспомнить пропаганду о свободномъ обращеніи съ женщиной и отсутствіе въ русской жизни суровой ‘Перчатки’ Бьернсона и ‘Сонаты’ Л. И. Толстого. Шеллеръ восполнилъ этотъ проблъ въ русской литератур изображеніемъ молодыхъ людей обоего пола, запятнавшихъ себя многочисленными ‘увлеченіями’, ‘ошибками’ и вступающихъ съ ‘черной памятью’ въ законный бракъ для пожизненныхъ заботъ другъ о друг. Разумется, новобрачная, съ ‘черной памятью’, не многимъ лучше въ семейной жизни, чмъ и ‘полудва’ изъ Марселя Прево. Этотъ типъ у г. Шеллера названъ ‘Кукушкой новой формаціи’ съ лицомъ ‘ангела на рафаэлевской картин’ и ‘крайней степенью лживости’ тайно и въ открытыхъ по почт письмахъ къ обманутымъ ею же любовникамъ, не жаля себя собственно потому, что со стыдомъ и честью покончены были давно вс счеты. Этотъ типъ барышни изъ аристократической и разорившейся семьи въ романахъ А. К. Шеллера созданъ по преимуществу имъ въ русской литератур. У Тургенева имется только одинъ такой типъ — въ ‘Дворянскомъ гнзд’ Варвара Павловна Лаврецкая. У большинства нашихъ писателей русскія женщины — поэтическія барышни, изъ которыхъ выходятъ въ послдствіи либо монахини, либо свтскія дамы, гордыя исполненіемъ высокаго долга семьянинки, либо дловыя фельдшерицы, учительницы, врачи, либо глупыя Кукшины, но не безцеремонныя, до мозга костей эгоистки, иногда цинично откровенныя, чаще замаскировавшіяся новыми взглядами и вкусами либеральнаго общества.
‘Плохое пенсіонское образованіе, крайне развитое при помощи чтенія романовъ воображеніе, крайняя избалованность вслдствіе красоты, удивительная способность на время увлекаться всмъ: и красотой мужчины, и краснорчіемъ оратора, и нищетой горемыки, и собственными фантазіями’ — вотъ элементы, изъ которыхъ у г. Шеллера слагается этотъ новйшіе безсердечный типъ женщины. Онъ говоритъ о ней, что ‘она сана врила тому, что ея мужъ и любовники притсняли ее и обманывали. Она никогда не сознавала, что она обираетъ ихъ, потому что деньги уплывали изъ ея рукъ, какъ вода, на наряды, на извозчиковъ, на бдняковъ, безъ цли и смысла, и она всегда нуждалась. Она часто плакала и жаловалась, но чисто по дтски, утшаясь первою ласкою, а ласкали ее очень охотно т, кого поражала ея замчательная красота. Обыкновенно ея связь съ мужчиной съ того и начиналась, что онъ выслушивалъ ея жалобы, утшалъ ее, бранилъ своего безсердечнаго предшественника и этимъ подливалъ масла въ огонь, такъ что она въ конц концовъ считала себя мученицей, перенесшей страшныя страданія. Она отдыхала отъ этихъ страданій въ новыхъ объятіяхъ до тхъ поръ, покуда и новый любовникъ не оказывался почему либо извергомъ’. Въ періодъ горячей привязанности, посл пламенныхъ писемъ и свиданій, она на всякій случай, въ постороннемъ обществ, держалась съ любимымъ человкомъ оскорбительно холодно и непріязненно, чтобы впослдствіи, при новыхъ увлеченіяхъ, имть право сказать, что онъ преслдовалъ ее, что она давно не знала, какъ отдлаться отъ него, и неоднократно искала спасенія въ Нев и т. д. Это не измна ему, а естественное охладеніе къ ‘извергу’. Это ея отзывъ о человк, который поилъ-кормилъ ее, пріучалъ къ труду и своимъ именемъ прикрывалъ вс ея незаконныя связи и послдствія… Разумется, ‘воплощенная ложь’ въ женщин рано или поздно обнаруживается для всхъ съ очевидностью, и тогда ‘Кукушка новой формаціи’, прогулявшая свою молодость въ чужихъ гнздахъ, ршается, наконецъ, свить свое собственное гнздышко, выходя за мужъ за нетребовательнаго младенца, но, говоритъ г. Шеллеръ, ‘только уже не для высиживанія и призрнія своихъ птенцовъ, а для того, чтобы застраховать лично себя отъ холодовъ и непогодъ приближающейся старости’. День, когда благородный мужчина подойдетъ къ ней близко, будетъ началомъ его безчестія и гордыхъ молчаливыхъ страданій, предостерегаетъ Шеллеръ, и современная жизнь все чаще и чаще подтверждаетъ это мнніе. Типъ лживой, образованной и безсердечной эгоистки, рвущей сердце преданнаго ей человка, какъ дти рвутъ муху по частямъ: сперва крыло, потомъ ногу, не замчая даже мукъ живаго существа,— чрезвычайно распространенъ въ жизни, но очень мало выведенъ въ русской литератур. У Шеллера онъ варьируется въ ‘Кукушк новой формаціи’ и въ романахъ ‘Паденіе’ и въ ‘Беэдомникахъ’, гд супруга скучаетъ въ своей семь и оживляется только въ гостяхъ, въ театр и концертахъ за интересными новостями, или при вид новой красоты, ума и порока. Вс эти страницы объ отрицательныхъ семьяхъ прямо взяты изъ жизни 1860—1870 годовъ и являются, по мннію автора, ‘главною причиною нравственнаго ничтожества нашей молодежи’.
Шеллеръ не церемонится обнаружить всю степень паденія женщины позднйшаго типа, но было бы несправедливо упрекать его въ одностороннемъ освщеніи, такъ называемаго, ‘женскаго вопроса’. У него найдутся и положительные типы русской женщины за послднее тридцатилтіе. Къ нимъ слдуетъ отнести старую фрейлину въ ‘Чужихъ грхахъ’, воспитывающую чужихъ дтей, типъ ея такъ ярко очерченъ и съ такими подробностями, что очевидно — это лицо не вымышленное, а живое.
Въ ‘Насдк’ положительнымъ типомъ въ русской семь является некрасивая двушка Катерина Марковна, способная даже рисковать своей репутаціей ради подруги. На тхъ же семейныхъ традиціяхъ воспитана и Надежда Дмитріевна, героиня повсти ‘Не намъ судить’, посвятившая себя всю на пользу ближнихъ въ бдномъ провинціальномъ городишк Послдняя повсть въ сильной степени проповдуетъ всепрощеніе. Въ ней рисуется слабый падшій человкъ, но въ самомъ своемъ паденіи сохранившій въ себ искру человчности, одинъ изъ тхъ мытарей, которые признаютъ себя хуже всхъ, и за это, можетъ быть, многое отпустится имъ. Об эти повсти, судя по тону, принадлежатъ къ автобіографіямъ и потому написаны съ особенной любовью. Въ перечисленныхъ случаяхъ, типомъ хорошей семьи является старый ея типъ, когда женщина была по преимуществу хозяйкой и воспитательницей своихъ дтей. Въ защиту такой семьи авторъ замчаетъ: ‘Если мужъ приносить извстное количество рублей, то на нихъ немного пріобрлъ бы онъ, если бы ему пришлось платить за трудъ экономк, за шитье блья шве, за первоначальное обученіе дтей гувернантк. Женщина, исполняющая все это въ дом мужа, можетъ сказать, что она стъ не его хлбъ, а живетъ на свой счетъ. Не вполн еще ясно это для всхъ.’ Однако, у него имются и семьи позднйшаго типа, гд жена по преимуществу живетъ умственными интересами и остается на общественномъ поприщ, а хозяйство съ первоначальнымъ обученіемъ дтей возложено на мене развитыхъ людей. Въ этомъ направленіи должна сложиться семейная жизнь молодыхъ Шуповыхъ, Рудыхъ, Люлюшиныхъ (‘Жизнь Шупова’) и Прохоровыхъ (‘Лсъ рубятъ — щепки летятъ’). 3 цлымъ рядомъ отталкивающихъ женскихъ типовъ послдней формаціи, Шеллеръ никогда не забывалъ образъ чистой двушки, оберегающей отъ грха свое тло не мене души, и матери, умющей собственнымъ примромъ воспитывать дтей въ дух трудолюбія и гуманности. Это имъ онъ писалъ полныя признательности строки: ‘Хорошая русская женщина стоитъ неизмримо выше хорошаго мужчины. Переживъ сотую долю тхъ страданій, которыя выпали на долю ей, мужчина озлобляется, съ ней этого никогда не бываетъ. Принося самую малую долю пользы своей проповдью или службой, мужчина, какъ бы онъ ни былъ развитъ, начинаетъ гордиться въ душ своими заслугами, и только умъ его спасаетъ отъ самохваленія, онъ говоритъ съ гордостью о своей честности, какъ будто честность его заслуга, а не обязанность,— и этой черты нтъ въ хорошей женщин. Она лишаетъ себя всхъ удовольствій, которыхъ никогда не лишитъ себя мужчина, и отдается всецло, какъ мать, жена или дочь, своимъ обязанностямъ. Она, и только она, воспитала цлыя поколнія честныхъ и твердыхъ людей и никогда, даже передъ самою собою, не сводила итоговъ своихъ заслугъ, она даже скорбитъ о своей неспособности приносить пользу. Спросите всхъ вполн честныхъ людей, кому они обязаны всмъ тмъ, что въ нихъ есть хорошаго? Изъ ста девяносто девять отвтятъ: ‘женщин’. Она работаетъ за мужа въ деревн, она отстаиваетъ грудью въ среднемъ класс своихъ дтей отъ пьянаго или озлобленнаго неудачами мужа, она спасаетъ отъ крайней степени пустоты и разврата людей высшаго круга, и за все это ее держатъ въ невол, въ невжеств, въ безправіи, оскорбляютъ, позорятъ и потомъ удивляются, если встртятъ падшую женщину! Но спросите ихъ: ‘кто виновникъ вашего паденія?’ Он отвтятъ: ‘мужчина’, и будутъ правы. Ихъ воспитывали въ школ, которую создалъ мужчина, стараясь выростить для себя хорошенькихъ и ловкихъ, но немыслящихъ самокъ, первая сухая учебная книга и первый растлвающій романъ, попавшіе въ ихъ руки, были подсунуты имъ и написаны мужчиной, первая сть, сплетенная отъ бездлья, для развлеченія отъ праздной скуки, была разставлена имъ опять тмъ же мужчиной, бросилъ ихъ онъ, а не он его, первый комъ грязи пущенъ въ нихъ его же рукой. Онъ хвастнулъ въ минуту пріятельскаго кутежа своей удачной интригой, и пошла женщина мыкаться по свту съ печатью развратницы, забросанная грязью такими же неразвитыми и падшими женщинами, какъ она, которыхъ также воспиталъ, также погубилъ мужчина. А виновникъ ея паденія клеймить ее страшнымъ русскимъ названіемъ, тмъ названіемъ, которое заставляетъ прохожаго отвернуться съ отвращеніемъ даже отъ покойницы, носившей его и утопившейся въ минуту безвыходной нищеты… И между тмъ, какъ любила мужчину хорошая русская женщина! Пошелъ ли хоть одинъ русскій мужчина въ ссылку за падшей женщиной? Вы не найдете, вроятно, ни одного. А женщина шла, полная святой любви, считавшая свои ласки, свои заботы необходимыми для мужа, и таилась въ ней тайная надежда, быть можетъ, смутная для нея самой, спасти всеспасающей любовью отъ отчаянія или отъ новыхъ преступленій однажды падшаго человка. Не удерживали ее никакія страданія, никакія препятствія: переносила она бдность, холодъ и голодъ, брань и оскорбленія этапныхъ зврей и долгіе годы тяжелой жизни гд нибудь въ глубин Сибири. Въ этой ршительности была ея высочайшая нравственность, и блднютъ передъ нею вс прославленныя дянія героевъ съ ихъ мишурнымъ блескомъ, барабанною славою и иміамными куреніями’.
Вотъ какую женщину въ семь хотлъ бы видть г. Шеллеръ, и многія изъ нихъ воспроизведены имъ во весь ростъ въ его романахъ. Его иногда даже упрекали за излишнюю идеализацію русской женщины, но эти упреки покажутся смшными, когда вспомнишь, что русская жизнь создавала и такіе типы, какъ жены декабристовъ и т. д. Да и мало ли можно насчитать высокаго строя души русскихъ женщинъ! Теперь намъ легче понять и желчныя нападки Шеллера на женщинъ низменнаго типа, распложающихся съ изумительной быстротой, не лишенныхъ образовательнаго ценза, съ отличнымъ происхожденіемъ и не застрахованныхъ своей изношенностью отъ преклоненія передъ ними мужчинъ высокаго ума и души. Ни у одного беллетриста нтъ столько дурныхъ женщинъ подъ гриммомъ новйшей культуры, какъ у Шеллера, но только онъ этому не радуется, какъ другіе писатели о новой женщин — и въ этомъ его разница отъ нихъ. Передъ нами проходитъ цлый рядъ женскихъ типовъ, совершенно своеобразныхъ, если кто потрудится прослдить ихъ на протяженіи всего полнаго собранія сочиненій А. К. Шеллера. Его женщины руководятъ школами и филантропическими пріютами, длятъ радости предбрачной жизни съ оскверняющими и убивающими всякую любовь тайнами, вступаютъ въ законный бракъ съ воспоминаніями, воспитываютъ собственныхъ дтей въ чужихъ гнздахъ: двочекъ въ институтахъ, а мальчиковъ въ латинскихъ школахъ, подготовляя изъ нихъ враговъ себ и т. д. Женскій вопросъ трактуется г. Шеллеромъ такъ разнообразно, какъ ни у одного изъ позднйшихъ беллетристовъ.
Автора нельзя упрекнуть въ томъ, что онъ преднамренно сгустилъ семейные нравы въ одну черную краску. Тмъ не мене, авторъ оплакиваетъ паденіе семейныхъ началъ въ позднйшемъ поколніи и, устами одного изъ Муратовыхъ, наставительно замчаетъ: ‘Если я когда-нибудь сдлаюсь отцомъ, то первою моею задачею будетъ стремленіе стать другомъ своего сына и избавить его отъ горькой необходимости искать на сторон участія и ласкъ, радушія и веселья, друзей и руководителей — однимъ словомъ, всего того, чего такъ часто недостаетъ нашей свтской молодежи въ родномъ гнзд, у родителей дльцовъ, у матерей модницъ и благотворительницъ, почти не видящихъ своихъ дтей, или у отцовъ или матерей, отдавшихся разгулу, разврату, картежной игр… Недовольство роднымъ гнздомъ является, по моему мннію, первою причиною нравственнаго ничтожества нашей молодежи’.

VII.
‘Лсъ рубятъ — щепки летятъ’…— Проврка идеаловъ.— ‘Паденіе’.— Индифферентизмъ конца 70-хъ годовъ.— ‘Ртищевъ’.— Ренегатъ-восьмидесятникъ.

На ряду со множествомъ отрицательныхъ типовъ, у Шеллера выведены и люди дла, а не слова, какъ Рудые, Шуповы, Прохоровы и Благолповы, озабоченные исключительно осушеніемъ ‘Гнилыхъ болотъ’ и пропагандой боле свтлаго порядка вещей. Эти послдніе изъ университетской молодежи — особенно дороги автору. Можетъ быть, имъ мы обязаны тмъ, что, несмотря на безотрадное отношеніе г. Шеллера къ семь, школ и университету даже въ эпоху, слдующую за Крымской кампаніей,— онъ все-таки преисполненъ въ своихъ произведеніяхъ добраго упованія на ближайшее будущее. Въ такомъ же полномъ идеализма направленіи о близкомъ измненіи семьи, школы и общества подъ вліяніемъ новыхъ людей и реформъ написаны Шеллеромъ послдующіе романы: ‘Господа Обносковы’, ‘Въ разбродъ’, ‘Засоренныя дороги’ и ‘Лсъ рубятъ — щепки летятъ’. Здсь его герои пытаются на дл провести въ массу боле высокій уровень образованія и привычекъ, напоминая, по энергіи, англійскихъ дятелей ‘Распространительнаго Движенія’ (University Extention) Арнольда Тоинби.
Не смотря на отсутствіе въ нашемъ быт благопріятныхъ условій для развитія героевъ, сильные характеры въ романахъ Шеллера вполн реальны и понятны при всеобщемъ возбужденіи умовъ въ эпоху ‘десятилтія реформъ’, когда нердко ничтожныя личности всплываютъ на поверхность и чуть не длаютъ исторію. Но при дальнйшомъ наблюденіи за ними, авторъ длается все боле и боле ригористомъ, съ ужасомъ замчая, что посл реформенное поколніе даже въ собственной жизни оказалось не мене ‘отцовъ’ и легкомысленнымъ и безнравственнымъ. Его холостая жи8нь исполнена пороками, даже безъ силы и увлеченій, собственная семейная жизнь мене устойчива, чмъ у отцовъ, и ей никто не придаетъ значенія первостепенной важности для человка, отношенія лицъ между собою въ обществ преисполнены раздраженія, зависти и разлада между словомъ и дломъ. Человкъ до тхъ поръ только и хорошъ, пока что-нибудь можно изъ него извлечь для себя, вс прочія его достоинства перестали интересовать насъ. Идеалъ бывшаго идеалиста посл 30—40 лтъ превратился въ рубль и связи у высокопоставленныхъ лицъ, съ прославленіемъ ихъ ‘государственныхъ умовъ’ въ стихахъ и газетахъ или либиральничаньемъ изъ-за угла и полнйшей бездятельностью тамъ, гд у него есть голосъ и положеніе. Вотъ этихъ-то лицъ, уклонившихся отъ нормальнаго типа семьянина и гражданина, Шеллеръ преслдовалъ въ большинств послдующихъ своихъ произведеній. На ряду съ благородными личностями вынырнули и дйствительные ‘нигилисты’, т. е. эмансипировавшіеся во всхъ отношеніяхъ новые люди, которые били по щекамъ сперва крпостныхъ людей, а потомъ идеи… Вмст съ барщиной и оброками они выбросили за бортъ и многія установившіяся понятія о личной нравственности, напоминая собою отчасти Раскольникова, Смердякова, Ивана Карамазова и всецло олицетворяя Ситникова съ Кукшиной. Это о нихъ было писано Герценомъ, что ‘въ первомъ задор освобожденія они торопились сбросить съ себя вс условныя формы и это затруднило вс простйшія отношенія съ ними. Снимая все до послдняго клочка, наши enfants terribles гордо являлись какъ мать родила, а родила-то она ихъ плохо, наслдниками дурной и нездоровой жизни нисшихъ петербургскихъ слоевъ. Передняя, казарма, семинарія, мелкопомстная господская усадьба, перегнувшись въ противоположное, сохранились въ крови и мозгу, не теряя отличительныхъ чертъ своихъ. Они всмъ говорили въ отместку: вы лицемры, мы будемъ циниками, вы были нравственны на словахъ, мы будемъ злодями на словахъ, вы были учтивы съ высшими и грубы съ низшими, мы будемъ грубы со всми, вы кланяетесь не уважая, мы будемъ толкаться не извиняясь, у васъ чувство достоинства было въ одномъ приличіи и вншней чести, мы за честь себ поставимъ попраніе всхъ приличій и презрніе всхъ points d’honner’овъ. Сбрасывая съ себя вс покровы, самые отчаянные стали щеголять въ костюм Гоголевскаго птуха. Нагота не скрыла, а раскрыла, кто они. Она раскрыла, что ихъ систематическая неотесанность, ихъ грубая и дерзкая рчь, не имютъ ничего общаго съ неоскорбительной и простодушной грубостью крестьянина, и очень много съ пріемами подьяческаго круга, торговаго прилавка и лакейской помщичьяго дома. Народъ ихъ также не счелъ за своихъ, какъ славянофиловъ въ мурмолкахъ. Для него они остались чужимъ, низшимъ слоемъ враждебнаго стана, исхудалыми баричами, стрекулистами безъ мста, нмцами изъ русскихъ. Бить въ рожу по первому возраженію, если не кулакомъ, то ругательнымъ словомъ, называть Д. С. Милля ракальей, забывая всю службу его — разв это не барская замашка, которая ‘стараго Гаврилу, за измятое жабо хлещетъ въ усъ да въ рыло’. Разв въ этой и подобной выходкахъ вы не узнаете квартальнаго, исправника, становаго, таскающаго за сдую бороду бурмистра? Разв въ нахальной дерзости манеръ и отвтовъ вы ясно не видите дерзость дореформенной офицерщины, и въ людяхъ, говорящихъ съ высока и съ пренебреженіемъ о Шекспир и Пушкин, внучатъ Скалозуба, получившихъ воспитаніе въ дом ддушки, хотвшаго ‘дать фельдфебеля въ Вольтеры’.
Этотъ типъ людей безпардонной базаровщины, сформировавшійся на ряду съ лучшими людьми 60-хъ годовъ, всегда занималъ г. Шеллера и не обманывалъ его своимъ нахальствомъ и шумомъ. Но особенность Шеллера въ этомъ случа заключалась въ томъ, что онъ винилъ и здсь ‘отцовъ’, всего мене заботящихся о ‘дтяхъ’. Не взваливая грхи первыхъ на молодежь, авторъ стремился указать, подъ какими вліяніями развились кривые и болзненные отпрыски нашего общества. Читая его самыя мрачныя страницы о людяхъ и порядкахъ, чувствуешь, во имя какихъ свтлыхъ идеаловъ нападаетъ онъ на всю нескладицу нашей жизни, и это насъ примиряетъ съ нимъ.
Его первые романы изображали шестидесятые годы (‘Гнилыя болота’, ‘Жизнь Шупова’, ‘Господа Обносковы’, ‘Засоренныя дороги’ и т. д.) со смлымъ призывомъ ‘впередъ безъ страха и сомнніе’, послдующій романъ ‘Лсъ рубятъ — щепки летятъ’ подводитъ итогъ и проврки шестидесятымъ годамъ въ скорбномъ признаніи одного изъ Прохоровыхъ о томъ, что ‘у насъ не всегда доставало развитія, мы иногда оказывались ниже принятыхъ на себя задачъ. Мы являлись плохими учителями, плохими переводчиками, корректорами, служаками. Новыя идеи и новые порядки произвели наплывъ множества лицъ, почувствовавшихъ необходимость труда. Всю эту массу полуразвитыхъ, шедшихъ изъ-за куска хлба пролетаріевъ стали упрекать за неумнье хорошо исполнять взятый на себя трудъ и за шатаніе изъ стороны въ сторону, отъ одной работы къ другой, но тутъ, конечно, виновата не эта масса и не новыя идеи. Неумнье трудиться завщано ей прошлымъ, вчное хватанье за множество длъ было слдствіемъ этого неумнія. Насъ не учили никакому ремеслу и давали намъ только отрывки научныхъ свдній, и мы выходили негодными ни къ чему’. Авторъ не скрывалъ горькой правды объ итогахъ шестидесятыхъ годовъ и, разумется, это онъ о нихъ писалъ слдующія строки: ‘вражда между извстною частью стараго поколнія и извстною частью новаго длалась все замтне и замтне. Многое изъ этой вражды было смшно, многое печально, но въ большей части случаевъ скверно. Нердко самыя ожесточенныя словесныя битвы давались не изъ-за убжденій, а изъ-за предсдательскаго мста въ гостиной, занимаемаго тмъ или другимъ представителемъ одного или двухъ враждующихъ поколній. Иногда остроумное, повторенное въ обществ, слово юноши приводило въ ярость беззубаго старикашку, и онъ старался найти въ этомъ слов и паденіе нравовъ, и неуваженіе къ порядку, и все, что вамъ угодно, но только не простую безгршную остроту, которой житья было два вечера и одно утро. Иногда юноша, не имя никакихъ убжденій, но наслушавшись рзкихъ словъ въ обществ убжденныхъ юношей, схватывалъ на лету нсколько крайнихъ мнній, бжалъ съ ними въ общество, какъ съ какимъ-нибудь кладомъ, и, встртивъ отпоръ этимъ мнніямъ, ершился, очертя голову, шелъ дале, защищая краденыя и плохо понятыя мннія, сверкалъ глазами, стискивалъ кулаки, трепалъ волосы. Все это сильно пахло раздраженіемъ мелкихъ самолюбьицъ крошечныхъ великихъ людей. Никого не безпокоило желаніе сдлать изъ противника союзника, что всегда возможно, если об стороны честно преданы убжденіямъ, а не завидуютъ, что юноша хочетъ имть такія же человческія права, какъ и старикъ. Мн становилось день это дня грустне и грустне, я понималъ, что при подобномъ ход длъ невозможна никакая дятельность, и въ то же время боялся желать развязки. Все перебралъ я въ это время въ своей памяти: и дтство, и училищную жизнь, и споры въ обществ, то обвинялъ себя, то другихъ, и съ тяжелой грустью видлъ повсюду слды пустой, безцльной, ничмъ не оправдываемой вражды, нетерпимости, неуваженія людей другъ къ другу. Мене всего хотлось мн въ это время оправдывать отцовъ или дтей, я просто понималъ, что многіе изъ тхъ и другихъ просто жалки и равно безсильны въ дл мысли и трезваго хладнокровнаго обсужденія вещей, я видлъ, что долго не будетъ исхода изъ этого положенія вещей’. Въ роман ‘Голь’, Шеллеръ характеризуетъ это явленіе словами: ‘дти разошлись съ отцами, но это еще не значить, чтобы дти нашли возможность создать что нибудь новое, и не создадутъ они ничего новаго, покуда у нихъ не явится возможности сплотиться между собою, договориться громко и ясно до цлей и средствъ и размежеваться между собою на сплоченные кружки и партіи’. Это признаніе автора свидтельствуетъ о скорбныхъ явленіяхъ общественной жизни, подъ вліяніемъ которыхъ развивалось и дальнйшее литературное направленіе г. Шеллера. Посл этого признанія остается одинъ шагъ до пессимизма, если только та же общественная жизнь не обрадуетъ автора дйствительно новыми людьми. Такихъ людей, однако, дальнйшая жизнь еще мене давала г. Шеллеру, и онъ отражалъ послдовательно наиболе яркія ея явленія все съ большею и большею грустью объ утрат въ жизни свтлыхъ идеаловъ шестидесятыхъ годовъ и окончательномъ упадк въ обществ либеральнаго направленія. Вслдъ за идеалистами неудачниками, народился къ 1880 годамъ типъ добродушнаго ренегата и индиферентиста, вышучивающаго свое прошлое и подготовляющаго собственныхъ дтей не врить ни въ какіе идеалы и скоре ненавидитъ ихъ, чмъ что-либо прежде полюбить въ жизни. А. К. Шеллеръ, откликнулся на это явленіе Серпуховымъ въ роман ‘Паденіе’. Въ это время, посл 1881 года, уже подготовлялась новйшая культура съ злобнымъ и систематическимъ ренегатомъ, презирающимъ идеалистовъ и неудачниковъ 60-хъ годовъ, ругающихъ все, кром себя: и литературу, и общество, и земство, захватывая, однако, все себ и не оставляя ничего другимъ: пользуясь всми, пока они нужны, и ничего для нихъ не длая, когда нужда миновала въ нихъ. Этотъ эгоистъ — презирающій бдность и мечтанія объ окн въ Европу, глумящійся надъ шестидесятниками и т. д., есть прямой потомокъ эпохи реформъ и реакцій. Шеллеръ вывелъ этотъ типъ въ ‘Ртищев’, какъ очень яркаго представителя крайняго реакціоннаго времени. По нашему мннію, ‘Ртищевъ’ наиболе любопытный типъ и наиболе удавшійся г. Шеллеру. ‘Прежде было барство,— ненавижу я его, откровенно говорить Шеллеръ,— а все же тамъ бывали рдко такіе господчики, которые толковали бы, что къ нимъ люди идутъ только для того, чтобы ихъ объдать. Всякая гадость гнздилась въ нихъ, только не это мелочничество’.
‘Средствъ нтъ, не для чего и сзывать этихъ прихлебателей, нужно честно жить въ своихъ четырехъ стнахъ’,— авторитетно заявляетъ Ртищевъ, убждая въ томъ же и свою жену. Разорившихся родственниковъ-аристократовъ онъ честить, какъ враговъ: ‘имъ легче начать торговать собою, продавать свою честь, красть, поддлывать векселя, чмъ приняться за дло. Да и что они знаютъ, что умютъ? Они даже и чистоплотными были до той поры, пока другіе за нихъ все длали. Не стало у нихъ двки Евгешки, и явились зашлепанные подолы, шлепающіе ихъ по разодраннымъ пяткамъ немытыхъ чулокъ. Давно пора вырвать съ корнемъ вонъ эту сорную траву нашихъ бдныхъ родственниковъ’. Точно также онъ принялся вырывать съ корнемъ у жены вс привитые ей въ умной отцовской семь взгляды и привычки. Жена не должна жить собственной жизнью, а только ‘приваравливаться’ къ мужу. Эту ломку производилъ Ртищевъ безъ грубости, безъ жестокости, безъ криковъ и ссоръ, не сознавая, что это ломка живаго существа. ‘Мы идемъ своей дорогой, не мшаясь съ распутной толпой’, говоритъ онъ жен, желая, чтобы она была также эгоистомъ, также бранила всхъ и все, людей, порядки, общество, литературу. Чтобы ничего не было у нея святого, кром его самого… Онъ достигаетъ своей цли, убждая ее въ томъ, что ‘семейная жизнь поглощаетъ въ сущности всю женщину’.
— Вс эти барышни и барыни, скачущія съ лекціи на лекцію, отъ товарокъ къ товаркамъ, отъ новостей къ новостямъ — самая худшая изъ породъ… Идутъ по торной дорожк къ разврату,— говорилъ онъ про всхъ учащихся двушекъ.— Сегодня бгаютъ на курсы, завтра къ студентамъ за совтами, посл завтра на ночлегъ къ любовникамъ. Мужская молодежь — эти ‘мальчики безъ штановъ’ — праздно болтаютъ о высокихъ предметахъ. Политика не ихъ дло и не имъ играть спокойствіемъ народа. А самый народъ безъ узды немыслимъ, а эта узда — его религіозность.
Такимъ образомъ, онъ добился того, что жена свила ему гнздышко и окружила исключительно его одного своими заботами. А онъ что далъ ей? Изъ свободнаго человка сдлалъ крпостную… У нея были привязанности ко всему великому и прекрасному, а его воззрніе на людей такое, что весь міръ состоитъ изъ негодяевъ, кром его самого, что искусство есть бездльничество или развращеніе, литература — клоака грязи и подстрекательства и т. д. ‘Все, однимъ словомъ, за бортъ вышвырнулъ. Ему легко безъ всякаго груза къ цли идти, а ей?’
— Теб надо было взять не жену, а служанку, которая за плату исполняла бы кстати и роль жены!— замтила она мужу, когда въ конц концовъ чаша затаенныхъ страданій была переполнена.
— Ты съ ума сошла!— рзко проговорилъ онъ.
— О, я давно сошла съ ума, давно… въ ту минуту, когда ршилась выйти за тебя замужъ, когда выслушала первую твою проповдь объ обязанностяхъ честной жены. Ты вдь только объ этомъ мн и проповдовалъ. Честная жена должна оставить отца и мать, прилпиться къ мужу, честная жена не должна разорять мужа, помогая его или своимъ роднымъ и кому бы то ни было, честная жена не должна имть ни друзей, ни близкихъ, ни своихъ привязанностей, ни своихъ взглядовъ, честная жена должна развратничать только съ мужемъ… А онъ? У него какія обязанности? Никакихъ! Никакихъ!
Въ отчаяніи жена застрливается… Таковъ у Шеллера типъ ренегата, воспитавшагося въ позднйшую эпоху реакцій. Этотъ типъ подмченъ въ нашемъ обществ Шеллеромъ впервые (если не считать Боборыкинскаго романа: ‘Поумнлъ’), и въ наше время число представителей этого типа ростетъ. Это старое барство, вырождающееся въ безсердечныхъ буржуа, которые, не моргнувъ глазомъ, перейдутъ черезъ чужіе трупы, лишь бы имъ было хорошо. Это — торжествующіе оскудныши. Практики! Побдители! Сильные люди — передъ которыми вс прочія существа — ‘худая трава въ пол’.

VIII.
Изъ эпохи оскуднія дворянъ.— Семья Муратовыхъ.— ‘Бездомники’ и ‘Конецъ Бирюковской дачи’.— Торжествующая буржуазія по городамъ и деревнямъ: ‘Годь’ и ‘Алчущіе’.— ‘Посл насъ’: толстовцы-теоретики.

Если постепенное развитіе и умственнаго и нравственнаго роста молодежи и общества подъ вліяніемъ школы и семьи, выведено по* преимуществу въ серіи первоначальныхъ Шеллеровскихъ романовъ и разсказовъ, то тотъ же ростъ общества, вслдствіе экономическихъ въ немъ перемнъ, выведенъ авторомъ въ послднихъ произведеніяхъ: ‘Голь’, ‘Алчущіе’ и семья Муратовыхъ въ ‘Старыхъ гнздахъ’, въ ‘Хлб и зрлищахъ’, ‘Безпечальномъ жить’, ‘И молотомъ и золотомъ’, ‘Совсть’. Они вс посвящены эпох ‘Оскуднія’ и возникновенія на развалинахъ дворянской Руси нашего tiers-фtat: черномазой аристократіи изъ ‘Голи’ по городамъ и изъ ‘Алчущихъ’ по деревнямъ. Особенность воспроизведенной авторомъ любопытной эпохи заключается въ томъ, что у большинства писателей (напримръ, у С. Атавы) ‘оскудныши’ изъ чистокровныхъ дворянъ не были способны удержать за собой позиціи и приспособиться къ условіямъ посл-реформенной жизни. У Шеллера также имются погибающія барышни, не брезгающія посл разоренія даже узами Гименея съ мужиками и лавочниками (‘Конецъ Бирюковской дачи’), появляются червонные валеты а la Винтеръ съ Коми, въ ‘Безпечальномъ жить’, господа Ломовы, умющіе только закладывать имнія да кричать: ‘куда мы идемъ!’ и т. д.
‘Семья Муратовыхъ’ — это цлая серія романовъ изъ эпохи оскуднія. Начинается дло съ длежа наслдства между братьями Муратовыми. Уже при длеж имущества видно, что братья готовы перегрызть другъ другу горло. Это дти неумлыхъ крпостниковъ, ханжи матери и пьяницы отца. Они воспитывались вн дома на казенныхъ хлбахъ или у петербургскихъ аристократовъ родственниковъ, общаго между ними нтъ ничего. Одинъ братъ, Аркадій Павловичъ, отупвшій петербургскій чиновникъ, живущій не по средствамъ, мирится ради выгодъ и съ ролью мужа — рогоносца и съ ролью человка обдлывающаго нечистыя дла Іерусалимскихъ дворянъ, скупающихъ земли въ Западномъ кра. Петръ Павловичъ, гвардейскій хлыщъ и прожигатель жизни, сводитъ весь ея интересъ къ одному вопросу: гд бы достать денегъ? Ради денегъ онъ соблазняетъ глуповатую жену стараго ростовщика и въ то же время разсчитываетъ жениться на богатой честной и милой двушк. Романъ съ женою ростовщика Зиминой доходитъ въ сущности до уголовщины, до поддльныхъ векселей, до насильственной смерти Зимина, задушеннаго женой. Опомниться легкомысленнаго человка заставляетъ только то, что онъ видитъ, кахъ погибаютъ на скамь подсудимыхъ люди подобные ему, отправляясь посл великосвтскихъ баловъ въ мста не столь отдаленныя (‘безпечальное житье’). Другая участь (романъ ‘И золотомъ и молотомъ’) ждала Данила Павловича Муратова, трактирнаго героя, жившаго въ провинціи и ближе знавшаго народъ и кулачество. Очутившись на своихъ ногахъ, онъ увидлъ, что надо сдлаться кулакомъ, чтобы спастись. И вотъ женившись на дочери своего крпостного, теперь купца и подрядчика, онъ проходить тяжелую школу желзнодорожнаго строителя, моритъ людей, не брезгуетъ никакими средствами и наконецъ добивается ‘и золотомъ и молотомъ’ своего т. е. богатства. Максимъ Павловичъ — неудачникъ, которому суждено кончить жизнь ‘вн жизни’ безъ толку, пострадавъ ‘за идеи’. Романъ о немъ остался въ портфел автора въ отрывкахъ и наброскахъ, изъ которыхъ нкоторые были напечатаны заграницей. Максимъ, одинъ изъ тхъ несчастныхъ отщепенцевъ общества, которые случайно остаются за флагомъ. Пройдя вс ужасы нищеты, насмотрвшись на обездоленныхъ людей, онъ озлобляется противъ существующихъ порядковъ и длается протестующимъ человкомъ. Но у него нтъ ни умнія, ни средствъ для того, чтобы протестъ явился сколько нибудь плодотворнымъ, и потому въ конц концовъ ему, вмст съ массой подобныхъ ему людей, приходится очутиться ‘вн жизни’, т. е. въ тюрьм, гд и протекаютъ лучшіе его годы и откуда ему суждено выйти неломаннымъ жизнью, непригоднымъ уже для легальной дятельности. Сестра его Софья Павловна, (ром. ‘Совсть’) посл ‘ложнаго шага’ среди свтскаго общества, идетъ въ монастырь, гд длается довольно видной дятельницей въ роли игуменьи, но эта дятельность напоминаетъ карьеру извстной матушки — Митрофаніи. ‘Старыя гнзда’ посвящены общей характеристик всхъ этихъ героевъ, которымъ суждено на равныхъ поприщахъ дйствовать въ эпоху оскуднія. Интересными являются у Шеллера въ этихъ романахъ и старые типы дворянъ, неумющихъ принаровиться къ новой жизни безъ крестьянъ, какъ напримръ старый баринъ Платонъ Николаевичъ Баскаковъ, умирающій отъ удара при первомъ же столкновеніи со своимъ бывшимъ крпостнымъ или его братъ Александръ Николаевичъ Баскаковъ — мотъ и кутила, носящійся вчно съ какими то неосуществимыми планами, длающійся домостроителемъ въ Петербург во время строительной горячки восьмидесятыхъ годовъ и умирающій совершенно раззореннымъ нищимъ, настроивъ громадные дома для другихъ. Еще тяжеле остается впечатлніе о несчастныхъ ‘оскуднышахъ’ по прочтеніи романа ‘Вездомники’ или разсказа ‘Конецъ Бирюковской дачи’ съ барышнями помщицами, у которыхъ мстный кулакъ отбираетъ за долги ихъ усадьбу. Неприготовленныя ни къ какому труду и не нашедшія себ жениховъ, он должны очутиться ‘на улиц’, исключая той изъ нихъ, которая ушла въ избу мужика и стала жить съ нимъ, ‘опростившись’ до него. Но среди вырождающихся дворянъ въ ‘декадентовъ жизни’ и нищихъ, Шеллеръ не забылъ среди нихъ и ‘Побдителей’, представителей нарождающейся у насъ буржуазіи на мстахъ упраздненнаго дворянства.
Шеллеръ умлъ воспроизвести весьма удачно представителей посл-реформеннаго дворянства, не поднявшихся на ноги и пострадавшихъ безъ толку на всхъ поприщахъ. Но онъ не былъ слпъ къ тому, что изъ той же эпохи ‘Оскуднія’ вышли ‘Ртищевъ’ и Орловъ въ ‘Голи’ по городамъ, Кожуховы въ ‘Алчущихъ’ по деревнямъ. ‘Новыя учрежденія,— говоритъ г. Шеллеръ,— потребовали цлыя полчища новыхъ людей. Этихъ людей пришлось поневол вербовать не среди привиллегированныхъ классовъ, захватывавшихъ прежде все только въ свои руки, а гд попало среди мщанъ, среди недоучекъ, среди голяковъ. Изъ этихъ людей создался новый классъ разночинцевъ, ихъ, можетъ быть, неловко было спрашивать объ ихъ происхожденіи, о степени ихъ образованія, но ихъ нельзя было не принимать въ лучшихъ кружкахъ, потому что они ворочали длами и имли денежныя средства’. Интеллигентъ изъ ‘Голи’, взявшійся за умъ, тотчасъ розыскалъ дорогу къ сладкому пирогу съ тою только разницею, что его родовитый предокъ бралъ кусокъ вилкой и ножемъ, а этотъ — немытой пятерней. Изъ нихъ не вышли молодые Шуповы, которые въ 60-хъ годахъ общались Шеллеру осушить ‘Гнилыя болота’, и за которыхъ авторъ ручался, что ихъ нельзя превратить въ подлецовъ, но зато одинъ ‘на желзную дорогу взялъ концессію и вышелъ съ капиталомъ, другой основалъ банкъ и ловкой аферой пріобрлъ сотни тысячъ въ одинъ день, третій… чортъ знаетъ, иногда кажется, что третій просто укралъ гд-то сотни тысячъ, но тмъ не мене надо признать, что онъ богатъ, и пожимать ему руки. Вс эти люди кутятъ, входятъ въ высшій кругъ и соперничаютъ съ барами’…
Не получивъ въ дореформенной семь и школ прочныхъ началъ стыдливости и хорошо обоснованныхъ политическихъ взглядовъ, дворянскіе оскудныши очень скоро уступили свое мсто ‘хамову-отродью’. Орловъ изъ ‘Голи’ очень скоро понялъ философію своего времени. ‘Ужъ вкъ такой, говоритъ онъ. Прежде, бывало, рекомендуется человкъ: помщикъ такой-то губерніи, графъ такой-то, ну, ты и знаешь, съ кмъ имешь дло. А теперь говорятъ ‘господинъ Андреевъ пришелъ’. А чортъ его знаетъ этого Андреева, что онъ такое: нищій-попрошайка или порядочный человкъ и приличный господинъ? Ну, и надо, чтобы сразу какой-нибудь перстень брилліантовый или цпь во весь животъ заявили, что, молъ, Андреевъ знакомиться съ вами пришелъ, а не грабить васъ. И платить прежде знали сколько какому-нибудь дйствительному статскому совтнику или какому-нибудь князю, а Андрееву платятъ лишь столько, насколько внушительна обстановка Андреева. Въ обществ, гд дйствительныя заслуги, умъ, энергія ставятся ни во что, каждому общественному дятелю приходится быть кокоткой или погибнуть.
— То-есть прежде нужно быть не геніемъ, а шарлатаномъ, замтилъ ему кто-то.
— Да, шарлатаномъ, потому-что чаще всего приходится имть дло съ дураками или подлецами, отвтилъ Орловъ.— Скажите откровенно, гд вы найдете такой ‘порядочный’ кругъ людей, такое ‘образованное’ общество, куда не пустили-бы на порогъ какого-нибудь желзнодорожнаго туза изъ первйшихъ мошенниковъ, какого-нибудь милліонера-банкира изъ первйшихъ ростовщиковъ и куда приняли-бы съ почетомъ честнйшаго труженика въ лохмотьяхъ, безъ титуловъ, безъ связей? Такихъ кружковъ, такихъ обществъ нтъ. Вс эти фарисействующіе печальники о бднякахъ и матушки-благодтельницы льнутъ только къ капиталу, къ титуламъ, къ знаменитостямъ, а приди къ нимъ самъ Христосъ въ томъ вид, въ какомъ онъ жилъ на земл, лакеи выгонятъ его съ крыльца этихъ друзей меньшей братіи.
Не мене сильными являются за послднее время по деревнямъ и новые землевладльцы-меліораторы, у которыхъ ‘батракъ спитъ однимъ глазомъ’, но котораго новые помщики любятъ посвоему, т. e. какъ дойную корову, которую надо для своихъ выгодъ хорошо содержать, но быть съ нимъ вмст съ тмъ ‘выжигой’ и всегда ‘насторож’. Этотъ типъ меліораторовъ-землевладльцевъ пока еще только нарождается въ селахъ и въ русской беллетристик выведенъ очень мало. У г. Шеллера они очерчены съ обычной ему талантливостью и скорбію о томъ, что дловитость посл-реформеннаго поколнія чисто кулацкаго свойства. Въ ‘Алчущихъ’, крон растерявшихся посл эмансипаціи дворянъ, выводится на сцену цлая семья кряжистыхъ людей, которые сумли и посл освобожденія крестьянъ взяться здоровыми руками за дло, подъ руководствомъ своей дловитой матери изъ аристократокъ, устранившей отъ себя своего разорителя — ‘флигель-адъютанта’, т. е. мужа (Елизавета Андреевна Кожухова). Эти люди, вчно роющіеся въ навоз, глин и кирпич, являются противоположностью тмъ разорившимся дворянамъ (Ломовымъ), которые воображаютъ, что въ деревн ‘стоитъ выписать новую коляску, новыя дрожки купить да полкурицы завести въ усадьб — вотъ и хозяйство’.
Чмъ торопливе мы шли на выучку къ капитализму, тмъ исключительне выводилъ Шеллеръ въ своихъ романахъ типъ торжествующаго безсердечнаго буржуа, замщающаго всюду упраздненныя ваканціи, съ специфической философіей о безсиліи моральнаго элемента въ исторіи русскаго общества и торжеств надъ личностью матеріальныхъ условій жизни.
Да, вс эти богачи — какіе-то Ивановы, Барановы, Козловы, Кобылины, эта вчерашняя голь вдругъ пошла въ гору и рвала зубами выпавшую ей на долю добычу въ новыхъ учрежденіяхъ, въ акціонерныхъ компаніяхъ и комитетахъ. Эти люди въ сущности только повторяли то, что длалось и прежде, только теперь вс кутежи были съ одной стороны мельче, пошле, а съ другой — ихъ число возрасло, такъ какъ возрасло и число людей, имвшихъ средства такъ жить. Прежде весь Петербургъ пальцемъ указывалъ на Яковлевыхъ, Волковыхъ, Пономаревыхъ и тому подобныхъ представителей разгула, теперь подобнымъ господамъ и счета нтъ.
Этому типу людей, народившемуся изъ ‘Голи’ на смну дворянства, Шеллеръ приписываетъ торжествующую пснь о пролетаріяхъ:
Не тужи, погибающій людъ,
Твои горькіе стоны мы слышимъ,
Носъ томитъ твой убійственный трудъ,
О судьб твоей книги мы пишемъ.
Если бъ былъ ты прилично одть,
Ты бы могъ постить наши доны,
Отогрться и, кончивъ обдъ,
Пошумть о недол знакомой.
Если бъ ты уже грамотнымъ былъ,
Ты прочелъ бы сейчасъ наши книги
И забылъ бы, что свтъ не разбилъ
Вковчныхъ страданій вериги.
Но не плачь! только дай написать
Намъ послднюю книгу о нищихъ,—
И научишься вдругъ ты читать
И очутишься въ нашихъ жилищахъ.
Будешь здить въ каретахъ, давить
Неумющихъ бгать прохожихъ,
Спать до полдня, съ друзьями кутить
И кормить иностранокъ пригожихъ.
— Такимъ образомъ ‘Оскудніе’ дворянъ въ романахъ г. Шеллера совершенно иное, чмъ, напримръ, у Атавы. Послдній видлъ увертюру ‘Оскуднія’ и не прослдилъ до конца судьбу своихъ ‘тамбовцевъ’, а г. Шеллеръ скоре присутствовалъ на послднемъ акт землевладльческой эпопеи, и его ‘Голь’, и ‘Алчущіе’ имютъ исторически-бытовой интересъ. По мр того какъ вымирали ‘Дворянскія гнзда’, зарождалась наша побдоносная буржуазія, прототипами которой являлись Орловъ и Ртищевъ. Пониженіе идей культурнаго класса, его вкусовъ и душевныхъ свойствъ,— г. Шеллеръ оплакиваетъ во всхъ своихъ позднйшихъ произведеніяхъ, отлично понимая, что если чистокровныя сословія не отличались образцовыми школами и нравственными семьями, то и черномазая аристократія изъ ‘Голи’ и ‘Алчущихъ’ — съ Орловыми и Бирюковскими барышнями — готовятъ поколніе людей, еще мене отвчающихъ идеямъ о прогресс.
Мрачныя картины нашей общественной жизни нисколько не изгладились въ наблюденіяхъ романиста и тогда, когда за послдніе годы въ обществ появились новые люди, извстные подъ именемъ ‘толстовцевъ’. Въ книг появившейся 1900 года, въ дополненіе къ ‘Полному собранію сочиненій’ А. К. Шеллера, собраны его романы ‘Школа жизни’ и дв повсти ‘Глухая рознь’ и ‘Посл насъ’. Въ послдней изъ нихъ авторъ, хотя и нсколько блдно, выводить типъ людей, которые проповдуютъ воду, а сами пьютъ вино и которые для этой ‘воды’ готовы изломать чужую жизнь, какъ бы носитель ея не былъ мало пригоденъ для идеала съ водой и чернымъ хлбомъ.
Леонидъ Николаеи и 47, прізжаетъ въ усадьбу, скончавшагося отца и узнаетъ, что у покойнаго остался незаконнорожденный сынъ и мать послдняго. Какъ передъ пріздомъ своимъ въ усадьбу, Леонидъ Николоевичъ не пожелалъ ее видть, такъ и за послдовавшимъ ея самоотравленіемъ, онъ веллъ покойницу ‘отправить въ больницу’ и пообщался ‘не бросить ея мальчика’.
— Онъ изъ своей части долженъ помочь мальчику, такъ какъ это несомннно сынъ его отца. Но какъ? Деньги иногда ни что иное, какъ страшное зло, Разсуждая, такимъ образомъ, онъ ршилъ:
— Придется добывать хлбъ работой, на костюмчики нельзя будетъ тратиться, а отвыкать отъ того, что вошло въ плоть и кровь, посл будетъ трудно… Надо теперь же приняться за перевоспитаніе мальчика.
И него въ голов давно уже согрлъ планъ, какъ онъ устроитъ свою жизнь вдали отъ развратныхъ большихъ городскихъ центровъ въ простой крестьянской обстановк, научившись черному труду, съ ограниченіемъ всхъ своихъ потребностей.
Онъ прямо заявилъ старику лакею, который няньчилъ ‘Бориньку’, что мальчику уже пять лтъ и въ какомъ нибудь особенномъ уход онъ не нуждается. ‘Онъ поселится здсь гд-ни-нибудь со мной, и когда подростетъ, я увижу, что надо будетъ сдлать изъ него… къ чему будутъ способности. Вы, Михаилъ Матвевичъ, человкъ старый и многаго вамъ не объяснить… Вы вотъ баловали мальчика, какъ князька какого, а ему, можетъ быть, въ будущее-то сапожникомъ или столяромъ придется быть… будущее неизвстно’.
— Это сыну то Николая Даниловича?— воскликнулъ Михаилъ Матвичъ и махнулъ рукою.— Что вы, сударь, шутить изволите, значитъ, надо мной, старикомъ…
— Вы ошибаетесь, началъ Леонидъ Николаевичъ. Борисъ незаконный сынъ и длать изъ него привередливаго барченка я вовсе не желаю… и не имю права…
— Батюшка, Леонидъ Николаевичъ,— молящимъ голосомъ воскликнулъ старикъ.— Дитя малое, значитъ, отца и матери разомъ лишилось, зачмъ же еще вы и меня то отъ него, значитъ, отнимаете… разомъ-то привыкнуть дитяти будетъ трудно, одинъ одинешенекъ останется… Ничего мн, значитъ, не надо, ни жалованья, ни куска хлба, оставьте только, значитъ при немъ…
Леонидъ Николаевичъ разршилъ старику только ‘навщать’ мальчика, нуждавшагося въ любящемъ сердц гораздо боле, чмъ въ воспитательныхъ теоріяхъ по заказу.
А, между тмъ, онъ запретилъ старику даже иногда помочь ребенку надть чулки и сапоги, несмотря на то, что любовь старика къ ребенку только и могла выразиться въ мелкихъ услугахъ послднему. ‘Сладкаго куска’ нельзя было дать, такъ какъ у Леонида Николаевича ‘на все, значитъ резоны свои’…
Хуже всего бывало въ т минуты, когда Михаилъ Матвичъ заставалъ Бореньку одного, и тотъ прижавшись головой къ старику, тихо-тихо начиналъ плакать, не умя даже объяснить, о чемъ онъ плачетъ, о томъ ли, что къ нему не идутъ папа и мама, о томъ ли, что ему не даютъ сластей и игрушекъ, о томъ ли, что къ Леониду Николаевичу нельзя вотъ такъ прижаться головкой, какъ къ дяд Миш.
Съ своей стороны и ‘толстовецъ’ Леонидъ Николаевичъ судилъ о старик въ томъ дух, что ему еще долго придется противодйствовать этому глупому старику, умющему только баловать, неумнью быть самостоятельнымъ и бабьей плаксивости. Онъ не помнилъ себя въ этомъ возраст, но ему казалось, что онъ всегда самъ одвался, всему самъ научился, до всего дошелъ самъ, всегда былъ бодръ и серіозенъ, стоя выше всхъ окружавшихъ его людей. Онъ мысленно давалъ себ общаніе:
— Я его такимъ и сдлаю въ деревн, только бы этотъ выжившій изъ ума старикъ удалился поскоре въ богадльню.
А старикъ и самъ сознавалъ, что ‘ему не долго жить, что и Боренька, ангелъ Божій, едва ли проживетъ долго — уморитъ его Леонидъ Николаевичъ’.
Такимъ ‘камнемъ’, а не гуманнымъ и глубокимъ человкомъ выведенъ Шеллеромъ ‘толстовецъ’, котораго, конечно, нельзя ставить на счетъ Л. Н. Толстого, но который всецло свидтельстуетъ грубость нашего общества и грубость нашего примненія къ жизни истинъ, возвышающихъ насъ. Оказывается что мы способны скомпрометировать самыя простыя истины и поэтому не мудрено, что Леонида Николаевича прозвали ‘поврежденнымъ’ и ‘блаженнымъ’, несмотря на то, что самъ онъ непремнно хочетъ быть ‘оракуломъ’, ‘прорицателемъ’ или ‘судьею’…
Грустнымъ наблюденіемъ надъ русской жизнью закончилъ А. К. Шеллеръ свои послднія работы. Въ теченіе боле сорока лтъ онъ далъ намъ о перемнахъ въ общественной жизни нсколько избранныхъ романовъ (‘Гнилыя болота’, ‘Жизнь Шупова’, ‘Лсъ рубятъ’, ‘Паденіе’. ‘Ртищевъ’, ‘Бевдомники’, ‘Голь’, ‘Алчущіе’ и ‘Посл насъ’), которые надолго переживутъ автора и обезпечатъ за нимъ извстность гуманнаго и просвщеннаго художника.

IX.
Стихотворенія А. К. Шеллера, какъ автобіографическій матеріалъ.— Минутныя настроенія.— Молодой поэтъ.

У Шеллера также имется цлый томъ оригинальныхъ стихотвореній и множество переводныхъ изъ Фр. Коппа, Петефи, Фрейлиграта, Гервега, Шерра, Шамиссо, Карнуэля, Гуда, Прутца и др. Стихотворенія Шеллера собраны въ первомъ том его сочиненій, изданія Бортневскаго за 1876 г. Это первое изданіе шести томовъ Шеллера давно уже разошлось, а въ позднйшемъ Суворинскомъ изданіи стихотворенія не были помщены авторомъ. Между тмъ, он не лишены поэтическихъ достоинствъ, а главное являются драгоцннымъ автобіографическимъ матеріаломъ, объясняющимъ многія странности въ жизни и характер Шеллера. Кром того, публика мало знакома съ ними и, по всмъ этимъ соображеніямъ, мы сдлаемъ изъ стихотвореній Шеллера нкоторыя извлеченія. Онъ говоритъ о нихъ слдующее: ‘Большая часть изъ нихъ, быть можетъ, не имя никакихъ достоинствъ въ поэтическомъ отношеніи, является какъ-бы листками изъ моей записной книги, хранящими свжіе слды прошлой тяжелой жизни, и говорить о томъ, что было прожито и какъ прожито. Быть можетъ, эта — и только эта одна — сторона будетъ близка и дорога тмъ изъ моихъ читателей, которые, подобно мн, прошли тотъ-же тяжелый путь, пробиваясь среди нищеты и невжества, безъ всякой посторонней помощи, на свтъ. Быть можетъ, она будетъ дорога и близка только имъ. Пусть такъ! Этого одного довольно для того, чтобы сохранить эти листки и спокойно слушать строгіе и отчасти очень справедливые приговоры тхъ, которые не проводили дтства въ какомъ-нибудь сыромъ угл, не развивались урывками, въ сред полуграмотныхъ бдняковъ, не учились и не работали среди голода и холода, самоучкою, наконецъ, не писали украдкою, по ночамъ, не имя иногда даже огарка сальной свчи. Не бывши въ этой тяжелой школ, можно только удивляться, какъ мало вынесли изъ нея ея ученики. Побывши въ ней, можно только удивляться, что ея ученики успли вынести изъ нея хоть что-нибудь.
Второй отдлъ этой книги посвященъ мною переводамъ стихотвореній иностранныхъ писателей. За исключеніемъ нкоторыхъ, случайно переведенныхъ мною стихотвореній, большая часть выбранныхъ мною для перевода произведеній посвящена жизни тхъ людей, которымъ почему-бы то ни было не легко живется на свт. Эти произведенія служатъ какъ-бы дополненіемъ къ моимъ собственнымъ стихамъ. Въ нихъ высказано то, чего не могъ-бы и не умлъ-бы высказать я лучше и полне.
Наконецъ, третій отдлъ этой книги заключаетъ въ себ произведенія любимаго моего поэта — Александра Петефи-Зандора. Я перевелъ значительную часть его произведеній, но, по разнымъ обстоятельствамъ, я могу напечатать только нкоторыя и далеко не самыя яркія изъ нихъ.
Имя Александра Петефи почти неизвстно у нсъ, а между тмъ это былъ не только одинъ изъ величайшихъ геніевъ Венгріи, но и одинъ изъ лучшихъ поэтовъ, какіе появлялись въ Европ ръ нашъ вкъ. Онъ вышелъ изъ народа и прошелъ рука объ-руку съ этимъ народомъ черезъ одну и ту-же грязь, черезъ одни и тже шинки, онъ развивался въ тяжелой школ нищеты, притсненій и несправедливостей, онъ бился и перомъ, и мечомъ за права своего народа, какъ страстный общественный и политическій дятель сороковыхъ годовъ’. Такимъ образомъ, мы видимъ, что и оригинальныя и переводныя стихотворенія Шеллера принадлежатъ одной и той же муз, воспитавшей и самаго поэта въ тяжелыхъ условіяхъ русской жизни. Объ этой жизни мы читаемъ у Шеллера слдующій ‘Прологъ’ къ его стихотвореніямъ:
Какимъ-бы чистымъ вдохновеньемъ
Ты ни сверкнула, пснь моя,—
Не ты мн будешь утшеньемъ
И не тобой горжуся я.
Тебя дешевою цною
Во дни свободы я купилъ,
Но я горжусь передъ толпою
Запасомъ неубитыхъ силъ.
Не доведи ихъ до паденья
Ни безотрадная нужда,
Ни безпощадныя гоненья,
Ни годы скорбнаго труда.
Я совладалъ съ судьбою глупой,
Холопски служитъ мн она,
(Такъ лижетъ гордыхъ скалъ уступы
На нихъ бжавшая волна.)
Теперь, когда минули муки,
Когда мн стала жизнь легка,
Стиховъ непрошенные звуки
Невольно льются съ языка,
Но я не жду за нихъ привта.
Не оскорбляюся хулой,
И имя глупое поэта
Не оставляю за собой.
Къ чему я призванъ въ день рожденья,
Тмъ я останусь навсегда,—
Героемъ гордаго терпнья
И всемогущаго труда.
Я даже радъ-бы эти звуки
Проклятій, горечи и слезъ,
Враговъ нетрогающей муки
И непугающихъ угрозъ,—
Постылыхъ псень гнвъ безвредный
И звучныхъ рифмъ ненужный вздоръ
Смнить опять на уголъ бдный,
На пилы, молотъ и топоръ.
Забыть, чмъ менторы и книги
Сковали молодецкій умъ,
И навсегда разбить вериги
Тревожныхъ, безъисходныхъ думъ.
Пускай-бы вновь визжали пилы
И молоть весело гремлъ
И съ каждымъ часомъ крпли силы,
Умъ отдыхалъ и здоровлъ,
Чтобъ блескомъ счастья нестерпимымъ
Мое лице горло вновь
И предъ врагомъ неумолимымъ
Лилися псни про любовь,
А онъ, изсушенный развратомъ,
Съ своимъ изношеннымъ лицомъ,
Не смлъ-бы рядомъ съ меньшимъ братомъ
Стоять подъ солнечнымъ лучомъ,
Какъ въ годы жизни пережитой
Боялся появляться я,
Одеждой ветхою прикрытый,
На вашихъ пиршествахъ, друзья.
Подъ римованными строками слышится признаніе автора въ раннемъ стыд за свою ‘ветхую одежду’ и гордость ‘всемогуществомъ труда’, давшаго поэту и свободу, и чистыя вдохновенья… Помню въ припадк умственнаго возбужденія, Шеллеръ, по поводу его самолюбія и горделивости, воскликнулъ:
— Сынъ придворнаго лакея и портнихи, сдлавшись русскимъ Шпильгагеномъ, иметъ право чмъ гордиться и защищать свое достоинство отъ ‘повылезшихъ изъ щелей’ героевъ дня…
Эта умственная горделивость росла въ Шеллер пропорціонально его прежней бдности, неизвстности и мщанской придавленности. Объ этомъ у него сохранилось множество стихотвореній.
Горе свое я умю терпть.
Горе свое я умю терпть,
Стонамъ людскимъ я внимаю безстрастно,
Только на дтскія слезы смотрть
Я не могу безучастно.
Только увижу ихъ — дтство мое
Вспомнится снова: мщанство, наука,
Въ грязномъ угл роковое житье
И одиночества скука.
Вспомнится храмъ и ограды лужокъ,
Нсколько липъ и березъ запыленныхъ,
Множество нянекъ и дтскій кружокъ
Между акацій зеленыхъ.
Сколько тамъ было веселыхъ дтей,
Игръ, и игрушекъ богатыхъ и счастья!
Но, съ безголовою куклой своей,
Не возбуждалъ я участья.
Рано къ дтямъ привьется спсь,
Гордости мелкой ихъ учатъ съ пеленокъ,
Слышалъ и я: ‘что ты длаешь Здсь?
Ты не дворянскій ребенокъ!’
И, чтобъ задобрить дтей, я постигъ
Горькое вкрадчивой лести искусство,
Злобствуя, въ сердц лелять привыкъ
Зависти подлое чувство.
Тамъ, среди лести и мелкихъ услугъ,
Рано утратилъ я чувство свободы,
И привился ко мн рабства недугъ,
Перевивающій годы.
Страшный недугъ, научившій скрывать
Гордости честной и смлой порывы,
Вчно робть, притворяться и лгать
И — проклинать молчаливо.
Тому же воспоминанію посвящены и слдующія стихотворенія:
‘Старый домъ’.
Ненавистный, мщанскій мой домъ,
Будишь злобу ты въ сердц моемъ.
Здсь трудились отецъ мой и мать,
Чтобы мн не пришлось голодать.
Много слезъ ихъ и поту лилось,
Чтобы мн веселе жилось.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Это злость на мщанскій нашъ трудъ,
На нужду, на постылый пріютъ,
Гд я гордую силу убилъ,
Общаньямъ своимъ измнилъ,
Разучился за братьевъ стоять
И враговъ на борьбу вызывать,
Гд я стахъ терпливымъ рабомъ,
Гд сгорю незамтнымъ огнемъ.
Друзья дтства.
Весеннею порой по городу блуждая,
Случайно я зашелъ въ знакомыя мста:
Вотъ улица, гд грязь стоитъ, не просыхая,
Вотъ жалкіе углы, гд жмется нищета,
Вотъ мрачный старый домъ — стна его сырая,
Казалось, горькими слезами залита.
И вспомнилъ я, что здсь въ младенческіе годы
Впервые я узналъ житейскія невзгоды.
Вотъ старое окно съ бумажною заплаткой,
Едва замтное надъ грязной мостовой:
Съ нимъ рядомъ ходъ въ подвалъ съ одной ступенью шаткой,
Покрытою всегда и грязью, и водой.
Сюда изъ мастерскихъ сбгалися украдкой
Ребята жалкія разнузданной толпой
И я, съ игрушками грошовыми своими,
И блдный, и больной, являлся между ними.
Птенцы несчастные столичнаго подвала,
Сходилися они въ лохмотьяхъ, босикомъ,
Въ лишенья’ и трудахъ ихъ тло исхудало,
Поблекли лица ихъ въ разврат роковомъ:
Ихъ площадная брань прохожаго смущала
И двушки отъ нихъ бжали со стыдомъ.
И звалъ лишь я одинъ, больной отъ колыбели,
Какъ бились нжностью сердца въ ихъ грязномъ тл.
Я помню, какъ меня любили эти братья,
Какъ кто-нибудь изъ нихъ вечернею порой
Съ любовью бралъ меня предъ сномъ въ свои объятья,
Ласкалъ мн волосы шаршавою рукой,
А юныя уста, привыкшія къ проклятью,
Пснь колыбельную пвали надо мной,—
И въ сладкомъ полусн я грезилъ въ т мгновенья,
Что свтлыхъ ангеловъ я слышу пснопнья.
Я всмъ обязанъ имъ. Въ младенческіе годы
Согрла грудь мою ихъ дтская любовь,
Въ минуты горькихъ нуждъ, припомнивъ ихъ невзгоды,
Я бодро выносилъ гоненія враговъ
И бился за одно, чтобъ яркій лунь свободы
Блеснулъ въ сырыхъ углахъ подобныхъ бдняковъ,
Чтобъ плодотворный трудъ имъ даровало небо,
Чтобъ былъ у нихъ всегда кусокъ насущный хлба.
Но гд-жъ они? Окончена-ль дорога,
Страданьемъ полная и полная трудомъ?
Затоплена ль въ вин душевная тревога?
Задавлена-ли скорбь фабричнымъ колесомъ?
Не замеръ ли ихъ крикъ въ глухихъ стнахъ острога?
Не схоронилъ ли ихъ живыми мертвый домъ?
Отвта нтъ: въ дому иныя поколнья
Готовятъ новыхъ жертвъ на новыя мученья.
Отецъ и мать.
Отецъ и мать, я васъ люблю
И, вмст съ вами, я молю,
Чтобъ раньше умерли вы оба,
Чмъ я дойду до двери гроба.
Какъ вспомню я, что, можетъ бытъ,
Меня должны вы схоронить,—
Меня бросаетъ въ дрожь и въ холодъ,—
Вдь вмст съ скорбью ждетъ васъ голодъ.
Кто въ нищет поможетъ вамъ?
Друзья вс голь… Къ моимъ врагамъ
Вы не пойдете сами
Съ постыдными мольбами.
Послдній рабъ себ найдетъ
Пріютъ въ прихожей у господъ,—
Вы не рабы,— за трудъ суровый
Въ грязи умрете вы безъ крова.
На старомъ пепелищ.
Вотъ онъ, мой край, гд юности моей
Въ страданіяхъ ненужныхъ дни летли,
Гд я съ толпой измученныхъ людей
Терпнію учился съ колыбели.
Отсюда я бжалъ, какъ изъ тюрьмы,
Исполненный отваги и надежды,
И выбился на свтъ изъ вчной тьмы,
И сбросилъ съ плечъ дырявыя одежды.
Душа въ борьб осталася крпка,
Умъ не угасъ, не ослабли руки,
Побдный крикъ сорвался съ языка,
Но я не могъ забыть былыя муки…
По прежнему съ тревогой я вхожу
Въ нашъ старый домъ и въ позднемъ озлобленьи
Волнуюся и раны бережу
И требую за прошлое отмщенья.
Здсь каждый день удары молотковъ,
Визжанье пилъ, разгульныхъ псенъ звуки
И крикъ дтей, не знающихъ отцовъ,
Сливались въ хоръ какой-то адской муки.
Была тсна рабочая тюрьма,
Какъ муравьи, въ ней люди копошились,
А нищета, какъ жадная чума,
Искала жертвъ, и жертвы находились…
Въ стнахъ больницъ, забытые семьей,—
(Она свой хлбъ насущный добывала),—
Томилися страдальцы, и гурьбой
Больница ихъ въ могилы отправляла.
Ихъ скорбный трудъ, подобно имъ самимъ,
Подобно ихъ невдомымъ страданьямъ,
Развялся иль далъ плоды другимъ,
И былъ забытъ съ холоднымъ невниманьемъ.
И даже тотъ, кто въ пору юныхъ дней
Былъ вырощенъ на деньгу трудовую,
Не могъ спасти ни силою своею,
Ни ласкою семью свою родную:
Бжавшій сынъ замученныхъ отцовъ,
Окончивъ бой съ судьбой своей постылой,
Могъ принести лишь позднюю любовь
На ихъ давно заросшія могилы.
Тяжелыя условія жизни, въ которыхъ прошли дтство и юность Шеллера, отразились не только на его оригинальныхъ стихотвореніяхъ, но и на самомъ выбор переводныхъ стиховъ. Послдніе мало чмъ отличаются отъ первыхъ по сюжету.
Легкая ноша.
(Изъ Гервега)
Вполн свободный отъ рожденья,
Я не пою въ дворцахъ князей
И жизни мирной наслажденье
Моей душ всего милй.
Я крпостей не воздвигаю,
Что-бъ защищать свои поля,
И гд пришлось гнздо свиваю,
Мое богатство — пснь ноя.
Пусть въ бочкахъ держитъ лордъ червонцы,—
Мои виномъ однимъ полны:
Цню я золото лишь въ солнц
И серебро въ лучахъ луны.
Закатъ мой близокъ,— но со свту
Роднымъ нтъ пользы сжить меня:
Самъ выбилъ я себ монету —
Мое богатство — пснь моя.
Я плъ, гд люди веселятся,
Но не у тронныхъ ступеней,
Умлъ на выси горъ взбираться,
Но не на лстницы князей.
Пусть подъ дождемъ въ грязи болотной
Рабъ ищетъ выгодъ для себя,—
Цвткомъ я тшусь беззаботно:
Мое богатство — пснь моя.
Къ теб, о, призракъ сновъ блаженныхъ,
Стремлюсь я пламенной душой,
Но ждешь ты камней драгоцнныхъ,
Ждешь, чтобъ я сталъ твоимъ слугой?—
Нтъ! я свободой не торгую
И вмст съ блескомъ отъ себя
Гоню, смясь, любовь пустую:
Мое богатство — пснь моя.
Человческое сердце.
(Изъ Прутца).
Я постилъ забытый, старый домъ…
Давнымъ-давно не раздавалось въ немъ
Людскихъ шаговъ. Удушливый, сырой,
Какъ въ склеп, воздухъ вялъ надо мной:
Сквозь тусклое стекло полдневный свтъ
Едва скользилъ на роскошь прежнихъ лтъ,
И озарялъ, рисуя свой узоръ,
Обоевъ старыхъ порванный уборъ,
И, словно пепелъ, плсень, пыль и прахъ
Покоились на стульяхъ и столахъ.
Не веселъ былъ заброшенный покой…
Но на меня пахнуло вдругъ весной
И запахомъ цвтущихъ, майскихъ розъ!
Мн вспомнилось, какъ отъ житейскихъ грозъ
Направилъ я сюда свои шаги,
Чтобъ отдохнуть въ объятіяхъ любви.
О! сколько ласкъ и сладостныхъ рчей
Звучало здсь и въ тишин ночей
Развялось!.. Такъ псни соловья
Смолкаютъ вдругъ при наступленьи дня…
Вотъ и софа, гд въ первый въ жизни разъ
Ты, добрая, на грудь мою склонясь,
Меня рукой стыдливо обвила.
Вотъ тусклыя отъ пыли зеркала,
Гд я ловилъ нердко образъ твой,
И ясный взглядъ, и локонъ золотой,
А тамъ часы стоять… О, Боже мой!
Когда-то мн живою стрлкой ихъ
Былъ возвщенъ блаженства первый мигъ…
И подойти къ нимъ ближе я хотлъ,
Взглянуть на стрлки ржавыя… Не смлъ,
Невренъ былъ мой шагъ, и подъ ногой
Съ унылымъ трескомъ дрогнулъ подъ гнидой,
Взвилася пыль, какъ облако, и вдругъ
Въ часахъ раздался жалкій, слабый звукъ,
Ихъ маятникъ качнулся, какъ во сн
Скрипли ихъ колеса въ тишин
Такъ тяжко, тяжко,— такъ въ груди больной
Предсмертный вздохъ намъ слышится порой,—
Ихъ слабый бой разслышалъ я потомъ,
И вслдъ за нимъ все стихло вновь кругомъ.
Людское сердце вспомнилъ я тогда.
Съ своей весной простившись навсегда,
Подобное испорченнымъ часамъ,
Оно молчитъ и дремлетъ по годамъ.
Вдругъ изъ могилъ, неврною толпой
Воспоминанья жизни прожитой,
Былого счастья встанутъ,— и съ трудомъ,
Въ тоск оно забьется — и потомъ
Задремлетъ вновь, задремлетъ тихимъ сномъ
На вки…
Невзрачные герои.
(Изъ А. Петефи).
Блестящимъ метромъ, рифмой звонкой
Свой стихъ и я-бы украшалъ,
Чтобы прилично могъ являться
Онъ на паркет свтскихъ залъ.
Но стихъ не франтикъ, вчно праздный,
Безсмнно проводящій дни
Въ перчаткахъ узкихъ, въ фракахъ модныхъ,
Среди пировъ и болтовни.
Поэтъ молчитъ, когда не слышно
Кругомъ ни ружей, ни мечей,—
Но бой начнется — стихъ могучій
Гремитъ подъ залпы батарей.
И я, мой вкъ, въ борьб кровавой
Стою въ рядахъ твоихъ бойцовъ —
Я бьюся пснями — солдатомъ
Выходить каждый изъ стиховъ.
Бойцы невзрачны, но — герои,
Они летятъ безъ страха въ бой,
И слава ихъ въ живой отваг,
А не въ одежд щегольской.
Не знаю я, переживутъ-ли
Меня любимцы-сыновья,—
Они падутъ, быть можетъ, въ битв…
Да будетъ такъ — не дрогну я.
Священной все-же будетъ книга,
Гд ляжетъ рядъ моихъ идей —
Могила воиновъ, погибшихъ
За волю родины своей.
Тяжелыя условія жизни наложили свою печать не только на музу Шеллера, но и на его характеръ. Его сердце было озлобленнымъ… ‘Я не признаю личныхъ отношеній’, говаривалъ онъ и рвалъ давнія и дружескія связи со множествомъ лицъ изъ за самыхъ пустыхъ и малозначущихъ причинъ. Однажды о немъ въ раздраженіи выразился H. С. Лсковъ слдующимъ образомъ:
— Это наша подлая россійская черта: избгать равныхъ намъ людей… Они насъ стсняютъ и гораздо лучше окружить себя ничтожествомъ. Меня такъ всегда это удивляетъ въ Шеллер, напримръ. Вкуса у человка нтъ, если онъ съ мальчишками на ты. Вдь онъ испортилъ домъ свой этимъ. Съ нимъ уже нельзя поговорить… А все это происходитъ отъ желанія популярничать. Ему мальчишки покланяются и не смютъ прекословить. Ну, равные люди и становятся неудобными. Когда я бываю среди лицъ, ниже себя и съ которыми у меня очень мало общаго, то выходя отъ нихъ, я всегда отмахиваюсь за ухомъ, точно отъ мухъ. А Шеллеру нужны эти ‘мухи’… У него вс недостатки старой двы и онъ очень ревнивъ къ своей слав. Это мшаетъ ему понимать и правильно цнить даже Л. Н. Толстого. Какъ литератора, Шеллера надо въ сердц своемъ носить, но, какъ человкъ — у него было тяжелое дтство — онъ весь изломанъ.
Даже его доброта, въ смысл помощи деньгами, носить характеръ дланности.
Помню, прочитавъ въ ‘Живописномъ Обозрніи’ разсказъ Захарьина-Якунина: ‘Что мы имемъ’, я сказалъ, что разсказъ очень не дуренъ.
— Не дуренъ, согласился Шеллеръ. Но Захарьинъ на бумаг впалъ въ эту толстовщину за послднее время и я не могу не видть въ этомъ разсказ фарисейства… Ну, на самомъ дл, кто изъ насъ считаетъ, что мы имемъ? Только то, что мы раздаемъ бднымъ — это и есть наше имущество, говоритъ восточная легенда Захарьина. Ну разв это такъ? Да, я въ жизни своей очень много раздалъ денегъ бднымъ, но никогда не считалъ это своимъ имуществомъ и никто не сочтетъ его такимъ, а непремнно присоединяетъ и то, что онъ тратитъ на себя и не раздаетъ никому. Сама эта помощь бднымъ — совсмъ не моя добродтель и я не хочу смотрть на благотворительность съ этой точки зрнія. Когда у меня просили денегъ, я давалъ, но не потому, что хотлъ оказать добро, а чтобы не видть слезъ или голода, чтобы самому не волноваться. Я многимъ не давалъ денегъ, потому что они не просили, но я зналъ, что они боле голодны, чмъ т, которые просятъ.— Одни меня не безпокоили и я не спшилъ къ нимъ на помощь, а другіе надодали мн или заставляли и меня страдать своими просьбами и тоі да я, чтобы не волноваться, давалъ имъ деньги. Вотъ это то, что мы даемъ другимъ, вовсе не все, что мы имемъ. А герой у Захарьина такой же, какъ и самъ Л. Н. Толстой: послдній совсмъ не признаетъ денегъ, не иметъ ихъ вовсе въ своей комнат и потому никому не помогаетъ ими… Онъ ужъ совсмъ ничего не иметъ. Онъ не даетъ денегъ ни на школы, ни на больницы, ни на журналъ. Вотъ куда завело его резонерство.
Бывшій бднякъ, наглядвшійся въ семь отца на унизительность подневольнаго положенія и притерпвшій ни себ самомъ долгое время самовластье Благосвтлаго, Шеллеръ гордо говорилъ о себ:
— Я въ жизни своей рубля не у кого не занималъ, ни одной ночи не провелъ въ чужомъ дом и никогда не ходилъ за работой по редакціямъ. Я обязанъ всему самому себ и каждый долженъ вс силы отдать прежде всего для собственной независимости. Свое горе сильне чужаго!
Помню, по поводу послдней фразы, я замтилъ ему, что если у него украдутъ деньги, то это горе слабе, чмъ то, когда у другихъ лицъ крадутъ женъ или честное имя.
— Ничуть! рзко возразилъ Шеллеръ. Я не сдлаюсь богаче отъ того, что есть еще боле бдные и несчастные люди, чужому страданію я не могу сочувствовать. Отца и мать своихъ я очень любилъ, но когда они умерли, я сказалъ: ‘Славу Богу, больше я ни о комъ уже въ жизни не буду плакать’.
— Вотъ! вотъ! воскликнулъ сидвшій у Шеллера одинъ молодой поэтъ. Я тоже раньше думалъ горевать за другихъ а теперь вижу, что такого горя нтъ и не можетъ быть. Сердить васъ можетъ чужое горе, но страдать за другихъ нельзя. Горя нтъ, а есть одни нервы. Я могу плакать на похоронахъ друга, но это нервы, а не горе. Черезъ два-три мсяца я забуду похороны и буду счастливъ. Горя нтъ, а есть воображеніе. Существо человка глубоко эгоистично… Любить и жалть ближняго оно не можетъ при здравомъ смысл и въ нормальномъ состояніи нервовъ. Цль искусства и науки вызвать въ человк его сущность, то-есть его животность и эгоизмъ, а не держать эту сущность на цпи, какъ требуетъ христіанство. ‘Цпи’ не даютъ жить человку… Пріобртутъ себ дамы откровенные костюмы и всхъ он скандализируютъ, а между тмъ, что можетъ быть красиве человческаго тла? Оно такъ хорошо, что когда я былъ вольноопредляющимся, то нарочно просился къ полковому доктору присутствовать у него на пріем и смотрть на голыя тла его паціентовъ.
Цинизмъ молодого поэта на мгновеніе озадачилъ Шеллера, но поддаваясь минутному настроенію, Шеллеръ поддерживалъ разговоръ въ томъ же дух.
— Мой отецъ, продолжалъ Шеллеръ: всегда говорилъ, что чужую зубную боль нельзя понимать. Когда будутъ рзать мн ногу, я почувствую боль, а если будутъ рзать ногу моему другу, будетъ больно ему, а не мн. Глупо также думать, что человку нужно только необходимое, а прочее можно уступить другимъ. Всемъ нужно все, что нужно и другимъ. Ты пойдешь въ редакцію въ тхъ же сапогахъ, какъ и я, а придешь безъ сапогъ, съ тобой и разговоръ будетъ другой, да пожалуй и швейцаръ не пустить. Вдь если Діогенъ могъ жить въ бочк и разговаривать съ царемъ Македонскимъ, то вдь теперь и бочку велятъ убрать. Ты не только идешь за вкомъ во вншнемъ образ жизни, но теб нужно часто не расходиться съ людьми и во мнніяхъ. Это большой вздоръ о независимости… Фельетонистъ обругаетъ васъ и вашу жену, что же вы будете равнодушны и независимы? Читать не будете его? Какъ страусъ, будете прятаться подъ собственное крыло! Вдь другіе-то люди будутъ читать его и похваливать. Они не оставятъ и васъ въ поко.
— Но вдь если такъ, то это рабство… Съ волками жить по волчьи выть.
— И завоешь, другъ любезный… Все же лучше, чмъ страусомъ быть. Старайся быть не съ волками, а съ людьми. Ты идеальничаешь и это хорошо гд нибудь среди барышень… Т думаютъ и воображаютъ, что он независимы, когда прямо изъ казеннаго общежитія переходятъ къ мужу или на казенную службу. Глупость заключается не въ этой служб и курсахъ, а въ томъ, что он не хотятъ называть вещи ихъ именами и прячутся отъ нихъ, какъ другіе отъ фельетониста, не читая. его. А я вотъ и съ Буренинымъ пріятель и не боюсь его. Обругаетъ ли меня, я прочту его и опять напишу, какъ думаю, но буду волноваться и тогда, когда онъ разбуренитъ меня, и тогда, когда похвалитъ.
Многое изъ того, что я вспомнилъ здсь о Шеллер, разумется, объясняется его минутными увлеченіями и настроеніями, съ которыми нервныя люди хорошо знакомы, но которыя для характеристики человка со два его души не годятся. Такъ и сейчасъ, за желтымъ и озлобленнымъ темпераментомъ въ жизни и поэзіи Шеллера, я сейчасъ же найду самыя нжныя о немъ воспоминанія напримръ А. М. Федорова въ одесскихъ газетахъ, или элегическія стихотворенія самаго Шеллера, которыми мы и закончимъ боле справедливую оцнку его личности.
Листки изъ записной книги.
Съ честной любовью покойно живи,
Какъ-бы ни гналъ, ни давилъ тебя свтъ,
Всепокоряющей сил любви
Въ немъ ничего недоступнаго нтъ.
Много есть силы у нжныхъ рчей,
Первый разъ въ жизни услышавъ: люблю!
Самый отъявленный, грубый злодй
Голову склонитъ въ раздумьи свою.
Все пережитое вспомнитъ онъ вдругъ,
Все, что сгубила въ немъ жизни гроза —
И твою руку сожметъ онъ, какъ другъ,
Съ впалыхъ очей его канетъ слеза.
Можетъ быть, этотъ порывъ и пройдетъ,
Дикія страсти возьмутъ перевсъ —
Но не однажды въ немъ мысль промелькнетъ,
Что на мгновенье онъ сердцемъ воскресъ.
Врь, если-бъ боле было любви,
Если-бы мы не таилися съ ней —
Рже-бы желчь закипала въ крови,
Меньше-бы было жестокихъ людей.
Конечно, стихотворенія Шеллера ничего не прибавляютъ къ его литературному значенію, но по существу он вс направлены противъ ‘жестокихъ людей’, а ихъ недостатокъ заключается въ повторяемости мотивовъ и разбросанности чувствъ поэта по кусочкамъ, вмсто сконцентрированности этихъ чувствъ въ одномъ стихотвореніи. Этою примтой самъ Шеллеръ отличалъ крупные таланты отъ посредственныхъ. Онъ часто говорилъ:
— Крупный поэтъ тотъ, который не повторяется. У Лермонтова есть одинъ ‘Купецъ Калашниковъ’, одинъ ‘Мцыри’, одинъ ‘Демонъ’, одинъ ‘Измаилъ Бей’, одинъ Печоринъ. Онъ написалъ: ‘Печально я гляжу на наше поколніе’ и боле не возвращался къ тем о молодомъ поколніи, онъ разъ написалъ: ‘Выхожу одинъ я на дорогу’ — и въ другой разъ уже не выходилъ на эту же самую дорогу. Онъ писалъ о томъ, какъ ‘По небу полуночи ангелъ летлъ’ и боле не описывалъ ангеловъ. А маленькій Надсонъ пишетъ на первой страниц о томъ, что онъ печаленъ, на второй — о томъ, что онъ опечаленъ, на десятой — о томъ, что онъ страдаетъ и на другихъ страницахъ опять тоже… Повторяетъ одно и тоже чувство въ цломъ том и нигд не уметъ сконцентрировать его въ одномъ стихотвореніи. Отсутствіе сконцентрированности впечатлній — характерная черта маленькихъ писателей, не дающихъ, поэтому самому, типовъ, но рисующихъ безчисленное множество очерковъ, повстей, силуетовъ и стиховъ, однообразныхъ и повторяющихся.
Стихотворенія Шеллера страдаютъ тмъ же недостаткомъ іі, разумется, лишены достоинствъ первостепенныхъ поэтовъ, умвшихъ не только поэтически изобразить личныя чувства, но и, преобладая надъ ними, возвести поэзію въ національное дло. У всхъ современныхъ поэтовъ ихъ собственная личность преобладаетъ подъ изображеніемъ исторіи русскаго общества, ‘преданій русскаго семейства, да нравовъ нашей старины’, какъ говорилъ Пушкинъ.

X.
Публицистическія и научныя работы.— ‘Революціонный анабаптизмъ’.— ‘Наши дти’.— ‘Основы образованія въ Европ и Америк’, ‘Пролетаріатъ во Франціи’ и ‘Ассоціаціи’.

Крон беллетристическихъ произведеній, Шеллеромъ еще написано множество публицистическихъ работъ, не лишенныхъ научнаго достоинства: ‘Основы народнаго образованія въ Европ и Америк’, ‘Наши дти’, ‘Ассоціаціи’, ‘Пролетаріатъ во Франціи’, ‘Царство двухъ монаховъ’ (Савонароллы и Компанеллы), ‘Анабаптисты’ и т. д. Савонаролла и Кампанелла были не только теоретики объ индивидуальномъ счасть человка, но и практики, стремившіеся къ соціальному благу. Первый былъ сожженъ, а второй семь разъ былъ подвергнутъ пытк и двадцать семь лтъ содержался въ тюрьм. Если принять во вниманіе, что это мученичество они приняли добровольно, то, конечно, исторія ихъ жизни всегда будетъ трогать благодарныя сердца. Книга о нихъ написана Шеллеромъ въ высшей степени увлекательнымъ языкомъ и по самымъ новйшимъ источникамъ. ‘Революціонный анабаптизмъ’ также занимаетъ собою интереснйшую страницу въ европейской жизни тотчасъ же посл реформаціи. ‘Все, что проповдывали и разработывали религіозные пропагандисты и соціальные новаторы въ позднйшія времена, замчаетъ Шеллеръ, было уже высказано въ первой половин XVI столтія Мюнцеромъ и его послдователями. Въ области соціальныхъ вопросовъ вы тутъ найдете все, начиная съ разумныхъ требованій справедливости и кончая самыми чудовищными проявленіями коммунистическаго деспотизма, выразившагося въ дятельности Іоанна Лейденскаго. Въ сфер религіозныхъ воззрній вы встртите здсь то же самое: анабаптисты прошли вс ступени отрицаній и сомнній, создали въ короткое время цлую массу новыхъ сектъ и толковъ, коснулись той сущности религіи, которой въ нашъ вкъ посвящались цлые трактаты Штраусами и Ренанами. Въ какія нибудь пятнадцать лтъ анабаптизмъ передумалъ, высказалъ и пережилъ то, что потомъ передумывалось, высказывалось и переживалось въ остальной Европ въ теченіе вковъ’. Изъ этихъ словъ можно заключить, съ какимъ живымъ увлеченіемъ читается книга Шеллера о смутномъ времени анабаптизма. ‘Основы народнаго образованія’ должны, по нашему мннію, стать настольной книгой для каждаго учителя въ народной школ. Кром спеціальнаго интереса для педагоговъ, изслдованія Шеллера объ ‘Основахъ образованія’ полезны также и каждому представителю вліятельныхъ сферъ. По мннію Шеллера, развитіе школьнаго дла обусловлено не только экономическимъ положеніемъ страны, но и размромъ гражданскихъ и политическихъ правъ личности. Такимъ образомъ, въ школьномъ дл заинтересовано и общество, и земство, и отдльныя правительственныя лица. Въ особенности Шеллеръ обращаетъ вниманіе на взаимность педагоговъ и врачей въ просвщеніи массъ. ‘Общества цли кружки докторовъ и педагоговъ, ихъ създы, ихъ рефераты, обмнъ наблюденій, осмотры школъ докторами, планы школьныхъ зданій, утвержденіе закономъ моделей школъ, все это можетъ двинуть впередъ дло, имющее громадное значеніе для общества. Но этого мало: само общество въ лиц людей, слдящихъ за дломъ образованія, должно принимать участіе въ ‘обществ’ докторовъ и педагоговъ, должно представлять свои соображенія, должно предлагать свои практическія замтки и наблюденія. Подобное общество, основанное, какъ всякія другія ученыя общества, можетъ имть двойную пользу: он кром непосредственной пользы, приносимой имъ публик и правительству выясненіемъ педагогическихъ и гигіеническихъ вопросовъ, можетъ изъ членскихъ взносовъ основать кассу для вдовъ и сиротъ учителей и для вспомоществованія бднйшимъ изъ учениковъ. Намъ скажутъ, что у насъ уже существуетъ одно педагогическое общество: но во-первыхъ въ этомъ обществ находятся членами только педагоги, ни докторовъ, ни частныхъ лицъ тамъ нтъ въ числ членовъ, во-вторыхъ, вопросы, занимающіе это общество, касаются очень узкаго круга, почти не задвая ни школьной гигіены, ни архитектуры школъ, что и понятно, такъ какъ въ числ членовъ нтъ ни врачей, ни архитекторовъ, въ третьихъ даже т жалкіе рефераты, которые читаются въ этомъ обществ, доходятъ до публики въ отрывочныхъ статьяхъ газетныхъ репортеровъ и забываются на другой-же дена, а иногда и вовсе не читаются публикой, такъ какъ общество даже не считаетъ нужнымъ издавать журналъ или сборники, гд помщались-бы вс рефераты и отчеты его засданій,— впрочемъ, можетъ быть, оно само не считаетъ свои засданія на столько серьезными, чтобы придавать имъ общую извстность и потому ограничивается тмъ, что поговоритъ, поговорить въ своемъ кружк, напьется чайку и мирно разойдется, забывъ на завтра, о чемъ говорилось вчера, въ четвертыхъ это общество не устраиваетъ кассы для вспомоществованія вдовамъ и сиротамъ учителей, для помощи нуждающимся воспитанникамъ, для выдачи премій за лучшіе планы школьныхъ домовъ, скамеекъ, столовъ и т. п., въ пятыхъ — и это чрезвычайно важно — оно не уметъ сдлаться на столько серьезнымъ и авторитетнымъ, чтобы хотя что нибудь изъ осуждаемаго и ршаемаго ихъ входило въ жизнь, принималось и правительствомъ, и земствами, и частными лицами: это просто говорильня, пускающая на воздухъ мыльные пузырики громкихъ фразъ, лопающіеся въ одну минуту и не оставляющіе никакого слда. Вотъ почему мы считаемъ нужнымъ основаніе другого ‘общеполезнаго-педагогическаго’ общества на совершенно иныхъ основаніяхъ. До тхъ-же поръ, покуда врачи, педагоги и общество будутъ идти врознь, будутъ враждовать другъ съ другомъ,— здоровье подрастающихъ поколній будетъ гибнуть и отъ болзненныхъ отцовъ будутъ рождаться болзненныя дти’.
Мысли Шеллера о взаимности общества и педагоговъ, писанныя въ семидесятыхъ годахъ, въ настоящаго время перестаютъ быть новыми и усвоиваются большинствомъ. Въ педагогическомъ мір не мало уже осуществлено литературныхъ указаній объ исправленіи школьнаго дла и сама жизнь даетъ иногда блестящія дополненія къ книжнымъ теоріямъ. Такъ, напримръ недавно газет ‘Курьеру’ сообщили изъ Смоленской губерніи объ интересномъ проявленіи дружбы, завязавшейся между учениками одной русской народной школы и швейцарской.
Попечительница однокласснаго училища министерства народнаго просвщенія при сельц Ракитн, Смоленской губерніи и узда, Катынской волости, г-жа Козлинская, желая познакомиться съ постановкой школьнаго дла въ Швейцаріи, въ 1899 году постила народную школу въ Монтре (Montreux), кантонъ de Vaud. Благодаря любезности директора народныхъ училищъ и преподавателей, ей удалось основательно со всми познакомиться и присутствовать на урокахъ. Затмъ учитель старшаго класса просилъ ее разсказать дтямъ о Россіи и быт русскихъ крестьянъ, на что былъ посвященъ цлый урокъ. Дти настолько заинтересовались своими русскими товарищами, что осенью того же года прислали въ Ракитою для учениковъ цлую пачку писемъ съ видами Швейцаріи и просьбой о переписк съ ними.
Такимъ образомъ всю зиму происходилъ оживленный обмнъ писемъ, причемъ изъ Ракитни было послано учениками много видовъ Россіи и русскихъ типовъ. Въ прошломъ году попечительницей школы было получено изъ Монтре письмо съ предложеніемъ прислать въ школьный музей модели различныхъ предметовъ, необходимыхъ въ деревенскомъ быту. Ученики вызвались сдлать ихъ сами изъ дерева, что и было исполнено очень точно и акуратно.
Были посланы модели сельско-хозяйственныхъ орудій — сохи, бороны, цпа, вилъ и т. п., домашней утвари и мебели, маленькая прялка съ льномъ, а отъ двочекъ образцы холста, вышивокъ и нсколько куколъ въ мстныхъ костюмахъ. Хорошее исполненіе этихъ моделей и рвеніе, съ какимъ производились эти работы, тмъ боле заслуживаютъ вниманія, что въ данной мстности кустарные промыслы совершенно не развиты, и подготовки дти дома не имли. Знакомство же со столярнымъ ремесломъ они получили въ школ, при которой есть ремесленный классъ.
Въ этомъ взаимномъ интерес участниковъ двухъ разныхъ народныхъ школъ любопытно не только впечатлніе, которое произвели на швейцарскихъ школьниковъ наши экспонаты, но и идея о возможности интернаціональнаго интереса въ школьномъ дл. Возможны и поздки за границу школьниковъ съ учителями, създы съ докладами, но разумется, при исключительныхъ условіяхъ, все въ боле крупныхъ размрахъ, съ участіемъ общества, чмъ за очная переписка между собою смоленскихъ и швейцарскихъ ребятишекъ.
Даже личный составъ педагогическаго міра, по мннію Шеллера, есть результатъ общаго нашего развитія, а не исключительно хорошихъ учительскихъ семинарій. ‘Устроивъ множество хорошихъ учительскихъ семинарій, вы создадите массу людей, способныхъ быть хорошими учителями, но это еще не помшаетъ имъ вовсе не быть учителями. Если въ стран мало вообще рабочихъ рукъ, то трудно ожидать наплыва большого количества людей на учительскія мста въ народныя шкоды. Если въ стран высока вообще задльная плата, то трудно предполагать, что въ учителя пойдутъ люди, не имющіе возможность получить здсь большую плату, чмъ въ другомъ мст. Если дятельность учителей будетъ обставлена большими стснніями, чмъ дятельность столяровъ, портныхъ, сапожниковъ и тому подобныхъ ремесленниковъ, то люди охотне будутъ длать самую черную работу, чмъ приниматься за учительскій трудъ. Если учителя не будутъ пользоваться уваженіемъ общества, если имъ придется жить въ конурахъ, если среда, окружающая ихъ, будетъ слишкомъ отвратительна, а боле развитыя личности будутъ чуждаться ихъ, какъ людей другого низшаго круга, то развитые люди не особенно охотно пойдутъ на эти мста. Однимъ словомъ, если человку нужно будетъ принести хотя какую-нибудь жертву, чтобы сдлаться народнымъ учителемъ, то мста эти будутъ, по большей части, заниматься людьми, ни на что другое негодными и вообще неспособными. Ожидать чего-нибудь другого въ этомъ случа нельзя. Приносить себя въ жертву извстной иде, сознанію приносимой нами обществу пользы — это дло исключительныхъ личностей, на которыхъ нельзя разсчитывать. Люди рдко или, лучше сказать, никогда не приносятъ себя въ жертву иде ‘массами и втеченіе всей жизни. Ланкастеры, Пестолоцци, Франке являются, но являются рдко и было бы смшно и нелпо требовать именно отъ сословія учителей, чтобы оно одно приносило себя въ жертву ближнимъ, когда эти ближніе веселятся на жизненномъ пиру, обдлывая свои ‘длишки’.
Разсмотрвъ положеніе школъ, которыми пользовалось въ Европ духовенство и администрація не для пробужденія въ народ любознательности, но либо для усиленія повиновенія ксензу и пап, либо для побды враговъ сельскимъ учителемъ и т. д. Шеллеръ приходитъ къ выводу, что ‘лучшею первоначальною школою будетъ та школа, которая, не задаваясь никакими посторонними цлями, дастъ возможность народу пріобрсти необходимыя вспомогательныя средства для дальнйшаго пріобртенія знаній, которая не будетъ примшивать къ чтенію, письму, счету и пнію сектаторскихъ споровъ, политическихъ измышленій, кастовыхъ предразсудковъ, національныхъ антипатій и симпатій, которая будетъ стоять чисто на утилитарной почв и въ которую могутъ посылать своихъ дтей вс граждане извстной мстности, несмотря на различіе ихъ общественнаго положенія. У первоначальной народной школы вообще мало матеріальныхъ средствъ, мало времени для того, чтобы разбрасываться и гнаться за двумя зайцами: за грамотностью и за пропагандой какихъ нибудь постороннихъ идей. Дай Богъ, чтобы ей удалось поймать и одного, то-есть дать возможность народу пріобрсти необходимыя средства для пріобртенія знаній и развить въ народ охоту къ пріобртенію этихъ знаній’.
Тмъ же призывомъ къ обществу и правительственнымъ силамъ отличается и книга ‘Наши дти’. Выяснивъ въ ней судьбу дтей въ семь, у чужихъ, въ воспитательныхъ домахъ, въ ‘ученикахъ’, дтей-бродягъ, нищихъ, фигляровъ, преступниковъ и т. д. Шеллеръ мало надется на улучшеніе ихъ положенія, такъ какъ ‘городская жизнь длается дороже и бдняку становится все трудне поднимать на ноги всхъ своихъ дтей’. Дйствительно, цны растутъ на вс жизненные припасы въ городахъ, народонаселеніе множится, а заработная плата увеличивается далеко не въ той же мр. Шеллеръ мало возлагаетъ надеждъ на спасеніе отъ вымиранія и вырожденія ‘нашихъ дтей’ при помощи филантропическихъ пріютовъ, исправительныхъ колоній или, какъ онъ выражается, ‘какихъ нибудь измненій классическихъ гимназій на реальныя училища, какой нибудь убавки на полчаса рабочаго дня для дтей и т. п.’.
Статистическія данныя во всхъ европейскихъ странахъ о дтяхъ, взятыхъ съ улицы въ пріюты и колоніи, показываютъ поражающій рецидивъ среди нихъ, несмотря на огромныя затраты на исправленіе дтей. Общія соціальныя причины, деморализующія населеніе, преобладали надъ гуманностью отдльныхъ лицъ и учрежденій. Если же въ нкоторыхъ странахъ положеніе дтей улучшилось, то произошло это равномрно съ общимъ повышеніемъ страны въ связи съ крупными улучшеніями въ общественной жизни. Для примра Шеллеръ беретъ развитіе благосостоянія французскихъ крестьянъ, какъ самый могущественный факторъ въ судьб ихъ дтей, разумется, въ связи съ предварительнымъ распространеніемъ знанія въ масс и политическихъ реформъ сверху. Онъ заканчиваетъ книгу ‘Наши дти’ слдующими строками:
‘Смотря на современное положеніе сельскаго населенія во Франціи, если и не особенно блестящее, то всеже довольно обезпеченное и сносное и читая описанія положенія этого населенія у Вобана, Ла-Брюйэра, Фенелона, Массильона, Руссо, Юнга и тому подобныхъ писателей, невольно приходишь къ мысли, что эти описанія преувеличивали бдствія этого народа. Но эта мысль совершенно ошибочна и можетъ зародиться только у тхъ, кто не знаетъ французской исторіи: французское сельское населеніе До нашего столтія находилось именно въ такомъ безотрадномъ положеніи, какъ говорятъ тогдашніе наблюдатели всхъ оттнковъ и всхъ партій, неимющіе никакого интереса давать извстную окраску тмъ или другимъ фактамъ, и вывела его изъ этого положенія, конечно, не филантропія. Деревни во Франціи опустошались и забрасывались послдовательно втеченіи многихъ лтъ. ‘Высшее дворянство, привлеченное Ришелье и Людовикомъ XIV ко двору, говоритъ Л. де-Лавернь,— задушило въ себ въ оргіяхъ регентства воспоминанія о своихъ родовыхъ помстьяхъ. Земледліе, истощенное на безумныя требованія версальской роскоши, мало-по-малу утратило свою душу и свою жизнь, а французская литература, занятая другими предметами, не посвящала еще земледльцамъ ничего, кром страницъ врод одной страницы Ла-Брюйэра, дошедшей до насъ изъ этихъ временъ подобно крику угрызенія совсти: ‘у насъ можно видть разсянныхъ по деревнямъ самцовъ и самокъ, писалъ онъ,— черныхъ, багровыхъ и опаленныхъ солнцемъ, склонившихся къ земл, въ которой они роются и которую переворачиваютъ съ непобдимой настойчивостью, ихъ рчь коротка и отрывиста и когда они поднимаются на ноги, можно признать въ нихъ человческій образъ, и, точно, это люди. На ночь они укрываются въ логовища, гд питаются чернымъ хлбомъ, водою и кореньями, они освобождаютъ другихъ людей отъ труда сять, обработывать землю и собирать жатву для пропитанія и заслуживаютъ, такимъ образомъ, того, чтобы у нихъ былъ хлбъ, который они сютъ {L. de-Laverqne, Kasai sur l’conomie rirale. Paris, 1868. p. 140.}. ‘Расточительность и безумныя предпріятія Людовика XIV, говоритъ Лавернь,— истощили Францію. Народонаселеніе Франціи понизилось, а не возросло, Буа-Гильберъ, Вобанъ и вс документы того времени говорятъ о постепенномъ упадк французскаго земледлія’. Но, кром того, еще въ 1760 году картофель былъ едва извстенъ во Франціи, хотя онъ могъ быть отличнымъ подспорьемъ при корм людей и животныхъ. Овощи разводились въ ничтожномъ количеств, и многіе продукты, сдлавшіеся теперь предметомъ обогащенія для крестьянъ, вовсе не были извстны земледльцамъ. Число рогатаго скота, по Кенэ, не доходило до пяти миліоновъ головъ, т. е. было въ половину меньше, чмъ теперь, и притомъ скотъ былъ плохой, такъ какъ онъ пасся на тощихъ поляхъ и не имлъ такого корма, какой дается скотин теперь. Но тутъ нечему и удивляться: земля находилась въ рукахъ крупныхъ землевладльцевъ, которые вовсе не думали о сельскомъ хозяйств и только безумно тратили и мотали деньги при пышномъ двор французскихъ королей, а крестьяне находились въ подневольномъ положеніи и ихъ только истощали непомрными налогами, которые должны казаться теперь невроятными. Наука во Франціи вовсе не заботилась о земледліи и не помогала ему, литература и ученые были поглощены въ это время одною мыслью — о перемн политическаго строя общества. Но вотъ положеніе длъ измнилось, французскій народъ вступилъ на опасный и скользкій путь насильственнаго, кроваваго переворота и посл множества бдствій получилъ дорогою цною ту свободу трудиться для себя, которую тридцать лтъ тому назадъ получилъ довольно мирно нашъ народъ,— и земледліе воскресло. Рядомъ съ освобожденіемъ народа отъ зависимости, отъ подневольнаго труда, шло во Франціи освобожденіе народа отъ нелпыхъ поборовъ за перевозъ продуктовъ изъ одной провинціи въ другую, отъ непомрныхъ пошлинъ на соль, отъ эксплуатаціи со стороны сборщиковъ податей, солдатъ и приставовъ и т. п. Народъ сталъ пользоваться все боле и боле широкими правами и самостоятельне управлять своими длами. Въ то-же время наука начала оказывать свою пользу сельскому хозяйству во Франціи и сослужила земледлію ту службу, которой она не сослужила ему тамъ втеченіи всхъ предшествовавшихъ вковъ, такъ-какъ самыя величайшія открытія по этой части сдланы наукою именно въ наше время. И вслдствіе всего этого земледліе во Франціи учетверило свое производство, тогда какъ населеніе только удвоилось, картофель, почти неизвстный въ 1750 году, въ сороковыхъ годахъ ныншняго столтія сталъ получаться въ количtств 120 милліоновъ гектометровъ, рента съ земли поднялась съ 150 до 1.500 милліоновъ, т. е. удесятерилась, земли, находившіяся въ рукахъ нсколькихъ привилегированныхъ землевладльцевъ, раздлились между мелкими собственниками, которыхъ было боле пяти милліоновъ человкъ. ‘Это былъ громадный прогрессъ, говоритъ Лавернъ,— и нужно замтить, что онъ совершился втеченіи какихъ-нибудь ста лтъ, изъ которыхъ пятьдесятъ были отданы на страшныя войны и ужасающія революціи’. Конечно, никакія филантропическія мры, никакіе налоги въ пользу бдныхъ не могли произвести подобнаго переворота въ положеніи французскихъ крестьянъ. Такимъ сложнымъ способомъ происходятъ и вс другія улучшенія въ обществ. Рекомендовать тутъ какое-нибудь одно универсальное лекарство, какой-нибудь мальцъ-экстрактъ, помогающій и отъ малокровія, излечивающій и отъ полнокровія,— было бы нелпо и смшно. Такихъ чудотворныхъ средствъ нтъ и не можетъ быть въ весьма сложной человческой жизни. Перестройка общественнаго зданія можетъ совершаться только при очень сложныхъ средствахъ и при очень упорныхъ усиліяхъ, но все же она можетъ совершаться. При всеобщемъ прогресс, конечно, мало-по-малу могутъ зажить и т язвы, о которыхъ мн пришлось говорить въ этой книг. Экономическія условія все измняются къ лучшему, научныя изслдованія все расширяются, все идутъ впередъ, а по мр ихъ расширенія улучшается и жизнь народовъ’.
Мысль о ‘всеобщемъ прогресс’, съ распространеніемъ знанія и матеріальнаго благополучія въ масс, долженствующимъ предшествовать новому режиму или обусловливать его — занимаетъ Шеллера и въ послдующихъ работахъ. Его изслдованіе о французскомъ пролетаріат, за время, отъ 1789 г. по 1852 г., представляетъ борьбу рабочаго класса за свои интересы при помощи стачекъ, возстаніе, баррикадъ и слабыхъ попытокъ къ устройству производительныхъ ассоціацій. Чрезвычайно безотрадную картину рисуетъ Шеллеръ, разсматривая періодъ революціонныхъ волненій французскаго пролетаріата. ‘Къ волненіямъ, говорить онъ: подталковали рабочихъ главнымъ образомъ голодъ, безработица и несправедливости, раздували же эти волненія до революцій, чтобы загрести жаръ чужими руками, либералы, члены династической оппозиціи, чистые республиканцы,— однимъ словомъ, люди, служившіе буржуазіи или стоявшіе въ ея рядахъ. Такъ они волновали народъ, распуская тревожные слухи про аристократовъ, желающихъ погубить дло 1789 года, такъ они подкопались подъ правительство реставраціи при помощи парламентской борьбы, такъ они опошлили правительство Луи-Филиппа продажностью, подкупностью и взяточничествомъ ихъ же креатуръ и довели народъ до возстанія своими демонстраціями и банкетами, такъ они же погубили февральскую республику, желая погубить соціальныхъ демократовъ. Если французскій народъ раздражался противъ того или другого изъ французскихъ правительствъ, то виновата въ этомъ была больше всего буржуазія: она была виновницею запрещенія всякой ассоціаціи рабочихъ во времена первой республики, она, наперекоръ здравому смыслу, устроивала самымъ нелпымъ образомъ національныя мастерскія, сознавая эту нелпость, она предписывала такіе подрывающіе довріе къ правительству налоги, какъ добавочный налогъ въ 45 сантимовъ, изданный Гарнье-Паже. Конечная цль, во имя которой буржуазія разжигала волненія и ниспровергала одно правительство за другимъ, заключалась въ стремленіи захватить всю власть въ свои руки. Этой-то цли ей было трудно достигнуть: заботясь только о себ, желая подавить вс другія сословія, какъ высшія, такъ и низшія, буржуазія никогда не могла удержаться на высот республиканскаго правленія и становилась подъ снь конституціонной монархіи, чтобы съ большимъ удобствомъ за спиной короля совершать свои грязныя сдлки’.
Не мене строго относится Шеллеръ и къ вождямъ соціализма, когда они становились руководителями народныхъ движеній. ‘Они сознавая, что ихъ теоріи взаимно уничтожаютъ одна другую, должны были враждебно смотрть другъ на друга, что и было на дл. Такъ Прудонъ является ярымъ противникомъ не только Кабе, но и Луи Блана, послдній точно также борется противъ Прудона. Фурье ругаетъ сенъ-симонистовъ, называя ихъ шутами и плутами, послдніе не боле любезно относятся къ нему. Мы признаемъ неизбжность этого явленія, но гЬмъ не мене мы признаемъ и то, что въ этомъ явленіи заключалась главная причина ихъ неудачи. Враги били ихъ по одиночк и уничтожали ихъ идеи при помощи соціальныхъ же демократовъ. Такъ Луи Бланъ вотировалъ противъ предложенія Прудона и Прудонъ понялъ всю печальную, роковую сторону этихъ враждебныхъ отношеній соціалистовъ другъ къ другу. Но мало того, что соціальные демократы губили свое дло этою враждою, они губили ею и свои идеи, не договорились до исправленія ошибокъ своихъ теорій, до выясненія истины, до возможнаго соединенія въ одну систему такихъ плановъ, какъ напримръ ‘Организація Труда’ Луи Блана и ‘Организація Кредита’ Прудона, до отреченія отъ такихъ утопій, какъ утопія Кабе. Вслдствіе этой вражды соціалистовъ между собою и съ буржуазными экономистами, идеи соціальныхъ писателей до настоящаго времени все еще ожидаютъ серьезной проврки’.
Боле отрадно смотритъ Шеллеръ на судьбу французскихъ пролетаріата съ того момента, когда практическимъ пріобртеніемъ кровавой исторіи явилась возможность мирнаго улучшенія быта рабочихъ при помощи роста ассоціаціи съ правомъ голоса въ парламент. Онъ говоритъ: ‘Какъ бы ни были малочислены эти оазисы въ пустын, но они все-таки даютъ право надяться на будущее, даютъ право думать, что когда нибудь рабочій классъ выбьется изъ своего страшнаго положенія и не будетъ имть повода къ тмъ стачкамъ, волненіямъ, возстаніямъ, которыя такъ страшно отзывались на французскомъ обществ и на самихъ рабочихъ въ теченіе слишкомъ шестидесяти лтъ’.
Въ книг ‘Ассоціаціи’ онъ подробно развиваетъ свой взглядъ на рабочій классъ въ западной Европ, говоря о немъ:
‘Рабочіе страдаютъ отъ сквернаго устройства жилищъ, они страдаютъ отъ дурной пищи, они страдаютъ отъ скверной организаціи труда. Вслдствіе этого они и люди, сочувствующіе имъ, начали борьбу съ этими тяжелыми условіями жизни, при помощи строительныхъ, потребительныхъ и производительныхъ обществъ. Строительныя общества имютъ цлью превратить бдняка въ собственника нанимаемаго имъ дома, требуя отъ человка втеченіе извстнаго числа лтъ только ту квартирную плату, которую онъ долженъ бы былъ платить втеченіе всей своей жизни, нанимая квартиру въ частномъ дом. Потребительныя общества стремятся доставить ему въ конц года вс причитающіеся на его долю барыши, которые при обыкновенныхъ условіяхъ получаетъ торговецъ. Производительныя ассоціаціи хлопочутъ превратить работника въ хозяина и дать ему кром задльной платы вс т выгоды, которыми пользуется обыкновенно одинъ хозяинъ-предприниматель. Кром того вс эти общества заботятся объ умственномъ развитіи своихъ членовъ, объ устройств библіотекъ и школъ, о помощи этимъ членамъ во время болзни и т. п.
‘Но эти общества не всегда могутъ возникнуть въ широкихъ размрахъ и въ большомъ числ безъ капитала, покуда же ихъ будетъ мало, до тхъ поръ ихъ вліяніе не очень сильно поколеблетъ существующія экономическія отношенія. Это заставило рабочихъ съ одной стороны стремиться къ основанію обществъ кредита, банковъ и тому подобныхъ учрежденій, могущихъ ссужать капиталы тмъ рабочимъ, которые желаютъ основать ассоціаціи, съ другой стороны рабочіе стремятся устроить ‘союзы’, имющіе прямою цлью повышеніе задльной платы. Эти союзы даютъ рабочимъ средства переждать безъ работы то время, когда на рынк труда предлагается слишкомъ низкая плата. Но и эти учрежденія все таки были бы недостаточны, если бы они стояли одиноко въ борьб съ людьми, стоящими за интересы своихъ собратій,— потому то вс возникающія ассоціаціи начинаютъ выражать стремленіе ассоціироваться между собою и вступаютъ въ союзъ не только съ ассоціаціями своей страны, но и съ иностранными.
‘Вотъ тотъ мирный путь, который въ настоящее время только намченъ, но по которому, вроятно, пойдетъ рабочее сословіе западной Европы къ своему развитію, если какія нибудь насилія не заставятъ рабочихъ снова броситься въ открытую борьбу за свое существованіе. Разумется, какъ бы ни были блестящи результаты этого движенія,— они будутъ все таки не полны, покуда западноевропейскій рабочій останется въ томъ же политическомъ положеніи, въ которомъ онъ находится теперь. Улучшеніе экономическаго положенія человка можетъ быть только тогда прочно, когда оно идетъ рука объ руку съ его политической эманципаціей и на оборотъ’.
Съ тхъ какъ были написаны Шеллеромъ эти мысли о будущность европейскаго пролетаріата, послдній, переживъ во Франціи измну Наполеона III и еще новую измну бордосскаго правительства дду ‘національный обороны’. (См. объ этомъ книгу Инсарова: ‘Современная Франція’. Спб. 1900 г.) — употребляетъ вс усилія, совершенно легально, добиться власти и вліянія для улучшенія своего быта путемъ парламентскаго большинства и союзовъ производительныхъ ассоціацій.
Сторонникомъ мирнаго и дятельнаго прогресса въ интересахъ рабочаго класса Шеллеръ является и въ ‘Смутномъ времени анабаптизма’ и въ особенности въ посмертной стать: ‘Мечты и дйствительность’ (Книжки ‘Недли’ за 1900 г.). Но ни для кого уже нтъ сомннія въ томъ, особенно по прочтеніи XV тома сочиненій Шеллера съ очерками изъ народныхъ движеній Европы (Савонарола и Кампанелла, анабаптисты и пролетаріатъ во Франціи), что симпатіи автора не на сторон сытой буржуазіи, а обращены къ неоффиціальному и непризнанному пока царству людей будущаго изъ сферъ рабочихъ классовъ. ‘Эта новая сила,— говоритъ онъ,— долгое время держалась въ черномъ тл и считалась чуть ли не опасною, но, наконецъ, исторія обратила на нее вниманіе, вывод ее на свтъ и не успокоится до тхъ поръ, пока не дастъ лучшихъ условій жизни для этой массы’. Вотъ во имя какого идеала Шеллеръ презиралъ своихъ торжествующихъ ‘Ртищевыхъ’, Орловыхъ въ ‘Голи’, Кожуховыхъ въ ‘Алчущихъ’ и т. п. лицъ, не понимающихъ, что значить посвятить свою жизнь самому многочисленному и полезному классу націи — нашей меньшой братіи.

XI.
Утопія Фурье и Кабе,— Практическое осуществленіе мирнаго соціализма.— Фамилистеръ въ Гиз и его отдленіе въ Лекан (въ Бельгія).

Посвящая себя самому многочисленному классу населенія, интеллигенція однако должна быть на высот своей руководящей роли и помнить, что безграмотная и невоспитанная масса часто бываетъ врагомъ сама себ и лучшимъ людямъ. Эта масса въ воинствующемъ період своей исторіи, случалось, губила вс добытые ею результаты безпечностью и пьянствомъ именно тогда, когда врагъ былъ наиболе въ дятеленъ, мирные моменты — она добровольно возвращалось къ прошлому, облекая его въ легенды и вотируя за него большинствомъ голосовъ. Всемірная комедія 1848 года, по Вермореллю и Іоганну Шерру, обязана исключительному доврію демократическихъ вождей къ врагамъ и полной слпот и безпечности торжествующаго народа къ тмъ и другимъ.
Шеллеръ не обольщался на счетъ массъ и не могъ предвидть того времени, когда въ Россіи можно будетъ длать исторію возражденія вмст съ народомъ. Даже европейскія массы онъ обвинялъ въ равнодушіи къ нашествію англичанъ въ Трансвааль и т. д.
— Ужасны Чемберлэяы, но поддерживаетъ ихъ масса.
Въ разговорахъ о ней, Шеллеръ часто вспоминалъ соціальныхъ утопистовъ, съ книжными представленіями о подготовленности массъ къ осуществленію ‘золотого вка’.
— Въ фурьеризм является нелпостью не только утопія о превращеніи морской воды въ пріятный напитокъ и полярныхъ странъ въ благоухающій садъ, но и въ самыхъ его фаланстерахъ изъ современныхъ людей, съ удовлетвореніемъ свободы страстей, равномрнымъ разпредленіемъ труда по способностямъ и удовлетвореніемъ по потребностямъ — нахожу страшное преувеличеніе человческаго счастья, совершенно несоотвтствующее дйствительнымъ нуждамъ современнаго поколнія.
Шеллеръ естественнымъ находилъ разрушеніе попытокъ Консидерана осуществить въ Техас фаланстеріи Фурье, въ теоріяхъ Кабе, гд Буанаротти и Моръ, Фенелонъ и Кампанелла, отдленные другъ отъ друга вками, протягивали одинъ другому руки’, онъ видлъ кабинетныя мечтанія объ отдаленномъ будущемъ, разрушаемыя тотчасъ же на практик современными массами. Въ его работахъ о коммунизм, Икарійскія колоніи въ Техас гибнутъ отъ того, что переселившійся сюда въ 1848 году французскій пролетаріатъ ничего не понималъ въ земледліи. Кабе съ тремястами человкъ, пріхавшій въ 1849 году въ Нову, въ штатъ Иллинойсъ, держится тамъ нсколько лтъ, процвтая и насчитывая въ 1855 году въ колоніи уже 500 человкъ. Но скоро возникъ вопросъ о переселеніи въ то время, когда колонія еще не окрпла, а новаторы уже тяготились диктаторствомъ Кабе и уговаривали перебраться недовольныхъ въ штатъ Нову. Гибли икарійцы на старыхъ пепелищахъ, а новыя колоніи устраивались на растояніи четырехъ миль отъ Корнинча, станціи желзной дороги изъ Берлингтона къ рк Миссури. Но и здсь, пишетъ Шеллеръ: ‘старый антагонизмъ сталъ снова проявляться за послднее время и, повидимому, между обими партіями лежитъ непроходимая пропасть. Одна партія осторожно, благоразумно противится всякимъ радикальнымъ перемнамъ, желая двигаться понемногу, какъ прежде при Кабе. Между тмъ другіе полагаютъ, что настало время сдлать нововведенія въ практической жизни общины, увеличить ея промышленность, измнить ея образовательныя средства, дать право голоса икарьянкамъ и т. п. Молодежь чувствуетъ, что старики являются не особенно умлыми хозяевами, что полная равноправность женщины съ мужчиной есть необходимое условіе подобной общины, и не можетъ не волноваться. Первая партія состоитъ большею частью изъ старыхъ членовъ общины, вторая — изъ молодыхъ, особенно женщинъ и почти всхъ вновь прибывшихъ’. Препирательства между ними кончились тмъ, что въ апрл 1879 года юная Икарія отдлилась отъ старой Икаріи, но,— замчаетъ Шеллеръ: ‘говорить о дальнйшемъ существованіи небольшой горсти этихъ піонеровъ коммунизма было бы излишне, такъ какъ это существованіе покуда далеко не блестящее…’. Разумется, прогрессъ общины въ томъ и заключается, чтобы он не застыли въ однхъ и тхъ же традиціяхъ, но мы склонны привтствовать такой прогрессъ въ томъ только случа если онъ не кончается разложеніемъ, измельчаніемъ и, въ конц концовъ, смертью общины. Если застой страшенъ въ жизни народовъ, то и на долю прогресса выпало не мене тяжкихъ испытаній. Въ константированіи Шеллеромъ ‘тяжкихъ испытаній’, выпадающихъ на долю прогрессивныхъ партій, вслдствіе неумлости ихъ длать исторію — заключается и самое отрицаніе теоретически созданныхъ плановъ разрушенія или созиданія новой жизни. Утописты всхъ родовъ всегда видли въ Шеллер благороднаго противника, писавшаго о нихъ слдующія строки: ‘Нельзя безъ уваженія и грусти смотрть на эти разбитыя надежды и погибшія мечты. Это были люди убжденія, и честь, и слава имъ за то, что они не отшатнулись ни передъ какими испытаніями, чтобы вполн мирнымъ путемъ добиться отвта на вопросъ: ‘можно-ли такъ жить’? Въ нихъ бросаютъ насмшками, ихъ обвиняютъ. Но за что? Разв тысячи алхимиковъ, длая свои невозможные опыты, не создали химіи? Разв опыты воздухоплавателей, думающихъ найти средства управлять воздушнымъ шаромъ, безполезны и не нужны? Разв эти икарійцы, жертвуя своею жизнью, не дани полезныхъ уроковъ человчеству? Разв человчество можетъ ршить что-нибудь безъ сотенъ и тысячъ подобныхъ опытовъ’? Разумется, это заключеніе объ ‘алхимикахъ’ во всхъ сферахъ человческой дятельности представляется позолоченной пилюлей, въ особенности, примнительно къ русской дйствительности съ ‘Митрофанами, способными на вс руки’. Лучшимъ выполненіемъ на практик блестящихъ мечтаній о золотомъ вк Шеллеръ считаетъ скромное и мирное осуществленіе ихъ въ город Гиз во Франціи на заводахъ Жана Батиста Годэна. Въ стать ‘Мечты и дйствительность’ онъ говоритъ объ этой производительной ассоціаціи, существующей слишкомъ 30 лтъ въ крупныхъ размрахъ, слдующее:
‘Нкоторыя изъ предполагавшихся Шарлемъ Фурье реформъ вызвали энтузіазмъ въ одномъ человк съ рдкимъ практическимъ смысломъ, съ рдкою настойчивостью и еще боле рдкою добротою сердца, который и постарался осуществить хотя частицу изъ завтовъ своего учителя на пользу ближнихъ, откинувъ въ сторону все, что казалось ему лично излишнимъ, неосуществимымъ, фантастичнымъ. Этотъ человкъ не былъ ни милліонеромъ, ни ученымъ, когда онъ задумалъ свое дло, пораженный ученіемъ Фурье, но онъ понималъ, что голыми руками браться за крупное дло нельзя, и потому приступилъ къ нему не вдругъ. Бднякъ и простой рабочій, не получившій никакого образованія, но знающій хброшо практическую жизнь, со всми ея недостатками и невзгодами, онъ выбралъ изъ теоріи Фурье то, что было, по его мннію, примнимо къ жизни, и принялся за свою работу’. Человкъ этотъ былъ Жанъ-Батистъ-Андре-Годэнъ.
Въ книг ‘Ассоціаціи’ Шеллеръ пишетъ, что Годенъ Лемеръ родился въ 1817 году въ департамент Эны, въ мстечк Эскегери, въ семь бдныхъ ремесленниковъ. Его дтство прошло въ первоначальной народной школ его родного села. Только въ 1846 году ему удалось положить начало тому обширному промышленному заведенію въ Гиз, которое потомъ сдлалось однимъ изъ первыхъ въ своемъ род. Это былъ заводъ чугунныхъ издлій. Грлки, камины, жаровни и тому подобныя издлія, входящія все въ большее и большее употребленіе съ развитіемъ отопленія каменнымъ углемъ и коксомъ, начали расходиться съ завода Годенъ Лемера по всему свту. Удачная замна листового желза чугуномъ, новые способы эмальировки чугунныхъ издлій, выдлка прочной чугунной посуды, походившей по вншнему виду на хрупкую фаянсовую посуду, постоянныя стремленія къ усовершенствованію своего производства доставили Годену и славу, и богатство. Въ 1866 году онъ уже выплачивалъ до 600,000 франковъ (150,000 рублей) въ годъ 800 рабочимъ, и только недостатокъ въ рабочихъ рукахъ, но никакъ не недостатокъ въ заказахъ заставилъ его ограничиваться этимъ числомъ мастеровыхъ. Но симпатичный и простой въ обращеніи съ людьми, хотя и суровый на видъ, пятидесятилтній старикъ Годенъ отличался не однми способностями ловкаго заводчика.
Онъ задумалъ преобразовать у себя на завод положеніе рабочихъ.
Исторія осуществленія имъ производительной ассоціаціи разсказана Шеллеромъ (‘Мечты и дйствительность’, ‘Недля’, 1900 г.) крайне обстоятельно.
‘ Годенъ пошелъ по пути улучшеній осторожно, шагъ за шагомъ, начавъ съ мелочей, съ того, что прямо бросалось въ глаза, какъ нелпость, несправедливость или упущеніе. Такъ, онъ установилъ на новыхъ началахъ задльную плату своимъ рабочимъ, гд каждый сталъ получать вознагражденіе за часъ работы и поштучно, между тмъ какъ въ то время еще повсюду трудъ длили на періоды по 3 или по 4 часа въ каждомъ. Рабочій, который почему-нибудь не явился къ началу одного изъ этихъ періодовъ, опаздывалъ хотя на нсколько минутъ,— подвергался вычету изъ жалованья и даже окончательному лишенію вознагражденія за весь періодъ. Годэнъ уничтожилъ это обременительное для рабочаго условіе, установилъ плату за часъ труда и за всякую вещь, сдланную рабочимъ: это уже давало производителю большую свободу распоряжаться своимъ временемъ. Затмъ онъ осуществилъ другую реформу промышленнаго дла, которой во Франціи, впрочемъ, мало подражаютъ и до сихъ поръ, несмотря на доказанную пользу, приносимую ею. Въ его время вс безъ исключенія хозяева платили жалованье всмъ рабочимъ въ одно время. 9то вело за собой такія послдствія: на слдующій день посл получки платы рабочіе часто не приходили на работу, потому-что съ деньгами въ карман они предпочитали идти въ кабакъ. Годэнъ раздлилъ всхъ своихъ рабочихъ на четыре части по алфавиту и назначилъ въ недлю два дня, вторникъ и пятницу, въ которые выдавалъ заработную плату. Такимъ образомъ, каждому отдленію рабочихъ выдавалось жалованья по-очередно каждыя дв недли. Вознагражденіе, такъ сказать, выдавалось постоянно, непрерывно, и рабочій, взявшій слдуемыя ему деньги, былъ рядомъ съ тмъ, который еще не получалъ ничего. Этимъ, какъ доказала практика, въ большой мр устранилась возможность пьянствовать. Рабочіе не тратили попусту заработную плату, и наоборотъ, почти вс пріобрли привычку приносить деньги цликомъ домой. Установивъ это, Годэнъ началъ внушать рабочимъ необходимость внутренней организаціи между ними и устроилъ въ ихъ сред общество взаимопомощи на случай болзни и т. д. Уже съ апрля 1869 года онъ ршился заняться осуществленіемъ общежитія для рабочихъ, которое позволяло бы ему поставить потомъ массу рабочихъ въ условія равномрнаго пользованія богатствомъ. Онъ принялся за основаніе зданія, похожаго на богатый замокъ, получившаго названіе ‘Фамилистера’ или ‘Общественнаго дворца’.
‘Въ самомъ начал полнаго учрежденія общежитія въ Фамилистер, Годэнъ собралъ 1-го іюня 1861 года избранныхъ впервые въ члены совта тринадцать мужчинъ и тринадцать женщинъ и высказалъ передъ ними свои взгляды на нкоторыя условія, при которыхъ общежитіе возможно. ‘Въ начал дятельности совта можно опредлить только неизбжныя мры, лежащія на его обязанности, такъ началъ свою рчь Годенъ. Развитіе же его обязанностей можетъ указать одно время. Населеніе Фамидистера связано общими интересами, которые будутъ возрастать съ каждымъ днемъ. Чтобы предупредить дурное веденіе дда или недовріе къ управленію этими интересами, нужно, чтобы былъ отлично установленъ контроль, чтобы порядокъ царствовалъ везд и чтобы жители были вполн благонадежны, что ихъ интересы искренно и дятельно соблюдаются везд. Чтобы организовать этотъ надзоръ, нужно прежде всего проникнуться любовью къ ближнимъ и чувствомъ справедливости и долга, которыя и должны руководить нами всми въ этихъ дйствіяхъ. Такъ, вмсто стремленія критиковать другъ друга, надо стараться понять, что дйствительно полезно или вредно для общаго интереса. Вн этого все остальное очень второстепенно. Совтъ, значитъ, долженъ прежде всего противодйствовать, главнымъ образомъ, примромъ привычк критиковать я не доврять — привычк столь общей, что обыкновенно мы не охотно вримъ въ доброе въ другихъ и всегда готовы представитъ въ дурномъ свт даже самыя благодтельныя и самыя безкорыстныя предложенія ближнихъ… Совтъ долженъ приложить вс свои старанія, чтобы развить во всхъ чувства единодушія и союза, онъ долженъ воздйствовать добродушіемъ и искренностью на нравственность другихъ жителей, чтобы имть возможность провести здсь вс необходимыя мры для обезпеченія образованія и благосостоянія. Уже можно замтить, что рабочее населеніе Фамилистера отличается боле правильнымъ образомъ жизни и что въ его благосостояніи уже произошло чувствительное улучшеніе. На обязанности совта лежитъ поддержка и увеличеніе круга этого улучшенія, но нужно прежде всего быть твердо убжденнымъ, что благотворно руководить ближними можно только проповдью собственнаго примра. Изгонимъ же изъ нашихъ сердецъ всякое чувство враждебности, всякія несправедливыя предубжденія, будемъ избгать постоянной критики относительно нашихъ ближнихъ въ ихъ поступкахъ, касающихся только ихъ самихъ и не вредящихъ другимъ, подадимъ, наконецъ, примры доброты и благорасположенія ко всмъ, и наше поведеніе, безупречное во. всхъ отношеніяхъ, вызоветъ современемъ подражателей. Члены совта, кром того, должны вносить въ свои совщанія хладнокровіе и умренность. Сегодня я еще обращаюсь къ вамъ со своимъ словомъ, такъ какъ дло идетъ объ опредленіе общихъ обязанностей совта, но на будущее время этого не будетъ, каждый изъ васъ обязанъ будетъ говорить, какъ только онъ будетъ имть для сообщенія что нибудь полезное, изученіе жизненныхъ фактовъ только и можетъ итти этимъ путемъ. Въ этихъ-то изученіяхъ, въ этихъ-то собраніяхъ и должны одушевлять всхъ насъ полное самообладаніе и полное спокойствіе. Воздерживайтесь отъ произнесенія торопливыхъ сужденій, чтобы не впадать постоянно въ ошибки, нужно зрло разслдовать вопросы, взвшивать ‘за’ и ‘противъ’, выслушивать замчанія каждаго, прежде чмъ длать заключенія. Совтъ установленъ для того, чтобы какъ можно ярче освщать каждый вопросъ. Значитъ неизбжно, чтобы вы были проникнуты разсудительностью и обдуманностью, которыя и помогутъ вамъ исполнить лежащую на васъ обязанность. Если случится, что члены совта разойдутся во мнніяхъ, они должны обмниваться замчаніями вжливо и скромно, такъ какъ изъ столкновенія различныхъ мнній и вытекаетъ настоящее выясненіе спорныхъ вопросовъ. Очень важно, чтобы никто не оскорблялъ, чтобы никто не оскорблялся и чтобы никто не вносилъ въ пренія слпого раздраженія, которое лишитъ ихъ прелести и помшаетъ спокойному обдумыванію вопроса. Фамилистеръ созданъ, главнымъ образомъ, въ разсчет на будущее, потому его надо поставить на врныя и прочныя основанія, чтобъ онъ могъ стать твердо и остаться какъ бы примрнымъ памятникомъ благосостоянія, котораго могутъ достигнуть рабочіе. Никакое учрежденіе, способствующее украшенію и прогрессу общей жизни, не должно отсутствовать здсь. Въ числ этихъ учрежденій должны быть и различные магазины, снабженные предметами первой необходимости. Въ интересахъ самого дла и ради того, чтобы оно имло подражателей, нужно, чтобы вс услуги оплачивались, и чтобы Фамилистеръ не представлялся предпринимателямъ какъ созданіе невозможное и разорительное. Поступать иначе, значитъ плохо понимать настоящіе интересы рабочихъ. Надо, значитъ, чтобы Фамилистеръ получалъ барыши въ своихъ коммерческихъ предпріятіяхъ, а для достиженія этого нуженъ должный надзоръ. Глупые и злые люди будутъ очень рады, если дло Фамилистера лопнетъ. Они будутъ кричать: ‘Годэнъ былъ такъ глупъ, что бросилъ на это дло свои деньги, онъ разорился, мы это предсказывали заране’. Напротивъ того, если все пойдетъ хорошо, если Фамилистеръ будетъ развиваться и процвтать, если его средства будутъ давать ему возможность увеличивать ежегодно учрежденія, могущія обезпечить благосостояніе его обитателей,— глупые и злые люди должны будутъ притихнуть, а люди съ сердцемъ постараются осуществить для рабочихъ то, что сдлали уже мы здсь, потому, что у нихъ будетъ увренность въ томъ, что ихъ время и деньги не потратятся даромъ’. Эта простая рчь вполн характеризуетъ создателя Фамилистера. Годэнъ въ 1874 году замчаетъ въ своей брошюр: ‘Богатство на служеніе народу’ слдующее: ‘Къ свднію тхъ, которые полагаютъ, будто рабочіе классы не дисциплинированы и даже вовсе не способны къ какой бы то ни было дисциплин, я долженъ сказать, что съ самого основанія Фамилистера не было ни одного факта среди рабочаго населенія, который потребовалъ бы вмшательства полиціи, а между тмъ во всхъ помщеніяхъ живетъ до 900 человкъ, сходки между ними весьма часты и многочисленны и вообще между всми живущими поддерживается самое дятельное общеніе’. Позже Годэнъ прибавилъ: ‘Это вовсе не является слдствіемъ какого нибудь дятельнаго контроля надъ живущими рабочими, напротивъ, въ Фамилистер весьма уважается личная свобода. Самый фактъ отсутствія распущенности обусловливается только вліяніемъ общественнаго мннія’.
Съ 1876 года Годэнъ стремится къ образованію ассоціаціи между нимъ и его рабочими.
‘Надо признаться, что рабочіе долго не могли вполн освоиться съ мыслью, что одинъ изъ первыхъ заводовъ Франціи съ его ‘общественнымъ дворцомъ’ является ихъ собственностью, что хозяева здсь они сами, что патронъ ихъ не надуваетъ. Но, посл смерти (15-го января 1888 года) основателя Фамилистера, когда дло продолжало все боле и боле процвтать, компаньоны труженики убдились, что ихъ никто не надувалъ, и уже смотрятъ не безъ гордости на свою собственность. Актъ общества Фамилистера подписанъ 13-го августа 1880 года, и капиталы этого общества были слдующіе: строенія, имущество и товары Фамилистера — 1,067,055,77 фр., зданіе, машины, товары и оборотный фондъ завода въ Гиз — 3,031,306,70 фр., земля, зданія, машины, товары и оборотный фондъ завода въ Лекэн — 501,637,33 фр., всего 4,600,000 фр. Черезъ двнадцать лтъ этотъ капиталъ номинально числился въ томъ же размр, но инвентарь, составленный къ 30-му іюня 1891 года, показалъ, что онъ въ дйствительности уже равнялся 9,297,034,51 фр., то-есть возросъ въ два раза, и акціи въ сто франковъ поднялись до 202,11 фр. Владльцевъ акцій завода насчитывается боле тысячи трехсотъ человкъ. Не думайте, что въ этомъ обществ, какъ у Фурье, достаточно поработать въ день 2—3 часа, чтобы обезпечить себя вполн. Нтъ, трудъ и здсь тяжелъ и продолжителенъ, какъ везд на заводахъ. Но, по возможности, здсь примнены вс гигіеническія условія въ обстановк, и у каждаго является возможность содйствовать улучшенію дла, такъ какъ вс — участники этого дла, а не наемные батраки. Заработная плата далеко не особенно высока: для средняго, то-есть не лучшаго, не худшаго мужчины-работника, рабочій день оплачивался въ 1892 году, 5,33 фр., для средней женщины-работницы — 2,76 фр., для среднихъ юношей-работниковъ — 1,84 фр. Но тутъ является на помощь производительная, дающяя огромые барыши и проценты, потребительное общество, удешевляющее до возможнаго минимума стоимость жизненныхъ припасовъ, и т. д. Состоя дйствительнымъ членомъ общества взаимопомощи, каждый иметъ право черезъ пятнадцать лтъ на полученіе пенсіи: мужчины въ 75 фр., женщины 45 фр. въ мсяцъ. Но, конечно, замчательне всего здсь то, что тутъ въ тридцатилтній періодъ существованія Фамилистера не было ни одного преступленія, требовшаго вмшательства властей, что здсь постоянно увеличивается дторожденіе и уменьшается смертность даже въ сравненіи съ маленькимъ сосднимъ городкомъ Гизомъ, что ростъ нравственности здсь ясно показывается уже простыми цифрами все уменьшающагося количества прогуловъ, что здсь нтъ ни одного нищаго, ни одного старика или старухи, не знающихъ, какъ переживутъ они завтрашній день, ни одного выброшеннаго на вс четыре стороны сироты’.
Заканчиваетъ Шеллеръ свою замчательную посмертную работу слдующими словами:
‘Нечего и говорить о томъ, что Фамилистеръ является единичнымъ примромъ, что его существованіе не разршаетъ сложныхъ соціальныхъ вопросовъ въ ихъ совокупности. Это понятно само собою. Но тмъ не мене этотъ примръ возможности существованія широко развившейся производительной ассоціаціи рабочихъ, процвтающей матеріально и облагораживающей нравственно, очень важенъ и достоинъ изученія. Можно только пожалть, что мы, вообще, мало знакомы съ подобными поучителями примрами мирнаго развитія прогресса безъ стачекъ, безъ бунтовъ, безъ подавленія помощью полиціи и войска разныхъ прискорбныхъ безпорядковъ. Въ Гиз, кажется, никто не побывалъ изъ нашихъ соотечественниковъ, занимающихся фабричнымъ и заводскимъ дломъ. Лично я знаю только одну писательницу, знавшую лично и Андрэ Годэна и Марію Годэнъ. Мало того: книги, издаваемыя Фамилистеромъ, какъ пишетъ мн госпожа Годэнъ, вовсе не доходятъ до насъ, а между тмъ въ нихъ нашлось бы много поучительнаго… Ну, хотя бы для дамъ-патронессъ, устраивающихъ гд нибудь ясли…’
Не только русскія дамы, но и большинство мужчинъ, перебывавшихъ во Франціи на Эйфелевыхъ башняхъ и т. д. едва ли интересовались ‘Фамилистеромъ въ Гиз’ и его отдленіемъ въ Лекэн (въ Бельгіи). А между тмъ, это одно изъ чудесъ мирнаго соціализма, существующаго на практик, а не въ фантастическихъ книгахъ о солидарности людей: Въ дятельности Годэна Шеллеръ находилъ лучшее разршеніе рабочаго вопроса, какое доступно частнымъ людямъ, но отъ государства ждалъ разршеніе соціальнаго вопроса, во всей его совокупности, при помощи всенародныхъ средствъ и симпатій. Онъ былъ государственникомъ-радикаломъ въ политик, мирнымъ соціалистомъ въ экономическихъ вопросахъ, просвщеннымъ художникомъ и гуманнымъ поэтомъ въ литератур.

XII.
Шеллеръ о себ самомъ.— Шестидесятники-литераторы и ‘молодые писатели’.— Отношеніе А. К. Шеллера къ толстовцамъ, марксистокъ, народникамъ и консерваторамъ.

О своемъ значеніи въ русской литератур Шеллеръ неоднократно говорилъ мн:
— Мои типы, не настолько художественны, чтобы ими измрять мое значеніе. Типовъ собственно нтъ у современныхъ писателей. У Чехова есть удачные и случайные образы, но не типы. Образы могутъ быть всякіе, а типы — это обобщающіе и для всякаго разумнія обязательные образы. Короленко интересенъ по сюжетамъ, а не типами, которыхъ и у него нтъ. Онъ обольстилъ насъ е изобртеніемъ’. Написалъ онъ романъ ‘Безъ языка’ — о томъ, что претерпваютъ переселенцы въ Америк изъ Россіи, и сюжетъ новизной своею нравится, какъ нравится и другой его сюжетъ о томъ, что думаетъ о мір ‘слпой музыкантъ’. Вс будутъ читать и интересоваться сюжетомъ, а не типами. У Потапенки — ни одного типа, но есть очень много Лскова, Глба Успенскаго и собственнаго повторенія одного и того же темперамента, особенно женскаго. Также напрасно писали Скабичевскій, Венгеровъ и др. о созданіи мною школы писателей. Ни на типы, ни на школу — я не претендую. Время школъ прошло. Пушкинъ создалъ языкъ, Гоголь — реализмъ, а теперь въ чемъ можетъ быть у насъ ‘новая школа’? Достоевскому подражаютъ сами по себ сходственные таланты la Альбовъ, такъ же, какъ Чехову — большинство позднйшихъ писателей. Мои романы и повсти изъ русской жизни воспроизводятъ время, идеи и страсти, кому-то, очевидно, близкія, если меня называютъ воспитателемъ общества. Особенность моя въ томъ, что я удлялъ очень много мста личной нравственности, убжденный въ томъ, что если вс будутъ нравственны, то соціальный вопросъ разршится самъ собою. Теперь такъ думаютъ вс: и Левъ Толстой, и Сенкевичъ, и Бурже. Въ своихъ научныхъ работахъ я не умалялъ значенія соціальной обстановки въ исторіи и, признавъ значительное вліяніе общественныхъ формъ на людей, объяснялъ въ то же время, что самая могучая обстановка — это люди. Съ лтами и опытомъ, по мр того, какъ я наблюдалъ теченіе 60-хъ годовъ въ Россіи и чмъ они закончились, я еще боле утвердился въ томъ, что русскимъ людямъ необходиме всего моральный элементъ, и что безнравственно проповдывать воду, когда самъ пьешь вино.
Къ этимъ словамъ А. К. Шеллера о самомъ себ слдуетъ добавить, что морализмъ’ его произведеній далеко не тенденціозенъ, а всегда бытовой и обоснованный. Онъ говорилъ мн неоднократно слдующее:
— У современныхъ беллетристовъ имется талантъ, но нтъ чутья къ общественной жизни, а чутья этого нтъ потому, что у нихъ нтъ общественнаго и живого дла. Мы, шестидесятники, счастливе ихъ. Мы врили въ освобожденнаго человка… У насъ были реформы: крестьянская, земская, судебная, женская, равно — и равность національностей, законы о печати и т. д. Писатели являлись сторонниками общественной жизни, и потому ихъ любили и цнили, а теперь какая у насъ общественная жизнь? Что долженъ защищать писатель и чмъ онъ можетъ заслужить себ уваженіе въ обществ? Во что онъ вритъ?— въ капиталъ?! Ничмъ, кром собственнаго дарованія, современный писатель, не располагаетъ и не чувствуетъ разницы между разсказомъ А. Будищева и китайско-европейской войной… Вотъ почему мы и видимъ массу талантливыхъ, но преждевременно погибшихъ писателей. Ничего глубокаго въ общественной жизни они не прочувствовали, никакихъ обобщеній не встртишь въ ихъ произведеніяхъ. Ихъ читаютъ, но не слдуютъ за ними, и ихъ произведенія умираютъ на другой день посл появленія. Эти восьмидесятники и девятидесятники неспособны были даже обсудить въ своихъ произведеніяхъ хотя бы рабочій вопросъ или политическія формы общественной жизни, чтобы художественными образами выяснить обществу злобу дня. Скажутъ, что это трудно по цензурнымъ условіямъ, но имъ гораздо трудне сдлать это по собственному безсилію, по отсутствію чутья къ общественнымъ нуждамъ. Они предаются пересказамъ собственныхъ приключеній, заботясь объ ихъ отдлк, о точности рисунка, а не о содержательности. Съ такимъ ограниченнымъ пониманіемъ прогресса современные художники утратили учительство и руководительство русскимъ обществомъ.
Выросши попреимуществу на почв общественныхъ интересовъ, Шеллеръ естественно остался чуждъ всякимъ утопіямъ и мистической мечтательности. Онъ вполн реальный писатель. Весьма часто бесдуя Со своими друзьями о литератур, Шеллеръ, со свойственнымъ ему остроуміемъ, говорилъ о себ:
— Когда я былъ маленькій, и меня брали на руки во время прогулки, то, вроятно, прежде чмъ научиться говорить ‘папа’ и ‘мама’, я кричалъ няньк: на землю! на полъ! пшкомъ!.. Я до сихъ поръ такъ живу: иду по земл и полонъ ея интересами. Метафизическіе возгласы въ литератур противъ позитивизма, реализма, либерализма покойныхъ ‘Отечественныхъ Записокъ’ и т. д. мн кажутся похожими на приглашеніе ходить по потолку… Такъ мало я понимаю и симпатизирую имъ. Точно опять нянька беретъ меня на руки, и я непремнно долженъ кричать: пусти меня на землю, на полъ! Вопросы о томъ, что станется съ нашей совстью, и будетъ ли конецъ земли или нтъ,— я поршилъ, какъ только сдлался ‘митрофаньевскимъ помщикомъ’… Я купилъ на Митрофаньевскомъ кладбищ кусокъ земли и вижу, что тамъ изъ моей матери и отца выросла сирень. Чтобы не причинять людямъ безпокойства посл смерти, я приготовилъ заране себ мсто и состою членомъ похоронной кассы для литераторовъ. Вотъ все, что я знаю о моей душ. На чемъ бы другомъ я ни остановился, меня все-таки будетъ смущать вопросъ: ‘а потомъ?’, которымъ я смущалъ въ дтств свою няньку. Умеръ у меня дядя и поставили гробъ въ комнат. Я и спрашиваю няню: ‘что съ дядей будетъ?’ — ‘На небо уйдетъ’,— говорить няня.— ‘А потомъ?’ — ‘А потомъ будетъ жить съ ангелами, не будетъ тамъ горя, а только одн радости’…— ‘А потомъ?’ — ‘А потомъ?.. Что же потомъ?.. Потомъ и мы умремъ и свидимся съ дяденькой въ небесахъ’…— ‘А потомъ?’ — ‘Тьфу ты, пострлъ’, обругала меня старуха, а отвтить все-таки не могла. Вотъ и теперь, когда я встрчаю писателя, отвергающаго реальныя нужды страны и проповдывающаго метафизическое счастье, я спрашиваю: ‘а потомъ?’. Я понимаю свободу и счастье человка въ зависимости отъ того или другого политическаго порядка вещей, отъ степени образованія въ стран, но ничего не понимаю въ ‘метафизической свобод’. Если говорятъ о внутренней свобод человка при любомъ порядк вещей, то я спрашиваю: а потомъ? Разв этимъ и кончается все? Вдь этой внутренней свободой нельзя же самого себя тшить! съ нею связаны дла и поступки, то-есть нужды времени, опять-таки не вчныя, а настоящія… Таковъ складъ моего ума. Я всегда былъ врагомъ фразерства. Пока русскій народъ будетъ безъ сапогъ, ему не до Шекспира и Пушкина. Я достаточно понимаю Пушкина, и когда я разстроенъ, то ничто такъ не успокаиваетъ мои нервы, какъ чтеніе въ сотый разъ того же Пушкина. Но если до крестьянскихъ школъ доходятъ только сказки Пушкина, и только одинъ старый кабакъ реформируется въ казенную винную лавку, а больше ничего изъ реформъ не попадаетъ въ деревни, то Пушкинъ и Шекспиръ будутъ ему чужды. ‘Сйте рожь, а васильки сами выростутъ’… При такомъ пониманіи эта мысль о ржи ничего не содержитъ въ себ пошлаго и матеріалистическаго. Равные ныншніе учителя проповдуютъ ‘метафизическій идеализмъ’ противъ ржи и каши… Они думаютъ, что утилитаріанизмъ есть предпочтеніе сапоговъ Шекспиру, они думаютъ, что Писаревъ не понималъ превосходства Шекспира. Ошибаются. Писаревъ лучше ихъ понималъ и Пушкина, и Шекспира. А только пока русскій народъ будетъ безъ сапогъ, не читать ему ни Шекспира, ни Пушкина. Вотъ о чемъ надо заботиться. Никто изъ шестидесятниковъ не опровергалъ идеализмъ, то-есть стремленіе къ тому, чтобы прежде самому быть лучше, а потомъ ужъ и строй измнится… Но мы понимали, что онъ измнится не иначе, какъ если мы будемъ сять хлбъ, а васильки сами народятся… Можетъ быть, я тмъ и дорогъ читателю, что никогда не фразерство,— валъ ‘о метафизическомъ идеализм’, но изображалъ въ своихъ романахъ идеалистовъ на живомъ и доступномъ всмъ дл. По моимъ произведеніямъ легко угадать идеальный типъ учителя по призванію, двушку, сохраняющую въ цломудріи свое тло, какъ и душу, родителей, которые боятся воспитать изъ собственныхъ дтей враговъ себ и стараются сдлать ихъ счастливыми въ своемъ родномъ гнзд, а не на сторон у чужихъ людей, скромныхъ общественныхъ дятелей, которые не любятъ шуму и не проповдуютъ другимъ того, чего сами не въ силахъ выполнить и т. д. Этому реальному направленію моихъ писаній причастно и большинство русскихъ писателей…
Никогда не сочувствуя утопіямъ, если он ограничиваются словами, а не живымъ дломъ, А. К—чъ, конечно, не могъ мириться ни съ толстовствомъ, ни съ русскимъ марксизмомъ, ни съ ‘лапотничествомъ’ народниковъ. Узнавъ, что толстовцы ухали въ Англію и думаютъ издавать свой журналъ, онъ грустно замтилъ, бесдуя со мною о нихъ:
— Если толстовцы будутъ проводить въ журнал то, что ‘ничего не надо отъ государственности’, и что народъ самъ долженъ отъ личности къ личности развиваться духовно и отстаивать свои права безъ реформъ Александра II, и что нептуническая теорія длаетъ то же, что и вулканическая, но врне и прочне,— то журналъ не будетъ имть успха. Вдь этого ‘ничего не надо’ достаточно и теперь. Чего же они добиваются?. Напротивъ того. Русскому народу все надо: и хорошей полиціи, и хорошаго чиновника, и хорошей литературы, и законности, и кредитныхъ банковъ, и желзныхъ дорогъ… Все нужно! Безъ государственной организаціи въ настоящее время этого ничего нельзя достигнуть. Я никогда не служилъ утопіямъ, но не отъ недостатка ихъ пониманія. Самое отдаленное будущее доступно моему созерцанію… Въ моихъ ‘Анабаптистахъ’ найдется и отрицаніе регламента ціи общественной жизни и блестящая проповдь утопическихъ ученій о богочеловчеств… Но я не съ ними. Я не сочувствую принудительному прогрессу съ непремннымъ приниженіемъ личности и свободы, но я знаю, что въ дикомъ состояніи ‘личность’ еще боле уничтожается отъ холода, голода и враговъ, чмъ при европейской организаціи государства. Смются надъ Фурье, что онъ проповдывалъ казарму, а Спенсеръ въ подобномъ казарменномъ государств видитъ ‘грядущее рабство’. Но что же лучше: казармы или голодъ? Регламентированная жизнь или нерегламентированная нищета? Толстому тоже не понравится принудительный прогрессъ. Ну, да вдь это все отрицается съ барской точки зрнія… Съ точки зрнія геніальныхъ и богатыхъ людей] Конечно, имъ нтъ надобности входить въ ассоціацію, подчиняться уставу и т. д. Они могутъ преуспвать и не зависть отъ другихъ людей. А бдняки, чтобы не умереть съ голоду, ищутъ опору другъ въ друг и соединяются въ ассоціаціи и государства. Въ моей стать ‘Мечты и дйствительность’ я подробно развилъ эту мысль… Хорошо Л. Н. Толстому говорить, что спасеніе человка въ самомъ себя и счастье тамъ же… Хорошо, когда у него 600.000 годового дохода. Да, дай мн милліонъ, и я научу всякаго спасаться въ самомъ себ… А теперь вотъ даже мн самому нужна комиссія по выдач пенсій престарлымъ и заслуженнымъ литераторамъ… Вотъ теб и царствіе Божіе внутри насъ. Съ милліономъ, то и счастье внутри. Съ этимъ всякій согласится. Впрочемъ я понимаю еще Толстого, отъ котораго такъ и ветъ умомъ, что бы онъ ни писалъ. Понимаю и Лскова, у котораго большой лобъ, большая голова, глаза, которые могутъ състь человка… А эти маленькіе послдователи Толстого, съ соннымъ выраженіемъ лица и точно ‘вареные’ въ разговорахъ, уже равно ничего не говорятъ моему уму. Вс они либо глупы и фразеры, когда отрицаютъ нашу культуру, съ наукою и вкусами, ничего другого не длая, какъ только сочиняя книги и живя въ городахъ по тмъ же самымъ вкусамъ, которымъ и мы слдуемъ, либо невмняемые и безвредные фантасты, нравящіеся исключительно провинціальной молодежи да женщинамъ… Конечно, если телефоны и телеграфы существуютъ для того, чтобы жены увдомляли своихъ мужей о томъ, что он накупили въ Париж себ новыхъ нарядовъ, а медицина, чтобы отравлять людей, то дйствительно не будутъ нужны ни телеграфы, ни медицина. Съ этой точки зрнія толстовцы отрицаютъ и науку безъ религіозныхъ цлей и цивилизацію съ принудительными задачами, совтуя все это оставить и сдлаться намъ мужиками, но вдь какая же это точка зрнія?! Что толку, если разговоры ихъ логичны, когда исходная точка зрнія ошибочна! Сами они въ практической жизни остаются не мужиками, а господами, пользуясь и телеграфомъ, и медициной, и даже полиціей для защиты своихъ господскихъ правъ, когда это имъ нужно.
О марксистахъ онъ говорилъ:
— Я не понимаю экспропріацію орудій производства, когда вс страны будутъ въ рукахъ нсколькихъ синдикатовъ, а вс мы будемъ пролетаріями, распропагандированными ученіемъ о трудовой цнности, наибольшая доля которой принадлежитъ намъ, рабочимъ. Жди, когда такое время настанетъ! Я вижу, что и теперь капиталъ столь же часто распредляется въ стран, сколько сконцентрировывается. Поземельная собственность во Франціи дробится, акціонерныя общества даютъ долю барыша мелкимъ пайщикамъ, а не уничтожаютъ ихъ, рабочіе, при помощи банка и выкупной операціи, могутъ также пріобрсти собственность на артельныхъ началахъ и т. д. Словомъ, экономическій матеріализмъ, даже самый безвредный въ практическомъ смысл — не въ моемъ вкус… Я раздляю либеральное направленіе, то-есть то историческое, которое гораздо шире народническаго, и которое отстаивали журналы, гд я прежде работалъ (‘Современникъ’, ‘Русское Слово’ и ‘Дло’). Я врю въ миссію интеллигенціи, долженствующей стать правительственной и общественной силами… Лапотническое направленіе въ литератур мн тоже ненавистно. Отдавать исторію въ руки невоспитаной массы — я не вижу резона, быть во глав ея мн боле улыбается и знакомо по европейской цивилизаціи. Я вообще за руководительство народа интеллигенціей со всми переходными фазами, а народъ мы даже мало знаемъ въ политическомъ значеніи. Въ до-реформенное время литература о народ была подъ такой строгой цензурой, что трудно было о немъ писать правдиво. Григоровичъ и Тургеневъ были аболиціонистами и, разумется, должны были писать о народ въ сочувственномъ дух. И Антонъ Горемыка, и Хорь съ Калинычемъ и т. д., вс идеализированныя лица. Затмъ какой источникъ о народ мы имемъ? Бунтъ Стеньки Разина, Пугачевщина, челядь г-жи Салтычихи, Селифанъ Чичикова. Осипъ Хлестакова, Пила и Сысойка Ршетникова, поговорки, русская брань, снохачество, фанатизмъ раскольниковъ и все тутъ!.. Что же это краски хорошія? Если ихъ недостаточно для характеристики позднйшаго времени и эпохи Александра II, то другихъ источниковъ нтъ, кром спорныхъ и кабинетныхъ сужденій Ник—овъ, В. В. съ одной стороны и съ другой г.г. Струве и Тугана. Такимъ образомъ отрицательныя стороны народа мы нсколько знаемъ, а хорошія-то гд же? Политическая его правоспобность въ чемъ сказалось? Если он и есть, то мы ихъ не знаемъ…
Глубокимъ пессимизмомъ всегда дышала рчь Шеллера о русскомъ народ, но тмъ боле онъ стоялъ за ускореніе пробужденія въ немъ правоспособности въ общеніи всесторонне съ источниками знанія и выборнаго начала. Что касается ‘консервативнаго’ толка писателей въ разныхъ журналахъ, лягающихъ шестидесятые года за недостатокъ философскихъ идеаловъ, то одного изъ ‘лягающихъ’ господъ я остановилъ крикомъ: ‘Да позвольте, когда было освобожденіе крестьянъ?’ — Въ шестидесятыхъ годахъ.— ‘А гласный судъ?’ — Въ шестидесятыхъ годахъ.— ‘А законъ о печати?’ — Въ шестидесятыхъ годахъ.— ‘А мировыя городскія и земскія учрежденія’?— Въ шестидесятыхъ годахъ.— ‘А отмна тлеснаго наказанія, а женское образованіе?’ — Все въ шестидесятыхъ годахъ…— ‘Такъ какъ же вы говорите, что они страдаютъ недостаткомъ идеаловъ? А что касается философіи, то для философскихъ умовъ Герцена, Лаврова, Чернышевскаго, Кавелина, Вырубова недостаточно было отвлеченныхъ системъ, и они примкнули къ живымъ задачамъ жизни. Разв эти задачи меньше требовали идеализма и философіи, чмъ ваши консервативныя статьи въ реакціонное время?’
Въ этихъ спорахъ А. К—ча о шестидесятыхъ годахъ видно его реальное отношеніе къ вопросамъ русской жизни,[которымъ онъ служилъ въ литератур около сорока лтъ, стараясь строго различать ‘мечты и дйствительность’ въ исторической жизни народовъ.

XIII.
Предубжденная критика: П. Никитинъ, А. Скабичевскій, А. Суворинъ, А. Б. и др.— Признаніе заслугъ Шеллера въ обществ и литератур.— Письма литераторовъ къ Шеллеру.

Трудно было, однако, добиться Шеллеру признанія своихъ общественныхъ заслугъ въ литератур. Его упрекали въ дланности героевъ (‘Тенденціозный романистъ’ П. Никитинъ, въ журнал ‘Дло’), а самую тенденцію автора одно время г. Скабичевскій называлъ ‘Сентиментальнымъ прекраснодушіемъ въ мундир реализма’ (‘Отечественныя Записки’ 1873 года). Въ доказательство такого мннія о Шеллер легко было выбрать изъ его многочисленныхъ романовъ и повстей слабыя мста и вынести приговоръ о дланности всхъ героевъ Шеллера. Такихъ слабыхъ мстъ у него, дйствительно, найдется довольно. Вотъ почему и мы говорили, что спусти Шеллеръ водицу изъ своихъ романовъ, выкинь нкоторыя несомннно дланныя сцены, романы его значительно выиграли бы. Но эти слишкомъ бросающіеся изъяны почти не мшаютъ чтенію и не портятъ реальнаго воспроизведенія жи8пи, какъ множество, напримръ, дланныхъ и прямо фантастичныхъ мстъ во всхъ произведеніяхъ В. Гюго не мшаетъ художественному значенію всхъ его ‘Жанъ-Вольжановъ’, какъ такія же мста въ ‘Петербургскихъ трущобахъ’ не роняютъ ихъ жизненнаго и глубоко-драматическаго сюжета. Я наудачу беру изъ Шеллера дланныхъ лицъ и дланные ихъ разговоры. Маленькая сестра спорить съ еще меньшимъ братомъ:
— Ты дитя, Поль,— говорила мн она.
— А разв ты большая?
— Я большая, я все знаю.
— Ничего ты не знаешь, ты и училась хуже меня у мадамъ Бурдонъ, только на фортепьяно бренчать умешь,— сердито упрекалъ я сестру.
— Я ее ненавижу, и никогда не стану хорошо учиться у нея, и ты не сталъ бы учиться, если бы ты былъ большой. На что мн ея французскія басни? что я стану длать съ ея діалогами? Они и никому не нужны, это вс большіе знаютъ, умные знаютъ…
— А вотъ я пожалуюсь ей, она и накажетъ тебя, большую-то! Теб и будетъ стыдно, угрожалъ я.
— Ты злой, ты злой! Ты на папу похожъ, ты хотлъ бы, чтобы вс отъ тебя плакали, вотъ ты какой?
— Такъ ты и папу бранишь? Постой же!
— Да, да, браню! Если бы папа не былъ злой, наша добрая мана не умерла бы, не бросила бы насъ, какъ собаченокъ, было бы кому насъ приласкать. Ты тоже злой, ты тоже не любилъ маму, теб ее не жаль, ты радъ, что безъ нея бгать можно!
Слишкомъ все это умно для дтей и, несомннно, что авторъ самъ имъ подсказывалъ ихъ рчи.
Тотъ же мальчуганъ, насмотрвшись однажды на мужицкія слезы, заводить слдующій разговоръ:
— Дядя, за что папаша требуетъ съ нихъ денегъ?— спросилъ я дядю дорогою.
Мн было очень жаль мужиковъ.
— Это оброкъ, они не заплатили его сполна.
— Разв нищіе платятъ деньги?
— Это не нищіе, это твои крестьяне.
— Какъ мои?— воскликнулъ я.
— Да, то-есть будутъ твоими, когда ты будешь совершеннолтнимъ. Это мужики изъ имнія твоей матери, ты ея наслдникъ, я думаю, ты это слышалъ отъ отца.
— Такъ я не хочу брать съ нихъ денегъ, мн ихъ не нужно,— заговорилъ я.— Мамаша сама давала нищимъ. Я этого не хочу, у нихъ ноги босыя…
Я волновался и готовъ былъ зарыдать, мн вдругъ опомнилась матушка, въ ушахъ звучали ея стованія о бдныхъ людяхъ, припомнилось ея кроткое обращеніе со всмъ, что бдно и забито: неодолимая тоска сжала мое сердце.
Дядя, между тмъ, теръ свой лобъ.
— Ты не говори объ этомъ отцу, вкрадчиво-ласковымъ голосомъ замтилъ онъ.
— Разв ты его боишься? У него глаза страшные,— вопросительно сказалъ я.
— Не боюсь, но ты не говори…
— Нтъ, ты его боишься,— утвердительно промолвилъ я, поддаваясь какому-то злобному чувству.
— Фу! что за глупости ты говоришь!
— Да, да ты боишься его, а еще большой такой, длинный, а трусишь!
Мн кровь хлынула въ голову, голосъ дрожалъ отъ злости, хотя я не могъ дать себ отчета, за что именно я злюсь. Мн только черезъ мсяцъ должно было исполниться девять лтъ.
Мы подходили къ дому.
— Ты съ ума сошелъ?
— Трусъ, трусишка, длинный!— дразнилъ я дядю.
— Это что за исторія?— раздался строгій голосъ надъ моимъ ухомъ, я и дядя обернулись: за нами стоялъ отецъ.
— Ничего, глупости,— поспшилъ промолвить дядя.
Я увидалъ оловянные глаза и уже дрожалъ всмъ тломъ, вся храбрость прошла.
— Павелъ, я тебя спрашиваю?
— Я не хочу оброка, не хочу оброка! Мамаша сама подавала нищимъ,— зарыдалъ я.
— Какого оброка? Откуда?
— Я наслдникъ…
Кончилась эта сцена тмъ, что ‘дядя’ дйствительно струсилъ, а ребенокъ, на крики отца о розгахъ, самъ закричалъ:
— Ски!— я всталъ со стула и взялся за первую пуговицу курточки, готовясь ее растегнуть.
Вс съ любопытствомъ смотрли на меня, ожидая, что будетъ. Отецъ холодно взглянулъ на дядю и на тетку и тихо сказалъ мн:
— Пей чай, а тамъ посмотримъ, что длать.
— Каковъ характеръ?— прошипла тетка.— И это еще девятилтній ребенокъ!
— Хорошо, если бы большіе болваны постарались походить на него,— отчетливо выговорилъ отецъ.
Здсь и старый, и малый ведутъ себя по заказу и, неудивительно, что страницы о нихъ выходили дланными. Но разв у Шеллера большинство произведеній написано такъ искусственно? Такихъ мстъ у него найдется во многихъ романахъ, но они занимаютъ въ нихъ незначительное число страницъ, чисто вводныхъ, которыя мысленно выбрасываешь, безъ нарушенія цлостности впечатлнія. Напримръ, въ ‘Гнилыхъ болотахъ’ учитель Носовичъ читаетъ дтямъ лекцію о ‘благородномъ эгоизм’ по роману ‘Что длать?’ и вся его лекція несомннно присочинена авторомъ. Тмъ не мене этотъ учитель по призванію живое лицо и каждый изъ насъ помнитъ по гимназіи такихъ идеалистовъ изъ педагогическаго міра. А нкоторыя его рчи дланныя и читать ихъ скучно въ повсти, какъ бы он не были умны, о томъ, что ‘эгоизмъ есть главный двигатель всего совершающагося на земл, безъ него человкъ длается ниже животнаго, ибо теряетъ послднее оправданіе своихъ поступковъ’. Быть эгоистомъ — значитъ любить себя, а кто же не любитъ себя, особенно, если онъ голоденъ или обремененъ непосильной работой? Нужно только, чтобы эгоисты имли ‘истинныя потребности’ и тогда удовлетвореніе ихъ принесетъ счастье всмъ людямъ. Ну, а добраться до ‘истинныхъ потребностей’ можно только умственнымъ развитіемъ и пониманіемъ того, что истинныя потребности выгодне, чмъ безчестныя и злыя.
Въ этомъ направленіи у Шеллера написано немало героевъ и героинь, но ихъ дланность не исключаетъ въ другихъ случаяхъ и самыхъ важныхъ въ ихъ жизни — глубокой жизненной правды. Между тмъ со всхъ сторонъ упрекали Шеллера огуломъ въ томъ, что его наблюденія взяты точно изъ ‘вторыхъ рукъ’, что его герои сочинены боле умомъ, чмъ сердцемъ художника, что ихъ авторъ застылъ въ одномъ положеніи, вопрошая всхъ своихъ героевъ объ одномъ и томъ же: въ какой мр у нихъ согласованы поступки со словами? Иной пропаганды за Шеллеромъ не числилось его зоилами и все его образованіе и пониманіе людей исчерпывалось азбучными истинами. А. С. Суворинъ, посл появленія Чеховской драмы: ‘Ивановъ’ и провозглашенія на страницахъ ‘Новаго Времени’ Чехова единственнымъ врнымъ выразите, лемъ русской жизни за послднее время, писалъ о Шеллер слдующее:
‘Поставилъ фамилію, а подъ ней громкія фразы и ‘лицо’ готово. Въ романахъ г. Михайлова такихъ людей не початый уголъ и все съ героической стороны. Для нихъ человкъ очень простая машина и анализировать его нечего — ‘подлецы’ и ‘кулаки’ и этимъ все сказано. Середины нтъ. Богатый мужикъ — непремнно кулакъ, человкъ не прямолинейный — непремнно подлецъ. Ко всмъ они подходятъ съ этою мрою, даже къ героямъ литературныхъ произведеній, въ которыхъ ищутъ или подлеца, или святого. Обыкновенные гршные люди ихъ не удовлетворяютъ и о своей честности они громко кричатъ. Понятно, что угрызенія совсти они не знаютъ, ибо они ‘честные труженики’ и казнятъ ‘темную силу’, ‘торжествующее зло’.
Еще боле жесткій отзывъ о Шеллер сдланъ въ минувшемъ году критикомъ ‘Міра Божьяго’, А. Б., по мннію котораго, выведенныя Шеллеромъ лица представляются не живыми, а кустарными иллюстраціями богомаза къ его излюбленнымъ теоріямъ.
Вс эти отзывы о Шеллер пристрастны. Многимъ изъ его критиковъ время доказало ихъ ошибочное сужденіе о Шеллер. Тотъ же А. М. Скабичевскіе писалъ въ ‘Русской Мысли’ за 1889 годъ No 1 и 2 слдующее:
‘Многіе Шуповы, Прохоровы или Русовы въ дйствительной жизни ускорили свое нравственное развитіе и выходъ на спасительный путь подъ вліяніемъ чтенія романовъ А. К. Шеллера и, конечно, до сихъ поръ на склон жизни своей, не перестаютъ вспоминать объ ихъ автор, какъ о лучшемъ своемъ наставник и друг’.
Тоже самое писалъ о Шеллер и проф. О. . Миллеръ.
Въ газет ‘Русь’ 11 октября 1898 г. Меньшиковъ говоритъ:
‘Какъ я ни люблю нашихъ великихъ романистовъ, но мн всегда бывало обидно за Михайлова, обидно то, что его недостаточно цнятъ. Пусть въ его сборникахъ нтъ такихъ женщинъ, плнительныхъ, благоуханныхъ, какъ у Тургенева, нтъ той щемящей сердце психологіи, какъ у Достоевскаго, нтъ глубокаго реализма, какъ у Толстого. Можетъ быть, Михайловъ не владетъ тайной художественнаго внушенія, какою владютъ даже молодые наши корифеи. Но у Михайлова есть великій даръ внушенія нравственнаго, способность волновать сердце не красотою, а совстью своего таланта. Секретъ этого таланта въ томъ, что у него есть что сказать, и за что существенное читатель охотно прощаетъ ему нкоторую блдность стиля и разные конструктивные недочеты. Вся сила Михайлова — въ благородномъ отношеніи къ жизни, которымъ онъ особенно заражаетъ молодежь. Вспоминая свою юность, я всмъ друзьямъ рекомендую Михайлова, какъ писателя-идеалиста, какъ лучшаго друга для вступающаго въ міръ молодого поколнія. Особенно дорогъ онъ для тхъ среднихъ слоевъ, которые томятся среди гнилыхъ болотъ жизни или бредутъ въ разбродъ засоренными дорогами, добиваясь дятельности достойной и свтлой ‘жизни Шулова’.
Подобное вліяніе Шеллера на читателей обусловлено, конечно художественностью и осмысленностью его беллетристическихъ произведеній. Чтобы наше мнніе о немъ не было голословнымъ, мы сошлемся какъ на публику, которая, по библіотечной статистик, требуетъ Шеллера наряду съ лучшими литературными именами, такъ и на цлый рядъ имющихся у меня въ распоряженіи письменныхъ доказательствъ того, что избранныя произведенія Шеллера останутся надолго художественными памятниками русской жизни и будутъ читаться въ русскихъ семьяхъ смло еще 40—50 лтъ. Я говорю о письменныхъ доказательствахъ, которыя Шеллеръ получалъ въ разные юбилейные дни своей литературной дятельности и, которыя по своему сердечному и интимному тону, не оставляютъ сомннія въ искренности авторовъ. Эти письменныя доказательства литературнаго значенія А. К. Шеллера исходятъ очень часто отъ крупныхъ литературныхъ именъ и мы охотно сохранимъ ихъ для литературы.

17-го окт. 88.

Москва, Кисловка,
д. и номера Базилевскаго.
Многоуважаемый Александръ Константиновичъ! Мн крайне досадно и обидно, что мой скромный голосъ* не присоединился къ согласному хору русскихъ писателей, чествовавшихъ свтлый праздникъ Вашей долгой и плодотворной дятельности. Я былъ въ Константинопол и только сегодня вернулся въ Москву, гд въ редакціи ‘Русскихъ Вдомостей’ мн передали о Вашемъ юбиле. Еще разъ — мн больно, душевно больно, что я отсутствовалъ тамъ, гд мн кажется, я по праву могъ бы разсказать Съ какою сердечною теплотой, съ какимъ искреннимъ участіемъ Вы всегда относились ко всему молодому и начинающему. Я хорошо помню — какимъ добрымъ словомъ Вы одобрили меня, когда растерянный и смятенный я вернулся въ Петербургъ. Я никогда не забуду, какъ бы ни складывались впослдствіи наши литературныя отношенія, что многимъ и многимъ въ своей энергіи труда въ ту тяжелую пору,— я былъ обязанъ Вамъ. И я ли одинъ! На моихъ главахъ проходили тогда цлыя вереницы — начинавшихъ товарищей — къ которымъ Вы ни разу не отнеслись съ холоднымъ высокомріемъ сдлавшаго себ большое имя писателя. Напротивъ Вы были истиннымъ другомъ каждому — и многіе изъ насъ, можетъ быть, не разъ жалли, что не прислушивались внимательно къ Вашимъ добрымъ совтамъ. Вы именно были всегда благожелательны къ нашимъ самымъ слабымъ росткамъ таланта. У Васъ для нихъ находилось и время и охота. Многихъ и многихъ ужъ чествовали у насъ, какъ высокоталантливыхъ писателей, какъ свточей русской мысли и русской поэзіи — но едва ли не Васъ одного можно сверхъ сего привтствовать, какъ истиннаго друга, добраго товарища, какъ сердце и душу, всегда открытыя тмъ, кому было трудно и жутко. Съ нами пробивавшимися тяжело и болзненно впередъ, Вы связали себя прочною душевною связью. Сдланное тогда — не забывается впослдствіи. Я повторяю: какъ бы судьба ни разводила насъ въ разныя стороны — Вашъ свтлый, литературный и человческій обликъ будетъ мн всегда дорогъ — потому вы поймете, какъ тяжело мн теперь, что на Вашемъ праздник отсутствовалъ я, не разъ и многимъ Вамъ обязанный. Еще разъ привтствую Васъ не только какъ высокоталантливаго писателя, какіе были и будутъ, но какъ высокую душу, честное и горячо бьющееся сердце, какъ дорогого друга всмъ тмъ, кому трудно и жутко… Въ этомъ отношеніи — Вы въ очень маломъ обществ и едва ли даже не одиноки, и съ тмъ боле глубокими и благодарнымъ чувствомъ я заочно жму Вашу руку и отъ всего сердца желаю Вамъ еще долгаго, плодотворнаго труда и достойнаго Васъ успха, некрушимыхъ силъ и душевной ясности.

Весь Вамъ искренно преданный
Вас. Немировичъ-Данченко.

——

9-го окт. 88.
Многоуважаемый Александръ Константиновичъ! Нездоровье помшаетъ мн, къ сожалнію, принять личное участіе въ Вашемъ юбиле. Но мн никакъ не хочется пропустить этого дня безъ нсколькихъ словъ къ Вамъ. Мн случилось нкогда быть свидтелемъ Вашихъ первыхъ начинаній, и теперь, черезъ многіе годы, видть, что Вы всегда, какъ при первомъ вступленіи на литературное поприще — среди всхъ пережитыхъ тревогъ — остались врны поставленной себ задач — служить общественному сознанію картинами нашей жизни, за которыми стояло всегда хорошее общественное и задушевное нравственное чувство.
Примите мои искреннія пожеланія — еще долгой плодотворной дятельности и добраго здоровья.

Вамъ всегда душевно преданный
А. Пыпинъ.

В. О., Ср. пр., 29.

——

Глубокоуважаемый Александръ Константиновичъ! Наконецъ-то и Вамъ пришлось переживать тотъ день, отъ котораго, къ счастію, ветъ не одною старостью, но и молодостью воспоминаній и сознаніемъ, что не все посянное нами поросло лебедой или побито градомъ, что и нашъ посвъ могъ когда-нибудь и какъ-нибудь пригодиться алчущимъ или хоть на время дать имъ нравственное удовлетвореніе.
Въ этотъ юбилейный день не поздравлять Васъ надо, а благодарить за то, что слишкомъ четверть вка Вы терпливо и не безплодно ратовали на пользу намъ родной литературы, за то, что, воодушевленные самыми лучшими намреніями, Вы дорожили не столько судомъ нашихъ литературныхъ корифеевъ, сколько сочувствіемъ своихъ многочисленныхъ читателей. Къ числу благодарныхъ голосовъ присоедините мой слабющій голосъ, и не взыщите, если мн лично не удастся присутствовать на Вашемъ праздник — не всегда могу я:
Съ изнеможеніемъ въ кости За новымъ племенемъ брести…
Пятьдесятъ лтъ не только литературной, но и какой хотите жизни — это такая тяжесть, отъ которой не только тло, но и душа болитъ. Поймите это, и какъ сердцевдецъ, великодушно извините

Васъ глубокоуважающаго и неизмнно преданнаго
Я. Полонскій.

1888 октябрь С.-П.-Б.

——

Великому государю царю и великому князю Алексю Михайловичю, всея Русіи сумодержцу и многихъ государствъ государю и благодтелю.
Бьетъ челомъ и плачетца и являетъ нищей твой государевъ сирота и богомолецъ, недостойный протопопишко Аввакумка.
Явка мн, государь, на злодя твоего государства, на книжнаго воровского атамана на Олексашку на Шеллерова, по разбойному его прозвищу — на Михайлова. Въ лто отъ рождества Господа и Спаса нашего Ісуса Христа тысяща осемъ сотъ шестьдесятъ въ третье, божіимъ попущеніемъ и діавольскимъ навожденіемъ, забывъ страхъ божій и крестное цлованье, учалъ онъ, злодй твой государевъ, книжный воровской атаманишко Олексатика, непотребный сынъ Шеллеровъ, гнюсныя и любострастны книжницы, романами именуемыя, денно — нощно слагать и тисненію предавать на соблазнъ и погибель благочестивыхъ мужей и женъ, отроковъ, паче же отроковицъ и убленныхъ сдинами старцевъ и даже до ссущихъ младенцевъ. И оные, государь, мужи и жены, отроки же и отроковицы и ветхіе денми старцы, забывъ Нога и Пречистую его матерь, аки оглашенные, извся языки и распустивъ слюди сладострастія, т непотребныя книжицы, чтутъ въ-засосіе. И стало, государь, отъ того веліе на Руси умовъ шатаніе, женъ и отроковицъ даже доссущихъ младенцевъ паденіе, божественныхъ же книгъ конечное забвеніе. Милосердый государь царь и великій князь Алексй Михайловичъ всея Русіи,— вели, государь сію мою явку и челобитье оному злодю твоему государеву, книжному воровскому атаману Олексашк, непотребному сыну Шеллерову, всенародно вычесть, и, бивъ ботоги нещадно, ноздри онымъ злодю вырвать, а книги ево на Конной площади сжечь вс безъ остатку, самово же злодя, Олексашку, заточить въ Пустозерскъ на вчныя времена безъ мотчанія. Царь Государь, смилуйся, пожалуй.
Къ поданію подлежитъ въ твой государевъ приказъ, цензурою именуемый, чрезъ подателя сего, черкасково воровсково казака Данилку Мордовцева.
Сердечно поздравляю и желаю еще 30 лтъ злить протопопа

Аввакума.

10 октября 1888 года.

——

Глубокоуважаемый Александръ Константиновичъ! Мн, человку, начавшему работать во время лучшихъ литературныхъ традицій, особенно дорого, уже помимо художественныхъ достоинствъ Вашихъ произведеній, то честное и задушевное направленіе, которое съумли Вы сохранить такъ свято, несмотря на вс невзгоды. Это такая рдкость въ эти четверть вка метаморфозъ людей и мнній, такая великая Ваша заслуга, которой никогда не должна забыть исторія нашей литературы, въ этомъ Вы поучительный примръ не только для начинающихъ дятелей мысли и слова, но и для насъ стариковъ. Какъ педагогу, мн особенно дорого то великое воспитательное значеніе, которое Вы всегда имли для молодежи, и дай то Богъ, чтобы Вы, сохранившій незыблемо всю жизнь лучшія сокровища:— вру въ добро, любовь къ родин и честь писателя, еще долго, долго такъ же неутомимо и задушевно продолжали работать на пользу нашего общества, ся въ немъ благотворныя смена добра и правды:— этого отъ всей души желаетъ Вамъ, вмст съ множествомъ Вашихъ почитателей,
Всегда глубоко Вамъ преданный старый педагогъ и литераторъ

Викторъ Острогорскій.

——

9 октября 88 г.

Дерптъ.
Многоуважаемый Александръ Константиновичъ! Завтра исполнится двадцатипятилтіе Вашего служенія русскому обществу и русской литератур,— служенія неустаннаго и плодотворнаго въ теченіе цлой четверти столтія,— позвольте же и мн присоединиться къ хору голосовъ Вашихъ почитателей и людей обязанныхъ многимъ Вашимъ произведеніямъ и тмъ хорошимъ свтлымъ мыслямъ, которыя Вы постоянно проводили и распространяли въ нихъ. Совсть безпристрастнаго наблюдателя, уважаемый Александръ Константиновичъ, заставляетъ каждаго признать въ Васъ пвца и выразителя печалей и радостей среднихъ классовъ нашей родины,— тхъ классовъ, откуда такъ много выходитъ всхъ ‘оскорбленныхъ и униженныхъ’, которымъ такъ тяжело живется на бломъ свт и типичнымъ представителямъ которыхъ Вы всегда такъ тепло и радушно давали пріютъ и мсто на страницахъ Вашихъ, ярко рисующихъ бытъ общества, романовъ. Тсно связанный съ тми слоями нашего общества, бытописаніемъ и анализомъ которыхъ Вы занимались 25 лтъ съ такою любовію и участіемъ, я могу лично засвидтельствовать правду и теплоту тхъ отношеній, какія установились между Вами, какъ авторомъ и Вашими читателями. Тамъ, въ далекой глухой провинціи, куда такъ рдко и съ такимъ трудомъ проходятъ лучи свта, гд всякое слово добра и правды звучитъ для многихъ и многихъ слушателей единственнымъ призывомъ къ иной, новой и разумной жизни, гд горячее и искреннее слово писателя находитъ сочувствіе, откликъ и падаетъ, по большей части, не на каменистую почву,— тамъ Вашъ голосъ не проводилъ безслдно, тамъ Ваши ‘Гнилыя болота’, ‘Лсъ рубятъ — щепки летятъ’, ‘Чужіе грхи’ и др. произведенія длали неуклонно свое глубокое важное дло, воспитывая подрастающія поколнія, заставляя задумываться старшее и всюду внося свтъ, разумъ и тепло.
Простой средній читатель — человкъ Васъ искренно Полюбилъ и старался, на сколько хватило его силъ и умнія передать эту любовь и своимъ дтямъ. Правду моихъ словъ лучше всего рисуетъ и подтверждаетъ отчетъ общественныхъ городскихъ библіотекъ, ясно указывающій кого изъ русскихъ писателей боле всего спрашиваетъ для чтенія публика. Заканчивая свое неумлое привтствіе Вамъ съ наступившимъ днемъ Вашего 25-лтняго юбилея и искренно желая, чтобы Вы, многоуважаемый Александръ Константиновичъ, еще долго — долго работали для русскаго общества, я не могу не замтить, что радъ возможности высказать Вамъ все, что давно накопилось, тмъ боле, что Вы имете для меня значеніе не только какъ писатель для читателя, но и какъ умлый опытный мастеръ слова, не отказавшій мн въ помощи и давшій мн возможность вступить, хотя въ качеств самаго младшаго члена, въ русскую литературную семью. Примите же, уважаемый Александръ Константиновичъ, мой поклонъ и горячій привтъ въ въ день Вашего юбилея.

Мих. Лисицынъ.

——

Многоуважаемый Александръ Константиновичъ! Я, быть можетъ, боле, чмъ вс остальные, празднующіе вашъ юбилей, горячо и искренно люблю васъ и желаю вамъ еще долго и долго работать для Россіи. Говорю ‘можетъ быть боле всхъ’, потому что никогда не забывалъ и не забуду того тяжелаго, ужаснаго времени, когда вы одни явились мн поддержкой и путеводной звздой въ далекой глуши.
Я сохранилъ къ вамъ теплыя чувства, и не только какъ къ человку лично мн безконечно дорогому, но и какъ къ писателю, произведенія котораго освтили мою юность своими чистыми, человческими, глубоко-воспитательными лучами.

Глубоко преданный
Л. Оболенскій.

——

9-го октября 1888 года.

Глубокоуважаемый Александръ Константиновичъ! Съ ранней юности я зачитывался Вашими произведеніями, гд столько сердечной теплоты, ума, добрыхъ и честныхъ идей. Познакомившись съ Вами лично, я больше и больше полюбилъ Васъ! Теперь читая Ваши произведенія — я вижу, что въ нихъ одинъ герой честный неутомимый, разумный, котораго я люблю и уважаю, котораго любятъ и уважаютъ вс читатели,— и этотъ герой самъ авторъ, этотъ герой — Вы! Желая по мр силъ почтить имянины Вашей литературной дятельности, я посвящаю Вамъ стихотвореніе. Можетъ быть оно слабо, не полно выразило мою мысль, но все же я буду счастливъ, если привлеку Ваше вниманіе, хоть на минуту, своимъ письмомъ и стихами.

Сердечно преданный Вамъ
Константинъ Фофановъ.

——

10-го октября 1883 года Спб.

Александръ Константиновичъ! 25 лтъ литературнаго творчества и почти столько же редакторской убійственной, отнимающей силы и время работы — это рдкое явленіе въ русской жизни и литератур! Вы работали на пользу общую, Вы не сяли смянъ племенной ненависти, Вы — между прочимъ — заставили меня (сами того, можетъ быть, не зная) полюбить и высоко цнить русскую рчь и русскую литературу. За первое благодаритъ Васъ вся Россія, за второе искренній и преданный Вашъ другъ

Генрихблинскій.

——

Глубокоуважаемый Александръ Константиновичъ! Только сегодня узнала, я изъ газетъ, что вчера исполнилось тридцать лтъ Вашей литературной дятельности. Я никого не знаю изъ литературнаго міра, мн не отъ кого было узнать раньше. Не всмъ позволяется оригинальничать, мн меньше многихъ, но простите, не могла удержаться и пишу Вамъ. Если бы я видла Васъ лично, едва ли бы я осмлилась сказать Вамъ то, что думаю: я только мысленно произношу длинныя рчи, да перо мое не въ мру смло и словоохотливо. Много трудовъ, много тяжелыхъ минутъ видла Ваша дятельность за тридцать лтъ. Во если кажется Вамъ порой, Александръ Константиновичъ, что жизнь дала Вамъ только тяжелыя минуты, врьте, что он пережиты не даромъ, что пойдутъ он на пользу цлыхъ поколній. Вы много сдлали, много сдлаете въ будущемъ. Вы человкъ души, человкъ, забывающій себя для ближняго, Вамъ чуждъ эгоизмъ, и Васъ мысль эта можетъ утшить.— Годъ тому назадъ я Васъ увидла, увидла такимъ, какимъ воображала автора Вашихъ произведеній, ‘узнала’ Васъ. Даже хорошія, добрыя мысли и слова такъ часто расходятся съ дломъ, что, увидвъ Васъ, я написала восторженное письмо своему лучшему другу — Татьян Л., въ которомъ писала ей о Васъ. Ея отвтъ теперь у меня передъ глазами, это не критика, это мнніе, а мнніе вдь можетъ, долженъ имть каждый. Не говорите: ‘Какое мн дло до Вашихъ дтскихъ сужденій’? не сочтите* за обиду то, что я осмлюсь привести отрывокъ изъ письма, я это длаю, потому что мн хочется убдить Васъ, какъ глубоко запали Ваши мысли въ сердце молодежи, какъ цнить Васъ она, хочется чтобы Вы поврили, что она только молчала, но слушала, все время слушала Васъ и, дастъ Богъ, возьмется за дло. Добро не можетъ погибнуть, но вотъ и отрывокъ:
‘Онъ (простите, это Вы Александръ Константиновичъ) заставляетъ думать, поднимаетъ или старается поднять вопросы, давно потонувшіе — это хорошо и полезно для молодежи, а особенно. И ныншней, которая, къ сожалнію, мало его читаетъ. А было время (мы съ тобой захватили только кончикъ его) когда Михайловъ читался на расхватъ, о немъ говорили, спорили, чуть не дрались. Теперь иные времена и нравы, а жаль за него, и за насъ и большое ему спасибо за то, что онъ написалъ! Его время прошло, но оно можетъ и еще разъ вернуться, и это будетъ хорошее время’! Вернется, скоро вернется! Уже начинаетъ возвращаться, да и не прошло еще, нтъ, хотло уйти и вернулось съ полдороги. Спасибо вамъ Александръ Константиновичъ, спасибо и отъ тхъ, кто мыслить, и отъ тхъ, за которыхъ мыслили и ратовали Вы!
Съ глубокой признательностью, глубокимъ уваженіемъ

К. Гумбертъ.

11-го октября 1893 года.

——

10-го Октября 1888 г.

Милостивый Государь Александръ Константиновичъ! Какъ и многіе другіе, я съ самой юности зачитывался Вашими произведеніями и съ тхъ поръ съ Вашимъ именемъ у меня неразрывно связано представленіе о честныхъ, хорошихъ убжденіяхъ, о трудномъ, трудовомъ, но всегда прямомъ жизненномъ пути. Поздравить такого юбиляра, какъ Вы — есть долгъ.

Примите увреніе въ глубокомъ моемъ уваженіи
Алексй Альмедингенъ.

——

Я вижу въ Вашемъ юбиле
Живой идеи торжество,
Ея друзья сошлись тсне,
Чтобы братски чествовать того,
Въ комъ бьется сердце человка,
Не очерствлое враждой,
Кто молодежи четверть вка
Былъ путеводною звздой,
Кого не старютъ невзгоды,
Чьи мысли чисты, какъ кристалъ,
Кто знамя правды и свободы
Ни передъ кмъ не преклонялъ
И кто въ заоблачныхъ высотахъ
Безсмертный славы не искалъ,
Но на земл, въ ‘Гнилыхъ Болотахъ’,
Посялъ лавры и пожалъ.
Привтъ горячій юбиляру!
Пусть грянетъ тостъ во вс края,
Пусть за него подымутъ чару
Вс правды истинной друзья.

Ольга Лепко.

——

Глубокоуважаемый Александръ Константиновичъ! 10-го октября исполнилось 30 лтъ служенія Вашего русской литератур. Будучи воспитаны на великихъ традиціяхъ лучшихъ годовъ, Вы въ теченіе своей литературной дятельности оставались врными этимъ традиціямъ и въ своихъ произведеніяхъ проводили дорогія Вамъ я мыслящей части общества идеи. Вы знакомили въ удобопонятной для всякаго читателя форм наше общество съ обездоленной ‘голью’, съ угнетенными классами народа, какъ русскаго, такъ и западно-европейскаго, Вы пробуждали искреннее участіе къ тмъ, ‘кто сиръ, и нагъ, и бденъ, кто подъ ярмомъ нужды поникъ, чей скорбный ликъ такъ худъ и блденъ’, своими произведеніями Вы способны вызвать на серьезную умственную работу, натолкнуть на ‘проклятые вопросы’, дать здоровую пищу уму, жаждущему свта. Ваше имя будетъ стоять въ ряду почетныхъ именъ доблестныхъ служителей ‘бдной русской мысли’. Вы глубоко врили и врите въ молодежь и были, какъ писатель, ея преданнымъ воспитателемъ, по мр своихъ силъ, и врнымъ ея другомъ. И мы шлемъ Вамъ, глубокоуважаемый Александръ Константиновичъ, задушевный привтъ и горячо желаемъ Вамъ увидть еще ту ‘зарю новыхъ дней’, ‘зарю святаго обновленія’, во имя которой Вы въ теченіе 30 лтъ подвизались на поприщ родной литературы.
Студенты Харьковскаго Ветеринарнаго Института.

——

Телеграма No 14624.

10-го Октября.

Привтствую писателя идеалиста, до сдины оставшагося врнымъ завтамъ свтлой и чистой юности. Да здравствуетъ авторъ ‘Жизни Шупова, его родныхъ и знакомыхъ’.

Е. Карповъ.

——

20-го Октября 1898 г.

Глубокоуважаемый и Многочтимый
Александръ Константиновичъ.

Простите, что пишу Вамъ заднимъ числомъ, что происходитъ, ни отъ невниманія, ни отъ забывчивости. Я, какъ искренняя Ваша почитательница, помнила день тридцатипятилтней годовщины Вашей литературной дятельности, и сердечно хотла высказать Вамъ самую искреннюю благодарность за все то доброе, что Вы посяли за эти тридцать пять лтъ въ сердцахъ читающей Васъ публики, въ сердцахъ отзывчивой на все, и горячо любившей и чтившей Васъ, молодежи! Если я не написала Вамъ во время, то отчасти, изъ за женской нершительности, отчасти, изъ боязни написать слишкомъ много, а злоупотребить Вашимъ временемъ, въ такой торжественный, и вмст съ тмъ, хлопотливый для Васъ день, считала — неприличнымъ, ограничиться же банальной телеграммой, я не хотла, не могла. Я слишкомъ многимъ обязана Вамъ! Вы воспитали меня Вашими произведеніями и сдлали изъ меня отзывчиваго человка. За это шлю Вамъ, многочтимый Александръ Константиновичъ, мое большое русское спасибо! И это ‘спасибо’ вмст со мною, скажетъ Вамъ много сотенъ голосовъ изъ молодежи моего времени. Мы воспитали себя на Вашихъ сочиненіяхъ, мы зачитывались ими! Вы были нашъ любимый наставникъ, нашъ любимый руководитель! На вс волновавшіе насъ вопросы, мы находили разршенія въ Вашихъ сочиненіяхъ. Если Вы показывали намъ отрицательныя стороны жизни, то рядомъ указывали и на положительныя, если Вы говорили ‘такъ поступать нельзя’, то тутъ же показывали, какъ поступать надо, Вы никогда не оставляли насъ въ потемкахъ! Вы пробуждали въ насъ душу, будили умъ, заставляли вникать въ самихъ себя, въ окружающую жизнь, сочувствовать горю ближняго и быть отзывчивымъ, а Вашей правдивостью, честными взглядами, нравственной чистотой и искренностью — Вы всецло завоевывали и покоряли юныя сердца наши.— Вотъ впечатлнія моей юности… И Вы, еще можете говорить что, подводя итогъ всему, что Вы сдлали, Васъ пугаетъ мысль: ‘Не пошло ли все на смарку?’ Но разв можетъ пойти на смарку то, что переживается цлыми поколніями?! Ваше письмо въ Редакцію ‘Новаго Времени’, отъ 11-го октября, подстрекнуло меня написать Вамъ. Хотя я не имю удовольствія быть лично знакома съ Вами, но по сочиненіямъ Вашимъ, у меня составился свой собственный образъ Шеллера-Михайлова, который я люблю, уважаю, чту, и на котораго смотрю, какъ на высоко-нравственнаго, правдиваго человка! Я врю, что, задавая себ вопросъ: ‘Не пошло ли все на смарку?’ Вы были искренни, но неужели Вы не подозрвали того громаднаго вліянія, которое имли на читающую публику, и то высоко-нравственное воспитательное значеніе, какое имютъ Ваши произведенія для молодежи? Неужели Вы думали, что Ваши сочиненія могутъ когда нибудь устарть, потерять интересъ и значеніе?— Мои впечатлнія юности я Вамъ уже высказала. Въ настоящее время мн сорокъ шесть лтъ, почти старуха, мать семейства, многое пережила, переиспытала… Много читала, перечитала почти все выдающееся въ нашей и иностранной беллетристической литератур, всхъ выдающихся нашихъ писателей,— и все же, Шеллеръ-Михайловъ остается, и по сіе время, однимъ изъ любимйшихъ моихъ друзей-писателей! Его произведенія перечитывались мною по многу разъ и въ различномъ возраст и каждый разъ, по прочтенію ихъ, я выносила новый интересъ, самое отрадное одобряющее впечатлніе и особенный нравственный подъемъ духа! Читая Ваши произведенія, Александръ Константиновичъ, чувствуешь въ себ приливъ чего то хорошаго, чистаго, длаешься, или врне, хочешь быть — лучше, добре, честне! А отчего?— Отвтьте сами.

Глубокоуважающая и почитающая Васъ
Е. Пароменская.

Кронштадтъ Морское
Инженерное Училище.

——

XIV.
Профессоръ Ор. О. Миллеръ о Шеллер.— Письмо Шеллера къ автору.

Воспитательное значеніе Шеллера обусловлено, конечно, тмъ, что кром битоваго интереса, его произведенія проникнуты высокою моралью и строгимъ ригоризмомъ. ‘Научившись громить чужіе пороки, говоритъ онъ: мы считали себя освобожденными отъ обязанности слдить за собственной нравственностью. Въ этомъ, быть можетъ, зло нашей эпохи прелюбодевъ мысли на каедрахъ суда, школы, университетовъ, церкви и литературы. Пророки и апостолы нашего времени, эти друзья меньшей братіи, здятъ на рысакахъ, пьютъ шампанское, бросаютъ горсти золота на женщинъ легкаго поведенія, и бднякъ, посл встрчи съ ними, такъ и остается при томъ убжденіи, что онъ встртился по крайней мр съ губернаторомъ, если не въ самимъ министромъ’. (‘Надъ обрывомъ’).
Проф. Ор. Миллеръ въ прав былъ сказать, что этотъ взглядъ Шеллера на русскую жизнь проглядли въ 60-хъ годахъ… ‘Въ противномъ случа, ему бы тогда досталось, надъ нимъ бы смялись, его бы стали чуждаться. Между тмъ, взглядъ этотъ заключаетъ въ себ существенное дополненіе и поправку къ направленію 60-хъ годовъ’. (‘Литературный Пантеонъ’ 1889 года No 1). Какъ не былъ Шеллеръ увренъ въ наступательномъ движеніи 60-хъ годовъ, онъ все-таки напоминалъ людямъ необходимость прежде всего выработки въ себ характера въ борьб съ своей собственной природой и скорблъ за несостоятельность многочисленныхъ своихъ литературныхъ героевъ. При всей ихъ умственной развитости, они вс перелицевались въ кулацкую аристократію а la Ртищевъ и Орловъ. Разумется, не на этихъ людей авторъ надется, думая о лучшемъ будущемъ. Эти современные герои останутся за бортомъ, какъ только общество двинется впередъ и явится возможность ему самому обсуждать вопросы внутренней жизни и оцнивать ея дятелей степенію ихъ искренности и познанія.
Внимательный читатель Шеллера замтитъ, что везд причиною уклоненія позднйшихъ людей отъ идеала являются наши семьи и школы, въ которыхъ зарождаются съ сомнительной репутаціей наши будущіе дятели. Этимъ преимущественнымъ значеніемъ семьи и школы передъ прочими условіями прогресса обусловлено педагогическое и въ высшей степени симпатичное вліяніе Шеллера на своихъ читателей. Его въ особенности необходимо рекомендовать не только молодежи переходнаго возраста, но и отцамъ семействъ, заботившимся о судьбахъ подростающаго поколнія. Сочиненія А. К. Шеллера несомннно станутъ достояніемъ каждой семейной библіотеки по мр того, какъ мы будемъ цнить и любить тхъ писателей, которые перенесли насъ черезъ житейскую грязь на сухой берегъ безчисленными указаніями на то и на другое, по мр того, какъ въ русское общество будетъ проникать сознаніе, что необходимо прежде всего воспитать хорошихъ людей и уже потомъ разсчитывать на успхи новыхъ соціальныхъ учрежденій и отношеній. Въ стать ‘Мечты и дйствительность’ Шеллеръ говоритъ: s какъ-бы ни были хороши учрежденія,— въ рукахъ негодныхъ къ длу людей они должны рано или поздно неизбжно погибнуть, и превосходно задуманный панамскій каналъ, попавшись въ руки мерзавцевъ, останется миомъ, хорошіе, годные въ общественной жизни, люди всегда съумютъ восторжествовать надъ дурными учрежденіями, сломивъ ихъ въ конц концовъ своей энергіей и создавъ на мсто ихъ новыя, по своему вкусу’.
Заканчиваю характеристику А. К. Шеллера скромнымъ воспоминаніемъ о немъ, когда онъ встртился у меня на вечер съ H. С. Лсковымъ, и послдній сталъ говорить съ нимъ объ его ‘Полномъ собраніи сочиненій’.
— Для меня,— сказалъ Лсковъ:— совершенно непонятно, почему изданія Писемскаго, Хвощинской не расходятся, и почему Атава увренъ въ ходкости своего полнаго собранія сочиненій, если оно будетъ предпринято. Несмотря на мой полицеймейстерскій носъ въ литературномъ дл, я пересталъ понимать публику за послдніе годы. Вотъ и мое собраніе сочиненій разошлось, а вдь я не былъ увренъ въ этомъ успх. Гд этотъ благородный подписчикъ и мой читатель, который меня кормитъ? Покажите мн его! Я не вижу… Ко мн ходятъ все какіе-то люди, благодарятъ и присылаютъ письма, а разговоришься съ ними — охватываетъ неодолимый гнвъ на нихъ, и я боюсь — меня задушитъ астма. Между мною и моимъ читателемъ ничего оказывается нтъ общаго…
Лсковъ долго распространялся на тему о рискованности въ настоящее время предпринять кому либо изъ писателей изданіе ‘Полнаго собранія сочиненій’, когда публика потеряла собственную физіономію и одинаково раскупаетъ Лскова и отца Іоанна Кронштадтскаго, и книгу ‘О женщинахъ’ съ вопросительнымъ знакомъ.
Разговоръ затянулся и былъ Полонъ интереса не только о томъ, что такое наша публика, но и современный читатель и чмъ, между прочимъ, популяренъ А. К. Шеллеръ въ русскомъ обществ. На другой день я зашелъ къ Шеллеру и засталъ его за письмомъ ко мн, которое онъ мн такъ и передалъ неоконченнымъ, по поводу замчаній Лскова о томъ, нужно ли Шеллеру рисковать изданіемъ его полнаго собранія сочиненій, и что въ немъ можетъ обезпечить ему подписку. Видимо, этотъ вопросъ занималъ г. Шеллера. Его отвтъ до такой степени интересенъ, что я приведу его здсь цликомъ, какъ самое вское заключительное слово о Шеллер.
Онъ писалъ ко мн:
‘Лсковъ мн задалъ вопросъ, почему я такъ тороплюсь съ изданіемъ полнаго собранія своихъ сочиненій. Отвтъ у меня одинъ: мн надо подвести окончательный итогъ моей боле чмъ тридцатилтней въ литератур дятельности, пока еще позволяютъ это сдлать мои расшатанные далеко не легкой трудовой жизнью нервы. Крупные художники, первостепенные таланты могутъ вовсе не заботиться объ этомъ, зная твердо, что они оставятъ огромное наслдство, и что даже неумлые наслдники не съумютъ обезцнить ихъ богатствъ. Вандербильдамъ все равно, меньше или больше ихъ богатство на какой нибудь милліонъ долларовъ. Вовсе не въ такомъ положеніи стоимъ мы, второстепенные труженники литературы: мы не можемъ даже быть убждены въ томъ, что посл нашей смерти соберутъ то, что мы сяли на литературной нив, и потому намъ особенно дорого и отрадно, когда мы на закат жизни можемъ свести итогъ того, что сдлано нами и, оставить памятью о себ ‘Полное собраніе’ своихъ сочиненій. Начиная литературную дятельность, я, къ моему великому счастью, не страдалъ самомнніемъ, служащимъ для многихъ источникомъ мученій отъ неудовлетвореннаго самолюбія, и сразу высказалъ въ предисловіи къ своему первому роману ‘Гнилыя болота’, что людямъ, съ небольшимъ талантомъ и обреченнымъ, подобно мн, на тяжелый трудъ, нечего и думать о созданіи художественнаго произведенія, но что и на насъ, какъ и на всхъ другихъ нашихъ согражданахъ, лежитъ долгъ, по мр нашихъ силъ, служитъ нашимъ ближнимъ Въ моемъ второмъ роман ‘Жизнь Шупова’ я опять вернулся къ той же мысли, сказавъ: ‘сйте хлбъ, а васильки сами выростутъ’. И теперь посл тридцати слишкомъ лтъ, оборачиваясь на пройденный мною путь, я вижу, что я всегда стремился твердо держаться этого правила, т.-е. говорить то, что я считаю нужнымъ и полезнымъ въ нашемъ обществ. Кто прочелъ все писаннное мною, тотъ знаетъ, что я старался показать родителямъ и педагогамъ, какъ они, не умя и не желая свято исполнить своихъ обязанностей, губятъ своихъ дтей и приготовляютъ изъ нихъ себ враговъ, я въ десятк мстъ своихъ произведеній указывалъ весь вредъ науки, не подготовляющей людей къ практической дятельности въ нашемъ отечеств, нуждающемся въ мастерахъ, въ техникахъ, въ инженерахъ и по невод обращающемся къ содйствію иностранцевъ, когда свои молодыя силы гибнуть безъ дла на одной канцелярской работ, я стремился объяснить въ ‘Голи’ исторію нашего общественнаго движенія въ шестидесятыхъ годахъ и въ исторіи семьи Муратовыхъ и въ Алчущихъ доказать, до какой степени паденія дошла неподготовка къ дятельности людей посл эмансипаціи крестьянъ, такъ называемый ‘женскій вопросъ’ и вопросъ о той благотворительности, въ которую играютъ люди или отъ праздности, или ради наживы, затронутъ мною въ роман ‘Мужъ и жена’, ‘Паденіе’, ‘Лсъ рубятъ’ и т. д. Мои романы считались часто чуть ли не опасными, но слава Богу это время прошло, и теперь слышатся голоса другого рода. Покойный Ор. . Миллеръ писалъ обо мн, что они являются ‘поправкой къ 60-мъ годамъ’, а въ ‘Русской Мысли’ Скабичевскій признаетъ меня ‘воспитателемъ и другомъ русскаго общества’. Это своего рода награда за мою дятельность, но досталась она не легко’.

XV.
Moе первое знакомство съ А. К. Шеллеромъ, Г. Е. Благосвтловымъ и Н. В. Шелгуновымъ.

Въ дополненіе къ общей литературной характеристик Шеллера, мн хочется привести нкоторыя частныя о немъ воспоминанія, для полноты нашего о немъ очерка.
СамыяТраннія мои воспоминанія объ Александр Константинович Шеллер относятся къ началу 70-хъ годовъ, когда я пріхалъ въ первый разъ въ Петербургъ самоувреннымъ юношей и влюбленнымъ заочно въ писателей. Я пошелъ къ Шеллеру, открыто выражая ему свое направленіе, свойственное тому времени, и, между прочимъ, отозвался о томъ, что русская интеллигенція живетъ на счетъ народа и повинна въ его несчастіяхъ.
— Зачмъ же вы тогда ходите къ этой интеллигенціи?— перебилъ онъ меня раздраженно.— Вы просите у этой интеллигенціи и книгъ для народа, и программъ для чтенія на ея же голову?
Я пробовалъ говорить о томъ, что онъ принадлежитъ къ иной, передовой интеллигенціи, но Шеллеръ съ прежнимъ раздраженіемъ напалъ на меня.
— А кто будетъ сортировать эту интеллигенцію? Неужели такіе совсмъ незнающіе практической жизни юноши, какъ вы?
Помню, что споръ нашъ кончился тмъ, что, назвавъ Шеллера самодовольнымъ и трусливымъ bon bourgeois, я ушелъ отъ него съ громкимъ негодованіемъ. Вспоминаю я этотъ эпизодъ собственно потому, что и другіе молодые люди нердко уходили отъ Шеллера съ такимъ же неудовольствіемъ на него, какъ и я. Но разница была въ томъ, что мои встрчи вскор возобновились съ нимъ, и я составилъ о немъ боле правильное представленіе, а другіе отшатнулись отъ него и до сихъ поръ руководятся при сужденіи о немъ своимъ юношескимъ впечатлніемъ. Я знаю, напримръ, разговоры о томъ, что посл появленія въ печати ‘Пролетаріата во Франціи’ и ‘Ассоціацій’, къ Шеллеру приходили депутаціи студентовъ за совтами и разъясненіями по поводу его книгъ, и, будто бы Шеллеръ такъ велъ себя съ ними уклончиво, смущенно и трусливо, что многіе изъ нихъ остались имъ ты, высшей степени недовольны.
Теперь мн совершенно яснымъ представляется его поведеніе съ ними. Книги ‘Пролетаріатъ въ Франціи’ или ‘Ассоціаціи’ могли возбуждать, при тогдашнемъ настроеніи молодежи, исключительно радикальные вопросы, для осуществленія которыхъ въ Россіи совершенно не было почвы. Отмчая ‘крайніе взгляды’ въ анабаптистахъ и французскомъ пролетаріат, Шеллеръ признавалъ русское молодое поколніе годнымъ только къ отвлеченному воспріятію этихъ взглядовъ, но не къ практическому ихъ осуществленію.
Онъ однажды разсказалъ мн о томъ, какъ въ 60-хъ годахъ онъ роздалъ стремившимся въ народъ молодымъ людямъ боле сотни своихъ программъ съ вопросами для собиранія на мст равныхъ свдній по рабочему вопросу въ Россіи. Молодые люди были чрезвычайно начитаны и съ самыми высокими намреніями, но, вернувшись осенью посл каникулъ въ Петербургъ, ни одинъ изъ нихъ не возвратилъ ему его программы съ отвтами. А между тмъ, сообразно этимъ свдніямъ, А. К— чъ собирался написать статью о томъ же рабочемъ класс, интересы котораго они изучали по книгамъ. Многіе изъ нихъ для тхъ же рабочихъ выпросили у него даровое изданіе ‘Ассоціацій’, но сами по себ они не ударили палецъ о палецъ въ этомъ направленіи на живомъ, требующемъ терпнія и заботливости, дл. Между тмъ, эти люди были принципіальными, и множество изъ нихъ погибло даже въ тюрьмахъ и ссылкахъ. Шеллеръ, разумется, зналъ изъ жизни молодежи и боле крупные факты о невозможности осуществить хорошую идею съ ничтожными и безхарактерными людьми. Онъ точно также никогда не врилъ для ближайшаго будущаго въ миссію простого народа, тмъ боле ‘пролетаризированнаго’. Онъ былъ сторонникомъ интеллигенціи, долженствующей быть правительственной и общественной силами, воспитанными въ нравственныхъ семьяхъ и гуманныхъ школахъ при свободномъ общественномъ мнніи. Ничего нтъ удивительнаго, что онъ избгалъ интимнаго и близкаго соприкосновенія съ фанатизированными людьми иного направленія, чмъ онъ, иногда открыто и рзко расходясь съ ними, иногда уклончиво и смущенно. Онъ служилъ народу именно какъ одинъ изъ видныхъ интеллигентовъ 60-хъ годовъ, имющихъ полное право признаться въ томъ, что они, по словамъ Шеллера, принадлежатъ къ поколнію,
Которое пробить успло наконецъ
Народу русскому пути къ освобожденью.
Съ этой точки зрнія нужно понимать и вс отношенія Шеллера къ разнымъ партіямъ его времени. Вс воспоминанія о Шеллер по этому вопросу непремнно должны быть комментированы тмъ, что его наиболе любимыми дятелями были не утописты и не т, которые производятъ много шуму, но хорошіе, простые люди дла, а не слова… ‘Тихіе, но гордые люди’. Необходимо добавить однако, что со многими лицами иного толка Шеллеръ былъ друженъ и оказывалъ имъ помощь своимъ многочисленнымъ знакомствомъ въ Петербург. Осторожность въ общеніи съ ними и несолидарность съ ними во взгляд на практическія задачи Россіи не мшали ему уважать въ нкоторыхъ молодыхъ людяхъ и ихъ искренность, и самый идеализмъ убжденій. Но уже, конечно, эти молодые люди не могли запугать его ни своими взглядами, ни поступками. Какъ писатель и редакторъ, Шеллеръ держалъ себя открыто для публики. Въ его дом перебывали люди самыхъ разнообразныхъ направленій исключительно на почв не агитаторскихъ, а нравственныхъ и отвлеченныхъ интересовъ. Оставаясь всегда на этой почв, ему незачмъ, было опасаться и трусить открытыхъ дверей своей квартиры для всхъ и каждаго, кто самъ интересовался его крупной личностью.
Дальнйшее мое знакомство съ А. К. Шеллеромъ возобновилось въ послдствіи и удивительно просто въ дом Е. Благосвтлова, при слдующихъ обстоятельствахъ. Я отдалъ H. В. Шелгунову на просмотръ для журнала ‘Дло’ свою рукопись съ описаніемъ моего ‘сліянія съ народомъ’. Въ этомъ описаніи были по преимуществу факты, отвчавшіе тогдашнему настроенію молодежи, и очень мало художественныхъ достоинствъ. H. В. Шелгуновъ возвратилъ мн эту рукопись въ контор редакціи, но не утерплъ, чтобы не коснуться принципіально вопроса о народ, и я горячо ему оппонировалъ, доказывая, что народъ гораздо просвщенне интеллигенціи въ политическомъ отношеніи, такъ какъ на собственной спин выноситъ вс особенности нашего политическаго строя. Это былъ одинъ изъ парадоксовъ семидесятниковъ, богатый практическими послдствіями, но убдить имъ я, разумется, могъ только своихъ сверстниковъ, а не Шелгунова. Во время разговора присутствовалъ неизвстный мн господинъ, съ фельдфебельской наружностью, все время молча посматривавшій на меня. Шелгуновъ, вернувъ мн мою рукопись, исполнилъ миссію редактора и простился съ мной. Я уже вышелъ изъ редакціи на лстницу, какъ услышалъ позади себя торопливый окликъ:
— Если вы не торопитесь, то зайдите ко мн… Я издатель журнала, Благосвтловъ.
Это былъ тотъ самый фельдфебельской наружности господинъ.
Въ квартир у себя Благосвтловъ преобразился: изъ сухого и нелюдимаго вида писателя онъ вдругъ превратился весь въ заинтересованнаго слушателя, закидывая меня массою вопросовъ, изъ которыхъ многіе самъ же развивалъ въ блестящей рчи, съ остроумными сравненіями и аналогіями. Теперь уже мн трудно вспомнить, за давностью времени, этотъ разговоръ, но хорошо помню, что Благосвтлова всего боле интересовало, дйствительно ли школа жизни сильне научной подготовки и что народъ ближе стоитъ къ злоб дня, чмъ интеллигенты? На эту тему разговоръ длился и за обдомъ. Къ концу его пришелъ Шеллеръ и показалъ какую-то корректуру съ помарками цензора. Благосвтловъ горячо воскликнулъ:
— Пожертвуйте формой, но сохраните идею… Непремнно идею сохраните!
Складывая корректуру въ боковой карманъ и прислушиваясь къ продолженію нашего разговора о народ, Шеллеръ ехидно обронилъ замчаніе въ мою сторону:
— Послушать васъ, такъ рабы въ исторіи были самыми просвщенными людьми. Они непосредственно знакомились съ безправіемъ, а не черезъ книги, какъ мы.
Я, конечно, помню общій взглядъ Шеллера и общее впечатлніе о томъ, что Благосвтловъ слушалъ меня заинтересованно, а Шеллеръ оспаривалъ и сажалъ меня на мель своими логическими соображеніями.
На этотъ разъ Шеллеръ также горячо разошелся съ господствующимъ взглядомъ на народъ, и моей самоувренности было нанесено нсколько чувствительныхъ ударовъ. Я невольно почувствовалъ свою слабость въ спор съ Шеллеромъ. Мы вышли вмст. Моему восторгу Благосвтловымъ не было предла, но Шеллеръ замтилъ, что я попалъ въ счастливый часъ къ Благосвтлову, и что послдній большею частью сухъ и желченъ съ сотрудниками. Въ то время я еще не умлъ анализировать людей, и, можетъ быть, оттого вс писатели казались мн прекраснйшими людьми. Я былъ очень радъ, когда, сверхъ ожиданія, Шеллеръ необыкновенно сердечно пригласилъ меня бывать у него въ опредленные дни по вечерамъ. На этихъ вечерахъ я видлъ лучшую часть петербургскихъ литераторовъ, но мн недолго пришлось пользоваться ихъ обществомъ. Вскор по независящимъ обстоятельствамъ я былъ на много лтъ оторванъ отъ Шеллера, Шульгина и другихъ лицъ, съ которыми впослдствіи у меня сохранились дружескія отношенія до самой ихъ смерти.
Мн пришлось вновь встртиться съ Шеллеромъ уже въ иномъ положеніи, когда я принужденъ былъ по политическимъ обстоятельствамъ жить ‘нелегальнымъ’. (См. объ этомъ мою книгу ‘Въ одиночномъ заключеніи’). Шеллеръ былъ въ то время редакторомъ ‘Живописнаго Обозрнія’ и принималъ меня не только въ редакціи, въ качеств сотрудника, но и какъ стараго знакомаго у себя въ семь. Это немаловажное обстоятельство, въ виду строгостей того времени. Не только я былъ въ его семь своимъ человкомъ, но именно черезъ него, Н. И. Шульгина, А. П. Меженинова, А. Н. Молчанова и А. А. Скальковскаго {Управляющій канцеляріей Лорисъ-Меликова.} я нашелъ лицъ, близкихъ къ Лорисъ-Меликову, и легализировался съ правомъ жить въ Петербург.
Весь этотъ эпизодъ изъ моей жизни вмст съ тмъ характеризуетъ въ значительной степени и Шеллера. Многіе ли изъ начинающихъ писателей встрчаютъ въ ныншнихъ редакторахъ не только участливое отношеніе къ себ, какое я видлъ въ Шеллер, но и простую доступность къ нимъ даже въ редакціонные дни и часы? Между тмъ, къ Шеллеру можно было придти во всякое время, особенно если объ этомъ предупредить его письменно. Онъ охотно удлялъ и постоянному, и начинающему писателю не только вечеръ, но и нсколько, съ тмъ, чтобы прочесть вмст съ нимъ его рукопись, указать на необходимыя исправленія и никогда не обижалъ автора самовольнымъ сокращеніемъ рукописи, снабженіемъ ея обиднымъ примчаніемъ, а тмъ боле измненіемъ текста безъ спроса автора. Онъ понималъ эту деликатную сторону въ писательств и, въ качеств редактора, былъ крайне терпимъ къ чужомъ мннію.
— Лучше отказаться отъ рукописи, чмъ притереть ее красками,— говорилъ онъ.— Если авторъ идетъ въ разрзъ съ редакціей, то не печатай его, а не упражняйся самовольно надъ его рукописью.
Этой особенностью своею Шеллеръ былъ особенно дорогъ начинающимъ писателямъ, съ авторскимъ самолюбіемъ которыхъ такъ рдко кто церемонится.

XVI.
Шеллеръ о секретаряхъ въ редакціяхъ.

Какъ соредакторъ трехъ журналовъ: ‘Русскаго Слова’, ‘Дла’ и ‘Живописнаго Обозрнія’, Шеллеръ заслуживаетъ особенно теплой памяти. Разсказывая исторію своего дебюта въ ‘Современник’ и ссору въ его редакціи съ секретаремъ Головачевымъ, Шеллеръ всегда разражался гнвной филипикой противъ секретарей въ литератур. Его мнніе о нихъ было мною напечатано при жизни Александра Константиновича къ его 35-лтнему юбилею въ ‘Петербургскихъ Вдомостяхъ’ (10 октября 1898 г. No 278) и, какъ мнніе довольно отвтственное, я предварительно давалъ его на просмотръ Шеллеру. Я замтилъ ему, что въ лучшемъ смысл секретари самовольничаютъ въ редакціяхъ, обращая послднія въ канцеляріи, а въ худшемъ они сами придуманы для того, чтобы редактору за ихъ спинами было безотвтственне давать общанія сотрудникамъ и съ легкимъ сердцемъ нарушать ихъ, иногда сваливая на секретарей неисполненіе обязательствъ, а, чаще разршая послднимъ объясняться съ разгнваннымъ сотрудникомъ въ какихъ угодно выраженіяхъ по адресу редактора. Нигд такъ не обезличенъ секретарь, какъ въ редакціи кулака — издателя…
— Между редакторомъ и сотрудникомъ не должно быть посредниковъ, отвтилъ Шеллеръ. Литераторы стараго типа сами гнушались поручать чтеніе рукописи секретарю или вести черезъ него объясненіе съ писателями. Нын семейныя отношенія между сотрудникомъ и редакторомъ исчезаютъ. Въ каждой редакціи къ свднію сотрудниковъ вывшено объявленіе: ‘входъ въ кабинетъ редактора постороннимъ лицамъ не дозволенъ’, ‘покорнйше просятъ постороннихъ лицъ не входить’, а самый кабинетъ редактора замкнутъ изнутри цпочкой или охраняется лакеемъ… ‘Постороннія’ лица — это именно сотрудники, которые должны довольствоваться объясненіями господъ секретарей.
— Безъ нихъ,— говорятъ — редактору не управиться одному. Говорятъ, что въ Европ они везд существуютъ. Вы можете прожить въ Лондон цлое лто и не добиться свиданія съ редакторомъ ‘Times’а’. А у насъ,— жаловался мн одинъ редакторъ — до сихъ поръ еще крпостной порядокъ. Редакторъ работаетъ иногда по 15 и 18 часовъ въ сутки, а затмъ узжаетъ на 2—3 мсяца въ деревню на абсолютное ничего не-дланіе. Умлый секретарь — сокровище при редакціи, но долженъ быть непремнно съ литературнымъ именемъ.
— Однако,— гд же они такіе?— восклицалъ Шеллеръ.— Что же говорить о томъ, чего нтъ. Секретари наши — обыкновенные, нужны для черной конторской работы. На ихъ попеченіи лежитъ храненіе и отсылка обратно рукописей и т. п. Но и то, какъ я возвращу рукопись черезъ секретаря, не видавъ самого автора и не поговоривъ съ нимъ? Да, можетъ быть, я возвращаю ему плохіе стихи, а въ разговор съ нимъ онъ окажется отличнымъ критикомъ. Вдь было же такъ у Благосвтова съ Писаревымъ. Въ свою очередь, плохой критикъ окажется въ бесд отличнымъ беллетристомъ… Вдь въ слог сказывается человкъ… Редакторъ долженъ сейчасъ почувствовать, какого духа и размра его собесдникъ. Онъ долженъ удержать у себя нкоторыхъ, другихъ предостеречь отъ грха, отъ литературныхъ заблужденій, третьему разъяснить самого себя и заказать пробную статью… Вотъ живая роль редактора, и какъ же ее можно поручить какому-нибудь неопытному секретарю? Знаешь ли ты, что прекрасный бытоописательный романъ Е. Л. Маркова ‘Черноземныя поля’ чуть не былъ возвращенъ обратно автору, такъ какъ показался слишкомъ толстымъ и скверно переписаннымъ секретарю редакціи ‘Дла’, г. Битмиту. Слыхалъ ты такого цнителя словеснаго искусства?! {Впослдствіи этотъ Битмитъ самъ проникся прелестью ‘Черноземныхъ полей’ и жилъ въ Зарайскомъ узд, Рязанской губерніи, совершенно по-крестьянски во имя сліянія съ народомъ.}. А между тмъ, именно этотъ романъ создалъ, главнымъ образомъ, имя талантливому писателю. Вдь могло случиться и со мной, что секретарь вернулъ бы обратно романъ, даже нечитаннымъ, и я могъ отвернуться отъ литературы, къ которой меня тянуло. Я всегда съ удивленіемъ спрашиваю: неужели обязанность редактора заключается въ томъ только, чтобы вернуть или принять рукопись? Я видлъ и въ ‘Современник’ редакторовъ, и въ ‘Русскомъ Слов’, которые умли создать сотрудника даже но неудавшейся рукописи послдняго. Вспомните, напримръ, дебютъ Писарева съ переводной вещью изъ нмецкихъ піитовъ у Благосвтлова. А все потому, что и Писаревъ, и я миновали секретарей и прямо попадали за оцнку литературныхъ лицъ. Когда ты самъ вступилъ въ литературу, съ кмъ теб приходилось имть дло? Какого ты секретаря зналъ? Никакого… Ты прямо пошелъ къ Благосвтлову, Шелгунову, Шульгину, къ С. Н. Шубпискому и ко мн. Ты былъ тогда безбородымъ юношей и, конечно, не представлялъ литературнаго интереса ни для кого изъ нихъ. Тмъ не мене, ты былъ принятъ каждымъ по семейному не только въ редакціонные дни, но за-просто къ вечернему чаю, если было о чемъ говорить съ редакторомъ. Вотъ какіе царили правы!
— Да, это правда,— произнесъ я…— Теперь бы мн не пришлось такъ счастливо войти въ литературную семью. Теперь подымается рчь о регулированіи отношеній редакторовъ и издателей къ сотрудникамъ законодательными мрами.
— Да, теперь,— возбужденно воскликнулъ Шеллеръ,— все рже и рже можно имть разговоры съ редакторами, особенно, неудачнику-дебютанту. А тогда литература сближала людей, если можно было имъ вмст думать, а при существующихъ секретаряхъ это невозможно… Теперь можно работать въ журнал и не знать даже въ лицо редактора-издателя. Вотъ какъ измнились отношенія между собою ‘братьевъ-писателей’. Прежде Благосвтловъ, почти ничего не писавшій самъ, умлъ своими рчами и мткими замчаніями возбуждать сотрудниковъ и направлять ихъ. Онъ какъ бы бросалъ имъ темы, а они уже сами разрабатывали его мысли. И я, и Писаревъ значительно обязаны ему тмъ, что онъ былъ намъ доступенъ во всякую минуту. Правда, и тогда было въ литератур много такого, чего не должно бы быть… Мой дебютъ въ ‘Современник’ при секретар Головач, случайно разсерженномъ, одновременно съ моимъ посщеніемъ, визитомъ нкоего старичка-графомана, Квашнина-Самарина {Послдній носилъ въ ‘Современникъ’ повсти, романы, стихи, басни, совершенно невозможныя для печати. Получая обратно рукописи, онъ настойчиво приставалъ къ секретарямъ редакціи: ‘Да какъ же вамъ надо, чтобы я писалъ?’.}, могъ бы оттолкнутъ меня отъ литературы и сдлать меня врагомъ ея… Дурного было всегда много въ литератур, но было и хорошее… Это ‘хорошее’ теперь все рже и рже встрчается.
Разсказывая о своемъ столкновеніи съ секретаремъ ‘Современника’, А. К., нсколько смясь, часто вспоминалъ аналогичный эпизодъ, случившійся въ одной изъ редакцій съ заслуженнымъ профессоромъ Орестомъ едоровичемъ Миллеромъ.
— Я,— говорилъ Шеллеръ,— положительно увренъ, что Ореста едоровича скоропостижно уморила одна изъ петербургскихъ редакторшъ… Орестъ едоровичъ принесъ ей статью обо мн и редакторша наговорила ему кучу любезностей, принявъ рукопись не читая. Смшно было бы проврять извстнаго профессора въ умньи писать, въ надлежащемъ тон, о русскихъ современныхъ писателяхъ! Статья Ореста едоровича обо мн — самая симпатичная изъ всхъ, какія я когда-либо читалъ о себ. И что же? Ждетъ онъ мсяцъ, другой — статья не появляется въ журнал. Идетъ справится, и ему выноситъ въ общую комнату лакей свертокъ бумаги и замчаетъ: ‘не надо…’.
— Да, что же это,— восклицалъ Орестъ едоровичъ на квартир Шеллера:— я не литераторъ, что ли, не профессоръ или ужъ такой дурной человкъ, что меня и правительство увольняетъ отъ службы, и въ редакціи со мной можно объясняться только черезъ лакеевъ? Вдь я не ничтожне госпожи редакторши, а меня все-таки ни приняли и вернули рукопись черезъ лакея.
— Можетъ быть, это былъ секретарь?— спросилъ его кто-то изъ присутствующихъ.
— А кто его знаетъ… Мн показался лакей,— гнвно отвтилъ О. . Миллеръ.
— Въ первый разъ въ жизни,— говорилъ Шеллеръ,— я видлъ Ореста едоровича сердитымъ и крайне взволнованнымъ. Онъ былъ тмъ боле удрученъ, что и въ другой редакціи въ Москв вернули ему статью о Глб Иванович Успенскомъ, безъ всякаго объясненія. Эти и другія литературныя и общественныя непріятности, конечно, сильно повліяли на почтеннаго профессора, который черезъ нкоторый промежутокъ времени, какъ извстно, внезапно почувствовалъ себя дурно на улиц и скончался. Ну, право, это его сгубили наши литературные нравы,— продолжалъ Шеллеръ.— Онъ былъ такъ огорченъ, между прочимъ, и тмъ, что его статья не была своевременно напечатана, въ 1888 году, что, помщая впослдствіи ее въ ‘Пантеон Литературы’ за 1889 годъ, онъ печатно заявилъ: ‘трудъ этотъ задуманъ былъ вслдъ за двадцатилтнимъ юбилеемъ нашего романиста, въ вид публичной лекціи. Прочтеніе этой лекціи не могло состояться (не разршено). Перенесенный затмъ на бумагу, трудъ этотъ былъ принятъ редакціей одного толстого журнала, но, пролежавъ въ ней, возращенъ автору’.
— Сильно волновался у меня Орестъ едоровичъ и на его вопросъ: почему я самъ не печатаюсь въ нкоторыхъ почтенныхъ органахъ нашей журналистики — я имлъ удовольствіе отвтить ему: а что, если понесешь рукопись, ее примутъ, но затмъ, когда она пролежитъ въ редакціи, мн, старому литератору, возвратятъ ее даже безъ объясненій черезъ секретаря? А вдь въ наше время это можетъ случиться. Что, если даже напечатаютъ ее, но съ безсмысленными исправленіями тмъ же секретаремъ, безъ вдома автора, а на ваше замчаніе о безсмысленныхъ исправленіяхъ тотъ же секретарь цинически скажутъ: ‘Ничего! У нашей публики желудки крпкіе, все переваритъ и не замтить…’. А вдь это бываетъ постоянно. Нтъ ужъ, Орестъ едоровичъ, я лучше посижу дома и, кто хочетъ, пусть самъ прізжаетъ ко мн и проситъ моего участія въ журнал, а съ секретарями я не люблю разговаривать о литератур. Появленіе ихъ въ литератур — признакъ упадка и коммерческаго ея характера. Мы, старые литераторы, привыкли считать свою профессію свободной отъ условій рынка и дорожимъ приходящимъ сотрудникомъ: стараемся его пріохотить къ литератур, выработать изъ него постояннаго участника въ журнал и угадать, даже по масс неудавшихся рукописей и личныхъ объясненій съ авторами, кто изъ нихъ — литературнаго темперамента и съ кмъ можно впослдствіи вмст работать…
Такимъ типомъ желаемаго редактора,— замчу я съ своей стороны:— былъ и А. К. Шеллеръ для значительнаго числа нын пишущей братіи, начавшей свою дятельность въ ‘Русскомъ Слов’, ‘Дл’ и ‘Живописномъ Обозрніи’ подъ его руководствомъ.

XVI.
Лсковъ и его письма къ Шеллеру. Моя переписка съ Шеллеромъ.

Не только для начинающихъ писателей Шеллеръ былъ дорогимъ руководителемъ, но и для опытныхъ онъ былъ превосходнымъ редакторомъ. Въ подтвержденіе послдняго у меня сохранилось воспоминаніе о томъ, какъ H. С. Лсковъ былъ недоволенъ редакціей ‘Русской Мысли’ за то, что она посылала его повсть ‘Зенонъ-Златокузнецъ’ въ рукописи на предварительный присмотръ къ цензору и послдній не пропустилъ ее къ печати.
Тогда Лсковъ передалъ повсть П. А. Гайдебурову въ ‘Недлю’, но тотъ пріхалъ къ автору просить ‘пожертвовать тенденціей’.
— Такое прекрасное описаніе египетской жизни,— говорилъ онъ.— Обстановка, природа, обычаи — удивительно художественно воспроизведены, но для сохраненія повсти необходимо пожертвовать тенденціей. Мн хочется напечатать ее, но въ этомъ вид, какъ возьму я ее въ руку, она жжетъ мн пальцы.
— Отымите отъ разсказа тенденцію,— отвчалъ Лсковъ:— отъ него ничего не останется. Выдетъ глупая басня. Я именно и писалъ его затмъ, чтобы человкъ своей врой могъ увлекать людей, двигать горами, какъ Зенонъ готовностью умереть за вру тронулъ и сдвинулъ чужое сердце… Мн только это и мило въ моемъ разсказ, а вы меня просите пожертвовать тенденціей и оставить только рамки разсказа и краски.
Такъ они и разошлись. По уход Гайдебурова Лсковъ сказалъ:
— Настоящій литераторъ никогда не посовтовалъ бы сохранить художественность безъ идеи. Попробую дать прочесть своего кузнеца Александру Константиновичу Шеллеру.
По прошествіи нсколькихъ мсяцевъ, Лсковъ, попирая отъ удовольствія руками свой носъ, радостно сказалъ:
— Заглавіе передлано и разсказъ названъ: ‘Гора’. Шеллеръ провелъ его даже у себя въ ‘Живописномъ Обозрніи’. Вотъ настоящій литераторъ, какъ поступаетъ.
Здсь будетъ кстати напечатать нсколько писемъ Н. С. Лскова къ Шеллеру, касающіяся съ одной стороны ихъ взаимныхъ переговоровъ о ‘Зенон’ и съ другой — свидтельствующія въ подробностяхъ, старанія Шеллера пріобрсть ‘Зенона’ для ‘Живописнаго Обозрнія’, несмотря на то, что ‘Зенонъ’ жегъ руки нкоторымъ издателямъ.

——

Сердечно благодарю Васъ, уважаемый коллега, за Ваше вниманіе и заботы. Вчера я получилъ уже No, но и этотъ мн не будетъ лишнимъ, если позволите имъ завладть.
Жаль, что все это ограничивается одною Москвою. Сегодня былъ у меня Гайдебуровъ и разсказывалъ, какъ ему длаютъ внушенія противъ ‘тенденціозности’. Любопытно!
Еще разъ Васъ благодарю и жму Вашу руку.

Преданный вамъ
Н. Лсковъ.

21, I, 89. Спб.

——

16. Авг. 80 Спб. г.
Фршт. 60, 4.

Достоуважаемый Александръ Константиновичъ!
Рпинъ былъ у меня и я у него и мы все переговорили. Какъ же это кончить? За чмъ дло стало? Я хочу ухать провтриться. Надо все кончить, что бы дло не стояло, а шло.
Прилагаю вамъ листокъ съ перемною заглавія. Пожалуста прикажите его подклеить къ экземпляру повсти. Объявлять ее надо подъ этимъ заглавіемъ: ‘Гора’. Рпинъ это знаетъ {Предполагалось, что ‘Гора’ будетъ съ иллюстраціями Рпина.}.

Преданный Вамъ Н. Лсковъ.

——

14. Нбр. 89. Спб. Фршт. 60, 4.

Достоуважаемый Александръ Константиновичъ!
По условію г. Добродева, которое лично мн Вами передано, я долженъ получить за повсть 1000 рублей. Въ то число я получилъ при Васъ 300 р., а за г. Добродевымъ осталось 700 рублей. Эти 700 р. должны быть уплочены мн въ два срока,— а именно: 300 р. 16-го ноября и 400 р. 15-uо декабря 1889 г. Завтра поступаетъ срокъ второго платежа (300 р.), а я боленъ и не оставляю моей комнаты. Позвольте мн просить Васъ, какъ посредника въ этомъ дл, оказать мн содйствіе къ полученію завтра же слдующихъ мн 300 р. Расписаться я желалъ бы на той же росписк, которая мною дана при полученіи задатка.

Преданный Вамъ
Н. Лсковъ.

——

26 сент. 90 г. Спб.
Фршт. 60, 4.

Уважаемый другъ Александръ Константиновичъ!
Изъ готовыхъ и нсколько сомнительныхъ вещей у меня есть одна, наимене сомнительная, тщательно сдланная ‘Сказка о большомъ доброхот’. Я ее уже много ‘присмирялъ’ и присмирилъ до того, что боле уже нельзя. Теперь, мн кажется, она можетъ пройти. Ее я Вамъ и позволяю себ предложить, съ тмъ условіемъ, что бы Сергй Емельяновичъ {Издателемъ ‘Живописнаго Обозрнія’, посл П. Н. Полеваго, былъ Сергй Емельяновичъ Добродевъ.} распорядился ее набрать, прислалъ бы мн корректуру и, по выправк мною корректуры, сдлалъ бы для меня два оттиска, а затмъ особый оттискъ послалъ бы къ цензору: но ни въ какомъ случа не посылалъ бы ему рукопись, десять разъ переписанную и опять сильно поправленную. Я полагаю, что Вы и Сергй Емельяновичъ признаете это мое желаніе справедливымъ и удобоисполнимымъ. Обо всемъ остальномъ, вроятно, успемъ поговорить посл того, когда намъ станетъ извстно, что сдлаетъ цензоръ.

Искренно Васъ уважающій и любящій
Н. Лсковъ.

P. S. За рукописью можете прислать когда Вамъ угодно, но только лучше, что бы она была у меня подъ рукою до тхъ поръ, пока С. Е. найдетъ благовременнымъ ее набирать. Пока она у меня я все-таки отъ времени до времени къ ней возвращаюсь. Она написана довольно трудною манерою и требуетъ ухода въ стилистическомъ отношеніи.

——

31. Авг. 91. Спб. Фуршт. 60.

Достоуважаемый Александръ Константиновичъ!
Окажите мн дружбу: пробгите препровождаемый при семъ запасъ стихотворныхъ опытовъ и, если можно, отберите изъ нихъ, что удобно, для помщенія въ ‘Живописномъ Обозрніи’. Поэтъ этотъ юный человкъ и мой родственникъ, и потому я за него и ходатайствую передъ Вами ‘по родству’. Сдлайте милость дайте ему хлебнуть отравы типографскихъ чернилъ! Онъ, конечно, малый хорошій и очень любящій литературу. Можетъ быть изъ него со временемъ что нибудь и выйдетъ. О гонорар разумется не чего условливаться: что дадите то и ладно. Остальное, что останется отъ Вашего выбора, пожалуста пришлите мн. А я къ вамъ не кажу глазъ потому, что все очень боленъ и не могу ни гд показаться.

Глубоко Васъ уважающій Лсковъ.

——

3 сент. 91. Спб. Фуршт. 60.

Простите мн мое замедленіе въ отвт на Ваше письмо, уважаемый Александръ Константиновичъ. Оправданіе мое въ томъ, что я не ‘прихварываю’, а тяжко страдаю мучительною болзнію, непозволяющею мн даже отвтить на письмо. Не рдкіе дни, а мсяцы сплошь я только страдаю. За это и простите мн все, что можетъ показаться какою нибудь съ моей стороны виною.
Общаніе свое помню, но я не въ силахъ ничего писать, и ни о чемъ не могу думать по литератур. Если же мн хоть немножечко полегчаетъ — я сейчасъ же напишу для Васъ небольшую вещичку, которая у меня помчена, когда я еще былъ здорове. Вамъ первымъ и напишу.
Еще разъ меня простите.

Преданный Вамъ
Н. Лсковъ.

——

12-го окт. 1891 г. Спб.
Фуршт. 60, кв. 4.

Достоуважаемый Александръ Константиновичъ!
Я послалъ Вамъ, нсколько стишковъ моего родственника Б., и просилъ Васъ, если можно,— что нибудь изъ нихъ напечатать. Посмотрли-ли Вы на эти ‘опыты’ и какъ ихъ нашли? Мн очень совстно утруждать Васъ моими докуками, но нельзя миновать этого… Пожалуста ни посердитесь на меня и что нибудь мн отвтьте.
Тамъ, помнится, есть кое-что возможное для печати и не худшее того, что печатается. А впрочемъ, я ни буду ни въ малйшей претензіи, если Вы мн возвратите эти опыты. Мн только нужно отвчать на вопросы поэта.

Искренно Васъ уважающій
H. С. Лсковъ.

Шеллеръ постоянно велъ переговоры о рукописяхъ съ издателемъ ‘Живоп. Обозр.’, С. Е. Добродевымъ, въ интересахъ сотрудниковъ и онъ же часто просматривалъ рукописи послднихъ, хотя бы эти рукописи не годились для ‘Живоп. Обозр.’ или предназначались бы въ другое изданіе.
Читать чужую рукопись или чужіе стихи, чтобы дать автору совтъ — было обычнымъ дломъ для Шеллера. При этомъ, вспоминаются мн прекомическія положенія, въ которыя попадалъ Шеллеръ.
— Этотъ сотрудникъ, говорилъ онъ: такъ отрицательно относится къ Добродеву, что самъ не хочетъ имть съ нимъ дло и говоритъ, что какъ только я уйду изъ ‘Живоп. Обозр.’, такъ онъ боле не дастъ туда ни одной строки. Для себя онъ считаетъ неудобнымъ работать у Добродева и объясняться съ нимъ, а меня заставлять торговаться съ Добродевымъ о полистномъ ему гонорар — онъ не стсняется…
Я самъ однажды передалъ Шеллеру просьбу объ аванс одной литературной дамы, стснявшейся прямо обратиться къ издателю. Отвтъ Шеллера рисуетъ его трудную роль въ подобныхъ случаяхъ и, несмотря на это, его всегдашнюю къ ней готовность.
Другъ Анатолій Ивановичъ, къ сожалнію, вчера не могъ ничего отвтить по поводу аванса за принятую статью твоей знакомой и потому длаю это сегодня. Уладить это не удастся, такъ какъ именно сентябрь мсяцъ въ денежномъ отношеніи самый тяжелый: 1-го октября взносъ на почту до 12,000 руб, и потому приходится сжиматься относительно лишнихъ расходовъ. Мн крайне досадно, что я не могъ услужить. Но тутъ виновато не нежеланія сдлать что нибудь.
До вторника? Да?

Твой А. Шеллеръ.

27-го авг. 1894 г.

——

Сохранилось у меня и письмо С. Н. Шубинскаго къ Шеллеру также съ литературнымъ порученіемъ, которыя сыпались на Шеллера въ ивобиліи, какъ и на всякаго благожелательнаго редактора. Шеллеръ часто передавалъ мн письма близкихъ ко мн и хорошо знакомыхъ писателей. Тоже самое длалъ и H. С. Лсковъ. Вотъ почему у меня и сохранились письма Лскова и Шубинскаго къ Шеллеру.

——

Многоуважаемый Александръ Константиновичъ!
Одинъ мой родственникъ прислалъ мн изъ Москвы нсколько стихотвореній его знакомаго,— молодого, начинающаго поэта,— съ просьбой помстить ихъ въ которомъ нибудь изъ петербургскихъ журналовъ. Мн кажется, что для начинающаго писателя стихи не дурны и обнаруживаютъ если не талантъ, то способность. Не возьмете ли вы ихъ для ‘Живописнаго Обозрнія’? Авторъ не желаетъ за нихъ никакого гонорара и ставитъ лишь одно непременное условіе,— чтобы ему были присланы т номера журнала, гд будутъ напечатаны стихотворенія. ч
Съ моей же стороны къ вамъ слдующая, усердная просьба: если стихотворенія покажутся вамъ не пригодными, возвратите мн ихъ. Если же они будутъ напечатаны въ ‘Живописномъ Обозрніи’, то пришлите мн, для отсылки автору, т NoNo, гд они появятся. Авторъ желаетъ, чтобы были выставлены лишь иниціалы М. А. его фамиліи.
Простите, что затрудняю васъ такими просьбами. Я ужасно не люблю ‘литературныхъ порученій’ но иногда отъ нихъ невозможно отказаться, и приходится эксплоатировать, въ свою очередь, чью нибудь любезность.

Искренно уважающій васъ Шубинскій.

——

Случалось, разумется, что и Шеллеръ былъ виноватъ передъ сотрудниками въ неаккуратности помщеній ихъ работъ. Но, разумется, многое здсь зависло во-первыхъ отъ деликатности Шеллера, не любившаго огорчать сотрудника отказомъ въ пріем статьи и принимавшаго статью, скрпя сердца, и во-вторыхъ — неисполнительность Шеллера часто зависла отъ невдомыхъ сотруднику причинъ, весьма смягчающихъ виновность редактора. Я знаю многихъ сотрудниковъ ‘Живоп. Обозр.’, недовольныхъ Шеллеромъ исключительно по незнанію всхъ обстоятельствъ, по которымъ Шеллеру приходилось измнять своимъ общаніямъ по журналу или откладывать исполненіе ихъ. Одно время я самъ было въ числ недовольныхъ имъ лицъ и, выведенный изъ терпнія, написалъ Шеллеру письмо, копія котораго у меня случайно сохранилась. А именно:

——

Многоуважаемый Александръ Константиновичъ!
Въ майской книг ‘Живоп. Обозр.’ нтъ моей статьи ‘О създ Спб. учителей’, а между тмъ Вы общали помстить ее въ этомъ номер. Я уже не говорю о стать ‘Учащая женщина’, которую Вы нсколько разъ общали помстить и все-таки не выполнили собственнаго общанія. Между тмъ время идетъ и статья ‘О женщин’ интересна^ въ связи съ вопросомъ о курсахъ, статья о създ гораздо интересне, если она напечатана вслдъ за създомъ. Это и заставляетъ меня просить Васъ напечатать ихъ поскоре, иначе, он устарютъ. Если вы не можете помстить об статьи въ теченіи мая и іюня, то возвратите мн ихъ обратно. Это мое условіе. Вы меня простите, А. К., Вы всегда общаетесь и мн никогда не отказываете въ моихъ просьбахъ, но часто не думаете о своевременномъ исполненіи ихъ. Это значитъ — неуважать человка, это иметъ видъ, что я навязываюсь къ Вамъ въ сотрудники и не понимаю отказа въ форм свтскихъ общаній Меня это очень мучаетъ. Если я не говорилъ Вамъ объ этомъ ране, то потому что не заслуживаю къ себ такого отношенія и мн трудно допустить справедливость моихъ подозрній.
Въ отвтъ я получилъ отъ Шеллера письмо отъ 19 мая 1883 г. совершенно посрамившее меня.
Уважаемый Анатолій Ивановичъ, неужели нельзя объясняться просто, безъ всякихъ подозрній и глубокихъ соображеній, по крайней мр, со мною Вамъ? Въ отношеніи Васъ я не редакторъ и не буду имъ, такъ какъ вижу въ Васъ просто стараго и дорогого мн знакомаго. Какъ редакторъ могу сказать Вамъ слдующее:
1) Статья о създ учителей набрана и не вошла въ майскую книгу только по расчетамъ экономическимъ, конечно, не моимъ, такъ какъ я не издатель. Наборъ ея, сверстанный уже, можете видть въ типографіи, ибо онъ идетъ въ іюльскую книгу.
2) Статья о курсахъ не идетъ отчасти потому, что и ничто покуда не идетъ, кром переводовъ и текущихъ или даровыхъ статей въ род воспоминаній г. Полевого, отчасти жe опять-таки по денежнымъ разсчетамъ: г. Полевой крайне стсненъ теперь и вовсе не желаетъ быть неисправнымъ плательщикомъ.
3) Условій никакихъ я не могу ставить, такъ издатель не я, а все дло въ будущемъ зависитъ отъ улучшенія или ухудшенія обстоятельствъ денежныхъ.
Согласитесь сами, что говорить объ этомъ предмет мн было очень щекотливо, такъ какъ денежныя дла журнала — чужая тайна. Г Полевой тоже старается длать все зависящее отъ него, чтобы не быть не исправнымъ плательщикомъ и удешевляетъ потому временно изданіе. Вы вынудили меня высказать Вамъ все это Вашимъ письмомъ, которое, къ сожалнію, показало мн въ совсмъ новомъ свт Вашъ взглядъ на меня. Свтскія отношенія, кажется, не были нашими отношеніями да и какіе же мы то свтскіе люди.

А. Шеллеръ.

Мой адресъ: Крестовскій,
у Петербурго-Крестовскаго
моста, дача Воробьева, No 6.

——

Конечно, не всегда Шеллеръ въ подобныхъ исторіяхъ могъ оправдаться именемъ издателя или обстоятельствами, но большинство изъ насъ склонно вспомнить Шеллера добрыми его поступками, чмъ недостатками и слабостями. Мн, такъ много ему обязанному, трудно было сначала мириться съ его нетерпящимъ возраженій характеромъ и злыми отзывами объ отсутствующихъ лицахъ. Я перешелъ въ разговор съ нимъ на ‘ты’ посл долгихъ лтъ нашего знакомства, когда положительныя стороны его жизни, въ совокупности, невольно подчиняли ему окружающихъ его людей и располагали ихъ искренно уважать покойнаго писателя.

XVIII.
Поправка Шеллера къ направленію 60-хъ годовъ.— Его защита 60-хъ годовъ.— Шеллеръ и Лсковъ о ‘Милочк’.— Посмертное стихотвореніе А. К. Шеллера: ‘Инвалиды Жизни’.

У меня имется портретъ Н. Г. Чернышевскаго, подаренный мн А. К. Шеллеромъ, съ собственноручной на немъ надписью послдняго:
Самоотверженный и честный нашъ боецъ,
Онъ весь принадлежалъ къ иному поколнью,
Которое пробить успло, наконецъ,
Народу русскому пути къ освобожденью.
Конечно, ‘пути къ освобожденью’ пробивались исключительно литературными идеями ‘шестидесятниковъ’, къ которымъ несомннно принадлежалъ и самъ Шеллеръ. Но онъ во многомъ и расходился съ ними… Проф. Ор. Фед. Миллеръ признаетъ романы Шеллера ‘существеннымъ дополненіемъ и поправкою къ направленію 60-хъ годовъ’ (‘Литературный Пантеонъ’ 1889 г. N5 1), но эта ‘поправка’ была, разумется, въ дух прогресса, а не консерватизма. Главною причиною безхарактерности нашей молодежи Шеллеръ, какъ извстно, считалъ наши ничтожныя и деморализованныя семьи, а между тмъ преобладающими въ то время вопросами считались не моральные, а ‘государственные’. Дале, Шеллеръ всегда проповдывалъ то, что ‘Гнилыя болота’ осушаются медленно: ‘истинный переворотъ совершается въ теченіе многихъ трудныхъ лтъ’. Онъ полагаетъ, что даже въ реформаціонный періодъ Европы мирные перекрещенцы и прочіе коммунисты создали хоть научныя доктрины и добились хотя чего-нибудь на извстное время, а воинствующіе, какъ незначительное меньшинство, не добились ни до чего. Что касается торжества Кромвеля въ Англіи, то его ‘воинствующее’ направленіе противъ Стюартовъ поддержано было цлой страной. Недаромъ его называли ‘душою парламентарныхъ армій’. Между тмъ, въ исторіи русскаго общества 60-хъ годовъ возникало не мало ‘воинствующихъ’ партій и Шеллеръ отлично понималъ, что это направленіе маленькой горсти людей вызываетъ опустошеніе въ самой воодушевленной части русской интеллигенціи, и училъ ее отдлять мечты отъ дйствительности во имя общаго блага.
Когда я Шеллеру сказалъ, что одинъ изъ видныхъ дятелей по политическому длу ‘193-хъ’, Войнаральскій, съ ума сошелъ, онъ грустно отвтилъ:
— А интересно, приходило ли ему въ голову, что все его дло сгубило только своихъ, а другіе остались, что все это дло насильственной борьбы немногихъ съ массами вымело изъ Россіи честныхъ людей и свелось на истребленіе своихъ же? Есть отчего сойти съ ума!
Эту же мысль Шеллеръ проводитъ и въ заключительномъ слов о ‘революціонныхъ анабаптистахъ’. ‘Они,— пишетъ онъ,— стремились силою пересоздать моментально все общество, весь его строй, всхъ людей, въ своемъ прямолинейномъ радикализм они съ лихорадочною поспшностью шли отъ отрицанія къ отрицанію, въ неудержимой экзальтаціи, стирая съ земли вс существовавшія религіозныя традиціи и правительства, и ихъ горсть сразу очутилась лицомъ къ лицу съ цлымъ полчищемъ враговъ, изъ которыхъ каждый отстаивалъ что-нибудь дорогое для него. На ихъ жестокія крайности общество отвтило не мене жестокими крайностями: оно было сильне и побдило ихъ’. Т же взгляды о безполезности насильственной и открытой борьбы меньшинства съ совершенно неподготовленнымъ большинствомъ проводитъ Шеллеръ въ ‘Пролетаріат во Франціи’, останавливаясь съ надеждою не на его стачкахъ и баррикадахъ, но на ‘Ассоціаціяхъ’ съ правомъ голоса. Въ посмертной стать: ‘Мечты и дйствительность’ (книжки ‘Недли’ X—XII за 1900 годъ) Шеллеръ вновь возвращается къ предпочтенію производительной ассоціаціи Годэна (Фами я истеръ въ Гиз) яркимъ мечтамъ Фурье о быстромъ пересозданіи человчества съ средней продолжительностью жизни до ста сорока четырехъ лтъ, при полной свобод страстей, вознагражденіи по потребностямъ и т. д. Въ отрицаніи революціонной и мирной утопій (фурьеристовъ, икарійцевъ) на русской почв заключается ‘поправка’ Шеллера въ практическомъ смысл къ направленію 60-хъ годовъ. ‘Добрыя намренія’ 60-хъ годовъ преобладали въ то время во всемъ и принципіальная ихъ сторона не вызывала въ Шеллер борьбы, какъ въ Достоевскомъ, Страхов и т. д. Но съ практической стороны Шеллеръ видлъ многое изъ шестидесятыхъ годовъ обреченнымъ на гибель. Воинствующія партіи были до такой степени высокаго о себ мннія и малочисленны передъ организованными силами правительства, что здсь никогда и вопроса не существовало для Шеллера, чмъ должно кончиться ихъ столкновеніе, но и для множества мирныхъ ‘коммунъ’ шестидесятыхъ годовъ Шеллеръ, какъ и обруганный въ то время Лсковъ, не находилъ подготовленными ихъ сторонниковъ. Въ одномъ случа вншнія противодйствія, а во второмъ — собственная распущенность только что эмансипировавшагося общества подрывали у Шеллера довріе къ торжеству радикальныхъ и быстрыхъ попытокъ измнить установившіеся и крайне испорченные нравы всхъ слоевъ общества. Одного изъ такихъ радикаловъ въ ‘Алчущихъ’ авторъ заставляетъ произнести надъ собою приблизительно врную оцнку и для большинства лицъ его времени:
— Ты фразеръ и больше ничего. Умешь говорить, а для какого бы то ни было дла нтъ ни силъ, ни выносливости, ни выдержки. Ему вспоминались мелочи его будничной жизни. Въ йенъ развили въ дтств брезгливость, но для чистоплотности ему нужны были слуги. Набить себ сотню папиросъ заразъ и прибрать оставшуюся пыль, на это у него не хватало терпнія и цлые дни у него всюду валялись гильзы, былъ разсыпанъ табакъ. Расчитать, что ему нельзя лечь спать въ дневной сорочк, такъ какъ она должна служить и завтра, это ему приходило въ голову только тогда, когда по утру онъ видлъ, что сорочка грязна и измята, а чистой нтъ. Вставъ утромъ, онъ забывалъ прибрать постель, точно кто-то другой придетъ сдлаетъ это, но этотъ другой не приходилъ и постель оставалась въ безпорядк. Мало-по-малу его комната приняла отвратительный видъ безпорядка и опротивила ему, барчуку, но этотъ безпорядокъ не пріучилъ его длать все то, что прежде длали за него другіе. Вспоминая въ тюрьм эти мелочи, онъ думалъ: гд же мн длать какое-нибудь боле крупное дло, когда я не способенъ былъ даже свою жизнь устроить такъ, какъ хотлось бы, слуги нужны, нужны люди, которые все длали бы за меня, а я только удобствами пользовался бы.
Исключительные люди, конечно, были въ этомъ поколніи, но Шеллеръ въ оцнк историческихъ задачъ считался съ массами, а не съ единицами. Это поколніе en masse воспитало и ныншнюю ‘мертвую молодежь’. Не могу не вспомнить при этомъ и жесткій отзывъ Шеллера о ней.
— ‘Я похалъ поправить здоровье за границу, говорилъ онъ. И все было бы хорошо, если бы не мой компаньонъ. Я взялъ съ собою студента 2-го курса, очень милаго и честнаго юношу, но совсмъ мн чужого. Я зналъ его семью очень давно и мои отношенія были такія: когда я приходилъ къ нимъ, то разговаривалъ съ отцомъ и матерью, а сынъ обыкновенно сидлъ и молчалъ или уходилъ съ товарищами въ другую комнату. Теперь ему 22—23 года, и я думалъ, почему не взять его съ co6oд за границу на тотъ случай, если со мной случится дурно или я заболю?.. Выглядывалъ онъ крпкимъ и сильнымъ. Можетъ поднять меня и донести до кровати. Я такъ думалъ, но оказалось, что мн этого мало… Какъ прежде у себя дома онъ не принималъ участіе въ моихъ разговорахъ и не могъ обмниваться со мною серіозными мыслями, такъ и теперь онъ сидлъ около меня, но обмна мыслей между нами не было. Онъ говорилъ и не мало, но это не были мысли… Онъ восторгался зданіями, видомъ природы, проврялъ въ гостинницахъ мои счета, но мн нужно было немножко ‘души’ его, и ее-то я не находилъ въ теченіе 40 дней, проведенныхъ мною съ нимъ за границей. Когда мы пріхали въ Люцернъ, то я цлыхъ три дня писалъ разсказъ о самоубійств и этой темой я обязанъ моему компаньону, 23-лтнему студенту петербургскаго университета… Всякую молодость я видлъ на своемъ вку, но такая, какъ эта, признаюсь, меня поражаетъ. Представь, какой я ни на есть писатель, но за 30 лтъ я написалъ немало, и говорятъ, что публика меня любитъ читать… А этотъ студентъ не прочелъ ни одной моей книжки. Онъ слышалъ обо мн, знаетъ я о моемъ существованіи, читалъ обо мн фельетоны въ газетахъ, поругивающихъ меня за то, что я не Тургеневъ, но самъ онъ не можетъ судить обо мн, такъ какъ ничего моего не читалъ. Можешь судить, какъ пріятно было мн, русскому писателю, хать съ такимъ человкомъ. Но этого мало, что онъ знаетъ лишь о моемъ существованіи и то, что я написалъ много книгъ. Онъ еще думаетъ, что писалъ-то я потому, что мн надо было жрать… Ничего другого онъ не представляетъ въ душ русскаго литератора, какъ, впрочемъ, и во всхъ прочихъ людяхъ. Затмъ подобные господа, съ молокомъ на губахъ, имютъ склонность поучать насъ стариковъ… Онъ все находилъ во мн не такъ, какъ-бы слдовало: и денегъ я много трачу, и прислуг напрасно даю на чай, и настроеніе у меня мняется безъ достаточныхъ основаній и, наконецъ, не практично я смотрю на жизнь. ‘Послушай, замтилъ я ему однажды, я взялъ тебя на тотъ случай, чтобы ты былъ при мн, если я захвораю, но вовсе не затмъ, чтобы ты былъ моимъ опекуномъ и учителемъ. Научить я тебя могу всему, а ты меня ничему’. Дошло до того, что онъ сталъ просить у меня деньги на храненіе изъ боязни, что я ихъ потеряю. ‘Вдь мн тогда, говорю я ему, не только не на что будетъ вернуться домой, но даже телеграмму послать… Потому что ты-то и потеряешь ихъ, а я шестой разъ зжу за границу и ни одного рубля до сихъ поръ не потерялъ’. Вотъ до какихъ рзкостей я долженъ былъ доходить съ нимъ. А онъ все учитъ и все учитъ. Пишу я, а онъ смотритъ на меня и, вроятно, думаетъ: ‘Дуракъ! дуракъ! Ну, зачмъ пишешь, если умрешь скоро? Чего возишься — практично ли это?..’ Вдь ты умрешь — хочетъ онъ сказать мн въ лицо — и скажетъ… Вотъ это какіе практики. Безчувственные. Чуткости у нихъ никакой. Нужно сказать, что мой адресъ въ Петербург перепутали, и вышло то, что мой спутникъ получаетъ по 2—3 письма, а я ни одного. Въ Петербург холера и я въ ужас думаю: да не перемерли ли тамъ вс мои? Возвращаюсь я однажды огорченнымъ съ почты, онъ меня встрчаетъ съ веселымъ видомъ и говоритъ: ‘ну, что — грибъ сълъ? Опять ничего?’. Ну, я его тутъ уже попросилъ серіозно боле не кормить меня грибами и помнить, что еслибы у него умеръ отецъ или мать, то я бы не смялся… Вотъ до какихъ разговоровъ довелъ меня этотъ представитель ныншней университетской молодежи. Можешь судить, какъ тяжело мн было отъ того, что я не нашелъ въ немъ души. А мн нужна была душа, съ которой бы я могъ и поговорить, и посовтоваться, и погрустить объ общихъ намъ печаляхъ… Вдь были же раньше молодые люди, съ которыми я могъ жить душою, я больше ихъ зналъ, и они интересовались тмъ, что я зналъ, этотъ нтъ и все только меня же училъ, что я и подобные мн напрасно жизнь прожили, что идеями ее не исправишь, это люди сами умютъ жить, безъ нашихъ сочиненій. Есть отъ чего было съ ума сойти. Я не даромъ три дня писалъ разсказъ о самоубійств: меня вдохновлялъ новый человкъ, котораго я вывезъ изъ Россіи посмотрть на Европу… А что онъ въ ней видлъ, спрашивается, когда онъ не зналъ ни одного иностраннаго языка. Единственно, что онъ вынесъ изъ этой поздки, это сознаніе, которое онъ и высказалъ громко… ‘Здсь, за границей, забудешь, какъ лобъ крестить передъ обдомъ и посл обда’. Ему даже молиться не нужно, а только лобъ крестить… Я зашелъ однажды съ нимъ въ католическую церковь, привлеченный туда удивительной музыкой и чрезвычайно пышной церемоніей. Онъ вошелъ въ церковь и вдругъ испуганно говоритъ:
— Пойдемъ отсюда… Лучше въ другой разъ.
— Какъ? Почему?
— Въ неслужебное время зайдемъ… Вдь это католическое богослуженіе.
— Да, что ты: жидъ, что ли?— воскликнулъ я.— Христосъ то у насъ одинъ! Онъ остался, но все время какъ бы порывался вонъ, очевидно, боясь сдлаться еретикомъ. И это студентъ петербургскаго университета… Кругомъ насъ идутъ рчи, собранія рабочихъ, совершаются крупныя событія, а онъ ни о чемъ меня не спроситъ, я ему и съ этой стороны, и съ той указываю на Европу, онъ внимательно выслушиваетъ, согласится, а потомъ займется какими-нибудь пустякомъ: либо письма пишетъ товарищамъ, либо принимается въ десятый разъ читать одну и ту же книгу и, не дочитавъ, уйдетъ гулять… Ну, однимъ словомъ, около насъ жизнь била ключемъ, а въ номер у меня сидла мертвая душа… И онъ совсмъ не испорченный мальчикъ, и даже не членовредитель въ будущемъ. Хорошо, что неособенно уменъ! Вдь это тоже счастье въ современныхъ людяхъ… По моему, онъ будетъ счастливымъ и уважаемымъ человкомъ. Сойдется съ двушкой и женится. Будетъ имть товарищей, но не будетъ знать, на что товарищъ живетъ и обдаетъ ли онъ каждый день. Словомъ, онъ вдохновилъ меня разсказомъ о самоубійств, но, разумется, я былъ бы искренно радъ ошибиться во всхъ моихъ предсказаніяхъ и заключеніяхъ объ этомъ и честномъ, и порядочномъ молодомъ человк…
— Чмъ ты объясняешь,— спросилъ я:— что такіе молодые люди выростаютъ по преимуществу въ радикальныхъ семьяхъ?
— Мы,— отвтилъ Шеллеръ:— ихъ отцы, слишкомъ много занимались общественными длами, а не своими дтьми, оттого послдніе и выросли нашими врагами… Иногда мн кажется, что все дло 60-хъ годовъ пошло на смарку, когда я наблюдаю — кто идетъ намъ на смну. Тогда я пишу главы въ своихъ романахъ или повстяхъ о самоубійцахъ и, если самъ не ршаюсь послдовать ихъ примру, то только потому, что всхъ самоубійцъ считаютъ сумасшедшими… А я не хочу, чтобы про меня такъ говорили. У меня все болитъ и разстроено, но не голова… Этотъ органъ не отказывается до сихъ поръ служить мн врой и правдой.
Назрвшимъ и осуществимымъ нуждамъ своего времени Шеллеръ служилъ съ неизмнной врностью въ теченіе всей своей жизни и не разу не вильнулъ въ сторону не только реакціонеровъ, но и толстовизма, народничества, марксизма, эстетовъ, декадентовъ и т. д. Онъ никогда не покидалъ знамя, на которомъ стояли совершенствованіе личности и задачи государства, ршаемыя просвщенной интеллигенціей путемъ постепенныхъ реформъ, а не пугачевщиной. ‘Какъ не худъ чиновникъ, но онъ все же лучше дворника’,— говорилъ Шеллеръ о русскомъ мужик.— ‘Какъ ни сладки мечты о пересозданіи снизу русской исторіи, но он хуже дйствительности уже потому, что дйствительностью мы живемъ, и прогрессъ ея достижемъ’… Разумется этимъ замчаніемъ о направленіи нкоторой части молодежи 60-хъ годовъ къ ускоренію прогресса снизу — Шеллеръ констатируетъ явленіе, не входя въ обстоятельную его оцнку.
По существу онъ принадлежалъ все цло своему времени и горячо любилъ его. Изъ этой любви вытекало его отрицательное отношеніе и къ крайностямъ 60-хъ годовъ, но когда онъ не замчалъ этой любви въ другихъ критикахъ, то первымъ раздражался противъ нихъ. Однажды у него за столомъ со стороны гостей раздалось рзкое слово по адресу преждевременно сгубленныхъ молодыхъ силъ и надеждъ. Шеллеръ сердито слушалъ гостей, низко опустивъ красивую голову съ длинной бородой на грудь, и вдругъ рзкимъ замчаніемъ перебилъ разговоръ:
— Не меньше погибаетъ людей на войн и никто изъ васъ не ругаетъ ихъ! Да, мы и безъ войны давно погибли отъ собственныхъ фразъ и считаемъ себя честными людьми!
— Мы все же приличне ихъ…
— Кому дорого это приличіе эгоистическихъ и малоразвитыхъ людей?— горячился Шеллеръ.
— Среди насъ зарождались и лучшія идеи, а нигилисты только подхватывали ихъ.
— Въ бюрократической сред-то лучшія идеи?
— Ну, да на верху… Тамъ давали тонъ и литератур, и общественной жизни.
— Этотъ тонъ подхватываютъ газеты, а не литература!— уже крикомъ возражалъ Шеллеръ.— Радищевъ, Пушкинъ, Блинскій, Герценъ и Толстой не воспитывались въ бюрократической сред, а сами воспитали верхи и общество. Что касается приличности, то когда видишь ныншнихъ прилизанныхъ молодыхъ людей, то боишься сказать, лучше ли они лохматыхъ?.. Тамъ было что-то живое у этихъ Рахметовыхъ, Базаровыхъ… Грубое и смлое, циничное, но молодое и напускное. Время могло ихъ исправить.
— Эти лохматые,— все еще неунимались оппоненты:— вызвали прилизанныхъ людей… Крайности вызываютъ крайности.
— Ну конечно,— насмхаясь перебиваетъ Шеллеръ: — теперь Добролюбовъ виноватъ въ томъ, что въ ‘Русскомъ Обозрніи’ редакторомъ состоитъ князь Цертелевъ, а сынъ генерала Исакова предсдательствуетъ у господъ литераторовъ… Вы всхъ хотите поровнять, а вдь и крайности надо различать между собою. Татары и Дмитрій Донской — крайности, но совершенно разныя.
— Татаръ онъ разгромилъ, но татарщину не выгналъ…
— Вотъ вы всегда такъ! Везд найдете для себя выходъ. Скажешь, что цензура запретила книгу, а подскажете: ‘зачмъ авторъ такъ пишетъ, что его запрещаютъ’, скажешь, что Наполеонъ казнилъ Орсини, а вы утверждаете, что онъ самъ погибъ. Для васъ исторіи не существуетъ и вы съ фактами распоряжаетесь ‘какъ съ тстомъ’, по выраженію Тургенева. Помнете его и получите что хотите…
— Вы все берете факты изъ исторіи…
— Ну-съ? А у васъ точно восца въ рукахъ! Непремнно для философіи нужно касаться событій дня, о которыхъ и говорить-то въ собраніи страшно и которые интересны боле прокурорамъ,— кричалъ Шеллеръ, невольно заставляя замолчать спорящихъ съ нимъ лицъ.
Случился однажды и въ чужомъ дом скандалъ изъ-за шестидесятниковъ…
Одинъ изъ молодыхъ поэтовъ сталъ говорить, что Некрасовъ былъ картежникомъ, любилъ деньги, эксплуатировалъ духъ времени и совтовалъ Муравьеву ‘не щадить виновныхъ’.
— Пройдутъ годы и забудутся недостатки Некрасова,— отвтилъ Шеллеръ,— но его стихотворенія останутся и найдутъ въ нихъ люди и поэзію, и честную мысль… Да и не современнымъ бы поэтамъ говорить о нравственныхъ недостаткахъ Некрасова!
— Отчего же,— продолжалъ поэтъ: — у большинства шестидесятниковъ идеи расходились съ длами.
— А если ужъ такъ,— воскликнулъ Шеллеръ:— если мрить достоинства шестидесятниковъ и восьмидесятниковъ, то какъ назвать того молодого поэта, который ходилъ одновременно въ либеральную редакцію подъ собственнымъ именемъ, а къ князю Мещерскому подъ псевдонимомъ? Какъ назвать того же поэта, который посвящаетъ свои стихи чуть-ли не двадцати — тридцати лицамъ, все разныхъ направленій, а, въ день выхода сборника своихъ стихотвореній, выставляетъ свою карточку въ витринахъ фотографа Шапиро? Къ этимъ средствамъ популяризовать себя шестидесятники никогда не прибгали и не умли служить разнымъ господамъ.
Страстныя обвиненія сыпались изъ устъ Шеллера, можетъ быть, и не вполн основательныя на голову бднаго поэта, осмлившагося корить Некрасова частной его жизнью въ связи съ идеями шестидесятыхъ годовъ. Въ защит своей шестидесятыхъ годовъ, Шеллеръ попутно захватывалъ даже и Л. Н. Толстого, когда кто нибудь нападалъ на него въ дух г. Мережковскаго, доказывавшаго въ петербургскомъ философскомъ обществ, что Толстому дороги не мистика и метафизика религіи, а жизнь по правд, по любви и по разуму, что для Толстого Христосъ — ‘подсчитанная польза’, прототипъ ‘Хозяина и работника’ и потому онъ ‘опошляетъ’ и ‘кощунствуетъ’ надъ религіей. Шеллеръ самъ очень часто отзывался о Толстомъ несправедливо, но всегда съ точки зрнія 60-хъ годовъ въ защиту позитивизма въ наук и государственныхъ реформъ сверху, а когда именно эта самая точка зрнія топталась гг. Мережковскими, то Шеллеръ вспыхивалъ гнвомъ и становился наг сторону Толстого. Даже и обратное, неумлое нападете на Л. Н. Толстого въ тхъ случаяхъ, когда Толстого смшивали съ мистиками, тотчасъ же заставляло Шеллера протестовать. Помню онъ увидлъ у меня на стол книгу С. Н. Кривенки: ‘На распутьи’ и прочелъ въ ней строки о томъ, что толстовскія общежитія исполнены ‘мистическимъ характеромъ’.
— Да, почему это Левъ Николаевичъ или его послдователи ‘мистики’?— воскликнулъ онъ.— Мистицизмъ — это врованіе въ таинственность, обряды и символы, какъ въ самое важное въ религіи. Но врованіе въ доступные человческому уму ‘идеалы’ — нельзя называть ‘мистицизмомъ’. Иначе вс крупные поэты и мыслители-мистики. Я никогда не назову мистицизмомъ ‘ученіе о томъ, чтобы положить душу свою за друга, отдать нуждающемуся послднюю рубашку, простить обиду врагу своему, заплатить за зло добромъ, воздерживаться отъ страстей,— въ особенности отъ обжорства и женщины. Между тмъ вс эти положительныя христіанскія мысли лежатъ въ основ каждаго такъ называемаго толстовскаго общежитія и его колоніи. Другое совсмъ дло, что на практик его сторонники не послдовательны, но по существу мысли Толстою очень далеки отъ мистической философіи.
— А на счетъ женщинъ?— спросилъ я.— Что ты думаешь объ этомъ въ его ученіи?
— Да, вдь о воздержаніи и даже совершеннаго отреченія отъ нихъ говорилъ еще Пушкинъ: кому суждено стоять передъ грозой, тотъ стой одинъ и не приближай къ себ жены, а Верне разв не говорилъ, что какъ только онъ заведетъ фарфоръ, то сейчасъ же и трусить писать горячую статью. А если завестись женою и дтьми, такъ и совсмъ будешь писать съ оглядкой на нихъ передъ каждой мужественной фразой. Но допустимъ, какъ ты говоришь, что могутъ быть, и онъ, и она мужественными людьми и стоять ‘передъ грозой’ — безбоязненно. Допускаю. Что же, однако, мистическаго и дикаго въ томъ, если мужчина будетъ воздерживаться даже отъ такой женщины? Кому это мшаетъ его воздержаніе въ размноженіи человческаго рода? Чмъ это противоестественно и вредно для него?
— Здсь возможна критика въ томъ смысл,— отвтилъ я:— что если самому фанатику не вредно воздержаніе, то вредно для другихъ. Если индусскій факиръ и стоитъ на одной ног всю жизнь, то вдь другіе на это не способны. Скопцы вредны тоже для другихъ своимъ ученіемъ, а сами они, фанатизированные, даже счастливы.
— Эта критика — пустой наборъ словъ,— перебилъ меня Шеллеръ. Вдь и факиры и скопцы понижаютъ своимъ ученіемъ по существу типъ человка, въ этомъ между нами нтъ спора. А ‘толстовское’ воздержаніе отъ женщины чмъ понижаетъ или уродуетъ человка? Юноша не хочетъ влюбляться и говоритъ, что желалъ бы никогда не быть рабомъ своихъ страстей, что тутъ худого? Если даже онъ не выдержитъ подъ конецъ, то и временное воздержаніе полезно.
— Но вдь онъ убждаетъ въ этомъ людей невоздержанныхъ и они будутъ мучиться, если послушаютъ его.
— Да, чортъ съ ними, если они на этомъ дл будутъ мучиться! Вдь всякая борьба съ своей природой — мучительна, но вдь только это одно и воспитываетъ въ человк благородный характеръ. Слдовать своей природ способно и животное, одинъ человкъ борется съ ней. Особенно русскимъ-то юношамъ и двицамъ крайне полезна проповдь противъ джерси и ‘влюбленія’… Вдь право на это уходитъ много силъ и еще больше всякаго обмана и негодяйства. Толстому длаетъ честь, что онъ заговорилъ объ этомъ въ своей ‘Сонат’.
Въ связи съ отзывомъ Шеллера о религіозныхъ воззрніяхъ Л. Н. Толстого, какъ олицетвореніи стремленія людей быть ‘совершенными’, мн хочется опровергнуть напечатанное сообщеніе о томъ, что какъ только былъ учрежденъ при академіи наукъ фондъ вспомоществованія заслуженнымъ и престарлымъ литераторамъ, такъ Шеллеръ, какъ ‘истинно русскій человкъ’, тотчасъ же пошелъ къ священнику съ выраженіемъ ему своего счастья и отслужилъ молебенъ. Все это напечатано г. Ясинскимъ въ февральской книжк его ‘Ежемсячныхъ Сочиненіяхъ’ и все это такъ не похоже на Шеллера…
Мн хорошо было извстно равнодушное отношеніе Шеллера къ писательскому фонду при академіи наукъ, такъ какъ я же и писалъ въ комиссію при фонд о болзненномъ состояніи Шеллера и его переутомленіи (стр. 20). Послдствіемъ этого заявленія было назначеніе ему пенсіи въ 50 руб. ежемсячно, о которой онъ всегда говорилъ съ раздраженіемъ, такъ какъ, въ виду ея малаго размра, онъ все такъ не могъ оставить своихъ занятій по редакторству изданій и не переутомлять себя ими. Не понимаю, зачмъ это понадобилось г. Ясинскому длать оцнку въ Шеллер ‘русскаго человка’ со словъ священника?! Ясинскій самъ зналъ усопшаго писателя много лтъ и могъ бы судить о немъ самостоятельно, все русское общество знаетъ также усопшаго писателя по его произведеніямъ, всегда раціоналистическаго содержанія и въ сфер нравственныхъ, и политическихъ вопросовъ, наконецъ, вс домашніе Шеллера знаютъ, что онъ чуждался духовенства и никакихъ во всю свою жизнь съ нимъ длъ не имлъ, кром похоронныхъ.
Въ партійномъ смысл онъ никогда не былъ ‘русскимъ человкомъ’, но въ идеальномъ смысл былъ ‘западникомъ’, скорбвшимъ о нашей отсталости и неподготовленности перешагнуть ‘средніе моменты’ исторіи.
При всемъ его почитаніи Ауэрбаха, Штрауса, Ренана, Бюхнера, Бокля и Дарвина, онъ, какъ и множество литераторовъ изъ шестидесятниковъ, былъ чистокровнымъ идеалистомъ.
Онъ часто говорилъ о себ:
— Вотъ какой матеріализмъ былъ въ шестидесятыхъ годахъ: я до сихъ поръ, по паспорту, числюсь ‘сыномъ’, а мои духовные дти — они и въ литератур извстны: Д. Голицынъ, С. Воейковъ, В. Величко… давно уже статскіе совтники. Идеалисты!
Когда въ журналахъ ‘Сверный Встникъ’ временъ Флексора и ‘Жизни’ времени С. В. Воейкова и Поварнина появились обвиненія 60-хъ годовъ въ грубомъ матеріализм, отсутствіи философіи въ критик и ничтожности всхъ идеаловъ, то Шеллеръ съ глубокимъ негодованіемъ восклицалъ:
— Какая это литературная честность молодыхъ писателей, если въ реакціонное время они хотятъ быть консерваторами! А несомннно, нападающіе на 60-ые годы за ихъ практическое направленіе,— гордятся тмъ, что они съ молокомъ на губахъ, но уже консерваторы. Шестидесятые годы дали свободу крестьянамъ, земскія учрежденія, гласный судъ, законы о печати и т. д.
— Для литературы мало… Новыхъ принциповъ и философскихъ системъ они не дали, возразилъ ему однажды оппонентъ.
— То есть въ шестидесятыхъ годахъ мало занимались философіей, что ли? Такъ и слава Богу, что писатели перешли изъ отвлеченныхъ сферъ на землю. Когда идетъ общественная работа, тогда только бездльники философствуютъ въ сторонк.
— Но, удовлетворивъ практическія нужды дня, шестидесятые годы ничего не оставили потомству.
— Да, васъ самаго, какъ еврея, не было бы среди насъ, если бы не шестидесятые годы! Вы бы безъ нихъ не были ни въ гимназіи, ни въ университет, ни здсь въ Питер, восклицалъ Шеллеръ. Вдь въ шестидесятыхъ годахъ поднять вопросъ о примиреніи національностей, и только въ это время можно было переводить ‘Избранныя рчи Брайта’, и писать длинныя статьи по поводу смерти Линкольна, и краткія по поводу собственныхъ огорченій на родин. Только этому времени обязана и издательница журнала, въ которомъ вы главный сотрудникъ. Вдь женское образованіе — все цло есть результатъ шестидесятыхъ годовъ. До нихъ въ Россіи не было почти женскаго образованія, а шестидесятые годы создали и женскія гимназіи, и всякіе курсы. Если вы не отрицаете практическіе результаты 60-хъ годовъ, то о философіи мы уже не будемъ говорить.
Шеллеру трудно было переварить того, что во глав философскаго движенія появляются ординарнйшіе люди, какъ Мережковскій, Флексеръ-Волынскій и Чуйко въ критик нкоторыхъ журналовъ, не внесшіе въ эту критику никакихъ новыхъ идей и новыхъ философскихъ системъ, но постоянно укоряющіе ими шестидесятые годы, Л. Гуревичъ (см. ея предисловіе къ ея роману ‘Плоскогоріе’) и З. Гиппіусъ (см. ‘Новые люди)’ — въ беллетристик и даже въ поэзіи Минскій и Льдовъ. Шеллеръ часто говорилъ:
— Въ ряду съ Чернышевскимъ, Герценомъ, Добролюбовымъ, Кавелинымъ и Лавровымъ ныншніе философы, поругивающіе ‘матеріалистовъ’ и мнящіе себя идеалистами,— не нашли бы мста для себя въ философскихъ отдлахъ русской журналистик. Вотъ что для нихъ 60-ые годы и потому они вс противъ нихъ! Даже не въ ихъ направленіи причина тому, что они не имли бы никакого значенія въ ту эпоху, а просто въ томъ, что многіе изъ нихъ не знаютъ и не считаются съ исторической жизнью народовъ. Они кричатъ о ‘метафизической идеализм’ вн времени и пространства, они исповдуютъ personalit въ то время, какъ на очереди стоитъ вопросъ объ общественныхъ формахъ жизни или о классовой борьб и. т. д. Они думаютъ, что философіи нтъ дла до временныхъ задачъ русской исторіи и проповдуютъ ‘борьбу за идеализмъ’, не умя даже иногда писать по русски… Вс эти выкрутасы ‘объ обнаженномъ новомъ угл ихъ души’, о ‘новой мозговой линіи, о ‘бочкахъ психологіи’, о ‘логическихъ аппаратахъ’, о ‘лепестк розы на блюдечк’, какъ доказательствахъ жажды новой жизни и новой философіи въ нихъ свидтельствуютъ неумнье освоиться съ русскимъ языкомъ и его красивыми оборотами, вслдствіе неначитанности и малаго образованія…
Помню Шеллеръ развернулъ книгу Волынскаго: ‘Борьба за идеализмъ’ и прочелъ: ‘идеализмъ — созерцаніе жизни въ идеяхъ духа, въ идеяхъ божества и религіи — можетъ дать объясненіе искусству, законамъ художественнаго творчества, и живой импульсъ ко всякому иному творчеству — практическому, нравственному. И искусство, и сама жизнь представляются мн способнымъ къ обновленію только на этомъ пути: просвтлніемъ сознанія идеями высшаго порядка, идеями, которыя почерпаются изъ экстазовъ души’.
— Что это? восклицалъ Шеллеръ. На какомъ это язык писано и о чемъ? Въ ‘экстазахъ души’ г. Волынскаго я вижу наборъ словъ, а не философію объ идеализм и обновленіи творчества. Обратите вниманіе при этомъ на слдующее обстоятельство: многія слова мы пишемъ черезъ , потому, что много читая, привыкли къ букв въ этихъ словахъ. А вдь наши идеалисты нигд ее не пишутъ, а потому, что они не начитаны. Разумется подъ буквою надо понимать правильность и красоту русскаго языка. Эти ‘идеалисты’ просто-напросто не начитаны, вопреки общему мннію о нихъ и для меня это ясно по слогу, которыхъ они пишутъ и романы, и трактаты.
— Какъ они печатаютъ тебя? Удивляюсь,— замтилъ я.
— Не только печатаютъ, но къ нашей чести мы въ добрыхъ отношеніяхъ,— отвтилъ Шеллеръ.— Я и самъ рдко читаю ‘Сверный Встникъ’, но меня тамъ печатаютъ… Вроятно потому, что редакція меня уже совсмъ не читаетъ. Иначе она бы не печатала ‘Конецъ Бирюковской дачи’ рядомъ со статьей Л. Н. Толстою ‘О недланіи’. Послдній совтуетъ недланіе въ своемъ условномъ смысл, а я доказываю въ ‘Бирюковской дач’, что именно ‘не-дланіе’ сгубило всю семью въ деревн. Это большая неосторожность проповдывать въ настоящее время противъ излишествъ трудолюбія, точно русское общество страдаетъ имъ. Оно все страдаетъ отъ недостатка занятій и неумнья трудиться. Особенно это замтно въ дворянскихъ усадьбахъ. Деревня давно перестала быть для помщика его ‘монрепо’… Да, что помщикъ?! Мн постоянно совтуютъ купить именьеце и поселиться въ немъ. А я чувствую, что тамъ-то и будетъ могила моему трудолюбію и моему тлу.
— Отчего такъ?— помню перебилъ Шеллера присутствовавшій одинъ изъ его докторовъ.
— Я не рожденъ быть Цинцинатомъ. Я большой прозаикъ… Я люблю природу, люблю деревню, фрухты и т. д. но все въ готовомъ вид. И нивы, и покосы мн нравятся, но обработывать поле и сять я бы не могъ.
— Неужели? Это такое наслажденіе деревенскія работы, если он не чрезмрны!
— А он должны быть всегда чрезмрны въ деревн! Никакого наслажденія не вижу въ нихъ!— перебилъ Шеллеръ. Я потому и считаю проповдь Л. Н. Толстого о прелестяхъ физическаго труда страшнйшимъ вздоромъ, такъ какъ умный человкъ гораздо боле сдлаетъ въ области мысли за то время, которое онъ проведетъ за грядками въ саду или за шитьемъ сапогъ въ комнат. Я не отрицаю физическій трудъ и очень самъ его люблю, но чтобы онъ не былъ обязателенъ и регулированъ. Какъ только скажутъ мн сколько часовъ работать, такъ я возненавижу трудъ… Это все равно, что мои прогулки. Я очень много гуляю и люблю бродить по окраинамъ города. Но если бы мн приказали ходить отъ угла Владимірской улицы до Адмиралтейства или въ другое мсто съ часами въ рукахъ для какой нибудь полезной для меня цли, я бы возненавидлъ прогулки. Прогулка для дла или для здоровья для меня не мыслима.
— А вотъ я, наоборотъ,— воскликнулъ тотъ же докторъ.— Я не понимаю прогулку ради прогулки, я тоже хожу по улицамъ, но всегда по пути за какимъ нибудь дломъ. А такъ гулять я не могу.
— Весьма понятно,— отвтилъ Шеллеръ.— Во время прогулки доктора не длаютъ операціи, а я, когда гуляю, я обдумываю планъ работы и гуляю съ удовольствіемъ. Я всегда думаю на ходу, пишу за маленькимъ столомъ, но сейчасъ же перемню образъ жизни, какъ только его сдлаютъ для меня обязательнымъ. Такъ и деревня. Она хороша, пока я не обязанъ въ ней жить и не принужденъ обратиться въ бездльныхъ Ломовыхъ или хищныхъ Кожуховыхъ изъ ‘Алчущихъ’. А именно чрезмрный трудъ, прямо какъ цль жизни, а не средство къ наслажденію собственной совстью въ занятіяхъ — обязателенъ для деревенскаго жителя. Природный мужикъ при этомъ можетъ и не быть хищникомъ въ сред подобныхъ ему тружениковъ, но нашъ братъ изъ интеллигентовъ никогда не будетъ мужикомъ! Я потому и ненавижу положительные идеалы Толстого, что вижу въ нихъ отрицаніе самой простой очевидности въ русской жизни. Своимъ огромнымъ талантомъ Л. Н—чъ раскрываетъ сущность государства и провозглашаетъ свободу, но свобода хороша, когда ею длаютъ добро, а не зло. Свобода для зла — самая ужасная вещь въ послднемъ слов прогресса. На этой свобод въ нигилистическихъ семьяхъ воспитываются дти самыми отчаянными эгоистами, во имя этой свободы ‘эгоисты’ сходятся въ колоніи и разбгаются обозленными и оклеветанными другъ другомъ, во имя этой же свободы люди сегодня держатся одного мннія, а завтра передумываютъ и именемъ свободы оправдываютъ себя… А вдь съ такимъ народомъ никакого практическаго дла нельзя имть, никакой увренности, что они не измнятъ вамъ и не уйдутъ къ врагамъ. Кром свободы, существуютъ обязательства, долгъ, гордость, честное слово, достоинство партіи и т. д. Только въ тхъ колоніяхъ и держутся наши свободолюбивые эгоисты, гд — какъ въ разсказ М. Ермолиной: ‘Въ интеллигентной колоніи’ (‘Историческій Встникъ’ 1898 года, No 12) — они чувствуютъ неослабленный контроль и судъ надъ собою. А ‘Фамилистеръ’ Годэна разв не держится, между прочимъ, строгимъ режимомъ {По правиламъ ‘Фамилистера’ въ Локэн, каждому рабочему ‘держать у себя цвты позволяется, но нельзя ничего бросать изъ окна, даже клочка бумаги, потому что онъ можетъ влетть въ чью-нибудь комнату, и мы оскорбимъ этимъ жильца’. Вс эти крайности и строгости, разумется, стснительны, но это хочетъ пользоваться положительными преимуществами ‘Общежитія’, тотъ охотно подчиняется регламентаціи ‘Народного дворца’. Вс блага жизни даются людямъ дорогою цною и только эгоисты воображаютъ пользоваться ими вполн свободно, ничмъ но жертвуя за нихъ.}. Да, я и не могу себ представить никакого общежитія безъ администраціи и ‘уставовъ’, безъ обязательнаго и даже усиленнаго труда. Можетъ быть потому я и живу свободной профессіей литератора и не могу себя представить въ коммун съ большинствомъ или меньшинствомъ. Но что я самъ не люблю и всячески избгаю, того нельзя избгнуть въ масс. Толстой можетъ ухать на островъ Робинзона и вс подутъ искать его и привезутъ ему пить — сть. А въ масс люди никуда не уйдутъ другъ отъ друга. Они жмутся другъ къ дружк, договариваются до чего нибудь, устраиваютъ у себя свои порядки и большинство охраняетъ ихъ. Въ маленькомъ кружк чувствуется деспотизмъ еще сильне и ближе, чмъ въ большомъ государств, дло совсмъ не въ томъ. Чмъ дороже принципы, тмъ настойчиве и деспотичне люди идутъ на охрану ихъ. Этого не избгнуть! Это въ натур человка. Но необходимо додуматься до истинно великихъ принциповъ, несчастіе въ томъ, что такими принципами считаютъ въ настоящее время то благодянія капитализма, то ученіе Толстого о томъ, что, въ виду принудительной организаціи нашей жизни, пожалуй, растенія ближе къ Богу и счастливе, чмъ люди…
Въ бесд о Л. Н. Толстомъ, Шеллеръ часто возвращался къ излюбленной мысли объ игнорированіи Толстымъ дйствительности. Конечно, Шеллеръ не былъ на сторон подавленія личности въ общин или государств, но онъ часто говорилъ:
— Свой собственный уголъ дается чрезмрнымъ, точно наказаніе, трудомъ, свобода у себя въ кабинет обезпечена мучительнымъ сознаніемъ того, что такого кабинета нтъ у большинства и что мы рождены не для наслажденій, а для трудно выполнимаго долга въ распредленіи благъ передъ обездоленными во всемъ необходимомъ {Интересно, чтобы сказалъ Шеллеръ, прочитавъ въ стать М. Меньшикова (‘Недля’, No 1 за 1901 г.) совершенно иныя строки: ‘Я глубоко врую въ необходимость и возможность счастья, я увренъ, что мы посланы въ этотъ міръ для блага, для ничмъ неомрачаемаго блаженства. Я до такой степени твердо убжденъ въ этомъ, что не смотря на милліонъ терзаній личной, какъ у большинства, испорченной жизни, я минутами чувствую себя безгранично счастливымъ, обязаннымъ вчною благодарностью Тому, Кто послалъ меня сюда. Но при всемъ оптимизм, я легко вижу гибель жизни и въ самомъ себ, и въ человчеств,— и если не прихожу въ отчаяніе, то потому лишь, что врую въ боле прочное бытіе, чмъ вотъ это, видимое. Когда мн говорятъ о безконечныхъ ужасахъ гд-нибудь въ Индіи или гораздо ближе, о погибающихъ отъ холода, голода, грязи, наскомыхъ, бактерій, сифилиса, пьянства, отъ лютой жестокости ближнихъ, отъ непрогляднаго невжества, рабства, низости… Когда мн говорятъ это, я чувствую то же самое, какъ подмчая въ себ смерть лучшаго, что во мн есть. Жаль, смертельно жаль, но что же длать. Совершается нчто серьозное, должное, нчто заслуженное и предопредленное тою же Волей, которая всегда священна. Ты несчастенъ? говорю я себ или погибающему народу. Если такъ, то это твое право на смерть, а не на жизнь. Если ты несчастенъ въ условіяхъ блаженства, которыя заложены въ самой природ, стало быть, природа извратилась въ теб и чмъ скоре ты исчезнешь, тмъ лучше. Или найди въ себ божественныя силы и освободись отъ страданій, или уйди отъ нихъ въ иное бытіе, убери изъ свжей и ясной природы рубище своего тла, рубище души. Кому нужна эта грязь подъ солнцемъ, и прежде всего нужна ли она самому теб?’}.
Шеллеръ не былъ при этомъ сторонникомъ Рахметова и не предлагалъ идти въ бурлаки, чтобы раздлить общую судьбу съ народомъ. Онъ находилъ интеллигенцію къ этому совершенно неспособный и считалъ гораздо полезне для нея остаться интеллигенціей, но не для блаженства, а для наилучшаго устроенія жизни большинства, путемъ ограниченія своихъ правъ надъ нимъ и страданій за него. Онъ былъ радикаломъ, но государственникомъ и гуманистомъ. Онъ первымъ бы привтствовалъ самодятельность массъ, но онъ не врилъ въ нее въ данный періодъ времени и ждалъ движенія въ благородномъ меньшинств русскаго общества. Посвящая сочувственныя статьи исторіи европейскихъ народовъ (XV томъ), онъ врилъ въ его прогрессъ за его собственный счетъ и понималъ всю естественность западно-европейской соціаль-демократіи, но Россія была для него въ настоящемъ період своего развитія государствомъ чиновническимъ и земскимъ, съ участіемъ и преобладающимъ значеніемъ интеллигенціи.
— У каждаго народа свои обстоятельства и только отвлеченный идеалъ одинъ и тотъ же,— говорилъ онъ неоднократно.
Въ совмстной работ русскаго общества и правительства шестидесятыхъ годовъ, онъ видлъ самое нормальное разршеніе государственныхъ задачъ и всякій разъ радостно привтствовалъ время отъ времени признаки взаимности и доврія между этими внутренними силами нашей родины. Отсюда проистекало его недовольство и отреченіемъ Толстого отъ историческаго пути Россіи, и заимствованіемъ марксистами послдней капиталистической фазы европейской исторіи. Въ пониманіи русской исторіи онъ былъ постепеновцемъ, но съ яснымъ разумніемъ западно-европейскаго прогресса и всхъ его преимуществъ. Признавая нашу отсталость въ государственной жизни и не раздляя поэтому множества политическихъ програмъ Запада, Шеллеръ въ то же время преклонялся передъ европейской цивилизаціей и всегда чуждался формулы ‘Россія для Россіи’…
Преклоняясь передъ историческимъ значеніемъ шестидесятыхъ годовъ, Шеллеръ самъ былъ исполненъ многими ихъ литературными особенностями. Я, однажды, спросилъ у него про одного начинающаго (П. И. К—го) писателя:
— Знаешь ли ты что-нибудь о немъ?
— Цлый романъ его лежитъ у меня,— отвтилъ Шеллеръ.
— Не дуренъ?
— Дуренъ онъ или нтъ, но я его не пропущу, если бы даже цензура пропустила. Авторъ касается въ немъ студенчества, сходокъ, разговоровъ и все это подвергается поруганію. Слова нтъ въ томъ, что молодежь, ужъ по одному тому — что она молодежь,
глупо себя ведетъ на всякихъ собраніяхъ и отъ ея разговоровъ уши вянутъ… Ну, ужъ такова судьба и всякой молодежи, и не у насъ только въ Россіи. Но у насъ еще рано описывать студенческія сходки и нападать на самое направленіе умовъ. Еще очень рано писать правдивую исторію русскаго общества послднихъ царствованій. Правдиво не напишешь, и будешь только преслдовать то самое общество, въ которомъ самъ выросъ и воспитанъ. Это значитъ плевать въ блюдо, изъ котораго самъ же и шь… Что такое, напримръ статья Я. Абрамова о H. К. Михайловскомъ въ ‘Недл’: ‘По равнымъ вдомствамъ’, какъ не плеванье въ собственное блюдо?.. Онъ работалъ въ одномъ направленіи съ Михайловскимъ и его же ругаетъ? На подобное замчаніе, мн отвтили:
— Значитъ, вы не признаете свободной критик?
— Признаю, возразилъ я,— но въ тоже время я отлично помню, что мы не такъ богаты друзьями, какъ врагами. Я вполн понимаю Лаврова, который однажды вышелъ изъ сотрудниковъ журнала, гд былъ обруганъ своей же единомышленникъ. Лавровъ прямо Поставилъ вопросъ: иметъ ли право писатель нападать на недостатки своихъ, когда мы еще не справились съ врагами, и когда не хватаетъ силъ на борьбу съ ними? Можно ли тратить силы на своихъ и не ослабляетъ ли это насъ? А если друзья бездарны — должны ли мы и въ этомъ случа молчать? Должны по той причин, что у васъ не хватаетъ знанія и таланта переругать враговъ… Мы еще не справились съ противнымъ намъ лагеремъ, зачмъ же приниматься за своихъ и разобщать преждевременно свои силы. Дай Богъ, чтобы у васъ хватило силы и солидарности одолть непріязненныхъ намъ писателей, а на своихъ еще рано нападать… Удивляюсь я также Скабичевскому. Вдь, не въ Чухлом онъ живетъ, а въ Петербург. Неужели онъ не знаетъ, что Орлицкій — это Окрейцъ? Вроятно, не зналъ, если онъ расхвалилъ у насъ въ ‘Сын Отечества’ его романъ, печатавшійся въ ‘Наблюдател’. Ну, я не читалъ этого романа. Да, вдь, я знаю, что такое Окрейцъ въ литератур! Пусть романъ будетъ написанъ талантливо и даже геніально, но я знаю, что въ его геніальной обложк всегда что-нибудь завернуто скверное… Ужъ безъ того не могутъ ничего написать гг. Окрейцы. Весь ихъ талантъ — въ прекрасной обертк, но которую лучше не разворачивать.
Разговоры съ Шеллеромъ всегда носили печать его преданности лучшимъ традиціямъ русской литературы. Помню, посл представленія драмы О. Шапиръ: ‘Глухая стна’, у Шеллера былъ кн. Голицынъ (Муравлинъ), который отозвался о драм въ томъ смысл что въ ней все ‘вымышленныя лица’.
— Это онъ правду говоритъ,— сказалъ я, когда Голицынъ, ушелъ.— Жаль, что самъ онъ началъ ‘Теноромъ’, а до конца не дотянулъ…
— Не дотянулъ!— воскликнулъ Шеллеръ.— Ну, да, знаешь, консерватизмъ его плохо вяжется съ ‘Теноромъ’, ‘Бабой’ и ‘Убогими и нарядными’. Вдь это выведены все лица изъ большого свта и теперь идти на защиту ихъ въ ‘Русскій Встникъ’ уже поздно.
— И что такое беллетристъ-консерваторъ?— перебилъ я.— Вдь беллетристъ прежде всего наблюдаетъ жизнь и старается правдиво разсказать ее. Какъ же быть консерваторомъ, если видишь кругомъ пороки и невжество?
— Нужно сочинять добродтели и писать въ ‘Паломник’,— отвтилъ Шеллеръ.
— Если нельзя быть правдивымъ консерваторомъ въ беллетристик,— продолжалъ я,— то также трудно быть имъ въ публицистик. Вернуть Россію ко временамъ Грознаго — вотъ прямая задача консерватизма, если послушать его сторонниковъ о томъ, что нашъ народъ распустился и что слдуетъ его вновь привести къ Іисусу.
— Разумется, другого нтъ толкованія нашего консерватизма,— согласился Шеллеръ и добавилъ:— я перечитываю теперь ‘Русскую Старину’ и, натыкаясь на воспоминанія объ екатерининскомъ времени, вижу, что женщины въ то время отличались большей жестокостью, чмъ мужчины. Не одна была Салтычиха, а существовало ихъ множество. Одна изъ такихъ, нкая Козловская, выжигала свчей волосы на тл крпостныхъ, приказывала парнямъ наказывать розгами двокъ, а потомъ обратно, привязывала женщинъ къ каменному столу, такъ, чтобы ихъ груди лежали на стол и сама била розгами по этимъ грудямъ и т. д. Народъ все вынесъ, все перетерплъ, и теперь консерваторы хотятъ это терпніе народа возвести въ его достоинство и, сообразно этому, сочинять программы для будущаго. Другого позади насъ въ прошломъ нтъ идеала, а все, что тянется въ Европу, длается уже либеральнымъ у насъ. Беллетристы-консерваторы въ род Голицына-Муравлина не хотятъ этого понять, когда пачкаютъ себя признаніемъ въ томъ, что они — консерваторы.
Шеллеръ не находилъ никакого извиненія консерваторамъ изъ молодаго поколнія, любящимъ мрить свои силы на шестидесятыхъ годахъ и его лучшихъ представителяхъ.
Блестяще образованный молодой человкъ, самоувренный до наглости и очевидно совершенно незнакомый съ характеромъ Шеллера, распространился у него въ кабинет о томъ, что ‘Лассальхлыщъ и въ наук, и въ революціи’.
— Это нсколько большаго размра тотъ же Чернышевскій, ораторствовалъ онъ. Лассаль никогда не могъ бы быть основателемъ объективной школы экономистовъ и вождемъ общества… Это человкъ кружка и государственникъ, но недостаточно радикальный и слдовательно склонный къ компромиссу и измн.
— Вы того же мннія и о Чернышевскомъ?— спросилъ Шеллеръ, впиваясь въ него злыми глазами.
— Никакого слда… Кром сквернаго слда!.. не осталось въ русскомъ обществ отъ Чернышевскаго, Добролюдова и Писарева, смло отвтствовалъ расходившійся юноша. Даже Герценъ подъ конецъ жизни заговорилъ съ умиленіемъ о славянств и оздоровленіи Европы подъ вліяніемъ народно-русскихъ началъ. У всхъ этихъ русскихъ Лассалей подъ конецъ жизни получается разжиженіе мозговъ.
— Ну съ,— вскрикиваетъ Шеллеръ: вотъ вы всхъ костите, но я не вижу, чтобы вы сами что нибудь длали и чмъ нибудь затмили бы лицъ, съ чела которыхъ рвете лепестки ихъ славы. Вы все говорите: то не хорошо, а это еще хуже и все говорите, а сами ничего лучшаго не длаете. Я бы вамъ сказалъ, какъ заграницей подобныхъ вамъ людей называютъ, но здсь въ Россіи этихъ болтуновъ еще считаю вожаками молодежи.
— А какъ же ихъ считаютъ заграницей?
— Подстрекателями и шпіонами!— воскликнулъ Шеллеръ, уже совсмъ не владя собой.
Интересна также была его встрча на улиц съ однимъ изъ литературныхъ циниковъ. Послдній фамильярно спросилъ:
— А вы все, Александръ Константиновичъ, такъ же попрежнему горбъ гнете во имя шестидесятыхъ годовъ?
— Да, я по прежнему все еще честный человкъ, сердито отвтилъ Шеллеръ….
— Позвольте васъ познакомить съ моей женой… Я два года какъ женатъ.
— Неужели? И она до сихъ поръ не бросила васъ?— удивленно воскликнулъ Шеллеръ, отходя въ сторону.
По поводу ‘беллетристическихъ консерваторовъ’ Шеллеръ любилъ дать волю своему языку.
— У этихъ беллетристическихъ консерваторовъ, злобно острилъ онъ: чрезвычайно развита критика на геніальныхъ писателей. Ну, положимъ, что у Салтыкова статскіе и тайные совтники не чувствовали его бича, а добродушно посмивались съ авторомъ вмст надъ русской жизнью. Щедринъ — не Гоголь… Тургеневъ, по недоразумнію, провозглашенъ борцомъ за свободу крестьянъ, такъ какъ онъ никогда не описывалъ крестьянъ и вс его герои въ ‘Запискахъ охотника’ — суть дворовые люди, а не крпостные. Л. Толстой — во Христ барствующій философъ — плохой стилистъ. Достоевскій путаетъ сознаніе общества своимъ ‘ученьемъ’ и вс его герои взяты не изъ жизни, а представляютъ чистйшій вымыселъ и патологію. Вс произведенія неестественны. Самыя событія въ пространств, а не на земл. Описываетъ онъ судъ и нигд такого суда не бываетъ. Нтъ онъ опиши судебное засданіе, какъ оно идетъ у насъ въ Окружномъ Суд, а у него, по длу Каракозовыхъ, судьи и подсудимые въ гости другъ къ другу пришли. Это не судъ! Достоевскому слдовало бы быть сатирикомъ, а не романистомъ. У Хвощинской ‘рязанское міросозерцаніе’ и даже у Шекспира есть что-то неестественное. У Гоголя ‘Мертвыя души’ — одностороннее освщеніе помстной Руси, въ Фамусов Грибодова — не московское дворянство (истиннымъ изобразителемъ котораго надо считать одного Л. Н. Толстаго), а какой то ‘мщанинъ въ дворянств’ и, т. д. Все это такъ… Вс эти изъяны имются у нашихъ выдающихся писателей. Но почему вс эти беллетристическіе консерваторы въ восторг отъ Надсона, Чехова и Гаршина? Здсь все естественно, правдиво и всесторонне! Они на нихъ развивались и учились чему-то въ символическихъ сказкахъ Гаршина: ‘О томъ, чего не было’, на Чехов они научились языку, слогу и его картинности. Писатели съ бытовымъ содержаніемъ, надо полагать, страдаютъ недостаткомъ картины. Языкъ Гоголя не изященъ, а Чеховскій — точно на мди вырзанный: не прибавить и не убавить нельзя ни одной черточки, ни однаго слова. Даже типы Гоголя — карикатура, а живые люди у Чехова и Гаршина. Когда слышишь такія сужденія, то невольно думаешь, что Лейкинъ — прототипъ современныхъ беллетристовъ и ихъ вожаковъ.
Я указалъ на автора ‘Мимочки’, какъ исключеніе изъ общаго правила.
— Ахъ, воскликнулъ Шеллеръ: размръ таланта очень маленькій, совершенно женскій. ‘Мимочка’ — хороша. Сдлана прекрасно, но вдь дальше ‘Мимочки’ авторъ и не пойдетъ. Автора хватило на ‘Мимочку’ и ничего, кром ее, вы неувидите. У Тургенева и У другого писателя изъ мужчинъ эта Мимочка сидла бы въ ‘дворянскомъ гнзд’ и мы видли бы передъ собою цлое общество и цлый міръ чувствъ, идей и т. д. А тутъ началось ‘Мимочкой’ и кончается ею. Авторъ очевидно знаетъ маленькій женскій мірокъ, наблюдалъ одну — дв семейки и копошится здсь, работая въ три — четыре года всего на два печатныхъ листа. Ну, можно ли ожидать отъ такого крохотнаго по объему, хотя и яркаго по сил, таланта въ будущемъ крупныхъ произведеній? Конечно нтъ. А ‘Мамочекъ’ сколько угодно можно выкроить и у меня въ десяткахъ романахъ и повстяхъ, и у Боборыкина, и у кого хотите съ именемъ. Типъ ‘Мимочки’ не новъ и кто же не описывалъ такихъ барышень и дамъ? Это маленькое женское существо можетъ интересовать и маленькаго автора. Написана она не дурно, но значеніе ‘Мимочки’ ничтожно… Вдь, право, не вс жены и дочери у насъ ‘Мимочки’.
Вдь это же клевета на русскую женщину, если видть въ ‘Миночк’ представительницу нашихъ женщинъ. Есть среди нихъ Миночки, но мы и знаемъ это давно… А вотъ мы знаемъ и многое другое, чего авторъ ‘Миночки’ — не знаетъ. Авторъ, говорятъ, сана женщина и неудивительно, что ея таланта хватаетъ на ближайшіе къ ней предметы. Но мы видимъ дальше, идемъ дальше и будущее принадлежитъ ужъ не какъ не автору ‘Мимочки’. По мн, даже Хвощинская крупне и разнообразне…
Долго еще говорилъ Шеллеръ о ‘Мимочк’ и говорилъ умно, ловко избгая достоинства этого произведенія и ничего не упоминая о томъ, что за послдніе 10—15 лтъ у насъ въ литератур не появлялось боле отдланнаго неумнаго произведенія, какъ ‘Мимочка’.
Шеллеръ говорилъ только о томъ, чего нтъ въ ‘Мимочк’ и и конечно значительно принижалъ ее, но онъ былъ правъ въ тонъ отношеніи, въ чемъ былъ правъ и H. С. Лсковъ въ этомъ случа. Послдніе совтовалъ ‘Мимочк’ занять такое мсто, чтобы она не только ‘нравилась’, какъ кружево, но чтобы она ‘жгла сердца людей’. Авторша ‘не довела ее до этого’ и, чтобы ‘довести’, Лсковъ въ частномъ письм писалъ о ‘Мимочк’ и другихъ лицахъ въ повсти слдующее:
‘Изъ тхъ, кого встртила на Кавказ Вава, кто-то (можетъ быть гувернантка актрисы) должны были открыть ей, что ‘въ длахъ и вещахъ нтъ величія’, и что ‘единственное величіе — въ безкорыстной любви. Даже самоотверженіе ничто по себ’. Надо ‘не искать своего’. Въ томъ ‘иго Христа’,— его ‘ярмо’, хомутъ, въ который надо вложить свою шею и тянуть свой возъ обоими плечами. Величіе подвиговъ есть взмолка, которая можетъ отводить отъ истинной любви. И Скобелевъ искалъ величія. Въ Вав надо было показать ‘поворотъ во внутрь себя’ и пустить ея дальнйшій полетъ въ этомъ направленіи, въ которомъ бы она такъ и покатилась изъ глазъ вонъ, какъ чистое свтило, посл котораго оставалось бы несомннная увренность, что оно гд то горитъ и свтитъ, въ какомъ бы она тамъ не явилась положеніи.
‘Прекрасный обликъ этотъ не обстановочная фигура въ род нянекъ и армянина, а это, ‘переломъ лучей свта’, и недоговоренность, незаконченность этого лица есть недостатокъ въ произведеніи умномъ и прекрасномъ.
‘Я объ этомъ всегда буду жалть, если Вава нигд дальше не явится и не покажетъ: ‘куда ее влекли души неясныя стремленья’.
Я читалъ ‘Мимочку’ четыре раза и, получивъ книжку отъ автора, прочиталъ еще въ 5-fi разъ. Повсть все такъ же свжа, жива и любопытна, и притомъ манера писанія чрезвычайно искусна и пріятна. ‘Мимочку’ нельзя оставлять: ее надо подать во всхъ видахъ, въ какихъ она встрчается въ жизни. Это своего рода Чичиковъ, въ лиц котораго ‘ничтожество являетъ свою силу’. Одно злое непониманіе идеи можетъ отклонять автора отъ неотступной разработки этого характернаго и много объясняющаго типа.
‘Я не нахожу въ ‘Мимочк’ никакого порока: по моему тамъ все гармонично и прекрасно. Что бы указать на какой нибудь недостатокъ надо придираться къ мелочамъ и -такъ называемымъ ‘запланнымъ’ фигурамъ. Напримръ Кат не дано ничего характернаго, хотя ‘сидитъ’ она недурно. У Льва Николаевича горничная въ ‘Плодахъ просвщенія’ совсмъ не естественная’.
Мн остается, кажется, уже немного подробностей, которыми можно будетъ закончить мои воспоминанія объ Александр Константинович Шеллер.
Онъ ‘заработался’ въ русской литератур…
— Мн,— часто говорилъ онъ:— отцомъ отпущено здоровья ровно на сто лтъ и, если я умру ране, то все то, чего не хватитъ до ста лтъ, отняла литература…
Это было справедливо въ особенности съ тхъ поръ, какъ его литературное положеніе съ каждымъ годомъ ухудшалось и, разумется, отражалось мучительно на его и безъ того, болзненно воспитанномъ еще въ семь, неровномъ и сложномъ характер. Литературная неудовлетворенность въ свою очередь внесла много трагизма въ характеръ Шеллера, о чемъ и I. I. Ясинскій писалъ слдующее:
‘Блистательно началъ Шеллеръ литературное поприще въ ‘Современник’ романами ‘Гнилыя болота’ и ‘Жизнь Шупова’, блистательно продолжалъ свою писательскую миссію въ качеств литературнаго редактора ‘Дла’, а въ цвтущую пору жизни долженъ былъ сдлаться редакторомъ ‘Живописнаго Обозрнія’ и, приспособляясь къ уровню иллюстрированной публики и соотвтствующихъ сотрудниковъ, поневол понизить свои идеалы и требованія, предъявленныя имъ къ самому себ еще въ то время, когда онъ отказался писать фельетоны, чтобы не повредить романамъ.
Ужасно положеніе большого писателя, когда онъ принужденъ редактировать разный хламъ и даже составлять объяснительный текстъ къ глупйшимъ картинкамъ. Трагизмъ Шеллера начался съ ‘Живописнаго Обозрнія’, которое давало ему возможность существовать, кормило его, но отравляло его нравственно и физически. Трагизмъ Шеллера былъ — въ тискахъ, въ которые онъ попалъ, какъ только вышелъ изъ ‘Дла’. Онъ постоянно стремился къ самостоятельности — и не могъ обойтись безъ хозяина. Его угнетала зависимость отъ журнала съ картинками.
Ахъ, трагизмъ зависимости! Шеллеръ страдалъ отъ издательскаго ярма, пока ‘Живописное Обозрніе’ принадлежало Добродеву. Но вотъ Добродева смнила какая-то неизвстная, но повидимому чрезвычайно бездарная компанія. И Шеллеру пришлось съ грустью сознаться, что цпи его рабства стали еще короче и тяжеле въ новыхъ условіяхъ.
Подставной редакторъ, несущій цензорскія обязанности ради куска хлба, и это кто же — Шеллеръ, тридцать лтъ тому назадъ бывшій властителемъ думъ молодежи, учитель поколній, писатель, въ мизинц котораго было больше ума и чувства, чмъ во всхъ этихъ фактическихъ редакторахъ ‘Сына Отечества’ вмст взятыхъ!
Положительно, можно утверждать, что болзнь угнздилась въ Шеллер и стала съдать его особенно съ тхъ поръ, какъ онъ сдлался оффиціальнымъ редакторомъ ‘Сына Отечества’ и долженъ былъ скрплять своей подписью столбцы, наполненные самой вопіющей пошлостью. Самое имя его, нкогда такое обаятельное, не удерживало уже больше читателя. ‘Сынъ Отечества’ хирлъ и, наконецъ, покончилъ дни свои отъ нравственнаго малокровія’.
Отзывъ г. Ясинскаго о положеніи Шеллера въ редакціи ‘Сына Отечества’ вполн совпадаетъ съ мнніемъ объ этомъ публициста ‘Недли’, М. О. М., который 26-го ноября писалъ о Шеллер слдующее:
‘Онъ выступилъ въ жизнь простымъ учителемъ, онъ первый знаменитый романъ свой писалъ, какъ онъ говорилъ мн, за школьной перегородкой, за которой стоялъ шумъ и гамъ мальчишекъ. Онъ вошелъ въ самый передовой тогда, самый кипучій жизнью кружокъ, кружокъ ‘Современника’, работалъ съ Добролюбовымъ, Чернышевскимъ, Писаревымъ, Благосвтловымъ. По окончить свои дни ему пришлось, увы,— въ иной компаніи, въ кружк ‘Сына Отечества’. Это была печаль его послднихъ лтъ, предметъ его жалобъ и огорченій. Онъ видлъ, какъ люди бездарные услись плотно въ его газет и, прикрываясь его именемъ, какъ редактора, ведутъ ее къ литературной смерти. Старику довелось перешить и эту смерть…’.
Оба отзыва по адресу газеты ‘Сынъ Отечества’ нсколько преувеличены. Погибшая газета велась безталанно, но никто въ ней не ‘прикрывался именемъ Шеллера’ и не наполнялъ столбцы ея ‘вопіющей пошлостью’. Шеллеръ былъ очень недоволенъ своимъ фальшивымъ положеніемъ въ редакціи ‘Сына Отечества’, но его недовольство было боле чистаго свойства и потому боле серьезнымъ. Вообще нужно сказать, что въ этой исторіи г. Ясинскій и публицистъ ‘Недли’, констатируя трагизмъ Шеллера въ литератур, идутъ по поверхности. Они оба упустили изъ виду, что литературная неудовлетворительность Шеллера была явленіемъ производнымъ и ею одною недостаточно объяснять неровности въ характер Шеллера и ‘печаль его послднихъ лтъ’. Корни его измученной души тянутся гораздо дальше редакціи тхъ или другихъ изданій и теряются въ позднйшей исторіи русскаго общества.
Шеллеръ гордо несъ свое литературное достоинство, но онъ мучительно чувствовалъ, что за послдніе годы люди по немногу умудряются забывать не только его лично, но и цлую ‘эпоху реформъ’ и высокое настроеніе общества въ дл ‘увнчанія зданія’. На почв столкновеній представителя крупной эпохи съ представителями позднйшей возникло горделивое одиночество Шеллера въ литератур за послдніе годы.
Съ этой точки зрнія можно было бы прослдить въ жизни Шеллера глубокую драму, обусловленную столкновеніемъ двухъ разныхъ эпохъ.
Въ дтств на его характер очень дурно отражались двойное воспитаніе въ семь и вражда въ ней демократическихъ и аристократическихъ началъ. Затмъ, вслдъ за счастливыми годами, созрла въ Шеллер литературная неудовлетворительность, осложнившая и безъ того его неровный характеръ. Шеллеръ чувствовалъ въ себ силы большаго писателя, а литературная безучастность и рознь среди единомышленниковъ загнали его въ ‘Живописное Обозрніе’ и ‘Сынъ Отечества’. Но сверхъ литературныхъ причинъ главнымъ образомъ на характеръ Шеллера болзненно дйствовалъ упадокъ въ обществ либеральнаго направленія и ростъ реакціи. Поэтому поводу у меня сохранилось любопытное письмо литератора А. К. Маликова, весьма характерное для оцнки Шеллера. Онъ писалъ мн отъ 19-го января слдующее:
‘Больной, желчный и даже очень озлобленный Шеллеръ весь ушелъ и жилъ воспоминаніями нашей славной эпохи, къ настоящей же его отношенія были только отрицательныя и потому мучительныя. Относясь къ настоящему, какъ къ времени упадка, измны и забвенія всего великаго, чмъ славна была эпоха реформъ, онъ уже не живетъ, а только кое-какъ волочитъ свою больную жизнь, занимается черной работой изъ за куска хлба, (какъ замчу и многіе длаютъ изъ прежнихъ людей), оказываясь не подходящимъ для ныншняго строя. Но онъ справедливо гордъ, онъ не можетъ подлаживаться и идти на встрчу новымъ вяніямъ. ‘Не онъ, Шеллеръ, пойдетъ въ редакціи съ своими работами, а сами редакторы должны прійти къ нему’, такъ выразились вы на мой вопросъ почему Шеллеръ не пишетъ въ толстыхъ журналахъ.
Шеллера забыли вмст съ цлой эпохой реформъ, но требованія его, чтобы шли къ ней, конечно совершенно правы. Эта эпоха оставила богатое наслдство, совершенно неиспользованное и заброшенное наслдниками. Оцнка и разработка этого наслдства еще впереди потому, что ныншнія времена (я считаю съ 80-хъ годовъ) вовсе не оцнка его, а лишь только реакція, гд напрасно искать справедливости.
Несчастіе Шеллера въ томъ, что онъ тянулъ еще долго свою не жизнь, а существованіе, въ это злое и неблагодарное время, но онъ тянулъ его, какъ и слдуетъ настоящему борцу, закупорившись, уйдя отъ всхъ. Онъ, съ желчью на язык, съ презрніемъ и мучительной болью въ сердц, мучился и умиралъ нсколько лтъ, почти всми забытый и не любимый… И онъ долженъ былъ умереть, скажу я: слишкомъ онъ уже увровалъ въ свое призваніе, какъ человкъ 60-хъ годовъ, слишкомъ былъ исключителенъ даже въ смысл этихъ 60-хъ годовъ и потому равнодушно и отрицательно проходилъ мимо такихъ именъ, какъ Л. Толстой или хотя Соловьевъ (а вдь они тоже 60-хъ и 70-хъ годовъ), не говоря уже о Бакунин, Маркс и потому онъ и не былъ чреватъ будущимъ’…
Дйствительно и самъ Шеллеръ предчувствовалъ, что лучшаго будущаго ему не дождаться и что жить не стоитъ. Все чаще и чаще онъ говорилъ безотрадно о своей инвалидности и ждалъ смерти совершенно искренно, какъ избавленія отъ печали и слезъ.
Необезпеченная старость и болзни только косвенно увеличивали трагизмъ Шеллера, выразившійся характерно въ его посмертномъ стихотвореніи, напечатанномъ въ январьской книжк ‘Недли’:
Инвалиды жизни.
Мать моя молилась часто Богу
И всегда молилась объ одномъ,—
Чтобъ окончить во-время дорогу,
И не быть на свт лишнимъ ртомъ.
Услыхалъ Господь молитву эту,
Мать отъ горькой старости Онъ спасъ,
И когда рыдалъ я — Онъ поэту
Въ утшенье указалъ на васъ,
Инвалид жизни безотрадной,
Богадленъ бдные жильцы,
Злымъ врагомъ — судьбою безпощадной
Побжденные бойцы.
Вижу я, какъ съ видомъ униженья,
Въ одянь жалкихъ бдняковъ,
Вы бредете изъ ‘домовъ призрнья’,
Изъ ‘убжищъ для двицъ и вдовъ’.
Въ безпорядк вамъ на лбы нависли
Пряди блыхъ, высохшихъ волосъ,
Нтъ у васъ въ глазахъ остатка мысли,
Но они воспалены отъ слезъ.
Ваши губы тихо шепчутъ что-то…
Бредъ безумный? жалобы? мольбы?
Слушать, право, нтъ ни въ комъ охоты
Васъ, въ труду негодные рабы.
Какъ, когда со сцены нашей жизни
Вы сошли — намъ, право, все равно:
Вы не нужны больше для отчизны,
Вы не нужны намъ уже давно.
Васъ давно другіе замнили
И справляться людямъ недосугъ.
Что въ былые годы вы свершили,
Сколько вы намъ принесли услугъ.
Мы идемъ впередъ безъ размышленій
О быломъ: что было, то прошло…
Такъ пловецъ бросаетъ въ раздраженьи
Раздробленное весло.
Васъ загнали въ общее жилище,
Всмъ одинъ придумали нарядъ,
Кормятъ васъ одной и той-же пищей,
Дисциплиной общей всхъ томятъ.
Злымъ ‘добрымъ, глупымъ и разумнымъ.
Взятымъ съ улицъ, выросшимъ въ семь,
Пріученнымъ къ оргіямъ безумнымъ,
Жизнь прошившимъ въ мирной тишин,
Обднвшей дочери разврата,
Обднвшей матери семьи,—
Всмъ одна отведена палата,
Всмъ готовы правила одни.
Все, съ чмъ жизнь давно васъ породнила,
Все, что вамъ вошло и въ кровь, и въ плоть,
Здсь подъ старость, на краю могилы,
Вы должны, какъ дти, побороть.
Фаресов Анатолий Иванович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Записки, Тургенев Александр Михайлович, Год: 1887
  2. Завещание, Екатерина Вторая, Год: 1797
  3. Брест-Литовск, Чернин Оттокар, Год: 1922
  4. Москва в октябре 1917 года, Вознесенский Александр Николаевич, Год: 1925
  5. [О собственном царствовании], Екатерина Вторая, Год: 1797
  6. Посмертные записки, Берг Николай Васильевич, Год: 1884
  7. Свет и тени русско-японской войны 1904-5 гг, Боткин Евгений Сергеевич, Год: 1908
  8. 1917-й. Год побед и поражений, Войтинский Владимир Савельевич, Год: 1924
Электронная библиотека