Академическій переулокъ.
Очеркъ.
Академическій переулокъ.
Очеркъ.
(И. С. Тургеневу.)
I.
II.
III.
IV.
Академический переулок, Колбасин Елисей Яковлевич, Год: 1858
Время на прочтение: 63 минут(ы)
Петербургъ, почему-то, давно составилъ себ репутацію очень холоднаго, очень чиновнаго и очень нерадушнаго города. Говорятъ, онъ любитъ деньги, прибавку жалованья, поздравленья… но спрашивается: гд же такіе города, которые бы не любили денегъ, прибавки жалованья и поздравленій? Такихъ городовъ и въ запискахъ путешественниковъ еще не бывало… Между темъ, Петербургъ, право, ничмъ не хуже другихъ городовъ: на Василевскомь острову, напримръ, процвтаетъ даже — вы не поврите,— платоническая любовь и самыя возвышенныя чувства, а въ Академическомъ переулк, такъ просто Аркадія: хозяйки по цлымъ годамъ ждутъ денегъ отъ своихъ квартирантовъ и не прибгаютъ къ пособію полиціи. Какихъ же вы еще хотите добродтелей отъ шумнаго, коммерческаго и столичнаго города?
Студенты и художники очень любятъ Академіческій переулокъ, и, но преимуществу, нанимаютъ тамъ квартиры. Какъ люди благовоспитанные, они много способствовали развитію просвщенія въ этомъ глухомъ и мрачномъ переулк: съ своими книгами и палитрами они внесли туда цивилизацію, смягчили нравы суровыхъ домовладльцевъ и безчувственныхъ хозяекъ,— это ихъ несомннная заслуга. Мы совершенно того мннія, что не будь этого счастливаго обстоятельства, Академическій переулокъ погрязъ бы во мракъ невжества, его населили бы варвары, которые только и думаютъ, какъ бы сыграть въ ералашъ, постучать на бильярд, състь котлетку, завистливо поглядть на купеческихъ рысаковъ и занять, при первомъ удобномъ случа, у пріятеля денегъ, съ цлью никогда ихъ не отдавать. Въ Академическомъ переулк смотрятъ на вещи немного шире и даже имютъ нкоторое понятіе о личномъ достоинств. Нтъ никакого сомннія, что въ этомъ переулк, вроятно, обдумывалась не одна картина, стучало сердце не отъ однихъ только хорошенькихъ глазокъ да розовенькихъ губокъ, но слышалась и дльная мысль, и честное слово…
Но все это но больше, какъ можетъ быть, а достоврно то, что здсь когда-то жили три молодыхъ человка, боле или мене артисты въ своемъ род.
Провести время, чтобъ оно катилось легко и съ маленькою пользою, довольно трудно, и, хотя нельзя сказать, чтобъ наши пріятели отличались большой веселостью, но, по мръ силъ, пользовались своей молодостью и здоровьемъ. Характеры и вкусы ихъ были совершенно противоположны, но дружба, какъ и любовь, длаетъ чудеса: она незамтно сглаживала вс противорчья и несообразности въ ихъ характерахъ и мнніяхъ.
А ужъ какъ мало они были похожи другъ на друга, это можно видть изъ слдующаго: Траскинъ, скульпторъ по ремеслу, вчно смялся, былъ горячъ и энергиченъ во всхъ случаяхъ жизни: объяснялся ли онъ съ кредиторомъ, пришивалъ ли оторвавшуюся пуговицу къ своему пальто, лпилъ ли фигуру, или ходилъ по улицамъ,— везд его румяная физіономія сіяла и какъ бы искала удобнаго случая, чтобъ разразиться смхомъ, или стиснуть кулаки. Ревковъ, студентъ естественнаго факультета, былъ нелюдимъ я, съ перваго взгляда, казался самымъ непріятнымъ и тяжелымъ человкомъ. Онъ быль угрюмъ и никогда не высказывался. Ходитъ себ по комнат, да книгу читаетъ, а если кто нибудь изъ любопытства заглянетъ къ нему въ книгу, такъ онъ насупится, отмахнется отъ него локтемъ и книжку припрячетъ. ‘Отвяжись, оставь меня въ поко’, отвтитъ онъ съ неудовольствіемь, и больше отъ него ничего не добьешься. Нравилось ли что ему, волновало ли что и заставляло его задумываться,— неизвстно, рдко съ кмъ любилъ длиться этотъ человкъ. Товарищей своихъ онъ, кажется, любилъ, и по всему было видно, что онъ самъ былъ хорошимъ товарищемъ. Онъ преимущественно любилъ говорить о минералахъ и о майскихъ жукахъ.
Третьяго молодаго человка товарищи называли аристократомъ. Это былъ просто молоденькій, блокурый юноша, отлично танцовавшій польку и большой охотникъ до помады и лакированныхъ сапоговъ. Онъ порядочно игралъ на скрипк и былъ любимцемъ всхъ, начиная отъ хозяйки до безобразнаго жильца, великаго охотника подслушивать у дверей. Блокурый юноша не былъ студентомъ, но посщалъ лекціи и готовился держать экзаменъ на степень кандидата. Правду сказать, онъ ужъ три года собирался, но все какъ-то ему не удавалось. Онъ постоянно жилъ съ студентами и обыкновенно переходилъ изъ одного студенческаго кружка въ другой, покупалъ лекціи, переписывалъ программы, цлый годъ былъ болтливъ и бодръ, но передъ наступленіемъ экзаменовъ ничего не длалъ, съ ужасомъ говорилъ о профессорахъ, выдумывалъ небывалыя исторіи о ихъ суровости, приставалъ къ товарищамъ, чтобъ они попробовали, какъ у него сильно бьется сердце, и обыкновенно откладывалъ испытаніе до другаго года. Фамилія его была Вышнецовъ, собой онъ былъ очень хорошенькій: имлъ прекрасные голубые глаза, великолпныя кудри…
Квартиру они нанимали у кухмистерши, и вс трое жили въ одной комнат. Все у нихъ было общее. Первыя полученныя деньги шли на всхъ. Знакомые одного — были знакомыми и другахъ. Противъ какого нибудь ненавистнаго лица, посещающаго ихъ, вооружались вс трое единодушно, и принимали его такъ, что въ другой разъ подобное лицо не являлось. Словомъ, въ кухмистерскомъ номер царствовала та прекрасная дружба, которая извстна одному юношеству, только что вырвавшемуся изъ подъ крова родительскаго и начинающему пользоваться выгодами самостоятельной жизни.
Въ такую счастливую пору, мы застаемъ нашихъ пріятелей, въ ту пору, когда сердце шевелитъ и смычокъ артиста, и чудная нотка пвицы, и гнусный поступокъ человка, и прочитанная хорошая книжка.
Надобно было видть, какъ эти юноши врили въ таланты другъ друга, какъ они взаимно поощряли другъ друга,— и все это говорилось не изъ лести, а прямо отъ души. На скульптора Траскина смотрли, какъ на истиннаго жреца искусства, какъ на человка замчательнаго и оригинальнаго. Каждая задуманная имъ фигура или начатый бюстъ, должны были прославить его имя и доставить тысячу выгодъ пылкому творцу.
Траскинъ, дйствительно, лпилъ хорошо, но не только Петербургъ, даже Академическій переулокъ не подозрвалъ о его существованіи. Какой отвратительный городъ и какой пошлый переулокъ! — натуралиста Ревкова считали тоже не лишеннымъ дарованія, и, Боже! съ какимъ восхищеніемъ слушали его, когда онъ, выкопавши у какого-то любителя старый гербаріумъ, доказывалъ, съ величайшей таинственностью, своимъ глухимъ, торжественнымъ тономъ, что это гербаріумъ придворнаго медика царя Алекся Михайловича. И какъ понравилась фраза натуралиста, когда онъ, сильно сдавивъ руку скульптора, съ убжденьемъ прогудлъ: ‘Вотъ, любознательное человчество и въ т отдаленныя времена, обращало пытливое вниманіе на истинную науку, и этотъ памятникъ тмъ драгоцнне, что представляетъ исчезнувшую флору нашего древняго отечества.’
— Браво, Ревковъ! вскричалъ Траскинъ. Говори, чортъ возьми, эдакъ и на каедр!
О томъ, какъ леляли блокураго скрипача Вышнецова, нечего и разсказывать. На нимъ покоились вс надежды, и пристрастная дружеская рука заране плела ему артистическій внокъ.
Весело было посмотрть, какая дятельность по временамъ кипла въ этомъ уголк Академическаго переулка. У окна усаживался натуралистъ, важный и тихій, и весь погружался въ свои минералы, онъ согнулся въ дугу и прижался плотно къ подоконнику, чтобъ ему не мшали. Передъ другимъ окномъ, до половины закрытымъ зеленымъ коленкоромъ, пріютился скульпторъ и нетерпливо кромсаетъ глину, изъ-подъ пальцевъ его выходятъ самыя тонкія и мягкія линіи начатаго бюста, и работа эта длается съ оживленіемъ и съ толкомъ. Художникъ очень доволенъ ею. Посреди комнаты стоитъ Вышнецовъ, и съ такимъ напряженіемъ выдлываетъ мудреныя нотки на своей маленькой скрипк, такъ прижимаетъ ее къ подбородку и къ груди, точно готовится на предстоящій концертъ и видитъ передъ собой многочисленную публику. Онъ гордо и самоувренно откинулъ лвую ногу… Не смйтесь, читатель! юноши еще горли желаніемъ трудиться и быть полезными.
Справедливость, однакожъ, требуетъ замтить, что изъ всхъ жильцовъ кухмистерши, (которыхъ, кром нашихъ пріятелей, было таки довольно), самую живую и богатую натуру представлялъ скульпторъ Траскинъ.
Безразсуденъ и легкомысленъ былъ этотъ человкъ. Мечтательный умъ его не давалъ ему покоя, и самыя разнородныя надежды бродили въ его голов. Но, съ другой стороны, много было въ немъ также здороваго и неподдльнаго. Онъ любилъ воду, какъ рыба, имлъ собственную лодку и, распустивши на ней парусъ, далеко уходилъ въ Финскій заливъ и часто живалъ на вод по нсколькимъ днямъ, приставая къ барочникамъ и заводя съ ними непринужденное знакомство. Онъ смло правилъ рулемъ, мастерски натягивалъ паруса, и товарищи въ шутку называли его ‘синимъ капитаномъ.’ Синій плащъ его и измятая шляпёнка были знакомы всмъ лодочникамъ, начиная отъ Зимняго дворца до Петергофа включительно. Любо было посмотрть, какъ румяное лицо его оживлялось на вод, какъ пальцы его перебгали отъ одной веревки къ другой, какъ ловко взмахивалъ онъ весломъ и хватался багромъ за желзное кольцо, ввинченное въ гранитную стнку набережной. Красавица-Нева между тмъ не шелохнетъ, лодка чуть движется, дворцы и домы подернулись поздними сумерками, и только кой-гд зарябитъ волна: то всплеснетъ сонная рыба, заурчитъ подъ рулемъ вода, или брызнетъ длинное весло запоздавшаго перевозчика. А пріятели сидятъ себ въ лодк, безпечно покачиваясь, и прислушиваются къ знакомой псн…
— А мы сегодня опять безъ чаю! произнесъ съ неудовольствіемъ Вышнецовъ. Цлый вечеръ сидть безъ чаю, и прислушиваться, какъ ваши сосди стучатъ себ стаканами и ложечками,— куда какъ весело! На прошлой недл была та-же глупая исторія… утромъ выпили только по одному стакану…
— Э, ничего! храбро возразилъ скульпторъ. Избаловали тебя эти проклятыя знакомства, у тебя все обды на ум. Какія нжности! точно безъ чаю обойдтись нельзя.
— Но вдь я страшно пить хочу, жалобно проговорилъ Вышнецовъ. Вотъ вы все надо мной сметесь и нженкой называете, а я того мннія, что хорошо было бы самоваръ поставить, кренделей изъ булочной принести и свжаго чухонскаго масла достать. Сегодня, какъ на зло, я, какъ-то нечаянно, въ окно колбасной заглянулъ, и, врите ли, господа, я съ досады чуть было стекло не расшибъ: въ глаза мн прямо бросилась отличнйшая вестфальская ветчина! объденье — ветчина! нога, цлая нога! лежитъ себ на блюд. Просто обидно: живешь въ столиц и удовольствій никакихъ не имешь,— заключилъ онъ, насупившись.
— Я попрошу денегъ у нашего сосда, началъ снова проголодавшійся Вышнецовъ. Мы ему скоро отдадимъ. При этихъ словахъ, скульпторъ вскочилъ и закричалъ:
— Ни за что! Просить у этого… Боже тебя сохрани, Вышнецовъ! у негодяя, который подслушиваетъ у дверей… гадко, Вышнецовъ! у человка, который съ прізжаго помщика содралъ взятку… гнусно, Вышнецовъ! у молодца, который не хочетъ платить бдному портному… подло, Вышнецовъ! Да урезонь хоть ты его, Ревковъ, вдь онъ — слабое сердце! — готовъ идти, не задумавшись.
— Разумется, не стоитъ, проворчалъ натуралистъ, не отрывая глазъ отъ книги, которую онъ читалъ.
— Ты посмотри только на Ревкова! говорилъ скульпторъ, уже успвшій разгорячиться. Ревковъ, путешествуя по Финляндіи, иногда по цлымъ днямъ обходился безъ пищи. Люблю Ревкова: безъ ветчины обходился, онъ твердъ въ несчастіи, онъ человкъ!
— Да Ревковъ другое дло, возразилъ Вышнецовъ, кокетливо поправляя свои шелковистыя кудри. Чтобы сказала моя маманъ, произнесъ онъ вполголоса и съ замтной робостью: чтобы сказала она, еслибъ узнала, что я сижу безъ чаю.
Товарищи ни слова ему не отвчали и продолжали заниматься своимъ дломъ: Ревковъ читалъ книгу, скульпторъ чертилъ что-то карандашемъ.
— Глупецъ я! продолжалъ разсуждать Вышнецовъ, вытянувшись на диванъ и покачивая головой: мн ли было дурно дома… Просто житье было, о мелочахъ и не думалъ: еще въ постели, бывало, лежишь, а ужь Иванъ несетъ теб и чай, и кофе, и сливки, и крендели… Видно, я глупъ былъ тогда, что не цнилъ этой благодати. Ахъ, еслибъ имъ теперь попасть въ деревню!
И Вышнецовъ вздохнулъ.
— Увряю васъ, господа, продолжалъ онъ,— что нашъ деревенскій поваръ такіе ужины готовитъ, что можно языкъ проглотить отъ удовольствія! И какая физіономія у него, господа! никакъ нельзя подумать, что онъ поваръ… нмецкія книги читаетъ, воротнички носитъ. Боже мой, Боже, еслибъ-то попасть въ деревню! какая жизнь, какіе виды! Врите-ли, на одной гор пять нашихъ мельницъ стоятъ, одна подл другой. А еслибъ вы видли вашего мельника, господа, такъ просто ахнулибъ: самый жирный человкъ въ цлой губерніи!
Но товарищи не обратили никакого вниманія на этотъ монологъ и продолжали по прежнему заниматься своимъ дломъ.
— Бдная моя мамаша! тихо произнесъ Вышнецовъ. Чтобы ты сказала, еслибъ знала, что я теперь сижу безъ чаю, что полученныя отъ тебя деньги давно издержаны? И чмъ все это кончится? прибавилъ онъ жалобно и трусливо вмст.
— Стой! крикнулъ Траскинъ съ необыкновенной энергіей: молчи — чай будетъ!
Онъ торопливо схватилъ свой синій плащъ и выскочилъ изъ комнаты.
— Что за милая душа, пробормоталъ обрадованный Вышнецовъ. И гд онъ это достанетъ? Вотъ будетъ-то штука, если онъ вернется безъ плаща! Ревковъ, какъ ты думаешь, вдь онъ въ состояніи заложить его? Ну, что, если онъ прійдетъ безъ плаща и съ осьмушкою чаю въ рукахъ? Ревковъ, слышишь? одна только осьмушка, одна только осьмушка — и плаща не стало! вдь это очень мило… да въ чемъ-же онъ пойдетъ въ Академію! Ревковъ! ты оглохъ, что-ли…
Но Ревковъ, весь углубленный въ свои мысли, не отвчалъ ему ни слова. Онъ флегматически подошелъ къ окну, гд лежала цлая коллекція минераловъ, и остановился передъ ними въ какомъ-то раздумьи. ‘Гм! гм! ворчалъ онъ медленно и отрывисто: вотъ кварцъ, вотъ полевой шпатъ, а вотъ и желзная руда, и мдная, и крымскій разноцвтный мраморъ, хорошій мраморъ! — и финляндскій гранитъ… гм! съ острова Валаамова монастыря черный песокъ, въ которомъ, надо предполагать, есть признаки цинка… Послушай, Вышнецовъ!
— Что теб?
— Вотъ кварцъ, отрывисто началъ вычислять Ревковъ: вотъ полевой шпатъ, желзная руда, мдная…
— Да убирайся ты со своими кварцами! Я вотъ хочу какъ собака, произнесъ Вышнецовъ: у васъ чаю нтъ, понимаешь? да и свчей, кажется, тоже нтъ.
— А это что, не свчки разв? угрюмо возразилъ натуралистъ, указывая на завернутую пачку.
Не прошло четверти часа, какъ зашелъ, запыхавшись, Траскинъ, къ удивленію товарищей, въ плащ, но не съ пустыми руками: въ одной онъ держалъ осьмушку чаю и масло, завернутое въ синюю бумагу, въ другой — четвертку табаку и дв блыя сайки. Вышнецовъ испустилъ крикъ изумленія и бросился обнимать милаго скульптора.
— Откуда, какимъ образомъ? И масло, кажется, не изъ дрянной мелочной лавочки, а прямо изъ сливочной.
— Да что толковать о пустякахъ, перебилъ Траскинъ: сейчасъ и самоваръ подадутъ. Только, сдлай одолженіе, Вышнецовъ, не ходи сегодня никуда изъ дому, разв теб скучно съ нами?
— Съ такими добрыми друзьями, помилуй! шагу никуда не сдлаю. Друзья мои! я посл чаю сыграю вамъ увертюру собственнаго сочиненія.
— Браво, браво! крикнулъ скульпторъ. Смотри только, чтобъ было хорошо, по душ, чтобъ подъ ребро кольнуло и жилки, понимаешь, вытянуло! Ухъ, прибавилъ онъ, вздрагивая: люблю, чортъ побери, такую музыку. А Ревковъ-то, что жъ насупился?
Вышнецовъ вполголоса сообщилъ ему, что натуралистъ какъ будто не въ дух и, кажется, за что-то сердится.
— Вздоръ, проговорилъ скульпторъ: ты не знаешь этого чудака, съ нимъ надо умть только дйствовать. Вотъ, посмотри…
— Послушай, бука, произнесъ онъ громко: придвигайся къ намъ, да станемъ чай пить.
— Изволь, братъ, изволь, отрывисто проговорилъ Ревковъ, подслъ къ столу, облокотился и замолчалъ.
— Бери свой стаканъ, Вышнецовъ, а это твой, бука, сладко-ли?
— Хорошо, братъ, хорошо, проговорилъ натуралистъ.
— А хлба хочешь?
— Хорошо, братъ, хорошо.
— Да возьми же масла.
— Хорошо, братъ, хорошо.
— Ахъ, чортъ возьми, проговорилъ скульпторъ: вдь Ревковъ разскажетъ намъ что нибудь о Финляндіи!
— Въ самомъ-дл, прибавилъ Вышнецовъ: отчего ты намъ ничего не разскажешь? Скажи-ка, Ревковъ, какъ ты жилъ въ Финляндіи?
— Отстань, пожалуйста, тихо проговорилъ Ревковъ.
— Нтъ, не отстану, намъ очень интересно знать. Мы послушаемъ, ты разскажешь…
— Да отвяжись, сдлай одолженіе.
— Ахъ, бука, какъ теб не стыдно быть такимъ недоврчивымъ! замтилъ скульпторъ. Разскажи, дружище.
— Да нечего разсказывать, говорятъ вамъ!
— Ну, какъ же ты тамъ жилъ? пріятно ли теб въ Финляндіи было?
— Очень.
— Ну, напримръ, какъ же ты время проводилъ?
— Да также, хорошо проводилъ.
— Что-жъ ты тамъ длалъ?
— Что я длалъ? значительнымъ тономъ возразилъ натуралистъ. Я длалъ классификацію минералламъ, которые пріобрлъ…
— Только-то! замтилъ Вышнецовъ, допивъ третій стаканъ чаю и принимаясь за четвертый. Ты бы лучше приволокнулся за какой нибудь хорошенькой шведкой.
Натуралистъ взглянулъ на него и уткнулся носомъ внизъ.
— Гд ему! закричалъ скульпторъ, когда онъ не сметъ приблизиться къ женщин на пушечный выстрлъ. Чортъ побери подобную жизнь! прибавилъ онъ съ горячностію.
— Вотъ посмотрите-ка, произнесъ Ревковъ. Посмотрите, какую нашъ почтенный бывшій профессоръ, котораго я постилъ въ Финляндіи, подарилъ на память мн бабочку… необычайно рдкую… Между вами сказать, я не смлъ никакъ ждать такого подарка, потому что, сужу по себ — отцу родному не далъ бы ни одного наскомаго изъ своей коллекціи. Любуйся сколько хочешь, но не трогай, пожалуйста, Вышнецовъ, прибавилъ онъ поспшно, ты не касайся своими руками, разв ты не видишь, что крылышки и такъ едва держатся…. Вдь, это братецъ, индійская бабочка.
Онъ бережно закрылъ ящикъ и улыбнулся.— Признаться, я ни какъ не смлъ надяться на такой подарокъ, замтилъ онъ. Какъ теперь вижу его, профессора: сидитъ себ въ жилет, плисовые сапоги на ногахъ и все читаетъ… ‘Возьмите, говоритъ, себ эту бабочку, у меня два экземпляра.’ Потомъ мы познакомились покороче и три вечера къ ряду разсуждали о cостав земнаго шара… Я разсказалъ ему о своемъ подземномъ путешествіи.
— О какомъ подземномъ путешествіи?
— Разв я вамъ не сказывалъ?
— Нтъ.
— Ну, стало быть, и разсказывать нечего, когда нибудь посл… Я и безъ того ныньче раскудахтался.
— Ревковъ, да разскажи пожалуйста! произнесъ скульпторъ. Знаемъ мы твое посл, никогда не разскажешь…
— Эхъ, надолъ! Языкъ, братъ, человку прившенъ не для того, чтобъ переливать изъ пустаго въ порожнее.
— Такъ ужъ конечно и не для того, чтобъ молчать и смотрть совой, съ досадой произнесъ скульпторъ. Отвратительный кремень! ты не человкъ, а какой-то глупый замокъ, заперъ себя ключемъ, да и концы въ воду.
— Не бранись, братъ, зачмъ же ругаться, когда вся исторія въ двухъ словахъ? Отчего же мы разсказать? можно… отчего же не сообщить, что я былъ въ Крыму, узналъ отъ татарина, что тамъ есть катакомбы, узналъ, что они тянутся подъ землею на протяженіе восьмидесяти, почитай, сажень… Ну, отчего же не сказать, что мы, въ компаніи, то есть, ршились осмотрть это диво. Поршили, разумется, предосторожности взяли, разумется, надлежащія, и палку воткнули въ землю, и привязали къ ней веревку, чтобъ выходъ отыскать удобне. Ну, разумется, поплелись, идемъ тихо, продолжаемъ — гробовая тишина, разумется, по сторонамъ камни, да камни, все камни. Какіе камни, господа! прибавилъ онъ, замигавъ глазами, быть можетъ вы одинъ дикій зврь не пробгалъ тамъ, ни одинъ… хорошо было, господа… Идешь — темно и страшно, оступишься, камень по ног, подымешь голову, срая и бурая масса надъ головой, кажется, что вотъ такъ она и шлепнется и обратитъ въ лпешку человка.
— Чудо! вскричалъ скульпторъ, я люблю такія путешествія.
— Ты, говоришь братъ, чудо, чудо не чудо, но пріятно было очень. Мы идемъ, держимся, разумется, за веревочку, а сердце, братъ, бьется, и голосъ, братъ, какъ-то звенитъ, а подъ ногами песокъ и камни, камни и песокъ.
И Ревковъ взглянулъ изъ-подлобья на слушателей, но тутъ же уткнулся, по обыкновенію, носомъ внизъ, и прибавилъ: ‘случилось обстоятельство не маловажное. Подвигаемся впередъ и видимъ одинъ узкій-преузкій проходъ, ни дать и взять, словно ровный шомполъ отъ ружья вытянулся. Разсуждаемъ, совщаемся и стоимъ, нагибаемся и идемъ дальше, и фитили зажгли… Но вдругъ, человку фантазія пришла, человкъ дуракомъ сдлался… Мн, то есть, въ глаза, замчательный камышекъ бросился, я нагнулся и веревочка тра, оборвалась! Какъ начали меня бранить, и медвдемъ, разумется, и… чрезвычайно ругали. А вдь веревка-то, проговорилъ онъ,— была гнилая, за что-жъ сердиться, коли на ней кишки нельзя было повсить, гнилая совсмъ… Конечно, немножко было непріятно: зовемъ татарина — молчаніе, кричимъ — тоже, стучимъ — все тоже! Признаюсь, тутъ напали на меня шибко… Но я, не показывая вида, отшучивался помаленьку. Одинъ изъ нашей компаніи такъ совсмъ растерялся, схватилъ камень и крикнулъ: замолчи! на меня то есть… у одного фитиль погасъ… кто-то споткнулся и началъ стонать… а одинъ къ отчаянью даже прибгнулъ: вотъ, говоритъ, наша могила, Ревковъ ее приготовилъ! Могила… тутъ онъ этакой… А дйствительно, дло выходило плохо: сразу было трудно ршить, какъ намъ выбраться. Вс глаза высмотрли, а пользы мало. А все потому, что тамъ, дальше, за узкимъ проходомъ, и углубленія, и отверстія какія то, словомъ, чортъ сломаетъ ногу, а прежней дороги не отыщешь. Говорю: подождемъ — ругаются, говорю: не пропадемъ — сердятся. А тутъ, на бду, и гроза еще поднялась, и громомъ такъ треснуло о скалу, что полагали — всхъ насъ задавитъ. Такъ просто скала и затряслась.
— Отлично! воскликнулъ скульпторъ.
— Воображаю, какъ вы жались тамъ другъ къ дружк? спросилъ Вышнецовъ нершительнымъ тономъ, боясь напомнить товарищамъ о своей дтской слабости — о боязни спать одному въ темной комнат.
— Страху тамъ не было, но ожесточеніе большое, замтилъ Ревковъ. Съ нами одинъ юнкеръ былъ — малый ничтожный, а три раза мн на мозоль наступилъ, все какъ будто нечаянно… извиняется, а такъ и трется, проклятый, около ноги.
— Да какже вы выбрались назадъ?
— Да что, продолжалъ Ревковъ: — въ компаніи никогда ходить не стоитъ, добро бы одинъ юнкеръ такой, а то всхъ метлой, да въ канаву… Я того мннія что въ компаніи…
— Да какъ же вы выбрались? нетерпливо допрашивалъ скульпторъ.
— Какіе это путешественники! произнесъ разсказчикъ: — Я только спрашиваю, разв это путешественники?.. А юнкеру, признаюсь, я бы съ удовольствіемъ шею накостылялъ… Я предлагалъ идти дальше,— назадъ вернулись, предлагалъ костеръ развести,— не послушались.
— Да какже вы дорогу-то отыскали?
— Отчего же огонька не развести, твердилъ разсказчикъ:— конечно, особеннаго тутъ ничего не было бъ, а огонекъ развести слдовало бъ…. и курить боялись, папироски нельзя было допроситься… а небось, какъ домой вернулись, такъ одинъ молодецъ тотчасъ бацъ изъ пистолета и пыжомъ сигарку раскурилъ… И юнкеръ на квартир-то какъ расхрабрился, кричалъ, что у него изъ кармана, будто, двсти рублей вытащили…. Голосилъ для того, чтобъ общественную подписку въ пользу его составили, чтобъ подводу для него наняли и отправили бы его въ роту…
— Какой низкій человкъ! воскликнулъ Вышнецовъ, и молоденькое его лицо подернулось испугомъ и изумленіемъ. Отчего онъ не попросилъ откровенно, чтобъ ему лучше заняли?
— А все-таки мы его на свой счетъ въ роту отправили… и табаку ему купили… грозился процессъ затять…. Вс знали, что денегъ у него ни какихъ не было, а подводу, однако, наняли…
— Боже мой! съ негодованіемъ крикнулъ скульпторъ. Это ужасно: у насъ чуть только затется что нибудь порядочное, какъ на зло, безъ квартальнаго никакъ не обойдется, не стоитъ и говорить объ этой грязи… Послушай, Вышнецовъ! сыграй вамъ изъ Бетховена что нибудь, изъ Бетховена! кричалъ скульпторъ.
Вышнецовъ взялъ скрипку, тряхнулъ своими великолпными кудрями и заигралъ изъ Бетховена. Онъ игралъ четвертую его симфонію, которая, въ кухмистерскомъ номер Академическаго переулка, извстна была подъ техническимъ названіемъ хромой. Какъ по душ пришлась хромая пріятелямъ, и какъ хорошо закончился студенческій вечеръ!…
На другой день Траскинъ былъ въ сильномъ волненіи. Онъ только что вернулся домой, и, не сбрасывая плаща и шляпы, стоялъ посреди комнаты и размахивалъ руками такъ высоко, что доставалъ до потолка, низкаго и горбатаго, съ закопченными карнизами. Онъ съ необыкновеннымъ жаромъ сообщалъ что-то своимъ пріятелямъ.
— Вотъ увидите, продолжалъ онъ:— какъ дла наши пойдутъ отлично! И это наврное, я самъ читалъ условія: шестнадцать тысячъ, чортъ возьми, предлагаютъ! Шестнадцать тысячъ за свою работу! Я, признаться, прибавилъ онъ порывисто:— всегда былъ того мннія, что я не пропаду…
— Еще бы, еще бы! твердилъ Вышнецовъ.
— У меня теперь на душ просто жаворонки поютъ…. ручейки разныя по душ катятся… мастерскую скоре надо отыскать, цлыя ночи спать не буду, но, Боже! я имъ такую модель представлю, что они только ротъ разинутъ…
— Смотри, братъ, угрюмо возразилъ Ревковъ: — чтобъ ты опять не обжегся…. прошлаго лта ты тоже о тысячахъ мечталъ, а всю зиму въ потертыхъ сапогахъ ходилъ.
— Что-жъ, неудачи разныя вышли! съ досадою крикнулъ скульпторъ. Зачмъ же попрекать человка, зачмъ же ты сапоги сюда приклеилъ? Ты, извстно, ничему не вришь, ты тяжелъ, какъ камень, подозрителенъ, какъ чортъ! Слышишь, Вышнецовъ, заказъ, братецъ, въ 16 тысячъ заказъ! (А съ тобой, Ревковъ, я и говорить не хочу.) Вышнецовъ, голубчикъ, слушай: еще какой-то откупщикъ бюстъ заказать мн хочетъ,— значитъ, еще тысяча въ карманъ… чортъ возьми, откупщикъ, вдь, можетъ и полторы отвалить…
— Конечно, можетъ, подтвердилъ Вышнецовъ.
— Но какъ ты думаешь, Вышнецовъ: стоитъ ли теперь, когда этотъ удивительный заказъ выдался, марать руки надъ бюстомъ? Да пусть себ околваетъ откупщикъ! когда надо фигуры лпить, такъ съ бюстомъ его возиться нечего… Точно душа моя что-то предчувствовала, и я всю ночь съ бока на бокъ ворочался, и чортъ знаетъ что мн лзло въ голову: то будто я уже окончилъ какую-то работу, то передъ мною мраморъ, то будто меня хвалятъ, то академическій сторожъ на водку проситъ….
— Сторожъ-то сейчасъ прибжитъ, какъ только объ заказ твоемъ узнаетъ, замтилъ Вышнецовъ. Молодецъ Траскинъ,— правду говорятъ, на ловца и зврь бжитъ.
— Ну, воскликнулъ порывисто скульпторъ: — если и теперь еще не удастся, если и этотъ заказъ не поправитъ моихъ обстоятельствъ, то… я застрлюсь!
— А пока плащъ сними, проворчалъ Ревковъ: — и вели давать обдать.
— Ты думаешь, что я не застрлюсь? обиженнымъ тономъ произнесъ скульпторъ. Нтъ, братъ, довольно я пострадалъ, довольно я въ кулаки свисталъ, безъ заказовъ сидлъ, за границею не былъ… Что ты думаешь,— это легко? двумъ портнымъ долженъ, сапожнику долженъ, кухмистеру долженъ, и даже родительскую шубу подъ залогъ снесъ! прибавилъ онъ съ непритворнымъ прискорбіемъ. Отецъ, какъ путному человку, мн шубу выслалъ, а я что съ нею сдлалъ? ростовщику заложилъ и гитару хозяйской дочк купилъ! конечно, я черезъ недлю хотлъ шубу выкупить… да, выкупилъ!… ужъ два года, какъ она у ростовщика лежитъ.
И Траскинъ съ укоромъ ударилъ себя въ бокъ.
— Зачмъ я гитару купилъ, прибавилъ онъ съ досадою: зачмъ я этой скверной тетк двнадцать цлковыхъ въ винтъ проигралъ? Да за эти мечты, произнесъ онъ съ запальчивостью,— я такъ себя побью когда нибудь сильно, что меня мертваго застанутъ въ постели.
— Да отчего тебя эта гитара такъ сокрушаетъ? спросилъ Вышнецовъ.
— Оттого, что Ревковъ съ тхъ поръ ничтожнымъ человкомъ меня считаетъ, врный заказъ глупостью называетъ.
— А ты не сердись, а ты свое длай, проговорилъ Ревковъ. Я одно лишь говорю, какъ бы, братъ, заказъ то твой не шлепнулся, какъ прежде… вдь ихъ ужъ сколько было…
— Ну, полно, Ревковъ, съ жаромъ возразилъ скульпторъ: зачмъ такія вещи говорить! вдь дло самое врное, вдь я самъ условія читалъ? Заказъ длаетъ какой-то сибирскій золотопромышленникъ, и завтра же я отъ него задатокъ получу.
Натуралистъ недоврчиво покачалъ головой.
— Если не вришь, такъ подемъ, пожалуй, вмст, продолжалъ убждать скульпторъ. Это, Ревковъ, не гитара, братецъ, и не хозяйская дочка, тутъ нжностей никакихъ нтъ, да это также и не маіоръ, который, помнишь, за оконченный бюстъ, три съ полтиной мн предложилъ,— это, братецъ, милльонеръ, золотопромышленникъ. Меня рекомендовалъ ему самъ Б., самъ Б. и цну назначилъ. Читай: ‘на Морской, домъ Пузикова, спросить его же, Пузикова. Сдлать четыре большія фигуры, а за трудъ предлагаютъ 16 тысячъ’. Ну, что? и это по твоему пустяки?
— А ты бы такъ давно сказалъ.
— Ага, теперь и тонъ перемнилъ, радостно произнесъ Траскинъ. Знаешь ли, Ревковъ, я буду тебя просить счеты мой вести… А ты, Вышнецовъ, помоги мн мастерскую отыскать. Нужно отыскать хорошенькую мастерскую, чтобъ была свтлая… Желзную свою кровать я также туда перенесу.
— А чай-то, гд же ты будешь пить? спросилъ Вышнецовъ.
— Чай? Ревковъ, какъ ты думаешь, вдь я не знаю, право, гд я буду пить чай?
— Я думаю… перенести нашъ самоваръ къ теб, поршилъ Ревковъ.
— Да ужъ не объявить ли хозяйки, что я отъ нея съду?
— Хозяйк объявлять не надо, замтилъ Ревковъ.
— Но гд же будетъ обдать Траскинъ? проговорилъ съ безпокойствомъ Вышнецовъ, поглядывая на товарища.
— Обдать онъ будетъ здсь, поршилъ Ревковъ. Это будетъ дешевле.
— А всего пріятне то, произнесъ Траскинъ: что съ долгами можно будетъ расплатиться… Я теб сказывалъ, Ревковъ? шестнадцать тысячъ предлагаютъ… мн кажется, что четыре большія фигуры и имя мое могутъ сдлать извстнымъ… дойдутъ какъ нибудь слухи до Академіи… можетъ быть, и за границу, для усовершенствованія, отправятъ, можетъ быть… А что вы скажете, господа, если вдругъ мн мраморныхъ коней, напримръ, для Новаго моста закажутъ, или же въ Исаакіевскомъ собор работу предложатъ? что скажете тогда?
И Траскинъ отъ восхищенія соскочилъ съ своего мста и забгалъ но комната. Ревковъ взглянулъ на него и покачалъ головой, скульпторъ сконфузился и замолчалъ.
Но привычка фантазировать и строить воздушные замки, такъ глубоко засла въ душу скульптора, что онъ, мало по малу, незамтно увлекся и сталъ длать самыя смлыя предположенія. Старики говорятъ, что тотъ не человкъ, кто смолоду не подымался выше кровли родительскаго дома, а Траскинъ леталъ съ легкостью изумительною: онъ разсказывалъ и посматривалъ на своихъ товарищей, но надо было его видть въ ту минуту… Орелъ, просто орелъ, гордо поднявшій свою шею и распустившій по втру крылья, одинъ взмахъ — и онъ улетлъ, еще — и только темная точка, да случайно оброненное перо показываютъ, какъ быстро и сильно разскаетъ онъ воздухъ…
Боже, чего только не наговорилъ скульпторъ отъ радости! Оказалось, напримръ, что пылкій и благородный художникъ, получивъ шестнадцать тысячъ отъ золотопромышленника, осчастливитъ, во-первыхъ, всхъ близкихъ ему людей, во-вторыхъ — удетъ, съ избранными учениками, за границу, въ третьихъ построитъ великолпную яхту, найметъ матросовъ и, поднявъ художническій флагъ, хватитъ кругомъ свта. Боже мой, онъ поститъ Италію, Грецію и т. д. и т. д., Какое раздолье! друзья будутъ получать отъ него письма со всхъ концовъ сита. Наконецъ онъ вернется, ступитъ на родную почву и дастъ толчокъ скульптур въ Петербург, въ Москв, во всей Россіи. Онъ оживитъ дремлющее искусство, его закидаютъ заказами… сколько онъ сдлаетъ тогда добра, и какая славная у него будетъ яхта!
Вышнецовъ былъ въ восторг, что еще боле придавало шпоры разгорячившемуся скульптору, даже натуралистъ пересталъ улыбаться, и, свсивши голову на бокъ, съ тупымъ добродушіемъ посматривалъ на смльчака.
На другой день, Траскинъ проснулся часовъ въ восемь. Онъ раскрылъ глаза и увидлъ слдующую картину: Вышнецовъ еще спалъ, но Ревковъ, въ халат, подпоясанный полотенцемъ, съ такимъ усердіемъ и спокойствіемъ чистилъ плащъ скульптора, точно онъ исполнялъ свою обязанность. Скульпторъ нарочно прикинулся спящимъ и съ любопытствомъ слдилъ за товарищемъ. Какое-то угрюмое, но вмст доброе и снисходительное выраженіе, видно было на его лиц. Надъ бархатнымъ воротникомъ плаща, онъ въ особенности трудился, то прижималъ плотне щетку, то слегка на нее поплевывалъ. Окончивъ эту работу, онъ досталъ изъ маленькой коробочки черную нитку и иголку. Долго смотрлъ на фракъ скульптора, покачалъ головою и пристегнулъ оторвавшуюся пуговицу. Пришивъ пуговицу, онъ опять посмотрлъ на фракъ, опять покачалъ головою и такъ жалобно вздохнулъ, что безпечный художникъ чуть было не разразился смхомъ.
— Эка человкъ-то чему печалится… видно пятно замтилъ, подумалъ онъ, и украдкой продолжалъ слдить за товарищемъ.
Оставивъ щетку, натуралистъ взялъ вничекъ и, предварительно почесавъ себ переносицу, заботливо смахнулъ пыль съ фрака и бережно уложилъ его на прежнее мсто. Потомъ, торопливо пососавъ недокуренный кусочекъ сигары, попавшійся ему подъ руки, онъ раздлся и летъ подъ одяло. Скульпторъ нарочно захраплъ.
— Вставай, братъ, произнесъ Ревковъ. Эка, дрыхнули-то мы…
Траскинъ протяжно звнулъ и, зная характеръ товарища, показалъ видъ, что онъ ничего не замтилъ.
Часамъ къ двнадцати, Траскинъ былъ ужъ совсмъ готовъ. Пріятели принимали самое сердечное участіе въ туалет своего безалабернаго друга.
— Ты шику побольше золотопромышленнику задай, болталъ Вышнецовъ. Слушай: главное перчатокъ не снимай и, Боже тебя упаси — ссть на кончикъ стула… все дло можешь испортить… Мой совтъ такой: зайди ты къ парикмахеру и вели завить себя мелкимъ барашечкомъ, понимаешь? Спроси только Жака, и онъ завьетъ тебя такъ…
И Вышнецовъ чмокнулъ въ кончики своихъ пальцевъ.
Дйствительно, спустя нсколько времени, скульпторъ, завитый барашечкомъ, подымался по парадной лстниц въ Морской.
Золотопромышленникъ занималъ квартиру богатую. Въ передней сидлъ лакей, въ красной жилетк, и внимательно читалъ Сверную Пчелку. Когда художникъ обратился къ нему съ вопросомъ, лакей, не отрывая глазъ отъ соблазнительнаго чтенія, объявилъ, что онъ не здшній, но въ гости къ Андрюшк пришелъ.
— Да куда же идти?
— Не знаю, я къ Андрюшк пришелъ.
— Да гд же Андрюшка?
— Не знаю, я къ нему тоже пришелъ.
Траскинь прямо поднялся на верхъ. Пройдя дв первыя комнаты, онъ вошелъ въ третью и остановился въ недоумніи: въ кресл, спиною къ нему, лежалъ человкъ, одтый въ медвжью шубу, и жалобно, чуть не плача, все твердилъ: ‘откувыркала… нтъ, не откувыркала… и право, откувыркала… да нтъ же, не откувыркала… а кажется, откувыркала… нтъ, проклятая, нотъ, курносая!!!’
Удивившись такимъ страннымъ рчамъ, художникъ сдлалъ нсколько шаговъ и громко кашлянулъ.
— А что вамъ, батюшка, здсь надобно? сердито спросила шуба, съ трудомъ къ нему поворачиваясь.
— Я художникъ… къ г-ну Пузикову…
— Я за него, отвчала шуба. Я Пузиковъ и есть, да что вамъ нужно, вы вотъ что мн скажите?
— Я-съ, художникъ… явился по вашему желанію…
— По какому желанію?
— Четыре большія фигуры…
— Не до фигуръ теперь, батюшка, лихорадка такъ меня оттрепала, что всю душу мн растрясла. Ну, городъ-то вашъ, чтобъ ему пути не было!.. Тридцать пять лтъ въ Сибири я жилъ и болсти даже въ глаза не видлъ, а тутъ — чуть въхалъ въ заставу, часы изъ кармана обронилъ, да лихорадку для обновы схватилъ… Вдь часы-то какіе были! прибавилъ онъ съ ожесточеніемъ. Тарелку червонцевъ всякому лапотнику дамъ, коли ихъ отыщетъ. Посудите сами, батюшка: еще покойный мой ддушка, царство ему небесное, часы эти у голландцевъ укралъ… просто укралъ, а затмъ, что никакихъ денегъ за нихъ братъ не хотли. Да вы то, батюшка, что хорошенькаго сказать мн намрены?
— Я-съ, художникъ…
— А ссть вы не хотите? спросила шуба, подымаясь съ креселъ, при чемъ Траскинъ увидлъ передъ собою человка исполинскаго роста, съ красною, страшно-жирною физіономіею и съ свиными глазками.
— Вотъ-съ, батюшка, произнесъ онъ медленно, когда Траскинъ помстился на первомъ попавшемся кресл: я съ вами бесду веду, а самого-то меня лшій по пяткамъ только щекочетъ… вдь знаете ли, какое мучительство я испытываю? вечеркомъ-то она опять меня поймаетъ и откувыркаетъ, вдь какъ оттреплетъ, курносая!..
При этомъ золотопромышленникъ съ такимъ сокрушеніемъ вздохнулъ и легъ на диванъ, точно онъ ложился въ гробъ.
— Батюшка, прибавилъ онъ жалобно, обращаясь къ художнику, постучите-ка кулачкомъ въ стнку.
Художникъ постучалъ, вбжалъ рыжеволосый мальчишка.
— А что, лампадку-то затеплили? спросилъ Пузиковъ съ живостью.
— Какже-съ.
— То-то, гляди мн, чтобъ цлую ночь лампадка горла… чтобъ и масло-то было хорошее, да фитилекъ…
Мальчишка тряхнулъ волосами и пошелъ было къ двери.
— Слушай! крикнулъ Пузиковъ на него снова: полосатая ты чушка, мужикъ ты сирый! Принеси мн валенцы, назябъ-то я шибко, да и взопрть-то по докторскому велнію желательно бы. Вдь жизнь то моя такая, милостивый государь, заключилъ онъ со вздохомъ: что хоть веревочкой за шею, да на гвоздикъ.
Траскинъ посмотрлъ на золотопромышленника. ‘Не знаю, горитъ ли лампадка’, тоскливо произнесъ золотопромышленниъ.
— А что, батюшка, спросилъ онъ, помолчавъ: вы и церкви можете строить!
— Нтъ, не могу.
— Не можете… такъ, стало быть, вы хоть иконы писать можете?
— Не могу, глухо отвчалъ Траскинъ.
— И того не можете, и другаго не можете, такъ что же вы можете?
— Заказъ вашъ могу исполнить.
— На счетъ-то фигуръ! съ пренебреженіемъ перебилъ золотопромышленникъ. Фигуру-то, батюшка, не трудно смастерить, а вотъ краской такъ будетъ потрудне… Вотъ у меня, доложу вамъ, въ Якутск-то, большая масленная картина есть, важная картина. Я, прибавилъ онъ со вздохомъ,— съ удовольствіемъ ее перешлю вамъ, коли только вы горю моему поможете: обяжете, батюшка, по гробъ, коли, примрно, часы мои какъ нибудь отыщете, вдь вы, чай, вс здшніе закоулки знаете?
Траскинъ поблднлъ и посмотрлъ на добродушнаго Пузикова съ такой яростью, что золотопромышленникъ съ удивленіемъ на него глаза выпучилъ.
— Но… позвольте, произнесъ скульпторъ, и губы его дрожали. Какъ васъ…
— Иваномъ Яковлевичемъ зовутъ, спокойно отвчалъ Сибирякъ. А васъ-то какъ по батюшк?
— Дло не въ томъ, намрены ли вы дать мн заказъ?
Золотопромышленникъ покачалъ головою.
— Да я самъ еще хорошенько не знаю, вотъ какъ дядя Савелій посовтуетъ. Ныньче я не свтелъ… и часы больно меня сокрушаютъ…
— Однакожъ, скажите мн, какъ вы думаете на счетъ заказа?
— Я, то есть, какъ думаю? Признаться, я еще объ этомъ не думалъ… ныньче я не свтелъ… Молодому человку, вамъ, примрно, жить легко, вы въ самомъ цвту, батюшка, а вотъ такъ мн, сегодня же пьявки къ животу приставятъ. Дядя Савелій совтуетъ…
— Да кто же этотъ дядя Савелій? съ нетерпніемъ спросилъ Траскинъ.
— А дядя Савелій всмъ у меня завдываетъ, отвчалъ Пузиковъ, у дяди Савелья, доложу вамъ, золотая головка, какъ отецъ родной обо мн печется… Еслибъ не онъ, меня обокралибъ совершенно… Спасибо ему, всми длами моими завдываетъ.
— Позвольте, значитъ, мн обратиться къ нему?
— А непремнно надо обратиться, замтилъ Пузиковъ. Какже не обратиться… Дядя Савелій…
— Гд же онъ живетъ?
— Вонъ на той половин. Такъ и скажите ему: Иванъ Яковлевичъ, молъ, обо всемъ со мною переговорили, но не свтелъ молъ, ныньче Иванъ Яковлевичъ, и шуба ихъ, дескать, мало согрваетъ. А что же до фигуръ, молъ, то они никакого сомннія не имютъ. Не забудьте же, такъ дяд Савелію и скажите.
Скрпя сердце, художникъ отправился на указанную половину, проклиная идіотскую голову золотопромышленника.
Дядя Савелій, худенькій, поджарый старичокъ, одтый очень опрятно, такъ и забгалъ своими умными, но плутоватыми глазками и только шевелилъ сденькой своей бородкой. Говорилъ онъ быстро, сухо, точно костяшками на счетахъ выбрасывалъ.
— Да что, сударикъ, заговорилъ онъ, махая краснымъ фуляромъ: какія-съ тутъ фигуры! Племянникъ-то Иванъ попугаемъ, Господи прости, жизнь проводитъ, что ему скажутъ, то, онъ, по простот своей, и къ исполненію взять готовъ въ сообразность. А шептать ему на ухо больно много охотниковъ находится…
— Помилуйте-съ, меня академикъ Б. къ нему рекомендовалъ.
— Э, сударикъ, э, сударикъ, заговорилъ раздражительно старичокъ: чай, думаете съ своимъ академикомъ-то, что у дурака пятнадцать милліоновъ есть, такъ и обиждать его не зазрительно.
Отъ такой неожиданности, бдный художникъ совершенно растерялся и съ негодованіемъ бросилъ дядю Савелія. Дрожа отъ стыда и мученія, онъ готовъ былъ провалиться на мст.
Какъ опареный кипяткомъ, онъ выскочилъ въ переднюю. Лакей, въ красной жилетк, читалъ по прежнему Пчелку и попрежнему посмотрлъ на художника.
— Брр… плащъ! крикнулъ скульпторъ.
— Я не здшній, къ Андрюшк пришелъ.
— Подай плащъ, говорятъ теб! крикнулъ на него громовымъ голосомъ Траскшгь.
Лакей мигомъ вскочилъ, подалъ плащъ и съ поспшностью отворилъ двери. Какое-то гнусное подобострастіе выражалось на его лиц, точно онъ хотлъ сказать: ‘Виноватъ, батюшка, вдь я-то Андрюшка и есть.’
Блдный и едва дыша, прибжалъ Траскинъ въ Академическій переулокъ.
Видя его встревоженное лицо, товарищи испугались и бросились къ нему съ разспросами.
— Молчите, молчите, ради Создателя, молчите! говорилъ бдный скульпторъ. Все кончено, все поршено… Теперь мн ничего не надо, прибавилъ онъ съ горечью, надо только разоблачиться передъ друзьями… На, Вышнецовъ, бери свой фракъ, говорилъ онъ, сбрасывая его, вотъ и галстухъ твой… Жилетка чья? да, жилетка моя. Ревковъ! говорилъ онъ, дрожа всмъ тломъ,— возьми свой платокъ… вотъ твоя шляпа, Вышнецовъ, спасибо… Да, вотъ еще твои перчатки… Видно у меня одна только собственность, съ горечью заключилъ онъ: все, все чужое, одна только кожа моя…
И не будучи въ состояніи боле владть собою, Траскинъ не выдержалъ и зарыдалъ, какъ ребенокъ.
— Пушку, кричалъ онъ съ бшенствомъ: мушку дайте мн, и я разнесу себя въ мелкіе кусочки. Вколочу туда себя, золотопромышленника и дядю Савелія, и пусть все пойдетъ къ чорту, но процвтаетъ одно искусство!..
На Садовой, Гороховой и во всхъ трехъ Мещанскіхъ есть много маленькихъ магазиновъ, съ шляпками и чепцами на окн, кокетливо развшанныхъ на довольно грязныхъ картонныхъ болванчикахъ. Сюда съ жаднымъ любопытствомъ стремятся, проходящія по утрамъ, различныя салопницы — охотницы поглазть на модные наряды,— а по вечерамъ заглядываютъ чиновники и офицеры, мимоходомъ длая черезъ окно гримасы работающимъ двочкамъ. Подъ вечеръ, петербургскій должностной человкъ вообще длается развязне: или въ окно заглянетъ, или поцлуйчикъ пошлетъ, или же гримасу сдлаетъ, но все-таки что нибудь да сдлаетъ.
Подобные магазины, наружную дверь которыхъ обыкновенно украшаетъ какая нибудь нарисованная амазонка, неизвстно для чего и кому подмигивающая,— подобные магазины на Садовой и въ Мщанскихъ, содержатъ, по большей части, кондукторскія жены.
Кондукторы дилижансовъ, безспорно, самые счастливйшія мужья въ Петербург: возвратившись изъ дальней поздки, они отдыхаютъ на мягкой перин, заботливо приготовленной соскучившею женою, надваютъ плисовые сапоги и всегда находятъ въ конторк серебряные рубли. Утромъ, кондукторъ, у котораго отъ привычки безпрерывно звенитъ въ ушахъ почтовый колокольчикъ — пьетъ кофе, очень хорошій кофе, крпко цалуетъ жену, а иногда, въ веселый часъ, даже сажаетъ ее къ себ на колни.
Въ восемь часовъ вечера, кондукторъ, сбросивъ плисовые сапоги и простившись съ женою, покачивается ужъ на козлахъ и трубитъ установленный сигналъ на своемъ мдномъ инструмент, который такъ звонко отдается въ пол и такъ хорошо знакомъ станціоннымъ смотрителямъ. И вотъ опять знакомая дорога! Прощай, покойная перина, знакомый магазинъ въ Мещанской, недокуренная трубка и жена, привыкшая къ безпрерывнымъ отлучкамъ хозяина. А колокольчикъ такъ и заливается, ямщикъ гонитъ лошадей, лихой морозъ то щиплетъ за бороду, то вдругъ хватитъ за щеку, и раскинулась безконечная пелена замерзшаго снгу.
Но къ чему все это? спросите вы.
А вотъ къ чему. Въ одномъ изъ такихъ магазиновъ, о которыхъ мы тотчасъ говорили, жила одна двушка, по имени Наташа, хорошенькая закройщица. Ловка и умна была эта Наташа и такъ умла хорошо себя поставить въ отношеніи къ хозяйк, что хозяйка дорожила ею, платила порядочное жалованье и никогда ее не обсчитывала.
Катъ мило и нарядно одвалась эта Наташа, какія кругленькія и свженькія у нея были щечки! Нельзя, впрочемъ, сказать, чтобъ она была хороша собою, но въ ея тоненькой фигурк, подвижныхъ чертахъ лица, синенькихъ глазкахъ, столько было прелести, игривости и лукавства вмст, что она невольно привлекала къ себ каждаго, кто только любятъ видть хорошенькое и неглупое личико женщины.
— Охъ, вострушка! ворчала про себя хозяйка. Ужъ такая, что любому мужчин глаза выцарапаетъ, а нечего сказать, работаетъ такъ чудесно, что не надивишься.
Вслдствіе послдней причины, содержательница магазина угождала своей первой закройщиц всячески и особую комнату для нея отвела, и на Екатерингофское гулянье брала съ собою, даже хорошаго жениха общалась ей пріискать, при случа.
Вмст съ Наташею жила другая мастерица, ея товарка, Саша, безконечно добрая, но нсколько глуповатая двушка.
Однажды вечеромъ, посл работъ, когда ставни въ магазинъ были заперты и снята съ наружной двери вывска (зеленая дама съ хлыстикомъ, искусно нарисованная на огромномъ жестяномъ лист) и поставлена на свое обычное мсто, въ уголокъ, об товарки сидли у себя въ комната, и Саша о чемъ-то очень упрашивала Наташу.
— Пойдемъ, Наташа, на минутку только… пойдемъ, голубушка… А ужъ я въ долгу у тебя не останусь: пошли меня куда хочешь, и къ прачк твоей схожу, и въ гостинный дворъ для тебя сбгаю. Вдь знаешь, что я теб скажу?
— Какъ не знать! Опять какія нибудь глупости языкомъ размазывать станешь. Полно теб…
— Нтъ, не глупости.
— Ну, говоря, что-жъ такое?
— Нтъ, не глупости, не глупости! А я теб вотъ что скажу: цлый мсяцъ, побожиться даже готова, буду чесать теб волосы, и помада будетъ моя, коли просьбу мою уважишь. Думаешь, легко съ твоей косой возиться? Ну же, лнивая, собирайся.
— Сашка, да что ты ко мн вяжешься? строго проговорила Наташа. Смотри у меня…
Саша замолчала и украдкой поглядла на нее.
— Наташа, знаешь, что мн въ голову пришло? начала она снова,— я теб апельсиновъ куплю… ей-Богу, куплю. Я ужъ давно хотла купить. Завтра же куплю.
Наташа улыбнулась.
— Да вдь грязно идти, и далеко, произнесла она, звая.
— Грязь! вотъ еще что выдумала! нынче грязь совсмъ пустяшная, такъ себ, маленькая грязь. А коли хочешь, такъ надвай мои калоши.
— Поди ты! въ одну твою калошу об мои ноги спрячутся. Разв у тебя нога,— у тебя лодка!
— Ничего, что лодка, за то у меня обувь долго держится, а у тебя (и круглое лицо Саши приняло самое насмшливое выраженіе) каждая недля — и пара новыхъ башмаковъ. Сегодня, какъ я вспомнила, сколько ты переносила башмаковъ, такъ и покатилась со смху. Господи! прибавила она: — отчего это у тебя обувь такъ скоро носится?
— Какая ты глупая, Сашиа.
— Не сердись, Наташа, ей-Богу, ты башмаки скоро носишь. Ну, пойдешь, что ли?
— Нтъ, нтъ, не пойду! весело запла Наташа,
— Да отчего же?
— Нтъ, нтъ, не пойду!
— Хорошо же, отвчала обиженно Саша:— не дождешься ты отъ меня теперь никакого обхожденія…. какая барыня! калоши ей еще надвай, упрашивай… вишь, на диван-то какъ разлеглась! думаетъ, что вотъ такъ сейчасъ замужъ кто нибудь ее и возьметъ… А щегленка твоего, добавила она ворчливо: я завтра же изъ клтки выпущу, право выпущу.
— Попробуй! Я бы желала видть, какъ ты его выпустишь. И Наташа произнесла это съ такою увренностью, что тотчасъ видно было, что Саша находятся въ полномъ ея повиновеніи. Такъ иногда капризный баринъ позволяетъ бранить себя своему слуг, наслаждаясь тмъ, что онъ тотчасъ можетъ зажать ему ротъ.
— Саша!
Молчаніе.
— Послушай, Саша.
Но Саша но прежнему молчала.
— Послушай, Сашка, что ты въ самомъ дл важничаешь? Я тебя, Сашка, такъ обругаю, что ты сама не будешь рада. Думаетъ, что аптекарскій ученикъ записочки ей пишетъ, а кондитеръ пирожковъ присылаетъ, такъ ужъ она и птица большая…
— Ахъ,