Ершов
Ершов
А. И. Грушкин. Ершов, Ершов Петр Павлович, Год: 1953
Время на прочтение: 7 минут(ы)
А. И. Грушкин
Источник: Грушкин А. И. Ершов // История русской литературы: В 10 т. / АН СССР. Ин-т рус. лит. (Пушкин. Дом). — М., Л.: Изд-во АН СССР, 1941—1956.
Т. VI. Литература 1820—1830-х годов. — 1953. — С. 472—477.
Оригинал здесь: Фундаментальная электронная библиотека.
Петр Павлович Ершов родился 22 февраля 1815 года в селении Безруково Тобольской губернии, где отец его был исправником. После окончания Тобольской гимназии Ершов в 1831 году поступил в Петербургский университет (на философско-юридический факультет). На студенческой скамье в 1834 году Ершовым было написано его основное произведение ‘Конек-Горбунок’, обратившее на себя всеобщее внимание.
‘Конек-Горбунок’, вскоре частично напечатанный в ‘Библиотеке для чтения’, а затем вышедший отдельным изданием (в том же 1834 году), быстро завоевал популярность в широких читательских кругах. Уже при жизни Ершова вышло семь изданий сказки. ‘Конек-Горбунок’ стал одной из популярных книг едва ли не в каждой грамотной русской семье наряду со сказками Пушкина и баснями Крылова.
Образы ершовской сказки, созданные под непосредственным воздействием народного творчества, в свою очередь, вошли в фольклор: в народных сказках, записанных как в Поволжье, так и в Сибири, находят отзвуки и даже прямое влияние ‘Конька-Горбунка’. Оставила свои следы сказка Ершова и в народном изобразительном искусстве. О популярности этого произведения свидетельствуют и многочисленные подражания ‘Коньку-Горбунку’, а также своеобразное использование образов сказки в революционно-демократической поэзии 1905 года.[*] Наконец, следует отметить случаи театрализации сказки Ершова как в балете, так и — после Октябрьской революции — в драматическом театре. А между тем сам автор произведения, завоевавшего всенародное признание, уже при жизни был основательно забыт. Ершов скромно жил в провинциальной глуши, учительствуя в Тобольской гимназии и совершенно оторвавшись от литературной среды. В 1869 году ‘Санкт-Петербургские ведомости’ сообщили читателю, что в Тобольске скончался автор известного ‘Конька-Горбунка’. По свидетельству современника, эта заметка многих повергла в недоумение: об Ершове никто не помнил, его считали уже давно умершим.
[*] — См. ‘Конек-Скакунок’ Басова-Верхоянцева. Показательно, что популярность этой революционной переделки ‘Конька-Горбунка’ заставила царское правительство на всякий случай обрушиться и на распространение самой сказки Ершова, ранее не вызывавшей особых подозрений.
Помимо ‘Конька-Горбунка’, Ершов написал ряд лирических стихотворений, поэму ‘Сузге’, несколько драматических сцен, рассказов и сказок в прозе. Некоторые из этих произведений были опубликованы, но ни одно из них не отличается сколько-нибудь значительными художественными достоинствами.
Лирические стихи Ершова написаны в духе эпигонской романтической поэзии 30-х годов. Следует отметить, однако, что и в подражательной, художественно-наивной лирике Ершова звучали ноты общественного протеста. Так, в стихотворении ‘Желание’ (1835), в значительной степени навеянном пушкинским ‘Узником’, Ершов писал:
О, дайте мне крылья! О, дайте мне волю!
Мне тошно, мне душно в тяжелых стенах!..
Ни чувству простора, ни сердцу свободы,
Ни вольного лёту могучим крылам!..
О, долго ль стенать мне под тягостным гнетом?
Аналогичные ноты звучат в стихотворениях ‘Молодой орел’ (1834) и ‘Русская песня’ (1835).
Характерно для Ершова и увлечение сибирскими этнографическими мотивами. Особенно любопытно в этом отношении стихотворение ‘Тимковскому’ (1834—1835), при жизни Ершова не напечатанное. О задачах изучения Сибири здесь говорится, как об исторически значительном подвиге, который должен противостоять ‘козням зла’ и воскресить ‘величье древних дней’. Как явствует из этих стихов и воспоминаний современников, Ершов окружал задуманный им и оставшийся неосуществленным грандиозный план краеведческих работ каким-то особым романтическим ореолом — он утопически мечтал о широкой просветительской миссии, мечтал ‘огнем гражданства озарить’ сибирские ‘пустыни’ и даже спасти от гибели вымирающие племена ‘инородцев’.
Интерес Ершова к сибирскому фольклору отразился в его поэме ‘Сузге’ (‘Современник’, 1838, No 4), художественно весьма слабой.
Для характеристики идейных настроений Ершова следует отметить такой факт, как публикация Ершовым в ‘Современнике’ (No 2) в 1841 году двух стихотворений Пушкина, посвященных его другу, декабристу И. И. Пущину, полученных Ершовым непосредственно от последнего. В условиях николаевского режима публикация подобных стихов объективно приобретала политический характер. Редакционная заметка ‘Современника’ упоминала также о личных отношениях Ершова с Пущиным (разумеется, имя последнего не могло быть полностью назвало в журнале). Несомненно, близкое общение со средой сосланных декабристов не могло не оказать известного влияния на идейно-творческие интересы автора ‘Конька-Горбунка’.
Из фактов, относящихся к позднейшему периоду литературной деятельности Ершова, следует отметить его участие в сочинениях ‘Козьмы Пруткова’ (составление куплетов в водевиле ‘Черепослов’, напечатанном в ‘Современнике’ в 1860 году).
Однако Ершов вошел в русскую литературу как автор только одного произведения — знаменитой поэмы-сказки ‘Конек-Горбунок’.
В этом произведении поэт широко использовал богатейшее наследие русского сказочного фольклора. Ершов соединил в своем ‘Коньке’ сюжетные линии нескольких наиболее распространенных народных сказок. Но наибольшее влияние (в фабульном отношении) оказала на него известная сказка, фигурирующая в позднейшем сборнике А. Н. Афанасьева, под заглавием ‘Жар-птица’ и ‘Василиса-царевна’. Большой заслугой Ершова является то, что он, не ограничиваясь внешне правильной передачей сказочных мотивов, сумел подняться до социально-обобщенного понимания сказочного творчества русского народа. Именно эти черты сказки Ершова сделали ее одним из выдающихся произведений русской литературы.
Пушкин высоко оценил ‘Конька-Горбунка’. По преданию, он даже внес какие-то поправки в первые четыре стиха сказки. По свидетельству Е. Ф. Розена, как и по воспоминаниям самого Ершова, Пушкин после выхода ‘Конька-Горбунка’ сказал его автору: ‘Теперь мне можно и оставить этот род поэзии’.[*] Эта оценка не была случайной. Если, по утверждению М. Горького, Пушкин не только не уменьшил, но даже еще более сгустил, усилил бунтарский пафос русской народной сказки, ее ненависть к попам и царям, [**] то Ершов был, в сущности, единственным поэтом 30-х годов, продолжившим эту традицию пушкинских сказок. Именно ‘Конек-Горбунок’, а вовсе не стилизованные сказки Жуковского, ближе всего как по форме, так и по содержанию к сказкам Пушкина.
[*] — В другом случае Пушкин так отозвался об авторе ‘Конька-Горбунка’: ‘Этот Ершов владеет стихом точно своим крепостным мужиком’ (‘Русский, архив’, 1899, No 6, стр. 355). Биограф Ершова сообщил: ‘Пушкин заявил… намерение содействовать Ершову в издании этой сказки, с картинками, и выпустить ее в свет по возможно дешевой цене, в огромном количестве экземпляров, для распространения в России…’ (А. К. Ярославцев. П. П. Ершов. СПб., 1872, сто. 2—3).
[**] — М. Горький. История русской литературы. 1939, стр. 99.
Уже самый зачин ‘Конька-Горбунка’ свидетельствует о глубоком интересе Ершова к подлинному народному быту. Вместо бытовавших в литературе идиллических ‘поселян’ Ершов показывает людей, живущих трудовыми интересами. Сказочный сюжет развертывается на будничном, прозаическом фоне реального крестьянского быта. Ершов показывает будничную прозаическую изнанку неоднократно идеализировавшейся ‘сельской жизни’. В его сказке уже намечены некоторые черты, впоследствии нашедшие наиболее полное выражение в поэзии Кольцова.
Характерно, что в традиционный сказочный сюжет — преступление старших братьев — Ершов внес новую реалистическую мотивировку:
Дорогой наш брат, Ванюша,
Не клади греха на души.
Мы, ты знаешь, как бедны,
А оброк давать должны…
Наш отец-старик неможет,
Работать уже не может,
Надо нам его кормить…
Тяжесть оброка — причина социальная — лежит в основе преступления братьев.[*]
[*] — В четвертом издании сказки (1856) социальная значимость данного эпизода выступает еще рельефней:
Сколь пшеницы мы ни сеем,
Чуть насущный хлеб имеем,
До оброков ли нам тут?
А исправники дерут.
Если ‘братья’ воплощают для Ершова косность, корыстолюбие и другие непривлекательные черты, то Иван является в его глазах подлинным олицетворением лучших моральных качеств народа. В полном согласии с вековой традицией сказки, обидная кличка ‘дурак’, которой наделен младший брат, означает не что иное, как всеобщее признание житейской неприспособленности, непрактичности Ивана, слишком честного для того, чтобы быть плутом. Именно моральная чистота и прямодушие Ивана звучат в его укоризненном обращении к старшим братьям:
Хоть Ивана вы умнее,
Да Иван-то вас честнее:
Он у вас коней не крал…
Естественное, разумное представление о необходимости гуманных отношений человека к человеку лежит в основе образа Ивана. Отсюда своеобразие его отношений с царем, ‘дураку’ никак не усвоить необходимости соблюдения почтительного тона, он говорит с царем, как с равным, дерзит ему — и вовсе не демонстративно, а просто потому, что чистосердечно не понимает ‘неприличия’ своего тона. Он то и дело диктует царю условия:
Стану, царь, тебе служить.
Только, чур, со мной не драться
И давать мне высыпаться,
А не то, я был таков!
В другой части сказки на гневный вопрос царя: ‘Что я царь или боярин?’ (речь идет о пере жар-птицы, хранящемся в шапке Ивана), ‘дурак’ также отвечает самым неподобающим образом:
Я-те шапки ровно не дал,
Как же ты о том проведал?
Что ты — ажно ты пророк?
Трудно не почувствовать в условной ‘глупости’ Ивана подлинный, естественный разум простого человека, органически неспособного к подобострастию и противопоставляющего деспотическим прихотям царя свой народный здравый смысл, свою мужицкую сметку.
Естественная красота человечности — этот идеал народной сказки почувствовал и воплотил Ершов в образах своего ‘Конька’. По Ершову, не только бояре и дворяне, но и сам царь должен уступить место ‘дураку’ Ивану, и прежние подданные жестокого царя с радостью признают его ‘водителем всего’. Не овеянный романтическим ореолом богатырь, а мужик заменяет царя — такой ситуации еще не знала русская поэзия.
Характерно, что, рисуя образ Ивана, Ершов неоднократно противопоставляет его естественный рационализм всем причудливым нагромождениям волшебной, сказочной фантастики. Так, Ивана не удивляют волшебные ‘жар-птицы’ — он и к ним подходит со своим критерием ‘здравого смысла’. Снижение романтического сказочного колорита через подобное ‘здравое’ восприятие простого человека шло в направлении, диаметрально противоположном фантастике Жуковского, уводившей от действительности
Антигуманистическое начало, враждебное народу, воплощает в ершовской сказке царь, представленный свирепым и тупым самодуром, — образ, обличительный не в меньшей мере, чем пушкинский царь Дадон. Как далек он от добродушного и чистосердечного царя Берендея в сказке Жуковского? ‘Запорю’, ‘посажу тебя я на-кол’, ‘вон, холоп’. Сама лексика, типичная для повседневного крепостнического обихода, свидетельствует о том, что в лице царя Ершов дал собирательный образ крепостнической, ‘кнутобойной’ России:
Я отдам тебя в мученье,
Я велю тебя терзать,
В мелки части разорвать…
В сказке Ершова есть ряд вставных эпизодов, оттеняющих ее социальное содержание. Тут и дворяне, растянувшиеся на полу, специально чтоб потешить царя, и городничий, распоряжающийся на базаре, как в своей вотчине, и городская стража, — величающая толпу ‘чертями босоногими’, — перед которой расступается и снимает шапки народ, тут и замечательное сатирическое изображение чиновничьих нравов, перенесенных Ершовым в подводное царство.
Не лишена сказка Ершова и моментов антицерковной сатиры, характерной для русского сказочного фольклора. И в этом отношении автор ‘Конька-Горбунка’ явился продолжателем пушкинских традиций.
В смысле поэтической формы ‘Конек-Горбунок’ также продолжал художественную традицию пушкинских сказок. Как специфическую особенность сказки Ершова, следует отметить насыщенность ее лексики не только сказочными и песенными образами, но также многочисленными поговорками, прибаутками, живой разговорной народной речью. Именно разговорные интонации Ершов передает с высоким мастерством, полностью сохраняя: колорит простонародной речи, он заставляет почувствовать ее образность, живость, остроумие.
Одновременно улавливает Ершов и музыкальность народного говора, причитания Ивана временами переходят в гармоничный, песенный склад:
Ой, вы, кони буры-сивы,
Мои кони златогривы!
Любовь Ершова к народной прибаутке, к незатейливой, но красочной шутливой народной речи предопределила и такую особенность его сказки, как индивидуализацию рассказчика, от лица которого ведется повествование. Этот рассказчик то и дело напоминает читателю о своем существовании, перемежая последовательное развитие сказочного сюжета своими полушутливыми вставными репликами, задерживающими ход повествования, нарочито отвлекающими в сторону от центральной фабульной канвы.
Дайте, братцы, отдохнуть!
Или:
Стану сказку продолжать!
Отсюда и примененная Ершовым с большим поэтическим мастерством форма ‘присказки’. Все ‘присказки’ ‘Конька-Горбунка’ не имеют никакой непосредственной связи с сюжетной линией, но именно они дают эмоциональный тон сказке. В ‘присказках’ Ершов воплотил наиболее поэтические проявления народной фантастики:
Конь с златой узды срывался,
Прямо к солнцу поднимался, —
Лес стоячий под ногой
Сбоку облак громовой.
Ходит облак и сверкает,
Гром по небу рассыпает.
Здесь и проникнутый жизнерадостностью рассказ о веселой супружеской паре, задававшей пир, ‘что на весь крещеный мир’, и юмористическое повествование о свекрови, бьющей свою невестку за легкомысленный нрав. В ‘присказках’ Ершова, также зачастую переходящих в песенный склад, всегда необычайно музыкальных и ритмичных, сказались богатство и острота народного юмора, яркость и образность народной фантазии.
Сказка Ершова была изуродована царской цензурой. Она вышла в первом издании со значительными изъятиями, которые частично, далеко не полностью, удалось восполнить в четвертом издании (1856). Рукопись сказки не сохранилась, многие места сказки, первоначально звучавшие крайне резко, Ершов для четвертого издания переработал.
Тем не менее, даже в переработанном виде ‘Конек-Горбунок’ Ершова является существенным звеном в истории русской реалистической поэзии и значительным художественным памятником, сохраняющим свою эстетическую ценность до наших дней.