АФРОДИТА-ДИАНА
АФРОДИТА-ДИАНА
‘Я была, есть и буду’.
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Афродита-Диана, Розанов Василий Васильевич, Год: 1899
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Розанов В. В. Собрание сочинений. Во дворе язычников
М.: Республика, 1999.
…За лето я много думал о статье Д. С. Мережковского ‘Трагедия целомудрия и сладострастия’ в ‘Мире Искусства’, написанной по поводу трагедии Эврипида ‘Ипполит’. Зимой, на Васильевском острове, в зале Дервиза, г. Воротников, старательно подготовив исполнение древней трагедии, доставил немногочисленным, но избранным зрителям высокое наслаждение — увидеть и хоры, и костюмы и услышать метр древних греков. Главная роль, роль Федры, была исполнена превосходно. Перед сценой, в противоположении одна другой, стояли мраморные или с подделкой под мрамор статуи Афродиты и Дианы. И помню, слушая трагедию, я все смотрел на эти статуи. Обнаженная Афродита, почти закрытая Диана. Почти… Но не хотелось смотреть на Афродиту, и невольно, с уважением, если не с умилением (этого еще не умели достигнуть греки), глаза обращались к Диане.
Что за мотив воображения, заставивший древних дать два изображения, две идеи, почти две гранки женской красоты: закрытая Диана, обнаженная Афродита? Замечательно, что на всех статуях (древних, подлинных) Афродиты есть след одежды, она лежит около ног, отложена в сторону, спустилась и упала на стул, пень, пьедестал, но она — непременно есть. ‘Диана’ отложена, но ее край виден… Мы проговорились: нельзя ли постигнуть Диану как завершение Афродиты? как священный пеплум, который, закрывая формы, — входит в них душою, стыдливостью, и только когда загорелся этот небесный луч в ‘теле’, мы обращаем к нему взор, ищем его, а грек назвал это искомое нами, это закрытое ‘тело’ — ‘небожителем’. Что за закон?..
Если у всех подлинных Афродит одежда отброшена, но есть, то и статуя Дианы, всем известная, закрыта, но не совершенно, а только почти… Колена и голени — обнажены. Т. е., в умоначертании грека, Диана начинает собою Афродиту, в ней есть, пусть уголок один, — но Афродиты. И без этого она потеряла бы прелесть, не стала бы тою обворожительною девою, которая странствует по лесам и гоняется за ланями, а наше воображение гоняется за нею, как гонялось воображение Праксителей и Фидиев…
Не здесь ли тайна одежды? Теперь, когда мысль красоты почти потеряна, потеряна и мысль одежды. Одежда — вечная Диана, т. е., обнажая, — скрывает, или, скрывая, — обнажает. Мысль одежды — скромность. И если она не увеличивает этой главной и единственной красоты женщины, не удлиняет крылышек души афродизиазиса, — она не нужна, т. е. пусть будет какой угодно, хоть мешком рогожи. Но, повторяем, усилие скрыть не должно идти вразрез с мыслью обнажить: одежда, в которой женщина была бы так скрыта, что мы даже не различали бы, мужчина под нею или женщина, была бы, удивительно сказать… не скромна, а нахальна. Да, это поразительно: нуль женщины (абсолютное исчезновение Афродиты) дает впечатление не скромности, а… камня, куклы или — нахальства. Удивительный просвет: значит, в Афродите toute nue, есть начало, есть тенденция, есть уголок и утренний луч — Дианы. Скромность — это и есть присущее, и притом главное, свойство Афродиты.
Я только теперь, т. е. по связи Афродиты и Дианы, припоминаю замечательные слова Ф. И. Буслаева, в одной из статеек его, помещенной в ‘Пропилеях’, где он рассматривает древнее ваяние. Я не помню содержания статьи, но, коснувшись Геры, супруги ‘отца полубогов’, ‘полулюдей’, ‘полубожеского и получеловеческого’ на земле, он мимоходом делает замечание, бросив которое спешит к своим темам далее. Вот оно: ‘по греческому представлению, Гера, всякий раз, встав с ложа отца богов, опять становится девственницею’. В этом представлении греков — целая бездна гения, проницания, глубины… Оставим ‘Зевса’, который очень глубок, и сосредоточимся на ‘гере’ (мы все пишем с маленькой буквы, потому что это — существа, сути, которые стали, вероятно, очень поздно лицами и именами).
Гера и есть Афродита-Диана, ‘вечно девственная’ ‘супруга’, ‘девственница’ в ‘супружестве’.
Вечная проблема, пожалуй, целого мира. Убейте здесь Афродиту, вы получите камень, отбросьте окончательно, отбросьте самый кончик ‘пеплума’ от Афродиты, — вы получите голую Афродиту. Как странно! Замечаете вы, что в слове ‘обнаженная’ есть частица пеплума: ‘обнаженная’ мы говорим о той, которая только что была закрыта. Да, слова имеют свои ‘одежды’. И ‘обнаженная’ еще прекрасна, тогда как ‘голая’ — отвратительна. Нет на ней и никогда не было пеплума. Когда, лет 15 назад, я был на французской выставке картин в Москве (первая Всероссийская выставка), то здесь и были только ‘голые тела’, а не ‘обнаженные тела’, и отсюда бедственное от них впечатление. Целая улица ‘банщиц’. Новая эра, наша эра, потеряла понимание Дианы в Афродите.
‘Диана’ и есть ‘господская’ половина Афродиты, ради которой она стала для людей… была для греков ‘небожителем’. Вернемся, однако, к Гере. ‘Вечная девственница’ без отрицания ‘супружества’. Суть природы, до известной степени суть всей природы, заключается в том, чтобы, ‘не развращаясь’, — ‘жить’, ‘не растлеваясь’, — ‘тлеть’, и, если позволено так выразиться, применяясь к нашим понятиям и к нашему странному неуменью ни ‘жить’, ни ‘тлеть’: задача всей природы лежит в вечном переходе ‘в матерь’, обегая наше неумелое и запакощенное ‘супружество’. Быть матерью детей Павла Ивановича Чичикова — еще так и сяк… но уж быть ‘супругою’ П. И. Чичикова — нет, это непереносно не только для Праксителя, но и для Гоголя, который предпочел, для сохранения чистоплотности в поэме, оставить Чичикова холостым. Суть состоит в том, что ‘материнство’, даже от всякого, — прекрасно, но ‘супружество’ неизмеримо утонченнее и труднее материнства, несравненно его метафизичнее. Во всяком случае, в мечте греческого воображения сказалось это понимание утонченных и трудных сторон муже-женского слагания Космоса.
Они знали, что есть в мире Зевс, как на земле — ‘зевсы’, стеклышки великого разбившегося зеркала. Есть в мире какая-то вечно не срывающаяся, не прорываемая венчальная ‘фата’. Мир ‘целомудр’: кто этого не поймет? Но если так — он женствен или мужеск, вот с чем согласятся уже с большим трудом. И мир был бы шалостью, гримасой, глупостью, если бы в каком-то тайном и особенном смысле он… не носил на плечах своих чудесной ризы венчания. ‘Вечная дева’ и ‘вечная супруга’ …Например, нельзя не почувствовать, что мир в 5 часов утра бывает ‘целомудреннее’, чем в 8 вечера, ‘только что встает с ложа’, и роса наслаждения еще горит на ресницах: конечно — удвоенное, утроенное девство! Тайна, греками постигнутая, и так непонятная французам.
Обращаемся к Афродите и Диане: Диана есть высшее, казалось бы, отрицание Афродиты, между тем она — черта стальной гравировальной иглы, которая именно и обводит около ‘афродиты-тела’ высший афродитизианский очерк, взглянув на который мы говорим: ‘это — небесное тело’, ‘оно не землею рождено’. Однако этот небесный идеал и построен землею: ‘молящиеся так долго смотрели на небо, что наконец увидели на небе то, на что смотрели’. Я заметил, что толстоногая Афродита, стоявшая в зале Дервиза, ни меня, ни, кажется, никого не привлекала. В этом все дело. Афродита ‘без пеплума’ никого не привлекает. Таким образом, ‘вечная девственность’ Геры есть условие, чтобы ‘зевс’ с маленькой буквы становился Зевсом с прописной литеры.
Во всяком случае, нельзя иначе представить себе ‘поклонение’ греков ‘Диане и Афродите’, при взаимном их друг друга отрицании, как дополняя мысленно это внешнее отрицание — тайным внутренним согласием. В приведенном мифе о Гере это согласование очевидно. Мы добавим, что абсолютная согласованность их есть истина мира, есть необходимость мира, есть проблема жизни каждого из нас. Пантеон греков нисколько не был необузданною фантазиею. ‘Что есть на земле — есть и на небе’, и ‘физическое на земле — метафизично на небе’. Самое простое соображение, которому следуем и мы. Еще одно замечание: греки не сумели, иначе как раздвояя на две отдельные фигуры, представить… ‘святое’ ‘тело’. Они постигали, что это — может быть, но как — не сумели изобразить. Все их тела, в сущности, светски, а не религиозны, феномены без просвечивающего в них ноумена. Т. е. искусство греческое пало в бессилии перед своею же проблемою, обожения тела. Брошенные резцы подняли итальянцы XV века. Осмотрев резец, они сказали — он груб. Небесное — это тень, это — перелив, во всяком случае — это намек, а не действительность. Они взяли палитру, т. е. бесконечность цветов, и нежную, как дыхание, кисть. А главное, они пережили, т. е. дух человеческий пережил, XV веков серьезной молитвы. И неразрешимое для грека — разрешилось. Это превосходнейшее, чем греческое, искусство называется ложно ‘Renaissance’ом’, ибо это было превосходное новое рождение. Под кистью Корреджио (любимая тема его — ‘святая ночь’, минута рождения) задрожало святое тело. Нет уже Дианы, умерла Афродита. Зачем эти светские тела — при всех греческих усилиях — все-таки светские и которые с презрением оставил даже грек? Все уже совершилось: Гера наконец родила, и все также осталась нетленною. Теперь, умиленно смотря на нее, с материнскою нежностью склоненную над младенцем, мы понимаем, что есть в телесном — ноумен, перед которым молитва есть истинная и истинному дань. Нравственное и прекрасное, телесное и духовное, земное и божеское — все в каждой матери, но все особенно — в Единой Небесной Матери.
Еще одно наблюдение в области мировых мечтаний ли, иллюзий ли, т. е. идеалов, перемешанных с фантазиею. Платон, в ‘Тимее’, странно записывает: ‘Есть в Египте, в пределах Дельты, область, называемая сансскою, а в этой области — самый большой город Саис. Основательницею этого города туземцы считают небожительницу, имя которой по-египетски Нейт, а по-гречески Афина, — по крайней мере, сами они так говорят’ (Тимей, III). Автор русского перевода знаменитый профессор Карпов делает примечание к этому месту: ‘В Саисе, где Нейт имела великолепнейшее святилище, найдена прекрасная статуя богини с надписью, смысл которой Шамполион передает так: Я — все: прошедшее, настоящее и будущее, покрывала моего не поднимал никто из смертных, но солнце есть мое рождение. Рет справедливо замечает, что приподнимание пеплоса указывает здесь не на постижимость существа (N. В. обычная мысль и, между прочим мысль, Шиллера в стихотворении ‘Юноша из Саиса’), но на супружество и что надпись указывает только, что Нейт не разделяла супружеского ложа ни с кем из смертных, или богов, с другой стороны, дается знать, что и сама она не произошла от какого-либо супружеского союза божества, но есть божество вечное, изначальное, хотя и натуральное, так как из ее лона рождается свет солнца’.
Кстати, вот снимок статуи Нейт, как она приведена в большом труде Масперо (Hist, des peuples d’Orient classique, v. 1, p. 104).
Ниже мы приведем варианты этой фигуры, пока остановимся на объяснениях. Это — египетская Диана-Афродита. Иной образ, но одна мысль, и как говорит в упоении один из героев Достоевского:
‘Одна и та же мысль, с начала веков — и вечно ‘ (Бесы, часть I, стр. 214).
И говорит о себе Нейт:
Вечное усилие — ‘родить’ ‘без нетления’, усилие, и чаяние, и надежда, и возможность. Глубокая и страшная ошибка Рета была сказать, что из Нейт ‘рождается натуральный свет солнца’. Это — уже азбука египтологии, что ‘солнце рождающееся’ есть ‘рождающийся младенец’, ‘восходящее солнце’, ‘победитель Пифона-Сета’. И надпись на статуе ‘Нейт’, в части, упоминающей солнце, показывает, что это имя есть местное, саисское наименование Изис. ‘Родила сына’, ‘оставаясь девою’, — вот полная мысль статуи, мысль сансского поклонения, поклонения, чуть-чуть олегкомысленного греками, но которое вошло в полноту серьезности под кистью Корреджио (‘Святая ночь’)… Мы обещали привести варианты сансской Нейт, и, думается, этот рисунок ‘Нут-богини неба’, приведенный Бругшем в его ‘Recueil des monuments Egyptiens’, Лейпциг, 1862 (vol. I, pl. XXXIII) (фиг. 2), своеобразно выражает, но именно мысль Корреджио. Как прекрасны, до чего оригинальны и выразительны эти руки, одни руки, поднятые откуда-то ‘с земли’ — ‘долу’, кверху: Это… Корреджио, берущийся за кисть во вдохновении, чтобы рисовать. Навстречу поднятым рукам… плывет в небесах младенец, в той характерной позе с пальцем, опущенным на уста, как всегда рисуется у египтян Горус-младенец. Дальше — созвездия, т. е. одни знаки их, знаки некоторых созвездий. Мы их увидим еще на одном варианте. Но без знаков для себя плывут небесные светила, луна, солнце. И… наконец, дева-женщина держит на ладонях поднятых рук — землю и ее ‘идола’, ‘кроткого’ Аммона. Последние термины мы приводим без пояснений и доказательств, так как они были бы длинны и вне нашей темы. Полуобнажена. Скрыта и открыта. Более полно, и в том же собрании египетских рисунков Бругша, приведен этот символ той же космической фаты, неопределенного, к чему и на земле мы вечно стремимся и от чего вечно воздерживаемся: здесь — (фиг. 3) все созвездия, нам известные: Козерог, Рыбы, Овен, Близнецы, Стрелец, Рак, Весы, Лев… Рисунок — из Фивского храма. В одной легенде о греческой Гере рассказывается, что когда ‘у Зевса родился от земной женщины Геркулес, то, чтобы дать ребенку бессмертие, отец, — на этот раз небесный отец, — поднес малютку к груди спящей Геры. Но он так крепко взял грудь, что Гера проснулась от боли и оттолкнула ребенка. И вот, рассказывается далее, — ‘молоко ее разлилось по небесному своду и образовало млечный путь ‘. Странная фантазия, с которой ничего определенного я не умел соединить, когда, еще до гимназии, в книжке рассказов у старшей сестры, прочел среди подвигов Геркулеса и эту часть мифа. Но как ей родственно это египетское изображение, на котором движение молока в груди — так выразительно, и сейчас… звезды, звезды, звезды. В то же время одеяние этой фигуры очень похоже на одеяние саисской Нейт, да и конечно — мысль ее одна с тою. Местные имена и лица одной сути. Спросим себя, какая же тайна повлекла воображение народов ко всем этим живописным, скульптурным, религиозным представлениям? Тайна и… наблюдаемая, доказуемая действительность.
Бедные народы… не знавшие газет, журналов, дипломатии, школы. Они вечно думали о себе, потому что им не о чем было думать еще. Мы смотрим вечно наружу: к этому влечет нас журнал, школа, форум, они с такою же необходимостью смотрели вечно в себя и около себя. ‘Себя’ они лучше знали, чем мы. Что же в ‘себе’ есть особенно удивительного? Дела наши?.. Это так понятно, ибо мы их творим и направляем. Но мы творимся сами: и вот это — не так понятно, идея ‘творца меня’ — вот идея этих народов, идея ‘творения моего’ — вот тема их вечного размышления, их тысячелетнего размышления. Здесь — разделение грешного и святого, совмещение грешного и святого, ‘грешное’ и ‘святое’ как чередование, как путаница — то в один образ, то — в два. ‘Диана’ и ‘Афродита’… Так просто стать кастратом, но это не то… Так просто и ‘послужить телу’… Опять не то. Что же есть искомое ‘то’ и ‘истина’? Жить и не умереть. Жить вечно. Как-то ‘грешить’ и в грехе ‘святиться’… Диана и Афродита, — как формулировали греки, и, конечно, ошиблись, ибо, очевидно, одна жизнь есть и одна святость. Где же узел, связующий грех и святость? Вечная проблема, пожалуй, всех религий. Узел, где грех растворялся бы в святость и где святость вбирала бы в себя грех, ничего в себе не теряя. Можно ли пролить в ‘грех’ — ‘благочестие’? Что тогда выйдет? ‘Благочестивый грех’? Что за странное понятие?! Но ведь есть смирение. И вот, в чертах глубокого смирения грех — уже немножечко не есть грех, уже края греха здесь не остры, не режут. Даже трудно понять, грех ли это течет, святость ли. Мы говорим вообще, но это так понятно в круге нашей особенной темы. Корреджио досказал всемирную мысль, дав в руки младенца. Вот догадка! Вечные и вечно недостаточные греческие удвоения (Гера, раздвояющаяся на Афродиту и Диану) нашли в третьем (рожденное) — синтез. Тут есть забота, тут есть милосердие. Тут есть будущность, как и воспоминания прошлого. ‘Прошлое, настоящее и будущее’ — так и формулировала Нейт — ‘в солнце’, которое рождено как бы ‘без поднятия покрывала’. В миниатюре эту проблему решаем мы, но не умеем решить… Восток, после тысяч лет напряжения, сумел ее разрешить. Вот уж истинный ‘вечный разрыв фаты’ с вечным ‘сохранением ее целости’ — эта восточная семья, неудержимо рождающая и вечно сохраняющая именно умиленно-кроткий тон в рождениях. Какие-то чудные тонкие льдинки, которые берет в рот больной, они оттаивают с краешков — и он глотает в них освежение и исцеление, когда вообще природа льда — простужать и резать. Грех преобразован. Нет греха. Более: грех течет уже, как святость, ‘в жизнь вечную’. В ‘Книге Руфь’, когда эта моавитянка, по совету свекрови, приходит к Воозу и говорит ему в нощи слова, которые мы не решаемся здесь повторить, — Афродита и Диана чудно слились. Нет, более, грек никогда этого не умел, он только мечтал об этом. Афродита — умерла, Диана — умерла… Появилось нечто чудно-семитическое и чему, быть может, никогда, никогда не научится ариец! Но это научение, как проблема, — есть и будет вечно алкаться! Ибо эта проблема, повторяем, — грешить и в грехе не знать греха. Мы все сбиваемся в словах, да ведь и народы, в тысячелетиях, в целых цивилизациях, сбиваясь, тысячи лет сбиваясь, — нашли так поздно тон ‘греха безгрешного’.
Вернемся к нашим миниатюрам и неудачам и попыткам. Семья, в необозримой гамме ее выражений, ее колорита, семья III, IX, XIV, XVIII века, семья германская, семья французская — все это вечная проблема и вечный же феномен сочетания, удачного-неудачного, ‘Афродиты-Дианы’. Чуть-чуть больше Афродиты — и является колорит ‘оголенности’, который так резанул мой вкус на французской выставке. ‘Боже, моя жена — кухарка’ — вот родник распада тысячи семей. Повторяю, уменье сочетать Диану и Афродиту — есть проблема каждой семьи, есть феномен каждой семьи, и греки не фантазировали, а решали реальнейшую из проблем, и вместе проблему вечную. Каждая женщина есть Афродита, в этом ее суть, но еще более ее суть и гений заключается в том, чтобы остаться до конца, до дряхлости глубочайшею Дианою. И это возможно. Разве не ‘Диану’ любил и влюблен был в нее знаменитый Афанасий Иваныч в гениальном эскизе Гоголя? Вот пример совершенного разрешения на украинской почве греческой темы. И, между тем, Пульхерия Ивановна, конечно, грешила столько же, как Гера. Грешила… ‘и не была грешна’. В этом — проблема. В этом — еврейская Руфь. Повторяем, суть семьи и ее ‘столпо-охранительный характер’, над которым столько трудятся (не понимая дела) консерваторы целой Европы (в сущности — разрушая семью, ибо они только понимают в ней ‘социальную скрепу’), лежит в том, что она в точности есть, как выразился Лермонтов о памятниках старой Грузии
…столпообразная руина
древнего Востока, которая вошла углом в нашу цивилизацию, есть египетско-халдейский столб, который вырви его у нас из-под ног, — и мы рухнем. Все эти бесчисленные ‘Астарты’-‘Ашеры’, ‘Афродиты’-‘Дианы’, ‘Isis’-‘Нейт’, все это — исторический невыразимый труд, который, наконец, отыскал тон ‘безгрешного греха’, отыскал — и тень своего открытия (однако — только тень) дал нам: ‘живите так — и не умрете’, ‘как не умирали мы — проживя по 4000 лет’. Поразительно, что железные римляне, со своим фатальным страхом перед разводом, с ‘ide fixe’ социально-семейной крепости, — все-таки провалились именно на семейной почве. Тут дело не в веках, но в том, ‘как провести этот вечер’, в ‘дне за днем’, которые ‘святились бы Богу’. Как целомудренны были римляне еще при Катоне, а финикияне, по приведенной цитате, были, по-видимому, ‘на краю гибели’ за 2000 лет до P. X., ‘утопая в разврате’. Увы, печальное заблуждение: финикияне — искали, они — совершали опыты. Они — находили тон истины. Пришел Александр — и какая сила сопротивления ему у Тира! Пришел Веспасиан к Иерусалиму, и то поселение, ‘за необузданное служение’ которого ‘развратной Ашере’ упрекали пророки, — какую выразило мощь устойчивости! Чтобы сорвать человека с места — надо было вырвать камень из-под человека, и, кажется, для того, чтобы сорвать Сион, — вырвать нужно было этот ‘центр земли’ с его места, и выворотить всю эту сирийскую полоску земли. И никто из этих народов не умел ни уставать, ни сам умирать. И ими завещанною истиною, частью, крохами истины, питаемся мы. Это хананеянка о себе сказала смиренно (какой всегда тон у этих служительниц Ашере): ‘Господи, и рабы не лишены бывают крох, падающих со стола господина своего’. Какая ошибка: это от их стола, когда они уже так давно умерли, мы вкушаем, сыты, и крохи все не убывают. Святые крохи чудодейственной силы.
Добавим несколько о нашей теме. Ошибка и ограниченность как Дианы, так и Афродиты, в изображениях греков, в мечтаниях греков, в решении ими великой проблемы ‘безгрешного в грехе’, лежала в том, что как одна, так и другая были взяты ими в оторванности, уединенности едино-личности. Целомудрие Дианы есть только отрицание, несколько сухое, она вечно гоняется на охоте по лесам, и это… чуть-чуть напоминает pruderie ‘синих чулков’ нашего времени. Греки сумели схватить в целомудрии только целомудрие: ошибка, за которую мы их не можем судить, ибо даже и мы после такого всемирного опыта, и даже не слабейшие из нас, но сильные вкусом и умом, полагаем суть целомудрия в пассивном отвращении, в неведении, в отрицании… материнства. Диану даже нельзя представить матерью. Эта же ограниченность лежит в Афродите. Ее обнаженность какая-то ‘an und fr sich’ {‘в себе и для себя’ (нем.).}. Для чего она? кому? Это — Нарцисс, который сам на себя смотрится в воду. ‘По плоду познается дерево’, и здесь не было ‘плода’, отчего и смоковница была посечена во благовремении. Как Диана, так и Афродита — не разрешаются в полноту семьи, хотя, бесспорно, в них выражена проблема именно семьи. Афродиту также нельзя представить матерью.
Сама вечная молодость их и красивость — есть недостаток и односторонность, есть какая-то неумелость грека двинуться вперед мыслью. Разве нельзя быть старою и бесконечно прекрасною? Некрасивою — и удивительно милою? Этого шага вперед не умели, в пределах данной темы, сделать греки и, под конец, может быть, они забыли и о самой теме. Между тем, именно она у них была, о чем сохранились следы в упреках Отцов Церкви, ‘что за вкус у вас, — упрекал, если не ошибаюсь Юстин-Философ, — вы воздвигли статую женщине, которая имела (не помню точно цифру) столько-то детей’. И он сравнивал, очевидно не понимая темы, эту женщину с общеизвестным плодовитым животным. К сожалению, не имея памятника под руками, я не могу привести очень интересной, в принципиальном отношении, цитаты. Юстин-Философ начинал собою эру существенного забытия всех тем, очерк которых мы сделали, существенного непонимания всего труда, который раньше совершился над великой проблемой семьи. Он и эра, которую (в толпе других лиц) он начинал, взяли семью как эмпирический факт, взяли в том тоне, в каком она существовала, в полной уверенности, что это естественный дичок, вырастающий ‘так-себе’, ‘везде’. Поэтому мысль грека изобразить (кажется — статуя принадлежала Праксителю и была одним из знаменитых его созданий) ахеянку или афинянку, имевшую что-то около 17 человек детей, — показалась ему шокирующею благовоспитанность неуместностью. ‘К чему столько?’ — спрашивает он. ‘Зачем вообще художник избрал темою столь малоэстетический предмет, как роженицу’. Упрек этот, мы точно помним, есть у апологета. Подобные же упреки и насмешки рассыпаны и в составе укоризны Зевсу, что он ‘столько рождал и почти только рождал’, так что — чего не заметил древний полемист против язычества, — сущность Зевса и есть рождение, тайна рождения, неразрешимое и неуразумеваемое в рождении, что в конце концов у греков разрешилось в создание старческого, ‘древнего днями’, лица. Но, как мы говорим, судя по недошедшей до нас статуе Праксителя и упрекам Юстина-Философа, мысль грека ступала иногда далее сухих Дианы и Афродиты, простираясь в семитическую глубину. И, между тем, для греков это было вообще так легко. Кто имел случай рассматривать египетские рисунки, не может не прийти к убеждению, что, в сущности, евреи и греки разделили между собой египетскую проблему. Великий недостаток юдаизма — отсутствие грации. Это — самый неграциозный народ в истории, утомительносерьезный. Наоборот, этой угрюмой серьезности уж чересчур недостает грекам, грация которых вечно хочет перейти в кокетство. Египтяне были удивительно грациозный народ, с вечною улыбкою, но которая не умела, и даже, верно, не понимала, как перейти в хохот, народ поразительной нежности, которая, судя по внутренней разрисовке их подземных сооружений (картины быта), никогда более не повторилась в истории. Но темы Греции и Иудеи схвачены в Египте в их нерасчлененной ясности и уравновешенности. Там уже было пророчество — в прозе, там — вечная Афродита.
Рисунок 4 взят из Масперо и пояснен: ‘Isis, rfugi dans les marais, allait Horus sous la protection des dieux’ {Изида, укрывшаяся в болоте, ищет у Гора покровительства богов (фр.).}. Греки этого не умели. Мать — бежала, нуждается в покровительстве — вот элемент трогательности, которого не пришло на ум ввести в красоту грекам. Она, наконец,— Мать-Питательница, и этого элемента бескорыстия, служения другому опять недоставало греческой красоте. От этого ни Афродиту, ни Диану мы не находим окруженной небесными силами, как дерзнули представить египтяне свое более полное воплощение женской сущности. Утонченные греки понимали, что ни Афродите, за ее красивость, ни Диане, за ее грацию, все-таки не за что истинно поклониться и истинно послужить. Религия их постоянно соскальзывала на художество, как религия евреев никогда не поднималась до художества. У последних был чистый ноумен, не покрывшийся феноменальными выявлениями, у первых все устремлялось к феноменальному, все пошло в выявление и умерло, когда окончательно под феноменом исчез ноумен. Если очень внимательно наблюдать евреев, даже каждого еврея, можно заметить в нем черты помешательства, в ‘Венецианском купце’ Шейлок есть чисто помешанный, с ide fixe, почти с галлюцинациями. Греки почти не знали нервных болезней: ‘бремя’ их в истории было легко, бремя, и именно внутреннее, субъективное бремя еврея, — почти непереносимо. Это — бремя Атласа, которое раздавливает собою даже Геракла. Мы говорим не иносказание, не уподобление: ведь они, в самом деле, держат ‘небо’ на плечах, и — вопят от тяжести в истории, как уязвленный Аякс.
Впервые: Мир искусства. 1899. No 23/24 [Декабрь]. Художественная хроника. С. 85—91.
С. 68. ‘Трагедия целомудрия и сладострастия’ — статья Д. С. Мережковского, опубликованная в журнале ‘Мир искусства’ (1899, No 7—8. Художественная хроника. С. 64—66).
…в зале Дервиза — речь идет о Народном доме с театрально-концертным залом на 576 мест в Петербурге (Васильевский остров, Средний пр., 48), сооруженном на средства благотворительницы В. Ф. фон Дервиз и открытом 18 февраля 1898 г.
С. 69. …замечательные слова Ф. И. Буслаева… — ‘…Гера, постоянная супруга Зевса, возвращается к нему постоянно девствующею невестою’ (Буслаев Ф. И. Женские типы в изваяниях греческих богинь // Пропилеи. М., 1851. Кн. 1. С. 118).
‘Пропилеи’ — речь идет о книге: Пропилеи. Сборник статей по классической древности, изд. П. Леонтьевым. М., 1851—1856. Кн. 1—5.
С. 72. ‘Юноша из Саиса’ — имеется в виду стихотворение Ф. Шиллера ‘Покрытый истукан в Саисе’ (1795, перевод М. Л. Михайлова 1853 г.).
…из Нейт …’солнце рождающееся’ есть ‘рождающийся младенец’, ‘восходящее солнце’, ‘победитель Пифона-Сета’. — Культ богини Нейт возник в Саисе и распространился по всему Египту в VII—VI вв. до н. э. В Нейт соединялись мужское и женское начало, функции демиурга (создательница семени богов и людей). В поздний период отождествлялась с Хатор (богиней неба, изображавшейся в виде небесной коровы, родившей солнце) и с Исидой. Гор (сын Исиды) — бог солнца, ведет борьбу и уничтожает Сета, олицетворявшего злое начало, предводившего чудовищ, врагов Ра.
С. 75. …приходит к Воозу и говорит ему в нощи слова… — ‘Она сказала: я Руфь, раба твоя, простри крыло твое на рабу твою, ибо ты родственник’ (Руфь. 3, 9).
Афанасий Иванович… Пульхерия Ивановна — герои повести Н. В. Гоголя ‘Старосветские помещики’ (1835).
С. 76. ‘…столпообразная руина’— М. Ю. Лермонтов. Демон (1841). У Лермонтова — ‘раина’ (пирамидальный тополь).
Пришел Александр — и какая сила сопротивления ему у Тира! — речь идет о походе греко-македонской армии в Финикию после разгрома персидского войска (333 г. до н. э.). Лишь город Тир оказал воинам Александра Македонского ожесточенное сопротивление. Город пал после длительной осады в 332 г. до н. э.
…пришел Веспасиан к Иерусалиму. — В ходе карательной экспедиции римского войска в провинцию Иудею (67—68 гг.) во главе с Веспасианом Флавием удалось привести в повиновение большую часть страны. Но вождь восставших зелотов Иоханан поднял восстание в Иерусалиме. Город был осажден войсками римлян в 70 г. во главе с Титом Флавием, сыном Веспасиана (с 69 г. — император). После 5-месячной осады, в августе 70 г., Иерусалим и храм иудеев были разрушены.
…‘развратной Ашере’ — библейское название Ассирии: Ашера, или Ашшур, Ассур.
‘Господи, и рабы не лишены бывают крох…’ — Мф. 15, 27.