Константин Васильевич Мочульский
Константин Васильевич Мочульский
Примечания
Примечания
———————————————————————
Александр Добролюбов, Мочульский Константин Васильевич, Год: 1953
Время на прочтение: 12 минут(ы)
В феврале 1894 года в Москве вышла в свет тоненькая книжка ‘Русские символисты. Выпуск I. Валерий Брюсов и А. А. Миропольский. Москва, 1894’. Образцы ‘нового искусства’, помещенные в сборнике, очень развеселили критику. Русский символизм рождался при дружном смехе читателей. Но вот происходит удивительное явление. На клич, брошенный Брюсовым, отзываются неведомые голоса. Новые символисты вырастают как из под земли. 19 июня Брюсов записывает в дневник: ‘Неделя символизма… Минувшая неделя была очень ценна для моей поэзии. В субботу явился ко мне маленький гимназист, оказавшийся Петербургским символистом Александром Добролюбовым. Он поразил меня гениальной теорией литературных школ и выгрузил целую тетрадь странных стихов. С ним была и тетрадь прекрасных стихов его товарища Вл. Гиппиуса. В понедельник опять был Добролюбов, на этот раз с Гиппиусом и я опять был прельщен. Добролюбов был у меня еще раз, выделывая всякие странности, пил опиум, вообще был архи-символистом. Два новые символиста взялись посмотреть другие стихи, подготовленные для второго выпуска. В результате они выкинули больше половины, а остальные переделали до неузнаваемости. Мы не сошлись, и поссорились. Союз распался — жаль’.
Александру Михайловичу Добролюбову было тогда 18 лет (он родился в 1876 году). Издательница ‘Северного Вестника’ Любовь Гуревич описывает его наружность: ‘Странным казался мне этот мальчик, с удивительными, огромными черными глазами, в которых какая то затуманенность и возбужденность наводили на мысль, что он — морфинист, и которые вдруг поражали остротою и глубиною взгляда некоторых фигур Врубеля. В обществе он чудил и любил говорить пифически, иногда выражал нарочито дикими словами серьезную человеческую мысль’.
Добролюбов — один из самых ярких представителей эпохи раннего символизма. Он захотел быть ‘poete maudit’, пережить бурную жизнь Рембо, побывать в ‘искусственных Раях’ Бодлера и в извращенном аду Верлена, пспытать все соблазны демонизма. Ему пришлось оставить университет, где он страстно предавался проповеди самоубийства. Комната, в которой он жил, была обита черным сукном и обставлена различными символическими предметами. О нем ходили темные слухи: говорили, что он пьет опиум, занимается магией, служит черные мессы. Он ‘чудил’, оригинальничал, подражая герою романа Гюисманса ‘Наоборот’. Но под позой денди и сатаниста скрывалась большая культура и глубокая любовь к поэзии. На Брюсова влияние его было решающим. ‘Из знакомства с Александром Добролюбовым, — пишет автор ‘Chefs d’oeuvre’, — я вынес многое. Он был тогда крайним эстетом и самым широким образом начитан в той ‘новой поэзии’ (французской), из которой я в сущности знал лишь обрывки. Он был пропитан самым духом ‘декадентства’ и, так сказать, открыл передо мной тот мир идей, вкусов, суждений, который изображен Гюисмансом в его романе ‘Наоборот’. Истинная любовь к слову, как к слову, к стиху, как к стиху, показал мне именно Добролюбов. Его влиянию и его урокам я обязан тем, что более, или менее искусно мог сыграть навязанную мне роль ‘вождя русских символистов’.
В 1895 г. Добролюбов выпускает первую книгу своих стихов: ‘Natura naturans. Natura naturata’. Декадентски-манерные и технически-беспомощные, его стихотворения проходят незамеченными. Даже ‘странность’ их никого не поражает. Юный автор трагически переживает свою неудачу. В 1896 году Брюсов приезжает в Петербург и встречает Добролюбова. ‘Увы. — записывает он в дневник, — это — развалина прежнего Добролюбова, это — покорный, заискивающий юноша. Жизнь смяла его, а я люблю его. Но читателей у него не будет’.
И вдруг Добролюбов исчезает. Проходит два года. В июле 1898 года на дачу в Останкино является к Брюсову странный гость. Тот не сразу его узнает: Добролюбов одет в крестьянское платье, он в сермяге, красной рубахе, в больших сапогах, с котомкой за плечами, с дубинкой в руках. Почернел, огрубел, оброс бородой, глаза стали задумчивые, звериные. Добролюбов рассказывает Брюсову о своем ‘опрощении’, он жил в Олонецкой губернии, ходил на охоту на медведя, собирал народные сказки и песни. ‘По его рассказам, — пишет Брюсов, — он в отрочестве был странно застенчив. Лет двенадцати он не решался смотреть на женщин… Но уже тогда посвятил себя искусству. Писал по-французски. Поклонялся искусству, верил только в этот мир и не считал ничего запрещенным… ‘Я никому не перескажу некоторых своих грехов, сказал он. ибо боюсь, что такое покаяние введет в соблазн. И я не уверен, что иного вы и представить не можете, не можете помыслить’. Брюсов продолжает: ‘Первая его книжка детская. Вторую решил не печатать и уехал из Петербурга. Рукопись погибла в типографии, тогда он сжег все, что у него оставалось. И вдруг — уверовал. И тоже не остановился, а пошел до конца-Хочет раздать имущество и пойти на год в монастырь. ‘Прошлое было не лишним, — сказал он, — я должен был узнать всю меру греха. Не лишним было и мое занятие стихами. Может, это было затем, чтобы я сложил потом два или три мотива’. Добролюбов часто возвращается к словам, что он Антихрист и приводил пророчества в подтверждение. Его теория, что воли умерших предков превратились в скалы, растения, животные. Одной девушке он пишет: ‘Когда вы будете достойной, я приду и скажу вам истину, ради которой стоит жить’. Через два месяца Добролюбов явился снова. Брюсов рассказывал Перцову: ‘Вдруг со словами: ‘Я помолюсь за вас’, он вставал и падал ниц. Мы были в волнении. X. совсем побледнела. Я спросил у него: ‘Кому вы молитесь?’ Он ответил: ‘Всем чистым духам, земным и небесным, и вам — ангелам’. Со словами: ‘Если не поцелую ноги вашей, не будете со мною в раю’, он поцеловал нам ноги. Потом говорил о смерти своего духа’.
Неудавшийся поэт стал юродивым, странником, одержимым религиозной манией. Самые крайние и острые мистические состояния сменяются в нем с болезненной быстротой и напряжением. Как героев Достоевского, его ‘Бог мучит’ — и он борется с Ним, то молясь и истощая плоть, то кощунствуя и распутничая. По всем путям идет он до конца, заглядывает во все пропасти, предается всем соблазнам, ищет опасности и постоянно играет со смертью и телесной и духовной. В декабре 1898 года Брюсов получает от Добролюбова письмо из Соловецкого монастыря. ‘Днем ужас некий владеет слабым телом’, — пишет тот. Потом он снова надолго исчезает. В 1900 году друзья издают вторую книгу его стихотворений: ‘Собрание стихов, со статьями Ив. Коневского и В. Брюсова. Москва, 1900 г.’ Стихи Добролюбова вне литературы. Их тяжелое косноязычие — бормотанье юродивого. Автор с мучительным напряжением ворочает глыбы слов, пытается найти выражение своим бредовым Душевным состояниям. Что то необычное, таинственное и темное упорно рвется к свету сознания. Душевное расплавлено, сожжено, принесено в жертву какой то новой духовности, но и она поражена роковой немотой, погружена в тьму. Покаявшись в своей грешной жизни ‘демонического эстета’, Добролюбов прошел через период суровой аскезы. Одно стихотворение посвящено веригам.
Прощайте, вериги, недолгие спутники грусти,
Холодным железом живившие члены,
Со мной победившие столько несчастий.
В мгновенье вериги меня оживили.
Но это увлечение продолжается недолго. Вериги не оживили его, а только растравили ржавеющим железом его раны, от гниения, тлена и смерти они его не спасли. Добролюбов решает все бросить и уйти странствовать. Он уже видит себя каликой-перехожим на больших дорогах
и, подражая слогу народных песен, прощается с друзьями:
А и знаю я, братцы,
Что у вас в головах.
А и у меня, братцы,
Завелась болезнь.
А и с той поры, братцы,
Гвоздь в голове.
А и нету силы, братцы,
Кречетом летать.
Но не долго мне, братцы,
С вами говорить.
Солнце ждет меня, братцы,
И я знаю, кто.
Распрощаемся, братцы,
Только навсегда.
Уходит он от той жизни, которая стала для него смертью, уходит ослепший и оглохший, с ‘немотой в сердце’, с болью в душе. Идет к какому то неясному свету, мелькнувшему ему во тьме. Беспомощно силится что то объяснить.
Зачем в созвучьях я услышал
Удары рук, их стук глухой?
Зачем в напевах так ловил я
Безумно-странную струю?
Мертвы теперь навеки звуки…
Для мира я глухонемой,
Но, как Бетховен, мир грядущий
Творю глубокой глухотой.
Вдруг сердце плачет в новой боли…
Кто объяснит в чем горе то?
И отчего так сухо чувство?
И сердце немо отчего?
После долгих скитаний на Севере, он приходит в Соловецкую обитель и поступает послушником. Верит, что в монастыре ему открылся ‘мир грядущий’. Исступленно молится, умерщвляет плоть, выстаивает долгие службы, исполняет все обряды, мечтает о постриге. И вдруг все бросает, уходит из монастыря и отрекается от православия. Оо этом периоде его жизни сохранились самые скудные сведения. В книге ‘Не мир, но меч’ Д. С. Мережковский посвящает Добролюбову краткую заметку. Он пишет: ‘Александр Добролюбов, гимназист декадент, подражатель Бодлера и Суинберна, проповедник сатанизма и самоубийства, вдруг покаялся, бежал, был послушником в Соловецком монастыре, а потом отрекся от православной церкви, исходил всю Россию от Беломорских тундр до степей Новороссии, служил в батраках у крестьянина, сходился с духоборами, штундистами, молоканами: за совращение двух купцов, которых уговорил отказаться от присяги и военной службы, приговорили к арестантским ротам, помиловали и посадили в сумасшедший дом — выпустили’.
В феврале 1902 года Брюсов приезжает в Петербург и навещает семью Добролюбовых. В дневнике записывает: ‘В четверг утром был у Добролюбовых. А. М. Добролюбов обвиняется в оскорблении святыни и величества. Ему грозит каторга. Отец Гиппиуса хлопочет, чтобы его послали на поселение. Мать, негодуя, хочет спасти его сумасшедшим домом. ‘Гиппиус всегда был злой гений для Саши’, — говорит она. Потом позвали ко мне Александра. Он вошел или явился как то неслышно, вдруг встал передо мной. Все такой же. Лицо исполнено веселья или радости. Тихо улыбается. Глаза светлые, радостные. Говорит тихо, мало. Перед тем, как отвечать, складывает молитвенно руки, словно размышляет пли выпрашивает поучения от Бога. Говорит на ‘ты’, называет ‘брат’, говорит умно и, конечно, вполне складно. Прощаясь, целовал меня. Мать рассказывает, что один он часто поет, импровизируя стихи. ‘Только бы записывать’, — говорит она’. Матери Добролюбова удалось спасти сына от каторги: он был помещен в психиатрическую лечебницу, в декабре того же года Брюсов с женой его навестили. ‘Ездили к Добролюбову, записывает поэт, — он в сумасшедшем доме. Но уже и доктора согласны, что он здоров. Добролюбов рассказывал мне свою жизнь за последние годы. Ушел он с намерением проповедовать дьявола и свободу. На первом пути встретил некоего Петра, человека неученого, но до всего дошедшего. Он многому научил Добролюбова. Когда же тот открыл ему свои тайные мысли, Петр соблазнился и оставил его. В Соловецком монастыре Добролюбова совсем увлекли. Он сжег все свои книги и уверовал во все обряды. Только при втором пути он немного стал освобождаться. Многому научили его молокане. Когда его арестовали, он на суде не был осужден. Его только обязали подпиской не выезжать. Он долго жил в Оренбурге, наконец понял, что больше нельзя. Пошел и заявил, что уходит. Ушел. Но через два дня его арестовали и отправили в Петербург. Теперь Добролюбов пришел опять к уверенности своих первых лет, что Бога нет, а есть лишь личность, Что религия не нужна, что хорошо все, что ему дает силу, Что прекрасны и наука и искусство… Добролюбов намерен вернуться в жизнь интеллигенции…’.
‘Еще Добролюбов мне рассказывал, что его первоначально очень томил ‘бес сладострастия’. Но после это прошло.
А еще после опять вернулось. И он стал размышлять, почему соединение с одной женщиной — не блуд, а со многими — блуд? Ибо все — одно, телесность, множественность тел — призрак. И пришел к убеждению, что соединение со многими — не грех. Отсюда началось его разочарование в своем учении’.
Эта полоса безбожия продолжается в 1903 году. Снова Брюсов встречается с Добролюбовым в Петербурге: он уже выпущен из сумасшедшего дома и живет у матери. Поэт разочарован в своем друге: ‘Та же трезвая проповедь любви и мира’, — записывает он. ‘Читал он нам свои новые стихи и рассказы — в старом стиле — немного разве проще. Стоило ли уходить в Соловецкий монастырь и на Урал, чтобы через 5 лет придти к старому’.
Но возвращение к безбожию не было завершением странного пути Добролюбова: он преодолевает искушение и снова возвращается к Богу. Осенью 1903 года он появляется в Москве у Брюсова. ‘Тот записывает в дневник: ‘Был у меня Добролюбов. Лето он провел в Самарской губернии. Теперь едет в Петербург. Дни, когда мы видели его в Петербурге, он называет своим искушением. Тогда его обольщали сомнения, теперь он верит. Он вновь служит Богу. Говорит он самоуверенно, хотя кротко. Говорит: братья, сестрицы, но поучает и все предупреждает: ‘Может быть мои слова и не будут вам вразумительны’. А говорит разные плоскости. Повторяет учение духоборов… А я спросил Добролюбова, что он думает о Христе. Он отвечал: ‘О ком ты говоришь? Если о сыне Мариам, я о нем ничего не знаю’.
На этом записи Брюсова обрываются. О дальнейшей судьбе Добролюбова мы знаем мало. А. Белый в книге ‘Начало века’ кратко рассказывает о новых скитаниях юродивого поэта на Севере. ‘Потом, — пишет он, — Добролюбов объявился на севере как проповедник, почти пророк собственной веры, учил крестьян он отказу от денег, имущества, икон, попов, нанимался по деревням в батраки… Росла его секта: хлысты, от радений отрекшиеся, притекали к нему, и толстовцы, к которым был близок, учил он молчаливой молитве, разгляду Евангелий, ‘умному’ свету, слагая напевные свои гимны, с ‘апостолами’ своими распевая их’.
Всегда неожиданно появлялся в Москве и жил в квартире у Брюсова. Тот очень тяготился его посещениями и побаивался своего странного друга. Белый живописно изображает одно из таких появлений Добролюбова. ‘Раз, придя к Брюсову, — пишет он, — я уселся с семейством за чайный стол, вдруг в дверях появился высокий румяный детина, он был в армяке, в белых валенках, кровь с молоком, а — согбенный, скрывал он живую свою улыбку в рыжавых и пышных усах, в грудь вдавив рыже-красную бороду, и исподлобья смотрел на нас синим, лучистым огнем своих глаз: никакого экстаза! Спокойствие. Смешку усмешливую в усы спрятал, схватился рукою за руку, их спрятавши в рукава. Брюсов: ‘Брат Александр, возьми стул и садись’. Нос — длинный, прямой, губы — сочные, яркие, тонкий профиль — не тонкий, а продолговатый, усы, борода лисий хвост. Ни тени юродства’.
Знакомство Белого с Добролюбовым было недолгим. Однажды ‘пророк’ написал ему странными каракулями письмо ‘о брате Метерлинке’. Потом к нему явился. Долго сидел молча. ‘Вдруг, — пишет Белый, подняв на меня с доброй и с нежной улыбкой глаза удивительные, он произнес очень громко и просто: ‘Дай книгу’. Имел в виду Библию. Я дал, он раскрыл, утонувши глазами в первый попавшийся текст, даже не выбирая, прочел его. ‘Теперь — помолимся с тобой, брат’. И, глаза опустив, он молчал’.
В 1905 году друзьями Добролюбова был издан третий сборник его стихов, ‘Из книги невидимой’. В них мы находим те ‘напевные гимны’, которые он распевал со своими ‘апостолами’. Они напоминают народные духовные стихи и сектантские песнопения. Чем то древним, таинственным и сильным веет от этих вольных размеров и ломаных ритмов. ‘Пророк’ заключен в темницу, но он знает: скоро раздвинутся стены и небо преклонится к земле. О преображении мира поет радостный пленник.
Брат, возрадуются стены темницы
И расцветут и оживут,
И покроются тысячами земных листьев
И облаками золотых цветов.
И победит храм нерукотворный
Храм рукотворный
И весь видимый мир.
И раздвинутся стены
И откроется небо.
О мистическом браке души с Богом Добролюбов говорит экстатическими словами, напоминающими гимны Св. Симеона Нового Богослова:
‘В бесконечной любви, как любовник перед первой невестой своей, как сын пред отцом, как друг перед друзьями, Упадет Он к ногам моим, как женщина, отиравшая ноги Его волосами и покрывшая их лобзанием святым, так будет Рыдать Он в любви бесконечной’.
‘Кто дал мне этот закон смерти? Я хочу жить, потому жить. Вы говорите, есть закон смерти. Я искал его в себе и везде и не нашел. Есть только бессмертие потому что есть воля…
…Тогда я говорил тебе, плоть: я хочу любить тебя сестра, любовью нежной и могущественной, хочу обнять тебя в благоволении, чтобы ты преобразилась в бессмертии’.
Я покрою тебя золотым одеяньем,
Возвратит мне блистанье сестрица весна,
Я оденусь навек белизной и блистаньем,
И весеннего выпью с друзьями вина.
И поэт обличает грехи ‘города’.
Этот город боролся с моей чистотою.
С моей верой боролись и лучшие их,
И потом же они посмеялись надо мною,
Заключили меня в тесных тюрьмах своих.
За то выслушай, город, — я тебе объявляю:
Смертью дышнт твой мрак и краса твоих стен.
И тюрьму и твой храм наравне отвергаю,
В твоем знаньи и вере одинаков твой плен.
‘Собственная вера’ Добролюбова, легшая в основу созданной им секты, с наибольшей полнотой раскрывается в ‘духовном стихе’ ‘Восстановление прав плоти’. Нового в ней немного: это — своеобразный пересказ учения Григория Нисского об ‘апокатастасисе’ — о восстановлении всего сущего в Боге, о целостном преображении мира. Добролюбов вносит от себя призыв к активности, к человеческому участью в деле создания нового неба и новой земли. Его неуклюжие строки поражают своей убедительностью, силой, сдержанным восторгом. В них подлинное религиозное творчество.
Я вернусь и к тебе, моя плоть,
Я построил мой храм без тебя,
Я змеею тебя называл,
Но я верю пророчествам древних:
В храм войдет поклониться змея.
Она будет лишь пылью питаться,
И не будет вредить на горе,
Дети будут играть со змеятами,
И младенец протянет ручонку
Над гнездом ядовитой змеи.
Все поганые, низкие звери
Воссияют в могуществе сил.
Не погибнет земное строенье,
И строитель его не умрет.
Дожидайтесь и нового неба
И бессмертной и новой земли!
Где живет без строенья строитель?
Он построит бессмертную плоть.
Без конца возвышаются стены,
И не дрогнет нигде и кирпич.
Сам ли веришь достигнуть свободы
И глубоких незримых небес?
Это гордость — мечтанье ребенка!
Но сначала иди среди братьев,
Но трудись с каждой тварью в ряду!
Только если весь мир озарится,
Если каждый цветок заблестит,
Воссоздастся бессмертное небо
И духовная чистая плоть.
Вот небесный закон неизменный!
Небо будет бесплодной пустыней,
Неба нет и не будет вовек,
Пока мир весь в него не войдет.
Вот и все, что мы знаем об ‘учении’ Добролюбова. История секты ‘добролюбовцев’ еще не написана. За скудостью материалов духовный образ ‘пророка и проповедника’ для нас двусмыслен и неясен. Самый близкий его друг — Брюсов — явно его не понимал. Белый пишет о нем со скептической насмешливостью. В ином — неожиданном освещении представляет нам Добролюбова Мережковский. В книге ‘Не мир, но меч’ он описывает посещение ‘брата Александра’. Добролюбов явился к нему на кухню, в сопровождении какого то татарина, смотревшего на него, как на пророка. ‘Самый обыкновенный русский парень, — пишет Мережковский, — в тулупе, в рукавицах и валенках, с красным от мороза, очень здоровым и спокойным лицом.
— Не узнаешь меня, брат Дмитрий?
— Не узнаю.
— Я твой брат Александр.
— Какой Александр?
— В миру звали меня Добролюбовым.
— Александр Михайлович! Это вы? Неужели?
…Они остались у меня обедать. Оба не ели мяса, и для них сварили молочную кашу. Иногда во время беседы брат Александр обращался ко мне со своей детской улыбкой.
— Прости, брат, я устал, помолчим…
И наступало долгое молчание, несколько жуткое, по крайней мере, для меня, когда он опускал глаза свои с Длинными ресницами, и простое лицо/как будто изнутри освященное тихим светом, становилось необычайно прекрасным. Я не сомневался, что вижу перед собою святого, казалось, вот-вот засияет как на иконах золотой венчик над этой склоненной головой, достойной фра Беато Анжелико. самом деле, за пять веков христианства, кто третий между Ими двумя — св. Франциском Ассизским и Александром Добролюбовым? Один прославлен, другой неизвестен, но какое в этом различие перед Богом?’
Сатанист, богоборец, послушник, сектант, агитатор, юродивый, святой — столько ликов у этого загадочного человека!
Вскоре он снова исчез. Никому не писал. В литературных кругах его забыли. Но через несколько лет Мережковский получил с Урала письмо от одного сектанта-молоканина. Вот что он писал о Добролюбове: ‘Живет он в рабьем зраке, занимается поденными работами, землекопом, проповедует свою истину тайно, более скрывается в банях и кухнях. Смотришь — придет в дом, войдет в кухню, и потом к нему туда водят, по одному человеку на беседу. Около 900 душ отколол от собрания нашего (молоканского). Последователи брата Александра находят лишним и моления, и песни видимые. Прежде много пели, а потом брат Александр сказал, что ‘граммофон ни к чему’ — и перестали петь. И молиться никогда не молятся, а вот их обряд: сидят за столом, и хоть бы показали вид, что сердечно вздыхают, сидят поникши, кто где сел, пока кто нибудь что нибудь скажет или запоет, тогда ноют, но нехотя, а чтобы кто помолился, этого совсем нету’.
Картина — страшная, умирает религиозное чувство, огонь гаснет, сгущается ночь, сидят поникши, без слов, без пения, без молитвы, неподвижные, опустошенные, печальные…
По слухам Добролюбов погиб во время гражданской войны 1918 года.
Александр Добролюбов — воплощение трагедии русского символизма: он сгорел в мистическом пламени внезапно вспыхнувшем на грани нового века. Его судьба таинственными нитями сплетается с судьбою Блока и Белого. Все они —
Слишком ранние предтечи
Слишком медленной весны.
Александр Добролюбов был первым из ‘самозародившихся мистиков’ эпохи символизма. Никакое ‘предание’ не связывало его с церковью. Задохнувшись в позитивном мире интеллигенции, он бежал в народ, искал мистического воздуха среди молокан, духоборов, штундистов. Этот трагический путь привел его к религиозному нигилизму.
Впервые: ‘Новый журнал’, 1953, No 32.
Работа была написана во время работы Мочульского над монографиями о русских символистах. Мочульский не мог знать дальнейшей судьбы Александра Добролюбова, которая также полна неожиданностей. Известно, что в 20-е гг. он проповедовал идеи, близкие к Пролеткульту. Умер предположительно в 1945 году.
Источник текста: Кризис воображения. Статьи. Эссе. Портреты / Константин Мочульский, Сост., предисл., прим. С.Р. Федякина. — Томск: Водолей, 1999. — 415 с., 21 см.