А. И. Богдановичъ
А. П. Чеховъ — талантъ мертвой полосы.
А. П. Чеховъ — талантъ мертвой полосы.
А. П. Чехов — талант мертвой полосы, Богданович Ангел Иванович, Год: 1897
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Годы перелома (1895—1906). Сборникъ критическихъ статей.
Книгоиздательство ‘Міръ Божій’, Спб., 1908
Бываютъ таланты двоякого рода — дйственные и созерцательные. Первые задаютъ тонъ жизни, такъ или иначе руководятъ ею, создаютъ направленія въ литератур, вызываютъ послдователей и подражателей. Они ищутъ новыхъ путей, если жизнь вдругъ замкнулась, ушла въ глубь, въ которую они вдумываются и проникаютъ. Если ихъ даже захватитъ мертвая полоса общественной жизни, когда надъ всми преобладаетъ сумеречное настроеніе и ни одного яркаго пятна не выдляется на общей срой картин, — дйственные таланты сами выступаютъ особенно ярко и внушительно, неотразимо привлекая къ себ вс сердца, какъ одинокіе яркіе свточи, разгоняющіе тьму и ободрительно дйствующіе на усталыхъ, потерявшихъ надежду путниковъ.
Но есть таланты и иного рода, пожалуй, не уступающіе по вншней сил и блеску, только какіе-то мертвые. Въ нихъ нтъ творческаго начала, которое въ себ самомъ находитъ источникъ жизни и длится имъ съ окружающими. Таланты такого рода, какъ превосходно отшлифованные зеркала, великолпно отражаютъ жизнь, но лишь въ одной плоскости. Лучъ свта, упавшій на такое зеркало, отразится правильнымъ и ослпительнымъ пучкомъ, такъ что глазамъ больно. Только въ немъ нтъ игры, разнообразія, — онъ одноцвтенъ, и при самыхъ различныхъ положеніяхъ остается все тотъ же.
Талантъ г-на Чехова до извстной степени напоминаетъ намъ такое же зеркало, въ которомъ съ удивительной правдой отразилась преобладающая сторона общественной жизни послднихъ годовъ. Сумеречное, хмурое настроеніе этой жизни нашло въ немъ лучшаго своего выразителя. Какъ художникъ, г. Чеховъ несравненно уметъ живописать все, что видитъ, и эта его особенность, подкупающе дйствующая еще въ раннихъ его произведеніяхъ, какъ ‘Пестрые разсказы’, остается неизмнной. Но онъ напоминаетъ близорукаго художника, который не можетъ охватить всей картины, и потому центра въ ней нтъ, перспектива неврна, и въ общемъ, при всей сложности, его большія произведенія всегда страдаютъ однообразіемъ. Масса деталей, превосходно выписанныхъ, и нтъ чего-то объединяющаго, что придавало бы всему опредленность и ясность. Очень характерной въ этомъ отношеніи является его ‘Степь’, первое большое произведеніе, съ которымъ выступилъ г. Чеховъ посл ряда превосходныхъ миніатюръ. ‘Степь’, въ сущности, не что иное, какъ рядъ такихъ же отдльныхъ маленькихъ картинокъ, своего рода шедевровъ по яркости красокъ и тщательности отдлки, но вс он не слагаются въ одно стройное цлое, которое художникъ осмыслилъ бы идеей, обобщилъ, представилъ бы зрителю подъ опредленнымъ угломъ зрнія. Читая подъ-рядъ произведенія г. Чехова, выносишь такое впечатлніе, что для автора вся жизнь представляется какой-то степью, въ которой живутъ люди безъ цли, безъ желаній, безъ страстей. На всемъ лежитъ отпечатокъ великой тоски существованія, не согртаго ни любовью, ни ненавистью, не возбужденнаго борьбой, хотя бы и ничтожной по существу. Тоска и усталость томятъ его виднйшихъ героевъ, какъ, напримръ, стараго знаменитаго ученаго профессора, или его Иванова (въ драм того же названія). Къ полному собранію своихъ произведеній г. Чеховъ могъ бы взять эпиграфомъ безотрадное четверостишье Пушкина:
Цли нтъ передо мною,
Пусто сердце, празденъ умъ,
И томитъ меня тоскою
Однозвучный жизни шумъ.
Это не та ‘великая грусть’, на которую иностранная критика указываетъ, какъ на отличительную черту въ душ русскихъ писателей. А именно тоска жизни, taedium vitae римлянъ временъ имперіи, потерявшихъ смыслъ существованія.
Преобладавшее въ 80-тые годы унылое настроеніе отравило г. Чехова, который не совладалъ съ нимъ, отдался ему всецло во власть и замеръ въ немъ. Въ самыхъ послднихъ его произведеніяхъ это настроеніе, повидимому, даже усилилось. Его ‘Печенгъ’, разсказъ, появившійся въ одномъ изъ октябрьскихъ номеровъ ‘Рус. Вдомостей’, производитъ впечатлніе безысходнаго мрака. Герой разсказа, узжая со станціи, гд въ ожиданіи лошадей его удручали и хозяинъ, и его жена, и вся окружающая обстановка, бросаетъ имъ на прощаніе: ‘Вы вс мн надоли’. Этотъ небольшой, превосходно написанный очеркъ, производитъ впечатлніе именно такого вырвавшагося изъ души вопля замученнаго жизнью человка, котораго ничто-ничто уже не можетъ заинтересовать, увлечь, возбудить. Все и вс надоли своей мелочностью, низостью, безсознательной жестокостью и, главное, ненужностью своего существованія.
То же самое, хотя не столь сконцентрированное, чувствуется въ большой повсти ‘Моя жизнь’, разсказъ провинціала. Повсть издана въ одномъ томик съ ‘Мужиками’, и критики, накинувшіеся на г. Чехова за сугубо-мрачный взглядъ его на деревню, могутъ утшиться, такъ какъ взгляды автора на городъ, выраженные въ ‘Моей жизни’, еще безотрадне. Въ деревн г. Чеховъ указалъ на ея некультурность, невжество, дикость нравовъ, но ни однимъ словомъ не попрекнулъ мужиковъ, что они задаютъ чужую жизнь, высасываютъ соки у другихъ. Не то въ город, какъ онъ представляется его герою, молодому человку, одному изъ тхъ неудачниковъ, которыхъ такъ много можно встртить въ любомъ провинціальномъ городк. Его образованіе жалкое, обрывочное. Систематическаго курса онъ не могъ одолть, такъ какъ всмъ существомъ понималъ ненужность, непригодность мертвящей схоластики, составляющей по нын суть нашей средней школы. Канцелярская работа, къ которой его принуждаютъ ради добыванія куска хлба, еще боле противна, такъ какъ ея безсмысленная сторона только и открыта ему. ‘Въ гимназіи у меня было непобдимое отвращеніе къ греческому языку, такъ что меня должны были взять изъ четвертаго класса. Долго ходили репетиторы и приготовляли въ пятый классъ, потомъ я служилъ по различнымъ вдомствамъ, проводя большую часть дня совершенно праздно, и мн говорили, что это — умственный трудъ, моя дятельность въ сфер учебной и служебной не требовала ни напряженія ума, ни таланта, ни личныхъ способностей, ни творческаго подъема духа: она была машиной’. Оглядываясь на жизнь другихъ, онъ видитъ ту же машинную работу, съ нехорошей подкладкой эксплуатаціи чужого труда. ‘Я не любилъ и не понималъ этихъ людей’, говоритъ онъ. Они были ему скучны, чужды и даже гадки.
‘Я не понималъ, для чего и чмъ живутъ вс эти шестьдесятъ пять тысячъ людей. Я зналъ, что Кимры добываютъ себ пропитаніе сапогами, что Тула длаетъ самовары и ружья, что Одесса портовый городъ, но что такое нашъ городъ и что онъ длаетъ — я не зналъ. Большая Дворянская и еще дв улицы почище жили на готовые капиталы и на жалованье, получаемое чиновниками изъ казны, но чмъ жили остальныя восемь улицъ, которыя тянулись параллельно версты на три и исчезали за холмомъ, — это для меня было всегда непостижимой загадкой. И какъ жили эти люди, стыдно сказать! Ни сада, ни театра, ни порядочнаго оркестра, городская и клубная библіотеки посщались только евреями подростками, такъ что журналы и новыя книги по мсяцамъ лежали неразрзанными, богатые и интеллигентные спали въ душныхъ, тсныхъ спальняхъ, на деревянныхъ кроватяхъ съ клопами, дтей держали въ отвратительно грязныхъ помщеніяхъ, называемыхъ дтскими, а слуги, даже старые и почтенные, спали въ кухн на полу и укрывались лохмотьями’.
Такова вншность ‘города’, и приходится признать, что въ ней собрано много врныхъ черточекъ, хорошо знакомыхъ всякому, кому случалось подолгу жить въ провинціи. Огромное большинство русскихъ городовъ возникло и существуетъ неизвстно какъ и неизвстно для чего. Когда-то просто административные центры, они и теперь держатся только этимъ, жизнь ихъ обходитъ, выбирая русло для себя по условіямъ, ничего общаго не имющимъ съ административными требованіями. Вншняя культура этихъ городовъ только жалкій покровъ, подъ которымъ скрыта примитивность нравовъ русскаго городского обывателя, разв на одну ступень стоящаго выше мужика. Не лучше обстоитъ дло и съ сущностію этой жизни, какъ ее рисуетъ герой, устами котораго, очевидно, говоритъ авторъ.
‘Во всемъ город я не зналъ ни одного честнаго человка. Мой отецъ бралъ взятки и воображалъ, что это ему даютъ изъ уваженія къ его душевнымъ качествамъ, гимназисты, чтобы переходить изъ класса въ классъ, поступали на хлба къ своимъ учителямъ, и эти брали съ нихъ большія деньги, жена воинскаго начальника во время набора брала съ рекрутовъ, во время набора брали и врачи, а городовой врачъ и ветеринаръ обложили налогомъ мясные лавки и трактиры, въ уздномъ училищ торговали свидтельствами, дававшими льготу по третьему разряду, благочинные брали съ подчиненныхъ причтовъ и церковныхъ старостъ, въ городской, мщанской, во врачебной и во всхъ прочихъ управахъ каждому просителю кричали во слдъ: ‘благодарить надо!’ — и проситель возвращался, чтобы дать 30—40 к. А т, которые взятокъ не брали, какъ чины судебнаго вдомства, были надменны, подавали два пальца, отличались холодностью и узостью сужденій, играли много въ карты, много пили, женились на богатыхъ и, несомннно, имли на среду вредное, развращающее вліяніе. Лишь отъ однхъ двушекъ вяло нравственною чистотой, у большинства изъ нихъ были высокія стремленія, честныя, чистыя души, но он не понимали жизни и врили, что взятки даются изъ уваженія къ душевнымъ качествамъ, и, выйдя замужъ, скоро старились, опускались и безнадежно тонули въ тин пошлаго, мщанскаго существованія’.
И опять врная, старая знакомая картина, которую мы столько разъ уже видли въ произведеніяхъ лучшихъ писателей. Мрачное, унылое настроеніе автора находитъ себ богатую пищу въ город, какъ нашло ее и въ деревн. Народникамъ нечего жаловаться на односторонности г. Чехова, который не щадитъ города, но, какъ увидимъ дальше, также бжитъ изъ города, гд не видитъ ничего, что примирило бы его съ нимъ, дало бы надежду на возможность лучшей жизни, лучшей будущности для этихъ тысячъ ничтожествъ, скопившихся въ восьми улицахъ, ‘теряющихся за холмомъ’.
Герой разсказа бросаетъ ‘интеллигентную’ жизнь, т. е. отказывается праздно сидть въ канцеляріяхъ и этимъ путемъ добывать хлбъ. А ‘хлбъ’ въ его жизни, какъ и въ жизни остальныхъ, лишенныхъ капитала и взятокъ, играетъ первое мсто. Около него, по наивному признанію героя, сосредоточиваются вс его мечты. Онъ постоянно чувствуетъ себя недостаточно сытымъ. Его постоянно тяготитъ физическое ощущеніе голода, что сближаетъ его съ массою людей, которая ‘работаетъ только для куска хлба и можетъ говорить только о харчахъ’. Разсказчикъ становится маляромъ, благодаря знакомству съ мастеровымъ Рдькой, который фигурируетъ въ повсти, какъ представитель физическаго труда. И здсь мрачный тонъ разсказа не мняется. Тоска автора скоре усиливается, когда онъ разсматриваетъ этого тщедушнаго труженика, жалкаго, вчно больного, съ порывами къ лучшей жизни, выразившимися въ комичной философіи что ‘тля сть траву, ржа сть желзо, а лжа — душу’. Въ немъ копошатся безсознательные инстинкты, которые не находятъ исхода. Онъ, въ сущности своего рода художникъ и философъ. Любитъ театръ, для котораго расписываетъ декораціи, любитъ размышленія о бренности жизни, иногда разражается глубокомысленными замчаніями въ род слдующаго: ‘Я такъ понимаю, ежели какой простой человкъ или господинъ беретъ даже самый малый процентъ, тотъ уже есть злодй. Въ такомъ человк не можетъ правда существовать’.
Въ обществ Рдьки и его мастеровъ герой лучше себя чувствуетъ, не видя, по крайней мр, праздной жизни, взятокъ, поданія другихъ для собственнаго существованія. ‘Я жилъ теперь среди людей, для которыхъ трудъ былъ обязателенъ и неизбженъ и которые работали, какъ ломовые лошади, часто не сознавая нравственнаго значенія труда и даже никогда не употребляя въ разговор самаго слова трудъ. Около нихъ и я тоже чувствовалъ себя ломовикомъ, все боле проникаясь обязанностью того, что я длалъ, и это облегчало мн жизнь, избавляя отъ всякихъ сомнній. Въ первое время все занимало меня, все было ново, точно я вновь родился. Я могъ спать на земл, могъ ходить босикомъ, а это чрезвычайно пріятно, могъ стоять въ толп простого народа, никого не стсняя, и когда на улиц падала извозчичья лошадь, то я бжалъ и помогалъ поднять ее, не боясь запачкать свое платье. А, главное, я жилъ на свой собственный счетъ и никому не былъ въ тягость’. Но тутъ и все удовлетворенье, которое онъ получаетъ отъ подобной жизни. Въ своихъ товарищахъ онъ замчаетъ и ложь, и надувательство заказчиковъ, и кражу матеріаловъ, и затаенную злобу ко всмъ, кто лучше живетъ. Поражаетъ его также безсмысленная злость окружающихъ, которые никакъ не могутъ примириться съ мыслью, что человкъ ушелъ отъ сравнительно праздной и обезпеченной жизни въ простые рабочіе, опустился, по ихъ мннію. Очень комичное впечатлніе производитъ сцена съ губернаторомъ, который по просьб отца героя уговариваетъ его бросить ‘предосудительный образъ жизни’. Въ спорахъ съ пріятелемъ-докторомъ, который на глазахъ опростившагося героя ухаживаетъ за его сестрой и соблазняетъ ее въ конц концовъ, выясняется основной мотивъ жизни героя, вначал неясный для него самого.
Здсь опять слышится голосъ автора, который говоритъ за героя, потому что мысли, излагаемые послднимъ, какъ-то плохо вяжутся съ его общей смутной и неясной фигурой. ‘Нужно, — говоритъ онъ, — чтобы сильные не порабощали слабыхъ, чтобы меньшинство не было для большинства паразитомъ или насосомъ, высасывающимъ изъ него хронически лучшіе соки, т.-е. нужно, чтобы вс, безъ исключенія — и сильные, и слабые, богатые и бдные, равномрно участвовали въ борьб за существованіе, каждый самъ за себя, а въ этомъ отношеніи нтъ лучшаго нивеллирующаго средства, какъ физическій трудъ, въ качеств общей, для всхъ обязательной повинности’. Послдняя фраза какъ бы взята у Беллами, а общая постановка вопроса напоминаетъ толстовскія доктрины. Но мы жестоко разочаровались бы, если бы причислили г. Чехова къ сонму проповдниковъ опрощенія. Скоре, напротивъ, вся повсть является, какъ бы доказательствомъ непригодности этой философіи къ жизни. Печальный тонъ разсказа все усиливается, переходя къ концу въ мрачный. Полная безнадежность, ничего, кром жалкаго существованія ради ‘хлба’. Двушка, которая, увлекшись оригинальной жизнью героя-маляра, становится его женой, уходитъ отъ него, справедливо негодуя на такое почти животное существованіе. Счастье его сестры, которую онъ не сумлъ и не могъ поддержать вовремя, разбито. Она, какъ и онъ, уходитъ изъ этого ‘города’, въ которомъ ложь и взаимная ненависть служатъ единственными связующими узами. Послдняя картина, когда братъ и сестра уходятъ ночью изъ ‘интеллигентнаго’ общества на окраину города, гд ютится герой, наводитъ удручающую тоску.
Гд же выходъ? Куда же идти бдному изможденному герою? Авторъ не даетъ отвта, оставляя героя въ сред маляровъ, гд онъ находитъ одно утшеніе, что онъ никому не въ тягость, не высасываетъ, не задаетъ чужую жизнь. Плохое утшеніе, отъ котораго отвернулась его жена. ‘Мы много работали, — говоритъ она, — много думали, мы стали лучше отъ этого, — честь намъ и слава, — мы преуспли въ личномъ совершенств, но эти наши успхи имли-ли замтное вліяніе на окружающую жизнь, принесли ли пользу хоть кому-нибудь? Нтъ. Невжество, физическая грязь, пьянство, поразительно высокая дтская смертность, — все осталось, какъ и было, и оттого, что ты пахалъ и сялъ, а я тратила деньги и читала книжки, никому не стало лучше. Очевидно, мы работали только для себя и широко мыслили только для себя’. И герой ничего не находитъ въ отвтъ, ничмъ не въ силахъ удержать страстно и нжно любимую женщину. Онъ чувствуетъ, что съ ней уходитъ изъ его жизни свтъ и тепло, что впереди все сведется только къ добыванію хлба, къ жалкому прозябанію, на манеръ его пріятеля Рдьки съ его примитивной философіей. Авторъ оставляетъ его примирившимся съ жизнью, но читатель разстается неудовлетвореннымъ, подъ смутнымъ впечатлніемъ, что и эта ‘Моя жизнь’ такая же ненужная, безцльная, какъ и жизнь тхъ шестидесяти тысячъ, отъ которыхъ герой хотлъ уйти и все-таки не ушелъ, потому что безъ нихъ и его малярный трудъ потерялъ бы всякое значеніе.
Какъ и вс большія вещи г. Чехова ‘Моя жизнь’ не даетъ цльной картины, а рядъ прекрасно выписанныхъ отдльныхъ моментовъ. Лучше всего выходятъ у автора не главныя лица, а т, которыхъ онъ затрагиваетъ мимоходомъ, какъ, напр., мельникъ въ деревн, гд герой проводитъ лто съ женою, Рдька, инженеръ, отецъ жены и другіе. Нкоторыя картины природы удивительно живы, захватываютъ своей яркостью, но къ нимъ мы уже привыкли у такого мастера вншней живописи, какъ, г. Чеховъ, и не на нихъ, конечно, сосредоточивается вниманіе. Въ общемъ ‘Моя жизнь’ — произведеніе, любопытное лишь какъ попытка въ художественной форм ршить одинъ изъ жгучихъ вопросовъ. Попытка неудачна, потому что авторъ самъ не вритъ въ исключительную правду физическаго труда. Къ тому же, г. Чеховъ слишкомъ художникъ, чтобы быть проповдникомъ, и не можетъ, если бы даже хотлъ, ‘сочинять’ то, чего жизнь ему не дала и не даетъ.
Декабрь 1897 г.