Фамилия Александра Александровича Блока — немецкая. Его дед по отцу вёл свой род от врача императрицы Елизаветы Петровны, Ивана Леонтьевича Блока, мекленбургского выходца и дворянина, получившего образование на медицинском факультете одного из германских университетов и прибывшего в Россию в 1755 году.
Врач Иван Леонтьевич Блок принимал участие в Семилетней войне. В следующее царствование, при Екатерине II, был лейб-хирургом и сопровождал Павла за границу. В царствование Павла пожаловано ему в Ямбургском уезде имение. В словаре Плюшара против его имени стоит краткое — литератор.
Сын его, Александр Иванович, занимавший различные придворные должности в царствование Николая I, был особенно взыскан милостями этого монарха, который наградил его несколькими именьями в разных уездах Петербургской губернии.
Впоследствии всё его огромное состояние распределилось между членами многочисленной семьи, состоявшей из 4 сыновей и 4 дочерей, а до следующего поколения дошло уже в значительно уменьшенном виде.
Один из четырёх сыновей Александра Ивановича Блока, Лев Александрович, был родной дед поэта. Все его братья начали свою карьеру с военной службы, а Константин продолжал её и до конца, приняв в своё время участие в Туркестанском и Турецком походах.
Лев Александрович получил образование в училище правоведения. Его школьными товарищами были Победоносцев и Иван Сергеевич Аксаков. По окончании курса служил он в сенате, был послан на ревизию, получил звание камер-юнкера. Затем гдовское дворянство выбрало его своим предводителем, в один из своих наездов в город Псков он познакомился с семьёй тамошнего губернатора Черкасова и женился на одной из его дочерей, Ариадне Александровне, девушке необычайной красоты.
Прадед поэта Александр Львович Черкасов служил в Сибири. Все его четыре дочери получили домашнее образование.
К сведениям о дедушке Льве Александровиче мы прибавим, что, уже будучи женатым и отцом двух сыновей, Александра и Петра, он получил назначение председателя новгородской казённой палаты. Старший сын его, Александр Львович, отец поэта, учился и кончил курс в новгородской гимназии. А следующее назначение Лев Александрович получил уже в Петербург — на должность вице-директора департамента таможенных сборов. Семья поселилась на казённой квартире, на набережной Невы, на Васильевском острове, у самого Дворцового моста.
Бабушка поэта, Ариадна Александровна, была добрая и смиренная мать семейства. Жизнь её не может быть названа счастливой, так как муж её отличался нравами ловеласа и был скуповат. Конец своей жизни, после смерти мужа, умершего в психиатрической лечебнице, она провела в семье дочери, среди любимых внучат.
У Льва Александровича и Ариадны Александровны кроме старшего сына Александра было ещё два сына, Пётр и Иван, и дочь Ольга.
Пётр Львович кончил курс на юридическом факультете Петербургского университета. Во время Турецкой войны он поступил добровольцем в один из стрелковых полков. Потом, женившись, служил по министерству финансов, а всю остальную свою жизнь посвятил адвокатуре. Это был человек, любивший литературу, любивший поэтов и музыку. Молодые Блоки, все четверо, отличались большой музыкальностью: Александр Львович и Ольга Львовна играли на фортепиано, Пётр Львович — на скрипке, Иван Львович — на виолончели. Здесь интересно отметить одну особенность Петра Львовича. Он был почти лишён музыкального слуха и при этом наделён музыкальной памятью и редким чувством ритма, что позволяло ему передавать своим странным голосом целые оперы, такие, как ‘Руслан и Людмила’ Глинки, давая о них полное понятие. А интересно в этом то, что то же, почти буквально, можно сказать о его родном племяннике: он точно так же был лишён музыкального слуха и отличался поразительным чувством ритма. Я говорю, конечно, о поэте.
Тётка поэта, Ольга Львовна, вышла замуж очень рано. У неё была обширная семья, в том числе дочери Ольга и Соня, милые девушки, которые дружили с Александром Александровичем в пору его студенчества.
Младший из дядьёв поэта, Иван Львович, правовед по образованию, был добрый, мягкий и гуманный человек. У него тоже была большая семья. Он служил губернатором, переходя из одной губернии в другую. Везде пользовался любовью и уважением населения. В 1906 году убит бомбой в Самаре.
Об отце, Александре Львовиче, я буду говорить дальше. Вообще же о семье Блоков пришлось мне сказать немного, так как лично я их почти не знала.
Со стороны матери Александр Александрович Блок — чисто русский. Мать его — дочь профессора Петербургского университета, известного ректора и поборника женского образования Андрея Николаевича Бекетова, который был женат на Елизавете Григорьевне Карелиной, дочери Григория Силыча Карелина, чрезвычайно талантливого и энергичного исследователя Средней Азии.
Дед мой, Николай Алексеевич Бекетов, большой барин и очень богатый помещик, владел несколькими именьями в Саратовской и Пензенской губерниях. В молодости служил во флоте, но вскоре вышел в отставку, женился и поселился в деревне. Жена его (урождённая Якушкина, племянница декабриста) рано умерла, оставив дочь и трёх сыновей. Первое время после её смерти детей воспитывала швейцарка мадам Фурнье, очень добрая женщина, которая сумела заменить сиротам рано умершую мать. Дальнейшее воспитание они получили в Петербурге. Дочь, Екатерина Николаевна, отданная в Смольный институт, по окончании курса вернулась к отцу. Старший сын, Алексей Николаевич, кончил курс в Инженерном училище, но впоследствии отдался земской деятельности и много лет кряду занимал место председателя пензенской губернской управы. Младшие сыновья получили университетское образование. Из Николая Николаевича вышел известный химик, впоследствии академик. Отец мой избрал своей специальностью ботанику. Все три брата проявили склонность к общественной деятельности и восприняли гуманные идеи сороковых годов.
К тому времени, как дети закончили своё образование, дед мой разорился и потерял почти всё состояние, так что сыновья должны были существовать, уже не рассчитывая на поддержку отца. Сам он дожил свой век в той самой Алферьевке, где выросли его дети, до конца своих дней поддерживая старый порядок с многочисленной дворней, тремя поварами и изысканными обедами.
Отец мой, Андрей Николаевич, был самый живой, разносторонний и яркий из братьев Бекетовых. В ранней молодости он увлекался фурьеризмом, одно время серьёзно занимался философией, изучая Платона, был далеко не чужд литературе, уже в старости зачитывался Толстым и Тургеневым, второй частью ‘Фауста’ Гёте. В общественной деятельности он проявил большую энергию и страстность. Время его ректорства оставило очень яркий след в истории Петербургского университета. Особенно многим обязаны ему студенты, в организацию обучения которых он внёс совершенно новые элементы. Ни один ректор, ни до, ни после него, не был так близок с молодёжью. Между прочим, он то и дело тревожил полицейские власти, хлопоча об освобождении студентов, сидевших в доме предварительного заключения. Его энергия и настойчивость в этом направлении были столь неутомимы, что он добился однажды необычайного результата: по его ходатайству один студент четвёртого курса, сидевший в крепости, получил разрешение держать выпускные экзамены, являясь в университет под конвоем, и таким образом кончил курс и получил диплом.
Что касается деятельности моего отца по части высшего женского образования, то можно смело сказать, что он был его создателем с самого начала возникновения этого течения. Очень немногие знают, что Бестужевские курсы названы не Бекетовскими только потому, что во времена их открытия отец был на плохом счету в высших сферах, где у него создалась репутация Робеспьера.
Весь облик отца был симпатичен и обаятелен. Доброта, высокое благородство, искренность, детская непосредственность и доверчивость составляли главные черты его привлекательного характера. Живой, горячий, ласковый, он был всеобщим любимцем не только в собственной семье, но и в родне жены. Любили его и товарищи профессора и ещё более студенты и ученики, которых у него было великое множество. Даровитость его проявлялась и в научных работах, и в чтении лекций, которые привлекали массу слушателей. Он говорил на трёх языках, рисовал карандашом и пером, сочинял своим детям весёлые сказки, которые тут же и иллюстрировал бойкими, смелыми рисунками.
Дед мой по матери был человек замечательный. Ещё молодым артиллерийским поручиком он приобрёл солидные знания по всем отраслям естественных наук. Его военная карьера не удалась из-за смелой шутки по адресу Аракчеева, который сослал его в город Оренбург. Здесь он женился на местной уроженке, красавице и умнице, Сашеньке Семёновой (дочери отставного офицера одного из гвардейских полков), получившей образование и воспитание в петербургском пансионе мадам Шредер, где преподавали, между прочим, такие учителя, как Плетнёв и Греч.
Блестящие способности и образование отставного поручика артиллерии обратили на себя внимание двух оренбургских военных губернаторов. По их поручению он совершил ряд путешествий по Средней Азии, будучи прикомандирован к министерству иностранных дел. Все четыре его дочери родились в Оренбурге. Младшая — Елизавета Григорьевна — будущая бабушка Александра Александровича.
Из Оренбурга семья Карелиных переселилась в Московскую губернию, где было куплено имение Трубицыно. Сам Карелин продолжал путешествовать, исследуя Сибирь. Он по нескольку лет кряду оставлял семью и только изредка наезжал в деревню, внося в домашнюю обстановку разнообразие и праздничное оживление. В один из таких наездов он пробыл в Трубицыне пять лет кряду, после чего навсегда покинул жену и детей и прекратил свои путешествия, продолжая заниматься наукой, живя в городе Гурьеве, где и скончался.
Жизнь семьи Карелиных в отсутствие отца шла довольно монотонно. Средства были небольшие, жили скромно. Иногда мать отпускала одну из дочерей в Москву — погостить у знакомых.
Александра Николаевна Карелина — женщина властная и суровая — воспитывала дочерей по-спартански и не баловала их лаской, но зато выработала в них сильные характеры и самостоятельность. Образовать их помог ей муж. Взамен учителей, на которых не было средств, он составил для дочерей прекрасную библиотеку из русских, французских и немецких классиков и научных сочинений на французском языке.
Этой библиотекой воспользовалась главным образом его меньшая дочь Лиза (наша будущая мать), более всех походившая на отца нравом и даровитостью. Когда, по обычаю того времени, для пополнения средств мать стала брать к себе дочерей богатых бар для обучения их наукам, все эти барышни предоставлялись Лизе, которая уже в пятнадцать лет учила их, между прочим, истории и географии. В юности она порядком страдала от суровых педагогических приёмов Александры Николаевны, но в более зрелом возрасте её отношения с матерью стали самые дружеские.
Бабушка Александра Николаевна очень любила моего отца и всю нашу семью. Сама она к старости очень смягчилась и за ласку готова была поступиться многим. Она по целым годам жила у нас в доме и оставила у всех самые лучшие воспоминания. Это была женщина старого закала, но отсутствие мелочности и такт помогали ей жить и в новых условиях, никого не угнетая своей особой. До покупки своего Шахматова мы часто бывали летом в Трубицыне. Предоставив хозяйство старшей незамужней дочери, она проводила остаток жизни за чтением и рукоделием. До старости помнила она державинские оды, прекрасно знала французский и немецкий языки и всему предпочитала Шиллера и Ламартина. Старшая наша тётка, Софья Григорьевна, также близка была у нас в доме. Единственная из сестёр Карелиных, оставшаяся в девицах, она обожала свою мать, которая и умерла у неё на руках, в глубокой старости. Её необыкновенная доброта, общительность, простое и светлое отношение к жизни и лёгкий характер, при способности к самоотвержению, создали ей массу друзей в широком кругу семьи и знакомых. Она любила жизнь в её простых проявлениях: в людях, в природе, была глубоко религиозна. Любила также живопись и литературу, своей наивной и чуткой душой чуяла лирику Тютчева, а впоследствии и Блока. И она, и мать её играли в жизни его известную роль, о которой будет сказано ниже.
Наша мать, бабушка Александра Александровна, была выдающаяся женщина. Своеобразная, жизненная, остроумная и весёлая, она распространяла вокруг себя праздничную и ясную атмосферу. Способностями отличалась разносторонними и блестящими. Без всякой посторонней помощи выучилась говорить и писать по-французски, по-английски, по-немецки. Знала также итальянский и испанский языки. Страстно любила литературу, много читала, помнила наизусть массу стихов русских и иностранных поэтов и при первой возможности занялась переводами, вкладывая в это дело много увлечения и таланта. Её переводы отличаются свежестью и разнообразием оборотов. Особенно удавались ей диалоги и юмористические сцены. Работоспособность её была изумительна. Она работала чрезвычайно быстро и, даже не перечитав своей рукописи, написанной твёрдым и чётким почерком, прямо из-под пера, отправляла её в типографию. По свидетельству внука, Александра Александровича, ‘некоторые из её переводов до сих пор остаются лучшими’. Между прочим, она мастерски читала вслух, особенно комические вещи, и страстно любила театр. В молодости писала много стихов и слагала их с необычайной лёгкостью, но печатала только переводы.
Вкус к литературе и хорошему русскому языку передала она нам, дочерям. Три из нас (всех нас было четыре) так или иначе проявили себя в литературе. Все мы писали стихи и занимались переводами, но только старшая сестра Екатерина Андреевна, по мужу Краснова, оставила после себя два тома оригинальных произведений: один в стихах, другой в прозе. Александра Андреевна, мать поэта, так же как и я, печатала только детские стихи и переводы в прозе и стихах.
Вдобавок ко всему прочему, наша мать была чрезвычайно способная музыкантша. Страстно любя музыку, она самоучкой выучилась играть на фортепиано, бойко исполняла трудные сонаты Бетховена, пьесы Шопена, прочем исполнение её отличалось выразительностью и отчётливостью. В нашей семье наклонности и вкусы матери преобладали. Отец не передал склонности к естественным наукам ни одной из своих четырёх дочерей. Все мы предпочитали искусство и литературу, но унаследовали от отца большую любовь к природе.
Мать воспитала в нас уважение к труду и стойкость в перенесении невзгод и физических страданий. Но наряду с этим передала и романтику, которой окрашивала все явления жизни. Можно смело сказать, что мы родились и выросли в атмосфере романтизма.
Общим свойством моих родителей было пренебрежение к земным благам и уважение духовных ценностей. Бедность, которую испытали они в первые годы своего брака, переносили они легко и весело. Ложный стыд и тщеславие были им чужды. Пошлость, скука и общепринятая шаблонность совершенно отсутствовали в атмосфере нашего дома.
Таков был дух той семьи, в которой воспитывался поэтический дар Александра Блока.
Глава вторая
Семья Блока не имела на поэта непосредственного влияния, но он несомненно унаследовал от неё некоторые черты. Я уже упоминала о музыкальности. Отец поэта был талантливейший пианист с серьёзными вкусами. Его любимцами были Бетховен и Шуман. Об его игре не раз упомянуто в поэме ‘Возмездие’. Мне остаётся прибавить несколько слов: исполнение Александра Львовича отличалось точностью, свободой, силой. Но главное обаяние заключалось в какой-то стихийной демонической страстности, получалось впечатление вдохновенного порыва, стремительного полёта, не передаваемого словами. Музыкальность отца, по-видимому, претворилась в сыне особым образом. Она сказалась в необычайной музыкальности его стиха и в разнообразии ритмов.
Наружностью поэт походил на Блоков. Больше всего на деда Льва Александровича. На отца он похож был только сложением и общим складом лица. Александр Львович один из всей семьи вышел в Черкасовых. Так же как и мать, был он брюнет с серо-зелёными глазами и тонкими чертами лица, чёрные, сросшиеся брови, продолговатое, бледное лицо, необыкновенно яркие губы и тяжёлый взгляд придавали его лицу мрачное выражение. Походка и все движения были резки и порывисты. Короткий смех и лёгкое заикание сообщали какой-то особый характер его странному, нервному облику. Так же как и сын, он отличался большой физической силой и крепким здоровьем. Это был человек с большим и своеобразным отвлечённым умом и тонким литературным вкусом. Его любимцами были Гёте, Шекспир и Флобер. Из русских писателей он особенно любил Достоевского и Лермонтова. К ‘Демону’ у него было особенное отношение. Он исключительно ценил не только поэму Лермонтова, но и оперу Рубинштейна, которую знал наизусть и беспрестанно играл в собственном переложении.
Избранная им научная профессия (он был профессором государственного права) не соответствовала его художественным наклонностям и широким стремлениям. Придавая громадное значение форме, он считал себя учеником Флобера и свои научные труды обрабатывал в его стиле. Последние 20 лет жизни он трудился над сочинением, посвященным классификации наук, что, разумеется, далеко переходит за пределы его специальности, но так и не закончил этого труда. Говоря словами его сына, ‘свои непрестанно развивавшиеся идеи он не сумел вместить в те сжатые формы, которые искал. В этом искании сжатых форм было что-то судорожное и страшное, как и во всём душевном и физическом облике его’.
Сын унаследовал от отца сильный темперамент, глубину чувств, некоторые стороны ума. Но характер его был иного склада. В нём преобладали светлые черты матери и деда Бекетова, совершенно не свойственные отцу: доброта, детская доверчивость, щедрость, невинный юмор. Мрачный, демонический облик Александра Львовича вместе с присущим ему обаянием в общем верно очерчен в поэме ‘Возмездие’. Я должна оговорить только то, что касается художественного вымысла: роман между отцом и матерью происходил не совсем так, как изобразил его поэт, и самый облик отца несколько идеализирован. Но III глава есть точное воспроизведение действительности.
Возвращаюсь к своему рассказу.
Когда семья Блоков переселилась в Петербург, Александр Львович поступил на юридический факультет Петербургского университета и был одним из выдающихся учеников покойного профессора А. Д. Градовского. Из числа его товарищей назовём ныне покойного профессора Коркунова и профессора Бершадского.
В годы студенчества Александр Львович, которому была чужда атмосфера родительского дома, покинул семью и, переселившись в меблированную комнату, стал содержать себя уроками. Попав в богатую семью Бибиковых, состоявшую из матери-вдовы и двух её сыновей-подростков, он побывал с ними за границей, посетил Швейцарию и Италию. Но потом снова вернулся в родную семью и блестяще окончил курс университета.
Всё это происходило в семидесятых годах прошлого столетия, когда в Петербурге блистала известная общественная деятельница, красавица Анна Павловна Философова. На её вечерах бывал и Александр Львович. Там встречался он с Достоевским, которого поразила наружность молодого человека. Достоевский собирался изобразить его в одном из своих романов в качестве главного действующего лица.
В те же годы в нашей бекетовской семье подрастала третья дочь Ася( Александра Андреевна) — будущая мать поэта. В семье её все любили. Была она добрая, ласковая и необыкновенно весёлая девочка. Её проказы и шалости оживляли весь дом и смешили нас, сестёр, до упаду. Но всё это уживалось с капризным, причудливым характером, что объяснялось её нервностью и крайней впечатлительностью. В натуре её замечались странности, которые проявились в четырнадцатилетнем возрасте при одном, казалось бы, незначительном случае её жизни, неожиданно выказав глубины её своеобразной и сложной натуры.
Однажды прекрасным августовским вечером она вместе с тёткой и сестрами отправилась прокатиться по Неве на ялике. И мимо этого ялика проплыл утопленник. Его несло течением. Вид его тела, намокшей розовой рубахи и слипшихся волос произвёл на неё потрясающее впечатление: она едва дошла до дому, и тут на неё напала такая слабость, что она буквально не могла держаться на ногах: приходилось водить её под руки, поднимать со стула. Матери не было в городе. Её заменяла тётка, которая сердилась на Асю, принимая её поведение за шалость или притворство. Но девочке было не до шуток: весь её организм был охвачен каким-то странным недугом. Дня три она не могла ни есть, ни спать, смотрела перед собой неподвижным взглядом и молчала. Весь мир приобрёл для неё особую окраску, всё потеряло смысл, как бы перестало существовать. Это не было чувство страха или жалости, а какой-то бессознательный, мистический ужас перед трагедией жизни и неотвратимостью рока. Если бы она могла в то время осознать и оформить свои ощущения, она выразила бы их одним вопросом: ‘Если так, зачем жить?’
Такова была эта весёлая девочка, самая ребячливая и беззаботная из сестёр. Детского в ней было очень много, и долго оставалась она ещё совершенным ребёнком, но случая с утопленником никогда не забывала.
Училась Ася довольно плохо. Она ненавидела всякую учёбу, систематичность. В гимназии её считали пустой, даже глупой, но ошибочно… Больше всего любила она природу и литературу, особенно лирику, поэзию. Была очень религиозна и ещё в детстве мечтала о детях, о материнстве.
В шестнадцать лет из некрасивой девочки Ася превратилась в очаровательную девушку. Своей женственной грацией, стройностью, хорошеньким, свежим лицом и шаловливым кокетством она привлекала сердца.
Однажды пригласила её на танцевальный вечер товарка по гимназии, некая Сашенька Озерецкая, дочь инспектора студентов, занимавшего казённую квартиру этажом ниже нашей. Родители ничего не имели против, Ася очень любила танцевать и охотно отправилась на вечер. Вернувшись домой довольно поздно, она тут же рассказала мне, что на вечере за ней всё время ухаживал Александр Львович Блок, очень красивый и интересный молодой человек. Этот вечер решил её судьбу. Ася не подозревала, какое сильное впечатление она произвела на Александра Львовича. Ища случая встретиться с нею, он взял ложу в оперу на ‘Демона’ для семьи Озерецких с тем условием, что будет приглашена Ася Бекетова. Она очень удивилась, увидев его в опере. Он не отходил от неё весь вечер.
Вскоре отец был выбран ректором Петербургского университета. Осенью мы переселились на новую квартиру на набережной Невы, в ректорский дом, который весь отдавался в распоряжение ректора. В нижнем этаже помещалась столовая и комнаты родителей. Тут же в особой комнате жила на покое старая няня. В верхнем этаже — мы, сестры, и наша бабушка, Александра Николаевна Карелина. Тут же была гостиная и белая зала с большим камином и окнами на Неву, здесь стоял рояль. Обстановка была скромная. С самого начала сезона возникли субботние вечера, на которые собиралось иногда до ста студентов и кое-кто из профессоров, не считая барышень и дам. Пили чай с бутербродами, фруктами и домашним вареньем — ни вина, ни ужина не полагалось по недостатку средств, но это не мешало очень весело проводить время.
Внизу у ректора толковали о политике и обсуждали философские вопросы, наверху занимались музыкой, пением, танцами.
Александр Львович Блок стал бывать у нас в доме. Настойчивое ухаживание кончилось тем, что Ася ещё до окончания курса гимназии стала его невестой.
Кстати сказать, перед самыми выпускными экзаменами родители взяли её из гимназии по совету доктора, который нашёл у неё порок сердца и ученье счёл для неё вредным.
Александр Львович, который по окончании курса был оставлен при университете, получил кафедру приват-доцента государственного права в варшавском университете. Лекции начинались с осени следующего года. Таким образом он имел возможность остаться в Петербурге до конца сезона, мог ежедневно видеться с невестой и большую часть лета провёл в нашем подмосковном Шахматове. Осенью он уехал в Варшаву, так как свадьбу решено было отпраздновать в январе того же сезона.
Тогда уже, во время жениховства, обнаружил он свой тяжёлый характер. Теперь ещё рано обнародовать все подробности этой семейной драмы. Скажу только, что младший брат Александра Львовича, Иван Львович, человек очень добрый, горячо отговаривал сестру от этого брака, предвидя последующие несчастья, но это ни к чему не привело. Судьба её была решена: 7 января 1878 года, восемнадцати лет от роду, она обвенчалась с Александром Львовичем в университетской церкви. В тот же вечер молодые уехали в Варшаву, где прожили вместе около двух лет.
Жизнь сестры была тяжела. Любя её страстно, муж в то же время жестоко её мучил, но она никому не жаловалась. Кое-где по городу ходили слухи о странном поведении профессора Блока, но в нашей семье ничего не знали, так как по письмам сестры можно было думать, что она счастлива. Первый ребёнок родился мёртвым. Мать горевала, мечтала о втором.
Между тем Александр Львович писал магистерскую диссертацию. Окончив её осенью 1880 года, он собрался ехать для защиты её в Петербург. Жену, уже беременную на восьмом месяце, взял с собой. Молодые Блоки приехали прямо к нам. Сестра поразила нас с первого взгляда: она была почти неузнаваема. Красота её поблекла, характер изменился. Из беззаботной хохотушки она превратилась в тихую, робкую женщину болезненного и жалкого вида.
Диспут окончился блестяще, магистерская степень была получена, приходилось возвращаться в Варшаву. Но на время родов отец уговорил Александра Львовича оставить жену у нас. Она была очень истощена, и доктор находил опасным везти её, тем более, что Александр Львович стоял на том, чтобы ехать без всяких удобств, в вагоне третьего класса, находя, что второй класс ему не по средствам.
В конце концов он сдался на увещания, оставил жену и уехал один.
Глава третья
Между тем жизнь в доме шла своим чередом. Субботние вечера не прекращались, было по-прежнему шумно и весело.
В одну из таких суббот Александра Андреевна почувствовала приближение родов, а к утру воскресенья, 16 ноября 1880 года, у неё родился сын — будущий поэт и свет её жизни.
Никто из гостей не подозревал, какое великое событие происходит в боковой спальне верхнего этажа, выходившей в университетский двор. Первая, принявшая дитя на свои руки, была его прабабушка Александра Николаевна Карелина. Она держала его, пока остальные хлопотали подле ослабевшей родильницы.
Мальчик родился крупный и хорошо сложённый, но слабый. Отцу немедленно дали знать о рождении сына. К рождественским праздникам он приехал. Когда он вошёл в комнату, Саша спал. Отцу захотелось видеть цвет его глаз, и он стал приподнимать ему веки, несмотря на то, что ребёнка только что с трудом усыпили. Матери сделалось жутко. Она почуяла опасность: будет ли отец беречь своё дитя?
Первое время сестра кормила ребёнка сама, но тут начались сцены и ссоры. Одним из поводов было какое-то ненавистническое отношение Александра Львовича ко всей бекетовской семье. Уже в первый приезд его мы случайно узнали, что скрывалось от нас до той поры. Тогда отец решил, что надо спасти дочь и стараться разлучить её с мужем, но до времени с ней об этом не говорили. Теперь положение ещё обострилось. Обращение мужа расстраивало Александру Андреевну, это дурно действовало на кормление. Ребёнок кричал, мать не могла оправиться после родов. Наконец Александр Львович объявил, что больше не желает оставаться в доме, и переехал к своим родным’, жившим тут же на набережной, у Дворцового моста. Уезжая, он потребовал, чтобы жена ходила к нему каждый день, что она и делала.
Ребёнка пришлось отнять от груди, опыт с кормилицей не удался. Его перевели на рожок. И мать, и ребёнок поправлялись плохо. И когда Александру Львовичу пришло время уезжать, он снова оставил Александру Андреевну в Петербурге, на чём настаивал и доктор. Было решено, что она вернётся к мужу весною.
После его отъезда отец употребил всё своё влияние на дочь, уговаривая её расстаться с мужем ради ребёнка. Понемногу она согласилась с его аргументами и кончила тем, что решила расстаться. Она написала мужу, что больше к нему не вернётся, и сдержала слово.
Тяжело досталось Александре Андреевне это решение, тем более что Александр Львович не допускал и мысли о том, чтобы с ней расстаться, он делал неоднократные попытки вернуть жену, осыпал её письмами, угрожал взять её и ребёнка силой, наконец, прислал телеграмму, подписанную именем ректора варшавского университета. В телеграмме стояло: ‘Блок тяжело болен. Присутствие жены необходимо’. Но отец заподозрил подлог и сам послал телеграмму ректору варшавского университета, осведомляясь о здоровье профессора. На следующий же день от ректора Благовещенского получили ответ: ‘Блок вполне здоров’.
С первых дней своего рождения Саша стал средоточием жизни всей семьи. В доме установился культ ребёнка. Его обожали все, начиная с прабабушки и кончая старой няней, которая нянчила его первое время. О матери нечего и говорить. Вскоре после рождения Саши из-за границы вернулась старшая наша сестра, Екатерина Андреевна. Она любила Сашу с какой-то исключительной нежностью. Он оставался её идолом до конца её краткой жизни. Она поздно вышла замуж и не имела своих детей. Умерла на 38-м году жизни, когда Саше было одиннадцать лет. В первые месяцы его жизни она разделяла уход за ребёнком вместе со всеми членами семьи. Несмотря на все старания, мальчик хирел, но к весне, при помощи мудрых советов нашего старого врача и друга, Егора Андреевича Карри-ка (теперь покойного), он превратился в розового бутуза. На всю жизнь осталась только крайняя нервность: он с трудом засыпал, был беспокоен, часто кричал и капризничал по целым часам. Бывало так, что одному дедушке удавалось его усыпить и утихомирить. С ребёнком на руках дедушка подолгу прохаживался по залу, приготовляясь к какой-нибудь лекции, но чаще ребёнок сразу затихал у него на руках.
Лето, проведённое в деревне, окончательно укрепило Сашино здоровье. Он рос правильно, был силён и крепок, но развивался очень медленно: поздно начал ходить, поздно заговорил. К полутора годам, когда снят был с него первый портрет на руках у матери, это был толстенький мальчик с бело-розовой кожей и очень светлыми волосами. К трём годам он до того похорошел, что останавливал на себе внимание прохожих на улице. Портрет пятилетнего Саши в кружевном воротнике, при всём своём сходстве, не может передать всей красоты цвета и переменчивого выражения его глаз.
Саша был живой, неутомимо резвый, интересный, но очень трудный ребёнок: капризный, своевольный, с неистовыми желаниями и непреодолимыми антипатиями. Приучить его к чему-нибудь было трудно, отговорить или остановить почти невозможно. Мать прибегала к наказанию: сиди на этом стуле, пока не угомонишься. Но он продолжал кричать до тех пор, пока мать не спустит его со стула, не добившись никакого толка.
До трёхлетнего возраста у Саши менялись няньки, все были неподходящие, но с трёх до семи за ним ходила одна и та же няня Соня, после которой больше никого не нанимали. Кроткий, ясный и ровный характер няни Сони прекрасно действовал на Сашу. Она его не дёргала, не приставала к нему с наставлениями. Неизменно внимательная и терпеливая, она не раздражала его суетливой болтливостью. Он не слыхал от неё ни одной пошлости. Она с ним играла, читала ему вслух. Саша любил слушать пушкинские сказки, стихи Жуковского, Полонского, детские рассказы. ‘Стёпку-растрёпку’ и ‘Говорящих животных’ знал наизусть и повторял с забавными и милыми интонациями. Играл он всего охотнее в ‘кирпичики’, в некрашеные деревянные чурочки, из которых дети обыкновенно складывают дома. Но они были у него конки и люди, кондуктора конок, лошадки. Это долго было любимой его игрой. В играх Саша проявлял безумную страстность и большую силу воображения. Иногда он увлекался одной какой-нибудь игрой по целым месяцам. Не нуждаясь в товарищах, изображал целые поля сражения и с воинственными, победными кликами носился по комнатам, поражая врагов. Играя в конку, представлял в одно время и конку, и лошадей, и кондуктора и мог играть так часами, — примется за еду, а думает всё о том же. Его увлечения поглощали его целиком. Между прочим — корабли. Он рисовал корабли во всех видах, одни корабли, без человеческих фигур, развешивал их по стенкам детской, дарил родным и т. д. Исключительное отношение к кораблям осталось на всю жизнь.
С поступлением няни Сони связана первая поездка за границу. Тогда было ему три года. Поехали ради тепла и морского купания лечить его мать и меня. Взяли с собой бабушку и няню Соню. Сначала, за невозможностью попасть в заражённый холерой Неаполь, поселились в Триесте. Там провели месяца четыре. Купание в Триесте оказалось прекрасное. Саше нравились длинные поездки в открытой конке, за город на морской пляж и само купание, которое он любил чрезвычайно.
Жизнь в этом скучном городе, лишённом всяких ресурсов, надоела взрослым, но Саше было там хорошо. Он играл в свои любимые ‘кирпичики’, привезённые из России, а главное, много гулял с няней Соней. Восхищали его ослы, которых прогоняли каждое утро на базар мимо наших окон, а также пароходы и лодки с оранжевыми парусами, стоявшие возле набережной и мола.
В декабре переехали во Флоренцию. Там поселились в прекрасной вилле, на краю города.
Здесь иногда Саша играл с трёхлетним Джулиано, сыном нашей хозяйки, но чаще уходил гулять. Они с няней ходили часами, и это его не утомляло. Друзей его возраста у него не было, но он не скучал. В общем пребывание за границей длилось месяцев девять. За это время Саша ещё больше поздоровел, сильно вырос, к удивлению, заграничная поездка не оставила воспоминаний, хотя было ему тогда уже четыре года, но восприимчивость, в некоторых отношениях, развивалась у него туго. В день отъезда из Флоренции произошёл маленький случай. Всё утро, на глазах у Сашиной матери, вертелась София, семилетняя хозяйская дочка. Она держала в руках какую-то картину и старалась привлечь внимание сестры. Когда ей это удалось, она протянула ей то, что было у ней в руках и что оказалось так называемой ‘святой картиной’ — изображением Непорочной Девы. Сказав, что это для Alessandro, София убежала. Сестра сохранила картинку. Она всегда висела под стеклом над кроватью Alessandro и осталась на том же месте по сию пору.
В мае мы возвратились в Россию, через Москву, прямо в Шахматове, где началась та привольная жизнь, которая была возможна только в русской деревне.
Здесь кстати будет сказать несколько слов о Шахматове. Это небольшое поместье, находящееся в Клинском уезде Московской губернии, отец купил в семидесятых годах прошлого столетия. Местность, где оно расположено, одна из живописнейших в средней России. Здесь проходит так называемая Алаунская возвышенность. Вся местность холмистая и лесная. С высоких точек открываются бесконечные дали. Шахматове привлекло отца именно красотою дальних видов, прелестью места и окрестностей, а также уютностью вполне приспособленной для житья усадьбы. Старый дом с мезонином был невелик, но крепок, в уютно расположенных комнатах нашлась и старинная мебель, и даже кое-какая утварь. Все службы оказались в порядке, в каретном сарае стояла рессорная коляска. Тройка здоровых лошадей буланой масти, коровы, куры, утки — всё к услугам будущего владельца. Ближайшая почтовая станция Подсолнечная с большим торговым селом и земской больницей — в восемнадцати верстах от Шахматова. Ехать приходилось просёлочной дорогой, частью, ближе к Шахматову, изрытой и колеистой, шедшей по великолепному казённому лесу. Лес этот тянулся на многие вёрсты и одной стороной примыкал к нашей земле. Помещичья усадьба, от которой после революции ничего не осталось, стояла на высоком холме. К дому подъезжали широким двором с круглыми куртинами шиповника, прекрасно описанного в поэме ‘Возмездие’. Тенистый сад со старыми липами расположен на юго-восток, по другую сторону дома. Открыв стеклянную дверь столовой, выходившей окнами в сад, и вступив на террасу, всякий поражался широтой и разнообразием вида, который открывался влево. Перед домом — песчаная площадка с цветниками, за площадкой — развесистые вековые липы и две высокие сосны составляли группу. Под этими липами летом ставился длинный стол. В жаркое время здесь происходили все трапезы и варилось бесконечное варенье. Сад небольшой, но расположен с большим вкусом. Столетние ели, берёзы, липы, серебристые тополя вперемежку с клёнами и орешником составляют группы и аллеи. В саду множество сирени, черёмухи, белые и розовые розы, густая полукруглая гряда белых нарциссов и другая такая же гряда лиловых ирисов. Одна из боковых дорожек, осенённая очень старыми берёзами, ведёт к калитке, которая выводит в еловую аллею, круто спускающуюся к пруду. Пруд лежит в узкой долине, по которой бежит ручей, осенённый огромными елями, берёзами, молодым ольшаником.
Таково было это прекрасное место, увековеченное в стихах Блока и в его поэме ‘Возмездие’.
Впервые Саша попал туда шестимесячным ребёнком. Здесь прошли лучшие дни его детства и юности. Саша любил Шахматово… С ранних лет начались бесконечные прогулки по окрестным лесам и полям. К семи годам Саша знал уже все окрестности, хорошо изучил места, где водились белые грибы, где было много земляники, где цвели незабудки и ландыши и т. д. Он особенно любил ходить за грибами, тем более, что по свойственной ему необыкновенной зоркости находил их там, где никто их не видел. Придя домой, он, захлебываясь от восторга, рассказывал о своих находках всем, кто оставался дома и не участвовал в его торжестве.
Животных любил он до страсти. Дворовые псы были его великими любимцами. Большую нежность питал он к зайцам, ежам, любил насекомых, словом — всё живое. (И это осталось на всю его жизнь.) Саша пятилетний сочинял стихи в таком роде:
Зая серый, зая милый,
Я тебя люблю.
Для тебя-то в огороде
Я капустку и коплю.
Или:
Жил на свете котик милый,
Постоянно был унылый, —
Отчего — никто не знал,
Котя это не сказал.
Жизнь шахматовская была полной. В первые годы у Саши не было товарищей. Он водился со взрослыми, и были у него свои друзья. Особенно любил его один из наших приказчиков, бывший в то же время и сторожем казённого леса. Звали его Иван Николаич. Это был крепкий, коренастый, плутоватый старик, милый, ласковый и симпатичный. Саша проводил с ним целые часы, смотрел на его работу. Случалось им вдвоём уезжать на рубку леса, и Саша, захватив с собой хлеба, отправлялся на целые дни, до самого обеда, который в Шахматове подавали в шесть часов.
Когда Иван Николаевич приготовлялся к посеву шахматовских полей, Саша уговаривался с ним, что будет ‘лешить’, т. е. ставить на пашне вехи из зелёных веток для обозначения засеянных борозд. Дождавшись желанного дня, он вставал особенно рано и бежал к Ивану Николаевичу, горя нетерпением скорее начать. С поля возвращался гордый и счастливый, с точностью исполнив работу.
Условия летней жизни благотворно влияли на мальчика. Он не болел и зимой. Единственную тяжёлую и опасную болезнь он перенёс в первый год по возвращении из-за границы. Это был плеврит с экссудатом, но благодаря энергичному лечению всё того же Каррика, Саша так хорошо поправился, что от этой болезни не осталось ни следа.
В первые годы одним из любимых Шахматовских удовольствий было катание на мешках с рожью, но об этом так хорошо написано в ‘Возмездии’.
Летом много времени проводил Саша с дедушкой. Они любили ходить гулять вдвоём, заходили далеко в поисках растений для научных ботанических работ. Дедушка учил Сашу начаткам ботаники.
Иногда Саша с дедушкой отправлялись в тележке на прогулку, причём мальчик садился на козлы и правил. В таких поездках ботаника уже не играла роли. Дедушка тормошил Сашу, щекотал, опрокидывал к себе на колени и раззадоривал до того, что мальчик визжал и хохотал, как безумный. Домой возвращались очень весёлые и довольные, но Саша в совершенно растрёпанном виде.
Дедушка вообще поощрял детей к возне, шуму и шалостям. Бабушка любила внука не меньше, но забавляла его иначе. Она сочиняла ему прибаутки и сказки, смешила и веселила, но никогда не побуждала к возне и крику. Он любил обоих, но дедушку больше запомнил и вспоминал о нём с большей любовью. Очевидно, то детское и стихийное, что было в дедушке, отвечало его натуре.
Первыми Сашиными товарищами оказались его двоюродные братья Кублицкие, сыновья сестры Софьи Андреевны. Старший, Феликс, известный в семье под именем Фероля (уменьшенное, придуманное Сашей), на три года его моложе, меньший — Андрюша — на пять лет. Оба мальчика проводили лето в Шахматове, а зиму в Петербурге. Они очень любили Сашу, и у них рано начались общие игры. Ни разница лет, ни то обстоятельство, что Андрюша был глухонемой от рождения, не мешали им очень весело проводить время вместе. Андрюша был очень живой и весёлый ребёнок. Сначала братья объяснялись с ним знаками, потом учительница, взятая из института глухонемых, научила его говорить и понимать по губам. Саша долго играл в детские игры, увлекался ими сильно и всегда был зачинщиком и коноводом всех предприятий. Братья во всём его слушались и веселились с ним бесконечно. На всякие клоунские выходки и уморительные штуки он был великий мастер. Хохот почти не прекращался. Саша никогда не ссорился с братьями. Он относился к ним хорошо: никогда не действовал им на самолюбие, не важничал, и, даже шутя, никогда не ударил. Один раз он нечаянно ушиб Андрюшу крокетным молотком. Ан-дрюше было очень больно, текла кровь, он плакал, но увидев, что мать его рассердилась, он стал повторять сквозь слёзы: ‘Сашура не виноват, он не виноват’. (В семье Сашу долго все называли Сашурой. — Прим. М. Б.) Шалостей было очень много, но все какие-то безобидные. Между прочим, Сашу очень любили за талантливость, деликатность и отношение к младшим братьям обе француженки-гувернантки, которых брали к детям Кублицкие. Самому Саше мать пробовала нанимать таких француженок в первый раз, когда ему было семь лет, во второй раз — когда было девять. Но французскому разговору он у них не научился.
Зимой к мальчикам Кублицким присоединялись ещё дети Недзевецкие и Лозинские — все родственники. Они вшестером поджидали у окна, и когда Саша, уже гимназист, подкатывал с матерью в санках и входил в переднюю, его встречали дружными, восторженными кликами. Тут начинались игры и шумное веселье. Такие сборища устраивались по праздникам и по воскресеньям. Тогда же и в той же детской компании устроились танцклассы, приглашён был из балета старичок-танцмейстер. Саша быстро перенимал все па и танцевальные приёмы, но не увлёкся танцами, да и потом никогда не танцевал. Детские, ребяческие игры увлекали его долго, а в житейском отношении он оставался ребёнком чуть не до восемнадцати лет. Вообще развитие его шло двойным путём. Рано проявилась в нём наблюдательность к явлениям природы, художественные наклонности. Читать выучился он в четыре года, а в пять уже сочинял стихи. Лиризм, вообще не свойственный детям, проснулся в нём рано, но сознательное отношение к жизни появилось не скоро. В его ‘Автобиографическом очерке’ читаем: ‘С раннего детства я помню постоянно набегавшие на меня лирические волны’. И далее: »Житейских опытов’ не было долго. Смутно помню я большие петербургские квартиры с массой людей, няней, игрушками и ёлками и благоуханную глушь нашей маленькой усадьбы’.
Упоминаемые здесь большие квартиры были одна на Ивановской улице, другая — на Большой Московской, где мы жили после того, как отец наш вышел из ректоров и, продолжая читать в университете лекции, сделался секретарём Вольного экономического общества и редактором биологического отдела словаря Ефрона. Семью ему приходилось содержать большую, и в то время Александр Львович только начал присылать деньги на Сашины надобности.
Видаться с сыном Александру Львовичу не мешали. Он приезжал на праздники каждый год. Приходил к Саше часто, сидел в детской, но ни любви, ни симпатии мальчику не внушил. Жену он всё ещё уговаривал вернуться. В ответ на это она просила развода, но он упорно отказывал ей до тех пор, пока не решил сам жениться на девушке, с которой познакомился в Варшаве и которая ‘была похожа на Асю’, как он писал потом своей матери.
После развода с мужем, когда Саше было около девяти лет, сестра Александра Андреевна повенчалась вторично с поручиком лейб-гвардии гренадёрского полка Францем Феликсовичем Кублицким-Пиоттух. В тот же году обвенчался с Марьей Тимофеевной Беляевой и Александр Львович.
Глава четвёртая
Александра Андреевна и Саша переехали на новую квартиру, в казармы лейб-гренадёрского полка. Казармы эти — на Петербургской стороне, на набережной Невки, близко от Ботанического сада. Здесь Саша прожил лет пятнадцать. Он любил это место. Оно живописно по-своему. Невка здесь очень широка, из окон казармы были видны на противоположном берегу колоссальные фабрики с трубами, а по реке весной и до глубокой осени сновали пароходы, барки, ялики, катера. Квартиры менялись сообразно чинам Франца Феликсовича. У Саши всегда была отдельная комната, обставленная уютно и удобно. Вскоре после переселения у него завёлся товарищ по играм, сын одного из офицеров, Виша (Виктор) Грек.
Отдельная комната и хорошие игрушки привлекали этого мальчика, а потом стала ходить к Саше и девочка — Наташа Иванова. По вечерам дети играли втроём, но особенного веселья не выходило. Зимой на Невке устроили каток. Саше купили коньки, он быстро выучился кататься, но простужался, и пришлось это оставить. В то время были у него разные домашние занятия, которые ему нравились: выпиливание, разрисовывание майоликовых вещиц, а главное, переплетание книг. Это очень его увлекало. Купили ему станок, позвали солдата-переплётчика, который дал ему несколько уроков, и мальчик выучился переплетать на славу. У матери хранятся переплетённые им книги.
Отчим относился к нему равнодушно, не входил в его жизнь. Об отношениях отца с матерью Саша никогда не спрашивал, этим не интересовался, как и никакими семейными отношениями… Это у него осталось на всю жизнь.
Между тем мать задумала отдать его в гимназию. Ей казалось, что будет это ему занятно и здорово. Но она ошибалась… На лето приглашён был учитель, студент-юрист Вячеслав Михайлович Грибовский, впоследствии профессор по кафедре гражданского права. Студент оказался весёлый и милый, не томил Сашу науками и в свободное время пускал с ним кораблики в ручье, возле пруда. В августе 1889 года отправились поступать в гимназию. Впоследствии она была переименована в гимназию Петра I, а в то время она носила название Введенской. Помещается она на Большом проспекте Петербургской стороны, и мать выбрала её потому, что ходить приходилось недалеко, и на пути не было мостов, а стало быть, меньше шансов для простуды. Грибовский приготовил мальчика в первый класс. Он выдержал вступительный экзамен, но гимназия и вся её обстановка произвели на него тяжёлое впечатление: товарищи, учителя, самый класс, всё казалось ему диким, чуждым, грубым. Потом он привык, справился, но мать поняла свою ошибку: нельзя было отдавать его в гимназию в таком нежном, ребячливом возрасте, из такой исключительной обстановки.
В то время, на нужды мальчика, Александр Львович посылал 300 рублей в год. Этого вполне хватало при тогдашних ценах. Деньги высылались аккуратно, но каждый месяц мать должна была посылать в Варшаву отцу письменный отчёт обо всём, что касалось сына. Она исполняла это очень аккуратно, а в студенческом возрасте Саша сам взял на себя этот труд.
Учился он неровно. Всего слабее шла арифметика, вообще математика. По русскому языку дело шло гладко, что не помешало одному курьёзному случаю. Саша принёс матери свой гимназический дневник, как назывались в то время тетрадки с недельными отчётами об успехах и поведении. И в этом дневнике мать прочла следующее замечание: ‘Блоку нужна помощь по русскому языку’. Подписано: ‘Киприанович’. Так звали их учителя русской словесности, ветхого старца семинарского происхождения. Мать посмеялась и оставила эту заметку без внимания. Что руководило тогда этим Киприановичем — сказать трудно.
Атмосфера Сашиного детства настолько развила его в литературном отношении, что гимназия со своими формальными приёмами, разумеется, ничего не могла ему дать. Но древними языками он прямо увлёкся. Тут и грамматика была ему мила, а когда он в средних классах начал переводить Овидия, учитель стал щедро осыпать его пятёрками, что и помогло ему хорошо окончить курс в 1898 году.
В пору своей гимназической жизни Саша не стал сообщительнее. Он не любил разговоров. Придёт, бывало, из гимназии — мать подходит с расспросами. В ответ — или прямо молчание, или односложные скупые ответы. Какая-то замкнутость, особого рода целомудрие не позволяли ему открывать свою душу. В младших классах гимназии дружил он с сыном профессора Лесного института Кучерова, даже несколько раз по вёснам ездил в гости, но то была не дружба, а просто играли вместе. Зато в последних двух классах завелись уже настоящие друзья: то были его товарищи по классу, Фосс и Гун. Фосс — еврей, сын богатого инженера, имевшего касание к Сормовским заводам. Это был щеголь и франт, но не без поэтических наклонностей, и хорошо играл на скрипке. Гун принадлежал к одной из отраслей семьи известного художника Гуна. Это был мечтательный и страстный юноша немецкого типа. Друзья часто сходились втроём у Саши или в красивом доме Фоссов, на Лицейской улице. Вели разговоры ‘про любовь’, Саша читал свои стихи, восхищавшие обоих, Фосс играл на скрипке серенаду Брага, бывшую в то время в моде. В весенние ночи разгуливали они вместе по Невскому, по островам. С Гуном Саша сошёлся гораздо ближе, Фосса скоро потерял из вида. Гун приезжал и в Шахматове. А после окончания гимназии они вдвоём ездили в Москву, где отпраздновали свою свободу выпивкой и концертом Вяльцевой. На последнем курсе университета Гун застрелился внезапно по романическим причинам. По этому поводу написано Сашей стихотворение. Случай произвёл на него впечатление.
В те же годы, в годы ученья Саша дружил и с Греком, который был уже тогда юнкером, а потом и офицером гренадёрского полка. Они разошлись уже после Сашиной женитьбы просто потому, что жизнь их шла различными путями, но у них сохранились хорошие отношения до самой смерти Грека, который был убит в германскую войну, в одном из первых сражений. Грек был очень умный, страстный, самолюбивый юноша демонического склада, верил в судьбу, носил в кармане заряженный револьвер. Одно время увлекался спиритизмом. По свидетельству его жены, очень крупной и своеобразной женщины, Саша занимал в его жизни исключительное место, и такого друга, по словам покойного, у него уже после никогда не было.
В этой дружбе тоже была известная близость. Различными сторонами своей многогранной, крайне сложной натуры Саша соприкасался и с Гуном, и с Греком, и с другими встречавшимися и впоследствии на его пути, но такого друга, которому он хотел бы открыть всю душу, у него никогда не было. Сам он в дружеских отношениях привлекал своей искренностью и благородством, ибо чужую тайну выдать был не способен и с великой готовностью входил в положение, помогая словом, советом, а впоследствии и деятельной, часто материальной, поддержкой.
В последних классах гимназии Саша начал издавать рукописный журнал ‘Вестник’. Редактором был он сам, цензором — мать, сотрудниками — двоюродные братья, мальчики, Лозинский, Недзвецкий, Серёжа Соловьёв, мать, бабушка, я, кое-кто из знакомых. Дедушка участвовал в журнале только как иллюстратор, и то редко. Все номера ‘Вестника’, по одному экземпляру в месяц, — писались, склеивались и украшались рукой редактора. Картинки вырезались из ‘Нивы’, из субботних приложений к ‘Новому времени’, наклеивались на обложку и в тексте, иногда Саша сам прилагал свои рисунки пером и красками, очень талант ливые. В ‘Вестнике’ он помещал и стихи, и повести, и нечто во вкусе Майн Рида, и даже нелепую пьесу ‘Поездка в Италию’. В пьесе было много глупого, но зато никаких претензий. Она свидетельствовала о полном незнании житейских отношений, так как хотела быть реальной, действующие лица были какие-то кутилы, но этого реализма и не хватало автору, и всякого, кто присмотрится к ‘Вестнику’, кроме талантливости и остроумия редактора, поразит и то обстоятельство, что в шестнадцать лет уровень его развития в житейском отношении подошёл бы скорее мальчику лет двенадцати.
Было тут и шуточное стихотворение, посвященное любимой собаке Дианке, и объявление с восклицательным знаком: ‘Диана ощенилась 18-го августа!’, и множество объявлений о других собаках вроде того, что: ‘Ни за что не продам — собаку без хвоста!’ Были переводы с французского, и ребусы, и загадки.
Один из сотрудников ‘Вестника’, муж сестры Екатерины Андреевны, Платон Николаевич Краснов, особенно любил Сашу, повторял его словечки. Был он человек серьёзный и невесёлый, но Саше было с ним хорошо. По образованию своему он был математик, но по вкусам — скорее литератор. Он печатал в ‘Неделе’ свои критические статьи. С Сашей сближала его, в числе прочего, и любовь к древним. В четвёртом классе гимназии Саша болел корью, пропустил много уроков, и Платон Николаевич сам взялся его подогнать. Дело шло у них хорошо, дружно и весело. А в ‘Вестнике’ вскоре появилось шуточное стихотворение ‘дяди Платона’: Цезарева тень, бродя по берегам Стикса, кается в написании комментариев к Галльской войне. Заключительные строфы этого стихотворение я приведу:
‘Я думал, буду славой громок,
Благословит меня потомок,
Вотще! Какой-то педагог,
Исполнен тупости немецкой,
Меня соделал казнью детской,
И проклинает меня Блок.
Когда б вперёд я это знал,
Я б комментарий не писал’.
В одном из номеров ‘Вестника’, в 1894 году помещена милая сказка ‘Летом’. Тут у Саши жуки и муравьи. Стихотворений того времени довольно много, и между прочим ‘Судьба’, написанная размером ‘Смальгольмского барона’ Жуковского, в то время любимого его поэта. Вот одно из лирических стихотворений этого времени:
Посвящается маме
Серебристыми крылами
Зыбь речную задевая,
Над лазурными водами
Мчится чайка молодая.
На воде букеты лилий,
Солнца луч на них играет,
И из струй реки глубокой
Стая рыбок выплывает.
Облака плывут по небу.
Журавли летят высоко,
Гимн поют хвалебный Фебу,
Чуть колышется осока.
Не лучше удавались в то время юмористические стихотворения, которых было несколько. Вот одно из них:
Мечты
Пародия на что-то
Мечты, мечты! Где ваша сладость!
Благодарю всех греческих богов,
(Начну от Зевса, кончу Артемидой)
За то, что я опять увижу тень лесов,
Надевши серую и грязную хламиду.
Читатель! Знай: хламидой называю то,
Что попросту есть старое пальто,
Хотя пальто я примешал для смеха,
Ведь летом в нём ходить — ужасная потеха!
Подкладка вся в дегтю, до локтя рукава.
Я в нём теряю все классически права,
Хотя я гимназист, и пятого уж класса,
Но всё же на пальто большая грязи масса.
Ну вот, я, кажется, немного заболтался
(Признаться, этого-то я и опасался!),
Ведь я хотел писать довольно много,
Хотел я лето описать,
И грязь, и пыльную дорогу…
И что ж? Мне лень писать опять!..
Я переписала это стихотворение, сохранив все знаки препинания, тоже характерные для того времени.
Чтением в гимназические годы Саша не очень увлекался. Классиков русских не оценил, даже скучал над ними. Любил Пушкина и Жуковского, любил Диккенса, которого читал тогда в пересказах для детей, и отдал дань Майн Риду, Куперу и Жюль Верну, Робинзон ему не нравился.
Зато в средних классах гимназии пристрастился он к театру. Ему было лет двенадцать, когда мать повела его впервые в Александрийский театр, на толстовские ‘Плоды просвещения’. Это был утренний воскресный спектакль, исполнение — так себе, но всё вместе произвело на Сашу сильнейшее впечатление. С этих пор он стал постоянно стремиться в театр, увлекался Дал-матовым и Дальским, в то же время замечая все их слабости и умея их в совершенстве представлять. А вскоре и сам стал мечтать об актёрской карьере.
Ему было лет четырнадцать, когда в Шахматове начали устраиваться представления. Начали с Козьмы Пруткова. Поставили ‘Спор древнегреческих философов об изящном’. Философы — Саша и Фероль Куб-лицкий, оба в белых тогах, сооружённых из простынь, с дубовыми венками на головах. Опирались на белые жертвенники. Декорация изображала Акрополь, намалёванный Сашиной рукой на огромном белом картоне, прислонённом к старой берёзе. Вышло очень хорошо. Зрители, родственники смеялись и одобряли.
К пятнадцати годам Сашины вкусы приобрели романтический характер. Он увлёкся Шекспиром и стал декламировать монологи Гамлета, Ромео, Отелло. Лучше всего выходил у него монолог Гамлета ‘Быть или не быть’. Заключительную фразу ‘Офелия, о нимфа, помяни мои грехи в твоих святых молитвах’ он произносил с непередаваемым проникновением и очарованием.
1897 год памятен нашей семье и знаменателен для Саши. Ему было шестнадцать с половиною лет, когда он с матерью и со мною отправился в Бад-Наугейм. Сестре был предписан курс лечения ваннами от обострившейся болезни сердца. Путешествие по Германии интересовало Сашу, Наугейм ему понравился. Он был весел, смешил нас с сестрой шалостями и остротами, но скоро его равновесие было нарушено многозначительной встречей и обаятельной женщиной. Все стихи, означенные буквами К. М. С, посвящаются этой первой любви. Это была высокая, статная, темноволосая дама с тонким профилем и великолепными синими глазами. Была она малороссиянка, и её красота, щёгольские туалеты и смелое, завлекательное кокетство сильно действовали на юношеское воображение. Она первая заговорила со скромным мальчиком, который не смел поднять на неё глаз, но сразу был охвачен любовью. В ту пору он был поразительно хорош собой уже не детской, а юношеской красотой. Об его наружности того времени дают приблизительное понятие его портреты в костюме Гамлета, снятые в Боблове, у Менделеевых, год спустя.
Красавица всячески старалась завлечь неопытного мальчика, но он любил её восторженной, идеальной любовью, испытывая все волнения первой страсти. Они виделись ежедневно. Встав рано, Саша бежал покупать ей розы, брать для неё билеты на ванну. Они гуляли, катались на лодке. Всё это длилось не больше месяца. Она уехала в Петербург, где они встретились снова после большого перерыва. Первая любовь оставила неизгладимый след в душе поэта. Об этом свидетельствуют стихи, написанные в зрелую пору его жизни.
Жизнь давно сожжена и рассказана,
Только первая снится любовь,
Как бесценный ларец, перевязана
Накрест лентою алой, как кровь.
В конце июля мы вернулись в Россию, приехав в Шахматово через Москву, и только тут узнали о семейном несчастье, которое родные скрывали от нас до сих пор, чтобы не помешать лечению сестры. Без нас отца разбил паралич в тяжёлой форме: отнялся язык и вся правая сторона тела. К нашему приезду он уже несколько оправился и стал привыкать к своему положению. За ним ходил выписанный из клиники служитель и сестра милосердия. Его возили в кресле по дому и по саду.
На жизнь детей болезнь деда не повлияла. Никто не мешал мальчикам веселиться. Далёкие прогулки пешком и верхом, весёлое купание с собаками, хохот, — всё это продолжалось по-прежнему, но скоро дети Кублицкие уехали с матерью за границу. Без них настроение стало серьёзнее. Саша занялся изучением роли Ромео. Он часто декламировал монолог из последнего действия: ‘О, недра смерти, мрачная утроба, похитившая лучший цвет земли!..’ Тогда же он задумал поставить в шахматовском саду сцену перед балконом из ‘Ромео и Джульетты’, но затея не удалась. Зимой он продолжал заниматься декламацией, всё больше тяготел к сцене, любил произносить апухтинского ‘Сумасшедшего’, стихи Полонского, Фета, Одно время занимался даже мелодекламацией, только что входившей тогда в моду. Для мелодекламации он не пользовался тем, что уже было готово, а брал, например, стихи Алексея Толстого ‘В стране лучей’ и произносил их под аккомпанемент бетховенской сонаты. Торжественные звуки первой её части гармонично сочетались с торжественностью стихов. Получалось прекрасное целое.
Весной 1898 года был кончен курс гимназии, а летом Саша возобновил, прерванное с детства, знакомство со своей будущей женой. Но прежде чем приступать к описанию этого важного периода его жизни, надо сказать несколько слов о семье Менделеевых.
Глава пятая
Наш отец дружески сошёлся с Дмитрием Ивановичем Менделеевым, когда мы были ещё детьми. Он благоговел перед его гениальностью и восхищался своеобразностью его нравов. Чаще всего бывал у нас Дмитрий Иванович во времена ректорства отца. С матерью нашей он тоже был хорош, да и ко всей семье расположился. Тут была не одна симпатия, но также и то обстоятельство, что мои родители оказали ему большую нравственную поддержку в трудную и трагическую минуту его жизни. Своеобразная и крупная фигура Дмитрия Ивановича часто появлялась в нашем доме. Бывал он и в Шахматове, которое куплено по его совету. Приезжал он обычно один, в тележке, под сидением которой оказывались привезённые для нашей матери бесчисленные тома Рокамболя и других книг в том же роде. Такое чтение было его любимым отдохновением после научных трудов, которым он предавался со свойственной ему страстностью. Он проводил у нас целые часы в интересной беседе, среди клубов табачного дыма, и уезжал в своё Боблово, расположенное в восьми верстах. Боблово куплено Менделеевым несколько раньше нашего Шахматова. Оно значительно больше его по количеству десятин, не так уютно, но как самая усадьба, так и местоположение значительно грандиознее. Бобловская гора — высочайшая во всей округе. Отсюда открываются необъятные дали. Когда Дмитрий Иванович развёлся с первой женой и вступил во второй брак с Анной Ивановной Поповой, он оставил старый дом и построил новый на открытом месте, выбрав для усадьбы самую высокую часть горы, из которой пробивался ключ студёной воды прекрасного вкуса, прославленный ещё со времени прежнего владельца. Тут устроен колодезь, а в нескольких саженях от него воздвигнут был и дом, большой, двухэтажный, верхний этаж деревянный, нижний каменный, с толстыми стенами — сложен был особенно крепко во избежание сотрясения при каких-то тонких химических опытах, которые Дмитрий Иванович собирался производить в своей деревенской лаборатории.
Эта комната, где Менделеев проводил большую часть времени, напоминала своей причудливой обстановкой кабинет доктора Фауста. Окна её выходили в сад, где приковывал взгляд величавый дуб, которому не менее трёхсот лет, он свеж и могуч до сих пор, но его многообхватный ствол дал местами трещины и скреплён железом. В новом доме было две террасы: нижняя, обвитая снаружи диким виноградом, и верхняя — открытая. Здесь играли дети. Перед домом развели прекрасные цветники и сад с фруктовыми деревьями и ягодником. От прежних времён остался старый парк. В усадьбе построили баню, флигеля, все необходимые службы. Она была далеко не так поэтична и уютна, как старое Шахматове, но на ней лежал отпечаток широких замыслов её гениального хозяина.
Во втором браке у Менделеевых было четверо детей: два сына и две дочери. Старшая, Любовь Дмитриевна, жена поэта — лишь на год с небольшим моложе своего мужа. Она родилась так же, как и он, в стенах Петербургского университета. Когда Саше Блоку было три года, а Любе Менделеевой — два, они встречались на прогулках с нянями. Одна няня вела за ручку крупную, розовую девочку в шубке и капоре из золотистого плюша, другая вела рослого розового мальчика в тёмно-синей шубке и таком же капоре. В то время они встречались и расходились незнакомые друг другу. А Дмитрий Иванович, придя в ректорский дом, . спрашивал у бабушки: ‘Ваш принц что делает? А наша принцесса уж пошла гулять’. Летом обоих увозили в Московскую губернию, на зелёные просторы полей и лесов.
Сознательно они встретились в первый раз в Боблове, когда Саше было 14, а Любе — 13 лет. Приезжал Саша с дедушкой. Дети Менделеевы показывали ему свой сад, своё ‘дерево детей капитана Гранта’. Все они вместе гуляли, лазали по деревьям, играли. Люба в те времена училась в гимназии Шаффе, которую потом и кончила с медалью.
Вторая встреча произошла через три года после этого, когда Саша только что покончил с гимназией.
Саша приехал в Боблово верхом на своём высоком, статном белом коне, о котором не один раз упоминается в его стихах и в ‘Возмездии’. Он ходил тогда в штатском, а для верховой езды надевал длинные русские сапоги. Люба носила розовые платья, а великолепные золотистые волосы заплетала в косу. Нежный бело-розовый цвет лица, чёрные брови, детские голубые глаза и строгий, неприступный вид. Такова была Любовь Дмитриевна того времени.
Эта вторая встреча определила их судьбу. Оба сразу произвели друг на друга глубокое впечатление.
Люба, так же как и Саша, увлекалась театром, мечтала о сцене. И вкусы оказались сходными: оба тяготели к высокой трагедии и драме. В то же лето в Боблове решено было поставить ряд спектаклей для окрестных крестьян и многочисленных родственников. Намечены были отрывки из классических пьес и водевили. В спектаклях должны были участвовать и племянницы Менделеевых, Саша стал постоянно ездить в Боблово на репетиции.
В это лето поставили два спектакля в помещении одного из обширных бобловских сараев. В глубине сарая устроили сцену с подмостками. Места для зрителей было довольно. Их набралось человек двести. Играли отрывки из ‘Гамлета’. Произнесены были все главные его монологи. Прошла и сцена сумасшествия Офелии, и сцена с матерью. Гамлет и Офелия — Саша и Люба, мать — одна из племянниц Дмитрия Ивановича. Саша и Люба составляли прекрасную, гармоническую пару. Высокий рост, лебединая повадка, роскошь золотых волос, женственная прелесть — такие качества подошли бы любой героине. А нежный, воркующий голос в роли Офелии звучал особенно трогательно. На Офелии было белое платье с четырёхугольным вырезом и светло-лиловой отделкой на подоле и в прорезях длинных буфчатых рукавов. На поясе висела лиловая, шитая жемчугом ‘омоньера’. В сцене безумия слегка завитые распущенные волосы были увиты цветами и покрывали её ниже колен. В руках Офелия держала целый сноп из розовых мальв, повилики и хмеля вперемешку с другими полевыми цветами. Хмель для этого случая Гамлет и Офелия собирали вместе, в лесу около Боблова. Гамлет в традиционном чёрном костюме, с плащом и в чёрном берете. На боку — шпага.
Стихи они оба произносили прекрасно, играли благородно, но в общем больше декламировали, чем играли.
За ‘Гамлетом’ следовали сцены из ‘Горя от ума’: первая сцена Чацкого с Софьей и сцены перед балом с монологом ‘Дождусь её и вынужу признанье’. В роли Софьи Люба явилась в белом платье с короткой талией и рукавами и в стильной высокой причёске с локонами, выпущенными по обеим сторонам лица. Чацкий оказался не столь стильным, но красота, грустная мечтательность и проникновенный тон производили сильное впечатление. Софья выдержала роль в холодных, надменных тонах, которые составляли должный контраст с горячностью Чацкого.
После этого поставили ещё сцену у фонтана из пушкинского ‘Бориса Годунова’. Это как-то не удалось. Роль Марины играла одна из племянниц Дмитрия Ивановича.
Зрители относились к спектаклю более чем странно. Я говорю о крестьянах. Во всех патетических местах, как в ‘Гамлете’, так и в ‘Горе от ума’, они громко хохотали, иногда заглушая то, что происходило на сцене. Это производило неприятное впечатление.
Осенью этого года Саша поступил на юридический факультет. Он говорил, что в гимназии надоело учение, а тут, на юридическом, можно ничего не делать. Зимой он стал бывать у Менделеевых. Они жили в то время на казённой квартире, в здании Палаты мер и весов, на Забалканском проспекте.
В ту же зиму он начал посещать и кузин Качаловых, дочерей тётки, урождённой Блок. Они относились к нему прекрасно, да и он с симпатией. Но как-то это скоро оборвалось.
Прошла зима, а летом опять в Шахматове, и в Боблове устраивается второй спектакль, в том же сарае. На этот раз поставили сцену в подвале из пушкинского ‘Скупого рыцаря’. Мы с сестрой, к сожалению, опоздали на это представление, но, судя по рассказам, Саша играл интересно. Потом ставили ещё и сцену из ‘Каменного гостя», и ‘Горящие письма’ Гнедича, и чеховское ‘Предложение’. В ‘Предложении’, изображая жениха, Саша до того смешил не только публику, но и товарищей-актёров, что они прямо не могли играть. Собрались ставить ‘Снегурочку’, но это почему-то не состоялось, и спектакли в Боблове больше уж не возобновились. Но поездки в Боблово верхом на неизменном Мальчике не прекращались, и часто возвращался он поздним вечером при звёздах.
Тут начинается непрерывная вязь стихов о Прекрасной Даме, сплетённая из переживаний поэта. Он так и говорит в своём ‘Автобиографическом очерке’: ‘Лирические стихотворения все с 1897 года можно рассматривать, как дневник’. И дальше: ‘Серьёзное писание началось, когда мне было около восемнадцати лет. Всё это были лирические стихи, и ко времени выхода моей первой книги ‘Стихов о Прекрасной Даме’ их накопилось до 800. В книгу из них вошло лишь около ста (поэт говорит, конечно, о первом издании ‘Грифа’. Следующие издания первого тома — полнее). Далее идёт важное свидетельство поэта, освещающее его отношение к Владимиру Соловьёву: ‘Семейные традиции и моя замкнутая жизнь способствовали тому, что ни строки так называемой ‘новой поэзии’ я не знал до первых курсов университета. Здесь в связи с острыми мистическими и романтическими переживаниями всем существом моим овладела поэзия Владимира Соловьёва. До сих пор мистика, которой был насыщен воздух последних лет старого и первых лет нового века, была мне не понятна. Меня тревожили знаки в природе, но всё это я считал ‘субъективным’ и бережно оберегал от всех’.
С поэзией Владимира Соловьёва Александр Александрович познакомился не ранее 1900 года, т. е. стало быть, на втором курсе. К этому времени уж была написана часть стихов о ‘Прекрасной Даме’. Таким образом, влияние его на Блока приходится считать несколько преувеличенным: он только помог ему осознать мистическую суть, которой были проникнуты его переживания. И это было не внушение, а скорее радостная встреча родственных по духу.
Из Шахматова, с дороги, пролегающей между полями по направлению к станции, в сторону заката, видна бобловская гора, обозначенная на горизонте зубчатой полосой леса.
…Там над горой твоей высокой
Зубчатый простирался лес…
В последние годы своей жизни Александр Александрович собирался издать книгу ‘Стихов о Прекрасной Даме’ по образцу дантовской ‘Vita Nuova’, где каждому стихотворению предшествуют примечания вроде следующего: ‘Сегодня я встретил свою донну и написал такое-то стихотворение’. С подобными комментариями хотел издать свою книгу и Блок.
1901 год, как говорит он в своём ‘Автобиографическом очерке’, был для него исключительно важен и решил его судьбу. Лето этого года он называл ‘мистическим’.
Осенью Любовь Дмитриевна поступила на драматические курсы госпожи Читау, где пробыла всего год. Курсы помещались на Гагаринской, потом перешли на Моховую.
…Там — в улице стоял какой-то дом,
И лестница крутая в тьму водила.
Там открывалась дверь, звеня стеклом,
Свет набегал, и снова тьма бродила…
…………………..
Там в сумерках дрожал в окошках свет,
И было пенье, музыка и танцы.
А с улицы — ни слов, ни звуков нет, —
И только стёкол выступали глянцы…
В урочные часы Александр Александрович бродил около этого дома и встречал Любовь Дмитриевну, выходившую от Читау:
