Борис Зайцев
Борис Зайцев
Александр Бенуа
Александр Бенуа
* * *
* * *
* * *
* * *
——————————————————-
Александр Бенуа, Зайцев Борис Константинович, Год: 1960
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Близким по жизненной связанности Бенуа мне никогда не был, но фигура его явилась в ранние мои годы и то приближаясь, то удаляясь сопутствовала более полувека. Так что говоря о нем, невольно говоришь нечто и о своей жизни.
В начале века в Петербурге основалось издательство ‘Шиповник’ — З. И. Гржебин, С. Ю. Копельман. Молодые авторы импрессионистическо-модерного рода участвовали в нем и художники ‘Мира Искусства’. Выходили в ‘Шиповнике’ и мои книжки. По этим же литературным делам ездили мы с женой иногда в Петербург, перезнакомились с шиповниками, бывали на собраниях издательства, сразу попали в новый, высококультурный мир. Из писателей бывали на собраниях этих Леонид Андреев, Блок, Сологуб, Кузмин, Сергеев-Ценский и др. художники — Бенуа, Добужинский, Лансере, Сомов, Кустодиев и тоже еще другие разные.
Бенуа был тогда в цвете сил и энергии, нестарый, лет под сорок, но уже вождь всех этих художников, уже чувствовался в нем вес и авторитет познаний, дарований, но ничего навязываемого. Просто любезный и приветливый человек, покорявший не напором или силой, а высотой культуры и одаренности. Многие из художников этих сотрудничали в альманахах ‘Шиповника’ там же печатались воспроизведения рисунков Бенуа. Добужинский, Чемберс украшали обложки книг, и т. п.
Первое знакомство с Бенуа было очень беглое и поверхностное, все же проходит оно некоей приятной чертой — чего-то легкого, культурного, может быть и воспитательного: мы с женой были вроде студентов перед этим изощренным, многознающим Александром Бенуа.
Чувство ученичества еще усилилось, когда попали мы в Париж, впервые в мировой центр, после милой, домашней Москвы (тогдашний Париж отличался от теперешнего, пожалуй, больше, чем тогдашняя Москва от тогдашнего Парижа). И вот среди этих фиакров с красноносыми кучерами, омнибусов лошадиных, среди толпы парижской мы робели и нуждались в покровительстве. В самом Париже нас устраивала и опекала покойная Екатерина Алексеевна Бальмонт, наш добрый гений, поместивший нас в Латинском квартале, опекавший по делам покупок, всяких мелочей. В это же время находился в Париже и Александр Николаевич Бенуа с семьей. Жили они тоже неподалеку. Однажды в Люксембургском саду две девочки играли в бильбокэ, подбрасывали нечто вроде катушки вверх, ловили на веревочку горизонтальную с двумя ручками и вновь подбрасывали.
— Это девочки Бенуа, Атя и Леля — сказала Екатерина Алексеевна.
Да, это были ‘девочки Бенуа’, и тогда были они совсем маленькие.
В Париже Екатерина Алексеевна свела нас ближе с Александром Николаевичем, наладила поездку в Версаль. Тут нам просто повезло. Ехать в Версаль с таким проводником! мы отправились все, под водительством Бенуа: Е. А. Бальмонт, Протопопов (старомоднейший и тишайший русский барин, их приятель), и мы с женой.
Передвижения тогдашние очень отличались от теперешних. Сколько было в Париже автомобилей? Не знаю. Я их почти не видел. Ездили мы с левого берега на правый на омнибусе двухэтажном, времен, быть может, Наполеона ІІІ. Круговое метро до ‘Этуаль’ еще не доходило. Протопопов соглашался ездить от Pasteur по эстакаде, над землей, но в землю ни за что не хотел спускаться. В Версаль вся наша компания, под водительством Александра Николаевича, совершала путь в допотопных двухэтажных вагончиках — их тащил измученный маленький локомотив, задыхаясь от клубов черного дыма из конической трубы.
Но Версаль был Версалем. Тут Бенуа оказался как дома, все знал, все объяснял, мы почтительно слушали. И особенно чувствовали себя учениками, детьми дальней Московии. Для Бенуа все эти дворцы, зеркальные галереи, Трианоны, были вполне свое (думаю, он вообще к Франции и Западу был ближе, чем к России. Вижу его в Версале, не вижу среди русских полей и лугов).
Для нас все это было весьма замечательно, но суховато, внутренне холодновато. Версаль Версалем, но по настоящему сердца наши раскрылись несколько позже, в блаженной майской Флоренции.
В этом Версале провели мы с Бенуа чуть не целый день, светлый и веселый, видением молодости, артистизма остался он в душе. Завтракали там же, что-то скромное, чуть ли не в crИmerie. Помню удивительные цветущие глицинии, нежного голубовато-лилового оттенка, где-то у Трианона. Помню оживленное, почти восторженное лицо Александра Николаевича, показывавшего нам Версаль как свое имение, где он знает и любит каждый закоулок, каждый гвоздь.
Через несколько дней он уехал с Протопоповым в Испанию, а мы с женой во Флоренцию.
Годы шли. ‘Шиповник’ расцветал. Кроме альманахов, беллетристики, задумали они издание фундаментальное: ‘Историю живописи всех времен и народов’ Александра Бенуа. Охват огромный — с древнейших эпох до нас. Выходило отдельными тетрадями, на отличной бумаге, со множеством воспроизведений.
Мне присылали эти тетради, из них слагались томы. Ученичество мое продолжалось, и как тогда, в Париже и Версале, проводником, наставником оказался Александр Бенуа. Но теперь вел не по Версалю, а по всему миру. Удивительны мне казались познания этого человека. И древность восточная, и Греция, и итальянский Ренессанс, и фламандцы, и французский XVIII век. При том — как это рассказано, до чего живо и своеобразно! ‘Вот я это вижу и рассказываю так, как вижу и чувствую, именно я, Александр Бенуа, и вы можете соглашаться со мной или не соглашаться, но так я вижу и так пишу, как мне нравится’.
Я зачитывался этой Историей живописи. Она, к сожалению, не была доведена до конца: подошла война, революция. Тут уже не до живописи.
Предвоенные мои годы связаны с Бенуа больше всего через эту ‘Историю’. Она хранилась у меня в деревне, в том флигеле Притыкина, где была моя библиотека, рукописи, письма — от всего этого не осталось ныне и следа. Самого флигеля не существует — просто ровное место. ‘Возвратясь в свою комнату, взглянув на дорогие портреты, книги, с усмешкой скажешь, что быть может через тридцать лет твоим Пушкиным будут подтапливать печь, а страницы Данте и Соловьева уйдут на кручение цыгарок’ — так писал я обо всем этом еще в России, еще когда флигель существовал. Так все и вышло, только можно прибавить еще ‘Историю Живописи’ Бенуа. Тоже она погибла.
Перед войной Художественный Театр задумал ставить ‘Хозяйку гостиницы’ Гольдони. Декорации писал Бенуа. Мы жили ту зиму в Благовещенском переулке близ Тверской. Из деревни мать прислала нам замечательную индюшку. Мы решили угостить ею Бенуа, с которым мельком я встречался в Москве.
Бенуа приехал к завтраку, как всегда оживленный, много рассказывал о Художественном Театре. Мы сами были поклонниками Художественного Театра. (Даже в обстановке столовой было отражение его: дубовый квадратный стол, у стены за ним дубовая же скамья, над ней полоса серого холста — только чайки на нем недоставало). Бенуа на этой скамье и сидел, а мы говорили о Гольдони, который всегда мне нравился.
— А выходит у них диалог гольдониевский? Ведь это быстрота такая, легкость, улыбка…
— Да приходите на генеральную репетицию, сами и посмотрите. — А это кто писал? — спросил он, указывая на огромный картон, во всю противоположную стену, где углем и гуашью, разноцветно, изображена была в виде танцовщицы полулежащей, в маскарадном костюме и маске, моя жена.
— Это приятель наш, Александр Койранский.
— Очень недурно.
Завтрак прошел весело, Бенуа одобрил и живопись Саши Койранского и индюшку. — Притыкино за себя постояло. Получили мы и приглашение на генеральную ‘Хозяйки гостиницы’.
Когда раздвинулся занавес, сразу оказались мы во Флоренции. Милые сердцу черепичные крыши, развешанное на дворе белье по веревке, вдали бессмертная башенка Палаццо Веккио, свет, разлитый повсюду, голубоватые дали. Пьеса еще не начиналась, а вся зала аплодировала — приветствовали прекрасного художника и прекрасный город.
Но сама пьеса тоже имела успех. Конечно, гольдониевского диалога, легкости венецианской и даже детскости писателя этого серьезный, основанный на ‘переживаниях’ и психологии Художественный Театр дать не мог. Получилась русская версия ‘Locandier’ы’. несколько отяжеленная (да и сам язык русский не приспособлен к гольдониевскому щебетанию).
Все же вышло очень хорошо. Сама ‘Хозяйка’ — Гзовская, больше всех отвечала Гольдони, — в ее гибкости, легкости и быстроте было как-раз созвучие. Из других запомнился Станиславский — кавалер Рипафратта. Он был уморителен. Никак не итальянец, но непрерывно вызывал благодушную усмешку, очень был смешон по хорошему. Говорили, чуть не год учился и изобретал как сесть на стул — особенно как-то заносил ногу через спинку, садился верхом. Прелестно.
Бенуа прошел через все акты с отличным успехом.
Тут наступает перерыв, все наши горести, трагедии войн, революций, многолетних землетрясений. А после землетрясений этих оказались мы снова в том Париже, из которого ездили некогда в Версаль. Бенуа на левом берегу Сены, я на правом. Теперь не было Художественного Театра, Притыкина, Благовещенского переулка и годы подводили ближе, ближе к неизбежному. Но Александр Николаевич так и оставался художником-писателем, только декорации создавал не для Художественного Театра, а для Миланской Scala, для Парижа, Лондона, Вены. Писал же теперь не историю живописи, а воспоминания — о Петербурге, своем детстве, о родных. Два первых тома вышли в Чеховском Из-ве в Нью-Йорке.
Иногда заходили мы с женой в его квартиру-ателье — огромная комната с книгами, увражами, картинами, много света, здесь более официальный прием. А по узенькой лесенке подымешься выше, там небольшие комнатки, столовая, рядом рабочая комната Александра Николаевича. Постаревший, не такой, как в Версале, но живой, всем интересующийся, в небольшой ермолочке, он приветливо, с оттенком барственности встречает за чайным столом гостя, сидя в кресле своем.
Прежде Анна Карловна, супруга его, разливала чай, угощала пришедшего. Но уж несколько лет как она скончалась, ее место занято Анной Александровной, той ‘Атей’, что играла некогда в Люксембургском саду. Стиль Анны Карловны сохранен — скромность, простота, благожелательность. Да, тут мирный воздух художества и той высокой культуры, к которой принадлежал и принадлежит Александр Бенуа. Ушли все его сотоварищи по ‘Миру Искусства’, он один доживал свой век. Но век этот выдающийся. Ушли Лансере, Добужинский, Сомов — теперь новое племя из далекой петербургской земли шлет приветы, почтительные письма патриарху. А сам он тоже душою в Петербурге, показывает альбом свой, рисунки, теперь делаемые, здесь в Париже — опять петербургская старина.
Часто вспоминался Бенуа в эти эмигрантские годы, особенно в последнее время — хотелось, чтобы дожил он до недалеких уже девяноста лет. Смысла никакого, но почему-то хотелось. Все-таки не дотянул. Двух с половиною месяцев не хватило. В феврале мы, почтительная толпа друзей и почитателей, провожали гроб его с rue Vitu в католический храм св. Христофора, очень от него близкий. Торжественный оргАн встречал и провожал его.
Один из друзей покойного сказал на похоронах:
— Что же, все мы любили и почитали Александра Николаевича. Но ведь и солнце заходит вечером, когда час его наступает.
Что-то естественно-закатное было, действительно, в кончине Бенуа. Прошла высокая и деятельная жизнь — в творчестве, писании, искусстве — и дошло все до положенного предела.
Русский замечательный поэт золотого века сказал об умершем германском знаменитом поэте:
‘На древе человечества высоком
Ты лучшим был его листом.
………………….
Был многих краше, многих долголетней
И сам собою пал, как из венка.’
1960
Источник текста: Зайцев Б.К. Далекое. Воспоминания. — Washington: Inter-Language lit. accociates, 1965. — 202 с. : портр., 21 см.