Время на прочтение: 86 минут(ы)
Изданіе Графа С. Д. Шереметева.
Типографія М. М.Стасюлевича, Вас. Остр., 2 лин., 7.
РОМАНЪ.
БЕНЖАМЕН-КОНСТАНА.
АЛЕКСАНДРУ СЕРГЕВИЧУ
ПУШКИНУ.
Прими мой переводъ любимаго нашего романа. Смиренный литографъ, приношу великому живописцу блдный снимокъ съ картины великаго художника. Мы такъ часто говорили съ тобою о превосходств творенія сего, что, принявшись переводить его на досуг въ деревн, мысленно относился я къ суду твоему, въ борьб иногда довольно трудной мысленно вопрошалъ я тебя, какъ другую совсть, призывалъ въ ареопагъ свой и Баратынскаго, подвергалъ вамъ свои сомннія и запросы и руководствовался угадываніемъ вашего ршенія. Не страшитесь однако же, ни ты, ни онъ: не налагаю на васъ отвтственности за худое толкованіе молчанія вашего. Иначе моя довренность къ вамъ была бы для васъ слишкомъ опасна, связывая васъ взаимнымъ обязательством въ случайностяхъ предпріятія моего.
Что бы ни было, даръ, мною теб подносимый, будетъ свидтельствомъ пріязни нашей и уваженія моего къ дарованію, коимъ радуется дружба и гордится отечество.
Село Мещерское (Саратовской г.)
1829 года.
Если бы можно было еще чему нибудь дивиться въ странностяхъ современной литературы нашей, то позднее появленіи на Русскомъ язык романа, каковъ Адольфъ, должно бы было показаться непонятнымъ и примрнымъ забвеніемъ со стороны Русскихъ переводчиковъ. Было время, что у насъ все переводили, хорошо или худо, дло другое, по по крайней мр охотно, дятельно. Росписи книгъ, изданныхъ въ половин прошлаго столтія, служатъ тому неоспоримымъ доказательствомъ. Нын мы боле нежели четвертью вка отстали отъ движеній литтературъ иностранныхъ. Адольфъ появился въ свтъ въ послднемъ пятнадцатилтіи: это первая причина непереселенія его на Русскую почву,
Онъ въ одномъ том — это вторая причина. Переводчики наши говорятъ, что не стоитъ приссть къ длу для подобной бездлицы, просто, что не стоитъ рукъ марать. Книгопродавцы говорятъ въ свою очередь, что не изъ чего пустить въ продажу одинъ томъ, ссылаясь на обычай нашей губернской читающей публики, которая по ярмаркамъ запасается книгами, какъ и другими домашними потребностями, въ прокъ такъ, чтобы купленнаго сахара, чая и романа было на годъ, вплоть до новой ярмарки. Смиренное, однословное заглавіе — есть третья причина безъизвстности у насъ Адольфа. Чего, говорятъ переводчики и книгопродавцы, ожидать хорошаго отъ автора, который не съумлъ пріискать даже заманчиваго прилагательнаго къ собственному имени героя своего, не съумлъ, щеголяя воображеніемъ, поразцвтить заглавія своей книги.
Остроумный и внимательный наблюдатель литтературы нашей говорилъ забавно, что обыкновенно переводчики наши, готовясь переводить книгу, не совтуются съ извстнымъ достоинствомъ ея, съ собственными впечатлніями, произведенными чтеніемъ, а просто наудачу идутъ въ ближайшую иностранную книжную лавку, торгуютъ первое твореніе, которое пришлось имъ по деньгамъ и по глазамъ, бгутъ домой и черезъ четверть часа перомъ уже скрыпятъ по заготовленной бумаг.
Можно ршительно сказать, что Адольфъ превосходнйшій романъ въ своемъ род. Такое мнніе не отзывается кумовствомъ переводчика, который боле, или упряме самого родителя любитъ своего крестника. Оно такъ и должно быть. Авторъ, не смотря на чадолюбіе, можетъ еще признаваться въ недостаткахъ природнаго рожденія своего. Переводчикъ въ такомъ случа движимъ самолюбіемъ, которое сильне всякаго другаго чувства: онъ добровольно усыновляетъ чужое твореніе и долженъ отстаивать свой выборъ. Нтъ, любовь моя къ Адольфу оправдана общимъ мнніемъ. Вольно было автору въ послднемъ предисловіи своемъ отзываться съ нкоторымъ равнодушіемъ, или даже небреженіемъ о произведеніи, которое, охотно вримъ, стоило ему весьма небольшаго труда. Во-первыхъ, читатели не всегда цнятъ удовольствіе и пользу свою по мр пожертвованій, убытковъ времени и трудовъ, понесенныхъ авторомъ, истина не боле и не мене истина, будь она плодомъ многолтнихъ изысканій, или скоропостижнымъ вдохновеніемъ, или раскрывшимся признаніемъ тайны, созрвавшей молча въ глубин наблюдательнаго ума. Во-вторыхъ, не должно всегда доврять буквально скромнымъ отзывамъ авторовъ о ихъ произведеніяхъ. Можетъ быть, нкоторое отреченіе отъ важности, которую приписывали творенію сему, было и вынуждено особенными обстоятельствами. Въ отношеніяхъ Адольфа съ Элеонорою находили отпечатокъ связи автора съ славною женщиною, обратившею на труды свои вниманіе цлаго свта. Не раздляемъ смтливости и догадокъ добровольныхъ слдователей, которые отыскиваютъ всегда самого автора по слдамъ выводимыхъ имъ лицъ, но понимаемъ, что одно разглашеніе подозрнія въ подобныхъ примненіяхъ могло внушить Б. Констану желаніе унизить собственнымъ приговоромъ цну повсти, такъ сильно подйствовавшей на общее мнніе. Наконецъ, писатель, перенесшій наблюденія свои, соображенія и дятельность въ сферу гораздо боле возвышенную, Б. Констанъ, публицистъ и дйствующее лицо на сцен политической, могъ безъ сомннія охладть въ участіи своемъ къ вымыслу частной драмы, которая, какъ ни жива, но все должна же уступить драматическому волненію трибуны, исполинскому ходу стодневной эпопеи и романическимъ событіямъ современной эпохи, которыя нкогда будутъ исторіей.
Трудно въ такомъ тсномъ очерк, каковъ очеркъ Адольфа, въ такомъ ограниченномъ и, такъ сказать, одинокомъ дйствіи боле выказать сердце человческое, переворотить его на вс стороны, выворотить до дна и обнажить наголо во всей жалости и во всемъ ужас холодной истины. Авторъ не прибгаетъ къ драматическимъ пружинамъ, къ многосложнымъ дйствіямъ, въ симъ вспомогательнымъ пособіямъ театральнаго, или романическаго міра. Въ драм его не видать ни машиниста, ни декоратора. Вся драма въ человк, все искусство въ истин. Онъ только указываетъ, едва обозначаетъ поступки, движенія своихъ дйствующихъ лицъ. Все, что въ другомъ роман было бы, такъ связать, содержаніемъ, какъ-то: приключенія, неожиданные перепонки, однимъ словомъ, вся кукольная комедія романовъ, здсь оно — рядъ указаній, заглавій. Но между тмъ, во всхъ наблюденіяхъ автора такъ много истины, проницательности, сердцевднія глубокаго, что, мало заботясь о вншней жизни, углубляешься во внутреннюю жизнь сердца. Охотно отказываешься отъ требованій на волненіе въ переворотахъ первой, на пестроту въ краскахъ ея, довольствуясь, что вслдъ за авторомъ изучаешь глухое, потаенное дйствіе силы, которую боле чувствуешь, нежели видишь. И кто не радъ бы предпочесть созерцанію красотъ и картинныхъ движеній живописнаго мстоположенія откровеніе таинствъ природы и чудесное сошествіе въ подземную святыню ея, гд могъ бы онъ, проникнутый ужасомъ и благоговніемъ, изучать ея безмолвную работу и познавать пружины, коими движется наружное зрлище, привлекавшее любопытство его?
Характеръ Адольфа врный отпечатокъ времени своего. Онъ прототипъ Чайльдъ Гарольда и многочисленныхъ его потомковъ. Въ этомъ отношеніи твореніе сіе не только романъ сегоднешній (roman du jour), подобно новйшимъ свтскимъ, или гостиннымъ романамъ, оно еще боле романъ вка сего. Говоря о жизни своей, Адольфъ могъ бы сказать справедливо: день мой — вкъ мой. Вс свойства его, хорошія и худыя, отливки совершенно современные, Онъ влюбился, соблазнилъ, соскучился, страдалъ и мучилъ, былъ жертвою и тираномъ, самоотверженцемъ и эгоистомъ, все не такъ, какъ въ старину, когда общество движимо было какимъ то совокупнымъ, взаимнымъ эгоизмомъ, въ который сливались эгоизмы частные. Въ старину первая половина повсти Адольфа и Элеоноры не могла бы быть введеніемъ къ послдней. Адольфъ могъ бы тогда въ порыв страсти отречься отъ всхъ обязанностей своихъ, всхъ сношеній, повергнуть себя и будущее свое къ ногамъ любимой женщины, но, отлюбивъ однажды, не могъ бы и не долженъ онъ былъ приковать себя къ роковой необходимости. Ни общество, ни сама Элеонора не поняли бы положенія и страданій его. Адольфъ, созданный по образу и духу нашего вка, часто преступенъ, но всегда достоинъ состраданія: судя его, можно спросить, гд найдется праведникъ, который броситъ въ него камень? Но Адольфъ въ прошломъ столтіи былъ бы просто безумецъ, которому никто бы не сочувствовалъ, загадка, которую никакой психологъ не далъ бы себ труда разгадывать. Нравственный недугъ, которымъ онъ одержимъ и погибаетъ, не могъ бы укорениться въ атмосфер прежняго общества. Тогда могли развиваться острыя болзни сердца, нын пора хроническихъ: самое выраженіе недугъ сердца есть потребность и находка нашего времени. Нигд не было выставлено такъ живо, какъ въ сей повсти, что жестокосердіе есть неминуемое слдствіе малодушія, когда оно раздражено обстоятельствами, или внутреннею борьбою, что есть надъ общежитіемъ какое-то тайное Провидніе, которое допускаетъ уклоненія отъ законовъ, непреложно имъ постановленныхъ, но рано или поздно постигаетъ ихъ мрою правосудія своего, что чувства ничего безъ правилъ, что если чувства могутъ быть благими вдохновеніями, то одни правила должны быть надежными руководителями (такъ Колумбъ могъ откровеніемъ генія угадать новый міръ, но безъ компаса не могъ бы открыть его), что человкъ, въ разногласіи съ обязанностями своими, живая аномаліи или выродокъ въ систем общественной, которой онъ принадлежитъ: будь онъ даже въ нкоторыхъ отношеніяхъ и превосходне ея, но всегда будетъ не только несчастливъ, но и виноватъ, когда не подчинитъ себя общимъ условіямъ и не признаетъ власти большинства.
Женщины вообще не любятъ Адольфа, то есть характера его: и это порука въ истин его изображенія. Женщинамъ весело находить въ романахъ лица, которыхъ не встрчаютъ он въ жизни. Охлажденныя, напуганныя живою природою общества, он ищутъ убжища въ мечтательной Аркадіи романовъ: чмъ мене герой похожъ на человка, тмъ боле сочувствуютъ он ему, однимъ словомъ, ищутъ он въ романахъ не портретовъ, но идеаловъ, а спорить нечего: Адольфъ не идеалъ. Б. Констанъ и авторы еще двухъ трехъ романовъ,
Въ которыхъ отразился вкъ
И современный человкъ,
не льстивые живописцы изучаемой ими природы. По мннію женщинъ, Адольфъ одинъ виноватъ: Элеонора извинительна и достойна сожалнія. Кажется, приговоръ нсколько пристрастенъ. Конечно, Адольфъ, какъ мущина, зачинщикъ, а на зачинающаго Богъ, говоритъ пословица. Такока роль мущинъ въ романахъ и въ свт. На нихъ лежитъ вся отвтственность женской судьбы. Когда они и становятся сами жертвами необдуманной склонности, то не прежде, какъ уже предавъ жертву властолюбію сердца своего, боле или мене прямодушному, своенравному, но боле или мене равно насильственному и равно бдственному въ послдствіяхъ своихъ. Но таково уложеніе общества, если не природы, таково вліяніе воспитанія, такова сила вещей. Романистъ не можетъ идти по слдамъ Платона и импровизировать республику. Каковы отношенія мущинъ и женщинъ въ обществ, таковы должны они быть и въ картин его. Пора Малекъ-Аделей и Густавовъ миновалась. Но посл предварительныхъ дйствій, когда уже связь между Адольфомъ и Элеонорою заключена взаимными задатками и пожертвованіями, то ршить трудно, кто несчастнй изъ нихъ. Кажется, въ этой нершимости скрывается еще доказательство искусства, то есть истины, коей держался авторъ. Онъ не хотлъ въ приговор своемъ оправдать одну сторону, обвиняя другую. Какъ въ тяжбахъ сомнительныхъ, спорахъ обоюдно неправыхъ, онъ предоставилъ обоимъ поламъ, по юридическому выраженію, вдаться формою суда. А сей судъ есть трибуналъ нравственности верховной, которая обвиняетъ того и другаго.
Но въ семъ роман должно искать не одной любовной біографіи сердца: тутъ вся исторія его. По тому, что видишь, угадать можно то, что не показано. Авторъ такъ врно обозначилъ намъ съ одной точки зрнія характеристическія черты Адольфа, что, примняя ихъ къ другимъ обстоятельствамъ, къ другому возрасту, мы легко выкладываемъ мысленно весь жребій его, на какую сцену дйствія ни былъ бы онъ кинутъ. Вслдствіе того, можно бы (разумется, съ дарованіемъ Б. Констана) написать еще нсколько Адольфовъ въ разныхъ періодахъ и соображеніяхъ жизни, подобно портретамъ одного же лица въ разныхъ лтахъ и костюмахъ.
О слог автора, то есть о способ выраженія, и говорить нечего: это верхъ искусства, или, лучше сказать, природы: таково совершенство и такъ очевидно отсутствіе искусства или труда. Возьмите на удачу любую фразу: каждая вылита, стройна какъ надпись, какъ отдльное изрченіе. Вся книга похожа на ожерелье, нанизанное жемчугами, прекрасными по одиночк, и прибранными одинъ къ другому съ удивительнымъ тщаніемъ: между тмъ нигд не замтна рука художника. Кажется, нельзя ни прибавить, ни убавить, ни переставить ни единаго слова. Если то, что Депрео сказалъ о Мальгерб, справедливо:
D’un mot mis en sa place enseigna le pouvoir,
то никто этому могуществу такъ не научался, какъ Б. Констанъ. Впрочемъ, важная тайна слога заключается въ этомъ умніи. Это искусство военачальника, который знаетъ, какъ разставить свои войска, какое именно на ту минуту и на томъ мст употребить оружіе, чтобы нанести ршительный ударъ, искусство композитора, который знаетъ, какъ инструментировать свое гармоническое, соображеніе. Авторъ Адольфа силенъ, краснорчивъ, язвителенъ, трогателенъ, не прибгая никогда въ напряженію силы, къ цвтамъ краснорчія, къ колкостямъ эпиграмы, къ слезамъ слога, если можно такъ выразиться. Какъ въ созданіи, такъ и въ выраженіи, какъ въ соображеніяхъ, такъ и въ слог вся сила, все могущество дарованія его — въ истин. Таковъ онъ въ Адольф, таковъ на ораторской трибун, таковъ въ современной исторіи, въ литтературной критик, въ высшихъ соображеніяхъ духовныхъ умозрній, въ пылу политическихъ памфлетовъ {Письма о стодневномъ царствованія Наполеона, предисловіе его къ переводу, или подражанію Шиллеровой трагедіи: Валленштейнъ, статья о г-ж Сталь, твореніе: о религіи, вс политическія брошюры его.}: разумется, говорится здсь не о мнніяхъ его не идущихъ въ дло, но о томъ, какъ онъ выражаетъ ихъ. Въ діалектик ума и чувства, не знаю, кого поставить выше его. Наконецъ, нсколько словъ о моемъ перевод. Есть два способа переводить: одинъ независимый, другой подчиненный. Слдуя первому, переводчикъ, напитавшись смысломъ и духомъ подлинника, переливаетъ ихъ въ свои формы, слдуя другому, онъ старается сохранить и самыя формы, разумется, соображаясь со стихіями языка, который у него подъ рукою. Первый способъ превосходне, второй невыгодне, изъ двухъ я избралъ послдній. Есть еще третій способъ переводить: просто переводить худо. Но не кстати мн здсь говорить о немъ. Изъ мнній моихъ, прописанныхъ выше о слог Б. Констана, легко вывести причину, почему я связалъ себя подчиненнымъ переводомъ. Отступленія отъ выраженій автора, часто отъ самой симметріи словъ, казались мн противоестественнымъ измненіемъ мысли его. Пускай назовутъ вру мою суевріемъ, по крайней мр, оно непритворно. Къ тому же, кром желанія моего познакомить Русскихъ писателей съ этимъ романомъ, имлъ я еще мою собственную цль: изучивать, ощупывать языкъ нашъ, производить надъ нимъ попытки, если не пытки, и вывдать, сколько можетъ онъ приблизиться къ языку иностранному, разумется, опять, безъ увчья, безъ распятья на лож Прокрустовомъ. Я берегся отъ галлицизмовъ словъ, такъ сказать синтаксическихъ или вещественныхъ, но допускалъ галлицизмы понятій, умозрительные, потому что тогда они уже европеизмы. Переводы независимые, то есть пересозданія, переселенія душъ изъ иностранныхъ языковъ въ Русскій, имли у насъ уже примры блестящіе и разв только что достижимые: такъ переводили Карамзинъ и Жуковскій. Превзойти ихъ въ этомъ отношеніи невозможно, ибо въ подражаніи есть предлъ неминуемый. Переселенія ихъ не отзываются почвою и климатомъ родины. Я напротивъ хотлъ испытать можно ли, повторяю, не насильствуя природы нашей, сохранить въ переселеніи запахъ, отзывъ чужбины, какое-то областное выраженіе. Замтимъ между тмъ, что эти попытки совершены не надъ твореніемъ исключительно Французскимъ, но боле европейскимъ, представителемъ не Французскаго общежитія, но представителемъ вка своего, свтской, такъ сказать, практической метафизики поколнія нашего. Въ подобной сфер выраженію трудно удержать во всей неприкосновенности свои особенности, свои прихоти: межевые столбы, внизу разграничивающіе языки, права, обычаи, не доходятъ до той высшей сферы. Въ ней вс личности сглаживаются, вс рзкія отличія сливаются. Адольфъ не французъ, не нмецъ, не англичанинъ: онъ воспитанникъ вка своего.
Вотъ не оправданія, но объясненія мои. Оспаривая меня, можно будетъ, по крайней мр, оспаривать мою систему, а не винить меня въ исполненіи, можно будетъ заняться изслдованіемъ мысли, а не звуковъ. Даю критик способъ выдти, если ей угодно, изъ школьныхъ предловъ, изъ инквизиціи словъ, въ которыхъ она у насъ обыкновенно сжата.
Къ третьему изданію на Французскомъ язык.
Не безъ нкотораго недоумнія согласился я на перепечатаніе сего маловажнаго сочиненія, выданнаго за десять лтъ. Если бы я не увренъ былъ почти ршительно, что готовится поддльное изданіе онаго въ Бельгіи, и что сія поддлка, подобно всмъ другимъ, распускаемымъ въ Германіи и ввозимымъ во Францію Бельгійскими перепечатальщиками, будетъ пополнена прибавленіями и вставками, въ которыхъ я не принималъ участія, то никогда не занялся бы я симъ анекдотомъ, написаннымъ только для убжденія двухъ или трехъ собравшихся въ деревн пріятелей, что можно придать нкоторую занимательность роману, въ коемъ будутъ только два дйствующія лица, пребывающія всегда въ одинаковомъ положеніи.
Обратившись къ этому труду, я хотлъ развить нкоторыя другія мысль, мн раскрывшіяся и показавшіяся несовершенно безполезными. Я захотлъ представить зло, которое и самыя черствыя сердца испытываютъ отъ наносимыхъ ими страданій, и показать заблужденіе, побуждающее ихъ почитать себя боле втреными, или боле развращенными, нежели каковы они въ самомъ дл. Въ отдаленіи, образъ скорби, причиняемой нами, кажется неопредленнымъ и неяснымъ, подобно облаку, сквозь которое легко пробиться. Мы подстрекаемы одобреніемъ общества, совершенно поддльнаго, которое замняетъ правило обрядами, чувства приличіями, которое ненавидитъ соблазнъ какъ неумстность, а не какъ безнравственность, ибо оно довольно доброхотно привтствуетъ порокъ, когда онъ чуждъ огласки. Думаешь что разорвешь безъ труда узы, заключенныя безъ размышленія. Но когда видишь тоску и изнеможеніе, порожденныя разрывомъ сихъ узъ, сіе скорбное изумленіе души обманутой, сію недоврчивость, слдующую за довренностью столь неограниченною, когда видишь, что она, вынужденная обратиться противъ существа отдльнаго отъ остальнаго міра, разливается и на цлый міръ, когда видишь сіе уваженіе смятое и опрокинутое на себя незнающее боле, къ чему прилпиться: тогда чувствуешь, что есть нчто священное въ сердц страждующемъ, потому что оно любитъ, усматриваешь тогда, сколь глубоки корни привязанности, которую хотлъ только внушить, а раздлить не думалъ. А если и превозможешь такъ называемую слабость, то не иначе, какъ разрушая въ себ самомъ все, что имешь великодушнаго, потрясая все, что ни есть постояннаго, жертвуя всмъ, что ни есть благороднаго и добраго. Потомъ возстаешь отъ сей побды, которой рукоплещутъ равнодушные и друзья, но возстаешь, поразивъ смертью часть души своей, поругавшись сочувствію, утснивъ слабость и оскорбивъ нравственность, принявъ ее за предлогъ жестокосердія: и такимъ образомъ лучшую природу свою переживаешь, пристыженный или развращенный симъ печальнымъ успхомъ.
Такова картина, которую хотлъ я представить въ Адольф. Не знаю, усплъ ли: по крайней мр, то придаетъ въ моихъ глазахъ нкоторую истину разсказу моему, что почти вс люди, его читавшіе, мн говорили о себ какъ о дйствующихъ лицахъ, бывавшихъ въ положеніи, подобномъ положенію моего героя. Правда, что сквозь показываемое ими сожалніе о всхъ горестяхъ, которыя они причинили, пробивалось, не знаю, какое-то наслажденіе самохвальства. Имъ весело было намекать, что и они, подобно Адольфу, были преслдуемы настойчивою привязанностью, которую они внушали, что и они были жертвами любви безпредльной, которую къ нимъ питали. Я думаю, что по большей части они клеветали на себя, и что если бы тщеславіе не тревожило ихъ, то совсть ихъ могла бы остаться въ поко.
1) Такъ назвалъ себя Б. Констанъ.
За нсколько лтъ передъ симъ я здилъ по Италіи. Разлитіемъ Нето я былъ задержанъ въ гостинниц Черенцы, маленькой деревеньки въ Калабріи. Въ той же гостинниц находился другой прозжій, вынужденный оставаться тамъ по той же причин. Онъ хранилъ молчаніе и казался печальнымъ. Онъ не обнаруживалъ ни малйшаго нетерпнія. Иногда ему жаловался я, какъ единственному слушателю моему, на задержку въ прозд нашемъ. Для меня все равно, отвчалъ онъ, здсь ли я, или въ другомъ мст. Нашъ хозяинъ, который разговаривалъ со слугою неаполитанцемъ, находящимся при этомъ путешественник и не вдавшимъ его имени, сказалъ мн, что онъ путешествуетъ не изъ любопытства, потому что не посщалъ ни развалинъ, ни достопримчательныхъ мстъ, ни памятниковъ, ни людей. Онъ читалъ много, но безъ постоянной связи. Онъ прогуливался вечеромъ, всегда одинъ, и по цлымъ днямъ сидлъ иногда неподвижно, опершись головою на об руки.
Въ самое то время, когда устроено было сообщеніе, и мы могли уже хать, незнакомецъ сильно занемогъ. Человколюбіе заставило меня продлить тутъ пребываніе мое, чтобъ ходить за больнымъ. Въ Черенц былъ только тамошній лкарь: я хотлъ послать въ Козенцу, искать помощи боле надежной. Не стоитъ того, сказалъ мн незнакомецъ, вотъ именно тотъ человкъ, который мн нуженъ. Онъ не ошибался, хотя, можетъ быть, думалъ другое, ибо этотъ человкъ вылчилъ его. Я не предполагалъ въ васъ такого искусства, сказалъ онъ ему съ какимъ-то нерасположеніемъ при прощаніи, потомъ онъ поблагодарилъ меня за мои о немъ попеченія и ухалъ.
Спустя нсколько мсяцевъ, изъ Черенцы отъ хозяина гостинницы получилъ я въ Неапол письмо съ ларчикомъ, найденнымъ на дорог въ Стронголи, по которой мы съ незнакомцемъ отправились, но только розно. Трактирщикъ прислалъ мн его, полагая наврное, что ларчикъ долженъ принадлежать одному изъ насъ. Онъ заключалъ въ себ множество давнишнихъ писемъ, безъ надписей или съ надписями и подписями уже стертыми, женскій портретъ и тетрадь, содержащую анекдотъ, или повсть, которую здсь прочтутъ. Путешественникъ, которому принадлежали сіи вещи, отъзжая, не указалъ мн никакого способа писать къ нему. Я хранилъ вс эти вещи десять лтъ, не зная, какъ ихъ употребить. Однажды проговорилъ я объ нихъ случайно нкоторымъ знакомымъ моимъ въ Нмецкомъ город: одинъ изъ нихъ просилъ меня убдительно показать ему упомянутую рукопись. Черезъ недлю рукопись была возвращена мн при письм, которое я помстилъ въ конц сей повсти потому, что оно до ея прочтенія показалось бы непонятнымъ. По этому письму я ршился напечатать повсть, убдясь достоврно, что она не можетъ ни оскорбить никого, ни вредить никому. Я не перемнилъ ни слова въ подлинник: даже собственныя имена утаены не мною, они, какъ и теперь, означены были однми заглавными буквами.
Двадцати двухъ лтъ я кончилъ курсъ ученія въ Гёттингенскомъ университет. Отецъ мой, министръ курфистра ***, хотлъ, чтобъ я объздилъ замчательнйшія страны Европы. Онъ намренъ былъ посл взять меня къ себ, опредлить въ департаментъ, коего управленіе было ему вврено, и приготовить меня къ заступленію своей должности. Трудомъ довольно упорнымъ, посреди самой разсянной жизни, удалось мн пріобрсть успхи, которые отличили меня отъ товарищей въ ученіи и вселили въ родителя моего надежды на меня, вроятно, весьма имъ увеличенныя.
Сіи надежды сдлали его чрезмрно снисходительнымъ ко многимъ моимъ проступкамъ — Онъ никогда не подвергалъ меня непріятнымъ послдствіямъ моихъ шалостей. Въ этомъ отношеніи, онъ всегда удовлетворялъ моимъ просьбамъ и часто упреждалъ ихъ,
По несчастію, въ его поступкахъ со мною больше было благородства и великодушія, нежели нжности. Я былъ убжденъ въ правахъ его на мою благодарность и на мое почтеніе, но никогда не находилось между нами ни малйшей довренности. Въ его ум было что-то насмшливое, а это не соглашалось съ моимъ характеромъ. Я тогда былъ побуждаемъ одного неодолимою потребностію предаваться симъ впечатлніямъ, первобытнымъ и стремительнымъ, которыя выносятъ душу изъ границъ обыкновенныхъ и внушаютъ ей презрніе къ предметамъ, ее окружающимъ. Я видлъ въ отц не нравоучителя, но наблюдателя холоднаго и дкаго, который сначала улыбался, и вскор прерывалъ разговоръ съ нетерпніемъ. Въ теченіи первыхъ осмьнадцати лтъ своихъ, не помню ни одного съ нимъ разговора, который продолжался бы съ часъ. Письма его были благосклонны, исполнены совтовъ благоразумныхъ и трогательныхъ. Но когда мы сходились, въ его обращеніи со мною было нчто принужденное, для меня неизъяснимое и обратно на меня дйствовавшее самымъ тягостнымъ образомъ. Я тогда не зналъ, что такое застнчивость, сіе внутреннее мученіе, которое преслдуетъ насъ до самыхъ позднихъ лтъ, отбиваетъ упорно на сердце наше впечатлнія глубочайшія, охлаждаетъ рчи наши, искажаетъ въ устахъ нашихъ все, что сказать покушаемся, и не даетъ намъ выразиться иначе, какъ словами неопредлительными, или насмшливостью боле или мене горькою, какъ будто на собственныхъ чувствахъ своихъ мы хотимъ отмстить за досаду, что напрасно стараемся ихъ обнаружить. Я не зналъ, что отецъ мой даже и съ сыномъ своимъ былъ застнчивъ, что часто, ожидая долго отъ меня изъявленія нжности, которую, казалось, заграждала во мн его наружная холодность, онъ уходилъ отъ меня со слезами на глазахъ и жаловался другимъ, что я его не люблю.
Принужденность моя съ нимъ сильно дйствовала на мой характеръ. Какъ онъ, равно застнчивый, но боле безпокойный, потому что былъ моложе, я привыкалъ заключать въ себ вс свои ощущенія, задумывать планы одинокіе, въ ихъ исполненіи на одного себя надяться, и почитать предостереженія, участіе, помощь и даже единое присутствіе другихъ за тягость и препятствіе. Я пріучилъ себя не говорить никогда о томъ, что меня занимало и, порабощаясь разговору, какъ докучной необходимости, оживлять его безпрерывною шуткою, которая лишала его обыкновенной томительности и помогала мн утаивать истинныя мои мысли. Отъ сего произошелъ у меня въ откровенности недостатокъ, въ которомъ и нын укоряютъ меня пріятели, и трудность повести разговоръ разсудительный для меня почти всегда неодолима. Слдствіемъ сего было также пылкое желаніе независимости, нетерпніе, раздраженное связями, меня окружающими, и непобдимый страхъ поддаться новымъ. Мн было просторно только въ одиночеств: таково еще и нын дйствіе сей наклонности души, что въ обстоятельствахъ самыхъ маловажныхъ, когда мн должно ршиться на одно изъ двухъ, лице человческое меня смущаетъ, и я по природному движенію убгаю отъ него для мирнаго совщанія съ самимъ собою. Я не имлъ однакоже того глубокаго эгоизма, который выказывается подобнымъ свойствомъ. Заботясь только о себ одномъ, я слабо о себ заботился. На дн сердца моего таилась потребность чувствительности, мною не замчаемая, но, не имя чмъ удовольствоваться, она отвлекала меня постепенно отъ всхъ предметовъ, поочередно возбудившихъ мое любопытство. Сіе равнодушіе ко всему утвердилось еще боле мыслію о смерти, мыслію, поразившею меня въ первую мою молодость, такъ что я никогда не постигалъ, какъ могутъ люди столь легко отвлекать себя отъ нея. Семнадцати лтъ былъ я свидтелемъ смерти женщины уже въ лтахъ, которой умъ, свойства замчательнаго и страннаго, способствовалъ къ развитію моего. Сія женщина, какъ и многія, при начал поприща своего кинулась въ свтъ, ей неизвстный, съ чувствомъ необыкновенной силы душевной и способностями, въ самомъ дл могущественными, и такъ же, какъ многія, за непокорность приличіямъ условнымъ, но нужнымъ, она увидла надежды свои обманутыми, молодость, протекшую безъ удовольствій, и наконецъ старость ее постигла, но не смирила. Она жила въ замк, сосдственномъ съ нашими деревнями, недовольная и уединенная, имя подмогою себ единый умъ свой и все подвергая изслдованію ума своего. Около года, въ неистощимыхъ разговорахъ нашихъ, мы обозрвали жизнь во всхъ ея видахъ и смерть неизбжнымъ концемъ всего. И столько разъ бесдовавъ съ нею о смерти, я наконецъ долженъ былъ видть, какъ смерть и ее поразила въ глазахъ моихъ.
Сіе происшествіе исполнило меня чувствомъ недоумнія о жребіи человка и неопредленною задумчивостію, которая меня не покидала. Въ поэтахъ читалъ я преимущественно мста, напоминавшія о кратковременности жизни человческой. Мн казалось, что никакая цль недостойна никакихъ усилій. Довольно странно, что сіе впечатлніе ослабвало во мн именно по мр годовъ, меня обременявшихъ, отъ того ли, что въ надежд есть нчто сомнительное, и что когда она сходитъ съ поприща человка, сіе поприще пріемлетъ видъ боле мрачный, но боле положительный, отъ того ли, что жизнь кажется глазамъ нашимъ тмъ дйствительне, чмъ боле пропадаютъ заблужденія, какъ верхи скалъ рисуются явственне на небосклон, когда облака разсеваются.
Оставя Геттингенъ, я прибылъ въ городъ ***, онъ былъ столицею принца, который по примру почти всхъ Германскихъ принцевъ, правилъ кротко областью необширною, покровительствовалъ людямъ просвщеннымъ, въ ней поселившимся, давалъ всмъ мнніямъ свободу совершенную, но самъ, по старинному обычаю, ограниченный обществомъ своихъ придворныхъ, собиралъ по этой причин вокругъ себя людей, большею частію, малозначущихъ и посредственныхъ. Я былъ встрченъ при этомъ двор съ любопытствомъ, которое необходимо возбудить долженъ каждый прізжій, разстраивающій присутствіемъ своимъ порядокъ однообразія и этикета. Нсколько мсяцевъ ничто въ особенности не приковывало моего вниманія. Я былъ признателенъ за благосклонность, мн оказанную, но частью застнчивость моя не давала мн ею пользоваться, частью усталость отъ волненія безъ цли заставляла меня предпочитать уединеніе приторнымъ удовольствіямъ, къ коимъ меня приглашали. Я ни въ кому не питалъ непріязни, но немногіе внушали мн участіе: а люди оскорбляются равнодушіемъ, они приписываютъ его недоброжелательству, или спсивой причудливости. Имъ никакъ не врится, что съ ними просто скучаешь. Иногда я старался побдить свою скуку. Я укрывался въ глубокую молчаливость: ее принимали за презрніе. По временамъ, утомленный самъ своимъ молчаніемъ, я подавался на шутки, и умъ мой, приведенный въ движеніе, увлекалъ меня изъ мры. Тогда обнаруживалъ я въ одинъ день все, что мною было замчено смшнаго въ мсяцъ. Наперсники моихъ откровеній, нечаянныхъ и невольныхъ, не были ко мн признательны, и по дломъ: ибо мною обладала потребность говорить, а не доврчивость. Бесдами своими съ женщиною, которая первая раскрыла мои мысли, я былъ пріученъ къ неодолимому отвращенію отъ всхъ пошлыхъ нравоученій и назидательныхъ формулъ. И когда предо мною посредственность словоохотно разсуждала о твердыхъ и неоспоримыхъ правилахъ нравственности, приличій или религіи, кои любитъ она подводить иногда подъ одну чреду, я подстрекаемъ бывалъ желаніемъ ей противорчить: не потому, что держался мнній противныхъ, но потому, что раздраженъ былъ убжденіемъ столь плотнымъ и тяжелымъ. Впрочемъ, не знаю, всегда какое-то чувство предостерегало меня не поддаваться симъ аксіомамъ, столь общимъ, столь не подверженнымъ ни малйшему исключенію, столь чуждымъ всякихъ оттнокъ. Глупцы образуютъ изъ своей нравственности какой-то слой твердый и нераздлимый, съ тмъ, чтобы она, какъ можно мене, смшивалась съ ихъ дяніями и оставила бы ихъ свободными во всхъ подробностяхъ.
Такимъ поведеніемъ я вскор распустилъ о себ славу человка легкомысленнаго, насмшливаго и злобнаго. Мои дкіе отзывы пошли за свидтельство души ненавистливой, мои шутки — за преступленія, посягающія на все, что есть почтеннаго. Люди, предъ коими провинился я, насмхаясь надъ ними, нашли удобнымъ вооружиться за одно съ правилами, которыя, по ихъ словамъ, я подвергалъ сомннію: и потому, что мн удалось нехотя позабавить ихъ другъ надъ другомъ, они вс соединились противъ меня. Казалось, что, обличая ихъ дурачества, я какъ будто бы выдаю тайну, которую мн они вврили, казалось, что, явившись на глаза мои тмъ, чмъ были въ самомъ дл, они обязали меня клятвою на молчаніе: у меня на совсти не лежало согласія на договоръ слишкомъ обременительный. Имъ весело было давать себ полную волю, мн наблюдать и описывать ихъ, и что именовали они предательствомъ, то въ глазахъ было возмездіемъ, весьма невиннымъ и законнымъ.
Не хочу здсь оправдываться. Я давно отказался отъ сей суетной и легкой повадки ума неопытнаго: хочу только сказать, что въ пользу другихъ, а не себя, уже въ безопасности отъ свта, что нельзя въ короткое время привыкнуть къ человческому роду, какимъ является онъ намъ, преобразованный своекорыстіемъ, принужденностью, чванствомъ и опасеніемъ. Изумленіе первой молодости при вид общества, столь поддльнаго и столь разработаннаго, знаменуетъ боле сердце простое, нежели умъ злобный и насмшливый. Притомъ же нечего страшиться обществу. Оно такъ налегаетъ на насъ, скрытое вліяніе его такъ могущественно, что оно безъ долговременной отсрочки обдлываетъ насъ по общему образцу. Мы тогда дивимся одному прежнему удивленію, и намъ становится легко въ вашемъ новомъ преображеніи: такъ точно подъ конецъ дышешь свободно въ театральной зал, набитой народомъ, гд сначала съ трудомъ могъ переводить дыханіе.
Если немногіе и избгаютъ сей общей участи, то они сокрываютъ въ себ свое тайное разногласіе: они усматриваютъ въ большей части дурачествъ зародыши пороковъ, и тогда не забавляются ими, потому, что презрніе молчаливо.
Такихъ образомъ разлилось по маленькой публик, меня окружавшей, безпокойное недоумніе о моемъ характер. Не могли выставить ни одного поступка предосудительнаго, не могли даже отрицать достоврности нсколькихъ поступковъ коихъ, обнаруживавшихъ великодушіе или самоотверженіе, но говорили, что я человкъ безнравственный, человкъ ненадежный. Эти два прилагательныя счастливо изобртены, чтобы намекать о дйствіяхъ, про которыя не вдаешь, и давать угадывать то, чего не знаешь.
Разсянный, невнимательный, скучающій, я не замчалъ впечатлнія, производимаго мною, я длилъ время свое между занятіями учебными, часто прерываемыми, намреніями, не приводимыми въ дйствіе, и забавами для меня безъ удовольствія, когда обстоятельство, повидимому, весьма маловажное, произвело въ моемъ положеніи значительную перемну.
Молодой человкъ, съ которымъ я былъ довольно коротокъ, домогался уже нсколько мсяцевъ нравиться одной изъ женщинъ нашего круга, мене другихъ скучной, я былъ наперсникомъ, вовсе безкорыстнымъ, его предпріятія. Посл многихъ стараній онъ достигнулъ цли, не скрывавъ отъ меня своихъ неудачъ и страданій, онъ почелъ за обязанность поврить мн и свои успхи. Ничто не могло сравниться съ его восторгами, съ изступленіемъ радости его. При зрлищ подобнаго счастія, я сожаллъ, что еще не испыталъ онаго. До той поры я не имлъ ни съ одной женщиной связи, лестной для моего самолюбія: казалось, новое будущее разоблачилось въ глазахъ моихъ, новая потребность отозвалась въ глубин моего сердца. Въ этой потребности было безъ сомннія много суетности, но не одна была въ ней суетность, можетъ статься, было ея и мене, нежели я самъ полагалъ, Чувства человка смутны и смшаны, они образуются изъ множества различныхъ впечатлній, убгающихъ отъ наблюденія, и рчь, всегда слишкомъ грубая и слишкомъ общая, можетъ послужить намъ къ означенію, но не въ опредленію оныхъ.
Въ дом родителя моего я составилъ себ о женщинахъ образъ мыслей, довольно безнравственный. Отцу моему, хотя онъ и строго соблюдалъ вншнія приличія, случалось, и нердко, говорить легко о любовныхъ связяхъ. Онъ смотрлъ на нихъ, какъ на забавы, если не позволительныя, то, по-крайней мр, извинительныя, и почиталъ одинъ бракъ дломъ важнымъ. Онъ держался правила, что молодой человкъ долженъ беречь себя отъ того, что называется сдлать дурачество, то есть, заключить обязательство прочное съ женщиною, которая не была бы ему совершенно равною по фортун, рожденію и наружнымъ выгодамъ, но впрочемъ ему казалось, что вс женщины, пока не идетъ дло о женитьб, могутъ безъ бды быть присвоены, потомъ брошены, и я помню его улыбку нсколько одобрительную при пародіи извстнаго изрченія: ‘имъ отъ этою такъ мало бды, а намъ такъ много удовольствія’.
Мало думаютъ о томъ, сколь глубокое впечатлніе наносятъ подобныя слова въ молодыя лта, сколько въ возраст, въ коемъ вс мннія еще сомнительны и зыбки, дти удивляются противорчію шутокъ, привтствуемыхъ общею похвалою, съ наставленіями непреложными, которыя имъ преподаютъ. Сіи правила, тогда въ глазахъ ихъ являются имъ пошлыми формулами, которыя родители условились твердить имъ для очистки своей совсти, а въ шуткахъ, кажется имъ, заключается настоящая тайна жизни.
Раздираемый неопредленнымъ волненіемъ, я говорилъ себ: ‘хочу быть любимъ’ и оглядывалъ кругомъ себя, смотрлъ, и никто не внушалъ мн любви, никто не казался мн способнымъ любить, вопрошалъ я сердце свое и свои склонности, и не чувствовалъ въ себ никакого движенія предпочтительнаго пристрастія. Такимъ образомъ, исполненный внутренно мученій, я познакомился съ графомъ П… Ему было лтъ сорокъ, его фамилія была въ свойств съ моею. Онъ предложилъ мн побывать у него. Несчастное посщеніе! Съ нимъ жила его любовница, полька, прославленная своею красотою, хотя и была она уже не первой молодости. Женщина сія, не смотря на свое невыгодное положеніе, оказала во многихъ случаяхъ характеръ необыкновенный. Семейство ея, довольно знаменитое въ Польш, было раззорено въ смутахъ сего края. Отецъ ея былъ изгнанъ, мать отправилась во Францію искать убжища, привезла съ собою свою дочь и по смерти своей оставила ее въ совершенномъ одиночеств. Графъ П… въ нее влюбился. Мн никогда не удалось узнать, какъ образовалась сія связь, которая, когда увидлъ я въ первый разъ Элеонору, была уже давно упроченною и, такъ сказать, освященною. Бдственность ли положенія, или неопытность лтъ кинули ее на стезю, отъ которой, казалось, она равно ограждена была своимъ воспитаніемъ, своими привычками и гордостью, однимъ изъ отличительныхъ свойствъ ея характера? Знаю только то, что знали вс, а именно, что когда состояніе графа П… было почти въ конецъ раззорено и независимость его угрожаема, Элеонора принесла такія доказательства преданности ему, съ такимъ презрніемъ отвергла предложенія, самыя блестящія, раздлила опасности его и нищету съ такимъ усердіемъ и даже съ такою радостію, что и самая разборчивая строгость не могла отвязаться отъ справедливой оцнки чистоты ея побужденій и безкорыстія поступковъ ея. Единственно ея дятельности, смлости, благоразумію, пожертвованіямъ всякаго рода, понесеннымъ ею безъ малйшаго ропота, любовникъ ея былъ обязанъ за возвращеніе нкоторой части своихъ владній. Они пріхали на житье въ Д… по дламъ тяжбы, которая могла вполн возвратить графу П… его прежнее благосостояніе, и думали они пробыть тутъ два года.
Умъ Элеоноры былъ обыкновенный, но понятія врны, а выраженія, всегда простыя, были иногда разительны по благородству и возвышенности чувствъ ея. Она имла много предразсудковъ, но вс предразсудки ея были въ противоположности съ ея личною пользою. Она придавала большую цну безпорочности поведенія, именно потому, что ея поведеніе не было безпорочно по правиламъ общепринятымъ. Она была очень предана религіи, потому что религія строго осуждала ея родъ жизни. Она неуклонно отражала въ разговорахъ все, что для другихъ женщинъ могло бы вязаться шутками невинными, боясь всегда, чтобы положеніе ея не подало кому нибудь права дозволить себ при ней шутки неумстныя. Она желала бы принимать къ себ только мущинъ почетныхъ и нравовъ безпорочныхъ: потому что женщины, въ которымъ она страшилась быть причисленною, составляютъ себ, по обыкновенію, общество смшанное, и, ршившись на утрату уваженія, ищутъ одной забавы въ сношеніяхъ общежитія. Элеонора, однимъ словомъ, была въ борьб постоянной съ участью своею. Она каждымъ своимъ дйствіемъ, каждымъ своимъ словомъ противорчила, такъ сказать, разряду, къ которому была прочтена, и чувствуя, что дйствительность сильне ея, что стараніями своими не перемнитъ ни въ чемъ положенія своего, она была очень несчастлива. Она воспитывала съ чрезмрною строгостью двоихъ дтей, прижитыхъ ею съ графомъ П… Можно было подумать, что иногда тайное, мятежное чувство сливалось съ привязанностью боле страстною, нежели нжною, которую она имъ оказывала, и что отъ такого противоборства они бывали ей нкоторымъ образомъ въ тягость. Когда съ добрымъ намреніемъ говорили ей, что дти ея ростутъ, замчали дарованія, въ нихъ показывающіяся, угадывали успхи, ихъ ожидающіе, она блднла отъ мысли, что со временемъ должна будетъ объявить имъ тайну ихъ происхожденія. Но малйшая опасность, часъ разлуки обращали ее въ нимъ съ безпокойствіемъ, выказывавшемъ родъ угрызенія и желаніе доставить имъ своими ласками счастіе, котораго сама она въ нихъ не находила. Сія противоположность между чувствами ея и мстомъ, занимаемымъ ею въ свт, дала большую неровность ея нраву и обхожденію. Часто она бывала задумчива и молчалива, иногда говорила съ стремительностью. Постоянно одержимая мыслью отдльною, она и посреди разговора общаго не оставалась никогда совершенно покойною, но именно потому во всемъ обращеніи ея было что-то неукротимое и неожиданное, и это придавало ей увлекательность, можетъ быть, ей несродную. Странность ея положенія замнила въ ней новизну мыслей. На нее смотрли съ участіемъ и съ любопытствомъ, какъ на прекрасную грозу.
Явившаяся моимъ взорамъ въ минуту, когда сердце мое требовало любви, а чувство суетное успховъ, Элеонора показалась мн достойною моихъ искусительныхъ усилій. Она сама нашла удовольствіе въ обществ человка, непохожаго на тхъ, которыхъ она досел видла. Кругъ ея былъ составленъ изъ нсколькихъ друзей и родственниковъ любовника ея и женъ ихъ, которые изъ трусливаго угожденія графу П… согласились познакомиться съ его любовницею. Мужья были равно лишены и чувствъ и мыслей. Жены отличались отъ нихъ посредственностью боле безпокойною и торопливою, потому что не имли, подобно мужьямъ, этого спокойствія ума, пріобртаемаго занятіемъ и дловою правильностью. Нкоторая утонченность въ шуткахъ, разнообразіе въ разговорахъ, соединеніе мечтательности и веселости, унынія и живаго участія, восторженности и насмшливости, удивили и привлекли Элеонору. Она говорила на многихъ языкахъ, хотя и несовершенно, но всегда съ движеніемъ, часто съ прелестью. Мысли, казалось, пробивались сквозь препятствія и выходили изъ сей борьбы съ новою пріятностію, простотою и свжестью, потому что чужеземныя нарчія молодятъ мысли и освобождаютъ ихъ отъ оборотовъ, придающихъ имъ поочередно нчто пошлое и вынужденное. Мы читали вмст Англійскихъ поэтовъ, ходили вмст прогуливаться. Часто бывалъ я у нея по утрамъ и къ ней же возвращался вечеромъ, бесдовалъ съ него о тысяч предметовъ.
Я предполагалъ обойти наблюдателемъ холоднымъ и безпристрастнымъ весь очеркъ характера и ума ея, но мн казалось, что каждое слово ея было облечено невыразимою прелестью. Намреніе ей понравиться влагало въ жизнь мою новое побужденіе, одушевляло мое существованіе необычайнымъ образомъ. Я приписывалъ прелести ея сіе дйствіе почти волшебное: я полне насладился бы онымъ безъ обязательства, связавшаго меня передъ моимъ самолюбіемъ. Сіе самолюбіе было третьимъ между Элеонорою и мною, я почиталъ себя какъ бы вынужденнымъ идти скоре къ цли, себ предположенной и потому не предавался безъ оглядки впечатлніямъ своимъ. Я былъ въ нетерпніи объясниться. Ибо казалось мн, что для успха стоило только мн открыться. Я не думалъ, что люблю Элеонору, но уже не могъ бы отказаться отъ мысли ей нравиться. Она меня занимала безпрестанно: я соображалъ тысячи намреній, вымышлялъ тысячи средствъ въ побд съ этимъ неопытнымъ самонадяніемъ, которое уврено въ успх потому, что ничего не испытало.
Однако же застнчивость непобдимая меня удерживала. Вс мои рчи прилипали въ языку моему, или договаривались совсмъ не такъ, какъ я предполагалъ. Я боролся внутренно и негодовалъ на самого себя.
Я прибгнулъ наконецъ къ умствованію, которое могло бы вывести меня съ честью въ собственныхъ глазахъ изъ сей томительной распри. Я сказалъ себ, что не должно ничего торопить, что Элеонора не довольно приготовлена въ признанію, которое я замышлялъ, и что лучше помедлить. Почти всегда, когда хотимъ быть въ ладу съ собою, мы обращаемъ въ разсчеты и правило свое безсиліе и свои недостатки. Такая уловка въ насъ довольствуетъ ту половину, которая, такъ сказать, есть зритель другой.
Сіе положеніе длилось. Съ каждымъ днемъ назначалъ я завтра срокомъ непремннымъ для признанія ршительнаго, и завтра было тоже, что наканун. Застнчивость покидала меня, какъ скоро я удалялся отъ Элеоноры, тогда опять принимался я за свои искусныя предначертанія и глубокія соображенія. Но едва приближался къ ней, я снова чувствовалъ трепетъ и замшательство. Кто сталъ бы читать въ сердц моемъ въ ея отсутствіи, тотъ почелъ бы меня соблазнителемъ холоднымъ и мало чувствительнымъ. Но кто увидлъ бы меня близъ нея, тотъ призналъ бы меня за любовнаго новичка, смятеннаго и страстнаго. И то и другое сужденіе было бы ошибочно: нтъ совершеннаго единства въ человк, и почти никогда не бываетъ никто ни совсмъ чистосердечнымъ, ни совсмъ криводушнымъ.
Убжденный сими повторенными опытами, что никогда не осмлюсь открыться Элеонор, ршился я писать ей. Графъ П… былъ въ отлучк. Боренія мои съ собственнымъ характеромъ, досада, что не удалось мн переломить его, невдніе объ успх моего покушенія отразились въ моемъ письм волненіемъ, очень похожимъ на любовь. Между тмъ разгоряченный собственнымъ моимъ слогомъ, я ощущалъ въ себ, оканчивая письмо, нкоторое дйствіе той страсти, которую старался выразить со всевозможною силою.
Элеонора увидла въ письм моемъ то, что надлежало видть: порывъ минутный человка десятью годами ея моложе, котораго сердце растворилось чувствомъ, ему еще неизвстнымъ, и боле достойнаго жалости, нежели гнва. Она отвчала мн съ кротостью, дала мн совты благосклонные, предложила мн дружбу искреннюю, но объявила, что до возвращенія графа П… она принимать меня не можетъ.
Сей отвтъ переворотилъ мн душу. Мое воображеніе, раздраженное препятствіемъ, овладло всмъ моимъ существованіемъ. Любовь, которою за часъ передъ тмъ я самохвально лукавилъ, казалось, господствовала во мн съ изступленіемъ. Я побжалъ къ Элеонор: мн сказали, что ея нтъ дома. Я написалъ ей, умолялъ ее согласиться на послднее свиданіе, я изобразилъ ей въ болзненныхъ выраженіяхъ мое отчаяніе, бдственные замыслы, на которые меня осуждаетъ ея жестокое ршеніе. Большую часть дня ожидалъ я напрасно отвта. Я усмирялъ свое неизъяснимое страданіе, повторялъ себ, что завтра отважусь на все для свиданія и для объясненія съ Элеонорою. Вечеромъ мн принесли нсколько словъ отъ нея. Они были ласковы. Мн сдавалось, что въ нихъ отзывается впечатлніе сожалнія и грусти, но она упорствовала въ своемъ ршеніи и говорила, что оно непоколебимо. Я снова явился къ ней въ домъ на другой день. Она выхала въ деревню, и люди не знали, куда именно. Они даже не имли никакого средства пересылать къ ней письма.
Я долго стоялъ недвижимъ у дверей, не придумывая никакой возможности отыскать ее. Я самъ дивился страданію своему. Память мн приводила минуты, въ которыя говорилъ я себ, что добиваюсь только успха, что это была попытка, отъ коей откажусь свободно. Я никакъ не постигалъ скорби жестокой, непокоримой, раздиравшей мое сердце. Нсколько дней протекло такимъ образомъ. Я былъ равно неспособенъ къ разсянію и умственнымъ занятіямъ. Я бродилъ безпрестанно мимо дома Элеоноры, бгалъ по городу, какъ будто при каждомъ поворот улицы могъ надяться встртить ее. Однимъ утромъ, въ одну изъ сихъ прогулокъ безъ цли, которыя замняли волненіе мое усталостью, я увидлъ карету графа П…, возвращающагося изъ своей поздки. Онъ узналъ меня и вышедъ изъ кареты. Посл нсколькихъ общихъ словъ, я сталъ говорить ему, скрывая свое смятеніе, о неожиданномъ отъзд Элеоноры. Да, сказалъ онъ, съ одною изъ ея пріятельницъ, за нсколько миль отсюда, случилось какое-то несчастіе, и Элеонор показалось, что она можетъ доставить ей нкоторое утшеніе и пользу. Она ухала, не посовтовавшись со мною. Элеонора такого свойства, что вс чувства ея одолваютъ ее, и душа ея, всегда дятельная, находитъ почти отдыхъ въ пожертвованіи. Но присутствіе ея мн здсь нужно: я напишу ей, и она врно возвратится черезъ нсколько дней.
Сіе увреніе меня успокоило: я чувствовалъ, что скорбь моя усмиряется. Въ первый разъ съ отъзда Элеоноры я могъ свободно перевести дыханіе. Возвращеніе ея не послдовало такъ скоро, какъ надялся графъ П… Но я принялся за свою вседневную жизнь, и тоска меня удручавшая, начинала мало по малу разсяваться, когда, по истеченіи мсяца, графъ П… прислалъ мн сказать, что Элеонора должна пріхать вечеромъ. Ему было дорого сохранить ей въ обществ мсто, на которое по характеру своему имла она право, и котораго, казалось, лишена была положеніемъ своимъ: для сего ко дню прізда пригласилъ онъ къ себ на ужинъ родственницъ и пріятельницъ своихъ, согласившихся на знакомство съ Элеонорою.
Мои воспоминанія мн явились снова, сперва смутно, потомъ живе. Мое самолюбіе къ нимъ пристало: я былъ разстроенъ, уничиженъ встрчею съ женщиной, поступившей со мною, какъ съ ребенкомъ. Мн мечталось заране, будто, свидясь со мною, она улыбалась отъ мысли, что кратковременное отсутствіе усмирило пылъ молодой головы: и я угадывалъ въ этой улыбк слдъ какого-то презрнія ко мн. Постепенно чувствованія мои пробуждались. Въ тотъ самый день всталъ я, не помышляя боле объ Элеонор. Черезъ часъ посл извстія о ея прізд, образъ ея носился передо мною, владычествовалъ надъ моимъ сердцемъ, и меня била лихорадка отъ страха, что ее не увижу.
Я просидлъ дома весь день и, такъ сказать, хоронился, дрожалъ, что малйшее движеніе предупредитъ нашу встрчу. Ничего однако же не было естественне, врне: но я желалъ ея съ такимъ жаромъ, что она вязалась мн невозможною. Мучась отъ нетерпнія, безпрестанно смотрлъ на часы, открывалъ окно — мн было душно. Кровь моя палила меня, струясь въ моихъ жилахъ.
Наконецъ, услышалъ я, что пробилъ часъ, въ который должно мн было хать къ графу. Мое нетерпніе перешло вдругъ въ робость, я одвался медленно, я уже не спшилъ пріхать. Такой страхъ, что ожиданіе мое будетъ обмануто, такое сильное чувство горести, мн, можетъ быть, угрожающей, овладли мною, что я согласился бы охотно все отсрочить.
Было уже довольно поздно, когда я вошелъ въ гостиную графа П… Я увидлъ Элеонору, сидвшую во глубин комнаты. Я не смлъ подойти, мн казалось, что вс уставили глаза свои на меня. Я спрятался въ углу гостиной за мущинами, которые разговаривали. Оттуда я всматривался въ Элеонору: мн показалось, что она нсколько измнилась, была блдне обыкновеннаго. Графъ отыскалъ меня въ убжищ, въ которомъ я какъ будто притаился, подошелъ ко мн, взялъ за руку и подвелъ къ Элеонор. Представляю вамъ, сказалъ онъ ей, смясь, того, который боле всхъ другихъ былъ пораженъ нечаяннымъ вашимъ отъздомъ. Элеонора говорила съ женщиною, сидвшею съ нею рядомъ. Она меня увидла, и слова ея замерли на язык, она совершенно смшалась, я самъ былъ очень разстроенъ.
Насъ могли услышать, я обратился въ Элеонор съ незначущими вопросами. Мы приняли оба наружность спокойствія. Доложили объ ужин, я подалъ Элеонор руку, отъ которой она не могла отказаться. Если вы не общаете мн, сказалъ я, ведя ее къ столу, принять меня въ себ завтра въ одиннадцать часовъ, я сей часъ ду, покидаю отечество мое, семейство родителей, расторгаю вс связи, отказываюсь отъ всхъ обязанностей, и куда бы ни было, пойду искать конца жизни, которую вамъ весело отравить. Адольфъ! отвчала она, и запиналась. Я показалъ движеніемъ, что удаляюсь. Не знаю, что мои черты обнаружили, но я никогда не испытывалъ подобнаго сотрясенія.
Элеонора взглянула на меня: ужасъ, смшанный съ нжнымъ участіемъ, изобразился на лиц ея. Приму васъ завтра, сказала она мн, но умоляю васъ… За нами слдовали многіе, она не могла договорить. Я прижалъ къ себ ея руку, мы сли на столъ.
Мн хотлось-было ссть возл Элеоноры, но хозяинъ дома распорядилъ иначе: я слъ почти противъ нея. Въ начал ужина она была задумчива. Когда рчь обращалась къ ней, она отвчала привтливо, но вскор впадала въ разсянность. Одна изъ пріятельницъ, пораженная ея молчаливостью и уныніемъ, спросила ее: не больна ли она? Я не хорошо себя чувствовала въ послднее время, отвчала она, и теперь еще очень разстроена. Я домогался произвести въ ум Элеоноры впечатлніе пріятное, мн хотлось показывать себя любезнымъ и остроумнымъ, расположить ее въ мою пользу и приготовить къ свиданію, которое она мн общала. Я такимъ образомъ испытывалъ тысячу средствъ привлечь вниманіе ея. Я наводилъ разговоръ на предметы для нея занимательные: сосды наши вмшались въ рчь, я былъ вдохновенъ ея присутствіемъ: я добился до вниманія ея, увидлъ ея улыбку. Я такъ этому обрадовался, взгляды мои выразили такую признательность, что она была ими тронута. Грусть ея и задумчивость разсялись: она уже не противилась тайной прелести, разливаемой по душ ея свидтельствомъ блаженства, которымъ я былъ ей обязанъ, и когда мы вышли изъ-за стола, сердца наши были въ сочувствія, какъ будто никогда мы не были рознь другъ съ другомъ. Вы видите, сказалъ я ей, подавъ руку вести обратно въ гостиную, какъ легко располагаете вы всмъ моимъ бытіемъ: за какую же вину вы съ такимъ удовольствіемъ его терзаете?
Я провелъ ночь въ безсонниц. Уже въ душ моей не было мста ни разсчетамъ, ни соображеніямъ, я признавалъ себя влюбленнымъ добросовстно, истинно. Я побуждаемъ былъ уже не желаніемъ успха, потребность видть ту, которую любилъ, наслаждаться присутствіемъ ея, владла мною исключительно. Пробило одиннадцать часовъ. Я поспшилъ къ Элеонор, она меня ожидала. Она хотла говорить: я просилъ ее меня выслушать, я слъ возл нея, ибо съ трудомъ могъ стоять на ногахъ, я продолжалъ слдующимъ образомъ, хотя впрочемъ и бывалъ вынуждаемъ прерывать свои рчи.
Не прихожу прекословить приговору, вами произнесенному, не прихожу отречься отъ признанія, которое могло васъ обидть: напрасно хотлъ бы я того. Любовь, вами отвергаемая, несокрушима. Самое напряженіе, которымъ одолваю себя, чтобы говорить съ вами нсколько спокойно, есть свидтельство силы чувства, для васъ оскорбительнаго. Но я не съ тмъ просилъ васъ меня выслушать, чтобы подтвердить вамъ выраженіе нжности моей, напротивъ прошу васъ забыть о ней, принимать меня по-прежнему, удалить воспоминаніи о минут изступленія, не наказывать меня за то, что вы знаете тайну, которую долженъ былъ заключить я во глубин души моей. Вамъ извстно мое положеніе, сей характеръ, который почитаютъ страннымъ и дикимъ, сіе сердце, чуждое всхъ побужденій свта, одинокое посреди людей и однако же страдающее отъ одиночества, на которое оно осуждено. Ваша дружба меня поддерживала. Безъ этой дружбы я жить не могу. Я привыкъ васъ видть, вы дали возникнуть и созрть сей сладостной привычк. Чмъ заслужилъ я лишеніе сей единственной отрады бытія, столь горестнаго и столь мрачнаго? Я ужасно несчастливъ: я уже не имю достаточной бодрости для перенесенія столь продолжительнаго несчастія, я ничего не надюсь, ничего не прошу, хочу только васъ видть, но мн необходимо васъ видть, если я долженъ жить.
Элеонора хранила молчаніе. Чего страшитесь? продолжалъ я. Чего требую? Того, въ чемъ вы не отказываете всмъ равнодушнымъ и постороннимъ. Свтъ ли устрашаетъ васъ? Свтъ, погруженный въ свои торжественныя ребячества, не будетъ читать въ сердц, подобномъ моему. Какъ не быть мн осторожнымъ? Не о жизни ли моей идетъ дло? Элеонора, склонитесь на мое моленіе, и для васъ оно будетъ не безъ сладости. Вы найдете нкоторую прелесть быть любимою такимъ образомъ, видть меня при себ занятымъ одною вами, живущимъ для васъ одной, вамъ обязаннымъ за вс ощущенія блаженства, на которыя я еще способенъ, отторгнутымъ присутствіемъ вашимъ отъ страданія и отчаянія.
Я долго продолжалъ такимъ образомъ, опровергая вс возраженія, пересчитывая тысячью средствъ вс сужденія, ходатайствующія въ мою пользу. Я былъ такъ покоренъ, такъ безропотно преданъ, я такъ малаго требовалъ, я былъ бы такъ несчастливъ отказомъ!
Элеонора была растрогана. Она предписала мн нсколько условій. Согласилась видть меня, только, рдко, посреди многолюднаго общества и подъ обязательствомъ никогда не говорить ей о любви. Я общалъ все, чего она хотла. Мы оба были довольны: я тмъ, что вновь пріобрлъ благо, почти утраченное, она тмъ, что видла себя равно великодушною, нжною и осторожною.
Съ другаго же дня воспользовался я полученнымъ позволеніемъ. Вс слдующіе дни длалъ тоже. Элеонора уже не помышляла о необходимости, чтобъ не часто повторялись посщенія мои: вскор ей казалось совершенно естественнымъ видть меня ежедневно. Десять лтъ врности внушили Графу П… довренность неограниченную. Онъ давалъ Элеонор полную свободу. Боровшись съ мнніемъ, хотвшимъ исключить любовницу его изъ общества, къ которому самъ былъ призванъ, онъ радовался, видя, что кругъ знакомства Элеоноры размножается: домъ его, наполненный гостями, свидтельствовалъ ему о побд надъ мнніемъ.
При вход моемъ я замтилъ во взорахъ Элеоноры выраженіе удовольствія. Когда разговоръ былъ по ней, глаза ея невольно обращались на меня. При разсказ занимательномъ, она призывала меня слушать, но она никогда не бывала одна. Цлые вечера проходили такъ, что мн едва удавалось сказать ей съ глазу на глазъ нсколько словъ незначительныхъ или перерываемыхъ. Вскор такое принужденіе начало меня раздражать. Я сталъ мраченъ, молчаливъ, неровенъ въ обхожденіи, язвителенъ въ моихъ рчахъ. Едва могъ я воздерживать себя, когда видлъ, что другіе говорятъ наедин съ Элеонорой. Я круто прерывалъ сіи разговоры. Мн дла не было, оскорбятся ли тмъ или нтъ, и я не всегда былъ удерживаемъ опасеніемъ повредить Элеонор. Она жаловалась мн на эту перемну. Чтожъ длать? отвчалъ я ей съ нетерпніемъ. Вы безъ сомннія думаете, что многое для меня сдлали: я вынужденъ сказать вамъ, что вы ошибаетесь. Я вовсе не постигаю новаго образа жизни вашей. Прежде вы жили уединенно, вы убгали общества утомительнаго, вы устранялись отъ этихъ вчныхъ разговоровъ, продолжающихся именно потому, что ихъ никогда начинать бы не надлежало. Нын ваши двери настежъ для всего міра. Подумаешь, что, умоляя васъ принимать меня, я не одному себ, но и цлой вселенной выпросилъ ту же милость. Признаюсь, видя васъ нкогда столь осторожною, не думалъ я увидть васъ столь втренною.
Я разсмотрлъ въ чертахъ Элеоноры впечатлніе гнва и грусти. Милая Элеонора, сказалъ ей тотчасъ, умряя себя, разв я не заслуживаю быть отличенъ отъ тысячи докучниковъ, васъ обступающихъ? Дружба не иметъ ли своихъ тайнъ? Не подозрительна ли и не робка ли она посреди шума и толпы?
Элеонора, оставаясь непреклонною, боялась повторенія неосторожностей, которыя пугали ее на себя и за меня. Мысль о разрыв уже не имла доступа къ ея сердцу: она согласилась видть иногда меня наедин.
Тогда поспшно измнились строгія правила, мн предписанныя. Она мн позволила живописать ей любовь мою, она постепенно свыклась съ этимъ языкомъ: скоро призналась, что она меня любитъ.
Нсколько часовъ лежалъ я у ногъ ея, называя себя благополучнйшимъ изъ смертныхъ, расточая ей тысячу увреній въ нжности, въ преданности и въ уваженіи вчномъ. Она разсказала мн, что выстрадала, испытывая удалиться отъ меня, сколько разъ надялась, что угадаю ея убжище вопреки ея стараніямъ, какъ малйшій шумъ, поражавшій слухъ ея, казался ей встью моего прізда, какое смятеніе, какую радость, какую робость ощутила она, увидвъ меня снова, съ какою недоврчивостью къ себ, чтобы склонность сердца своего примирить съ осторожностью, предалась она разсянности свта и стала искать толпы, которой прежде избгала. Я заставлялъ ее повторять малйшія подробности, и сія повсть нсколькихъ недль казалась намъ повстью цлой жизни. Любовь какимъ-то волшебствомъ добавляетъ недостатокъ продолжительныхъ воспоминаній. Всмъ другимъ привязанностямъ нужно минувшее. Любовь, по мгновенному очарованію, создаетъ минувшее, коимъ насъ окружаетъ. Она даетъ намъ, такъ сказать, тайное сознаніе, что мы многіе годы прожили съ существенъ еще недавно намъ чуждымъ. Любовь — одна точка свтозарная, но, кажется, поглощаетъ все время. За нсколько дней не было ея, скоро ея не будетъ, но пока есть она, разливаетъ свое сіяніе на эпоху прежде-бывшую и на слдующую за нею.
Сіе спокойствіе не было продолжительно. Элеонора тмъ боле остерегалась своего чувства, что она была преслдуема воспоминаніемъ о своихъ поступкахъ. А мое воображеніе, мои желанія, какая-то наука свтскаго самохвальства, котораго я самъ не замчалъ, возставали во мн противъ подобной любви. Всегда робкій, часто раздраженный, я жаловался, выходилъ изъ себя, обременялъ Элеонору укоризнами. Не одинъ разъ замышляла она разорвать союзъ, проливающій на жизнь ея одно безпокойствіе и смущеніи, не одинъ разъ смягчалъ я ее моими моленіями, отрицаніями, слезами.
Элеонора, писалъ я ей однажды, вы не вдаете всхъ страданій моихъ. При васъ, безъ васъ, я равно несчастливъ. Въ часы, насъ разлучающіе, скитаюсь безъ цли, согбенный подъ бременемъ существованія, котораго я нести не въ силахъ. Общество мн докучаетъ, уединеніе меня томитъ. Равнодушные, наблюдающіе за мною, не знаютъ ничего о томъ, что меня занимаетъ, глядятъ на меня съ любопытствомъ безъ сочувствія, съ удивленіемъ безъ состраданія, сіи люди, которые осмливаются говорить мн не объ васъ, наносятъ на душу мою скорбь смертельную. Я убгаю отъ нихъ, но одинокій ищу безполезно воздуха, который проникнулъ бы въ мою стсненную грудь. Кидаюсь на землю, желаю, чтобы она разступилась и поглотила меня навсегда, опираюсь головою на холодный камень, чтобы утолилъ онъ знойный недугъ, меня пожирающій, взбираюсь на возвышеніе, съ коего виднъ вашъ домъ, пребываю неподвиженъ, уставя глаза мои на эту обитель, въ которой никогда не буду жить съ вами. А если бы я встртилъ васъ ране, вы могли быть моею! Я прижалъ бы въ свои объятія твореніе, которое одно образовано природою для моего сердца, для сердца столько страдавшаго, потому что оно васъ искало и встртило слишкомъ поздно. Наконецъ, когда минутъ сіи часы изступленія, когда настанетъ время, въ которое могу васъ видть, обращаюсь съ трепетомъ на дорогу, ведущую въ вашему дому. Боюсь, чтобы вс встрчающіе меня, не угадали чувствъ, которыя ношу въ себ, останавливаюсь, иду медленными шагами, отсрочиваю мгновеніе счастія всегда и всмъ угрожаемаго, которое страшусь утратить, счастія, несовершеннаго и неяснаго, противъ котораго, можетъ быть, ежеминутно злоумышляютъ и бдственныя обстоятельства, и ревнивые взгляды, и тиранническія прихоти, и ваша собственная воля. Когда ступлю на порогъ вашихъ дверей, когда растворяю ихъ, я объятъ новымъ ужасомъ: подвигаюсь, какъ преступникъ, умоляющій помилованія у всхъ предметовъ, попадающихся мн въ глаза — какъ будто вс они во мн непріязненны, какъ будто вс они завистливы за часъ блаженства, которой я еще готовлюсь вкусить. Вздрагиваю отъ малйшаго звука, пугаюсь малйшаго движенія около себя, шумъ собственныхъ шаговъ моихъ наставляетъ меня отходить обратно. Уже близъ васъ, я боюсь еще, чтобы какая нибудь преграда внезапно не возстала между вами и мною. Наконецъ я васъ вижу, вижу васъ и дышу свободно, созерцаю васъ и останавливаюсь, какъ бглецъ, который коснулся до благодтельной почвы, спасающей его отъ смерти. Но и тогда, когда все существо мое рвется въ вамъ, когда мн было бы такъ нужно отдохнуть отъ столькихъ сотрясеній, приложить голову мою въ вашимъ колнамъ, дать вольное теченіе слезамъ моимъ, должно мн еще превозмогать себя насильственно, должно мн и возл васъ жить еще жизнью вынужденною. Ни минуты откровенности! ни минуты свободы! Ваши взгляды стерегутъ меня, вы смущаетесь, почти оскорбляетесь моимъ смятеніемъ. Не знаю, что за неволя послдовала за часами восхитительными, въ которые вы мн, по крайней мр, признавались въ любви вашей! Время улетаетъ, новыя заботы васъ призываютъ: вы ихъ не забываете никогда, вы никогда не отсрочиваете мгновенья, въ которое мн должно васъ оставить. Назжаютъ чужіе, мн уже не позволено смотрть на васъ: чувствую, что мн должно удалиться для избжанія подозрній, меня окружающихъ. Я васъ покидаю боле волнуемый, боле терзаемый, безумне прежняго, я васъ покидаю, и впадаю снова въ ужасное одиночество, изнемогаю въ немъ, не видя передъ собою ни одного существа, на которое могъ бы опереться и отдохнуть на минуту.
Элеонора не была никогда любима такимъ образомъ. Графъ П… питалъ въ ней истинную привязанность, большую признательность за ея преданность, большое почтеніе за ея характеръ, но въ обхожденіи его съ нею была всегда оттнка превосходства надъ женщиною, которая гласно отдалась ему безъ брака. Онъ могъ заключить союзъ боле почетный, по общему мннію, онъ ей не говорилъ этого, можетъ быть, и самъ себ въ томъ не признавался: но то, о чемъ мы умалчиваемъ, не мене того есть, а все, что есть, угадывается. Элеонора не имла никакого понятія о семъ чувств страстномъ, о семъ бытіи, въ ея бытіи теряющемся, о чувств, въ которомъ были безпрекословными свидтельствами самыя мои изступленія, моя несправедливость и мои упреки. Упорство ея воспалило вс мои чувствованія, вс мои мысли. Отъ бшенства, которое пугало ее, я обращался къ покорности, къ нжности, въ благоговнію идолопоклонническому. Я видлъ въ ней созданіе небесное: любовь моя походила на поклоненіе, и оно тмъ боле въ глазахъ ея имло прелести, что она всегда боялась оскорбленія въ противномъ смысл. Наконецъ она предалась мн совершенно.
Горе тому, кто, въ первыя минуты любовной связи, не вритъ, что эта связь должна быть безконечною. Горе тому, кто въ объятіяхъ любовницы, которую онъ только что покорилъ, хранитъ роковое предвдніе, и предвидитъ, что ему нкогда можно будетъ оставить ее. Женщина, увлеченная сердцемъ своимъ, иметъ въ эту минуту что-то трогательное и священное. Не наслажденія, не природа, не чувства развратители наши, нтъ, а расчеты, въ которымъ мы привыкаемъ въ обществ, и размышленія, рождающіяся отъ опытности. Я любилъ, уважалъ Элеонору въ тысячу разъ боле прежняго, въ то время, когда она отдалась мн. Я гордо представалъ людямъ и обращалъ на нихъ владычественные взоры. Воздухъ, которымъ я дышалъ., былъ уже наслажденіемъ, я стремился къ природ, чтобы благодарить ее за благодяніе нечаянное, за благодяніе безмрное, которымъ она меня наградила.
Прелесть любви, кто могъ бы тебя описать! Увреніе, что мы встртили существо, предопредленное намъ природою, сіяніе внезапное, разлитое на жизнь и какъ будто изъясняющее намъ загадку ея, цна неизвстная, придаваемая маловажнйшимъ обстоятельствамъ, быстрые часы, коихъ вс подробности самою сладостью своею теряются для воспоминанія и оставляютъ въ душ нашей одинъ продолжительный слдъ блаженства, веселость ребяческая, сливающаяся иногда безъ причины съ обычайнымъ умиленіемъ, столько радости въ присутствіи и столько надежды въ разлук, отчужденіе отъ всхъ заботъ обыкновенныхъ, превосходство надъ всмъ, что насъ окружаетъ, убжденіе, что отнын свтъ не можетъ достигнуть насъ тамъ, гд мы живемъ, взаимное сочувствіе, угадывающее каждую мысль и отвчающее каждому сотрясенію, прелесть любви — кто испыталъ тебя, тотъ не будетъ умть тебя описывать!
По необходимымъ дламъ графъ П. принужденъ былъ отлучиться на шесть недль. Я почти все это время провелъ у Элеоноры безпрерывно. Отъ принесенной мн жертвы привязанность ея, казалось, возросла. Она никогда не отпускала меня, не старавшись удержать. Когда я уходилъ, она спрашивала у меня, скоро ли возвращусь. Два часа разлуки были ей несносны. Она съ точностью боязливою опредляла срокъ моего возвращенія. Я всегда соглашался радостно. Я былъ благодаренъ за чувство, былъ счастливъ чувствомъ, которое она мн оказывала. Однако же обязательства жизни ежедневной не поддаются произвольно всмъ желаніямъ нашимъ. Мн было иногда тяжело видть вс шаги мои, означенные заране, и вс минуты такимъ образомъ изсчитанныя. Я былъ принужденъ торопить вс мои поступки и разорвать почти вс мои свтскія сношенія. Я не зналъ, что сказать знакомымъ, когда мн предлагали поздку, отъ которой въ обыкновенномъ положеніи я отказаться не имлъ бы причины. При Элеонор я не жаллъ о сихъ удовольствіяхъ свтской жизни, которыми я никогда не дорожилъ, но я желалъ, чтобы она позволила мн отвязываться отъ нихъ свободне. Мн было бы сладостне возвращаться къ ней по собственной вол, не связывая себ, что часъ присплъ, что она ждетъ меня съ безпокойствомъ, и не имя въ виду мысли о ея страданіи, сливающейся съ мыслью о блаженств, меня ожидающемъ при ней. Элеонора была, безъ сомннія, живое удовольствіе въ существованія моемъ, но она не была уже цлью: она сдлалась связью! Сверхъ того я боялся обличить ее. Мое безпрерывное присутствіе должно было удивлять домашнихъ, дтей, которые могли подстерегать меня. Я трепеталъ отъ мысли разстроить ея существованіе. Я чувствовалъ, что мы не могли быть всегда соединены, и что священный долгъ велитъ мн уважать ея спокойствіе. Я совтовалъ ей быть осторожною, все увряя ее въ любви моей. Но чмъ боле давалъ я ей совтовъ такого рода, тмъ мене была она склонна меня слушать. Между тмъ я ужасно боялся ее огорчить. Едва показывалось на лиц ея выраженіе скорби, и воля ея длалась моею волею. Мн было хорошо только тогда, когда она была мною довольна. Когда настаивая въ необходимости удалиться отъ нея на нкоторое время, мн удавалось ее оставить, то мысль о печали, мною ей нанесенной, слдовала за мною всюду. Меня схватывали судороги угрызеній, которыя усиливались ежеминутно и наконецъ становились неодолимыми, я летлъ къ ней, радовался тмъ, что утшу, что успокою ее. Но, по мр приближенія въ ея дому, чувство досады на это своенравное владычество мшалось съ другими чувствами. Элеонора сама была пылка. Въ ея прежнихъ сношеніяхъ, сердце ея было утснено тягостною зависимостью. Со мною была она въ совершенной свобод, потому что мы были въ совершенномъ равенств. Она возвысилась въ собственныхъ глазахъ любовью чистою отъ всякаго расчета, всякой выгоды, она знала, что я былъ увренъ въ любви ея во мн собственно для меня. Но отъ совершенной непринужденности со мною она не утаивала отъ меня ни одного движенія, и когда я возвращался къ ней въ комнату, досадуя, что возвращаюсь скоре, нежели хотлъ, я находилъ ее грустною или раздраженною. Два часа заочно отъ нея мучился я мыслію, что она мучится безъ меня: при ней мучился я два часа пока не успвалъ ее успокоить.
Между тмъ я не былъ несчастливъ: я утшался, какъ сладостно быть любимымъ, даже и съ этою взыскательностью. Я чувствовалъ, что длаю ей добро: счастіе ея было для меня необходимо, и я зналъ, что я необходимъ для ея счастія.
Къ тому же, неясная мысль, что по самымъ обстоятельствамъ связь сія не могла продлиться, мысль печальная по многимъ отношеніямъ, содйствовала отчасти къ успокоенію моему въ припадкахъ усталости или нетерпнія. Обязательство Элеоноры съ графомъ П…, неровность лтъ нашихъ, разность нашихъ положеній, отъздъ мой, и то уже по различнымъ случаямъ отлагаемый, однако же неминуемый и въ скоромъ времени, вс сіи соображенія побуждали меня еще расточать и забирать какъ можно боле счастія: увренный въ годахъ, я за дни не спорилъ.
Графъ П… возвратился. Онъ скоро началъ подозрвать сношенія мои съ Элеонорою. Съ каждымъ днемъ пріемъ его былъ со мною холодне и мрачне. Я съ участіемъ говорилъ Элеонор объ опасностяхъ, ей предстоящихъ, умолялъ ее позволить мн прервать на нсколько дней мои посщенія, представлялъ ей пользу ея добраго имени, благосостоянія, дтей. Долго слушала она меня въ молчаніи: она была блдна какъ смерть. Какъ бы то ни было, сказала она мн наконецъ, ни скоро удете, не станемъ упреждать эту минуту: обо мн не заботьтесь. Выгадаемъ нсколько дней, выгадаемъ нсколько часовъ: дни, часы, вотъ все то, что мн нужно. Не знаю, какое-то предчувствіе мн говоритъ, Адольфъ, что я умру въ вашихъ объятіяхъ.
И такъ мы продолжали быть попрежнему: я всегда безпокоенъ, Элеонора всегда печальна, Графъ П… угрюмъ и молчаливъ. Наконецъ, ожиданное мною письмо пришло. Родитель мой приказывалъ мн пріхать къ нему. Я понесъ это письмо къ Элеонор. Уже! сказала она мн, прочитавъ его, я не думала, что такъ скоро. Потомъ, обливаясь слезами, взяла она меня за руку и сказала: Адольфъ! вы видите, я не могу жить безъ васъ, не знаю, что со мной будетъ, но умоляю васъ, не сейчасъ узжайте, останьтесь подъ какимъ-нибудь предлогомъ, попросите родителя вашего позволить вамъ пробыть здсь еще шесть мсяцевъ. Шесть мсяцевъ, долго ли это? Я хотлъ оспорить ея мнніе, но она такъ горько плавала, такъ дрожала, черты ея носили отпечатокъ скорби столь раздирающей, что я не могъ продолжать. Я кинулся къ ногамъ ея, сжалъ ее въ свои объятія, уврилъ въ любви и вышелъ писать отвтъ отцу моему, Я въ самомъ дл писалъ съ движеніемъ, приданнымъ мн горестью Элеоноры. Я представилъ тысячу причинъ къ отлагательству, выставилъ пользу продолжать въ Д. нсколько курсовъ, которые не усплъ выдержать въ Геттинген и, отправляя письмо на почту, я горячо желалъ получить согласіе на мою просьбу.
Вечеромъ возвратился я въ Элеонор. Она сидла на соф, графъ П… былъ у камина, довольно поодаль отъ нея, двое дтей сидли въ глубин комнаты, не играя и выражая на лицахъ своихъ удивленіе дтства, которое замчаетъ разстройство, не постигая причины. Даннымъ знакомъ я увдомилъ Элеонору, что исполнилъ ея желаніе. Лучъ радости проблеснулъ въ ея глазахъ, но вскор исчезнулъ. Мы не говорили ни слова, молчаніе становилось затруднительнымъ для всхъ троихъ. — Меня увряютъ, милостивый государь, сказалъ мн наконецъ, графъ, что вы готовитесь хать. Я отвчалъ, что еще не знаю того. — Мн кажется, возразилъ онъ, что въ ваши лта не должно медлить вступить на какое-нибудь поприще: впрочемъ, продолжалъ онъ, взглядывая на Элеонору, можетъ быть, здсь не вс думаютъ одинаково со мною.
Я не долго ждалъ отцовскаго отвта. Распечатывая письмо, трепеталъ, вообразивъ, какую печаль нанесетъ Элеонор отказъ отца моего. Мн казалось даже, что я раздлилъ бы сію грусть съ равною силою, но, прочитавъ изъявленіе его согласія, я скоропостижно былъ объятъ мыслію о всхъ неудобствахъ дальнйшаго здсь пребыванія. — Еще шесть мсяцевъ принужденія и неволи, вскричалъ я, еще шесть мсяцевъ оскорблять мн человка, который принималъ меня съ дружбою, предавать опасности женщину, меня любящую, которой угрожаю утратою единственнаго положенія, общающаго ей спокойствіе и уваженіе, еще обманывать отца моего, и для чего? чтобы на минуту не преодолть печали, рано или поздно неминуемой? Не испытываемъ ли сей печали ежедневно по частямъ, по капл за каплею? Я только гублю Элеонору. Мое чувство, каково оно есть, не можетъ ее удовольствовать. Я жертвую ей собою безплодно для счастія ея, я живу здсь безъ пользы, въ невол, не имя ни минуты свободной, не видя возможности часъ одинъ подышать спокойно. Я вошелъ въ Элеонор, еще весь озабоченный этими размышленіями и засталъ ее одну. — Остаюсь еще на шесть мсяцевъ, сказалъ я ей. — Вы увдомляете меня о томъ очень сухо. — Признаюсь, отъ того, что за васъ и за себя страшусь послдствій отсрочки. — Кажется, по-крайней мр, для васъ не могутъ они быть слишкомъ непріятны. — Вы уврены, Элеонора, что я не о себ всегда боле забочусь. — Но не очень и о счастія другихъ. — Разговоръ принялъ бурное направленіе. Элеонора оскорбилась моимъ сожалніемъ въ такомъ случа, гд, казалось ей, долженъ я былъ раздлить ея радость. Я оскорбленъ былъ торжествомъ, одержаннымъ ею надъ прежнимъ моимъ ршеніемъ. Ошибка наша разгорлась. Мы вспыхнули взаимными упреками. Элеонора обвиняла меня въ томъ, что я обманулъ ее, имлъ въ ней одну минутную склонность, отвратилъ отъ нея привязанность графа и поставилъ ее въ глазахъ свта въ то сомнительное положеніе, изъ коего выдти старалась она во всю жизнь свою. Я досадовалъ, зачмъ она обращаетъ противъ меня все то, что я исполнилъ изъ одной покорности въ ней, изъ одного страха ее опечалить. Я жаловался на свое жестокое утсненіе, на бездйствіе, въ которомъ изнемогала моя молодость, на деспотизмъ ея, тяготющій на всхъ моихъ поступкахъ. Говоря такимъ образомъ, я увидлъ лицо ея, облитое слезами: я остановился, подаваясь обратно, отрицалъ, изъяснялъ. Мы поцловались: но первый ударъ былъ нанесенъ, первая преграда была переступлена. Мы оба выговорили слова неизгладимыя: мы могли умолкнуть, но не могли забыть сказаннаго. Долго не говоришь иного другъ другу, но что однажды высказано, то безпрерывно повторяется.
Мы прожили такимъ образомъ четыре мсяца въ сношеніяхъ насильственныхъ, иногда сладостныхъ, но никогда совершенно свободныхъ. Мы находили въ нихъ еще удовольствіе, но уже не было прелести. Элеонора однакоже не чуждалась меня. Посл нашихъ самыхъ жаркихъ споровъ, она такъ же хотла нетерпливо меня видть, назначала часъ нашего свиданія съ такою же заботливостью, какъ будто связь наша была попрежнему равно безмятежна и нжна. Я часто думалъ, что самое поведеніе мое содйствовало къ сохраненію Элеоноры въ такомъ расположеніи. Еслибы я любилъ ее такъ, какъ она меня любила, то она боле владла бы собою: она съ своей стороны размышляла бы объ опасностяхъ, которыми пренебрегала. Но всякая предосторожность была ей ненавистна, потому что предосторожность била моимъ попеченіемъ. Она не исчисляла своихъ пожертвованій, потому что была озабочена единымъ стараніемъ, чтобы я не отринулъ ихъ. Она не имла времени охладть ко мн, потому что все время, вс ея усилія были устремлены къ тому, чтобы удержать меня. Эпоха, снова назначенная для моего отъзда, приближалась — и я ощущалъ, помышляя о томъ, смшеніе радости и горя, подобно тому, что ощущаетъ человкъ, который долженъ купить несомнительное исцленіе операціею мучительною.
Въ одно утро Элеонора написала мн, чтобы я сейчасъ явился къ ней. Графъ, связала она, запрещаетъ мн васъ принимать: не хочу повиноваться сей тираннической вол. Я слдовала за этимъ человкомъ во всхъ его изгнаніяхъ, я спасла его благосостояніе, я служила ему во всхъ его предпріятіяхъ. Онъ теперь можетъ обойтись безъ меня, я не могу обойтись безъ васъ. Легко угадать вс мои убжденія для отвращенія ея отъ намренія, котораго я не постигалъ. Говорилъ я ей о мнніи общественномъ. — Сіе мнніе, отвчала она, никогда не было справедливо ко мн. Я десять лтъ исполняла обязанности свои строже всякой женщины, и мнніе сіе тмъ не мене отчуждало меня отъ среды, которой я была достойна. Я напоминалъ о дтяхъ ея. — Дти мои — дти графа П… Онъ призналъ ихъ, онъ будетъ о нихъ заботиться: для нихъ будетъ благополучіемъ позабыть о матери, съ которою длиться имъ однимъ позоромъ. Я удвоивалъ мои моленія. — Послушайте, связала она: если я разорву связь мою съ графомъ, откажетесь ли вы меня видть? Откажетесь ли? повторила она, схватывая меня за руку съ сильнымъ движеніемъ, отъ котораго я вздрогнулъ. — Нтъ, безъ сомннія, отвчалъ я, и чмъ вы будете несчастне, тмъ я буду вамъ преданне. Но разсмотрите… — Все разсмотрно, прервала она. Онъ скоро возвратится, удалитесь теперь, не приходите боле сюда.
Я провелъ остатокъ дня въ тоск невыразимой. Прошло два дня, я ничего не слыхалъ объ Элеонор. Я мучился невдніемъ объ ея участи, я мучился даже и тмъ, что ее вижу ея, и дивился печали, наносимой мн симъ лишеніемъ. Я желалъ однако же, чтобы она отвязалась отъ намренія, котораго я такъ боялся за нее, и начиналъ ласкать себя благопріятнымъ предположеніемъ, какъ вдругъ женщина принесла мн записку, въ которой Элеонора просила меня быть въ ней въ такой-то улиц, въ такомъ~то дом, въ третьемъ этаж. Я бросился туда, надясь еще, что за невозможностью принять меня въ жилищ графа П… она пожелала видться со мною въ другомъ мст въ послдній разъ. Я засталъ ее за приготовленіями перемщеній: она подошла во мн съ видомъ довольнымъ и вмст робкимъ, желая угадать изъ глазъ моихъ впечатлніе мое. — Все расторгнуто, связала она мн: я совершенно свободна. Собственнаго имнія моего у меня семьдесятъ пять червонцевъ ежегоднаго доходу: ихъ станетъ мн. Вы остаетесь еще шесть недль, когда удете, мн авось можно будетъ сблизиться съ вами: вы, можетъ быть, возвратитесь ко мн. И какъ будто, страшась отвта, она приступила ко множеству подробностей, относительныхъ до плановъ ея. Она тысячью средствъ старалась уврить меня, что будетъ счастлива, что ничмъ не пожертвовала, что ршеніе, избранное ею, до мысли ей и независимо отъ меня. Очевидно было, что она сильно превозмогала себя и не врила половин того, что говорила. Она оглушала себя своими словами, боясь услышать мои: она дятельно распложала рчи свои, чтобы удалить минуту, въ которую возраженія мои повергнутъ ее въ отчаяніе. Я не могъ отыскать въ сердц своемъ силы ни на одно возраженіе. Я принялъ ея жертву, благодарилъ за нее, сказалъ, что я оною счастливъ, сказалъ ей еще боле: уврилъ, что я всегда желалъ приговора неизмнимаго, который наложилъ бы на меня обязанность никогда не покидать ее, приписывалъ свое недоумніе чувству совстливости, запрещающему мн согласиться на то, что совершенно ниспровергаетъ ея состояніе. Въ эту минуту, однимъ словомъ, я полонъ былъ единою мыслію: отвратить отъ нея всякую печаль, всякое опасеніе, всякій страхъ, всякое сомнніе въ чувств моемъ. Пока я говорилъ съ нею, я не взиралъ ни на что за сею цлью, и я былъ искрененъ въ моихъ общаніяхъ.
Разрывъ Элеоноры съ графомъ П… произвелъ въ обществ дйствіе, которое легко было предвидть. Элеонора утратила въ одну минуту плодъ десятилтней преданности и постоянности: ее причислили къ прочимъ женщинамъ разряда ея, которыя увлекаются безъ стыда тысячью поочередныхъ склонностей. Забвеніе дтей заставило почитать ее за безчувственную мать, и женщины имени безпорочнаго твердили съ удовольствіемъ, что небреженіе добродтели, нужнйшей для ихъ пола, должно вскор распространиться и на вс прочія. Между тмъ жалли объ ней, чтобъ не упустить случая винить меня. Видли въ поведеніи моемъ поступокъ соблазнителя неблагодарнаго, который поругался гостепріимствомъ и пожертвовалъ, для удовлетворенія бглой прихоти, спокойствіемъ двухъ особъ, изъ коихъ одну долженъ былъ почитать, а другую пощадить. Нкоторые пріятели отца моего строго выговаривали мн на мой проступокъ, другіе, мене свободные со мною, давали мн чувствовать неодобреніе свое разными намеками. Молодежь напротивъ восхищалась искусствомъ, съ которымъ я вытснилъ графа, и тысячью шутокъ, которыя напрасно я хотлъ остановить, она поздравляла меня съ моей побдою и общалась подражать мн. Не умю выразить, что я вытерплъ отъ сихъ строгихъ осужденій и постыдныхъ похвалъ. Я увренъ, что если бы во мн была любовь къ Элеонор, я усплъ бы возстановить мнніе о ней и о себ. Такова сила чувства истиннаго: когда оно заговоритъ, лживые толки и поддльныя условія умолкаютъ. Но я былъ только человкъ слабый, признательный и порабощенный. Я не былъ поддерживаемъ никакимъ побужденіемъ, стремящимся изъ сердца. И потому я выражался съ замшательствомъ, старался прервать разговоръ, и если онъ продолжался, то я прекращалъ его жесткими словами, изъявляющими другимъ, что я готовъ былъ на ссору. Въ самомъ дл, мн пріятне было бы драться съ ними, нежели имъ отвчать.
Элеонора скоро увидла, что общее мнніе возстало противъ нея. Дв родственницы графа П…, принужденные его вліяніемъ сблизиться съ нею, придали большую огласку разрыву своему, радуясь, что подъ снію строгихъ правилъ нравственности могли предаться долго обузданному недоброжелательству. Мущины не переставали видть Элеонору, но въ обращеніи съ нею допускали какую-то вольность, показывающую, что она уже не была ни поддержана покровительствомъ сильнымъ, ни оправдана связью почти освященною. Иные говорили, будто здятъ къ ней потому, что знали ее издавна, другіе потому, что она еще хороша, и что послдняя втренность ея пробудила въ нихъ надежды, которыхъ они отъ нея уже не таили. Каждый объяснялъ свою связь съ нею: то-есть, каждый думалъ, что эта связь требуетъ извиненія. Такимъ образомъ несчастная Элеонора видла себя навсегда упадшею въ то положеніе, изъ котораго всю жизнь свою старалась выдти. Все содйствовало къ тому, чтобы стснять ея душу и оскорблять гордость ея. Она усматривала въ удаленіи однихъ доказательство презрнія, въ неотступности другихъ признакъ какой-нибудь надежды оскорбительной. Одиночество мучило ее, а общество приводило въ стыдъ. Ахъ! конечно мн должно было ее утшить, прижать къ своему сердцу, сказать ей: будемъ жить другъ для друга, забудемъ людей, насъ не разумющихъ, будемъ счастливы однимъ собственнымъ уваженіемъ и одною собственною любовію: я то и длалъ. Но можно ли принятымъ по обязанности ршеніемъ оживить чувство угасающее?
Мы притворствовали другъ передъ другомъ. Элеонора не смла поврить мн печали, плода своей жертвы, которой, какъ ей извстно было, я не требовалъ. Я принялъ сію жертву: я не смлъ жаловаться на несчастіе, которое я предвидлъ, но котораго не имлъ силы предупредить. Мы такимъ образомъ молчали о единой мысли, васъ безпрестанно занимающей. Мы расточали другъ другу ласки, говорили о любви, но говорили о любви изъ страха говорить о другомъ.
Когда уже есть тайна между двухъ сердецъ, любовью связанныхъ, когда одно изъ нихъ могло ршиться утаить отъ другаго единую мысль — прелесть исчезла, блаженство разрушено. Вспыльчивость, несправедливость, самое развлеченіе могутъ быть примиримы, но притворство кидаетъ въ любовь стихію чуждую, которая ее искажаетъ и опозориваетъ въ собственныхъ глазахъ.
По странной необдуманности, въ то самое время, когда я отклонялъ съ негодованіемъ малйшій намекъ, предосудительный Эдеонор, я самъ содйствовалъ къ тому, чтобы вредить ей въ общихъ разговорахъ. Я покорился ея вол, но возненавидлъ владычество женщинъ. Я безпрестанно возставалъ противъ ихъ слабостей, ихъ взыскательности и самовластія печали ихъ. Я выказывалъ правила самыя жесткія, и сей самый человкъ, которой не могъ устоять противъ слезы, который уступалъ грусти безмолвной и бывалъ въ разлук преслдуемъ образомъ скорби, имъ нанесенной — сей самый человкъ показывался во всхъ рчахъ своихъ пренебрегающимъ и безпощаднымъ. Вс мои похвалы непосредственныя въ пользу Элеоноры не уничтожали впечатлнія, произведеннаго подобными словами. Меня ненавидли, ей сострадали, но не уважали ея. Обвиняли ее въ томъ, что она не умла внушить любовнику своему боле почтенія къ ея полу и боле благоговнія къ связямъ сердечнымъ.
Одинъ изъ обыкновенныхъ постителей Элеоноры, который, посл разрыва ея съ графомъ П…, изъявилъ ей живйшую страсть и вынудилъ ее искательствами нескромными отказать ему отъ дома, дозволилъ себ разсявать о ней насмшки оскорбительныя: я не могъ ихъ вынести. Мы дрались: я ранилъ его опасно, и самъ былъ раненъ. Не могу выразить безпокойствія, ужаса, благодарности и любви, изобразившихся въ чертахъ Элеоноры, когда она меня увидла посл сего приключенія. Она перехала ко мн, не смотря на мои просьбы, она не покидала меня ни на минуту до моего выздоровленія. Днемъ она мн читала, большую часть ночи сидла при мн: наблюдала малйшія мои движенія, предупреждала каждое желаніе. Ее заботливое сердоболіе размножало ея услуги, удвоивало силы ея. Она безпрестанно твердила мн, что не пережила бы меня. Я исполненъ былъ умиленія я растерзанъ угрызеніями. Я желалъ быть способнымъ вознаградить привязанность столь постоянную и столь нжную: призывалъ на помощь къ себ воспоминаніе, воображеніе, разсудокъ самый, чувство обязанности. Усилія тщетныя! затруднительность положенія, увренность въ будущемъ, которое должно разлучить насъ, можетъ быть, невдомое возмущеніе противъ узъ, которыхъ я расторгнуть не могъ, меня внутренно сндали. Я укорялъ себя въ неблагодарности, которую старался сокрыть отъ нея. Мн больно было, когда она повидимому сомнвалась въ любви столь ей необходимой: мн не мене было больно, когда она ей врила. Я чувствовалъ, что она меня превосходне, я презиралъ себя, видя, что я ея недостоинъ. Ужасное несчастіе не быть любимымъ, когда любишь, но еще ужасне быть любимымъ страстно, когда уже любить перестанешь. Я пренебрегалъ жизнью своею для Элеоноры, но я тысячу разъ отдалъ бы эту самую жизнь, чтобы она была счастлива безъ меня.
Шесть мсяцевъ, отсроченные мн родителемъ, миновались: должно было думать объ отъзд. Элеонора ему не противилась, даже и не пыталась удерживать меня, но требовала общанія, что по исход двухъ мсяцевъ я или возвращусь къ ней, или ей позволю съхаться со мною: я торжественно далъ ей въ томъ клятву. Какимъ общаніемъ не обязался бы я въ минуту, когда видлъ, что она борется сама съ собою и одолваетъ свою печаль? Она могла бы требовать отъ меня не покидать ея: я чувствовалъ въ глубин души моей, что я не ослушался бы слезъ ея. Я благодаренъ былъ, что она не прибгаетъ къ своей власти. Мн казалось, что за это я ее боле полюбилъ. Впрочемъ я и самъ не безъ живйшаго сожалнія разставался съ существомъ, которое столь исключительно было мн предано. Есть въ связяхъ продолжительныхъ что-то столь глубокое! Он безъ вдома нашего обращаются въ столь неотъемлемую часть нашего бытія! Издали съ спокойствіемъ мы замышляемъ ршительное намреніе разорвать ихъ, намъ сдается, что мы ожидаемъ нетерпливо эпохи, для сего назначенной: но когда сей часъ настаетъ, онъ поражаетъ насъ ужасомъ, и таково своенравіе нашего немощнаго сердца, что мы съ ужаснымъ терзаніемъ покидаемъ тхъ, при которыхъ пребывали безъ удовольствія.
Во время разлуки я писалъ исправно Элеонор. Я раздленъ былъ между страхомъ огорчить ее моими письмани и желаніемъ живописать ей только то, что я чувствую. Я желалъ, чтобы она угадала меня, но угадала безъ горести. Я поздравлялъ себя, когда мн удавалось словами: привязанность, дружба, преданность — замщать слово любовь, но вдругъ мн представлялась бдная Элеонора, въ грусти и одиночеств, имющая отраду въ однихъ моихъ письмахъ: и въ конц двухъ страницъ холодныхъ, мрныхъ, я наскоро приписывалъ нсколько выраженій пламенныхъ, или нжныхъ, способныхъ обманывать ее снова. Такимъ образомъ, никогда не договаривая того, что могло бы ее удовольствовать, я проговаривался достаточно, чтобы оставлять ее въ заблужденіи. Страннаго рода лживость, которая и самымъ успхомъ своимъ обращалась противъ меня, длила мою тоску и была мн нестерпима.
Я стралъ съ безпокойствіемъ дни, часы истекающіе. Желаніями моими я замедлялъ ходъ времени: я трепеталъ, видя приближеніи эпохи, назначенной для исполненія общаній. Я не вымыслилъ никакого средства къ отъзду, не придумывалъ, какъ Элеонора могла бы поселиться въ одномъ город со мною. Можетъ статься, ибо должно быть чистосердечнымъ, можетъ статься я и не желалъ того, Я сравнивалъ жизнь свою независимую и спокойную съ жизнью торопливости, тревогъ и страданій, на которую обрекала меня страсть ея. Мн такъ было любо чувствовать себя свободнымъ, идти, придти, отлучиться, возвратиться, не озабочивая никого. Я въ равнодушіи другихъ отдыхалъ, такъ сказать, отъ томительности любви ея.
Я не смлъ однакоже подать подозрнія Элеонор, что желалъ бы отказаться отъ нашихъ предположеній. Она поняла изъ моихъ писемъ, что мн было бы трудно оставить родителя, и написала мн, что вслдствіе того начинаетъ она готовиться къ отъзду. Я долго удерживался оспаривать ее, не отвчалъ ей ничего точнаго по сему предмету, говорилъ ей неопредлительно, что всегда буду радъ знать, потомъ прибавилъ, стараться о ея счастія: жалкія двоесмыслія, рчи запутанныя! мн больно было видть, что они такъ темны, и я трепеталъ пояснить ихъ. Наконецъ ршился я говорить съ нею откровенно: сказалъ себ, что я къ тому обязанъ. Я возставилъ мою совсть противъ моей слабости, я подкрплялъ себя мыслью о ея спокойствія въ виду образа печали ея. Скорыми шагами ходилъ я по комнат моей, я твердилъ себ изустно то, что намревался ей писать. Но едва вывелъ я нсколько строкъ — и мое расположеніе измнилось: я разсматривалъ слова свои, уже не по смыслу, въ нихъ содержащемуся, но по дйствію, которое они произведутъ неминуемо. Сверхестественная сила правила, какъ вопреки мн самому, рукою моею порабощенною, и я довольствовался тмъ, что совтовалъ ей отсрочку на нсколько мсяцевъ. Я не сказалъ того, что думалъ. Письмо мое не носило никакихъ признаковъ чистосердечія. Доводы, представляемые мною, были слабы, потому что они были не истинные.
Отвтъ Элеоноры былъ гнвенъ, она полна была негодованіемъ отъ желанія моего несвидться съ нею. Чего она отъ меня требовала? жить при мн безъизвстною. Чего могъ я страшиться отъ присутствія ея въ убжищ сокровенномъ, посреди большого города, гд никто ее не зналъ? Она всмъ мн пожертвовала: фортуною, дтьми, доброю славою, она не просила другого возмездія за приношеніе свое, кром позволенія ждать меня смиренной рабынею, проводить со мною нсколько минутъ въ сутки, наслаждаться мгновеніями, которыя могу ей удлить. Она безропотно согласилась на двумсячное отсутствіе, не потому, что это отсутствіе казалось ей необходимымъ, но потому, что я того желалъ, и когда она, тяжело досчитывая день за днемъ, достигла до срока, мною самимъ назначеннаго, я предлагаю ей начать снова сію продолжительную казнь. Она могла ошибиться, могла предать жизнь свою человку жестокому и безчувственному, я властенъ былъ располагать своими поступками, но не властенъ былъ заставить ее страдать, брошенную тмъ, для котораго она все принесла на жертву.
Элеонора скоро послдовала за письмомъ своимъ. Она увдомила меня о своемъ прізд. Я пошелъ къ ней съ твердымъ намреніемъ показать ей большую радость: мн не терплось успокоить сердце ея и доставить ей, по крайней мр мгновенно, нсколько счастія и отдыха. Но она была уязвлена, оглядывала меня съ недоврчивостью, она вскор разсмотрла мои усилія, она раздражила гордость мою своими укоризнами, она оскорбила мой характеръ. Она мн представила меня столь ничтожнымъ въ моей слабости, что возмутила меня противъ себя еще боле, нежели противъ самого меня. Безумное изступленіе овладло нами. Пощада была отвергнута, вжливость забыта. Можно было подумать, что мы другъ на друга были устремлены фуріями. Мы взаимно примняли къ себ все, что неукротимйшая вражда объ насъ разгласила: и сіи два существа несчастныя, которыя одни на земл были не чужды другъ другу, одни могли отдавать себ справедливость, понимать, утшать другъ друга, казались двумя врагами непримиримыми, алчущими взаимной гибели.
Мы разстались посл трехчасовой бури: и въ первый разъ въ жизни разстались мы безъ объясненія, безъ примиренія. Едва оставилъ я Элеонору, и глубокая горесть заступила гнвъ во мн. Я былъ въ какомъ-то безпамятств, какъ оглушенъ тмъ, что было. Я повторялъ себ рчи свои съ удивленіемъ: я не постигалъ поступка своего, искалъ въ себ самомъ, что могло вовлечь меня въ такое заблужденіе.
Уже было поздно: я не смлъ возвратиться къ Элеонор. Далъ себ слово увидть ее рано на другой день, и поехалъ домой къ отцу. У него было много гостей, мн легко было въ собраніи многолюдномъ держаться въ сторон и скрывать смятеніе. Когда мы остались одни, онъ сказалъ мн: меня увряютъ, что прежняя любовница графа П… въ здшнемъ город. Я всегда предоставлялъ теб большую свободу и не хотлъ знать ничего о связяхъ твоихъ: но теб неприлично въ твои лта имть гласно признанную любовницу. Сказываю напередъ, что я принялъ мры для удаленія ея отсюда. При сихъ словахъ онъ ушелъ. Я послдовалъ на нимъ, знакомъ веллъ онъ мн удалиться. Богъ свидтель, сказалъ я ему, что она здсь не по моему приглашенію, Богъ свидтель, что, лишь бы она была счастлива, я согласился бы за эту цну никогда боле не видать ее. Но будьте осторожны въ томъ, что предпринимаете: думая меня разлучить съ нею, вы можете легко привязать къ ней навсегда.
Я тотчасъ позвалъ къ себ служителя, здившаго со мною въ моихъ путешествіяхъ и знавшаго связь мою съ Элеонорою. Я поручилъ ему развдать въ тотъ же часъ, если можно, каковы были мры, о которыхъ говорилъ мн отецъ. Онъ возвратился посл двухъ часовъ. Секретарь отцовскій вврилъ ему за тайну, что Элеонора должна была на другой день получить приказаніе выхать. Элеонора изгнанная! воскликнулъ я, изгнанная съ позоромъ! она, пріхавшая сюда единственно для меня! она, которой растерзалъ я сердце, которой слезы видлъ я безъ жалости! Гд же преклонила бы она голову, несчастная, скитающаяся, и одна въ свт, котораго уваженія я же лишилъ ее! Кому повдала бы она свою скорбь! Я скоро ршился. Я подкупилъ человка, который ходилъ за мною: расточалъ предъ нимъ золото и общанія. Я заказалъ почтовую коляску къ шести часамъ утра, замышлялъ тысячу предположеній для моего вчнаго соединенія съ Элеонорой, я любилъ ее боле, нежели когда нибудь. Все мое сердце снова обратилось къ ней, я съ гордостью представлялъ себя покровителемъ ея, я алкалъ прижать ее въ мои объятія, любовь во всемъ могуществ своемъ возвратилась въ мою душу. Я ощущалъ въ голов, въ сердц, въ чувствахъ лихорадку, которая обуревала мое существованіе. Если бы въ эту минуту Элеонора ршилась на разрывъ со мною, я умеръ бы у ногъ ея, умоляя остаться при мн.
Разсвтало, я побжалъ къ Элеонор, Она еще не вставала, за тмъ, что всю ночь провела въ слезахъ, были еще глаза ея заплаканы и волоса въ безпорядк. Она увидла меня съ удивленіемъ. Вставай, сказалъ я ей, подемъ. Она хотла отвчать. Подемъ, повторилъ я: имешь ли на земл иного покровителя, иного друга, кром меня. Объятія мои не одно ли твое прибжище? Она упорствовала. У меня причины важныя, прибавилъ я, причины мн личныя. Ради Бога слдуй за мною, я увлекъ ее насильно. Дорогою осыпалъ я ее ласками, прижималъ ее въ сердцу, на вс вопросы ея отвчалъ одними поцлуями. Наконецъ сказалъ я ей, что, замтивъ въ отц моемъ желаніе разлучить насъ, я почувствовалъ, что не могу быть счастливъ безъ нея, что хочу посвятить ей всю мою жизнь и соединиться съ нею всми возможными узами. Благодарность ея была сначала безмрна, но вскор разсмотрла она противорчія въ разсказ моемъ. Силою убдительности вырвала она изъ меня истину, радость ея исчезла, лицо покрылось мрачнымъ облакомъ. — Адольфъ, сказала она мн, вы сами себя обманываете — вы великодушны, вы мн жертвуете собою потому, что меня преслдуютъ, вы думаете, что въ васъ дйствуетъ любовь: въ васъ дйствуетъ одна жалость. Зачмъ она произнесла сіи бдственныя слова? Зачмъ повдала мн тайну, которой никогда бы я знать не хотлъ? Я старался успокоить ее, быть можетъ, и усплъ, но истина проникла мою душу: движеніе было остановлено, я былъ твердъ въ моей жертв, но я не былъ отъ того счастливе, и уже во мн была мысль, которую я снова принужденъ былъ таить.
Дохавъ до границы, я написалъ къ отцу. Письмо мое было почтительно, но въ немъ отзывалась горечь. Я досадовалъ на него, что онъ скрпилъ мои узы, думая разорвать ихъ. Я объявлялъ ему, что не покину Элеоноры, пока не будетъ она прилично устроена и будетъ нуждаться въ моей помощи. Я умолялъ, чтобы дятельною враждою своею, онъ не вынуждалъ меня быть навсегда къ ней привязаннымъ. Я ждалъ его отвта, чтобы знать на что ршиться. ‘Вамъ двадцать — четыре года, отвчалъ онъ мн: не буду дйствовать противъ васъ по праву власти, уже близкой предла своего и которой никогда я не обнаруживалъ: стану даже, по мр возможности, скрывать вашъ странный поступокъ: распущу слухъ, что вы отправились по моему приказанію и по моимъ дламъ. Рачительно озабочусь содержаніемъ вашимъ. Вы сами скоро почувствуете, что жизнь, избранная вами, не пристала вамъ. Ваше рожденіе, ваши дарованія, ваша фортуна готовили васъ въ свтъ не на званіе товарища женщины безъ отечества и безъ имени. Ваше письмо мн доказываетъ уже, что вы недовольны собою. Помните, что нтъ никакой выгоды оставаться въ положеніи, отъ котораго краснешь. Вы расточаете напрасно лучшія лта вашей молодости, и сія утрата не возвратится’.
Письмо отца пронзило меня тысячами кинжаловъ: я сто разъ твердилъ себ то, что онъ мн говорилъ, и сто разъ стыдился жизни своей, протекающей во мрак и въ бездйствіи. Я предпочелъ бы упреки, угрозы, я поставилъ бы себ въ нкоторую славу противоборствовать, и почувствовалъ бы необходимость собрать силы свои для защиты Элеоноры отъ опасностей, ее постигающихъ. Но не было опасностей: меня оставляли совершенно свободнымъ, и сія свобода служила мн только къ перенесенію съ живйшимъ нетерпніемъ ига, которое я, казалось, избралъ добровольно.
Мы поселились въ Баден, маленькомъ городк Богемскомъ. Я твердилъ себ, что, разъ возложивъ на себя отвтственность участи Элеонориной, я долженъ беречь ее отъ страданій. Я усплъ приневолить себя, и заключилъ въ груди своей малйшіе признаки неудовольствій, и вс способы ума моего стремились созидать себ искусственную веселость, которая могла бы прикрывать мою глубокую горесть. Сія работа имла надо мною дйствіе неожиданное. Мы существа столь зыбкія, что подъ конецъ ощущаемъ т самыя чувства, которыя сначала выказывали изъ притворства. Сокрываемыя печали мои были мною отчасти забыты. Мои безпрерывныя шутки разсявали мое собственное уныніе, и увренія въ нжности, коими ласкалъ я Элеонору, разливали въ сердц моемъ нжное умиленіе, которое почти походило на любовь.
По временамъ воспоминанія досадныя осаждали меня. Когда я бывалъ одинъ, я предавался припадкамъ тоски безпокойной: я замышлялъ тысячу странныхъ предпріятій, чтобы вдругъ вырваться изъ сферы, въ которой мн было неумстно. Но я отражалъ сіи впечатлнія, какъ тяжелые сны. Элеонора казалась счастливою, могъ ли я смутить ея счастіе? Около пяти мсяцевъ протекло такимъ образомъ.
Однажды я увидлъ Элеонору смущенною: она старалась утаить отъ меня мысль, ее занимавшую. Посл многихъ просьбъ она потребовала отъ меня общанія не противиться ршенію, принятому ею, и призналась, что графъ П… писалъ къ ней. Тяжба его была выиграна. Онъ вспоминалъ съ признательностью услуги, ею оказанныя, и свою десятилтнюю связь. Онъ предлагалъ ей половину фортуны своей, не съ тмъ, чтобы соединиться съ нею (соединеніе было уже дломъ невозможнымъ), но на условіи, что она броситъ неблагодарнаго предателя, ихъ разлучившаго. Я отвчала, сказала она мн, и вы угадаете, что я отвергла предложеніе. Я слишкомъ угадалъ ее, я былъ тронутъ, но я въ отчаяніи отъ новой жертвы, принесенной мн Элеонорою. Не смлъ я однакоже представить никакого возраженія: вс попытки мои въ этомъ отношеніи были всегда такъ безплодны!… Я вышелъ, чтобы обдумать, на что ршиться, мн ясно было, что наши узы должны быть разорваны. Он были прискорбны мн, становились вредными ей: я былъ единственнымъ ей препятствіемъ въ новомъ пріобртеніи пристойной чреды и уваженія, рано или поздно послдующаго въ свт за богатствомъ. Я былъ единственною преградою между ею и дтьми ея. У меня въ собственныхъ глазахъ не было оправданія. Уступить ей въ этомъ случа было бы уже не великодушіе, но преступная слабость: я общалъ отцу своему быть снова свободнымъ, когда уже не буду нуженъ Элеонор. Наконецъ, настало для меня время вступить на поприще, начать жизнь дятельную, пріобрсть нкоторыя права на уваженіе людей, оказать благородное употребленіе моихъ способностей. Я возвратился къ Элеонор. Мн казалось, что я непоколебимо утвержденъ въ намреніи принудить Элеонору не отвергать предложеній графа П… и объявить ей, если нужно будетъ, что уже во мн нтъ къ ней любви. Милый другъ, сказалъ я ей, можно нсколько времени бороться съ участью своею, но должно наконецъ покориться ей: законы общества сильне воли человческой, чувства самыя повелительныя разбиваются о роковое могущество обстоятельствъ. Напрасно упорствуемъ, совтуемся съ однимъ сердцемъ своимъ: рано или поздно мы осуждены внять разсудку. Я не могу удерживать васъ доле въ положеніи, недостойномъ равно и васъ, и меня: я не могу того позволить себ ни для васъ, ни для самого себя. По мр словъ моихъ, которыя произносилъ я, не глядя на Элеонору, я чувствовалъ, что мысли мои становились темне, и ршимость моя слабла. Я хотлъ завладть опять своими силами, я продолжалъ голосомъ торопливымъ: я всегда останусь вашимъ другомъ, всегда сохраню къ вамъ глубочайшую нжность. Два года связи нашей не изгладятся изъ памяти моей, они пребудутъ навсегда лучшею эпохою жизни моей. Но любовь, восторгъ чувствъ, сіе упоеніе невольное, сіе забвеніе всхъ выгодъ, всхъ обязанностей, Элеонора, уже не существуютъ во мн. Я долго ожидалъ отвта, не подымая глазъ на нее. Наконецъ взглянулъ. Она была неподвижна: она созерцала вс предметы, какъ будто не различая ни одного. Я схватилъ ея руку, она была холодна. Она меня оттолкнула. Чего хотите отъ меня? сказала она. Разв я не одна, одна въ мір, одна безъ существа, мн внимающаго? Что еще сказать хотите? Не все ли вы мн уже сказали? Не всему ли конецъ, конецъ безвозвратный? Оставьте меня, покиньте меня: не того ли вы желаете? Она хотла удалиться, она зашаталась, я старался поддержать ее, она безъ чувствъ упала къ ногамъ моимъ, я приподнялъ ее, обнялъ, привелъ въ память. — Элеонора, вскричалъ я, придите въ себя, придите ко мн, люблю васъ любовью, любовью нжнйшею. Я васъ обманывалъ, хотлъ предоставить вамъ боле свободы въ выбор вашемъ. Легковріе сердца, ты неизъяснимо! Сіи простыя слова, изобличенныя столькими предъидущими словами, возвратили Элеонору въ жизни и къ довренности. Она заставила меня повторить ихъ нсколько разъ: она, казалось, вдыхала ихъ съ жадностью. Она мн поврила: она упоилась любовью своею, которую признавала нашею, подтвердила отвтъ свой графу П…, и я увидлъ себя связаннымъ боле прежняго.
Спустя три мсяца, новая возможность перемны показалась въ судьб Элеоноры. Одинъ изъ поворотовъ обыкновенныхъ въ республикахъ, волнуемыхъ раздорами, призвалъ отца ея въ Польшу и утвердилъ его въ владніи имнія. Хотя онъ и едва зналъ дочь свою, по третьему году увезенную во Францію матерью ея, но пожелалъ имть ее при себ. Слухъ о приключеніяхъ Элеоноры глухо доходилъ до него въ Россіи, гд онъ провелъ все время изгнанія своего. Элеонора была единственною наслдницею его. Онъ боялся одиночества, хотлъ для себя родственной попечительности: онъ занялся исключительно отысканіемъ пребыванія дочери своей, и когда узналъ о немъ, приглашалъ ее убдительно пріхать къ себ. Ей нельзя было чувствовать истинную привязанность въ отцу, котораго она не могла вспомнить. Она понимала однакоже, что ей надлежало повиноваться. Такимъ образомъ она обезпечивала судьбу дтей своихъ большою фортуною и сама входила снова на степень, съ которой низвели ее бдствія и ея поведеніе. Но она мн объявила ршительно, что не иначе подетъ въ Польшу, какъ со мною. Я уже въ тхъ лтахъ, сказала она мн, въ которыя душа раскрывается къ новымъ впечатлніямъ! Отецъ мой для меня незнакомецъ. Если я здсь останусь, другіе окружать его охотно, онъ такъ же будетъ счастливъ, Дтямъ моимъ придется имніе графа П… Знаю, что вообще осудятъ меня, почтутъ дочерью неблагодарною и безчувственною матерью, но я слишкомъ страдала, я уже немолода, и мнніе свта мало владычествуетъ надо мною. Если въ моемъ ршеніи и есть жестокость, то вамъ, Адольфъ, винить себя въ этомъ. Если бы я могла доврить вамъ, можетъ быть, и согласилась бы на разлуку, которой горечь была бы умрена упованіемъ на соединеніе сладостное и прочное: но вы рады были бы увриться, что я въ двухъ стахъ миляхъ отъ васъ, довольна и спокойна въ ндрахъ семейства моего и богатства. Вы писали бы мн но этому предмету письма благоразумныя, которыя вижу заране: они раздирали бы мое сердце, не хочу себя подвергнуть тому: не имю отрады сказать себ, что жертвою всей жизни своей я успла внушить вамъ чувство, коего достойна, по крайней мр вы приняли эту жертву. Я уже довольно страдала отъ холода обращенія вашего и сухости нашихъ отношеній: я покорилась симъ страданіямъ, вами мн налагаемыхъ: не хочу вызывать на себя добровольныхъ.
Въ голос и рчахъ Элеоноры было что-то рзкое и неукротимое, означающее боле твердую ршительность, нежели чувство глубокое, или трогательное, съ нкотораго времени она раздражаема была заране, когда меня просила о чемъ нибудь, какъ будто я ей уже отказалъ. Она располагала моими дйствіями, но знала, что мой разсудокъ отрицаетъ ихъ. Она желала бы проникнуть въ сокровенное святилище мысли моей и тамъ переломить тайное сопротивленіе, возмущавшее ее противъ меня. Я говорилъ ей о моемъ положеніи, о требованіяхъ отца моего, о моемъ собственномъ желаніи. Я умолялъ, и горячился: Элеонора была непоколебима. Я хотлъ пробудить ея великодушіе, какъ будто любовь не самое исключительное и себялюбивое изъ всхъ чувствъ, и слдовательно, когда разъ оно уязвлено, не мене ли всхъ великодушно! Я старался страннымъ усиліемъ умилить ее несчастіемъ, на которое осужденъ я, оставаясь при ней, я усплъ только вывести ее изъ себя. Я общалъ ей постить ее въ Польш: но она въ неоткровенныхъ общаніяхъ моихъ видла одно нетерпніе оставить ее.
Первый годъ пребыванія нашего въ Каден былъ на исход, и еще не было перемны въ положеніи нашемъ. Когда Элеонора видла меня мрачнымъ и утомленнымъ, она сначала грустила, посл оскорблялась и вырывала у меня упреками своими признаніе въ утомленіи, которое желалъ бы я таить. Съ моей стороны, когда Элеонора казалась довольною, я досадовалъ, видя, что она наслаждается положеніемъ, стоющимъ мн счастія моего, и я тревожилъ ее въ этомъ краткомъ наслажденія намеками, объясняющими ей то, что я внутренно ощущалъ. Мы такимъ образомъ поражали другъ друга поперемнно словами косвенными, чтобы посл отступить въ увренія общія, оправданія темныя и укрыться въ молчаніи. Мы такъ знали взаимно, о чемъ готовы были связать другъ другу, что молчали, дабы не слыхать того. Иногда одинъ изъ насъ готовился уступить, но мы упускали минуту благопріятную для сближенія нашего. Наши сердца недоврчивыя и уязвленныя уже не сходились.
Я часто вопрошалъ себя, зачмъ остаюсь въ такомъ тяжкомъ положеніи: я отвчалъ себ, что, если удалюсь отъ Элеоноры, она за мною послдуетъ, и что такимъ образомъ я вынужу ее на новую жертву, Наконецъ сказалъ я себ, что должно удовлетворить ей въ послдній разъ, и что ей нечего уже будетъ требовать, когда я водворю ее посреди семейства. Когда я готовъ былъ ей предложить хать съ нею въ Польшу, она получила извстіе, что отецъ ея умеръ скоропостижно. Онъ назначилъ ее единственною по себ наслдницею, но его духовная не согласна была съ послдующими его письмами, которыми угрожали воспользоваться дальніе родственники. Элеонора, не смотря на слабыя сношенія, существовавшія между ею и отцемъ, была живо опечалена кончиною его. Она пеняла себ, что оставила его. Вскор начала она меня осуждать за вину свою. Вы меня оторвали, говорила она мн, отъ обязанности священной. Теперь дло идетъ объ одномъ имніи моемъ: имъ еще скоре пожертвую для васъ. Но ршительно не поду одна въ землю, гд встрчу однихъ непріятелей. Я не хотлъ (отвчалъ ей) отвратить васъ ни отъ какой обязанности, а желалъ, признаюсь, чтобы вы потрудились посудитъ, что и мн было тяжело измнить своимъ, а не могъ заслужить отъ васъ сей справедливости. Я сдаюсь, Элеонора. Польза ваша побждаетъ вс прочія соображенія. Мы подемъ вмст, когда вамъ будетъ угодно.
Мы въ самомъ дл отправились въ дорогу. Развлеченіе пути, новизна предметовъ, усилія, которыми мы перемогали сами себя, пробуждали въ насъ по временамъ остатокъ искренности. Долгая свычка наша другъ съ другомъ, обстоятельства разнообразныя, извданныя нами вмст, придали каждому слову, почти каждому движенію воспоминанія, которыя переносили насъ вдругъ въ минувшее и погружали въ умиленіе невольное. Такъ молніи разскаютъ ночь, не разгоняя ее. Мы жили, такъ сказать, какою-то памятью сердца: она еще могла пугать насъ горестью при мысли о разлук, но мы уже не могли находить въ ней счастія, оставаясь вмст. Я предавался симъ впечатлніямъ, чтобы отдыхать отъ принужденія обычнаго. Я желалъ показывать Элеонор доказательства въ нжности, которыя казались бы ей удовлетворительными, я принимался иногда съ нею за языкъ любви: но сіи впечатлнія и сіи рчи походили на листья блдныя и обезцвченныя, которыя остаткомъ изнемогающаго прозябанія томно растутъ на втвяхъ дерева, вырваннаго съ корнемъ.
Элеонора съ самаго прізда своего водворена была въ управленіе оспариваемыхъ у нея помстій, подъ обязательствомъ не располагать ими до окончательнаго ршенія тяжбы. Она поселилась въ одномъ изъ нихъ. Отецъ мой, никогда въ письмахъ своихъ не приступавшій прямо, только наполнялъ ихъ намеками противъ моей поздки. ‘Вы извщали меня, писалъ онъ, что вы не подете. Вы развили подробно предо мною вс причины, по которымъ ршились не хать. И я вслдствіе того увренъ былъ, что вы подете. Могу только жалть о васъ, видя, какъ съ вашимъ духомъ независимости вы всегда длаете то, чего не хотите. Впрочемъ не берусь судить о положеніи, не совершенно мн извстномъ. Досел вы казались мн покровителемъ Элеоноры, и въ этомъ отношеніи было въ вашихъ поступкахъ что-то благородное, возвышающее вашъ характеръ, не смотря на предметъ вашей привязанности. Нын отношенія ваши уже не т: уже не вы ей покровительствуете, она покровительствуетъ вамъ: вы живете у нея. Вы посторонній, котораго вводитъ она въ свое семейство. Не произнесу приговора надъ положеніемъ, избраннымъ вами, но оно можетъ имть свои неудобства: и я желалъ бы умалить ихъ по мр возможности своей. Пишу къ барону Т…, нашему министру въ вашемъ краю, и поручаю васъ его благосклонности. Не знаю, почтете ли вы за нужное воспользоваться моимъ предложеніемъ, признайте въ этомъ, по крайней мр, доказательство моего усердія, а ни мало не покушеніе на независимость, которую вы завсегда умли защищать съ успхомъ противъ отца вашего’.
Я подавилъ въ себ размышленія, рождаемыя во мн слогомъ сего письма. Деревня, въ которой жилъ я съ Элеонорою, была не въ дальнемъ разстояніи отъ Варшавы. Я похалъ въ городъ къ барону Т…, онъ обошелся со мною ласково, разспросилъ меня о причинахъ пребыванія моего въ Польш, о моихъ дальнйшихъ намреніяхъ: я не зналъ, что отвчать ему. Посл нсколькихъ минутъ принужденнаго разговора, онъ сказалъ мн: хочу говорить съ вами откровенно. Знаю причины, которыя привели васъ въ здшній край, вашъ отецъ меня о нихъ увдомилъ. Скажу даже, что понимаю ихъ: нтъ человка, который не былъ бы разъ въ жизни мучимъ желаніемъ пресчь связь неприличную, и страхомъ огорчить женщину, которую онъ любилъ. Неопытность молодости увеличиваетъ безъ мры затрудненія подобнаго положенія: пріятно доврять истин всхъ свидтельствъ горести, замняющихъ въ пол слабомъ и заносчивомъ вс средства силы и разсудка. Сердце отъ того страдаетъ, но самолюбіе наслаждается, и тотъ, кто добродушно полагаетъ, что предаетъ себя въ возмездіе на жертву отчаянію имъ внушенному, въ самомъ дл жертвуетъ только обманамъ собственнаго тщеславія. Нтъ ни одной изъ страстныхъ женщинъ, населяющихъ шаръ земной, которая не клялась, что убьютъ, покидая ее: нтъ ни одной еще, которая не осталась бы въ живыхъ и не утшилась. Я хотлъ прервать слова его. Извините меня, мой молодой другъ, сказалъ онъ мн, если изъясняюсь прямо: но все хорошее, объ васъ мн сказанное, дарованія, замтныя въ васъ, поприще, по коему должны вы пройти — все налагаетъ на меня обязанность ничего отъ васъ не утаивать. Читаю въ душ вашей вопреки вамъ и лучше васъ: вы уже не влюблены въ женщину, господствующую вами и влекущую васъ за собою, если бы еще любили ее, то не пріхали бы ко мн. Вы знали, что отецъ вашъ писалъ ко мн: вамъ легко было догадаться о томъ, что скажу вамъ, вамъ не досадно было слушать изъ устъ моихъ разсужденія, которыя вы сами себ повторяете безпрерывно и всегда безуспшно. Имя Элеоноры не совершенно безпорочно… Прекратите, прошу васъ, отвчалъ я, разговоръ безполезный. Бдственныя обстоятельства могли располагать первыми годами Элеоноры, можно судить о ней неблагопріятно по лживымъ признакамъ: но я знаю ее три года, и нтъ въ мір души возвышенне, ея характера благородне, сердца чище и безкорыстне. Какъ вамъ угодно, возразилъ онъ, но подобныхъ оттнокъ мнніе не будетъ глубоко изслдовать. Дйствія положительны, они гласны. Запрещая мн напоминать о нихъ, думаете ли, что ихъ уничтожаете? Послушайте, продолжалъ онъ, надобно знать въ свт, чего хочешь? Вы на Элеонор не женитесь? Нтъ, безъ сомннія, вскричалъ я, она сама никогда не желала того. Что же вы намрены длать? Она десятью годами васъ старе. Вамъ двадцать-шесть лтъ, вы позаботитесь о ней еще лтъ десять. Она состарится: вы достигнете до половины жизни вашей, ничего не начавъ, ничего не кончивъ для васъ удовлетворительнаго. Скука овладетъ вами, тоска и досада овладютъ ею: она съ каждымъ днемъ будетъ вамъ мене пріятна, вы съ каждымъ днемъ будете ей нужне, и рожденіе знаменитое, фортуна блестящая, умъ отличный ограничатся тмъ, что вы будете прозябать въ углу Польши, забытые друзьями вашими, потерянные для славы и мучимы женщиною, которая, чтобы вы ни длали, никогда довольна не будетъ. Прибавлю еще слово, и мы боле уже не возвратимся въ предмету, который приводитъ васъ въ замшательство. Вс дороги вамъ открыты: литературная, воинская, гражданская, вы имете право искать свойства съ почетнйшими домами, вы рождены достигнуть всего, но помните твердо, что между вами и всми родами успха есть преграда необоримая, и эта преграда Элеонора. Я почелъ обязанностью, милостивый государь, отвчалъ я ему, выслушать васъ въ молчаніи, но обязанъ я и для себя объявить вамъ, что вы меня не поколебали. Никто, кром меня, повторяю, не можетъ судить Элеонору. Никто не оцниваетъ достаточно истины ея чувствованій и глубины ея впечатлній. Пока я буду ей полезенъ, я останусь при ней. Никакой успхъ не утшитъ меня, если оставлю ее несчастною, а хотя и пришлось бы мн ограничить свое поприще единственно тмъ, что буду служить ей подпорою, что буду подкрплять ее въ печаляхъ ея, что осню ее моею привязанностью отъ несправедливости мннія, не познавшаго ея, и тогда бы еще думалъ я, что дано мн было жить не напрасно.
Я вышелъ, доканчивая сіи слова: но кто растолкуетъ мн, по какому непостоянству, чувство, внушившее мн ихъ, погасло еще прежде, нежели усплъ я ихъ договорить? Я захотлъ, возвращаясь пшкомъ, удалить минуту свиданія съ этою Элеонорою, которую сейчасъ защищалъ, я поспшно пробжалъ весь городъ: мн не терплось быть одному.
Достигнувъ поля, я пошелъ тише: тысяча мыслей обступили меня. Сіи роковыя слова: ‘между всми родами успха и вами есть преграда необоримая и эта преграда Элеонора’, звучали вокругъ меня. Я кинулъ долгій и грустный взглядъ на время, протекшее безъ возврата: я припоминалъ себ надежды молодости, доврчивость, съ которою нкогда повелвалъ я будущимъ, похвалы, привтствовавшія мои первые опыты, зарю добраго имени моего, которая блеснула и исчезла предо мною, я твердилъ себ имена многихъ товарищей въ ученіи, которыми пренебрегалъ я съ гордостью, и которые однимъ упорнымъ трудомъ и порядочною жизнью далеко оставили меня за собою на стез фортуны, уваженія и славы: мое бездйствіе давило меня. Подобно скупцамъ, представляющимъ себ въ сокровищахъ, собираемыхъ ими, вс блага, которыя бы можно было купить на эти сокровища, я видлъ въ Элеонор лишеніе всхъ успховъ, на которые имлъ я права. Я стовалъ не объ одномъ поприщ: не покусившись ни на одно, я стовалъ о всхъ поприщахъ. Не испытавъ никогда силъ своихъ, я почиталъ ихъ безпредльными и проклиналъ ихъ: я тогда желалъ бы родиться отъ природы слабымъ и ничтожнымъ, чтобы оградить себя, по крайней мр, отъ упрека въ добровольномъ униженіи: всякая похвала, всякое одобреніе уму или познаніямъ моимъ были мн укоризною нестерпимою: мн казалось, что слышу, какъ удивляются мощнымъ рукамъ бойца, скованнаго желзами въ глуши темницы. Хотлъ ли я уловить мою бодрость, сказать себ, что пора дятельности еще не миновалась: образъ Элеоноры возникалъ предо мною какъ привидніе и откидывалъ меня въ ничтожность, я чувствовалъ въ себ движенія бшенства на нее, и по странному смшенію сіе бшенство ни мало не умряло страха, во мн внушаемаго мыслію опечалить ее.
Душа моя, утомленная сими горькими чувствами, искала себ вдругъ прибжища въ чувствахъ противоположныхъ. Нсколько словъ, сказанныхъ, можетъ быть, случайно барономъ, Т… о возможности союза сладостнаго и мирнаго, послужили мн къ созданію себ идеала подруги, Я размыслился о спокойствіи, объ уваженіи, о самой независимости, общанной мн подобною участью: ибо узы, которыя влачилъ я такъ давно, держали меня въ зависимости, тысячу разъ тягостнйшей, нежели та, которой покорился бы я союзомъ признаннымъ и законнымъ. Я воображалъ себ радость отца моего, я ощущалъ въ себ живйшее нетерпніе пріобрсть снова въ отечеств и въ сообществ мн равныхъ мсто, принадлежавшее мн по праву, я видлъ себя, строгою и безукорительною жизнію опровергающимъ приговоры, произнесенные обо мн злорчіемъ холоднымъ и втреннымъ, и вс упреки, коими поражала меня Элеонора. Она обвиняетъ меня безпрерывно, говорилъ я, въ томъ, что я суровъ, неблагодаренъ, безжалостливъ. Ахъ, еслибы небо даровало мн подругу, которую приличія общественныя позволили бы мн назвать своею, которую родитель мой, не красня, могъ бы наречь дочерью, я въ тысячу разъ былъ бы счастливе, видя себя виновникомъ ея счастія! Чувствительность, которой не признаютъ во мн, потому что она сжата, страдаетъ, потому что требуютъ отъ нея повелительно доказательствъ, въ которыхъ сердце мое отказываетъ заносчивости и угроз, чувствительность сія обнаружилась бы во мн, еслибы могъ я предаваться ей съ любимымъ существомъ, спутникомъ моимъ въ жизни правильной и уваженной. Чего я не сдлалъ для Элеоноры? Для нея покинулъ я отечество и семейство, для нея опечалилъ я сердце престарлаго отца, который груститъ еще въ разлук со мною, для нея живу я въ краяхъ, гд молодость моя утекаетъ одинокая, безъ славы, безъ чести, безъ удовольствія: столько пожертвованій, совершенныхъ безъ обязанности и безъ любви, не показываютъ ли, чего могли бы ожидать отъ меня любовь и обязанность? Если я столько страшусь горести женщины, господствующей надо мною единою горестью своею, то какъ заботливо устранялъ бы я всякую скорбь и досаду отъ той, которой могъ бы я себя гласно посвятить безъ угрызеній и безраздльно! Сколько былъ бы я тогда не похожъ на то, что я нын! Какъ горечь сія, которую мн ставятъ теперь въ преступленіе, потому что источникъ ея невдомъ, быстро убжала бы отъ меня! Сколько былъ бы я благодаренъ небу и благосклоненъ къ людямъ!
Я говорилъ такимъ образомъ: глаза мои увлажнились слезами, тысяча воспоминаній вторгались потоками въ мою душу. Мои сношенія съ Элеонорою сдлали вс сіи воспоминанія для меня ненавистными. Все, что припоминало мн мое дтство, мста, гд протекли мои первые годы, товарищей моихъ первыхъ игръ, престарлыхъ родственниковъ, расточавшихъ предо мною первыя свидтельства нжнаго участія — все ото язвило, гнло меня: я вынужденъ былъ отражать, какъ мысли преступныя, образы самые улыбчивые, желанія самыя сродныя. Подруга, которую воображеніе мое внезапно создало, сливалась напротивъ со всми этими образами и освящала вс сіи желанія. Она соучаствовала мн во всхъ моихъ обязанностяхъ, во всхъ моихъ удовольствіяхъ, во всхъ моихъ вкусахъ. Она сдвигала мою жизнь настоящую съ тою эпохою моей молодости, когда надежда разверзала мн столь обширную даль, съ эпохою, отъ которой Элеонора отдлила меня, какъ бездною. Малйшія подробности, маловажнйшіе предметы живописались предъ моею памятью: я видлъ вновь древнюю обитель, въ которой жилъ я съ родителемъ, лса, ее окружающіе, рку, орошающую подошву стнъ ея, горы, граничившія съ небосклономъ. Вс сіи явленія вязались мн столь очевидными, столь исполненными жизни, что они поражали меня трепетомъ, который я выносилъ съ трудомъ, и воображеніе мое ставило возл нихъ творенье невинное и молодое, ихъ украшающее, одушевляющее ихъ надеждою. Я скитался, погруженный въ это мечтаніе, все безъ ршенія твердаго, не говоря себ, что должно разорвать связь съ Элеонорою, имя о дйствительности одно понятіе глухое и смутное, и въ положеніи человка, удрученнаго горестью, котораго сонъ утшилъ видніемъ, и которой предчувствуетъ, что сновидніе пропадаетъ. Я усмотрлъ вдругъ замокъ Элеоноры, къ которому приближался нечувствительно: я остановился, поворотилъ на другую дорогу: счастливъ былъ, что отсрочу минуту, въ которую услышу голосъ ея.
День угасалъ, небо было чисто, поля пустли, работы людскія кончились: люди предавали природу себ самой. Думы мои означались постепенно оттнками боле строгими и величавыми. Мраки ночи, густвшіе безпрестанно, обширное безмолвіе, меня окружавшее и перерываемое одними отзывами, рдкими и отдаленными, замнили мое волненіе чувствомъ, боле спокойнымъ и благоговйнымъ. Я пробгалъ глазами по сроватому небосклону, коего предлы были мн уже незримы: тмъ самымъ раскрывалъ онъ во мн, нкоторымъ образомъ, ощущеніе неизмримости. Я давно не испытывалъ ничего подобнаго: безпрерывно поглощаемый размышленіями, всегда личными, всегда обращающій взоры свои на свое положеніе, я сдлался чуждымъ всякому общему понятію: я занятъ былъ только Элеонорою и собою, Элеонорою, къ которой хранилъ одно состраданіе пополамъ съ усталостью, собою, котораго уже вовсе не уважалъ: я себя сжалъ, такъ сказать, въ новомъ род эгоизма — въ эгоизм безъ бодрости, недовольномъ и уничиженномъ: я любовался тмъ, что возрождаюсь къ мыслямъ другаго разряда, что отыскиваю способность забывать себя самого, предаваясь думамъ безкорыстнымъ, казалось, душа моя возстаетъ отъ паденія долгаго и постыднаго.
Почти всю ночь провелъ я такимъ образомъ. Я шелъ, куда глаза глядятъ: я обжалъ поля, лса, селенія, гд все было безъ движенія. Изрдка усматривалъ я въ отдаленномъ жилищ блдный свтъ, пробивающій темноту. Тутъ, говорилъ я себ, тутъ, быть можетъ, какой нибудь несчастный раздирается скорбью или борется со смертью — со смертью, таинствомъ неизъяснимымъ, въ которомъ опытность вседневная какъ будто еще не убдила людей, предломъ неизбжнымъ, который не утшаетъ, не усмиряетъ насъ, предметомъ безпечности необычайной и ужаса преходящаго: и я такъ же, продолжалъ я, предаюсь сей втрености безумной! я возмущаюсь противъ жизни какъ будто этой жизни не имть конца! я разсваю несчастія кругомъ себя, чтобы на свою долю завоевать себ нсколько годовъ ничтожныхъ, которыхъ время не замедлитъ у меня похитить! Ахъ, откажемся отъ сихъ тщетныхъ усилій: насладимся, глядя, какъ сіе время убгаетъ, какъ одни сходятъ дни на другіе: останемся неподвижными, равнодушными зрителями бытія, уже до половины истекшаго, пускай овладютъ имъ, пускай раздираютъ его: теченія его не продлятъ: стоитъ ли его оспаривать?
Мысль о смерти имла надо мною всегда большое владычество. Въ моихъ живйшихъ чувствахъ она всегда смирила меня: она произвела на душу мою свое обычайное дйствіе: расположеніе мое къ Элеонор смягчилось, раздраженное волненіе исчезло: изъ впечатлній сей ночи безумія оставалось во мн одно чувство, сладостное и почти спокойное, можетъ быть, усталость физическая, ощущаемая мною, содйствовала этому спокойствію.
Начинало разсвтать. Я уже различалъ предметы. Я узналъ, что я былъ довольно далеко отъ жилища Элеоноры. Я представлялъ себ ея безпокойство и спшилъ возвратиться къ ней, по возможности силъ моихъ утомленныхъ: дорогою встртилъ я человка верхомъ, посланнаго ею отыскивать меня, Онъ сказалъ мн, что она уже двнадцать часовъ въ живйшемъ страх, что, създивъ въ Варшаву, объздивъ вс окрестности, возвратилась она домой въ тоск неизъяснимой, и что жители ея разосланы по всмъ сторонамъ искать меня. Этотъ разсказъ исполнилъ меня тотчасъ нетерпніемъ довольно тяжкимъ. Мн стало досадно, видя себя подверженнаго Элеонорою надзору докучному. Напрасно твердилъ я себ, что любовь ея одна виною тому, но не самая ли эта любовь была виною сего моего несчастія? Однако же я усплъ одолть сіе чувство, въ которомъ упрекалъ себя. Я зналъ, что она страшится и страдаетъ. Я слъ на лошадь. Я проскакалъ поспшно разстояніе, насъ раздлявшее. Она приняла меня съ восторгами радости. Я былъ умиленъ ея нжностью. Разговоръ нашъ не былъ продолжителенъ, потому что она помнила, что мн нужно отдохновеніе: и я оставилъ ее, по крайней мр на этотъ разъ ничего не сказавъ прискорбнаго для сердца ея.
На другой день всталъ я, преслдуемый мыслями, волновавшими меня наканун. Волненіе мое усиливалось въ слдующіе дни: Элеонора тщетно хотла проникнуть причину онаго. На ея стремительные вопросы я отвчалъ принужденно односложными словами. Я, такъ сказать, хотлъ закалить себя противъ ея увщеваній, зная, что за моею откровенностью послдуетъ скорбь ея, и что ея скорбь наложитъ на меня новое притворство.
Безпокойная и удивленная, она прибгла къ одной своей пріятельниц, чтобы развдать тайну, въ которой она меня обвиняла: алкая сама себя обманывать, искала она событія тамъ, гд было одно чувство. Сія пріятельница говорила мн о моемъ своенравіи, объ усиліяхъ, съ коими отвращалъ я всякую мысль о продолжительной связи, о моей непостижимой жажд разрыва и одиночества. Долго слушалъ я ее въ молчаніи, до той поры я еще никому не сказывалъ, что уже не люблю Элеонори: языкъ мой отказывался отъ сего признанія, которое казалось мн предательствомъ. Я хотлъ однакоже оправдать себя, я разсказалъ повсть свою съ осторожностью, говорилъ съ большими похвалами объ Элеонор, признавался въ неосновательности поведенія моего, приписывая ее затруднительности нашего положенія, и не позволялъ себ промолвить слово, которое ясно показало бы, что истинная затруднительность съ моей стороны заключается въ отсутствіи любви. Женщина, слушавшая меня, была растрогана моимъ разсказомъ: она видла великодушіе въ томъ, что я называлъ суровостью, т же объясненія, которыя приводили въ изступленіе страстную Элеонору, вливали убжденіе въ умъ безпристрастной ея пріятельницы. Такъ легко быть справедливымъ, когда бываешь безкорыстнымъ. Кто бы вы ни были, не поручайте никогда другому выгодъ вашего сердца! Сердце одно можетъ быть ходатаемъ въ своей тяжб. Оно одно измряетъ язвы свои, всякій посредникъ становится судіею, онъ слдуетъ, онъ мирволить, онъ понимаетъ равнодушіе, онъ допускаетъ возможность его, признаетъ неизбжность его, и равнодушіе находитъ себя чрезъ это, къ чрезвычайному удивленію своему, законнымъ въ собственныхъ глазахъ своихъ. Упреки Элеоноры убдили меня, что я былъ виновевъ: я узналъ отъ той, которая думала быть защитницею ея, что я только несчастливъ. Я завлеченъ былъ до полнаго признанія въ чувствахъ моихъ, я согласился, что питаю къ Элеонор преданность, сочувствіе, состраданіе: но прибавилъ, что любовь не была нимало участницею въ обязанностяхъ, которыя я возлагалъ на себя. Сія истина, досел заключенная въ коемъ сердц и повданная Элеонор, единственно посреди смущенія и гнва, облеклась въ собственныхъ глазахъ моихъ большою дйствительностью и силою именно потому, что другой сталъ ея хранителемъ. Шагъ большой, шагъ безвозвратный проложенъ, когда мы раскрываемъ вдругъ передъ взорами третьяго изгибы сокровенные сердечной связи, свтъ, проникающій въ сіе святилище, свидтельствуетъ и довершаетъ разрушенія, которыя тьма окружала своими мраками: такъ тла, заключенныя въ гробахъ, сохраняютъ часто свой первобытный образъ, пока воздухъ вншній не коснется ихъ и не обратитъ въ прахъ.
Пріятельница Элеоноры меня оставила: не знаю какой отчетъ отдала она ей о нашемъ разговор, но, подходя къ гостиной, услышалъ я голосъ Элеоноры, говорящій съ большою живостью. Увидя меня, она замолчала. Вскор развертывала она подъ различными измненіями понятія общія, которыя были ничто иное, какъ нападенія частныя. Ничего нтъ странне, говорила она, усердія нкоторыхъ пріязней: есть люди, которые торопятся быть ходатаями вашими, чтобы удобне отказаться отъ вашей пользы: они называютъ это привязанностью, я предпочла бы ненависть. Я легко понялъ, что пріятельница Элеоноры была защитницею моею противъ нея, и раздражила ее, не находя меня довольно виновнымъ. Я такимъ образомъ былъ въ нкоторомъ сочувствіи съ другимъ противъ Элеоноры: это между сердцами нашими была новая преграда.
Спустя нсколько дней, Элеонора была еще неумренне, она не была способна ни къ какому владычеству надъ собою: когда полагала, что иметъ причину къ жалоб, она прямо приступала къ объясненію безъ бережливости и безъ разсчета, и предпочитала опасеніе разрыва принужденію притворства. Об пріятельницы разстались въ ссор непримиримой.
Зачмъ вмшивать постороннихъ въ наши сердечныя перемолвки? говорилъ я Элеонор, Нужно ли намъ третьяго, чтобы понимать другъ друга? А если уже не понимаемъ, то третій поможетъ ли намъ въ этомъ? — Вы сказали справедливо, отвчала она мн: но вина отъ васъ, бывало, я не прибгала ни къ кому, чтобы достигнуть до сердца вашего.
Неожиданно Элеонора объявила намреніе перемнить образъ жизни своей. Я разгадалъ по рчамъ ея, что неудовольствіе, меня пожиравшее, она приписывала уединенію, въ которомъ живемъ. Прежде, чмъ покорить себя истолкованію истинному, она истощала вс истолкованія ложныя. Мы проводили съ глаза на глазъ однообразные вечера между молчаніемъ и досадами: источникъ долгихъ бесдъ уже изсякнулъ.
Элеонора ршилась привлечь къ себ дворянскія семейства, живущія въ сосдств или въ Варшав. Я легко предусмотрлъ препятствія и опасности попытокъ ея. Родственники, оспаривавшіе наслдство у ней, разгласили ея прежнія заблужденія и разсяли тысячу злорчивыхъ поклеповъ на нее. Я трепеталъ уничиженій, которымъ она подвергается, и старался отвратить ее отъ этого предположенія. Мои представленія остались безуспшными, я оскорбилъ гордость ея моими опасеніями, хотя и выражалъ ихъ бережно. Она подумала, что я тягощусь связью нашею, потому что жизнь ея была двусмысленна: тмъ боле поспшила она завладть снова почетною чредою въ свт. Усилія ея достигли нкотораго успха. Благосостояніе, которымъ она пользовалась, красота ея, еще мало измненная временемъ, молва о самыхъ приключеніяхъ ея — все въ ней возбуждало любопытство. Вскор увидла она себя окруженною многолюднымъ обществомъ: но она была преслдуема сокровеннымъ чувствомъ замшательства и безпокойствія. Я досадовалъ на свое положеніе: она воображала, что я досадую на положеніе ея, она выбивалась изъ него. Пылкое желаніе ея не давало ей времени на обдуманность, ея ложныя отношенія кидали неровность на поведеніе ея и опрометчивость на поступки. Умъ ея былъ вренъ, но мало обширенъ, врность ума ея была искажена вспыльчивостью нрава, недальновидность препятствовала ей усмотрть черту надежнйшую и схватить тонкія оттнки. Въ первый разъ назначила она себ цль: и потому, что стремилась въ этой цли, она ее миновала. Сколько докукъ вытерпла она, ее открываясь мн! сколько разъ краснлъ я за нее, не имя силы сознаться ей въ томъ! Таковы между людьми господство осторожности въ приличіяхъ и соблюденіе мрности, что Элеонора бывала боле уважена друзьями графа П… въ званіи любовницы его, нежели сосдами своими, въ званіи наслдницы большихъ помстій, посреди своихъ вассаловъ. Поперемнно высокомрная и умоляющая, то привтливая, то подозрительно взыскательная, она въ поступкахъ и рчахъ своихъ таила, не знаю, какую-то разрушительную опрометчивость, низвергающую уваженіе, которое обртается единымъ спокойствіемъ.
Исчисляя, такимъ образомъ, погршности Элеоноры, я себя обвиняю, себ приговоръ подписываю. Одно слово мое могло бы ее усмирить, почему не вымолвилъ я этого слова?
Мы однако же между собою жили миролюбиве. Развлеченіе было намъ отдыхомъ отъ нашихъ мыслей обычайныхъ. Мы бывали одни только по временамъ и, храня другъ къ другу довренность безпредльную во всемъ, за исключеніемъ ближайшихъ чувствъ нашихъ, мы замщали сіи чувства наблюденіями и дйствительностью, и бесды наши были снова для насъ не безъ прелести. Но вскор сей новый родъ жизни обратился для меня въ источникъ новаго безпокойствія. Затерянный въ толп, окружавшей Элеонору, я замтилъ, что былъ предметомъ удивленія и норицанія. Эпоха ршенію тяжбы ея приближалась: противники ея утверждали, что она охолодила въ себ сердце родительское проступками безчисленными, присутствіе мое было засвидтельствованіемъ увреній ихъ. Пріятели ея винили меня за вредъ, который ей причиняю. Они извиняли страсть ея ко мн, но меня уличали въ безчувственности и въ небреженіи добраго имени ея: я, говорили они, употребляю во зло чувство, которое мн должно было бы умрить. Я зналъ одинъ, что, покидая ее, увлеку по слдамъ своимъ, и что она изъ желанія не разлучиться со мною пожертвуетъ всми выгодами фортуны и всми разсчетами осторожности. Я не могъ избрать публику повренною тайны сей, такимъ образомъ я въ дом Элеоноры казался не иначе, какъ постороннимъ, вредящимъ даже успху дла, отъ котораго зависла судьба ея, и по странному испроверженію истины, въ то время, когда я былъ жертвою воли ея непоколебимой, она впутала жалость, и выдаваема была за жертву господства моего.
Новое обстоятельство припуталось въ этому положенію страдательному.
Необыкновенный оборотъ оказался неожиданно въ поведеніи и обращеніи Элеоноры, до той поры, казалось, она занята была мною однмъ: вдругъ увидлъ я, что она не чуждается и домогается поклоненій мущинъ, ее окружавшихъ. Сія женщина, столь осторожная, столь холодная, столь опасливая, вяжется, внезапно перемнилась въ нрав. Она ободряла чувства и даже надежды молодежи, изъ коей иные, прельщаясь ея красотою, а другіе, не смотря на минувшія заблужденія, искали дйствительно руки ея, она не отказывала имъ въ долгихъ свиданіяхъ съ глаза на глазъ, она имла съ ними это обращеніе сомнительное, но привлекательное, которое отражаетъ слабо, чтобы удерживать, потому что оно обличаетъ боле нершительность, нежели равнодушіе, боле отсрочку, нежели отказъ. Я посл узналъ отъ нея самой, и событія меня въ томъ уврили, что она поступала такимъ образомъ по разсчету ложному и бдственному. Она, надясь оживить мою любовь, возбуждала мою ревность: но она тревожила пепелъ, который ничмъ не могъ уже быть согртъ. Можетъ быть, съ этимъ разсчетомъ и безъ вдома ея самой сливалось нкоторое тщеславіе женское: она была уязвлена моею холодностью, она хотла доказать себ самой, что можетъ еще нравиться. Можетъ быть, въ одиночеств, въ которомъ оставилъ я сердце ея, находила она нкоторую отраду, внимая выраженіямъ любви, которыхъ я давно уже не произносилъ.
Какъ бы то ни было, но я нсколько времени ошибался въ побужденіяхъ ея. Я провидлъ зарю моей свободы будущей, я поздравилъ себя съ тмъ. Страшась прервать какимъ нибудь движеніемъ необдуманнымъ сей важный переломъ, отъ котораго ожидалъ я своего избавленія, я сталъ кротче и казался довольне. Элеонора почла мою кротость за нжность, мою надежду увидть ее счастливою безъ меня за желаніе утвердить ея счастіе. Она радовалась своей уловк. Иногда однако же пугалась она, не замчая во мн никакого безпокойствія: она попрекала мн, что не ставлю никакихъ преградъ симъ связямъ, которыя повидимому могли ее отъ меня похитить. Я отражалъ ея обвиненія шутками, но не всегда удавалось мн успокоить ее. Характеръ ея сквозилъ изъ подъ притворства, которое она на себя налагала. Сшибки загорались на другомъ пол, но были не мене бурны. Элеонора приписывала мн свои проступки, она намекала мн, что одно слово мое обратило бы ее ко мн совершенно, потомъ оскорбленная моимъ молчаніемъ, она видалась снова въ кокетство съ нкоторымъ изступленіемъ.
Особливо же здсь, я это чувствую, обвинятъ меня въ малодушія. Я хотлъ быть свободнымъ, и могъ быть свободнымъ при всеобщемъ одобренія, я въ тому и былъ обязанъ, можетъ быть, поведеніе Элеоноры подавало мн право, и казалось, вынуждало меня на то, Но не зналъ ли я, что сіе поведеніе было плодомъ моимъ? Не зналъ ли я, что Элеонора въ глубин сердца своего не переставала любить меня? Могъ ли я наказывать ее за неосторожность, въ которую вовлекалъ ее? Могъ ли я холоднымъ лицемромъ искать предлога въ сихъ неосторожностяхъ для того, чтобы покинуть ее безжалостно?
Ршительно не хочу извинять себя, осуждаю себя строже, нежели, можетъ быть, другой на моемъ мст осудилъ бы себя: но могу по крайней мр дать за себя торжественное свидтельство, что я никогда не дйствовалъ по разсчету, а былъ всегда управляемъ чувствами истинными и естественными. Какъ могло случиться, что съ такими чувствами былъ я такъ долго на несчастіе себ и другимъ?
Общество однако же наблюдало меня съ удивленіемъ. Мое пребываніе у Элеоноры могло быть объяснено одною моею чрезмрною привязанностью къ ней, а равнодушіе, оказываемое мною при вид новыхъ узъ, которыя она вязалась всегда готовою принять, отрицало эту привязанность. Приписывали мою непостижимую терпимость втренности правилъ, безпечности въ отношеніи въ нравственности, которыя (такъ говорили) изобличаютъ человка, глубоко проникнутаго эгоизмомъ и развращеннаго свтомъ. Сіи заключенія, тмъ боле способныя къ впечатлніямъ, чмъ боле принаравливалась они къ душамъ ихъ выводящимъ, были охотно одобрены и разглашены. Отзывъ ихъ достигъ наконецъ и до меня, я негодовалъ при семъ неожиданномъ открытіи: въ возмездіе моихъ продолжительныхъ пожертвованій я былъ неоцненъ, былъ оклеветанъ: я для женщины забылъ вс выгоды, отклонилъ вс радости жизни — и меня же осуждали.
Я объяснился горячо съ Элеонорою: одно слово разсяло сей рой обожателей, созванный ею только съ тмъ, чтобы пугать меня утратою ея. Она ограничила свое общество нсколькими женщинами и малымъ числомъ мущинъ пожилыхъ. Все облеклось вокругъ насъ правильною наружностью: но мы отъ этого были только несчастне, Элеонора полагала, что она присвоила себ новыя права, я почувствовалъ себя отягченнымъ новыми цпями.
Не умю описать, сколько горечи и сколько изступленій было послдствіемъ сношеній нашихъ, такимъ образомъ омногосложенныхъ. Наша жизнь была гроза безпрерывная. Искренность утратила вс свои прелести, и любовь всю свою сладость. У насъ уже не было и тхъ преходчивыхъ промежутковъ, которые на нсколько мгновеній какъ будто исцляютъ язвы неисцлимыя. Истина пробилась со всхъ сторонъ, и я для повданія ея избиралъ выраженія самыя суровыя и самыя безжалостныя. Я только тогда смирялся, когда видалъ Элеонору въ слезахъ, и самыя слезы ея была не что иное, какъ лава горящая, которая, падая капля за каплею на мое сердце, исторгала изъ меня вопли, но не могла исторгнуть отрицанія. Въ это самое время видлъ я не одинъ разъ, какъ вставала она блдная, и вдохновенная пророчествомъ: ‘Адольфъ, восклицала она, вы не вдаете зла, которое мн наносите, вы о немъ нкогда узнаете, узнаете отъ меня, когда низринете меня въ могилу’. Несчастный, когда я слышалъ эти слова, почто я самъ не бросился въ могилу до нея!
Я не возвращался къ барону Т… съ послдняго посщенія моего. Однажды утромъ получилъ я отъ него слдующую записку:
‘Совты, мною данные вамъ, не должны были надолго такъ разлучить насъ. На что бы вы не ршились въ обстоятельствахъ, до насъ касающихся, вы все не мене того сынъ друга моего, не мене того пріятно будетъ мн насладиться вашимъ обществомъ и ввести васъ въ кругъ, въ которомъ, смю васъ уврить, увидите себя съ удовольствіемъ. Позвольте мн прибавить, что чмъ боле родъ жизни вашей, который порицать я не намренъ, иметъ въ себ что-то странное, тмъ боле предстоитъ вамъ обязанность, показываясь въ свтъ, разсять предубжденія, безъ сомннія, неосновательныя’.
Я былъ признателенъ за благосклонность, оказываемую мн человкомъ въ лтахъ. Я похалъ къ нему: не было рчи объ Элеонор. Баронъ оставилъ меня обдать у себя. Въ этотъ день было у него только нсколько мущинъ, довольно умныхъ и доведено любезныхъ. Мн сначала было не ловко, но я принудилъ себя, оживился, стадъ разговорчивъ: я развилъ, сколько могъ, ума и свдній. Я замтилъ, что мн удавалось задобрить къ себ вниманіе. Я находилъ въ этомъ род успховъ наслажденіе самолюбія, уже давно мн невдомое. Отъ сего наслажденія общество барона Т… стало для меня пріятне.
Мои посщенія повторялись. Онъ поручилъ мн нкоторыя занятія по своему посольству, которыя могъ вврить безъ неудобства. Элеонора сперва была поражена симъ переворотомъ въ жизни моей, но я сказанъ ей о дружб барона къ отцу моему и объ удовольствіи, съ которымъ утшаю послдняго въ отсутствіи моемъ, показывая себя занятымъ полезно. Бдная Элеонора (пишу о томъ въ сіе мгновеніе съ чувствомъ угрызенія) ощутила нкоторую радость, думая, что я кажусь спокойне, и покорилась, стуя мало, необходимости проводить часто большую часть дня въ разлук со мною.
Баронъ, съ своей стороны, когда утвердилась между нами нкоторая довренность, возобновилъ рчь объ Элеонор, Ршительнымъ намреніемъ моимъ было всегда говорить о ней доброе, но, самъ не замчая того, я отзывался о ней мене уважительно и какъ-то вольне: то указывалъ я заключеніями общими, что признаю за необходимое развязаться съ нею, то отдлывался я съ помощію шутки, и говорилъ, смясь, о женщинахъ и о трудности разрывать съ ними связь. Сіи рчи забавляли стараго министра, душею изношеннаго, который смутно помнилъ, что въ молодости своей и онъ бывалъ мучимъ любовными связями. Такимъ образомъ, именно тмъ, что я скрывалъ въ себ потаенное чувство, боле или мене я обманывалъ всхъ: я обманывалъ Элеонору, ибо зналъ, что баронъ Т… хотлъ отклонить меня отъ нее, и о томъ я ей не сказывалъ, я обманывалъ г-на ***, ибо подавалъ ему надежду, что я готовъ сокрушить свои узы. Это лукавое двуличіе было совершенно противно моему характеру: но человкъ развращается, коль скоро хранитъ въ сердц своемъ единую мысль, въ которой онъ постоянно вынужденъ притворствовать.
До сей поры у барона Т… познакомился я съ одними мущинами, составляющими его короткое общество. Однажды предложилъ онъ мн остаться у него на большомъ пиру, которымъ онъ праздновалъ день рожденія Государя своего. Вы тутъ увидите, сказалъ онъ мн, первйшихъ красавицъ Польши. Правда, не увидите вы той, которую любите, жалю о томъ, но иныхъ женщинъ видишь только у нихъ дома. Я былъ тяжко пораженъ этимъ замчаніемъ, я промолчалъ, но упрекалъ себя внутренно, что не защищаю Элеоноры, которая такъ живо защитила бы меня, если бы кто задлъ меня въ ея присутствіи.
Собраніе было многолюдное. Меня разсматривали со вниманіемъ. Я слышалъ, какъ вокругъ меня твердили тихо имена отца моего, Элеоноры, графа П***, умолкали, когда я приближался, когда я удалялся, снова заговаривали. Мн было достоврно, что передавали другъ другу повсть мою, и каждый, безъ сомннія, разсказывалъ ее по своему. Мое положеніе было невыносимо: по лбу моему струился холодный потъ, я краснлъ и блднлъ поперемнно.
Баронъ замтилъ мое замшательство. Онъ подошелъ ко мн, удвоилъ знаки своей внимательности, привтливости, искалъ вс случаи отзываться обо мн съ похвалою, и господство его вліянія принудило скоро и другихъ оказывать мн тоже уваженіе.
Когда вс разъхались, ‘я желалъ бы, сказалъ мн баронъ Т…, поговорить съ вами еще разъ откровенно. Зачмъ хотите вы оставаться въ положеніи, отъ котораго страдаете? Кому оказываете вы добро? Думаете ли вы, что не знаютъ того, что бываетъ между вами и Элеонорою? Всей публик извстны ваши взаимныя размолвки и неудовольствія. Вы вредите себ слабостью своею, не мене вредите себ и своею суровостью, ибо, къ дополненію неосновательности, вы не составляете счастіе женщины, отъ которой вы такъ несчастливы’.
Я еще былъ отягченъ горестью, которую испыталъ. Баронъ показалъ мн многія письма отца моего. Они свидтельствовали о печали его. Она была гораздо живе, нежели я воображалъ. Это меня поколебало. Мысль, что я долгимъ отсутствіемъ продолжаю безпокойствіе Элеоноры, придала мн еще боле нершительности. Наконецъ, какъ будто все противъ нея соединилось. Въ то самое время, какъ я колебался, она сама своею опрометчивостью ршила мое недоумніе. Меня цлый день не было дома. Баронъ удержалъ меня посл собранія: ночь наступила. Мн подали письмо отъ Элеоноры въ присутствіи барона Т… Я видлъ въ глазахъ его нкоторую жалость къ моему порабощенію. Письмо Элеоноры было исполнено горечи. Какъ, говорилъ я себ, я не могу провести день одинъ на свобод! Я не могу дышать часъ въ поко! Она гонится на мною всюду, какъ за невольникомъ, котораго должно пригнать къ ногамъ ея. Я быхъ тмъ боле озлобленъ, что чувствовалъ себя слабымъ. — Такъ, воскликнулъ я, пріемлю обязанность разорвать связь съ Элеонорою, буду имть смлость самъ объявить ей о томъ. Вы можете заране увдомить отца о моемъ ршеніи.
Сказавъ сіи слова, я бросился отъ барона, я задыхался отъ словъ, которыя выговорилъ — и едва врилъ общанію, данному мною.
Элеонора ждала меня съ нетерпніемъ. По странной случайности, ей говорили въ моемъ отсутствіи въ первый разъ о стараніяхъ барона Т… оторвать меня отъ нее. Ей пересказали мои рчи, шутки. Подозрнія ея были пробуждены, и она собрала въ ум своемъ многія обстоятельства, ихъ подтверждающія. Скоропостижная связь моя съ человкомъ, котораго я прежде никогда не видалъ, дружба, существовавшая между этимъ человкомъ и отцемъ моимъ, навались ей доказательствами безпрекословными. Ее волненіе такъ возросло въ нсколько часовъ, что я засталъ ее совершенно убжденною въ томъ, что называла она моимъ предательствомъ.
Я сошелся съ нею въ твердомъ намреніи ей все сказать. Обвиняемый ею (кто этому повритъ?), я занялся только стараніемъ отъ всего отдлаться. Я отрицалъ даже, да, отрицалъ въ тотъ день то, что я твердо былъ ршенъ объявить ей завтра.
Уже было поздно, я оставилъ ее. Я поспшилъ лечь, чтобы кончить этотъ долгій день, и когда я былъ увренъ, что онъ конченъ, я почувствовалъ себя на ту пору облегченнымъ отъ бремени ужаснаго.
Я на другой день всталъ около половины дня, какъ будто удаляя начало нашего свиданія, я удалилъ роковое мгновеніе.
Элеонора успокоилась ночью и своими собственными размышленіями, и вчерашними моими рчами. Она говорила мн о длахъ своихъ съ доврчивостью, показывающею слишкомъ явно, что она полагаетъ наше обоюдное существованіе неразрывно соединеннымъ. Гд найти слова, которыя оттолкнули бы ее въ одиночество?
Время текло съ ужасающею быстротою. Каждая минута усиливала необходимость объясненія. Изъ трехъ дней, положенныхъ мною ршительнымъ срокомъ, второй былъ уже на исход. Г. Т… ожидалъ меня, но крайней мр, черезъ день. Письмо его къ отцу моему было отправлено, и я готовился измнить моему общанію, не совершивъ для исполненія его ни малйшаго покушенія. Я выходилъ, возвращался, бралъ Элеонору за руку, начиналъ фразу и точасъ прерывалъ ее, глядлъ на теченіе солнца, спускающагося по небосклону. Ночь вторично наставала. Я отложилъ снова. Оставался мн день одинъ, довольно было часа.
День этотъ минулъ, какъ предыдущій. Я писалъ къ барону Т… и просилъ у него отсрочки на малое время — и, какъ свойственно характерамъ слабымъ, я приплелъ въ письм моемъ тысячу разсужденій, оправдывающихъ мою просьбу. Я, доказывалъ, что она ни въ чемъ не препятствуетъ ршенію, въ которомъ я утвердился, и что съ того самаго числа можно почесть узы мои съ Элеонорою навсегда разорванными.
Слдующіе дни провелъ я спокойне. Необходимость дйствовать откинулъ я въ неопредленность: она уже не преслдовала меня, какъ привидніе. Я полагалъ, что у меня довольно времени приготовить Элеонору. Я хотлъ быть ласкове, нжне съ нею, чтобы сохранить, но крайней мр, воспоминаніе дружбы. Мое смятеніе было иногда совершенно различно отъ испытаннаго мною до того времени. Я прежде молилъ небо, чтобы оно воздвигло вдругъ между Элеонорою и мною преграду, которой не могъ бы я преступить. Сія преграда была воздвигнута. Я вперялъ взоры свои на Элеонору, какъ на существо, которое скоро утрачу. Взыскательность, казавшаяся мн столько разъ нестерпимою, уже не пугала меня, я чувствовалъ себя разршеннымъ отъ нее заране. Я былъ свободне, уступая ей еще — и я уже не ощущалъ сего возмущенія внутренняго, отъ котораго нкогда порывался все растерзать. Во мн уже не было нетерпнія: было напротивъ желаніе тайное отдалить бдственную минуту.
Элеонора замтила сіе расположеніе къ ласковости и чувствительности: она сама стала мене раздражительна. Я искалъ разговоровъ, которыхъ прежде убгалъ, я наслаждался выраженіями любви ея, недавно докучными, драгоцнными нын, потому что каждый разъ могли они быть послдними.
Однимъ вечеромъ разстались мы посл бесды, которая была сладостне обыкновеннаго. Тайна, которую заключилъ я въ груди моей, наводила на меня грусть, но грусть моя не имла ничего порывнаго. Невдніе въ эпох разрыва, желаннаго мною содйствовало мн къ отвращенію мысли о немъ. Ночью услышалъ я въ замк шумъ необычайный, шумъ этотъ утихъ, и я не придавалъ ему никакой важности. Утромъ, однако же, я вспомнилъ о немъ, хотдъ развдать причину и пошелъ къ покою Элеоноры. Какое было мое удивленіе, когда узналъ я, что уже двнадцать часовъ была она въ сильномъ жару, что врачъ, призванный домашними, находилъ жизнь ея въ опасности, и что она строго запретила извстить меня о томъ, или допустить меня къ ней.
Я хотлъ войти силою. Докторъ вышелъ самъ во мн и сказалъ о необходимости не наносить ни малйшаго потрясенія. Онъ приписывалъ запрещеніе ея, котораго причины не зналъ, желанію не напугать меня. Я разспрашивалъ людей Элеоноры съ тоскою о томъ, что могло повергнуть ее скоропостижно въ столь опасное положеніе. Наканун, разставшись со мною, полиняла она изъ Варшавы письмо, привезенное верховымъ посланнымъ. Распечатавъ и пробжавъ его, упала она въ обморокъ, пришедши въ себя, бросилась она на постель, не произнося ни слова. Одна изъ женщинъ, при ней служащихъ, устрашенная волненіемъ, замченнымъ въ ней, осталась въ ея комнат безъ ея вдома. Около половины ночи эта женщина увидла Элеонору объятую дрожью, отъ которой шаталась кровать, гд она лежала, она хотла призвать меня. Элеонора тому противилась съ нкоторымъ ужасомъ, столь поразительнымъ, что не посмли ослушаться ея. Тогда послали за докторомъ. Элеонора не согласилась, не соглашалась и еще отвчать ему. Она провела ночь, выговаривая слова перерывныя, которыхъ не понимали, часто прикладывала она платокъ свой къ губамъ, какъ будто съ тмъ, чтобы не давать себ говорить.
Пока мн разсказывали вс эти подробности, другая женщина, остававшаяся при Элеонор, прибжала испуганная: Элеонора, казалось, лишилась чувствъ и движенія. Она не различала ничего кругомъ себя. Иногда испускала вопль, твердило мое имя, потомъ, устрашенная, подавала знакъ рукою, какъ будто указывая, чтобы удалили отъ нея предметъ ей ненавистный.
Я, вошелъ въ ея горницу. Я увидлъ у подножія кровати ея два письма: одно изъ нихъ было мое въ барону Т…, другое отъ него самого къ Элеонор. Тогда постигъ я слишкомъ явно слова сей ужасной загадки. Вс усилія мои для исходатайствованія времени, которое хотлъ посвятить на послднее прощаніе, обратились, такимъ образомъ, противъ несчастливицы, которую желалъ я поберечь. Элеонора прочла начертанныя рукою моею общанія покинуть ее, общанія, подсказанныя мн единымъ желаніемъ оставаться доле при ней — и живость сего самаго желанія побудила меня повторить его, развить тысячью образами. Взглядъ равнодушный барона Т… легко разобралъ въ сихъ увреніяхъ, повторяемыхъ на каждой строк, нершительность, которую утаивалъ я, и лукавство моего собственнаго недоумнія. Но жестокій расчелъ слишкомъ врно, что Элеонора увидитъ въ нихъ приговоръ неотршимый. Я приблизился къ ней: она взглянула на меня, не узнавая. Я заговорилъ съ ней: она вздрогнула. Что слышу? вскричала она: это голосъ, который былъ для меня такъ пагубенъ. Докторъ замтилъ, что присутствіе мое умножаетъ жаръ и разстройство ея, и умолялъ меня удалиться. Какъ изобразить то, что я испыталъ въ теченіе трехъ часовъ продолжительныхъ? Докторъ, наконецъ, вышелъ, Элеонора была въ глубокомъ забытьи. Онъ не отчаивался въ спасеніи ея, если посл пробужденія жаръ ея умрится.
Элеонора спала долго. Узнавъ о пробужденіи, я написалъ ей, испрашивая позволенія придти въ ней. Она велла впустить меня. Я началъ говорить, она прервала рчи мои. — Да не услышу отъ васъ, сказала она, ни одного слова жестокаго. Я уже ничего не требую, ничему не противлюсь, но не хочу, чтобы сей голосъ, который такъ любила, который отзывался въ глубин сердца моего, проникалъ его нын для терзанія, Адольфъ, Адольфъ, я была вспыльчива, неумренна, я могла васъ оскорбить, но вы не знаете, что я выстрадала. Дай Богъ вамъ никогда не узнать того.
Волненіе ея становилось безмрнымъ. Она приложила руку мою ко лбу своему: онъ горлъ, напряженіе ужасное искажало черты ея. — Ради самого Бога, вскричалъ я, милая Элеонора, услышьте меня! такъ, я виновенъ: письмо сіе… Она затрепетала и хотла удалиться, я удержалъ ее. — Слабый, мучимый, продолжалъ я, я могъ уступить на мгновеніе увщаніямъ жестокимъ, но не имете ли сами тысячи доказательствъ, что не могу желать того, что разлучитъ насъ. Я былъ недоволенъ, несчастливъ, несправедливъ, можетъ быть, слишкомъ стремительными бореніями съ воображеніемъ непокорнымъ дали вы силу намреніямъ преходящимъ, которыми гнушаюсь нын, но можете ли вы сомнваться въ моей привязанности глубокой? Наши души не скованы ли одна съ другою тысячью узъ, которыхъ ничто разорвать не можетъ? Все минувшее намъ не обоимъ ли заодно? Можемъ ли кинуть взглядъ на три года, теперь истекшіе, не припоминая себ впечатлній, которыя мы раздляли, удовольствій, которыя мы раздляли, удовольствій, которыя вкушали, печалей, которыя перенесли вмст. Элеонора, начнемъ съ ныншняго дня новую эпоху, воротимъ часы блаженства и любви. Она поглядла на меня нсколько времени съ видомъ сомннія. Вашъ отецъ, сказала она мн наконецъ, ваши обязанности, ваше семейство, чего ожидаютъ отъ васъ?… Безъ сомннія, отвчалъ я, со временемъ, когда нибудь, можетъ быть… Она замтила, что я запинаюсь. — Боже мой! вскричала она, къ чему возвратилъ онъ мн надежду, чтобы тутъ же и похитить ее! Адольфъ, благодарю васъ за усилія ваши: они были для меня благодтельны, тмъ благодтельне, что вамъ не будутъ стоить, надюсь, никакой жертвы, но умоляю васъ, не станемъ говорить боле о будущемъ. Не вините себя ни въ чемъ, чтобы ни было. Вы быль добры для меня. Я хотла невозможнаго. Любовь была всею жизнью моею: она не могла быть вашею. Позаботьтесь обо мн еще нсколько дней. Слезы потекли обильно изъ глазъ ея, дыханіе ея было мене стснено. Она преклонила голову свою на плечо мое. — Вотъ здсь, сказала она, всегда я умереть желала. Я прижалъ ее къ сердцу моему, отрекался снова отъ моихъ намреній, отрицалъ свое изступленіе жестокое. — Нтъ, возразила она, вы должны быть свободнымъ и довольнымъ. Могу ли быть имъ, если вы будете несчастны? Я не долго буду несчастлива, вамъ не долго будетъ жалть обо мн. Я уклонилъ отъ себя страхъ, который хотлъ почитать вымшленнымъ. — Нтъ, нтъ, милый Адольфъ, когда мы долго призывали смерть, небо посылаетъ намъ, наконецъ, какое-то предчувствіе безошибочное, увряющее насъ, что молитва наша услышана. Я клялся ей никогда не покидать ее. — Я всегда надялась на то, теперь я въ томъ уврена.
Тогда былъ одинъ изъ тхъ зимнихъ дней, въ которые солнце, вяжется, озаряетъ печально сроватыя поля, какъ будто глядя жалостно на землю, уже имъ несогрваемую. Элеонора предложила мн пройтись съ нею. — Холодно, сказалъ я ей. — Нтъ нужды, мн хотлось бы пройтись съ вами. Она взяла меня за руку. Мы шли долго, не говоря ни слова, она подвигалась съ трудомъ и озиралась почти вся на меня. — Остановимся на минуту. — Нтъ, отвчала она, мн пріятно чувствовать, что вы меня еще поддерживаете. Мы снова углубились въ молчаніе. Небо было чисто, но деревья стояли безъ листьевъ, ни малйшее дуновеніе не колебало воздуха, никакая птица не разскала его: все было неподвижно, и слышался только шумъ травы замерзнувшей, которая дробилась подъ шагами нашими. — Какъ все тихо! сказала мн Элеонора. Какъ природа предается покорно! Сердце также не должно ли учиться покорности? Она сла на камень, вдругъ упала на колна и, склонивъ голову, уперла ее на об руки свои. Я услышалъ нсколько словъ, произнесенныхъ тихимъ голосомъ. Я догадался, что она молится. — Привставъ, наконецъ, — возвратимся домой, связала она: холодъ проникнулъ меня. Боюсь, чтобы не сдлалось мн дурно. Не говорите мн ничего: я не въ состояніи слышать васъ.
Отъ сего дня Элеонора стала слабть и изнемогать. Я собралъ отовсюду докторовъ. Одни объявили мн, что болзнь неизцлима, другіе ласкали меня надеждами несбыточными, но природа мрачная и безмолвная довершала рукою невидимою свой трудъ немилосердный. Мгновеніями, Элеонора, казалось, оживала. Иногда можно было подумать, что желзная рука, на ней тяготвшая, удалилась. Она приподнимала голову свою томную, щеки ея отцвчивались красками, боле живыми, глаза ея становились свтле, но вдругъ, какъ будто игрою жестокою невдомой власти, сей благопріятный обманъ пропадалъ, и искусство не могло угадать причину тому. Я видлъ ее, такимъ образомъ, подвигающуюся постепенно къ разрушенію. Я видлъ, какъ означались на семъ лиц, столь благородномъ и выразительномъ, примты — предшественницы кончины. Я видлъ зрлище унизительное и прискорбное — какъ сей характеръ, силы исполненный и гордый, принималъ отъ страданія физическаго тысячу впечатлній смутныхъ и построеныхъ, какъ будто въ сіи роковыя мгновенія душа, смятая тломъ, превращается всячески, чтобы поддаваться съ меньшимъ трудомъ упадку органовъ,
Одно чувство не измнялось никогда въ сердц Элеоноры — чувство нжности ко мн. Слабость ея позволяла рдко ей разговаривать со мною, но она вперяла на меня глаза свои въ молчаніи, и мн казалось тогда, что взгляды ея просили отъ меня жизни, которой уже я не въ силахъ былъ ей дать. Я боялся потрясеній, слишкомъ для нее тяжкихъ, я вымышлялъ тысячу предлоговъ, чтобы выходить изъ комнаты, я обгалъ наудачу вс мста, гд бывалъ вмст съ нею, орошалъ слезами своими камня, подошвы деревьевъ, вс предметы, напоминавшіе мн о ней.
То не были стованія любви: чувство было мрачне и печальне, любовь такъ соединяется съ любимымъ предметомъ, что и въ самомъ отчаянія ея есть нкоторая прелесть. Любовь борется съ дйствительностью, съ судьбою: пылъ ея желанія, ослпляетъ ее въ измренія силъ своихъ и воспламеняетъ ее посреди самой скорби. Моя скорбь была томная и одинокая. Я не надялся умереть съ Элеонорою, я готовился жить безъ нея въ сей пустын свта, которую желалъ столько разъ пройти независимый. Я сокрушилъ существо, меня любившее, я сокрушилъ сіе сердце, бывшее товарищемъ моему — сердце, которое упорствовало въ преданности своей ко мн, въ нжности неутомимой. Уже одиночество меня настигало. Элеонора дышала еще, но я уже не могъ поврять ей мысли мои: я былъ уже одинъ на земл, я не жилъ уже въ сей атмосфер любви, которую она разливала вокругъ меня. Воздухъ, которымъ я дышалъ, казался мн сурове, лица людей, встрчаемыхъ мною, казались мн равнодушне: вся природа какъ будто говорила мн, что я навсегда перестаю быть любимымъ. Опасность Элеоноры скоропостижно возрасла: признаки неотвергаеные удостоврили въ близкой ея кончин. Священникъ объявилъ ей о томъ. Она просила меня принести ларецъ, хранящій много бумагъ. Нсколько изъ нихъ велла она сжечь при себ, но, казалось, искала она одной, которой не находила, и безпокойствіе ея было безмрно. Я умолялъ ее оставить эти розыски, для нея утомительные, видя, что она уже два раза падала въ обморокъ. — Соглашаюсь, отвчала она, но, милый Адольфъ, не откажите мн въ просьб. Вы найдете между бумагами моими, не знаю гд, письмо на ваше имя, сожгите его не прочитавъ, заклинаю васъ въ томъ именемъ любви нашей, именемъ сихъ послднихъ минутъ, услажденныхъ вами! Я общалъ ей, она успокоилась. — Оставьте меня теперь предаться обязанностямъ моимъ духовнымъ: мн во многихъ проступкахъ очиститься должно: любовь моя къ вамъ была, можетъ быть, проступокъ. Я однако же не подумала бы того, если бы любовью моею были вы счастливы. Я вышелъ. Я возвратился къ ней только со всми ея домашними, чтобы присутствовать при послднихъ и торжественныхъ молитвахъ. На колнахъ, въ углу комнаты ея, я то низвергался въ мои мысли, то созерцалъ по любопытству невольному всхъ сихъ людей собранныхъ, ужасъ однихъ, развлеченіе прочихъ и сіе странное вліяніе привычки, которая вводитъ равнодушіе во вс обряды предписанные и заставляетъ смотрть на дйствія самыя священныя и страшныя, какъ на исполненія условныя въ совершаемыя только для порядка. Я слышалъ, какъ эти люди твердили машинально отходныя слова, какъ будто не придется и имъ быть нкогда дйствующими лицами въ подобномъ явленіи, какъ будто и имъ не придется никогда умирать. Я, однако же, былъ далекъ отъ пренебреженія сими обрядами: есть ли изъ нихъ хотя одинъ, котораго тщету осмлится признать человкъ, въ невдніи своемъ? Они придавали спокойствіе Элеонор, они помогали ей переступить сей шагъ ужасный, къ которому мы подвигаемся вс, не имя возможности предвидть, что будемъ тогда ощущать. Удивляюсь не тому, что человку нужна одна религія. Меня удивляетъ то: какъ онъ почитаетъ себя столько сильнымъ, столько защищеннымъ отъ несчастій, что дерзаетъ отвергнуть хотя единую! Онъ долженъ бы, мн кажется, въ безсиліи своемъ призвать вс. Въ ночи глубокой, насъ окружающей, есть ли одно мерцаніе, которое могли бы мы отвергнуть? Посреди потока, насъ увлекающаго, есть ли хотя одна втвь, отъ которой смли бы мы отвязаться для спасенія?
Впечатлніе, произведенное надъ Элеонорою священнодйствіемъ столь печальнымъ, казалось, утомило ее. Она заснула сномъ довольно спокойнымъ, пробудившись, она мене страдала! Я былъ одинъ въ ея комнат. Мы другъ съ другомъ говорили по временамъ и по долгимъ разстановкамъ. Докторъ, который въ своихъ предположеніяхъ показался мн достоврне, предсказалъ мн, что она не проживетъ сутокъ. Я смотрлъ, поочередно, на стнные часы и на лицо Элеоноры, на коемъ не замчалъ никакого новаго измненія. Каждая истекающая минута оживляла мою надежду, и я начиналъ сомнваться въ предсказаніяхъ искусства обманчиваго. Вдругъ Элеонора воспрянула движеніемъ скоропостижнымъ, я удержалъ ее въ объятіяхъ моихъ. Судорожная дрожь волновала все тло ея, глаза ея искали меня, но въ глазахъ ея изображался испугъ неопредленный, какъ будто просила она о помилованіи у чего-то грознаго, укрывавшагося отъ моихъ взоровъ. Она приподымалась, она падала, видно было, что она силится бжать. Можно было думать, что она борется съ владычествомъ физическимъ невидимымъ, которое, наскучивъ ждать мгновенія роковаго, ухватило ее и держало, чтобы довершить ее на сей постел смертной. Наконецъ, уступила она озлобленію природы враждующей: члены ея разслабли. Казалось, она нсколько пришла въ память, она пожала мою руку. Ей хотлось говорить — уже не было голоса. Какъ будто покорившись, она склонила голову свою на руку, ее поддерживающую, дыханіе ея становилось медленне. Прошло еще нсколько минутъ, и ея уже не стало.
Я стоялъ долго неподвиженъ близь Элеоноры безжизненной. Убжденіе въ ея смерти не проникло еще въ мою душу. Глаза мои созерцали съ тупымъ удивленіемъ сіе тло неодушевленное. Одна изъ женщинъ, вошедшая въ комнату, разгласила по дому бдственное извстіе. Шумъ, раздавшійся кругомъ, вывелъ меня изъ оцпненія, въ которое я былъ погруженъ, я всталъ. Тогда только ощутилъ я скорбь раздирающую и весь ужасъ прощанія безвозвратнаго. Столько движенія, сей дятельности жизни ежедневной, столько заботъ, столько волненія, которыя уже вс были чужды ей, разсяли заблужденіе, которое я продлить хотлъ — заблужденіе, по которому я думалъ, что еще существую съ Элеонорою. Я почувствовалъ, какъ преломилось послднее звено, какъ ужасная дйствительность стала навсегда между нею и мною, какъ тягчила меня сія свобода, о которой прежде я такъ стовалъ, какъ недоставало сердцу моему той зависимости, противъ которой я часто возмущался! Недавно мои вс дянія имли цль: каждымъ изъ нихъ я увренъ былъ отклонить неудовольствіе, или доставить радость. Тогда я жаловался на это, мн досаждало, что дружескіе взоры слдятъ мои поступки, что счастіе другаго въ нимъ привязано. Никто теперь не сторожилъ за ними, никто о нихъ не заботился. У меня не оспоривали ни времени, ни часовъ моихъ, никакой голосъ не звалъ меня, когда я уходилъ. Я былъ дйствительно свободенъ, я уже не былъ любимъ — я былъ чужой всему свту.
По вол Элеоноры принесли мн вс бумаги ея. На каждой строк встрчалъ я новыя доказательства любви и новыя жертвы, кои она мн принесла и сокрывала отъ меня. Я нашелъ, наконецъ, то письмо, которое общался было сжечь, я сначала не узналъ его: оно было безъ надписи и раскрыто. Нсколько словъ поразили взоры мои противъ моей води. Напрасно покушался я отвести ихъ отъ него: я не могъ воспротивиться потребности прочитать письмо вполн. Не имю силы переписать его. Элеонора начертала его посл одной изъ бурныхъ сшибокъ нашихъ, незадолго до болзни ея. Адольфъ, говорила она мн, зачмъ озлобились вы противъ меня? Въ чемъ мое преступленіе? Въ одной любви моей къ вамъ, въ невозможности жить безъ васъ! По какому своенравному состраданію не смете вы сокрушить узы, которыя вамъ въ тягость, и раздираете существо несчастное, при которомъ состраданіе васъ удерживаетъ. Почему отказываете на мн въ грустномъ удовольствіи почитать васъ, по крайней мр, великодушнымъ? Зачмъ являетесь бшенымъ и слабымъ? Мысль о скорби моей васъ преслдуетъ, зрлище сей скорби не можетъ васъ остановить. Чего вы требуете? Чтобы я васъ покинула? Или не видите, что недостаетъ мн силы на это? Ахъ, вамъ, которые не любите, вамъ найти эту силу въ сердц усталомъ отъ меня, и которое вся любовь моя обезоружить не можетъ! Вы мн не дадите этой силы: вы заставите меня изныть въ слезахъ моихъ и умереть у вашихъ ногъ. Скажите слово, писала она въ другомъ мст, — есть ли край, куда я не послдовала бы за вами? Есть ли потаенное убжище, куда я не сокрылась бы жить при всъ, не бывъ бременемъ въ жизни вашей? Но нтъ, вы не хотите того. Робкая и трепетная, потому что вы меня оковали ужасомъ, предлагаю ли вамъ виды свои для будущаго — вы ихъ вс отвергаете съ досадою. Легче всего я добивалась отъ васъ молчанія вашего. Такая жестокость несходна съ вашимъ нравомъ. Вы добры,: ваши поступки благородны и безкорыстны. Но какіе поступки могли бы изгладить ваши слова? Сіи язвительныя слова звучатъ вокругъ меня. Я слышу ихъ ночью, они гоняются за мною, они меня пожираютъ, они отравляютъ все, что вы ни длаете. Должно ли мн умереть, Адольфъ? Пожалуй, вы будете довольны. Она умретъ, сіе бдное созданіе, которому вы покровительствовали, но которое разите повторенными ударами. Она умретъ, сія докучная Элеонора, которую не можете выносить при себ, на которую смотрите, какъ на препятствіе, для которой не находите на земл мста вамъ не въ тягость. Она умретъ. Вы пойдете одни посреди сей толпы, въ которую вамъ такъ не терпится вмшаться. Вы узнаете людей, которыхъ нын благодарите за ихъ равнодушіе — и, можетъ быть, нкогда, смятые сими сердцами черствыми, вы пожалете о сердц, которымъ располагали, о сердц, жившемъ привязанностью къ вамъ, всегда готовомъ на тысячу опасностей для защиты вашей, о сердц, которое уже не удостоиваете награждать ни единымъ взглядомъ.
Возвращаю вамъ, милостивый государь, рукопись, которую вамъ угодно было мн поврить. Благодарю васъ за это снисхожденіе, хотя и пробудило оно во мн горестныя воспоминанія, изглаженныя временемъ. Я зналъ почти вс лица, дйствовавшія въ сей повсти, слишкомъ справедливой, и видалъ часто своенравнаго и несчастнаго Адольфа, который былъ авторомъ и героемъ оной. Я нсколько разъ покушался оторвать совтами моими сію прелестную Элеонору, достойную участи счастливйшей и сердца постояннйшаго, отъ человка пагубнаго, который, не мене ея бдствующій, владычествовалъ ею какимъ-то волшебствомъ и раздиралъ ее слабостью своею. Увы, когда я видлся съ нею въ послдній разъ, я полагалъ, что далъ ей нсколько силы, что вооружилъ разсудокъ ея противъ сердца! Посл слишкомъ долгаго отсутствія, я возвратился къ мстамъ, гд оставилъ ее — и нашелъ одинъ только гробъ.
Вамъ должно бы, милостивый государь, напечатать сію повсть. Она отнын не можетъ быть никому оскорбительна и была бы, по моему мннію, не безполезна. Несчастіе Элеоноры доказываетъ, что самое страстное чувство не можетъ бороться съ порядкомъ установленнымъ. Общество слишкомъ самовластно. Оно выказывается въ столькихъ измненіяхъ, оно придаетъ слишкомъ много горечи любви, не освященной имъ, оно благопріятствуетъ сей наклонности къ непостоянству и сей усталости нетерпливой, недугамъ души, которые захватываютъ ее иногда скоропостижно посреди нжной связи. Равнодушные съ рдкимъ усердіемъ спшатъ быть досадниками во имя нравственности и вредными изъ любви къ добродтели. Подумаешь, что зрлище привязанности имъ въ тягость, потому что они не способны къ оной, и когда могутъ они воспользоваться предлогомъ, они съ наслажденіемъ поражаютъ и губятъ ее. И такъ, горе женщин, опершейся на чувство, которое все стремится отравить, и противъ коего общество, когда не вынуждено почитать его законность, вооружается всмъ, что есть порочнаго въ сердц человческомъ, чтобы охолодить все, что есть добраго.
Примръ Адольфа будетъ не мене назидателемъ, если вы добавите, что, отразивъ отъ себя существо, его любившее, онъ не переставалъ быть неспокойнымъ, смутнымъ, недовольнымъ, что онъ не сдлалъ никакого употребленія свободы, имъ вновь пріобртенной цною столькихъ горестей и столькихъ слезъ, и что, оказавшись достойнымъ порицанія, оказался онъ такъ же и достойнымъ жалости!
Если вамъ нужны доказательства, прочтите, милостивый государь, сіи письма, которыя вамъ повдаютъ участь Адольфа. Вы увидите его въ обстоятельствахъ различныхъ и всегда жертвою сей смси эгоизма и чувствительности, которые сливались въ немъ, къ несчастію его и другихъ, Предвидя зло до совершенія онаго, и отступающій съ отчаяніемъ, совершивъ его, наказанный за свои благія качества еще боле, нежели за порочныя, — ибо источникъ первыхъ былъ въ его впечатлніяхъ, а не въ правилахъ, поочередно, то самый преданный, то самый жестокосердый изъ людей, но всегда кончавшій жестокосердіемъ то, что начато было преданностью, онъ оставилъ по себ слды однихъ своихъ проступковъ.
Такъ, милостивый государь, я издамъ рукопись, возвращенную вами (не потому, что думаю согласно съ вами о польз, которую она принести можетъ: каждый только своимъ убыткомъ изучается въ здшнемъ свт, и женщины, которымъ рукопись попадется, вообразятъ вс, что он избрали не Адольфа, или что он лучше Элеоноры, но я ее выдамъ, какъ повсть довольно истинную о нищет сердца человческаго). Если она заключаетъ и себ урокъ поучительный, то сей урокъ относится къ мущинамъ. Онъ доказываетъ, что сей умъ, которымъ столь тщеславятся, не помогаетъ ни ни находить ни давать счастія, онъ понимаетъ, что характеръ, твердость, врность доброта суть дары, которыхъ должно просить отъ неба, и я не называю добротою сего состраданія переходчиваго, которое не покоряетъ нетерпнія и не препятствуетъ ему раскрыть язвы, на минуту залченныя сожалніемъ. Главное дло въ жизни есть скорбь, которую наносимъ, и самая замысловатая метафизика не оправдаетъ человка, разодравшаго сердце, его любившее. Ненавижу, впрочемъ, сіе самохвальство ума, который думаетъ, что все изъяснимое уже извинительно, ненавижу сію суетность, занятую собою, когда она повствуетъ о вред, ею совершенномъ, которая хочетъ заставить сожалть о себ, когда себя описываетъ и, паря неразрушимая посреди развалинъ, старается себя изслдовать, вмсто того, чтобы раскаиваться. Ненавижу сію слабость, которая обвиняетъ другихъ въ собственномъ своемъ безсиліи и не видитъ, что зло не въ окружающихъ, а въ ней самой. Я угадалъ бы, что Адольфъ былъ за характеръ свой наказанъ самимъ характеромъ своимъ, что онъ не слдовалъ никакой стез опредленной, не совершилъ никакого подвига полезнаго, что онъ истощилъ свои способности безъ направленія инаго, кром своенравія, безъ силы, кром раздраженія, я угадалъ бы все это, если бы вы и не доставили мн объ участи его новыхъ подробностей, коими, не знаю еще, воспользуюсь, или нтъ. Обстоятельства всегда маловажны: все въ характер. Напрасно раздлываешься съ предметами и существамъ вншними: съ собою раздлаться невозможно. Мняешь положеніе, но переносишь въ каждое скорбь, отъ коей отвязаться надялись, перемщая себя, не исправляешься, и потому прибавляешь только угрызенія къ сожалніямъ и проступки къ страданіямъ.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
