А. М. Пальховский
‘Гроза’, драма А. Н. Островского
КОММЕНТАРИИ
А. М. Пальховский
‘Гроза’, драма А. Н. Островского
А. М. Пальховский. ‘Гроза’, драма А. Н. Островского, Островский Александр Николаевич, Год: 1859
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Драма А. Н. Островского ‘Гроза’ в русской критике
Сб. статей / Сост., авт. вступ. статьи и комментариев Сухих И. Н.— Л.: Изд-во Ленингр. ун-та, 1990.— 336 с.
Драма (как родовое понятие трагедии и комедии) есть высший род поэзии, и высший именно потому, что в ней личность поэта — его настроение, его воззрения и проч., ярко выступающие в произведениях лирических и более или менее проглядывающие в произведениях эпических, исчезают совершенно, уступая место жизни, воспроизводимой вполне объективно. А потому драма не допускает ни морали, ни сентенций, ни задних мыслей, ни желания провести какую-нибудь идею, выставить в благоприятном свете какой-нибудь принцип, ни стремления поразить какой-нибудь общественный порок и возвести на пьедестал какую-нибудь общественную добродетель. Все это чуждо драме, которая имеет дело только с жизнью, объективно воспроизводимой — и ни с чем более. Задача драматического писателя — перенести на сцену жизнь, но не судить о ней, не разъяснять ее, не карать ее дурных сторон или восторгаться хорошими. Если же драматический писатель, пораженный каким-нибудь неразумным явлением жизни, поставит себе задачей — выставить перед зрителем в возможно ярком свете весь вред этого явления,— то он уже перестает быть драматическим писателем в настоящем смысле этого слова (ибо перестает объективно относиться к жизни) и становится сатириком, карающим то или другое общественное зло. Такая сатира облекается обыкновенно в драматическую форму и, смотря по степени караемого зла, принимает комический или трагический характер. Таково ‘Горе от ума’ Грибоедова, такова последняя пьеса А. Н. Островского ‘Гроза’,- шедшая в бенефис г. Васильева.1
Если на пьесу г. Островского смотреть как на драму в настоящем смысле этого слова, то она не выдержит строгой критики: многое в ней окажется лишним, многое недостаточным, но если в ней видеть едкую сатиру, облеченную только в форму драмы,— то она, по нашему мнению, превосходит все до сих пор написанное почтенным автором.
Цель ‘Грозы’ — показать во всем ужасающем свете как тот страшный семейный деспотизм, который господствует в ‘темном царстве’ {По превосходному выражению г. —бова (Добролюбова).} — в быту некоторой части нашего загрубелого, неразвитого купечества, внутренней стороной своей жизни еще принадлежащего временам давно минувшим,— так и тот убийственный, роковой мистицизм,2 который страшною сетью опутывает душу неразвитого человека. И автор мастерски достиг своей цели: перед вами в ужасной, поразительной картине выступают пагубные результаты того и другого,— в картине, верно срисованной с натуры и ни одной чертой не отступающей от мрачной действительности, вы видите в живых, художественно-воспроизведенных образах, до чего доводят эти два бича человеческого рода — до потери воли, характера, до разврата и даже самоубийства.
Вот сюжет драмы. В городе Калинове, на берегу Волги живет Марфа Игнатьевна Кабанова, богатая купчиха, вдова,— женщина грубая, дикая, ханжа и деспотка. Закоренелая в старых варварских понятиях, она является страшным бичом в своем семействе: гнетет сына, подавляя в нем всякое проявление воли, всякий порыв, гнетет невестку, точа ее, как ржа железо, за всякий поступок, несогласный с ее дикими безумными требованиями. Кабанова — это идеал женщины-рабыни, закоснелой в рабстве и порабощающей все, на что только может простираться ее дикий произвол. Что-то адское, сатанинское есть в этой женщине, это какая-то леди Макбет,3 выхваченная из темных закоулков ‘тёмного царства’.
Тихон Иванович, сын Кабановой,— напротив, человек добрый, с мягким сердцем, но уже совершенно лишенный всякой воли: мать делает с ним все, что хочет. Любя жену и, по натуре своей, не имея возможности обращаться с ней грубо, деспотически, как требуют того старинные нравы, в которых Кабановой хотелось бы воспитать и удержать всех,— он тем навлекает на себя постоянное гонение матери, ее грубая натура, воспитанная в грубых, варварских нравах, не может допустить мысли, чтобы муж мог не бить жены, и обращаться с ней кротко, по-человечески. Она видит в этом слабость, и недостаток характера. Жене, по ее мнению, тоже не след ласкаться к мужу и открытое выражать свои чувства — она ведь не любовница, а жена (удивительный аргумент!): все это противно кодексу морали, которого так свято придерживаются в ‘темном царстве’. Жене прилично только раболепствовать перед мужем, кланяться ему в ноги, беспрекословно исполнять его приказания,— и обманывать его, притворяться, скрывать от него свои мысли и чувства.
Подавив всякую волю в сыне, Кабанова не может, однако, поработить совершенно невестку: Катерина постоянно делает ей отпор, постоянно отстаивает права свои на самостоятельность. Отсюда вечная вражда между ними. Результатом всего этого выходит то, что жизнь в доме Кабановой — не жизнь, а каторга. Оставаться в таком положении нет сил ни для Тихона, ни для Катерины,— и каждый из них выходит по-своему из своего, по-видимому, безвыходного положения. Тихон рвется куда-нибудь — и напьется,— хотя вином душу отведет,— и мать ни слова против этого: пить и развратничать позволяется нравам ‘темного царства’, лишь бы только все было шито да крыто. Катерина тоже находит исход, но только в другом роде: она влюбляется в одного молодого человека, Бориса Григорьевича, племянника купца Дикого.
В Катерине, как женщине неразвитой, нет сознания долга, нравственных обязанностей, нет развитого чувства человеческого достоинства и страха запятнать его каким-нибудь безнравственным поступком, в ней есть только боязнь греха, страх дьявола, ее пугает только ад кромешный, геенна огненная:4 в ней есть мистицизм, но нет нравственности. И она, по нашему мнению, только этим и отличается от своей золовки, Варвары, в которой нет уже ни мистицизма, ни нравственности, и которая преспокойно прогуливает себе ночи с конторщиком Ваней Кудряшом, не боясь ни унизить своего человеческого достоинства, ни попасть за это в геенну огненную. Личность Катерины с первого раза располагает к себе зрителя,— но только с первого раза, пока в нее не вдумаешься, она заслуживает не сочувствия, а только сострадания, как заслуживают его эпилептики, слепые, хромые: жалеть их можно, стараться пособить им — должно, но сочувствовать их эпилепсии,5 слепоте и хромоте — уж никак нельзя: это было бы безумием. Не будь у Катерины такой тещи (свекрови — И. С.) — бабы-яги она не завела бы интриги с Борисом и провела бы жизнь с Тишей, который, как нам кажется, в тысячу раз и умнее и нравственнее пошлого Бориса. Но у нее теща — леди Макбет — и она десять ночей прогуливает с возлюбленным, позабыв на это время и о страшном суде и о геенне огненной. Но вот возвращается муж — и страх содеянного греха начинает мучить Катерину. Не обуяй ее так мистицизм, она бы вышла как-нибудь из своего затруднительного положения (в особенности с помощью Варвары, которая бой-девка — проведет и выведет),— Да мистицизм уж слишком одолел ее — и она не знает, что ей делать: мысль о содеянном грехе преследует ее на каждом шагу. А тут подвернись еще гроза, которая загоняет ее в какой-то грот, а в гроте-то на стенах картины страшного суда и геенны огненной — ну, все и кончено. Катерина бух мужу в ноги, да и ну каяться — и покаялась во всем, да еще при всем честном народе, который тоже забежал сюда укрыться от дождя.
Что за этим последовало, догадаться нетрудно: Катерина убежала из дому, обратилась было к Борису, чтоб тот взял ее с собой (его дядя за любовные проделки посылает в Сибирь), но Борис — пошляк страшнейший — отвечал ей на это, что дяденька не велит. И осталось несчастной женщине любое из двух: или воротиться к теще на вечное мучение и страду или броситься в Волгу. Мистицизм и тут помог ей: она бросилась в Волгу… Несмотря, однако, на такой трагический конец, Катерина — повторяем — все-таки не возбуждает сочувствия зрителя,— потому что сочувствовать-то нечему, не было в ее поступках ничего разумного, ничего человеческого: полюбила она Бориса ни с того ни с сего, изменила мужу (который так полно, так благородно доверял ей, что прощаясь. с ней ему даже трудно было выговорить, строгое приказание матери, чтоб она не засматривалась на чужих молодцов) — ни с того ни с сего, покаялась — ни с того ни с сего, в реку бросилась — тоже ни с того ни с сего. Вот почему Катерина никак не может быть героиней драмы, но зато она служит превосходным сюжетом для сатиры. Конечно, разражаться громом против Катерин нечего — они не виноваты в том, что сделала из них среда, в которую еще до сих пор не проник ни один луч света, но зато тем более нужно разражаться против среды, где нет ни религии (мистицизм — не религия), ни нравственности, ни человечности, где все пошло и грубо, и ведет к одним лишь пошлым результатам.
Итак, драма ‘Гроза’ — драма только по названию, в сущности же это сатира, направленная против двух страшнейших зол, глубоко вкоренившихся в ‘темном царстве’ — против семейного деспотизма и мистицизма.
Кто на драму г. Островского будет смотреть как на драму в настоящем смысле этого слова и будет прилагать к ней требования, которые уместны только относительно драм вполне художественных, а не драматических сатир,— тот придет к заключению, что все остальные лица драмы, о которых мы еще не говорили, совершенно лишни. Но это будет несправедливо, ибо — еще раз — драма г. Островского — не драма, а сатира.
Лучшим из этих аксессуарных лиц — нужных и превосходных в сатире, и лишних в драме — является, по нашему мнению, Кулигин,— мещанин, часовщик-самоучка. Лицо это прямо выхвачено из жизни и полно глубокого смысла по отношению к основной идее драмы г. Островского. Посмотрите — какое у Кулигина светлое миросозерцание, как чужд ему мистицизм, как ласково и радостно он смотрит на всех, как любит всех, посмотрите, какое у него стремление к знанию, какая любовь к природе, какая жажда принести пользу людям: хлопочет он и об устройстве солнечных часов на бульваре, и об устройстве громоотводов — и все это не для себя, не из видов корысти, не ради спекуляции, а так — ради общего блага, в чистом и благороднейшем значении этого слова… Взгляните же теперь на другое лицо драмы (тоже аксессуарное): на Савелья Прокофьича Дикого, купца, значительное лицо в городе. Какой контраст с Кулигиным! От первого веет человечностью, разумностью, видно, что свет божий проник в его душу, второй точно зверь лютый: ничего знать не хочет, ничьих прав признать не хочет, никого не слушает, всех ругает, ко всем придирается,— и все потому лишь, у него уж нрав такой, что совладать с собой не может. Откуда этот контраст? Оттого, что в душу одного проник луч истины, добра и прекрасного — луч образования, а душа другого объята мраком непроницаемым, разогнать который может лишь свет просвещения…
Из остальных аксессуарных лиц, после Кулигина, на первый план выступает Феклуша, приживалка. Лицо это, мастерски срисованное с натуры, играет огромную роль в концепции сатирической драмы г. Островского. Феклуша, толкующая о ‘Салтане Махмуде турецком’, о ‘Салтане Махмуде персидском’ и о том, что в Турции нет судей праведных, а все судьи неправедные, и т. д., эта Феклуша, и ей подобные, составляет единственный источник света и просвещения для жителей ‘темного царства’: всякая нелепость, которая только может придти ей в голову, застрянет обыкновенно на веки-вечные и в голове ‘темных людей’, с религиозным благоговением слушающих ее рассказ о дальних странах — о святых местах, о граде Киеве и проч. и проч. Немалый источник мистицизма, такою дьявольскою сетью опутавшего душу несчастной Катерины, кроется, по нашему мнению, в этих приживалках-Феклушах, в их рассказах о разных разностях, отуманивающих на всю жизнь сознание бедных ‘темных людей’…
Теперь несколько слов об остальных лицах. Они не нужны для хода драмы (исключая разве Варвары), но необходимы для полной картины жизни уездного купечества, желчную сатиру на которую нам представляет ‘Гроза’. Дикой, дядя Бориса,— это один из самодуров, которые так великолепно удаются г. Островскому. Без самодура картина из купеческого быта обойтись не может: это уже аксиома. Вот причина, почему и Дикой выведен в ‘Грозе’, хотя он и не нужен для хода пьесы — и причина, по нашему мнению, вполне законная и разумная…
Лицо Варвары обрисовано тоже превосходно, и оно совершенно необходимо по концепции сатиры: Варвара служит наглядным, пластическим доказательством, что деспотизм матери не охранит нравственности дочери, как это и подтверждается миллионами примеров, взятыми из жизни ‘темного царства’…
Что касается до лица Бориса (хотя нужного в драме, но совершенно бесцветного), то самая его бесцветность — есть его достоинство как лица художественно воспроизведенного: Борис должен быть бесцветен, потому что самодурство дяди вывело в нем всякий цвет. Его бесцветность хороша и в том отношении, что рельефно выставляет всю нелепость любви к нему Катерины…
Многих может поразить появление несколько раз в продолжение пьесы барыни — старухи, каркающей ни с того ни с сего a la шекспировская ведьма, но это лицо тоже не лишено правды: такие случаи бывают в уездных городах.
Этим мы ограничим нашу беглую заметку о новой пьесе г. Островского. Многого еще не сказали мы, что можно было бы сказать об этой превосходной сатирической драме, но надеемся сделать это со временем, говоря вообще о произведениях этого писателя.
А. М. Пальховский — критик и переводчик, биографические данные отсутствуют. Сотрудничал в ‘Московском вестнике’, ‘Книжном вестнике’, ‘Книжнике’. Судя по письму А. Н. Плещеева Ф. М. Достоевскому (13 декабря 1859 г.), был знакомым Островского и написал рецензию по его просьбе: ‘У нас в ‘М<осковском> в<естнике>‘ был такой г…ый разбор ‘Грозы’, что я просто плюнул. Островский сам ее не видел и дал написать одному господину, который в ней понял, как свинья в апельсинах’ (Достоевский Ф. М. Материалы и исследования. Л., 1935. С. 450).
Впервые опубликовано: Московский вестник. 1859. No 49. 20 ноября. Подпись: А. П-ий.
Печатается по тексту первой публикации.
1 Премьера ‘Грозы’ на сцене московского Малого театра состоялась 16 ноября 1859 г. в бенефис актера С. В. Васильева, игравшего Тихона. Этой постановкой руководил Островский.
2 Мистицизм — мировоззрение, основанное на вере в сверхъестественные таинственные силы и возможность общения с ними.
3 Леди Макбет — героиня трагедии У. Шекспира ‘Макбет’ (1605), женщина, хладнокровно толкающая мужа на кровавые преступления во имя завоевания власти.
4 Геенна огненная — в христианской мифологии одно из обозначений ада, где мучатся души грешников.
5 Эпилепсия (падучая болезнь) — заболевание головного мозга, для которого характерны внезапные приступы судорог с полной потерей сознания.
6 Ведьмы появляются в трагедии Шекспира ‘Макбет’, предвещая кровавые события, провоцируя главного героя на убийство.