СОЧИНЕНІЯ КАРАМЗИНА.
ТОМЪ СЕДЬМЫЙ.
МОСКВА,
Въ Типографіи С. Селивановскаго,
1803.
АИНСКАЯ ЖИЗНЬ.
АИНСКАЯ ЖИЗНЬ.
Xоръ.
——
Афинская жизнь, Карамзин Николай Михайлович, Год: 1795
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Греки, Греки, кто васъ не любитъ? Кто съ холоднымъ сердцемъ можетъ вообразить себ прекрасную картину древнихъ Аин? Кто не скажетъ иногда со вздохомъ: ‘для чего я не современникъ Платоновъ?’
Нашъ вкъ иметъ свои преимущества — знаю — и великія преимущества. Однако жъ — — —
Сказать ли вамъ, государи мои, что мн кажется?— Мы учене Грековъ, а Греки были — умне насъ, такъ какъ дти, бгающіе по весеннему лугу за пестрою бабочкою, умне взрослыхъ людей плывущихъ въ Америку или въ Индію за пряными кореньями.
Тамъ, въ отечеств Сократовъ, боле нежели гд нибудь, боле нежели когда нибудь занимались люди важнымъ искусствомъ щастія. Наслажденіе было цлію ихъ философіи, экономіи, народныхъ собраній, празднествъ, спектаклей, трудовъ и работъ. Везд и во всемъ искали они — наслажденія, искали съ жаромъ страсти, съ живйшимъ чувствомъ потребности, какъ любовникъ ищетъ свою любовницу — и жизнь ихъ была, такъ сказать, самою цвтущею Поэзіею.
Смйтесь, друзья мои! но я отдалъ бы съ радостію свой любимой темной фракъ за какой нибудь Греческой хитонъ {Родъ полукафтанья, которое носили Греки подъ мантіею.} — и въ минуты пріятныхъ мыслей отдаю его — завертываюсь въ пурпуровую мантію (разумется, въ воображеніи) — покрываю голову большою, распущенною шляпою, и выступаю, въ Альцибіадскихъ башмакахъ, ровнымъ шагомъ, съ философскою важностію — на древнюю Аинскую площадь. Тутъ многочисленной народъ волнуется, тутъ знакомые и незнакомые составляютъ одно шумное семейство, привтствуютъ и забавляютъ другъ друга, разсказываютъ новыя происшествія свта, Греціи, своего отечества, домашніе анекдоты, трогательные и веселые, — шутятъ другъ надъ другомъ съ тою пріятною и нжною остротою, которая отъ Аинъ получила свое названіе, и смшила людей безъ обиды и оскорбленія. Тутъ Риторы и стихотворцы читаютъ наизусть, свои сочиненія, и собираютъ достойныя похвалы: ибо всякой гражданинъ есть знающій критик, умной. судья всего умнаго, тутъ живописецъ показываетъ свою картину, ваятель статую, слушаетъ мннія зрителей, и поправляетъ ея недостатки. Тутъ Философы и Софисты спорятъ объ отвлеченныхъ истинахъ, о самыхъ важнйшихъ предметахъ Метафизики и Морали, и народ одобряетъ плесками того, кто побждаетъ своихъ противниковъ силою краснорчія и доказательств. Тутъ ученик Гераклитовъ представляетъ Натуру страшнымъ чудовищемъ, безжалостною тиранкою, которая производитъ чувствительныхъ тварей единственно для того, чтобы он терзались и мучились. Тутъ пріятель Абдерскаго мудреца {Демокрита.} живыми красками описываетъ благость самой сей Натуры, и везд видитъ безконечную жизнь и радость. Другой соединяетъ противоположныя системы, и находитъ въ необозримыхъ областяхъ творенія зло и добро, разрушеніе и новое бытіе, вчную комедію и вчную трагедію. Третій. весь міръ и все сущее въ немъ называетъ ничтожнымъ привидніемъ, вс знанія невжествомъ, вс истины ложью, и человка — нещастною жертвою вчныхъ обмановъ. Наконецъ, утомленный шумомъ и множествомъ любопытныхъ предметовъ, наполнившихъ, такъ сказать, всю мру души моей, я удаляюсь — ищу тишины, пріятнаго уединенія, — и древнія алеи, осняющія берегъ свтлаго Илисса, влекутъ меня въ прохладную тнь свою. Чувства мои нмютъ — подобно эху, вдали умирающему — подобно звуку, исчезающему въ воздушномъ пространств…. я теряюсь въ сладостномъ забвеніи.
Аристенъ, доброй юноша, приближается ко мн съ дружелюбною улыбкою — берет меня за руку — и мы, вдоль по теченію свтлаго Илисса, выходимъ на обширныя равнины и птучныя поля, гд зрлые колосы какъ златое море волнуются отъ втра. Везд приносятся благодарныя жертвы богин Церер, сельскіе олтари украшаются первенцами благословенной жатвы, и жнецы поютъ радостныя псни:
Весело въ пол работать,
Будьте прилжны, друзья!
Класы златые сскайте
Махомъ блестящей косы!
Солнце сіяетъ надъ нами,
Птицы въ кусточкахъ поютъ.
Весело въ пол работать,
Будьте прилжны, друзья!
Чувствуйте милость Цереры,
Доброй богини плодовъ!
Жителямъ неба любезенъ
Гласъ благодарныхъ сердецъ.
Скоро настанетъ и вечеръ,
Вечеръ для отдыха данъ.
Пользуйтесь часомъ работы,
Пользуйтесь временемъ дня!
Мы мшаемся съ веселыми толпами, и вмст со всми поемъ:
Весело въ пол работать,
Будьте прилжны, друзья!
Класы златые сскайте
Махомъ блестящей косы!
Зври работы не знаютъ,
Птицы живутъ безъ труда,
Люди не зври, не птицы —
Люди работой живутъ.
Между сими жнецами вижу я пурпуровыя мантіи, вижу Архонтовъ, Сенаторовъ, Полководцевъ. Собираніе земныхъ плодовъ, непосредственнаго дара богини Цереры, есть для Грековъ нчто священное, — есть часть ихъ Богослуженія. Тамъ, за зеленою решеткою густыхъ втвей, пылаетъ и разввается розовое пламя, тамъ обдъ для жнецовъ готовится. Здсь сельскія красавицы изъ блестящихъ источниковъ черпаютъ свжую воду для прохлажденія жаждущихъ работниковъ, тутъ сдые старцы сидятъ въ тни померанцевыхъ дерев, смотрятъ на трудящихся юношей, и съ удовольствіемъ воспоминаютъ о лтахъ своей младости….
Мы возвращаемся въ городъ, и видимъ перед собою храмъ Музъ, окруженный густыми, крытыми алеями — тутъ шумятъ водопады, тутъ шумятъ древніе яворы, тутъ мудрый Платонъ бесдуетъ съ друзьями и учениками своими. Приближаемся — глубокое молчаніе царствуетъ. Вс взоры устремлены на божественнаго мудреца, его взоръ устремленъ на небо, глубокія чувства изображаются на лиц его, слезы, священныя слезы, блистаютъ въ его очахъ. Платонъ говорилъ о своемъ незабвенномъ учител: ахъ! могъ ли онъ говорить объ немъ безъ сердечнаго умиленія? ‘Такъ, друзья мои (продолжаетъ чувствительный философъ) такъ! Сократъ былъ величайшій изъ божественныхъ смертныхъ, былъ славою не однихъ Аинъ, но всего человчества, былъ живымъ образомъ безсмертныхъ. Щастливъ, кто зналъ его! Щастливъ, кто любилъ его! Щастливъ, кто объ немъ слезы проливаетъ!… Сіи слезы будутъ всегда сладостною пищею моего сердца.— Платонъ съ блестящимъ и разительнымъ краснорчіемъ описываетъ всю жизнь великаго Сократа, жизнь, единой добродтели и мудрости посвященную, описываетъ чистоту и стройность его души, гармонію всхъ ея склонностей и побужденій, великія идеи его о Божеств и Натур, пламенную любовь къ ближнимъ, ревность къ истребленію всхъ предразсудковъ, унижающихъ достоинство человка, усердіе къ распространенію всхъ благихъ истинъ, имющихъ вліяніе на судьбу земнородныхъ, всегдашнюю дятельность, постоянство, неутомимость, тихую, скромность, которая обнаруживалась во всхъ его длахъ, во всхъ бесдахъ и умствованіяхъ, его страсть ко всему изящному, которое почиталъ он зерцаломъ внутренней доброты, его нжность къ друзьямъ, ученикамъ и ко всмъ искреннимъ любителямъ мудрости.— ‘И такой человкъ имлъ враговъ, враговъ злобныхъ и непримиримыхъ? Но враги добродтели были его врагами!— И такой человк изверженъ изъ гражданскаго общества рукою правосудія? Но правосудіе людей не есть Небесное правосудіе!… О человчество! я оплакиваю твое ослпленіе! О человчество! я стенаю о твоихъ заблужденіяхъ! Ослпленіе не можетъ быть вчно, заблужденія исчезаютъ отъ свта истины — но ахъ! благодтели твои лежатъ уже во прах, умерщвленные, растерзанные, бездушные! Ты проливаешь слезы…. слезы не оживятъ ихъ,— и Муза Исторіи изобразитъ на мрамор вчный стыдъ твой! Но смерть была Сократу торжествомъ и славою. Невиненъ въ своемъ сердц, онъ безстрашно простиралъ къ ней руки свои. Невиненъ въ своемъ сердц, онъ не хотлъ прибгнуть къ сил краснорчія для своего оправданія. Изслдуйте всю жизнь мою, говорилъ мудрый: ей должно меня оправдывать.— Съ какою горестію, съ какимъ сладкимъ душевнымъ умиленіемъ мы внимали ему въ послдніе часы его! Онъ говорилъ о жизни, о добр и зл ея, говорилъ такъ, какъ плаватель, достигшій брега, говоритъ о путяхъ моря. Онъ говорилъ о безсмертіи — и лучь душевнаго веселія, подобно кроткому свту Авроры, озарялъ лице его, и живое предчувствіе вчности, избиваясь изъ его сердца проницало въ наше. Онъ говорилъ о своихъ непріятеляхъ…. Нтъ! прости мн, безсмертный духъ безсмертнаго мужа! Нтъ! ты не хотлъ именовать ихъ своими непріятелями! Ты врилъ Провиднію, зрлъ во всемъ руку Его, и съ мирною, сердечною тишиною покорялся Небесному уставу.— Обвинители мои торжествуютъ, вщалъ мудрый? они не знаютъ, что добродтельный остается всегда побдителемъ! Мы проливали слезы: ахъ! боле о жалкой своей участи, нежели о его судьб! Мы оставались сиротами!.. Онъ утшалъ насъ, словами, взорами, объятіями, уже смертоносная чаша была въ рук его {Платонъ, за болзнію, не былъ свидтелемъ послднихъ минутъ Сократовой жизни, онъ говоритъ здсь то, что слышалъ отъ соучениковъ и друзей своихъ.}… Критонъ, любезнйшій ему ученикъ, блдный Критонъ цловалъ его руку. Юный, чувствительный Аполлодоръ рыдалъ безпрестанно. Другіе закрылись мантіями… Ахъ! кто будетъ Геніемъ хранителемъ нашимъ? воскликнулъ Антистенъ. Добродтель, отвтствовалъ святый другъ нашъ — и выпилъ чашу смерти. Вс оцпенли отъ ужаса… Сократъ въ послдній раз воззрлъ на друзей своихъ — и еще любовь сіяла въ очахъ его!… въ послдній разъ!.. уже ядъ свирпствовалъ въ его сердц… пламя жизни угасало… угасло!.. Міръ лишился внца своего!… Критонъ закрылъ глаза добродтельнаго!’ — — Платонъ преклонилъ голову — вс слушатели рыдали — мы тихими шагами удалились отъ храма Музъ, съ полными, отягченными сердцами.—
Аристенъ ведетъ меня въ Театр, огромное зданіе, которому небо служитъ кровомъ. Съ одной стороны возвышается сцена съ блестящими украшеніями, на другой — величественный амфитеатр съ безчисленными уступами, гд тысячи зрителей сидятъ въ глубокомъ молчаніи. Представляютъ Софоклова Эдипа. Является нещастный старецъ, жертва судьбы, преступникъ невинный въ душ своей, изгнанный изъ отечества, лишенный зрнія, оставленный людьми и богами. Исмена и Антигона, дочери и единственные друзья сердца его, раздляютъ съ нимъ вс бдствія. Оракулъ предсказалъ ему близкой конецъ, небо покрывается черными тучами, страшная гроза свирпствуетъ. Старецъ чувствуетъ хладную руку смерти и обнимаетъ своихъ любезныхъ….
Гремитъ ужасный громъ, небесный сводъ пылаешъ —
О боги! часъ насталъ погибели моей!
Эдипъ, Эдипъ сей міръ навки оставляетъ
И сердца своего любезнйшихъ друзей!
Простите!… громъ гремитъ!
Громъ гремитъ
И разитъ!…
Мы сердцами
И слезами
Молимъ васъ,
Боги гнва
И Эрева,
Въ страшный часъ!
Ахъ!.. пошлите
Солнца лучъ!
Разгоните
Мраки тучь!…
Нтъ спасенья,
Избавленья
Намъ въ бдахъ!…
Погибаемъ!..’
Ощущаемъ
Смерть въ сердцахъ!
Эдипъ лишается жизни. Ужасъ на всхъ лицахъ — въ душ сладкое удовольствіе. О чудо искусства! кто изъяснитъ твои мистеріи? О Софоклъ! Трагедія кончилась. Я вижу на сцен олтарь и сдовласыхъ Архонтовъ, приносящихъ жертву изліянія богу Вакху. Такъ Греки освящаютъ забавы свои, и тмъ боле наслаждаются!
Солнце позлащаетъ уже послдними лучами своими великолпный храмъ Минервинъ. Мы идемъ по Гермесовой улиц, и высокой, огромной домъ представляется глазамъ нашимъ, съ надписью: жилище Гиппія, сына Хабріева, храмъ удовольствій и щасстія, отверстый для всхъ мудрыхъ любителей наслажденія. ‘Мы можемъ войти въ него’, говоритъ мн Аристенъ: ‘юный Гиппій угощаетъ нын друзей своихъ’.— Подъ аркадами встрчаютъ насъ богато-одтые невольники, и ведутъ въ прекрасную купальню, гд свтлая ключевая вода блистаетъ въ блыхъ мраморныхъ бассейнахъ {Греки всегда купались или мылись передъ ужиномъ.}.— Мы освжаемся въ прохладной влаг, натираемъ себя драгоцнными ароматами, отдыхаемъ на шелковыхъ Вавилонскихъ коврахъ, и спшимъ къ любезному хозяину, которой, съ ласковою улыбкою, принимаетъ насъ въ великолпной галлере, украшенной золотомъ и слоновою костью.— Многочисленное собраніе друзей окружаетъ Гиппія, собраніе философовъ, Ораторовъ, Поэтовъ, художниковъ и веселыхъ юношей. Тутъ Синопской Діогенъ забавляетъ гостей своимъ остроуміемъ, издвается надъ Платономъ, называетъ его мудрецомъ ощипанныхъ птуховъ {Платонъ, говоря однажды о человк, сказалъ, что онъ есть двуногое животное безъ перьевъ, Діогенъ, желая доказать несправедливость сего опредленія, принесъ въ Академію ощипаннаго птуха, бросилъ его на землю и закричалъ: друзья, смотриme: вотъ человкъ Платоновъ!}, слушаешъ съ нетерпніемъ Оратора Анаксимена, важно читающаго свое новое произведеніе, ищетъ глазами конца рукописи — восклицаетъ: берегъ, берегъ, друзья мои! и заставляетъ всхъ смяться. Тутъ нжный Ксаносъ съ жаромъ описываетъ Аинскихъ красавицъ, сравниваетъ Лаису съ Кипридою, Дорису съ Діаною, Эвхарису съ Юноною, и заключаетъ со вздохомъ: но Левкиппа всхъ прекрасне, Левкиппа всхъ миле! ‘Левкиппа его любовница’ говорятъ юноши съ усмшкою, и не хотятъ ему противорчть.— Тутъ Ликосъ, не давно бывшій въ Спарт, превозноситъ до небесъ Лакедемонцевъ, ихъ простоту, трезвость, мужество и добродтели. еагенъ доказываетъ, что въ Спарт учатъ людей презирать жизнь, а въ Аинахъ ею пользоваться — и вс мы громкимъ рукоплесканіемъ изъявляемъ согласіе свое съ еагеномъ.— Стихотворецъ Гиппархъ краснорчиво изображаетъ намъ различныя достоинства Аинскихъ Трагиковъ, сравниваетъ Эсхила съ шумною ркою которая стремится между дикихъ, грозныхъ утесовъ, Софокла съ прозрачнымъ каналомъ, орошающимъ сады и миртовыя рощи, Эврипида съ быстрымъ ручьемъ, который вокругъ зеленыхъ луговъ извивается.
Ужинъ готовъ — ужинъ, какъ будто бы самою богинею сластолюбія приготовленный. Видъ каждаго блюда даетъ уже предчувствовать амброзическій вкусъ онаго. Рыбы Сиціонскія, рыбы Беотійскаго озера лежатъ въ серебряныхъ сосудахъ вмст съ разными птицами, которыми остров Мелосъ надляетъ Аины, вмст съ лучшими плодами садовъ и лсовъ….
Въ углахъ комнаты курятся иміамъ и благовонныя масти.
Приносятъ златую чашу, обвитую розами и наполненную виномъ Гераклейскимъ. Гиппій изливаетъ на Діанинъ жертвенникъ нсколько капель сего драгоцннаго, ароматическаго нектара, и вс гости пьютъ изъ чаши, въ знакъ общаго, искренняго дружества. Прекрасные мальчики, подобные Эротамъ, увнчеваютъ насъ цвтами, и подаютъ каждому миртовую втьвь, сплетенную съ лаврами. Веселіе сіяетъ на всхъ лицахъ, веселіе, не помраченное ни малйшимъ облакомъ заботы. Вина Коркирскія и Лезбійскія лнятся въ фіалахъ, которыя изъ рукъ въ руки переходятъ. Самъ Циникъ {Т. е. Діогенъ.} начинаетъ улыбаться, чувствуя пріятную теплоту въ сердц и на лиц своемъ, забываетъ свою бочку и съ убдительнымъ краснорчіемъ доказываетъ, что и мудрый можетъ иногда наслаждаться всмъ избыткомъ благъ земныхъ. Первая фіала посвящается отечеству, и мы поемъ:
Цвти, отечество святое,
Сынамъ любезное, драгое!
Мы вс, боготворимъ тебя,
И въ жертву принести себя
Для пользы твоея готовы.
Ахъ! смерть ничто, когда оковы
И стыдъ грозятъ твоимъ сынамъ!
Такъ древле Кодры умирали,
Такъ Леониды погибали
Въ примръ героямъ и друзьямъ.
Союзъ родства и узы крови
Не такъ свящнны для сердецъ,
Какъ святъ закон твоей любови.
Оставитъ милыхъ чадъ отецъ,
И сынъ родителя забудетъ,
Спша отечеству служить,
Умретъ онъ, но потомство будетъ
Героя полубогомъ чтить.
Мениппъ, искусный музыкант, берет арфу, настроиваетъ, играетъ, и каждый изъ насъ поетъ въ свою очередь веселую псню. Мы прославляемъ Вакха, описываемъ его шумное путешествіе въ Индію,— щастливыя побды, которыя не стоили человчеству ни капли крови, и осыпали побжденныхъ благодяніями и новыми для нихъ дарами Природы {Покоряя себ народы, онъ научалъ ихъ сажденію винограда. }.
Вакхъ не терпишъ мрачныхъ взоровъ,
Вакхъ, любитель громкихъ хоровъ,
Радость въ сердце тихо льетъ,
Зависть, злобу истребляетъ,
Горесть, скорби умерщвляетъ,
Въ мир съ добрыми живетъ.
Пойте Вакха, пойте радость,
Пойте щастье, пойте младость —
Вакхъ прекрасный вчно юнъ,
Вакхъ, любитель звонкихъ струнъ.
Впредь что будетъ, мы не знаемъ —
Что прошло, позабываемъ:
Настоящее для насъ.
Презримъ суетность земную,
Важность скучную, пустую,
Часъ веселья сладкой часъ.
Пойте Вакха, пойте радость:
Пойте щастье, пойте младость —
Вакхъ прекрасный вчно юнъ,
Вакхъ, любитель звонкихъ струнъ.
Вдругъ передъ глазами вашими поднимается занавсъ, и мы видимъ на сцен девять Музъ {Богачи Греческіе не рдко забавляли пріятелей своихъ, за ужиномъ, такими представленіями.}, которыя ведутъ за руку Амура и привязываютъ его цвтами къ миртовому дереву. Тщетно умоляетъ ихъ маленькой богъ: нтъ прощенія! Онъ хочетъ плакать, но слезы изъ глазъ его не льются — довольная и коварная улыбка играетъ на розовыхъ устахъ прелестнаго Амура! ВЪ сію минуту является Венера, сходитъ съ колесницы своей, и проситъ Музъ сжалиться надъ божественнымъ малюткою, и возвратить ему свободу, но хитрый Купидонъ смется, ласкаетъ Парнасскихъ богинь, и не хочетъ свободы. Хоръ поетъ:
Я неволенъ,
Но доволенъ,
И желаю плннымъ быть.
Милы узы
Ваши, Музы,
Ихъ не тягостно носить.
Что мн въ вол?
Я въ невол
Веселъ, щастливъ и блаженъ.
Наслаждаюсь,
Восхищаюсь
И любовью упоенъ.
Музы обнимаютъ, цлуютъ милаго своего плнника — и густое облако скрываетъ ихъ.— Скоро видимъ мы другое явленіе. Вдали синется и шумитъ море, дикая скала возвышается надъ онымъ. Блдная женщина, съ распущенными волосами съ открытою грудью, съ пламеннымъ взоромъ приближается къ намъ медленными, тихими шагами. Златострунная лира въ рукахъ ея. Все умолкаетъ — мы внимаемъ — она играетъ и поетъ:
Почто, о богъ. любви коварный!
Ты грудь мою стрлой пронзилъ?
Почто, Фаонъ неблагодарный:
Меня красой своей плнилъ?
Почто?— Фаонъ не знаетъ страсти,
Фаонъ не вдаетъ любви,
Ея надъ сердцемъ лютой, власти,
Огня, волненія въ крови..
Когда на юношу взираю,
Мрачится свтъ въ моихъ глазахъ —
Дрожу, томлюся, умираю
Въ восторг, въ пламенныхъ слезахъ (*).
Мн все противно, все постыло,
Когда сокроется Фаонъ,
Брожу въ лсахъ, брожу уныло,
Зрю тьму везд и слышу стонъ.
Жестокій Сафою скучаетъ:
Ему несносенъ взоръ ея,
Жестокій Сафы убгаетъ:
Ему несносна жизнь моя!
На что же мн вздыхать, томиться?
Любовь злощастная есть адъ.
Иду отъ страсти исцлиться
Въ твоихъ пучинахъ, о Левкадъ (**)!
Пусть жизнь съ любовью прекратится
Въ шумящихъ пнистыхъ волнахъ:
Рка забвенія струится
Въ блаженныхъ Орковыхъ странахъ (***).
Ея питательныя воды
Жаръ груди, сердца прохладятъ,
И щастье мирныя свободы
Невинной Саф возвратятъ.
Я тамъ жестокаго забуду,
Какъ утромъ забываютъ сонъ…
О радость!… я любить не буду
Тебя, безжалостный Фаонъ!
(*) Читатель вспомнитъ послднюю строфу извстной Сафиной оды.
(**) Древніе Греки думали, что нещастные любовники, бросаясь въ море съ Левкадской скалы, излечаются отъ своей страсти, многіе бросались и — погибали.
(***) Миологія говоритъ, что въ странахъ Орковыхъ, то есть въ жилищ мертвыхъ, течетъ Лета, рка забвенія. Души умершихъ прежде всего къ ней провождаются — пьютъ съ жадностію воду ея, и забываютъ вс горести земной жизни. Прекрасная выдумка! и много такихъ найдемъ мы въ Греческой Миологіи.
Она спшитъ на дикую скалу, и низвергается въ морскую пучину. Тихій и печальный хоръ поетъ:
Погибаетъ!.. погибаетъ!..
Бездна Сафу поглощаетъ!
Лира Сафина въ волнахъ —
Нтъ души въ ея струнахъ!..
Жертва страсти, не порока!
Жертва бдственнаго рока!
Даръ небесный, сладкій гласъ,
Отъ судьбы тебя не спасъ!
Раздается ударъ грома — и сцена перемняется. Мы видимъ ракійскія долины и берегъ дикаго Стримона, мы слышимъ шумъ рки — но шумъ рки умолкаетъ — Орфей, сидя въ уныніи среди печальныхъ кипарисовъ, играетъ на своей лир. Лавровый внокъ увялъ на голов пснопвца. Орфей поетъ:
‘Могу ли надяться, боги мрачнаго Оркуса, могу ли надяться, что нжная лира моя тронетъ еще ваше хладное сердце, что вы, безсмертныя Силы, вторично возвратите мн Эвридику, милую Эвридику?’
‘Ядовитое жало зми прекратило юную, весеннюю жизнь ея. Нещастный Орфей лилъ слезы день и ночь, скитался въ лсахъ и пустыняхъ, одинъ съ своею горестію, одинъ съ своею лирою, томною и печальною. Ея унылые звуки были отзывомъ моего унылаго сердца.’
‘Но скорбь моя не облегчалась, время не могло утолить ее. Гонимый тоскою, я нисшелъ въ мрачное царство грознаго Плутона, прошелъ густые, темные лса, гд вчный ужасъ обитаетъ, приблизился къ вратамъ ада, къ жилищу оныхъ страшныхъ боговъ, которыхъ никогда моленіе смертныхъ не смягчало. Звуки лиры моей раздались въ глубочайшихъ пещерахъ Тартара, и блдныя тни изумились. Зміевласыя фуріи внимали, и чувствовали слабость гармоніи, умолкъ трезвный Церберъ, и колесо Иксіоново остановилось.’
‘Смягчилися жестокіе владыки ада, и возвратили мн любезную. О восторг! о блаженство! торжество любви и гармоніи!— Но глас Судьбы изрекъ: страшись въ предлахъ Тартара воззрть на прекрасную, ты снова лишишься ее, и навки! уже приближались мы къ странамъ свта, къ обителямъ земнородныхъ, уже грозный лай адскато стража едва, едва достигалъ изъ отдаленія до нашего слуха… о боги! внезапное движеніе сердца возмутило кровь мою — изреченіе Судьбы затьмилось въ ум моемъ — я обратилъ взоръ на Эвридику!… увы!… ‘Эвридика исчезла, подобно легкому, воздушному метеору!.. Тщетно я стремился за нею, тщетно призывалъ любезнйшую! Она скрылась, съ блестящею слезою, съ умильнымъ взглядомъ — уста ея не произнесли ни упрека, ни жалобы на ея злощастнаго убійцу!.. Ахъ! любовь, любовь была моимъ преступленіемъ!— Вереи ада страшно заскрыпли, и врата желзныя затворились.’
‘Могу ли надяться, боги мрачнаго Оркуса, могу ли надяться, что нжная лира моя тронетъ еще ваше хладное сердце, что вы, безсмертныя Силы, вторично возвратите мн Эвридику, милую Эвридику?’
‘Нтъ! законъ Судьбы вченъ, завтъ Тартара подобенъ діаманту нетлнному, уставъ вышнихъ Силъ не премняется!— Я возвратился на печальную землю, тоскую непрестанно! уже слезы изъ глаз моихъ не льются, лира, не услаждаетъ сердца. Нтъ для меня радостей въ жизни! Имя любви ужасно моему слуху!— Боги, адскіе боги! во мрак Тартара соедините Орфея съ Эвридикою!’
Глас пвца перерывается. Мы сльппимъ опять шумъ рки — и нестройные звуки мусикійскихъ орудій. Изступленныя жрицы Вакховы какъ фуріи стремятся къ Орфею, съ тирсами {Копья Вакханокъ.} и съ пламенниками, и восклицая: эвое! эвое {Обыкновенныя восклицанія Вакховыхъ жрицъ.}! окружаютъ печальнаго. Тщетно думаетъ онъ спастись отъ ихъ свирпыхъ восторговъ! злобныя мучатъ, терзаютъ его, и наконецъ увлекаютъ съ собою {ракійскія женщины, какъ повствуютъ Миологисты, растерзали Орфея за то, что онъ, соблюдая врность къ незабвенной Эвридик своей, былъ нечувствителенъ къ любви, и не хотлъ. удовлетворять ихъ сладострастнымъ вожделніямъ.— Платонъ говоритъ не то, по ненависти своей къ Поэтамъ, но мы не хотимъ врить Платону.}. Невидимый хоръ поетъ.
Нимфы, плачьте! нтъ Орфея!
Втръ унылый, тихо вя,
Намъ вщаетъ: нтъ его!
Ярость фурій изступленныхъ,
Гнусной страстью воспаленныхъ,
Прекратила жизнь того,
Кто плнялъ своей игрою
Кровожаждущихъ зврей,
Гармонической струною
Трогалъ сердце лютыхъ Грей,
И для нжной Эвридики
Въ Тартаръ мрачный нисходилъ.
Ахъ стенайте!— Берегъ дикій
Прахъ его въ себя вмстилъ.
Сиротющая лира
Отъ дыханія зефира
Звукъ печальный издаетъ:
Нтъ Пвца! Орфея нтъ!
Эхо повторяетъ: нтъ!
Надъ могилою священной,
Мягкимъ дерномъ покровенной,
Филомела слезы льтъ.—
Легкое облако задумчивости оснило пирующихъ. Чаши, розами оплетенныя, стояли передъ нами неподвижно. Молчаніе царствовало. Наконецъ кроткій Филоклесъ перервалъ оное: ‘Что есть жизнь наша?’ сказалъ юноша съ тихимъ вздохомъ: ‘мечта тни’ какъ говоритъ Пиндаръ, темное, печальное сновидніе, которое, исчезая въ пространствахъ ничтожества, оставляетъ горестную слезу въ ок спящаго.’ — ‘Нтъ, будемъ чувствительны, но будемъ и благодарны!’ отвчаетъ ему мудрый Аристъ: ‘жизнь есть благій даръ боговъ, милостивыхъ и любезныхъ. Горесть соединена съ нею, но горесть иметъ свою отраду. Сія отрада, кроткій свтъ души, бываетъ мила сердцу. Не всегда лучезарный Фебъ сіяетъ на неб, но и тихая, ночная лампада иметъ красоту свою. Горесть соединена съ жизнію, но самая горесть приготовляетъ сердце наше къ нжному чувству удовольствій. Печаленъ видъ Природы, когда гремятъ громы и шумный дождь ліется изъ облаковъ рками, но подъ кровомъ сей глубокой тьмы оживляются въ земныхъ ндрахъ смена плодотворности. Мракъ исчезнетъ: фіалка и лилія расцвтутъ на зеленыхъ лугахъ благословенной Аттики Часто лучь веселія меркнетъ въ душ смертнаго: страшная ночь осняетъ ее, слабый унываетъ, сердце его тоскуетъ… утшься, страдалецъ! Обрати взоръ свой на восточное небо: тамъ блется уже юный день, тамъ скоро новый лучь возсіяетъ, и утреній пвецъ воспаритъ къ небесамъ надъ тобою!— Друзья! будемъ чувствительны, но будемъ и благодарны! Всемогущіе боги вліяли много радостей въ чашу жизни нашей. Кто безъ душевнаго веселія можетъ взирать на сапфиръ неба, гд пылаетъ великолпное солнце, гд сверкаютъ милліоны звздъ блестящихъ, гд ясная луна смиренно красуется въ тихомъ своемъ теченіи? Кто безъ сладкаго чувства можетъ вступить во святилище пальмовой рощи, чтобы, подъ шумящими листьями укрываясь отъ зноя, на мягкой мурав ожидать къ себ любезнаго Агатона или прелестной Лидіи, и бесдовать съ ними о милыхъ сокровенностяхъ сердца, или предаваться восторгамъ нжной страсти? Когда же на розмаринной втьви, въ минуты вечернія, поетъ соловей, когда невидимыя Нимфы по лугамъ гуляютъ, и нжными руками своими обновляютъ на нихъ красоты цвтовъ и травокъ, поблекшихъ отъ дневнаго жара, когда въ сладостномъ вяніи зефира вся Природа объявляетъ намъ, кажется, любовь свою и призываетъ къ сердечному наслажденію — ахъ! можетъ ли человкъ жаловаться тогда на участь свою?— Филоклесъ! я понимаю томный взглядъ твой. Критонъ! я разумю кроткій вздохъ твоего сердца. Меандръ! блестящая слеза твоя не скрылась отъ глазъ моихъ. Вы вкусили горесть жизни. Филоклесъ! ты лишился своего Агатона, незабвеннаго, добродтельнаго. Критонъ! ты потерялъ свою Лидію, прекрасную, чувствительную. Слезы ваши орошаютъ кипарисъ и хладную гробницу, но — самыя слезы служатъ вамъ утшеніемъ. Мысль о любезныхъ питаетъ душу, память любви ихъ есть цлебный бальзамъ для вашего сердца. Тамъ, гд стенаетъ горлица, тамъ, гд стуетъ Филомела, гд анемонъ съ гіацинтомъ напоминаютъ намъ безвременное увяданіе цвтущей юности — тамъ духъ вашъ сладостно погрузится въ самого себя, и нжно обнимется съ милою тнію.— Меандръ! ты любилъ, но любовь твою презирала жестокая!… Ободрись, юноша! Время, разсудокъ, философія, тебя успокоятъ. Священная дружба согретъ твое сердце. Ты можешь еще пользоваться жизнію, и благословлять ея пріятности.’
‘Друзья сограждане! мы весело провели сей вечеръ, мы были щастливы. Да будетъ таковъ вечеръ жизни нашей — и съ тихою улыбкою подадимъ руку нашу сыну, провождающему смертныхъ въ свтлыя поля Елисейскія!’
Электрической огнь любви разливается въ сердцахъ нашихъ. Мы вс клянемся жить и умереть друзьями боговъ и человковъ.
Тутъ спшатъ къ намъ хороводы юныхъ красавицъ: одн играютъ на флейтахъ, другія, наученныя Терпсихорою, прельщаютъ глаза искусными тлодвиженіями и призываютъ насъ къ пляск. Кроткая радость уступаетъ мсто шумной. Нимфы приводятъ въ волненіе кровь нашу своими взглядами… О чудо! я вижу суроваго Діогена, вертящагося съ рзвою Дафною, и важнаго Ликоса, хвалителя строгихъ Ликурговыхъ законовъ, вижу — у ногъ смющейся еаны!— Но мн ли открывать таинства Элевзинскія? угрюмый Гарпократъ кладетъ палецъ на уста мои ‘— и темная ночь одваетъ насъ покровомъ своимъ.
О друзья! все проходитъ, все исчезаетъ. Гд Аины? Гд жилище Гиппіево? Гд храмъ наслажденія? Гд моя Греческая мантія?— Мечта! мечта! Я сижу одинъ въ сельскомъ кабинет своемъ, въ худомъ шлафрок, и не вижу передъ собою ничего, кром догарающей свчки, измараннаго листа бумаги и Гамбургскихъ газетъ, которыя завтра поутру (а не прежде, ибо я хочу спать ныншнюю ночь покойнымъ сномъ) извстятъ меня объ ужасномъ безумств нашихъ просвщенныхъ современниковъ.