АБИДОССКАЯ НЕВСТА.
1.
2.
3.
. Злинскій.
![[]](https://electronic-library.ru/wp-content/uploads/2023/05/b_nev.jpg)
‘Абидосская невеста’ (Байрона), Зелинский Фаддей Францевич, Год: 1904
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Источник: Байрон. Библіотека великихъ писателей подъ ред. С. А. Венгерова. Т. 1, 1904.
На самомъ узкомъ мст Геллеспонта лежатъ другъ противъ друга два старинныхъ греческихъ города.— Сестъ на европейской, Абидъ (или Абидосъ) на азіатской сторон. Здсь былъ самый удобный пунктъ для переправы: отсюда не разъ похотливые взоры богатой и могучей Азіи простирались на сосднюю Европу, бдную, но суровую въ своей нетронутой, двственной красот. Въ миотворный періодъ античной исторіи и это стремленіе нашло себ выраженіе въ ми, разсказывали, что абидосскій юноша Леандръ полюбилъ сестянку Геро, жрицу Афродиты, жившую по вол родителей въ одинокой башн на морскомъ берегу. Добившись ея взаимности, онъ каждую ночь къ ней переплывалъ, причемъ направленіе ему указывалъ факелъ, который Геро зажигала на своей башн. Но вотъ однажды надъ смлымъ пловцомъ разразилась непогода, долго боролся онъ противъ силы волнъ, но когда факелъ отъ бури потухъ, онъ потерялъ направленіе и погибъ въ мор. На другое утро его тло прибило къ берегу, тамъ его нашла юная ‘двушка-затворница’ и, не будучи въ состояніи вынести разлуку съ милымъ, бросилась за нимъ въ пучину. Таковъ миъ ‘о Геро и Леандр’, свою поэтическую обработку онъ нашелъ въ романтическую эпоху греческой поэзіи, въ эпоху т. наз. александринизма, намъ эта обработка однако не сохранилась, а сохранились дв боле позднія, одна римская, среди т. наз. ‘Героидъ’ Овидія, другая греческая, поэта VI в. no P. X. Мусея. Сюжетъ привился и къ новой поэзіи, Шиллеръ посвятилъ ему очень длинную и нсколько напыщенную балладу. Грильпарцеръ обработалъ его въ своей чудной трагедіи ‘Волны моря и любви’, но лучшимъ памятникомъ античной четы стала народная псня, распространенная по всему германскому міру — псня ‘O царевич и царевн’.
Байронъ зналъ абидосскій миъ, повидимому, изъ обработки Мусея 1), онъ вспомнилъ о немъ въ 1810 г., когда его корабль долженъ былъ въ теченіе 14 дней дожидаться въ Геллеспонт разршенія слдовать дальше въ Константинополь. Будучи самъ искуснымъ пловцомъ, онъ вздумалъ подражать примру Леандра и дважды сдлалъ попытку переплыть изъ Абидоса въ Сестъ, въ первый разъ теченіе его отнесло отъ намченной цли, во второй разъ онъ его поборолъ и благополучно достигъ развалинъ ‘башни Геро’. Правда, онъ поплатился за свою смлость совершенно непредусмотрнной миомъ лихорадкой, которая приковала его къ постели на нсколько дней, все же его романтическая прихоть была удовлетворена и по возвращеніи на родину онъ пожелалъ увковчить въ своей поэзіи ея обстановку. Такъ возникла ‘Абидосская невста’, написанная имъ въ 1813 г. въ дв недли, заглавіе ему создала формула, вошедшая въ моду съ легкой руки Вальтеръ-Скота и его ‘Ламмермурской невсты’. Все же онъ въ этой поэм не далъ передлки греческаго миа: онъ упоминаетъ о немъ въ вступительныхъ стихахъ второй псни, но удержалъ изъ него лишь романтическій образъ двы-затворницы, живущей въ башн надъ моремъ — въ башн, въ которой свтится одинокій огонь, мерцающій среди темной ночи и указывающій направленіе безпокойнымъ мыслямъ ея милаго (п. II, стр. 5).
Лишь только въ башн одинокой
Младой Зулейки свтъ блеститъ,
Лишь у нея, въ ночи глубокой,
Лампада поздняя горитъ.
1) На это указываетъ слдующее совпаденіе. Въ поэм Мусея упоминаются острова Архипелага, причемъ они тамъ названы не то ‘увнчанными моремъ’, не то внчающими море, ( ст. 45, первое толкованіе филологически правильно). Повидимому, этотъ необычный эпитетъ навелъ нашего поэта на его красивую картину (п. II стр. 19) о тхъ же островахъ.
I long’d to see tho isles, that gem.
Old Ocean’s purple diadem,
въ перевод Козлова:
Стремилъ свой бгъ межъ островами
Блестящими надъ влажнымъ дномъ
Жемчужно-пурпурнымъ внцомъ
Святого старца океана.
Да, Геро превратилась въ Зулейку, опять передъ нами какъ въ ‘Гяур’ ‘турецкая повсть’. Только загадочнаго въ ней этотъ разъ нтъ ничего, передъ нами — повсть обычнаго романтическаго типа, съ маленькой тайной вначал, которая, однако, въ свое время разъясняется, согласно догадк участливаго читателя и безъ малйшаго труда съ его стороны. Вообще по своимъ поэтическимъ достоинствамъ наша поэма стоитъ ниже ‘Гяура’, лирическія отступленія — особенно въ начал второй пьесы — красивы, но все же не выдерживаютъ сравненія съ могучими картинами той поэмы. При всемъ томъ и она не лишена интереса, по своей концепціи она — соединительное звено между ‘Гяуромъ’ и ‘Корсаромъ’, а нкоторые мотивы указываютъ далеко впередъ — на ‘Манфреда’ и ‘Каина’.
Дйствительно, фантазія поэта, любившая варіировать, развивая ихъ, одни и т же типы и мотивы, кое гд представляетъ знакомые намъ уже по ‘Гяуру’ элементы. Прежде всего, старый Гжаффиръ-паша (Яфаръ по переводу Козлова) въ своей мусульманской законченности, повторяетъ Гассана и подобно ему восходитъ къ старому знакомому и хозяину поэта, къ янинскому паш Али. Онъ даже боле къ нему приближается чмъ тотъ: Гжаффиръ лишенъ того сентиментализма, которымъ поэтъ счелъ нужнымъ романтизировать образъ своего Гассана, его нжная любовь къ дочери не мшаетъ ему пользоваться ею для своихъ честолюбивыхъ замысловъ. Впрочемъ, самъ поэтъ призналъ, что въ темной исторіи убійства онъ воспроизвелъ разсказъ, ходившій про самого Али-пашу, причемъ имя жертвы Али въ своей красивой турецкой энергичности было имъ перенесено на самого героя, равнымъ образомъ мятежное настроеніе Гжаффира-паши по отношенію къ султану (п. I, стр. 7), игры ‘Дельгисовъ’, на которыхъ онъ присутствуетъ (п. I, стр. 8, ср. ‘ Чайльдъ-Гарольдъ’ II, 70 сл.), да и вообще вся обстановка списаны съ натуры.
Одно остается ирраціональнымъ въ характер Гжаффира — его отношеніе къ Селиму, сыну убитаго имъ брата, котораго онъ воспитывалъ, не любя его, какъ родного сына и какъ брата Зулейки. Такъ и Гамлетъ воспитывался въ дом своего дяди, убившаго его отца, и дйствительно, Селимъ напоминаетъ нкоторыми своими чертами датскаго принца. Но поэтъ XIX в. не счелъ позволительнымъ тревожить тнь убитаго: какъ и въ античномъ первообраз исторіи Гамлета, въ Оресте, воспитатель мальчика разсказывалъ ему о его происхожденіи и объ ужасной драм его ранняго дтства… Читатель безъ труда признаетъ, что эту замчательную чету, Гаруна и Селима, поздне и съ гораздо большею силой воспроизвелъ Мицкевичъ въ своемъ ‘Конрад Валленрод’ — тамъ же мы встрчаемъ въ самой поэтической обстановк и ‘двушку-затворницу’, Альдону.
На Селима пала тнь великой скорби Гамлета, его сила надломлена ея прикосновеніемъ. Сравнивая Селима съ Гяуромъ, мы чувствуемъ извстное ослабленіе демонизма: этотъ мечтательный юноша, котораго приводитъ въ безпамятство пренебрежительное слово его мнимаго отца, не созданъ для побдъ, хотя бы и для тхъ, которыя окупаются цною собственной крови. Правда, онъ удачно воспользовался той свободой, которую ему на время даровалъ его врный пстунъ. Сынъ паши, воспитываемый вдали отъ воинскихъ длъ, онъ ведетъ тайно другое существованіе какъ вождь морскихъ разбойниковъ. Но его мечта раздлена между местью и любовью, онъ могъ бы во глав своихъ смльчаковъ пролить кровь Гжаффира, онъ могъ бы похитить Зулейку и начать съ ней новую жизнь на какомъ нибудь пустынномъ остров… но нтъ, эти дв мысли всегда будутъ противодйствовать одна другой, и когда онъ ршится, наконецъ, осуществить вторую въ ущербъ первой, будетъ уже поздно. Поэтъ самъ разобьетъ слабый сосудъ могучихъ силъ: тотъ, кто, похитивъ милую, заживетъ съ ней царемъ вольной морской дружины на ‘моремъ внчанномъ остров’ и ‘оттуда нашлетъ огненную грозу на пашу-обидчика’, будетъ не Селимъ: это будетъ Конрадъ въ поэм ‘Корсаръ’. Въ этой поэм затронутые въ ‘Абидосской невст’ и недоведенные до конца мотивы будутъ съ гораздо большимъ успхомъ развиты вновь.
За исключеніемъ, впрочемъ, одного. Селимъ воспитывается съ Зулейкой, которая не знаетъ, что онъ ей не братъ, свою любовь къ нему она принимаетъ за естественную и позволительную любовь сестры, не отдавая себ отчета въ томъ, что эта любовь въ своей страстности не укладывается въ рамку чисто родственной привязанности, что будетъ съ ней, когда она узнаетъ истину?— Внезапность развязки освободила поэта отъ необходимости отвтить на этотъ вопросъ, да и сомнительно, при сложности и необыкновенности предполагаемаго психическаго акта, что онъ нашелъ убдительное ршеніе. И то, что онъ представилъ, достаточно рискованно, о Селим мы не говоримъ — онъ знаетъ, что онъ ‘не тотъ, кмъ онъ кажется’, но Зулейка положительно влюблена въ того, кого она считаетъ своимъ братомъ, и поэтъ не мало красокъ употребилъ на подробное развитіе этого соблазнительнаго мотива. Можно предположить, что на него не остался тутъ безъ вліянія Овидій, обстоятельно представляющій намъ дв такихъ несчастныхъ четы (Макарея и Канаку въ ‘Героидахъ’ и Кавка и Библиду въ ‘Превращеніяхъ’), античность, любившая ставить всевозможные нравственные вопросы, но и отвчать на нихъ со здравымъ инстинктомъ побждающей культуры, облекала тутъ въ поэтическую форму свой протестъ противъ этой гибельной формы половой аберраціи. Романтизмъ, вообще любившій играть огнемъ, не могъ оставить ее въ сторон, Байронъ здсь лишь робко ея коснулся, держа на готов спасительный отвтъ, что его чета, вдь, только считается братомъ и сестрой. Смле онъ воспроизвелъ ее впослдствіи въ ‘Манфред’ и ‘Каин’, за что, какъ извстно, и поплатился: уже посл смерти поэта была пущена противъ него гнусная сплетня, внесшая въ его собственную жизнь т несчастные и преступные образы, которыми онъ игралъ въ упомянутыхъ произведеніяхъ.
Впрочемъ, вліяніе Овидія сказалось еще въ одномъ мотив: подобно столькимъ разсказамъ великаго поэта, его повсть о любви Селима и Зулейки кончается настоящимъ ‘превращеніемъ’. Овидій передалъ бы его приблизительно Гакъ… ‘но боги, сжалившись надъ любовью двы, превратили ее въ розу, а ея милаго въ соловья. И съ этихъ поръ соловей неотступно виталъ надъ розой, повряя ей въ псняхъ неудовлетворенныя стремленія своей души, а роза въ благоуханіяхъ возноситъ къ нему т чувства нжной и преданной любви, которыя онъ внушилъ ей въ своей человческой жизни’. Утихли страсти, прошла пора яростныхъ ударовъ и раздирающей муки, осталась лишь тихая жалоба обездоленнаго сердца, сливающаяся съ голосомъ всей страждущей природы въ тотъ общій аккордъ грусти, которому такъ хорошо умла внимать чуткая душа нашего поэта.