Альцибиад-пустынник
Альцибиад-пустынник
(Из Nouvelle Bibliothegue des Romans.)
——
Альцибиад-пустынник, Неизвестные_французы, Год: 1804
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Счастливое и постоянное исполнение всех наших желаний часто обращается в большое для нас несчастье, потому что мы тем с живейшей горестью чувствуем первую неудачу, или отказ. Альцибиад испытал это над собой. Хотя историки и сказали нам, что он умел удобно приноравливаться ко всем нравам и принимать на себя различные характеры, но они забыли объявить, каким путем достиг он до столь трудной цели, но столько, однако же, нужной в общежитии. Кажется невероятно, чтоб молодой, любезный человек, наполненный талантами, и что еще более, богатый, сделался мудрым без помощи какого-нибудь злоключения. Наставление Сократовы были превосходны, Альцибиад иногда их слушал, но редко им следовал. Одна молодая афинянка, которая совсем не думала его учить, сделала, однако же, больше сего важного философа.
Афины были обиталищем красоты и прелестей. Альцибиад юный, любезный, милый Альцибиад нашел более ста красавиц, влюблялся во многих из них и встретил одну только жестокую, которая мгновенно заставила его забыть благосклонности всех прочих. Он поклялся Венерой, что она его полюбит, но богиня столь же мало вняла его клятве, сколь мало нечувствительная афинянка внимала его любви. От сего почувствовал он по крайней мере столько же досады, сколько и огорчения. К довершению его несчастья услышал он, что сердце ее было тронуто, но только не им: в какое отчаяние впал счастливец наш в любовных делах! … Стараясь утешиться, предложил он услуги свои республике. Тогда была война. Республика отказала ему в просимом чине. Таким образом, презренный любовницей, отвергнутый Ареопагом, заключил он, что дарования несчастливы ни в любви, ни в политике. Сия мысль так поразила молодой его рассудок, что в одном сильном приступе философской горячки почувствовал он вечную ненависть ко всем людям вообще. Вид каждого мужчины возобновлял в его памяти все злодейства рода человеческого, вид женщины — все вероломства кокетки.
С таким расположением не мог он более жить в Афинах, он оставил сей город, пошел один, не взяв почти с собою ничего. Он хотел возвратиться в состояние природы.
О, природа! Вскричал он: повергаясь в твои объятия, ты меня не обманешь. Отцы наши были тебе верны, и, без сомнения, были счастливы, но как дети далеки от них! Они настроили палат, и порок в них обитает, вздумали украшать красоту, и разврат облекся в сии блистающие наружности. Все украшено и все испорчено в сих бедоносных городах, где люди заражают друг друга ядовитым своим дыханием.
Альцибиад вошел в дремучий лес. Уединенность места его прельстила, весна начиналась, птицы пели под юной зеленью: все дышало жизнью. Он остановился под дубом и сел на одном из мшистых корней его. День был прекрасный: душа афинянина растрогалась, сердце его разнежилось, мизантропия смягчилась, и в безмолвии лесов ощутил он род гордого удовольствия. Аристид, осужденный к изгнанию, не имел, по его мнению, столько причин жаловаться на мужчин, думающих только о себе, и на женщин, любящих одних себя.
Наступила ночь, роса смочила его одежду, холод оковал его чувства, и не знав, где поужинать, шепнул он сам в себя: мне кажется, что я не совсем прав.
Поутру купил он у рыбака соломенный шалаш, построенный у речки. Таковы были чертоги предков наших, сказал он сам в себя: лес этот снабдит меня своими плодами, я буду расставлять сети диким его обитателям, и стану ловить рыб, плавающих в этой светлой воде. Никогда, Альцибиад, не был ты так счастлив, никогда не был так богат, как отрекся от богатства.
В этот день посетил его Сократ, услышав о странном его намерении. — Философ, поговорил с ним минуту, узнал причину его моральной болезни, и нимало не противоречил странным его мыслям. Оскорбленная суетность и обманутое честолюбие очень щекотливы. — Я не знаю, права ли его любовница, думал Сократ, но Ареопаг может быть виноват, поступив так худо с этим молодым ветреником: мне кажется, что со временем выйдет из него что-нибудь хорошее. — И так, друг мой, ты теперь совершенный философ? — Конечно, отвечал Альцибиад, потому что я ненавижу людей. — Но это называется мизантропией, смотри, не ошибись. — Потому-то я и стал, так мыслить, что здраво обо всем рассуждал, общество есть ничто иное, как скопище неблагодарных, которое не стоит того, чтоб благоразумный человек им собой жертвовал. — Ты обманывался, Сократ. … Философ улыбнулся и сказал сам в себя: три дня сего нового счастья переделают молодую голову, оставим действовать времени.
Он расстался с пустынником и рассказал в Афинах о досаде своего ученика: он говорил об этом у Аспазии, где, как, известно, нередко бывал — и Аспазия, подобно ему, забавлялась сим, но гораздо меньше Сократа: она видела Альцибиада на празднествах народных, ей показалось обидно его равнодушие, а отшельничество его лишало надежды иметь его когда-нибудь в числе своих любовников.
Прихоть женщины часто превращается в страсть, когда встретится ей препятствие. Аспазия это испытала, но умела скрыть чувства свои от Сократа. — Возвратимся к нашему мудрецу.
В первый день не было ему времени скучать: домашние упражнения заняли все его минуты, а при наступлении ночи усталость усыпила его на древесных листьях. Тогда находил он себя точно так богатым, так Феокритов рыбак. В следующий день начал он примечать свое одиночество, но не хотел еще в том сам с собою согласиться. Под вечер сделалось ему довольно грустно, он поел, как бы нехотя, жаренной на углях рыбы, и часто ворочался на своей лиственной постели, пока мог заснуть.
Он проснулся на рассвете, и не шутя уже начал помышлять о средствах, учинить убежище свое приятнейшим, продолжал думать о сем почти до полудня, как вдруг увидел плывущую внизу по реке небольшую лодку.
Юная пастушка управляла ею: Альцибиаду показалась она нимфой. Он забыл свою философию и спешил к тому месту, где думалось ему, что лодке належало остановиться.
Простите, сказала девушка, выпорхнув, так сказать, на берег: простите меня, что я нарушаю тишину вашего убежища: я неосторожно вверила себя течению этой реки, которая занесла меня далее, нежели мне хотелось. — Я благодарен ей за счастье, ею мне доставленное, отвечал Альцибиад. Без сомнения вижу я самую богиню этих вод? — О! нет, сударь: я простая пастушка. — Как! эта пустыня заключает в себя все, что есть прелестнейшего в Греции? Я не знал, что нахожусь в прекрасной Темпейской долине.
Он просил пастушку войти в его шалаш, и стыдился, что не имел предложить ей лучшего стула, как совершенно подобного тому, на котором Улисс сидел у Эвмея. Она села, однако же, с такой милой ловкостью, что хозяин ее забыл причину своего смущения. Не дочь ли она природы? Сказал он сам в себя: вид этого священного леса должен ей более приносить удовольствия, нежели великолепнейшие чертоги.
На что, сударь, спросила Дафнида — так называлась молодая пастушка — на что избрали вы себе в жилище такое унылое место? Поля гораздо приятнее. Альцибиад был очень далек от того, чтоб сообщить странную свою философию пригожей женщине, и признался, что поля приятнее лесов. — Для чего вы здесь одни? спросил Дафнида. — Альцибиад согласился и в том, что лучше иметь соседей.
Ах! если бы я жил возле такой любезной женщины! Подумал он: но зачем я удалился в эту дикую, безмолвную пустыню? Жители сел не похожи на городских: эта простая пастушка, не гораздо ли милее и прекраснее в своей невинности афинских женщин со всеми тончайшими вымыслами кокетства? Уста ее свежи как роза, чисты как молоко, которым она питается, и сладки как мед, уста сии без сомнения никогда не произносили лжи, они суть истинный орган искренности. Это сердце, бьющееся под легким покрывалом, есть сердце младенца, никогда подлый богач не торговал его. Блажен тот, кому достанется это сердце! О, женщины афинские! я отрекся от ваших обманчивых зараз, но не отрекся от счастья, доставляемого дщерями натуры. Здесь, в этой бедной хижине, с этой милой пастушкой, нахожу себя счастливейшим из смертных.
Сии размышления озарили радостью лицо Альцибиадово: он сделался столь прелестным, что Дафнида принуждена была потупить глаза, закрасневшись. Он это заметил и пришел в восхищение. Зная, что не всегда должно быть почтительным к женщинам, на этот раз почувствовал он однако же неизъяснимую сладость быть робким, знакомые его верно бы тогда его не узнали.
Он предложил прекрасной Дафниде лесных плодов на древесных листьях, перемешав их с цветами, и после самого умеренного обеда пастушка начала сбираться в путь. Если бы вы вздумали меня проводить, сказала она, то увидели бы мою хижину, она построена на конце этого леса, и когда бы случились в нашей стороне, то могли бы иногда покушать простых снедей, которые природа для нас приготовляет. Я предложила бы вам молока наших стад — молока, этого нектара отцов наших, этого благотворного пития, которым без сомнения богини питаются.
Как должно оно быть приятно, наливаемое твоей рукой! Вскричал нежный Альцибиад. Так, конечно это был нектар предков наших, и рождал верно, в них чувства, столь же, как и сам он, кроткие. Потомки их изобрели другой напиток, или лучше сказать, совершенный яд, который помрачает рассудок и доводит нас до величайших крайностей. Земля часто содрогалась от злодейства, которым не было бы и имени, если бы люди поступали благоразумнее, употребляя виноград, каков он есть, будучи сорван с лоз. Нет, я никогда не стану пить ничего, кроме чистой воды источников и вкусного молока стад.
Для чего же не сделаешься ты пастухом? Прервала Дафнида: это также первобытное состояние людей. Как приятно гнать медленно перед собою кроткую овечку, с невинным ягненком ее, на холм, с которого можно наслаждаться прекраснейшими видами! Пойдем со мной, я разделю с тобой мое стадо. Альцибиад был в восхищении. Какое великодушие! Сказал он сам в себя: нет! Эта благородная, бескорыстная, изящная душа не осквернялась никогда афинским воздухом. О Дафнида! Вскричал он, бросаясь к ее ногам: я ничего не имею, кроме сердца моего, оно все твое. Пастушка с милой улыбкой потупила глаза.
Альцибиад вышел с ней из шалаша, простился со своей пустыней, и сильной рукой, которой взор Дафниды придавал еще более крепости, начал действовать веслом, спеша приплыть к убежищу, в котором сгорал от нетерпения себя увидеть.
О! как я был несмыслен, что вздумал погребсти себя в этом лесу! Вскричал он снова, увидя миловиднейшую из хижин. Это мое жилище, сказала Дафнида. … Оно было построено на отлогом берегу реки, цветы пестрелись на зеленой траве, его окружающей. Светлый ручей извивался по лугу, где паслось стадо, подобное тому, которое Аполлон стерег у Адмета. Солнце, склонившееся к вечеру, позлащало лучами своими, сей богатый ландшафт, и рисовало продолженными тенями группы деревьев, увенчанных всеми дарами весны. Пастух, сидящий под миртом, придавал еще более жизни сей великолепной картине, играя очаровательной приятностью на свирели. Альцибиад был в восторге, а любезная Дафнида наслаждалась его счастьем. Остановя лодку, вышли они на берег и медленно приближались к пастушескому убежищу.
Дафнида имела одну только подругу, но и та была подчинена ей. Молодой афинянин, не зная сам подлинно для чего, был доволен, что не нашел никого, чье бы присутствие могло быть в тягость чувствам, которые он с трудом мог скрывать. Они вошли. Никогда столь простое жилище не представляло такой роскошной удобности. В нем не было ничего богатого, но все было полезно, покойно и приятно. Стулья и столы, из самого простого дерева сделанные, светились от великой чистоты. Сосуды, хотя из простой глины, имели, однако же, щеголеватый вид, а плоды, перемешанные с цветами, придавали великую прелесть сплетенной из ракиты корзины, в которой они лежали. Весна придавала еще более приятности сему обиталищу, достойному чувствительного философа, которого несчастье заставило возвратиться к простоте природы, бальзамический воздух придавал самому даже блаженству новые желания, новые средства к наслаждениям.
Альцибиад думал, что дышит одним только ароматом роз, но он дышал самой любовью. В одной отдаленной маленькой горенке, еще прелестнейшей прочих, заметил он, постель, не такую, на каких нега теряет последние свои силы, и не подобную, однако же, мху и листьям, на которых почивали предки наши, но постель составленную из пуха лебедей, плавающих по ближней реке, и покрытую тканью изо льна, растущего в окрестности, постель эта была поставлена возле небольшого окна, украшенного виноградной лозой. Альцибиад угадал, что там-то всякую ночь Дафнида вкушала кроткий сон невинности, и сердце его затрепетало. Дафнида вызвала его из хижины, и на открытом воздухе предложила ему здоровый и умеренный ужин. Никогда сок плода, покровительствуемого Бахусом, не упаивал Альцибиада столько, как молоко, наливаемое ему рукой Дафниды. В восхищении своем схватил он сию милую руку, которую казалось, что боги сотворили только для срывания роз, прижал ее к своему пылающему сердцу, и вскричал: о Дафнида! Я чувствую к тебе все то, что едва ли ты сама Венера могла внушить какому богу. Я люблю тебя — и всю жизнь, призываю само небо в свидетели моей клятвы. … В таком случае афинская дама подумала бы, что надобно ей колебаться, но простодушная Дафнида, подобно Альцибиаду, поклялась также любить вечно.
Между тем начало смеркаться, и стада возвращались домой. Дафнида повела гостя своего в место, назначаемое ему для успокоения. Это была самая та комната, которую Альцибиад заметил. У нас только две постели, сказала Дафнида: вот моя, оставляю ее тебе, а сама лягу с подругой моей. Альцибиад не мог с нею расстаться, чтобы не поговорить еще о любви своей.
Неизвестно, как это сделалось, но только в следующий день он благодарил сына Венеры. О, любезнейший из богов! Говорил он: благословляю тебя. Невинность упоила меня всеми благосклонностями красоты, и в недрах блаженства не боялся я вероломства кокетки.
Неужели, спросила чистосердечная Дафнида, городские женщины не так любят, как сельские? Нет, нет! Отвечал Альцибиад, и пастушка заклинала его не оставлять полей, где столько чувствительности и верности. Он еще повторил свою клятву, и не столько оттого, что знал обыкновение божиться, как потому, что и действительно твердо решился исполнить свое обещание.
Милый мой! Сказала Дафнида, прижимая его к груди своей: мне и в самом деле кажется, что там должно больше любить, где видят небо во всем его великолепии и землю в ее убранстве. Посмотри на этих птиц! Продолжала она, заставляя его выглянуть в маленькое окно: сидя подо мхом этого старого дуба, покрытые его тенью, не гораздо ли он блаженнее, нежели когда бы сидели на мраморных украшениях палат? Альцибиад согласился и в том, что сам он никогда не бывал так счастлив, как в ту минуту. Наконец я достиг до того состояния, сказал он, в котором природа хотела, чтоб человек находился для вкушения верхового блаженства, я останусь в нем навсегда.
Любовники провели день в разговорах о выгодах простой жизни и в наслаждении сими выгодами. В следующее утро Дафнида пригласила Альцибиада кататься по реке: они сели в лодку и поплыли, не заботясь о месте, где бы им остановиться, как вдруг увидели маленький сельский домик, хотя весьма простой, но с отменным вкусом построенный.
Вот прекрасный дом! Сказала Дафнида. Хижина твоя несравненно прекраснее, отвечал Альцибиад. — Однако ж, мы будем здесь обедать. — Согласен, мы тем с большим удовольствием возвратимся в наше уединенное жилище. Они вошли в дом, где Дафнида, без сомнения знакомая, была встречена с почтительной вежливостью. Она оставила Альцибиада в зале и просила немного подождать. Он подумал, что она пошла предупредить хозяйку о прибытии гостя, и взглянув на уборы, увидел, что все окружающее было, хотя далеко от великолепия, но что все к оному стремилось. Между тем, как он занимался сим рассмотрением, молодой невольник пришел доложить ему, что Лидия приказала его просить к себе. Альцибиад без труда заключил, что это была хозяйка дома, но как он удивился, когда под богатейшей прежней одеждой, которая, однако ж, не уменьшила ни сколько непритворных ее прелестей, увидел он — Дафниду! Он просил изъяснения. В этом нет ничего чудного, отвечала она: я была воспитана в деревне, где провела часть жизни моей, как простая пастушка, отец мой, не будучи очень богат, оставил, однако ж, мне в наследство этот дом, куда я прихожу иногда отдыхать от сельских работ, так как вы жители Афин, уезжаете в деревню, когда наскучат вам городские забавы. Удовольствуясь сим ответом, Альцибиад сел возле Лидии на мягких подушках, ни мало не жалея о мшистых дубовых пнях. В ожидании обеда, Лидия взяла простую, но весьма стройную лиру, и заиграла на ней так прелестно, что восхищенный Альцибиад примирился с художествами, которые начал было презирать. Будь Дафнидой в хижине, или будь Лидией в чертогах, вскричал он: я всегда равно обожать тебя стану. О! конечно всегда, прервала она с неизъяснимою приятностью: ты обещал мне это.
Они начали разговаривать. Лидия, будучи живее Дафниды, казалась также умнее ее и сведущее, не умаляя нисколько милого своего простодушия, показывала она притом более благородства и важности. Это необходимое действие перемены костюма, подумал юный афинянин, который за столом не очень жалел о простых снедях, приготовленных природой, насыщаясь кушаньями, где искусство довольно было приметно. В блестящем кристальном стакане смешал он чистую воду с алым соком винограда, и едва ли вспомнил о глиняном сосуде, из которого с такой приятностью пил молоко. Ввечеру подумал он, что какая-нибудь фея перенесла его в свой замок, когда вошел в комнату, назначенную ему для проведения ночи. Все было в ней убрано со вкусом, но без лишнего богатства: цветочные гирлянды окружали трон любви. Альцибиад заснул среди утех, и признался, проснувшись, что хорошо расположенный дом всегда гораздо покойнее бедной хижины. Целый день прошел в наслаждениях всегда возобновляющимся блаженством.
Поутру Лидия повела посмотреть окрестности. Занявшись разговорами, удалились они нечувствительно от дому, и не прежде приметили, что зашли далее, нежели были намерены, как около полудни. Пройдем еще не много вперед! Сказала Лидия, и через минуту увидели они небольшие палаты, построенные с великим вкусом, и к которым вела, алея, насажденная из платанов. Они пошли по ней. Множество невольников встретили их, и с почтением спрашивали у Лидии, что она прикажет. Изумленный Альцибиад не знал, что думать, и онемел, когда Лидия со всей ловкостью большого света сказала ему: извольте, сударь, располагать этим домом, как собственным вашим. Мысля, что видит все это во сне, дал он вести себя через множество комнат, отменно богато убранных, и остановился, наконец, там, где Лидия просила его остаться. Она вышла на несколько минут и возвратилась в великолепнейшем наряде.
Я вижу в глазах твоих удивление, сказала она: однако ж, и в этом нет ничего чудного, но на этот раз дозволь, чтоб я оставила тебе угадать. Станем наслаждаться, любезный Альцибиад, приятностями просвещения, они не совсем чужды природы. За сим кратким разговором следовал пышный обед, после которого вошли они в библиотеку, хотя не многочисленную, но избранную. Там нашли они несколько философских сочинений, но не читали их, и воспели гимн любви.
В следующий день великолепная колесница в немногие минуты примчала их к несравненно богатейшим палатам.
Но кто ты такая? Вскричал Альцибиад: ты, которая переходишь все степени Фортуны, и которую боготворю я во всех состояниях? Я друг твой, отвечала Лидия усмехнувшись. — Ты богиня в виде смертной. — Так, я по крайней мере Минерва, хотя и не в лице строгого Ментора, и думаю, что я Мудрость, и что я возвращаю тебя к рассудку. Альцибиаду блеснул тогда луч догадки. Знакома ли ты с Сократом? Спросил он. — Об этом узнаешь после, отвечали ему.
Как спешил он забыть сию прекрасную и трогательную природу, в объятия которой повергался, когда начал вкушать все роскоши, известные только сибаритам! Серебряные и золотые курильницы, расставленные всюду, испускали изящнейшие благоухания Азии. Альцибиад ступал по золоту и по богатой тирской багрянице, стены представляли мастерские произведения живописи, а паросский редчайший мрамор, превращенный магическим резцом Фидиев и Праксителей в сладострастные группы, являл всюду утехи богов и смертных.
Лидия обладала в совершенстве искусством наслаждения, и будучи слишком умна и опытна, чтоб упоить Альцибиада всеми утехами вдруг, умела столь хорошо распорядиться оным, что вскоре забыл он не только свою пустыню, но даже хижину Дафниды.
Куда ты, наконец, меня перенесешь? Говорил он своей волшебнице, по приказанию которой подъехала к крыльцу богатейшая прежней колесница, запряженная двумя гордыми конями: не в жилище ли богов? Нет, отвечала она, я повезу тебя к тому древнему дубу, под которым, казалось тебе, так покойно жить. — Смейся, милая философка, смейся, ты имеешь на это право, без тебя я был бы еще там. — И от этого не был бы ты ни счастливее, ни премудрее. — Правда, что я дурачился, но что ты мне ни говори в свою пользу, тебе не удастся, однако же, сделать меня мудрым, примолвил он, похитив у нее поцелуй. — Я сделаю тебя не только мудрым, но и счастливым, любезный Альцибиад! Ты скоро в этом признаешься.
Разговаривая, таким образом, скоро увидели они гордые башни великолепного города. — Это Афины! Вскричал Альцибиад: и так должно мне опять туда возвращаться? Без сомнения, отвечала Лидия: разве не видишь ты, что я мирю тебя с родом человеческим?
Проехав несколько улиц сего пышного города, колесница остановилась перед домом, который отличался изящностью архитектуры и богатством украшений.
И так вот твоя хижина, любезная Дафнида! Кроткая и невинная пастушка Темпейской долины! Сказал Альцибиад, улыбнувшись. Где же стадо, которого половину ты обещала? Опасная сирена! как мог я с тобою быть философом? Так точно, как бывает Сократ, когда он меня посещает, отвечала она: вот совет, который дает тебе Аспазия…Аспазия! Вскричал он: о приятные мечты первых дней природы! Куда вы девались? — Завтра, если ты хочешь, будем мы пастухами в шалаше, который тебе так понравился. — Нет! Ты и там не возвратишь мне счастья, которое находил я в моем приятном заблуждении. Ты была так простодушна, я любил так нежно. … Ах, Аспазия!… Но ты достойна обожания и в этом костюме, в костюме Венеры, примолвил он с торопливостью. — Может быть, но у Венеры нет невинного сердца пастушки. Я разрешаю тебя от клятвы, данной Дафниде: для меня довольно и того, что я умела сделать больше Сократа. С ним стал бы ты рассуждать, спорить, упрямиться, за мною ты последовал. Один Архонт, мой приятель, вступился за тебя в Ареопаге, и теперь требование твое будет исполнено. Посещай меня иногда, мы станем вместе шутить над шалостями нашими, над моей невинностью и простодушием и над твоей рассудительною философией, но будем этому смеяться наедине. Молодому человеку, который имеет столько прав на славу, не должно вступать в свет с достойной посмеяния странностью.
Альцибиад вздохнул, вспомнив о Дафниде, но от сего не меньше был благодарен Аспазии, и вскоре сделался великим человеком.
Альцибиад пустынник: [Рассказ]: (Из ‘Nouvelle Bibliotheque des romans’) // Вестн. Европы. — 1804. — Ч.13, N 1. — С.5-27.