А. Н. Майков, Миллер Орест Федорович, Год: 1888 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 37 минут(ы)

А. Н. МАЙКОВЪ.

(1838—1888).

Формы, мой другъ, совершенство — не все еще въ дл искусства:
Чистая пусть извнутри свтится въ ней мн душа.

Такъ выразился чествуемый нын поэтъ уже въ начал восьмидесятыхъ годовъ, т.-е. не особенно задолго до своего пятидесятилтняго юбилея. Слова эти, стало быть, выводъ изъ долгаго жизненнаго опыта,— выводъ тмъ боле драгоцнный, что онъ сдланъ представителемъ ‘чистаго искусства’, однимъ изъ тхъ, кто и самъ особенно цнилъ, и у кого особенно цнили совершенство формы. Въ этомъ совершенств, по его же признанію, стало быть, далеко не все, главное, стало быть, это — живая душа созданія.

Прежде, въ конц 60-хъ годовъ, особенно дорожа совершенствомъ формы, поэтъ говорилъ:

Возвышенная мысль достойной хочетъ брони,

Богиня строгая — ей нуженъ пьедесталъ,

И храмъ, и жертвенникъ, и лира, и кимвалъ,

И псни сладкія, и волны благовоній…

Малйшую черту обдумай строго въ ней,

Чтобъ выдержанъ былъ строй въ наружномъ безпорядк,

Чтобы божественность сквозила въ каждой складк,

И образъ весь сіялъ — огнемъ души твоей (II, 70).

Но такая черезъ-чуръ ужъ умышленная отдлка всякихъ мелочей не подйствуетъ ли расхолаживающимъ образомъ? Можетъ ли при ней уцлть настоящій огонь души? Въ самомъ дл, произведенія, отличающіяся избыткомъ заботливости о форм, не слишкомъ ли олимпійски спокойны, т.-е. холодны, безучастны къ человческой дол, какъ классическіе боги?

Совершенство формы, какъ формы, безъ особыхъ запросовъ со стороны содержанія, это — преимущественное свойство антологической поэзіи,— поэзіи во вкус древнихъ, когда-то превознесенной и воздланной у насъ Батюшковымъ и въ свою пору приводившей въ восхищеніе Блинскаго. Какъ поэтъ въ антологическомъ род, этимъ и открывшій свое поприще, А. Н. Майковъ является прямымъ послдователемъ Батюшкова,— Батюшкова даже боле, чмъ Пушкина. То произведеніе нашего поэта, которое прочитано было пятьдесятъ лтъ тому назадъ въ Московскомъ университет С. П. Шевыревымъ — небольшая пьеса Сонъ, такъ восхитившая Блинскаго — было въ чисто-антологическомъ вкус, это своего рода изваяніе въ стихахъ. Другое произведеніе нашего поэта, около того же времени прочитанное въ Петербургскомъ университет А. В. Никитенкомъ, пьеса уже большаго объема — Венера Медицейская — не до такой степени выдержана въ подробностяхъ, а потому и вызвала нкоторыя нападки со стороны критика и и самимъ поэтомъ уже не включалась въ полныя собранія его сочиненій. Поэтъ нашъ вообще очень строгъ къ себ и сталъ впослдствіи отвергать очень многое изъ прежнихъ своихъ произведеній (опять, повидимому, подъ первымъ неотразимымъ вліяніемъ Блинскаго). Б это именно строгость къ форм. Иногда она заходила у него уже слишкомъ далеко, иногда же страннымъ образомъ его критику выдерживало то, что не должно бы было ее выдержать. Такъ, имъ не пощажена поэма Дв судьбы, хотя въ ней есть прекрасныя частности, а у него уцлла поэма Странникъ, крайне растянутая и утомительная. Художническою строгостью А. Н. Майкова объясняется, что его стихотворенія умщаются въ какихъ-нибудь три тома. Если же принять въ разсчетъ, что между ними не мало переводовъ и подражаній (изъ греческихъ и римскихъ классиковъ, изъ Эдды, изъ сербскихъ и новогреческихъ псенъ, изъ Гте, Гейне и др.), то творческая производительность нашего поэта за 50 лтъ его дятельности окажется еще мене значительною. Дло именно въ томъ, что онъ относится къ процессу творчества строго, долго оставаясь за работою и довольно рдко за нее принимаясь. За то, съ другой стороны, удовлетворенный формой, онъ подчасъ слишкомъ снисходителенъ къ содержанію. Такимъ образомъ въ полныхъ собраніяхъ его сочиненій постоянно появляется ‘неаполитанскій альбомъ’, озаглавленный Миссъ Мери. Это, какъ извстно, рядъ небольшихъ картинокъ, связанныхъ на живую нитку, граціозныхъ, но мало содержательныхъ и совершенно холодныхъ по колориту. Но авторъ до того снисходителенъ къ нимъ ради техническихъ ихъ достоинствъ, что рука не поднялась у него даже на восьмистишіе о корол Фердинанд (No XXIII), отличающееся довольно легкомысленною скоромностью. Ради все искупающей формы, надобно думать, устоялъ предъ его строгою критикой и разсказъ аркадскаго селянина путешественнику, заключающійся сопоставленіемъ шашней классическихъ сатировъ съ нашими нравами помщичьихъ временъ, къ которымъ можно относиться только тономъ негодующей сатиры, а никакъ не съ игривостью въ ‘улыбательномъ род’ {Выраженіе Екатерины II въ Собесдник любителей Россійскаго слова.}. Но, вдь, и независимо отъ какихъ-либо сопоставленій, ‘козлоногій уродъ’, пристающій къ деревенскимъ красавицамъ, остается отвратительнымъ, несмотря ни на какія совершенства его скульптурныхъ и скульптурно-словесныхъ воспроизведеній. Скажемъ боле: противенъ и Анакреонъ,

Дряхлый, пьяный, весь разбитый,

Черепъ, розами покрытый…

Противны и т молодыя красавицы, которымъ кружитъ онъ головы и про которыхъ ухаживающіе за ними юноши говорятъ:

А он намъ хоромъ пли,

Что любить мы не умли,

Какъ когда-то онъ любилъ (I, 842).

Несмотря ни на какую антологическую грацію, не здоровое, а патологическое впечатлніе производитъ на насъ не особенно уже молодая Аспазія, когда она говоритъ намъ о своихъ ухаживаньяхъ за неподатливымъ подросткомъ:

Пускай я — женщина, а онъ еще мальчишка,

Но счастье, вдь, не въ томъ, чтобы самой любить

И чувствомъ пламеннымъ сгорать и наслаждаться,

Нтъ, счастіемъ его дышать и любоваться

И въ немъ неопытность въ блаженству пріучить…

А онъ — онъ чистое подобье полубога!

Онъ робокъ, онъ стыдливъ и даже дивъ немного,

Но сколько гордости въ приподнятыхъ губахъ,

И какъ краснетъ онъ при ласковыхъ словахъ… (I, 352—53).

Совсмъ нездоровое впечатлніе производитъ и четверостишіе изъ Марціала, исполненное такой безсердечной разсудочности:

Если ты хочешь прожить безмятежно, безбурно,

Горечи жизни не зная, до старости поздней,—

Друга себ не ищи и ничьимъ не зови себя другомъ:

Меньше ты радости вкусишь, меньше и горя (I, 90).

Мы не находимъ, несмотря на совершенство формы, никакого подъема духа и въ той эпикурейской псн, которая, однако же, порывается дойти до такого подъема:

О други! сыпьте розъ Гораціева сада

По симъ блющимъ костямъ,

И свжей кистью винограда

Внчайте черепъ — этотъ храмъ,

Чертогъ покинутый и сирый,

Гд обиталъ животворящій духъ

Во дни, когда киара съ звонкой лирой

Его плняли чуткій слухъ

И пилъ онъ розъ благоуханье,

Любилъ кристаллъ амфоры золотой,

И двъ горячія лобзанья,

И трепетъ груда молодой (I, 96).

Мы просто не понимаемъ, чего ради называться опустлымъ храмомъ тому черепу, въ которомъ гнздилось жизненное начало, способное лишь на подобныя, чисто-чувственныя проявленія? Столь же мало понятно намъ и то возвышенно-восторженное настроеніе, въ какомъ выходилъ нашъ поэтъ изъ Ватиканскаго музея и говорилъ:

Какъ будто музык безвстной я внималъ,

Какъ будто чудный свтъ вокругъ меня сіялъ,

Курился мирры дымъ и нардъ благоуханный

И нкто дивный былъ и тяготлъ надъ мной…

Съ душой, подавленной восторженной тоской,

Глядлъ въ смущеньи я на лики вковые,

Какъ Скиы дикіе, пришедшіе съ Днпра,

Средь блеска пурпура Царьградскаго двора,

Предъ благолпіемъ маститой Византіи

Внимали музык имъ чуждой литургіи… (I, 193).

Стихи чудесные, но заключающійся въ нихъ культъ античнаго міра является въ наши дни только вопіющимъ фактомъ переживанія.

Тотъ же культъ сказывается и въ томъ изъ Очерковъ, который озаглавленъ — Древній Римъ. Приниженно относя самого себя, со своими современниками, къ ‘печальнымъ сынамъ безцвтныхъ поколній’, поэтъ ‘трепещетъ въ сладостномъ восторг’ и восклицаетъ:

Иные люди здсь, намъ кажется, прошли

И врзали свой слдъ нетлнный на земли —

Великіе въ бдахъ, и въ битв, и въ сенат,

Великіе въ добр, великіе въ разврат…

Это ‘величіе въ разврат’ (не будь г. Майковъ такой мастеръ въ поэтической рчи, подобное выраженіе можно бы было отнести на счетъ услужливо подвернувшейся римы) объясняется, впрочемъ, дале, какъ нчто совсмъ уже не величественное, какою-то роковою, постороннею силой. Поэтъ говоритъ, обращаясь въ Риму:

Пороковъ и злодйствъ неслыханныхъ семья

За колесницею твоею позлащенной

Вползла въ твой вчный градъ, какъ хитрая змя… (I, 224—225).

Римскіе патріоты временъ упадка, какъ извстно, воображали, что змя, эта вползла въ Римъ изъ Греціи, т.-е. изъ другаго святилища тхъ же античныхъ чудесъ. Мене увлекающіеся изъ римлянъ должны были, конечно, сознаваться, что зародыши этой ‘хитрой зми’ таились въ нихъ же самихъ, таились уже въ ихъ предкахъ. Въ очерк Игры (съ эпиграфомъ: хлба и зрлищъ) поэтъ рисуетъ намъ одно изъ крупнйшихъ проявленій римскаго общественнаго разврата — разврата не въ буквальномъ смысл слова — и тутъ же выставляетъ гордаго римлянина, любующагося этихъ развратомъ, какъ какою-то добродтелью, и говорящаго:

Бросаются рабы у наръ на растерзанье —

Рабамъ смерть рабская! Собачья смерть рабамъ!

Что толку въ жизни ихъ, привыкнувшихъ къ цпямъ?

Достойны ихъ они, достойны поруганья… (I, 222).

Римлянинъ говоритъ это въ отпоръ гуманному греку, проклинающему Римъ за его лютые вкусы. На если грекъ могъ протестовать противъ безчеловчныхъ игръ цирка, то противъ рабства вообще и онъ, вдь, не протестовалъ. Подобный протестъ могъ раздаться только изъ того подземнаго Рима, про новое населеніе котораго говоритъ нашъ поэтъ:

Въ ндрахъ горы, между тмъ, собирались, какъ тни,

Ратники новыя вры, и рабъ, и патрицій,

Слышались странные звуки и чуждое пнье,

Будто Везувій, во мрак клокочущій лавой,

И выходили потомъ, просвтленные свыше,

Въ міръ на мученье съ глаголомъ любви и смиренья (I, 206).

Но почему же духовные потомки этихъ новыхъ людей, подкопавшихся извнутри подъ самыя основы древняго міра, могли возвратиться къ нему и даже дойти до какого-то религіознаго его культа? Почему же и для нашего поэта, по справедливому замчанію Блинскаго, ‘эллинское созерцаніе составляло такъ долго основной элементъ таланта’? Почему знаменитому критику пришлось сказать про него: ‘онъ смотритъ на жизнь глазами грека и иначе и не уметъ смотрть на нее’? Почему, наконецъ, и т проявленія глубокой душевной жизни, которыя сказывались же, однако, и у грековъ — въ ихъ трагедіи, по замчанію того же критика, такъ долго не затрогивались нашимъ поэтомъ? Критикъ въ свое время объяснялъ это не столько характеромъ таланта нашего поэта, сколько его молодостью, ‘еще переживающею моментъ гармоническаго единства съ природою въ дух древнихъ’. ‘Но придетъ время,— говорилъ онъ,— и, можетъ быть, въ душ поэта совершится движеніе: прекрасная природа не будетъ боле заслонять отъ его глазъ явленій высшаго міра — міра нравственнаго, міра судебъ человческихъ, народовъ и человчества’. Однажды, по замчанію критика, поэтъ нашъ ‘былъ близокъ къ трагическому элементу древней поэзіи — близокъ по содержанію, избранному имъ для самой большой своей пьесы, но онъ и не коснулся трагическаго, хотя, можетъ быть, и думалъ вполн его выразить…’ Критикъ разумлъ тутъ драматическую поэму: Олинъ и Эсирь, слабость которой, отмченная Блинскимъ и, очевидно, признанная самимъ поэтомъ, заставила послдняго оставить въ одномъ изъ позднйшихъ изданій только кое-что изъ этой поэмы и, наконецъ, совсмъ ее исключить изъ полнаго собранія своихъ сочиненій. Только гораздо позже, уже въ 1874 г., поэтъ нашъ проникся и трагическою стороной поэзіи древнихъ — въ своихъ сценахъ изъ Эсхилловой трагедіи Кассандра. Тутъ, конечно, основа уже глубоко-психологическая, хотя и не въ такой степени, какъ въ Софокловой Антигон, гд прямо даже поставленъ вопросъ объ отношеніи нравственнаго закона къ государственному, правды внутренней къ правд вншней. Но почему же, опять-таки налегаемъ мы, при существованіи такого глубокаго внутренняго содержанія въ самой поэзіи древнихъ, поэты даже недавняго времени оказываются способными откликаться въ ней не на то, что являлось въ ней предвозвстіемъ новой, углубленной и одухотворенной жизни, а преимущественно на то, преобладающее въ ней, раздолье чувственной жизни, которое только умрялось чувствомъ художнической мры и практически-философскаго благоразумія? Отчего, однимъ словомъ, не только Карамзинъ могъ восклицать: ‘о, греки! кто васъ не любитъ?’ — и Батюшковъ поэтически вторить ему, но и Майковъ гораздо уже позже могъ создать себ извстность именно какъ поэтъ въ антологическомъ род? Правда, и въ то уже время Блинскій находилъ у нашего поэта ‘зерно и зародышъ новой для него эпохи творчества, новыхъ созданій въ будущемъ’. Такимъ ‘зерномъ и зародышемъ’ представлялись ему, между прочимъ, стихи:

Блаженъ, кто сохранилъ еще знаменованье

Обычаевъ отцовъ, ихъ темнаго преданья,

Отвтствовалъ слезой на пніе псалма,

Кто, волей оторвавъ сомннія ума,

Святую Библію читаетъ съ умиленьемъ

И, внявъ церковный звонъ, въ ночи, съ благоговньемъ,

Съ молитвою зажегъ предъ образомъ святымъ

Свчу завтную и плакалъ передъ нимъ (I, 71).

Но поэтъ, повидимому, вздыхалъ по такомъ блаженств, какъ изгнанникъ рая у его дверей.

Блинскій отмтилъ тогда у нашего поэта еще и другую пьесу того же особеннаго покроя — Ангелъ и Демонъ, — пьесу, воспроизводящую передъ нами борьбу въ человк тхъ двухъ началъ, которыя могутъ быть также названы небомъ и землею. ‘Какая глубокая идея!’ — воскликнулъ онъ, не вполн, однако же, удовлетворенный формою, которая, по его выраженію, ‘не совсмъ охватила и выразила это необъятное содержаніе’. Блинскій предложилъ даже особую поправку въ конц пьесы. Припомнимъ этотъ конецъ:

Но торжество кому-жь уступитъ

Въ пыли рожденный человкъ?

Внецъ ли вчныхъ пальмъ онъ купитъ,

Иль чашу временную нтъ?

Господень ангелъ тихъ и ясенъ.

Его живитъ смиренья лучъ,

Но пышный демонъ такъ прекрасенъ,

Такъ лучезаренъ и могучъ 1 (I, 66).

Блинскій находилъ эпитетъ ‘пышный’ въ примненіи къ демону неудовлетворительнымъ, думалъ, что слово ‘гордый’ больше бы шло къ внутреннему смыслу пьесы. Поэтъ, должно быть, согласился съ критикомъ: въ полныхъ собраніяхъ его сочиненій слово пышный замнено уже словомъ гордый. Мы съ своей стороны полагаемъ, что и пышный тутъ кстати. Этотъ эпитетъ указываетъ на т чувственныя приманки земли, поэтизированіе которыхъ и составляло господствующій элементъ древняго искусства,— тотъ элементъ, вопреки которому сказались у нашего поэта стихи, также отмченные тогда Блинскимъ:

Жизнь безъ тревогъ — прекрасный, свтлый день,

Тревожная — весны младыя грезы,

Тамъ — солнца лучъ, а въ зной — оливы снь,

А здсь — и громъ, и молнія, и слезы…

О, дайте мн весь блескъ весеннихъ грезъ

И горечь слезъ, и сладость слезъ! (I, 33).

‘На эту пьеску,— говорилъ Блинскій,— не нужно комментаріевъ, кто жаждетъ такъ же и горечи, какъ и сладости грезъ, тотъ будетъ ‘царства дивнаго всесильный властелинъ’. Но критикъ остановился, наконецъ, и еще на одномъ перл неантологическихъ стихотвореній Майкова, а именно на Раздумъи. Онъ видлъ въ немъ верхъ совершенства во всхъ отношеніяхъ: въ ‘антологической, роскошно художественной форм, оно, по замчанію критика, поражаетъ содержаніемъ изъ другой сферы’. Первая половина пьесы посвящена характеристик спокойной жизни ‘подъ крыломъ домашнихъ ларъ’. Картина — въ гораціанскомъ стил съ различный образами изъ классической миологіи. А кончается она такимъ задушевнымъ признаніемъ:

Но я бы не желалъ сей жизни безъ волненья,

Мн тягостно ея размрное теченье.

Я въ тайн бы страдалъ и жаждалъ бы порой

И бури, и тревогъ, и вольности святой,

Чтобъ духъ мой крпнуть могъ въ бореніи мятежномъ

И, крылья распустивъ, орломъ широкобжнымъ

При общемъ ужас надъ льдами горъ витать,

На бездну упадать и въ неб утопать (I, 6—7).

Это уже не по части олимпійскаго величія съ его невозмутимымъ покоемъ. Это именно тмъ и цнно, что тутъ ‘свтится извнутри душа’. Но если уже въ то время она такъ свтилась у нашего поэта, то что же заставляло его поэтизировать гадкаго старикашку Анакреона, со своею, увнчанной розами, лысиной волочащагося за двчонками, или чувственную Аспазію, самолюбиво-довольную тмъ, что ей, наконецъ, удается нарушить двственный покой юноши, прежде чмъ усплъ окрпнуть его духъ, успли распуститься, уносящія его въ высь, орлиныя крылья? Что же заставляло нашего поэта игриво подтрунивать надъ романическими успхами ‘козлоногаго урода’ и ихъ сходствомъ съ отвратительными романами крпостной поры, или же надъ тмъ, ради чего король Фердинандъ, прибравъ изъ своего сада нагихъ Венеръ, не прибралъ раздтыхъ Геркулесовъ?

Для того, чтобы антологическая поэзія снова могла получить обаяніе и граждане новаго міра могли возгорть желаніемъ перевоплощаться въ грековъ и римлянъ, должны были накопиться особыя историческія причины, надъ смысломъ которыхъ, къ сожалнію, не особенно задумывался нашъ поэтъ, хотя поводъ къ тому не разъ ему представлялся. Такой поводъ прямо подавала ему его небольшая поэма Послдніе язычники. Вся сила въ томъ, что эти люди только воображали себя послдними язычниками, не умя догадаться, что тотъ императорскій декретъ, который объявилъ христіанство государственною религіей, прямо вносилъ языческую отраву въ самое лоно христіанской общины. Декретъ этотъ, происходившій отъ первосвященнической функціи римскаго императора, объявлялъ христіанство врою, имъ приголубленною, и служилъ приманкою въ ряды христіанъ для такихъ людей, которые только хотли угодить этимъ императору и у которыхъ не было ничего общаго съ христіанами. Подъ новою кличкой, эти люди оставались тми же старыми язычниками, хотя и возлагали на себя крестъ, подобно тому, какъ чисто-языческимъ оставался и шь государственный строй имперіи, хотя въ ней ниспровергались кумиры и созидались христіанскіе храмы, ‘съ благовстомъ которыхъ, по выраженію нашего поэта, сливалась побдная воинская труба’. Совсмъ не задумавшись надъ такимъ нелогическимъ сочетаемъ, поэтъ просто оборвалъ свою небольшую поэму о послднихъ язычникахъ, сказавъ про нихъ:

Ушли. Распятіе въ пути

На перекрестк ихъ встрчаетъ…

Но нтъ! не поняли они,

Что Божій Сынъ и ихъ прощаетъ (I, 320).

Но, вдь, дло не въ томъ, а въ той ‘хул на Духа Святаго’, которая не прощается,— въ неизгладимомъ грх кесаря, вторгшагося въ область Божію, возмнившаго себя обладающимъ правомъ удостоить христіанство своей санкціи, попрежнему, считавшаго себя divus’омъ, сохранившаго при этомъ весь языческій развратъ и всю кровожадность Тиверіевъ и Нероновъ, а изъ усердія къ новой вр декретировавшаго смертную казнь за уклоненія отъ ея догматовъ? Несмотря на недогадливый ужасъ ‘послднихъ язычниковъ’, вдь, тотъ же кесарь и создавалъ имъ прямыхъ преемниковъ въ лиц тхъ лже-христіанъ, которые такъ быстро расплодились посл его декрета, расплодились и внесли отраву въ христіанскую общину. Чмъ дале, тмъ осязательне оказывалось, что званіе христіанина — это только какой-то новый государственный санъ, вовсе не обязывавшій на какую-нибудь новую жизнь, такъ какъ, вдь, въ государств все оставалось по-старому. Если бы оно не осмлилось придать свою санкцію христіанству, а попросило ея у него, то христіанство никогда бы не освятила своимъ признаніемъ стараго римскаго государства съ его обожествленнымъ, порочнымъ кесаремъ, съ его раболпствомъ и его развратомъ, съ его безчеловчною жестокостью въ нравахъ и въ законодательств. При ‘вр безврной’ новаго Рима, т.-е. Византіи, при ‘слпой ея гордости’ {Выраженія Хомякова.}, своимъ міродержавнымъ величіемъ, унаслдованнымъ отъ стараго Рима,— тмъ, кто не мирился со всею этою фальшью, приходилось переходить на ту почву отшельническую, которая существовала еще до христіанства на азіатскомъ и африканскомъ восток, и которой нашъ поэтъ, коснулся въ, своемъ Жрецы — отрывк изъ поэмы, отличающемся удивительными красотами изобразительной поэзіи, дающемъ непосредственно, такъ сказать, почувствовать и знойную природу, и зной въ крови, мшающій устоять передъ чувственными соблазнами, но, въ то же время, отличающемся недодуманностью содержанія. Между тмъ, содержаніе тутъ таково, что могло бы кинуть свтъ и на т явленія византійской жизни, которыми опять-таки подготовлялся открытый возвратъ на лоно классической опоэтизированной, чувственности. Въ сладострастной Лезбіянк, одерживающей, наконецъ, побду надъ Изидинымъ жрецомъ, гнздится, очевидно, тотъ пышный — именно пышный — демонъ, который рисуется и во множеств средневковыхъ, легендъ о неотвязчивости искушеній,— легендъ, такъ хорошо знакомыхъ и древне-русской письменности. Между тмъ, на то, почему не устоялъ передъ этимъ демономъ жрецъ, какъ не устояли, по крайней мр, временно, и многіе другіе уже не жрецы, сдланъ нашимъ поэтомъ только слабый намекъ, тогда какъ намеку слдовало бы обратиться въ цлую, ясно проводимую мысль,— мысль, пронизывающую всю поэму (цлая поэма непремнно бы создалась, было бы изъ чего создать ее, если бы мысль эта вполн сознавалась поэтомъ). Вспомнимъ только рчь жреца къ народу передъ удаленіемъ его въ пустыню,— рчь, являющуюся данью его тому гордому — на этотъ разъ прямо гордому — демону, которому платили такую же щедрую дань и многіе средневковые не-жрецы:

Я жилъ средь васъ, я посщалъ

Вертепы роскоши порочной

И яствъ и питій искушалъ

Себя я запахомъ нарочно,

Смотрлъ на пляски вашихъ двъ,

Коварный слушалъ ихъ напвъ,

Съ мшкомъ, набитымъ туго златомъ,

Ходилъ по рынкамъ я богатыхъ,—

Но вотъ — ни крови, ни очамъ

Своей души въ соблазнъ я не далъ.

Я вашихъ брашень не отвдалъ,

И злато бросилъ нищимъ псамъ

И чистъ, какъ духъ, иду я нын,

Чтобъ съ Богомъ говорить въ пустын!’ (I, 310—811).

Но напрасно онъ такъ самоувренно считаетъ себя обратившимся разъ -навсегда въ какого-то чистаго духа. Если бы онъ дйствительно принялъ въ себя того Божьяго ангела, который борется въ человк съ гордымъ ‘пышнымъ демономъ, онъ не величалъ бы своихъ ближнихъ нищими псами. Въ этихъ словахъ жреца — вся разгара того пораженія, какое онъ, наконецъ, потерплъ. Въ этомъ жрец не оказывается того, что одно только и способно не дать человку поддаться никакимъ соблазнамъ,— недостаетъ любви,— той любви къ своему брату, рар которой и не приходится намъ допускать для себя какой-либо львиной доли. Классическое чувство мры,— мры, предписываемой личнымъ благоразуміемъ, тутъ, вдь, совсмъ недостаточно. Недостаточнымъ оказывалось очень часто — уже не въ древности, а въ средніе вка — и другаго рода благоразуміе личное, благоразуміе съ другаго конца — религіозно практическій разсчетъ на то, что здшнія блага не прочны, а тамошнія блага вчны. Вполн надежная сила устоя заключается только въ любви къ ближнему, въ обузданіи во имя ея своей ненасытной плоти, въ самоотверженіи ради братьевъ. Но, вдь, любви, настоящей любви къ людямъ и не могло же, наконецъ, быть въ отрознивающей отъ нихъ пустын. Напрасно въ нашихъ народныхъ духовныхъ стихахъ она величается матерью, на самомъ дл она слишкомъ часто оказывалась въ нравственномъ смысл мачихой, такъ сильно противодйствовавшей у насъ на Руси воспитательному значенію общины. Повидимому, общин предстояло только развиваться и крпнуть подъ теплымъ кровомъ настоящаго дятельнаго христіанства, въ вид вселенской церкви развернувшаго свои объятія на цлый міръ, но пережившіе христіанство и ставшіе во глав, его римскіе кесари, разогнавъ по пустынямъ всхъ лучшихъ людей, невольно обратили ихъ въ новыхъ ‘жрецовъ Изидиныхъ’.

Многимъ изъ нихъ удавалось, правда, устоять, но устоять уже ради прочности неземныхъ личныхъ благъ, ради славы и чести одержаной надъ собою побды, т.-е. устоять безплодно для общества, которое если и увлекалось при этомъ примромъ, то опять-таки примромъ личнаго духовнаго самоудовлетворенія и личной загробной заслуги. Одного изъ такихъ новйшихъ ‘жрецовъ Изидиныхъ’ выставилъ намъ нашъ поэтъ въ своей Легенд о Констанцкомъ собор,— одномъ изъ своихъ лучшихъ произведеній,— лучшихъ не только по форм, но и по иде.

Былъ въ собраньи этомъ старецъ,

Изъ пустыни вызванъ папой,

И почтенъ за строгость жизни…

Кардинальской красной шляпой.

Ему, какъ и прочимъ, присутствовавшимъ въ зал собора, послышалось вдругъ чарующее пніе соловья. Оно не соединялось для него ни съ какими мірскими, чувственными воспоминаніями, въ воображеніи его и не думало возникать, сопровождавшееся такимъ же пніемъ, какое-либо урочное свиданіе въ Неапол, въ Праг или на берегу Рейна, свиданіе съ какою либо ‘новою Гебой — разливательницей вина въ трактирахъ’. Все это, существовавшее въ свое время для многихъ другихъ, тутъ присутствующихъ, для него, надо думать, даже вовсе не существовало. Совершенно о другомъ заговорилъ ему соловьиный голосъ.

Вспомнилъ онъ, какъ тамъ, въ пустын,

Миръ природы, птичекъ пнье

Укрпляли въ сердц силу

Примиренья и прощенья,

И, какъ шепотъ раздается

По пустой, огромной зал,

Такъ въ душ его два слова:

‘Жалко Гуса’ прозвучали…

Но, видно, и сама гармонія, разлитая въ природ, не слишкомъ-то дйствовала на его душу, обособившуюся отъ другихъ людей, отвыкшую отъ той гармоніи нравственной, которая составляетъ задачу человческаго общества,— видно, и дружное пніе птичекъ не очень-то настроило его тамъ на примиреніе и прощеніе, такъ какъ въ пустын, вдь, и не съ чмъ мириться, и нечему прощать, при отсутствіи тамъ какой-либо борьбы, кром борьбы со своими уединенными помыслами. Только что почувствовавъ жалость къ Гусу, старикъ сейчасъ же и пришелъ въ себя, опомнился, спохватился.

Онъ, какъ будто перепуганъ

Звукомъ собственнаго слова,

Костылемъ ударилъ объ полъ

И упалъ на мсто снова.

‘Пробудитесь!’ возопилъ онъ,

Блдный, ужасомъ объятый:

‘Дьяволъ, дьяволъ обошелъ иксъ!

Это гласъ его проклятый…’

Дло дошло въ немъ до такого самоослпленія, что за демонскій голосъ принятъ имъ голосъ ангела, точно будто бы воплотившагося въ этой птичк съ ея умиротворяющимъ пніемъ. А все, разумется, отъ того, что преобладающимъ чувствомъ въ немъ была не любовь, а страхъ,— страхъ, какъ бы не лишиться той щедрой мзды, которая ожидала его за весь его пустынный подвигъ,— мзды отъ того небеснаго Сюзерена, измной которому представлялось малйшее снисхожденіе къ еретикамъ, а Гусъ, вдь, и былъ для всего собранія именно еретикомъ, т.-е. личнымъ врагомъ того подателя вчныхъ леновъ, какимъ представлялся |феодально-религіозному воображенію этого собранія Царь небесный.

Ужаснулося собранье,

Стало съ мстъ своихъ, и хоромъ:

‘Да воскреснетъ Богъ’ запло

Духовенство всмъ соборомъ,

И, очистивъ духъ отъ бса

Покаяньемъ и проклятьемъ,

Вс упали на колни

Предъ серебрянымъ распятьемъ,—

И, возставъ, оганна Гуса,

Церкви Божьей во спасенье,

Въ назиданье христіанамъ,

Осудили на сожженье… (И, 175—178),

Вдь, не даромъ же они издавна потрудились уловить своимъ изуврскимъ соблазномъ и малыхъ сихъ и могли, такимъ образомъ, разсчитывать на сочувствіе съ ихъ стороны, такъ наглядно выразившееся въ той бдной старушк, которая притащила для Гусова костра охапку, быть можетъ, послднихъ своихъ дровецъ и вызвала у великаго мученика добродушное замчаніе: sancta simplicitas! Но если такая выслуга передъ Богомъ являлась прямымъ увнчаніемъ порижническаго самообузданія въ пустын, то подобною выслугой, съ другой стороны, самымъ удобнымъ образомъ покрывалось даже полнйшее потворство страстямъ. Эта сторона средневковаго изуврства мтко схвачена нашимъ поэтомъ въ его Легенд объ испанской инквизиціи — въ лиц того исповдника, который, узнавъ семейную тайну королевы Изабеллы еще до исповди (при помощи правила, что цль оправдываетъ средства), налагаетъ на нее такую епитимью:

Ополчися на нечестье!

Въ царств зло вели измрить,

Отличить худыхъ отъ добрыхъ,

Совсть каждаго проврить!…

Тотчасъ видно въ человк,

Чмъ онъ дышетъ, чмъ напитанъ,

Изъ того ужъ, какъ онъ смотритъ,

Изъ того ужъ, какъ молчитъ онъ!…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Трибуналъ устрой духовный,—

Говорилъ онъ,— ‘чрезвычайный’,

Чтобъ слдилъ онъ въ цломъ царств

За движеньемъ мысли тайной…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Чтобъ стоялъ онъ, невидимый,

Въ школахъ, въ храмахъ, подъ землею

И между отцомъ и сыномъ,

Между мужемъ и женою… (I, 305—806).

Вотъ такое-то извращеніе христіанства, такая замна добраго пастыря, полагающаго душу за своихъ овецъ, какимъ-то живымъ сочетаніемъ лисы и волка, обузданіе страстей ради личной выслуги и открытое разршеніе на вся, ради боле успшной вербовки тюремщиковъ и палачей на еретиковъ, къ которымъ сопричислялись и люди, подобные Гусу,— вотъ это-то накопленіе всякой мерзостной лжи на мст свят, еще въ самомъ начал ея появленія вызвавшее Юліана Отступника, сказалось, наконецъ, и тмъ огульнымъ отступничествомъ на интеллектуальныхъ верхахъ, которое извстно подъ именемъ возрожденія классической древности. Извстно, что имъ, съ нарушеніемъ всякихъ оффиціальныхъ приличій, откровеннйшимъ образомъ увлеклась и такая гіена въ папской тіар, такая вавилонская блудница въ образ первосвященника, какъ ‘непреподобнйшій’, по выраженію Максима Грека, Александръ VI — этотъ палачъ такого ‘еретика’, какъ еронимъ Савонаролла. Мы, такимъ образомъ, подошли къ той небольшой поэм нашего поэта, которая носитъ на себ его имя, имя доминиканскаго монаха, по призыву котораго былъ зажженъ костеръ, испепелившій, вмст съ предметами роскоши, и произведенія античнаго чувственнаго искусства,— монаха, который нсколько лтъ спустя самъ былъ сожженъ на костр за то, что уличалъ въ безвріи и разврат самого папу. Тема богатая и многосторонняя, но недостаточно продуманная и боле съ вншней стороны обработанная нашимъ поэтомъ. Въ конц, — это правда,— онъ, повидимому, заглядываетъ въ самую глубь своей темы, говоря про Савонароллу:

Христомъ былъ духъ его напитанъ

И за Него на казнь онъ шелъ,

Христа же именемъ прочитанъ

Монаху смертный протоколъ,

И то же имя повторяла

Толпа, смотря со всхъ сторонъ,

Какъ рухнулъ съ вислицы онъ

И пламя въ мигъ его объяло

И, задыхаясь, произнесъ

Онъ въ самомъ пламени: ‘Христосъ! ‘

Но, заглянувъ въ самую глубину событія, поэтъ, однако же, не достаточно вдумчиво останавливается на ней, хотя и спрашиваетъ:

Христосъ! Христосъ! Но, умирая,

И по слдамъ твоимъ ступая,

Твой подвигъ сердцемъ возлюбя,

Христосъ! онъ понялъ ли тебя? (I, 271).

Отвтъ на это дается отрицательный, но почему? Самъ поэтъ выставляетъ Савонароллу вдохновеннымъ противникомъ золотаго тельца съ его потворствомъ чувственности, которому несомнннйшимъ образомъ послужило и тогдашнее откровенное увлеченіе древностью, понятное собственно какъ протестъ противъ фарисейскаго лицемрія и общественной безплодности средневковаго аскетизма. Возставая противъ роскоши и разврата, проповдуя ‘отсченіе отъ себя лишнихъ и ненужныхъ потребностей’ {Выраженіе Достоевскаго.}, которыя неминуемо ведутъ къ заданію чужаго вка, къ взиманію всевозможныхъ человкоубійственныхъ процентовъ, проповдуя это въ пышномъ город и открыто изобличая самого развратника папу, сорвавшаго съ себя всякую лицемрную маску вслдствіе полнйшей увренности въ прочности своей власти, Савонаролла велъ общественную борьбу, служилъ и въ монашескомъ сан несомннную общественную службу. Мы ршительно не понимаемъ, почему поэтъ указываетъ ему на то, что Христосъ, вдь, не гналъ не чистыхъ радостей? Разв таковы т радости, которыя связаны съ культомъ золотаго тельца? Поэтъ напоминаетъ суровому доминиканцу и о томъ, что, возрождая Магдалину, Христосъ благословлялъ на жизнь дтей. Но, вдь, подйствовать возрождающимъ образомъ, подйствовать силою любвеобильнаго слова на такую блудницу въ первосвященнической риз, какъ Александръ VI, едва ли не было такъ же безнадежно, какъ подйствовать на даря Ирода, если же Савонаролла, вмсто того, чтобы благословлять, проклиналъ или какимъ-нибудь образомъ губилъ дтей, то это надобно было показать въ самомъ дйствіи поэмы. Между тмъ, все, что въ ней говорится о немъ, не даетъ поэту достаточнаго права сказать, что е суровый ликъ доминиканца былъ чуждъ любви’. Оно, можетъ быть, и вышло бы такъ, если бы ликъ этотъ былъ боле тщательно освщенъ поэтомъ, но это ршительно не вытекаетъ изъ того освщенія, которое имъ дано. А что недостатокъ любви и даже полнйшее ея оскудніе ярко сказывалось въ образ средневковаго аскета вообще, образ исключительно и, притомъ, безплодно суровомъ, какъ и въ образ породившаго его государственнаго христіанина, это не подлежитъ никакому сомннію, и въ этомъ-то, разумется, и разгара какъ стараго Юліана Отступника, такъ и многочисленныхъ возрожденій его вплоть до нашего времени. Первоначальное же происхожденіе Юліана — въ той Византіи съ ея ‘безврною врой’, которая, въ сущности, есть тотъ же Римъ.

Но поэтъ нашъ, повидимому, далекъ отъ того, чтобы признать это. Въ одной изъ своихъ позднйшихъ поэмъ — Судъ предковъ — онъ выводитъ потомка стараго боярскаго рода, который, обратившись изъ космополита въ поклонника родной старины, говоритъ про другихъ:

Не могутъ-де понять,

Все точку зрнія берутъ

На міръ изъ Рима! Надо взять

Изъ Византіи — и поймутъ (III, 63)

Между тмъ, такое желаніе видть два различныхъ элемента въ томъ, то, въ сущности, сродно по своей общей язычески-государственной основ, ведетъ къ печальному заблужденію, будто міродержавное византійство вселенская церковь органически между собою связаны. Такое смшеніе понятій не даетъ различать въ древне-русской жизни христіанскую стихію ь ея міровымъ идеаломъ, трудно осуществимымъ и въ отдаленномъ буду[ежъ, отъ пережившаго свой историческій вкъ національно-ограниченнаго византійства. Такая неясность понятій неизбжно ведетъ къ тому смшенію Божьяго съ кесаревымъ, которое сказалось у нашего поэта въ его словахъ про Карамзина, что онъ въ своей исторіи, вмст съ образами святыхъ подвижниковъ и земскаго великаго царя, выставилъ передъ нами:

И образъ цлаго народа, что пронесъ

Сквозь всяческихъ невзгодъ имъ созданное царство,

И всмъ, всмъ жертвовалъ во имя государства,

Жива бо церковь въ немъ, а въ ней Христосъ Господь (III, 95).

На самомъ же дл народъ, по воззрнію истинной церкви, не можетъ приносить въ жертву государству свою живую душу съ ея, направляемою лишь Богомъ, совстью, потому что церковь не можетъ признать себя воплотившеюся въ существующемъ государств, слившеюся съ нимъ въ одно, какъ душа съ тломъ. Такое же смшеніе понятій видимъ мы у А. Н. Майкова и въ одной изъ послднихъ его поэмъ (Княжна) — въ лиц того поэта, который восторженно говоритъ о Москв, какъ о третьемъ Рим, и о русскомъ народ, который

… весь — отъ смерда до царя — идетъ

И государству въ крпость отдается,

И терпитъ все, лишь вра да спасется…

Точно будто бы вра не можетъ спастись безъ такого закрпощенія, или, врне сказать, точно будто бы живая, плодотворная вра можетъ спастись при такомъ закрпощеніи человка государствомъ…

Указанное нами смшеніе понятій помшало нашему поэту въ довольно многочисленныхъ стихотвореніяхъ его изъ русской исторіи придти къ тому всестороннему пониманію русской исторической жизни, котораго нтъ и въ его историческихъ очеркахъ въ проз, написанныхъ для народа. А, между тмъ, поэтическое чутье родной народности съ такою силой сказалось у него въ мастерскомъ воспроизведеніи Слова о полку Игоремъ и въ глубокомысленной вступительной стать объ его историческомъ и историко-литературномъ значеніи. Это чутье сказалось у нашего поэта и въ такихъ прелестныхъ картинахъ изъ народнаго быта, какъ Дурочка или какъ Мать, и въ тхъ картинахъ природы, отъ которыхъ такъ и ветъ воздухомъ нашей степи и нашихъ полей. Впрочемъ, А. Н. Майковъ, какъ всесторонне отзывчивый художникъ, тутъ не боле дома, чмъ подъ пламеннымъ небомъ Италіи и Испаніи или на суровомъ Скандинавскомъ свер съ его печальнымъ миомъ о преждевременно гибнущемъ свтломъ бог, столь же понятномъ поэту, какъ и жизнерадостные боги Греціи съ одной стороны,какъ ярко-сумрачные символы Апокалипсиса — съ другой.

По своей способности перевоплощаться подобнымъ образомъ, становиться художникомъ-гражданиномъ всевозможныхъ временъ и мстъ, или же (употребляю выраженіе Достоевскаго) по умнью быть въ этомъ смысл всечеловкомъ, А. Н. Майковъ прямо напоминаетъ намъ великаго Пушкина, какъ, съ другой стороны, своимъ преобладающимъ сродствомъ съ міромъ классической древности онъ является продолженіемъ Батюшкова.

Другой вопросъ, насколько поэтъ нашъ оказывается своимъ въ безпредльномъ мір человческой души, насколько онъ чуетъ ее везд, несмотря на различія мстъ и временъ, какъ живую, всегда единую человческую душу, насколько глубоко онъ проникаетъ въ ея сокровенные тайники? Однажды А. Н. Майковъ остановился на задач, доступной только для глубокаго психолога, это — его поэма Пульчинелъ, напоминающая L’homme qui rit Виктора Гюго. Жизнь души, щедро одаренной умомъ и сердцемъ, одаренной и художническимъ дарованіемъ и привязанной къ самому уродливому тлу, грубо застилающему своимъ отталкивающимъ безобразіемъ самыя лучшія ея проявленія, — тлу, мшающему этой душ быть любимою не только въ тсномъ и личномъ, но и въ широкомъ смысл, а потому и мшающему общественному служенію этой высокой души,— вотъ глубокомысленная программа поэмы, къ сожалнію, такъ и оставшаяся въ ней только программою. Прочитавъ ее до конца, мы остаемся только озадачены ея темой, но мы не согрты, не растроганы ея выполненіемъ. Видимо, чего-то недостаетъ, недостаетъ въ творческихъ пріемахъ поэта, — той души, которая, по его же собственному выраженію, должна ‘извнутри свтиться’ въ совершенств поэтической формы. Едва ли это не результатъ, продолжительной освоенности съ антологическою поэзіей, слишкомъ вншнею въ своей красот, а потому и неизбжно холодною.

II.

Засуха!… Воздухъ спитъ и небеса молчатъ…

И арфъ эоловыхъ безмолвенъ грустный рядъ…

Т арфы — это вы, пвцы моей отчизны!

То образъ вашихъ думъ, исполненныхъ тоской,

Мечтой заоблачной и грустной укоризной!…

Молчатъ он, молчатъ, какъ арфы, въ этотъ зной.

Но еслибъ мимо ихъ промчался вихремъ геній

И жизни духъ пахнулъ въ родимой сторон —

На встрчу новыхъ силъ и новыхъ откровеній

Какими-бъ звуками откликнулись он!

Такъ писалъ нашъ поэтъ въ 1856 г., т.-е. въ такую пору, когда, въ сущности, усплъ уже пахнуть у насъ духъ жизни. Но онъ, если угодно, пахнулъ въ извстномъ смысл еще и ране, и самому А. Н. Майкову приходилось откликаться ему на встрчу подобно эоловой арф. Этимъ духомъ жизни повяло во время восточной войны, которой посвятилъ нашъ поэтъ даже цлый небольшой сборникъ стихотвореній, появившійся подъ заглавіемъ: 1854-й годъ. Это было первою поэтическою данью его злоб дня,— данью, какой не можетъ не платить поэтъ, несмотря ни на какое служеніе ‘чистому искусству’,— не можетъ не платить, если онъ хотя сколько-нибудь живой человкъ. Дань эта, разумется, должна приноситься отъ полноты души, и тогда въ ней не будетъ никакихъ отступленій отъ настоящаго, независимаго искусства. Надо думать, что поэтъ нашъ впослдствіи не былъ удовлетворенъ въ этомъ смысл своими стихотвореніями 1854 г., а потому и не включалъ ихъ въ изданія своихъ сочиненій, кром одного Клермонтскаго собора. Впрочемъ, и эта поэма перепечатывалась имъ не вся, отъ нея отброшено было заключеніе, которое составляло переходъ отъ перваго крестоваго похода въ современной написанію поэмы европейской коалиціи противъ Россіи за Турцію. Въ заключеніи этомъ указывалось на то, что когда Европа увлекалась крестовыми походами,

Востокъ чреватъ былъ Чингисханомъ,

Что

… Русь одна тогда была

Сторожевымъ Европы станомъ

И ужъ за вру кровь лила…

Говорилось тутъ и о томъ, что благодарная и вполн сочувственная роль перешла, наконецъ, къ намъ однимъ,

… что намъ пришлось на долю

Свершить, что Западъ начиналъ,

Что насъ отнын Богъ избралъ

Творить Его святую волю,

Что мы подъ знаменемъ креста

Не лицемримъ, не торгуемъ,

И фарисейскимъ поцлуемъ

Не лобызаемъ мы Христа… *)

*) 1854-й годъ. Стихотворенія А. Н. Майкова. Спб., 1855 г., стр. 18—20.

Заключеніе это, должно быть, было исключено поэтомъ вслдствіе пережитыхъ имъ, какъ и всми нами, тяжелыхъ разочарованій. Но имъ исключены были изъ своихъ сочиненій и цлыя стихотворенія той же норы, тогда какъ въ сборник стиховъ Хомякова уцлло все, вызванное ею. Дло въ томъ, что Хомяковъ не ограничился мыслью, заключающеюся въ стихахъ А. Н. Майкова:

Пора забыть навты злые,

Пора и намъ глаза открыть,

И перестать намъ о Россіи

Съ чужаго голоса судить…

Хомяковъ, притомъ же, не въ силахъ бы былъ сказать вмст съ Майковымъ про Россію:

И пусть она еще ребенокъ,

Но какъ глядитъ уже умно!

Еще чуть вышла изъ пеленокъ —

Но сколько ею создано! *)

*) Тамъ же, стр. 6—8 (стихотвореніе Памяти Державина).

Хомяковъ, вдь, со всею искренностью признавалъ, что на этомъ, тогда уже почти тысячелтнемъ, ‘ребенк’

… Увы! такъ много

Грховъ тяжелыхъ налегло!

Хомяковъ за то и не говорилъ про свой стихъ того, что тогда относилъ къ своему стиху А. Н. Майковъ:

Въ немъ блещетъ идеалъ Россіи молодой,

Который свтитъ вамъ водительной звздой,

Тотъ гордый идеалъ, который, окрыляя

Любовію нашъ духъ въ годину горькихъ бдъ,

Все осязательнй и ярче тридцать лтъ

Осуществляется кодъ скиптронъ Николая *).

*) Тамъ же, стр. 21—22 (Посланіе въ лагерь).

Авторъ Навуходоносора былъ далекъ отъ такого идеализма, а потому былъ и боле подготовленъ къ разочарованіямъ. За то онъ, несмотря ни на какія разочарованія, могъ и не отказываться отъ своихъ тогдашнихъ стиховъ, въ которыхъ, съ увлеченіемъ говоря о великомъ призваніи Россіи, онъ съ глубокою горестью говорилъ и объ ея великихъ грхахъ.

Когда грхи эти выступили, наконецъ, наружу въ сознаніи разумнаго большинства, нашему поэту пришлось откликнуться звуками своей эоловой арфы ‘на встрчу новыхъ силъ и новыхъ откровеній’. Тогда-то (въ 1856 г.) онъ и молился своею поэтическою молитвой:

Уже надъ нивою, гд мысли смена

Тобой насажены, повяла весна

И непогодами несгубленныя зерна

Пустили свжіе ростки свои проворно,—

О, дай намъ солнышка! пошли ты вдра вамъ,

Чтобъ вызрлъ ихъ побгъ по тучнымъ бороздамъ!

Но поэтъ не увлекался своимъ сравненіемъ духовнаго посва съ обыкновеннымъ,— онъ сознавалъ, что на духовной нив нельзя ожидать такихъ быстрыхъ всходовъ,— а потому и закончилъ скромнымъ желаніемъ:

Чтобъ намъ, хоть опершись на внуковъ, стариками

Придти на тучныя т нивы подышать

И, позабывъ, что мы ихъ полили слезами.

Промолвить: ‘Господи! какая благодать!’ (Соч. II, 127).

Но поэтъ нашъ состарился, состарились вслдъ за нимъ и многіе изъ насъ, а любоваться такими благодатными всходами все еще не приходится. Придется ли еще любоваться ими и нашимъ внукамъ? Въ воздух, за всю прежнюю пору, слишкомъ много накопилось всего такого, отъ чего собираются, наконецъ, грозы, и, собравшись, держатся тмъ упорне, чмъ доле все это накоплялось. Поэтъ нашъ чуялъ такія грозы и какъ бы старался заговорить ихъ своимъ поэтическимъ словомъ, обращаясь съ другой стороны и къ тому солнцу, какимъ является высшая власть, направляемая на добро и правду,— обращаясь къ этому солнцу съ напоминаніемъ о томъ, чтобы оно не смущалось грозами, а упорно ихъ побждало всмъ своимъ полнымъ свтомъ и всею силой плодотворнаго тепла. Поэтъ нашъ воспользовался для этого извстнымъ стихотвореніемъ Шамиссо Пвецъ, обработка котораго относится у А. П. Майкова еще къ 1857 г. Унимая буйный пылъ расходившейся молодежи, худой и сирый, но вдохновенный старикъ возбуждающимъ образомъ дйствуетъ тутъ на царя и, стойко не уноровивъ ни той, ни другой сторон, говоритъ со всмъ спокойствіемъ разумной самоувренности:

‘Я — въ пустын вопіющій!

Долгъ свершонъ. Пророкъ молчитъ.

Честно снесъ онъ жизни бремя…

Созидающее время

Остальное довершитъ’ (II, 206).

Но вотъ вскор исполнилось то давно желанное всми хорошими людьми, но постоянно откладываемое дло, которое должно было, повидимому, отвести отъ насъ въ сторону не одну грозу. На манифестъ 19 февраля 1861 г. поэтъ нашъ отозвался своею извстною Картинкой — стихотвореніемъ, неоднократно читавшимся, какъ мы помнимъ, на литературныхъ вечерахъ той поры, такъ прекрасно читавшимся самимъ, тогда еще молодымъ, поэтомъ. Да, мы хорошо помнимъ, съ какою любовью рисовалъ онъ намъ тогда своимъ теплымъ словомъ эту крестьянскую двочку, такъ кстати знакомую съ грамотой,— двочку, которой пришлось

Старикамъ прочесть

Про желанную свободу

Дорогую всть.

Мы помнимъ, сколько надежды и вры звучало въ его заключительныхъ словахъ:

Воля, братья,— это только

Первая ступень

Въ царство мысли, гд сіяетъ

Вковчный день (II, 129—130).

Поэтъ нашъ вскор затмъ помянулъ и только что отжившее крпостное право,— помянулъ устами того стараго двороваго, который жалуется на молодыхъ, что они обрадовались Богъ всть чему въ этой ‘вол’, тогда какъ она ‘одинъ развратъ’. Но на такія поминки добромъ, а не лихомъ крпостнаго права отвтомъ должны служить и встряхиванье кудрями молодаго ямщика, и его удалая зда на тройк все впередъ и впередъ (Поля, II, 131—136). Можно не удовлетворяться символизмомъ такого отвта, т.-е. его безсознательностью, можно, съ другой стороны, находить это по вншности слишкомъ эффектнымъ, но сомнваться въ искренности сочувствія нашего поэта длу освобожденія и въ прочности такого сочувствія невозможно. Поэтъ отозвался на него попрежнему и въ одну изъ его годовщинъ, а именно въ 1880 г., т.-е. въ такую пору, когда успли уже усомниться многіе и многіе ‘маловры’ (Завты старины, Ш, 34—35). Также сочувственно отозвался онъ тогда,— опять-таки къ своей чести,— и на все-то 25-лтіе, которое въ общемъ и цломъ еще боле подвергалось уже тогда всякаго рода сомнніямъ. Онъ живо, стало быть, помнилъ начало той славной поры, когда самъ онъ былъ еще молодъ, и не съ какой иной, какъ съ чисто точки зрнія(впослдствіи заподозрнной) взглянулъ и на западно-русскій вопросъ, по поводу польскаго возстанія 1863 г. (стихотвореніе Западная Русь, III, 24—26). Но вотъ, вслдъ за этимъ, такъ несвоевременно возобновленнымъ, ‘споромъ славянъ между собою’,— споромъ, который окончательно можетъ быть ршенъ только съ настоящей народной, послдовательно народной точки зрнія,— обозначились въ 1867 г. явственные признаки наступающаго, наконецъ, единенія между собою славянъ. Московская этнографическая выставка и вызванный ею славянскій създъ въ Россіи заставили А. Н. Майкова обратить свое поэтическое вниманіе на историческія преданія западныхъ и южныхъ славянъ, на сербскія народныя псни, на словацкаго поэта Халупку, отъ стиховъ котораго, въ прекрасномъ переложеніи А. Н. Майкова, такъ и ветъ селомъ, крестьянствомъ. Вспомнимъ слова свободныхъ славянъ напирающему на нихъ римскому императору:

Много-ль, мало-ль, съ насъ того

Будетъ, что имемъ:

Благо семъ на своемъ,

Жнемъ, что сами семъ.

И придетъ ли странникъ къ намъ,

Кто, зачмъ, не спросимъ,

Съ Богомъ, дверь отворена!

Милости къ намъ просимъ!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вольно всмъ здсь жить!

Зарокъ Богомъ данъ славянамъ:

Грхъ великій быть рабомъ,

Вящій грхъ — быть паномъ!

И грховъ тхъ нтъ у насъ,

Нтъ во всемъ народ!

Всмъ у насъ открытый путь

Къ слав и свобод 1 (II, 240).

Словацкій подлинникъ, очевидно, прошелъ тутъ черезъ душу нашего поэта, какъ прошли черезъ нее и сербскія народныя псни про царя Лазаря и Марка Кралевича (II, 256—270). Задушевнымъ воспроизведеніемъ этихъ псенъ поэтъ заране отозвался на т событія 70-хъ годовъ, которыя разршились, наконецъ, послднею восточною войной, съ ея тяжелыми плевненскими испытаніями, неслыханною обороной Шипки, баснословнымъ зимнимъ переходомъ черезъ Балканы и не мене непонятнымъ отступленіемъ, вслдъ затмъ, отъ Константинополя и небывалымъ въ исторіи пораженіемъ побдителей на берлинскомъ конгресс. Но на всю эту величаво-печальную эпопею, пережитую нами еще такъ недавно, нашъ поэтъ отзывался уже не такъ часто, не такъ усердно, какъ въ далекіе годы своей молодости на ту трагическую эпопею, которая окончилась паденіемъ Севастополя. Какимъ-то, прямо скажемъ, непонятнымъ ударомъ отзывчивости отличаются у А. Н. Майкова т два стихотворенія, которыя написаны Во время послдней войны 1877—78 года (они такъ, вдь, и озаглавлены, III, 36—38). Стихотворенія эти, скажемъ прямо, какъ-то холодны, слабы (подобно большей части тхъ стихотвореній, которыя написаны поэтомъ по поводу различныхъ литературныхъ юбилеевъ поминальнаго характера). Не такъ переживаетъ чуткая поэтическая душа великія историческія эпохи, не таковъ настоящій подъемъ народнаго духа въ вщемъ слов! А чмъ отозвался поэтъ на послдовавшее затмъ убійственное разочарованіе? Изъ какихъ стихотвореній А. Н. Майкова видно, чтобы онъ, выражаясь словами другаго поэта, сгорлъ стыдомъ и боллъ тоскою’ своей родины?

Самое крупное изъ произведеній А. Н. Майкова, написанныхъ въ 1877 году,— это большая его поэма: Княжна. Она, видимо, сосредоточила на себ, въ ту знаменательную пору, все вниманіе нашего поэта. Ея главное дйствующее лицо замшано въ севастопольскую эпопею. Но оно живетъ и фамильными преданіями, коренящимися въ Екатерининской пор. Заставляя насъ, вмст со своею княжной, останавливаться передъ тми портретами, которыми увшены стны, поэтъ говоритъ:

Теперь, какъ неполны,

Предъ нами т герои старины!

Но едва ли, однако же, передъ ними померкнутъ т, которыхъ выдвинула передъ княжною севастопольская эпопея, или же славные подвижники той войны, ко времени которой относится эта Майковская поэма. Мы удивляемся, что прямое величіе, котораго очевидцами были мы въ ту пору, не помшало поэту, вмст со своею княжной, благоговть передъ тмъ ея предкомъ, который сражался съ Фридрихомъ Великинъ, у котораго былъ въ деревн къ услугамъ цлый гаремъ и который въ одинъ прекрасный день далъ себя заживо отпть въ гробу, а остальныя 20 лтъ своей жизни провелъ живымъ мертвецомъ. Да, мы не понимаемъ, какъ подобная барская блажь въ аскетическомъ вкус, плодъ издавняго пресыщенія всмъ и переутомленія жизнью, могла вызвать уже не у происходящей отъ него княжны, а у самого А. Н. Майкова замчаніе:

Да, въ человк этомъ

Та крпкая сказалась старина,

Что вынесла Россію…

Мы полагаемъ, что и послднее яблочко съ той же причудливой яблони о столькихъ заморскихъ прививкахъ,— эта русская княжна, принятая въ объятія ожившею посл Наполеона Франціей Бурбоновъ и ознакомившаяся со Христовымъ ученіемъ изъ проповдей отца-іезуита, но воспринимавшая душою честь, побды и неудачи Россіи и ставшая, наконецъ, сестрою милосердія въ Севастопол, чтобы потомъ возвратиться въ свой большой свтъ и давать для него попрежнему ежемсячные балы,— мы полагаемъ, что эта княжна никакъ не можетъ исполински возвышаться надъ простымъ и цльнымъ образомъ той подвижницы послдней войны, положившей свою душу въ уход за ранеными, которой посвящены были стихи Я. П. Полонскаго и одно изъ Стихотвореній въ проз Тургенева {Бар. Вревская.}.

Поэтъ нашъ, впрочемъ, далекъ отъ того, чтобы не видть той лжи, которою растворена его княжна. Напротивъ, онъ указываетъ намъ на то, что отъ этой лжи произошла, въ лиц ея дочери, другая ложь, та, въ объясненіе которой приводятся имъ слова какого-то извстнаго москвича. Вотъ его приговоръ о Жени:

Она — такая,

Какъ и княжна, но только вкъ иной,

Въ нихъ въ каждой книжка говоритъ чужая:

Въ княжн — одна, а въ двочк другая (III, 248).

Все дло въ томъ, что, по мннію нашего поэта, какъ ‘небрежный людъ’, должны

Бороться мы безъ устали съ приливомъ

Къ намъ издали катящейся волны (238).

Послднею очередною волной увлечена Жени, дочь княжны и отца іезуита, и вотъ въ этой-то жени, съ ея отношеніями къ матери, настоящій центръ тяжести всей поэмы. Жени, что называется, нигилистка, она-то и составляла поэтическое искомое А. И. Майкова, отвлекши его вниманіе отъ великихъ событій тогдашней поры. Онъ выставилъ ее, должны мы сознаться, какъ художникъ, безъ той ненависти, которая столькихъ другихъ доводила у насъ до шаржа (если шаржъ и промелькнулъ, то разв въ томъ, что Жени грозитъ княжн III отдленьемъ).

Мы и не намрены въ чемъ-либо упрекать нашего поэта, мы только указываемъ на то, что озабоченность нигилизмомъ не давала ему отзываться со всею полнотою души на Море и славу, на величіе и позоръ 1877—78 гг.

Крайняя озабоченность нигилизмомъ мшала не одному поэту. Многимъ, слишкомъ многимъ не давала она всецло отдаться тому, что составляло и составляетъ для насъ ‘единое на потребу’, въ чемъ, наконецъ, заключается и единственная врная гибель для самого нигилизма. Это ‘единое на потребу’:— въ стойкомъ, ничмъ не смущающемся (ршеніи всхъ, выступающихъ передъ нами, задачъ, какъ внутреннихъ, такъ и международныхъ,— такомъ ршеніи ихъ, предъ которымъ бы стихло всякое недовольство у себя дома, всякое, питаемое сознаніемъ нашей внутренней неупроченности, противодйствіе за моремъ.

Въ заключеніе своей поэмы Княжна А. И. Майковъ, отдыхая на образ глубоко врующей и любящей до всепрощенія русской няня, длаетъ слдующее обобщеніе въ лирической форм:

Счастливъ, тысячекрать счастливъ народъ,

Въ чьемъ дух есть т-жь глубины святыя,

Невозмутимыя и въ дни невзгодъ,

Гд всякія страданія земныя

Врачуются, гд разумъ обртетъ

И нищій духомъ на дла благія,

Затмъ, что тамъ отъ искони вковъ

Царитъ всецло чистый духъ Христовъ (III, 252—253).

Да, но если онъ уже искони тамъ царитъ всецло, то пора же ему выйти, наконецъ, и наружу, подобно свту, котораго не скрываютъ подъ спудомъ, а который ставятъ на свщниц,— пора же ему, наконецъ, воплотиться передъ глазами міра, сказаться осязательнымъ образомъ и въ общественномъ, и въ государственномъ стро. Подальше отъ насъ соблазнительный титулъ ‘третьяго Рима’, если съ нимъ неизбжнымъ образомъ соединяется ложь, будто бы можно, крестившись во Христа, не облечься въ Него — не зажить вполн новою жизнью!

Мы, такимъ образомъ, возвращаемся къ вопросу, уже затронутому нами выше и занимавшему нашего поэта въ продолженіе его долгаго поприща, пока вопросъ этотъ не былъ, наконецъ, имъ ршенъ, какъ самъ же онъ говоритъ, ‘по мр силъ’, въ трагедіи Два міра, подъ которою значится у него: 1872, 1881. Трагедія эта представится намъ плодомъ цлой жизни, если мы вспомнимъ, что предшествующая ея редакція: Люцій — относится еще къ 1863 г., а то, что составляло первую часть этой редакціи и въ полномъ собраніи сочиненій печатается теперь отдльно подъ заглавіемъ Три смерти, написано еще въ 1852 г.

Но, вдь, вопросъ о христіанств и его отношеніяхъ къ тому міру, который оказался далеко имъ не упраздненнымъ, занималъ нашего поэта еще и гораздо ране. Уже въ собраніи его стихотвореній 1842 г. помщена поэма: Олинъ и Эсирь, въ предисловіи къ которой А. Н. Майковъ замтилъ: ‘Римская имперія, распространивъ свои владнія въ трехъ извстныхъ ей частяхъ свта, сдлалась средоточіемъ и представительницею всего древняго міра… Это былъ огромный бассейнъ, въ которомъ слилось и смшалось безчисленное множество ручьевъ… Вдругъ посреди этого міра является малочисленное общество, которое дерзаетъ возстать на колоссъ, воздвигнутый вками,— возстать безъ меча и войскъ, ополчившись однимъ словомъ, однимъ свтомъ истины. То были христіане. Два діаметрально противоположныя начала не могли остаться въ мир, чувственность и духовность, жизнь вншняя и внутренняя — явились во вражд, въ противодйствіи, въ борьб на жизнь и смерть’.

Блинскій въ свое время нашелъ эту поэму неудовлетворительною на выполненію, а поэтъ уже не перепечатывалъ ее въ собраніяхъ своихъ сочиненій. Между тмъ, далеко не все въ ней такъ слабо и она вообще заслуживала бы вниманія. Замчательно уже то, что слдуетъ въ ней посл заглавія, а именно — ‘Римскія сцены временъ пятаго вка христіанства’. Эпиграфомъ служитъ: Di abennt. къ нему можно бы нчто прибавить. Если боги уходятъ, то люди остаются,— остаются въ большомъ числ т же, прежніе люди. И поэтъ далъ намъ это тогда почувствовать, чего не было уже потомъ ни въ одномъ изъ произведеній, входящихъ въ собранія его сочиненій. Вспомнимъ слова одного изъ дйствующихъ лицъ поэмы, Августина, отца Эсири:

… Странниковъ убогихъ

Слова священная взросли.

Насъ истребляли на земля:

Кровь одного рождала многихъ!

И вотъ узрли христіанъ

И сонмъ великаго сената,

Хоругви брани, ратный станъ

И даже царская палата.

Вспомнимъ и отвтное замчаніе Бонифація:

Теперь мы ближе обольщеній,

И нын больше берегись

Коварныхъ ада наущеній.

Тотъ же Бонифацій говоритъ дале:

О Римъ, о новый Вавилонъ!

Ты врой истинной облекся,

Какъ ризой новой, во… увы!

Все злата съ гордой головы

Ты не совлекъ, ты не отрекся

Отъ шумныхъ игрищъ и пировъ,

Ты, подъ Христовою одеждой,

Все т-жь скрылъ язвы, полнъ грховъ,

Въ твой циркъ, облитый кровью львовъ,

Народъ бжитъ… Откройте вжды,

Прозрите, горькіе слпцы!

О горе!… внемлю я въ пустын

Смятенный гулъ… Земли концы

Грозятъ блистательной гордын… *)

*) Стихотворенія А. Н. Майкова. Спб., 1842 г., стр. 198, 201—202.

Тутъ, такимъ образомъ, есть намекъ и на бгство отъ одолвающаго зла въ пустыню. Но изъ словъ того же Бонифація видимъ мы, наконецъ, и крайнее увлеченіе этою пустыней, доводящее до усматриванія зла и въ самыхъ невинныхъ радостяхъ:

Порой, случалось, въ часъ молитвы

Услышать ночью соловья:

Ему невольно мы внимаемъ,

И, гршный слухъ свой веселя,

Мы, между тмъ, позабываемъ

Молитву, пснью же его

Насъ дьяволъ искони чаруетъ.

Нашъ ангелъ плачетъ и тоскуетъ,

Ему-жь въ паденьи торжество *).

*) Тамъ же, стр. 200.

Намъ положительно жаль, что этого нтъ въ собраніи сочиненій нашего поэта, намъ жаль и цлой поэмы, о которой и самъ онъ, вдь, вспомнилъ въ своемъ предисловіи къ трагедіи Два міра. ‘Давно,— говорится тутъ,— еще въ моей юности, меня поразила картина столкновенія древняго греко-римскаго міра, въ полномъ разцвт началъ, лежавшихъ въ его основаніи, съ міромъ христіанскимъ, принесшимъ съ собою новое, совсмъ иное начало въ отношеніяхъ между людьми. Я тогда же попытался изобразить ее въ поэм Олинъ и Эсирь. Затмъ слдовала поэма Три смерти, вторая часть которой, именно встрча съ христіанами, такъ и осталась недописанною. Въ 1863 г. явилась и эта вторая часть, и поэма была напечатана въ Туескомъ Встник подъ заглавіемъ Смерть Люція. Дале, однако, углубляясь въ изученіе того и другаго міра, я чувствовалъ всю недостаточность, всю вншность чертъ, какими характеризовалъ ту и другую сторону въ моихъ опытахъ, и къ 1872 г. поэма у меня совершенно пересоздалась’. Изъ этого видно, что поэтъ долго самъ не былъ удовлетворенъ выполненіемъ своего замысла, что ему самому кидалась въ глаза та вншность чертъ въ обрисовк двухъ міровъ, которой, конечно, недостаточно тамъ, гд нужно выставить два противуположныхъ начала въ отношеніяхъ между людьми. Поэтъ надялся въ трагедіи Два міра присодинить и внутреннія черты къ вншнимъ. Мы постараемся разсмотрть, насколько это ему удалось. Прежде всего, замтимъ, что и въ Смерти Люція далеко не одн только вншнія черты, что есть тамъ и черты внутреннія, притомъ, такія, которыя поэту положительно стоило бы перенести и въ Два міра. ‘Въ Смерти Люція,— продолжаетъ А. Н. Майковъ,— героемъ представителемъ греко-римскаго міра у меня являлся эпикуреецъ, но этого мн показалось мало. Герой долженъ былъ вмстить въ себ все, что древній міръ произвелъ великаго и прекраснаго, это долженъ былъ быть великій римскій патріотъ, могучій духомъ, и, вмст съ тмъ, римлянинъ, уже воплотившій въ себ всю прелесть и все изящество греческой образованности. Эпикуреецъ остался далеко назади передъ этимъ образомъ. Вокругъ этого новаго героя, котораго я назвалъ Деціемъ, чтобы порвать всякое отношеніе къ эпикурейцу, я сосредоточилъ все разнообразіе элементовъ современнаго ему римскаго общества временъ паденія, какъ фонъ, на которомъ должна была нарисоваться его фигура. Здсь я уже сдлалъ все, что могъ, въ изображеніи языческаго міра. Но понять христіанскій міръ не только въ отвлеченномъ представленіи, но и въ живыхъ осмысленныхъ образахъ, въ отдльныхъ личностяхъ, оказалось гораздо трудне, чмъ сладить съ міромъ языческимъ’. Такое чистосердечное признаніе очень цнно, какъ и то, что говорится дале: ‘Вторая часть должна ввести насъ въ самый христіанскій міръ, имвшій свой центръ въ Рим — въ катакомбахъ. Она-то мн и не давалась’. Дло въ томъ, что такая задача, какъ изображеніе христіанскаго міра въ основной его сущности, не можетъ оставаться только головною задачей, представлявшеюся въ вид интереснаго противуположенія его отживавшему міру языческому, а затмъ и понадобившеюся въ прикладномъ смысл — ради совладанія съ современными вяніями, подобными нигилизму. Христіанство мало, вдь, изучить, хотя бы и изъ первыхъ рукъ (какъ постарался А. Н. Майковъ), мало для этого дать ‘накопиться матеріалу’,— христіанство должно пройти черезъ нашу душу, оно должно постоянно рости въ насъ и съ нами, а поэтическое воспроизведеніе его не можетъ совершаться, такъ сказать, по кусочкамъ, со вставками кое-чего изъ прежнихъ редакцій въ новыя. Чтобы быть удачнымъ, такое воспроизведеніе должно быть дломъ не только долгой научной подготовки, но и цльнаго неослабнаго вдохновенія. Возможности подобнаго вдохновенія мшало уже долгое увлеченіе нашего поэта античнымъ міромъ, тотъ его культъ, которому въ свое время онъ былъ причастенъ. Понятно, что при такихъ условіяхъ наиболе удались Три смерти, лирическая драма, обращенная нашимъ поэтомъ въ первую часть драматической поэмы Люцій, а затмъ отрзанная отъ нея какъ нчто цльное и особое. Тутъ, несмотря на эпоху — времена Римской имперіи, т.-е. времена улара и разложенія, древній міръ еще не выставленъ передъ нами вполн безнадежнымъ. Самъ Люцій, несмотря на свое эпикурейство, далеко не лишенъ величаваго гражданскаго достоинства въ древнемъ смысл, и едва ли что-либо въ этомъ отношеніи выигралъ, сдлавшись Деціемъ и переставъ быть эпикурейцемъ, такъ какъ, вдь, и Децій, не нося этой клички, на самомъ дл остается до послдней минуты тмъ же эпикурейцемъ въ жизни. Что же касается сотоварищей Люція по трагическому исходу, поэта Лукана и философа Сенеки, то оба они — даже настоящіе идеалисты въ томъ смысл, въ какомъ идеалистами были Сократъ, Платонъ. Нашъ поэтъ даже выставилъ Сенеку цльнымъ, безъ малйшаго разлада между словомъ и дломъ, тогда какъ къ нему, можетъ быть, и не мшало бы примнить слова Люція Ювеналу:

Стрла тогда лишь бьетъ далеко,

Когда здорова тетива *).

*) Въ поэм Люцій (Новыя стихотворенія А. Н. Майкова, М., 1864 г., стр. 170). Перешло и въ Два міра (Соч., III, стр. 280).

Замтимъ, что и ученикъ Сенеки, чтобы спасти своего учителя, какъ ‘послднюю лампаду во мрак лжи’, готовъ даже на прямое самоотверженіе. Его, повидимому, одушевилъ тотъ геройскій подвитъ, на какой оказывается способною даже такая женщина, какъ Эпихарида:

Вчера она подъ колесомъ,

Въ жестокихъ мукахъ не винилась

И никого не предала!…

Трещали кости, кровь текла…

Въ носилкахъ петлю изловчилась

Связать платкомъ и — удавилась.

Воскликнулъ самъ центуріонъ:

‘Въ рабынь вселился духъ Катоновъ!’ (I, 252—252).

Во всей поэм есть только одно указаніе на новый міръ, долженствующій придти на смну старому, оно заключается въ словахъ Сенеки, что

… можетъ быть, иной придетъ

И скажетъ людямъ: вотъ гд свтъ! (I, 258).

Этотъ новый христіанскій міръ является уже во всемъ своемъ нравственномъ торжеств во 2-й части поэмы, рисующей намъ уже окончательное разложеніе римскаго міра. Только самъ Люцій не лишеньи тутъ нкоторой человчности — въ томъ отношеніи, напримръ, что благодушенъ со своими рабами, хотя имъ отъ этого мало проку, такъ какъ они отданы имъ въ полнйшее распоряженіе злаго Давуса. Какъ бы то ни было, и этого благодушія эпикурейца Люція уже не оказывается за смнившимъ его ‘лучшимъ изъ римлянъ’ — Деціемъ, который, въ заключеніе своего предсмертнаго пира, угощаетъ своихъ безпутныхъ и подлыхъ гостей зрлищемъ боя гладіаторовъ. Поэтъ, очевидно, хотлъ этимъ дорисовать свою ужасающую картину того міра, который отживаетъ,— картину, мрачныя краски которой онъ все боле и боле сгущалъ. Но этотъ же бой гладіаторовъ подавалъ ему поводъ выказать въ его полномъ свт и тотъ новый міръ, котораго представителями являются у него Марцеллъ и Лида. Но поэтъ не воспользовался этимъ поводомъ. Поэтъ заставляетъ этихъ пламенныхъ новообращенныхъ христіанъ безотвтно простоять въ толп во все время боя. Если бы Майковская трагедія могла быть поставлена на сцену, то положеніе играющихъ Марцелла и Лиду было бы самое невозможное. Отъ нихъ бы потребовалась такая мимика, которая превышаетъ вс мимическія средства. Но дло въ томъ, что такія личности, какъ Марцеллъ и Лида, не могли бы въ такомъ состояніи молчать. Между тмъ, Лида при вид боя гладіаторовъ только замчаетъ глухо: ‘и Децій смотритъ’ (III, 359). Затмъ она, какъ и Марцеллъ, безмолвствуетъ даже и въ ту минуту, когда одинъ гладіаторъ закалываетъ другаго, подбжавшая къ нимъ Лезбія, осмотрвъ рану, восклицаетъ: ‘ударъ на славу’, а циникъ, толкая ногой убитаго, говоритъ: ‘матерый зврь!’ Марцеллъ и Лида долго молчатъ и посл того, молчатъ до самаго конца пира, до той самой поры, когда гостями растаскиваются вс сокровища хозяина. Нтъ, это не первоначальные христіане, это даже не послдователи того извращеннаго христіанства, которое проповдуетъ ‘непротивленіе злу’, такъ какъ, вдь, и этимъ ученіемъ допускается, все-таки, противленіе ему словомъ. Лида подбгаетъ въ Децію, чтобы заговорить съ нимъ, только въ ту минуту, когда онъ хочетъ покончить съ собой. Но поэту, посл всего того, чего она наглядлась, по крайней мр, не слдовало бы дать ей выговорить:

Ты лучше всхъ, такъ аду чаша! (III, 868).

Вдь, для нея не могло тутъ не сдлаться яснымъ, что онъ вовсе не’ лучше всхъ, что онъ — такой же, какъ и вс эти римляне! Посл того, что должна бы она ему сказать сейчасъ, при вид этой бойни у него въ дом, или что должно бы у нея сказаться, какъ живое исповданіе дятельнаго христіанства, и что, однако же, не сказалось, несмотря на всю ея любовь къ Децію, которая могла лишь усилить весь ея ужасъ и стыдъ за него,— все, что дале говорится Лидою, слабо своей, донельзя слабо, напримръ:

… Въ земныхъ цпяхъ

Душа источникъ свой забыла,

А онъ, о Децій, въ небесахъ!

Слова Христовы западаютъ

Мгновенно въ душу — оттого,

Что намъ его напоминаютъ

И возвращаютъ намъ его… (III, 380).

По нашему крайнему разумнію, Лида все же говорила сильне въ предшествующей редакціи (Люцій), какъ сильне, т.-е. ближе къ жизни, выражался въ ней и Марцеллъ:

Для вашихъ риторовъ, конечно,

Смшно, что люди вдругъ идутъ

На смерть, какъ армія, безъ смутъ,

И сами, изъ-за мысли вчной!

Не то еще увидятъ: сынъ

Оставитъ мать, братъ кинетъ брата,

Не будетъ празденъ ни одинъ!

Мечъ въ міръ внесенъ, и нтъ возврата!…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Не предкамъ вывесть насъ изъ грязи!

Нтъ, съ ними порваны вс связи!

Нтъ, отравись это всего,

На чемъ они сооружали

Величье Рима своего!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Жизнь тутъ, внизу! Нтъ, ты сойди

Съ своихъ высотъ и не гляди,

Что тутъ темно порой и тсно

И про Платона неизвстно!…

А вотъ что къ этому прибавляла тамъ Лида:

Живи для бдныхъ и простыхъ!

Иную жизнь въ душ пробудишь!

У малъ себя для блага ихъ —

И больше ты, и лучше будешь!

И все давно ужъ началось

Везд,— везд прошелъ Христосъ!

Смотри, отъ моря и до моря

Теб предъ именемъ Христа

Открыты двери! Нту горя,

Нигд слеза не пролита,

Чтобъ на другомъ конц вселенной

Не отозвались ей сердца…

Забудь величье мудреца.

Смири въ себ свой умъ надменный!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Что могъ Христосъ равно сказать

Рабу и нищему простому,

И мудрецамъ, и богачамъ,

И чистой дв, и несчастной,—

Для всхъ одно, да всхъ такъ ясно,

Понятно, близко всхъ сердцамъ,

То, Люцій, быть не можетъ ложью *).

*) Новыя стихотворенія А. Н. Майкова. М., 1864 г., стр. 201—205. Намъ жаль и того мста въ поэм Люцій, гд вслдъ за Лидой начинаетъ уговаривать героя поэмы обратиться къ Христу его рабъ и бывшій пстунъ (стр. 199—200).

Въ новой редакція (Два міра) сильне прежняго разв тирада Марцелла въ отвтъ на слова Деція о Рим, какъ воплощеніи его собственнаго разума, слова, оканчивающіяся такимъ образомъ:

И этотъ Римъ не уничтожитъ

Никто! Никто меня не можетъ

Низвергнуть съ этой высоты.

Марцеллъ (горько, потомъ строго):

И что же? Все порвавъ съ толпою,

На высот всмъ чуждый, ты

Лишь самъ любуешься собою,

И съ чашей яду лишь глядишь,

Въ красивой поз-ль ты стоишь!…

Твой разумъ, значитъ, злая сила,

Когда, чтобъ въ высот стоять,

Мильоны ближнихъ надо было,

Ему себ въ подножье взять…

Сильно, несомннно сильно въ своемъ род и то, что возражаетъ на это Децій:

Да первый тотъ, кто возложить

На нихъ ярмо возмогъ, тотъ разомъ

Сталъ выше всхъ, какъ власть, какъ разумъ!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И въ полномъ прав съ высоты

Глядть, какъ, въ безотчетномъ страх,

Внизу барахтаются въ прах

Вс эти темные кроты!…

Да, если есть душа вселенной,

Есть божество,— оно во мн!

И если, чтобъ ему вполн

Раскрыться, нужно непремнно,

Чтобъ гибли тысячи тупыхъ

Существъ, несмыслящихъ, слпыхъ,—

Пусть гибнутъ,— такова ихъ доля! (III, 377—379).

Въ своемъ род сильны въ трагедіи Два міра и т рчи адвокатовъ, въ которыхъ превозносятъ они міродержавное значеніе Рима:

Въ одно насъ слить

Его языкъ, законъ, свобода!

Міръ онъ въ жилище обратилъ Для человческаго рода.

На общій мы сошлися пиръ,

И хоть мы вс разноплеменны,

Но вс, какъ граждане вселенной,

Чтимъ за отечество весь міръ (III, 826).

Но для того, чтобъ этому единству,— главнымъ образомъ, все же вншнему,— противупоставить то внутреннее, неразрывное, т.-е. подлинное единство, которое дается міру только въ христіанств, должно бы было удержать изъ поэмы Люцій вышеприведенныя слова Лиды: о гор, которое съ одного конца вселенной отзывается на другомъ, о тхъ словахъ Христовыхъ, которыя одинаково доступны и близки и большимъ и малымъ, и мудрымъ и простецамъ.

Замчательны въ трагедіи Два міра,— замчательны по своей характерности,— и слова циника философу Харидему:

Будь счастливъ тмъ, что дастъ природа!

Родился голъ, и голъ умрешь!

Въ природ-жь, въ этой общей чаш,

Нтъ ярлыковъ: мое и ваше!

Бери, что хочешь,— все твое,

На что глаза лишь разбжались!

А чтобы люди не кусались,

Кусайся самъ!… вотъ вамъ и все! (III, 339).

Но и тутъ опять недостаетъ противупоставленія этому того новаго ученія природы,— природы, возрожденной Христомъ,— которое сводится не къ тому, чтобы кусаться, дабы не кусались другіе, но къ тому, чтобы никому не давать никого кусать, а врачевать всхъ, кто искусанъ кмъ бы то ни было, не къ тому, чтобы говорить: ‘твое — это мое’, а чтобы замнить это словами: ‘мое — оно и твое’ (какъ, говорятъ, формулировалъ свой взглядъ, какъ взглядъ церкви, знаменитый проповдникъ нашъ Иннокентій въ отвтъ на обвиненіе его въ соціализм). Да, въ трагедіи Два міра недостаетъ ясныхъ указаній на ту сторону настоящаго, зиждительнаго христіанства, которая отмчена въ Дяніяхъ апостольскихъ: ‘между ними не было бдныхъ,— вс владльцы помстьевъ или домовъ, продавая ихъ, приносили цну проданнаго и полагали къ ногамъ апостоловъ, и каждому давалось, въ чемъ кто имлъ нужду’ {Дяній гл. IV, ст. 34 и 36.}. Къ области дятельнаго христіанства относится у нашего поэта призрніе брошенныхъ дтей въ катакомбахъ, уходъ за ранеными, охрана святыни семьи, передъ которою невольно склоняется главою и самый буйный отъ избытка молодыхъ силъ святотатецъ. Большая же часть отмченныхъ поэтомъ явленій относится къ той страдательной сторон христіанства, которая соединяется съ таяніемъ загробнаго возмездія. Въ трагедіи выставлена далеко не во всей ея сил та христіанская любовь, о которой говоритъ апостолъ Павелъ: ‘Если имю даръ пророчества и знаю вс тайны, и имю вс познанія и всю вру, такъ что могу и горы переставлять, а не имю любви, то я ничто, и если я раздамъ все имніе мое, и отдамъ тло мое на сожженіе, а любви не имю, то сіе ни къ чему не послужитъ мн’ {Корин., гл. XIII, ст. 2 и 3.}. Полнота христіанской любви не исчерпывается, конечно, тмъ, о чемъ такъ вдохновенно говоритъ у нашего поэта Лида:

Вхъ, христіанство, все ученье,—

Нтъ, не ученье,— жизнь — прощенье,

Ежеминутное прощенье,

Прощенье вчное…

Да, христіанство — прощеніе личныхъ обидъ, прощеніе виновникамъ ихъ, но оно — не прощеніе самому злу, не мирволеніе ему, а борьба, неумолимая борьба съ нимъ. Не даромъ же тотъ, кмъ сказано: ‘блаженны миротворцы’, сказалъ, однако же, про себя: ‘я не миръ на землю принесъ, а мечъ’. Текстъ этотъ, какъ мы видли, повліялъ на слова Марцелла въ поэм Люцій. Желательно бы поболе слдовъ этого текста и въ трагедіи Два міра.

Мы не удовлетворены ею, какъ, конечно, не удовлетворенъ и самъ авторъ, не удовлетворенъ собою и никто изъ поэтовъ, когда-либо бравшихся за подобную тему. Неуспхъ или, врне сказать, неполный успхъ въ ршеніи ея завислъ у нашего поэта и отъ слишкомъ долгой его освоенности съ античнымъ міромъ, когда-то граничившей съ его культомъ, и отъ того, что возвращеніе къ этой тем связывалось у поэта со злобою дня. Говоря это, мы разумемъ злобу дня не въ широкомъ смысл, сводимомъ тутъ вообще къ запросу на душу, безъ которой думали мы обойтись, но безъ которой нигд, никогда и ни въ чемъ обойтись нельзя,— мы разумемъ эту злобу дня въ томъ узкомъ смысл, который связанъ съ вопросомъ о нигилизм и о томъ, отъ чего ему погибнуть. Мы, съ своей стороны, полагаемъ, что чмъ боле будемъ мы думать о христіанств ради его самого, т.-е. все того, что должно вытекать изъ него для человка и человческихъ обществъ, тмъ врне совладаемъ мы и съ тою временною неурядицей, которая насъ такъ пугаетъ…

Мы могли убдиться, что нашъ поэтъ, при всемъ своемъ служеніи ‘чистому искусству’, заплатилъ и довольно обильную дань ‘злоб дня’. Разумная дань ей, по нашему пониманію, есть вполн законная дань. Она даже неизбжна, она сдлалась обязательною еще съ той поры, когда признано было, что ‘не человкъ для субботы, а суббота для человка’.

Ор. Миллеръ.

30 апрля 1888 г.

‘Русская Мысль’, кн.V—VI, 1888

А. Н. МАЙКОВЪ.

(1838—1888).

Читайте также: