A. H. Островский, Бураковский Александр Захарович, Год: 1904

Критика
Время на прочтение: 76 минут(ы)
Скачать в PDF

A. H. ОСТРОВСКІЙ.

Біографическія свднія и разборъ его произведеній для учащихся.

СОСТАВИЛЪ
С. БУРАКОВСКІЙ.

ИЗДАНІЕ ТРЕТЬЕ.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія и Литографія В. А. Тиханова, Садовая, No 27.
1904.

1. Біографическія свднія.

Александръ Николаевичъ Островскій родился въ Москв 81 марта 1823 года. Отецъ его, дворянинъ, служилъ сначала въ Московской палат Гражданскаго Суда, но потомъ, оставивъ службу, занимался адвокатурой, благодаря которой пріобрлъ порядочныя средства и небольшой домикъ въ довольно глухой тогда части города, въ Замоскворчьи. Въ 1835 году Островскій былъ помщенъ въ первую московскую гимназію и по окончаніи въ ней курса получилъ право поступить въ университетъ, безъ предварительнаго экзамена. Еще во время пребыванія въ гимназіи Островскій пристрастился къ театру, часто посщалъ его и съ восторгомъ разсказывалъ своимъ товарищамъ объ игр знаменитыхъ артистовъ, которыми славилась въ т времена московская драматическая сцена. Выйдя изъ университета, по какимъ-то непріятностямъ, до окончанія курса, Островскій, въ 1843 году, поступилъ на службу канцелярскимъ служителемъ въ Московскій Совстный Судъ, который былъ учрежденъ еще Императрицею Екатериной II для ршенія по совсти уголовныхъ и гражданскихъ длъ, возникавшихъ между родителями и дтьми. Въ этомъ Суд будущій драматургъ имлъ возможность впервые ознакомиться со многими отрицательными явленіями нашего семейнаго и общественнаго быта. Черезъ два года Островскій перешелъ на службу въ канцелярію Московскаго Коммерческаго Суда. Знакомство съ длами этого Суда, постоянныя наблюденія за тми людьми, которые являлись по дламъ къ отцу въ качеств кліентовъ, наконецъ долгая жизнь въ той части города, гд населеніе состояло преимущественно изъ купцовъ, жившихъ по старин,— все это давало нашему писателю весьма обильный матеріалъ для изученія понятій и нравовъ замоскворцкаго купечества, которое онъ такъ правдиво и художественно изображалъ въ своихъ комедіяхъ и драмахъ. Литературная извстность Островскаго началась съ 1847 года: въ этомъ году онъ написалъ первую свою пьесу ‘Картины семейнаго счастья’, которая была напечатана въ ‘Московскомъ Городскомъ Листк’ и обратила на себя вниманіе общества и литературныхъ кружковъ. До напечатанія пьесы Островскій читалъ ее у профессора С. П. Шевырева въ присутствіи Хомякова, А. Григорьева и другихъ писателей, и вс были отъ нея въ восторг. ‘Съ этого дня’, говоритъ онъ въ своей автобіографической замтк, ‘я сталъ считать себя русскимъ писателемъ, и уже безъ сомнній и колебаній поврилъ въ свое призваніе’. Вскор посл этого Островскій написалъ новую большую комедію ‘Банкроть’, которая была напечатана подъ названіемъ ‘Свои люди — сочтемся‘, во на сцен появилась только въ 1861 году. Оставивъ службу, Островскій вступилъ въ число сотрудниковъ журнала ‘Москвитянинъ’ и всецло предался литератур. До 1853 года пьесы Островскаго не появлялись на нашихъ театрахъ. Комедія ‘Не въ свои сани не садись’, написанная въ этомъ году, была первымъ произведеніемъ, поставленнымъ на сцен. Благодаря художественной обработк характеровъ, а также ихъ талантливому возсозданію первоклассными артистами, пьеса эта имла огромный успхъ въ Москв и Петербург и выдержала въ короткое время огромное число представленій. Въ слд. году была представлена на сцен комедія ‘Бдность не порокъ’, которая окончательно упрочила за Островскимъ славу замчательнаго драматурга. Съ той поры и почти до самой смерти, Островскій ежегодно дарилъ публику одной, а то и двумя пьесами, такъ что всхъ пьесъ имъ было написано до 50, кром переводовъ съ испанскаго и итальянскаго языка. Въ 1860 году появилась драма ‘Гроза’, которая, какъ по обрисовк характеровъ, такъ и по своему глубокому общественному значенію, по справедливости считается не только замчательнымъ произведеніемъ въ репертуар Островскаго, но и вообще выдающимся явленіемъ во всей новйшей русской литератур. Вскор посл появленія Грозы, въ творчеств вашего драматурга, совершается поворотъ: отъ современныхъ пьесъ онъ переходитъ къ изученію историческаго прошлаго Россіи, и плодомъ этого изученія является цлый радъ историческихъ хроникъ: Козьма Захарьичъ Мининъ Сухорукъ (1862 г.), Воевода (1865 годъ), Дмитрій Самозванецъ и Василій Шуйскій (1867 г.), Тушино (1867 г.), Василиса Мелентьева (1868 г.). Но работа Островскаго надъ созданіемъ историческихъ пьесъ продолжалась только до начала семидесятыхъ годовъ: съ этого же времени, онъ снова начинаетъ анализовать современную русскую жизнь и пишетъ рядъ пьесъ, въ которыхъ живо и съ свойственною ему правдивостью обрисовываетъ безпочвенные слои русскаго общества. Таковы его пьесы, Поздняя любовь, Невольницы, Трудовой хлбъ, Бшеныя деньги, Сердце не камень и другія.
Когда возникло ‘Общество русскихъ драматическихъ писателей и оперныхъ композиторовъ’, Островскій былъ избранъ его предсдателемъ и занималъ эту должность до самой своей кончины. Почти всю жизнь Островскій прожилъ въ любимой имъ Москв, гд у него много было друзей, къ числу которыхъ принадлежалъ и знаменитый артистъ П. М. Садовскій, геніальный создатель его типовъ. Зимою драматургъ жилъ обыкновенно въ город, а лтомъ проводилъ время вмст съ своимъ семействомъ въ небольшомъ имніи Щелыков Костромской губерніи, Кинешемскаго узда, которое пріобрлъ онъ по смерти отца отъ мачихи. Съ 1878 г. Островскій вводитъ въ свою литературную работу новую отрасль. Съ цлью руководить дарованіемъ начинающихъ писателей, онъ сотрудничаетъ съ ними въ общемъ дорогомъ для него дл: въ сострудничеств съ Н. Я. Соловьевымъ печатаетъ и ставитъ на сцену четыре пьесы: Счастливый день, Женитьба Блугина, На порог къ длу и Дикарку, а съ П. М. Невжинымъ комедію Блажь. Послднимъ оригинальнымъ произведеніемъ Островскаго были семейныя сцены въ трехъ дйствіяхъ ‘Не отъ міра сего’. Въ 1883 г. Государь Императоръ Александръ III пожаловалъ Островскому ежегодную пенсію въ 8000 р. за заслуги отечеству, въ качеств драматическаго писателя.
Незадолго до смерти Островскій назначенъ былъ управляющимъ московскими театрами. Онъ горячо принялся за любимое имъ дло, мечтая сдлать московскіе театры образцовыми для всей Россіи и поднять вкусъ публики. Но, къ сожалнію, нашему драматургу не удалось привести въ исполненіе всхъ своихъ широкихъ замысловъ: онъ неожиданно скончался 2-го іюня 1886 года, въ своемъ имніи, гд и похороненъ.

2. Разборъ сочиненій Островскаго.

Литературную дятельность Островскаго можно раздлить на три періода: къ первому относятся его бытовыя комедіи и драмы, ко второму историческія хроники и пьесы, изображающія древнюю русскую жизнь, къ третьему — пьесы, рисующія культурные и безпочвенные слои современнаго поэту русскаго общества. Остановимся на разбор боле крупныхъ и характерныхъ произведеній, которыя особенно ярко выражаютъ сущность каждаго изъ указанныхъ моментовъ творчества нашего драматурга {При составленіи настоящаго очерка авторъ пользовался сочиненіями и критическими статьями А. Григорьева, Ор. Миллера, Скабичевскаго, А. И. Незелепова, Анненкова, Е. Утина и друг.}.

I.

Первымъ крупнымъ произведеніемъ Островскаго, въ которомъ выразилась самобытность его таланта, была комедія ‘Свои люди — сочтемся’, появившаяся въ печати въ 1850 году. Укажемъ вкратц ходъ дйствія въ этой пьес.
Первое дйствіе комедіи происходитъ въ гостиной богатаго купца Самсона Силыча Большова и начинается монологомъ его дочери Липочки, въ которомъ она восхищается танцами и мечтаетъ выйти замужъ за офицера. Дале появляются на сцен мать Липочки Аграфена Кондратьевна, потомъ нянька оминична и сваха Устинья Наумовна. Изъ разговоровъ этихъ лицъ мы узнаемъ, что Липочка очень недовольна своимъ положеніемъ. Завидуя подругамъ, она жалуется на свою судьбу и настоятельно выражаетъ желаніе выйти замужъ не за купца, какъ хочетъ мать, а непремнно за благороднаго. Приходитъ стряпчій Ризположенскій, затмъ самъ хозяинъ и его приказчикъ Подхалюзинъ. Ризположенскій лебезитъ передъ Большовымъ, спокойно выноситъ вс оскорбленія въ томъ разсчет, что у богатаго купца не мало разныхъ длъ, за веденіе которыхъ и ему кое-что перепадетъ. И онъ неошибается. Дйствительно, Большову пришла въ голову мысль не платить долги кредиторамъ. Онъ намекаетъ объ этомъ Ризположенскому, который, сообразивъ, въ чемъ дло, совтуетъ Большову заложить сначала домъ и лавки кому-нибудь изъ чужихъ, но врныхъ людей, а потомъ и предъявить кредиторамъ объ уплат двадцати пяти копекъ за рубль. По уход Ризположенскаго, Большовъ объявляетъ о своемъ намреніи Подхалюзину и ршается заложить ему домъ и лавки. Задумавъ такое дло, Большовъ вполн разсчитываетъ на успхъ, будучи увренъ въ расположеніи къ себ приказчика, и, отуманенный пришедшей ему въ голову блажью, забываетъ, что въ его намреніи лежитъ преступленіе, которое называется злостнымъ банкротствомъ.
Второе дйствіе комедіи происходитъ въ торговой контор. Изъ монолога Подхалюзина мы узнаемъ, что онъ въ свою очередь ршилъ обмануть хозяина, завладть его состояніемъ и жениться на его дочери. Съ этою цлью онъ подкупаетъ стряпчаго Ризположенскаго, а потомъ и сваху, которой общаетъ дв тысячи рублей и соболью шубу, если только она поможетъ ему жениться на Липочк. Приходитъ въ контору хозяинъ. Прогнавъ мальчика Тишку, Подхалюзинъ въ льстивыхъ выраженіяхъ говоритъ Большову о своемъ къ нему расположеніи, со слезами на глазахъ заявляетъ ему о любви къ Липочк, находя въ ней всевозможныя совершенства, и въ конц концовъ, разумется, добивается своей цли. Убдившись еще разъ въ привязанности къ себ Подхалюзина, Большовъ окончательно ршаетъ перевести на него все имніе и женить его на своей дочери.
Въ третьемъ дйствіи мы опять въ гостиной Большова. Разряженная Липочка въ веселомъ настроеніи: она ожидаетъ прихода жениха изъ благородныхъ, котораго пообщала ей Устинья Наумовна. Между тмъ Большовъ, въ присутствіи Ризположенскаго и свахи, объявляетъ, что онъ самъ нашелъ жениха для дочери, и что женихъ этотъ — Лазарь Подхалюзинъ. Мать и дочь удивлены такимъ неожиданнымъ для нихъ оборотомъ дла, но тмъ не мене, покоряются требованію хозяина, зная хорошо его крутой нравъ. Оставшись наедин съ Липочкой, Подхалюзинъ объясняетъ ей, что у ея тятеньки капиталовъ нтъ, что вс они въ его рукахъ, затмъ представляетъ ей заманчивую картину будущей ихъ роскошной жизни, если только она дастъ согласіе быть его женою. Перспектива нарядовъ, зды въ дорогихъ экипажахъ, соблазняетъ Липочку, и она соглашается обвнчаться съ Подхалюзинымъ.
Четвертое и послднее дйствіе происходитъ уже въ богато украшенномъ дом Подхалюзина. Онъ и молодая жена его въ полномъ довольств. Между тмъ Большовъ посаженъ въ ‘яму’, т. е. находится подъ арестомъ, а для приведенія въ порядокъ его длъ, какъ это обыкновенно бываетъ въ подобныхъ случаяхъ, назначено конкурсное управленіе. Кредиторы согласны удовлетвориться 25 копйками за рубль, и Большовъ, выпущенный изъ ямы, идетъ къ Подхалюзину просить, чтобы тотъ помогъ ему расплатиться. Подхалюзинъ соглашается помочь, но ршительно отказывается вполн удовлетворить требованія кредиторовъ, говоря, что онъ самъ заводитъ торговлю, что ему самому нужны деньги. По уход Большова, Подхалюзинъ приказываетъ Тишк подать себ старый сюртукъ и собирается хать къ кредиторамъ торговаться. Въ это время является Ризположенскій, не получивъ общанныхъ денегъ, онъ ругаетъ Подхалюзина грабителемъ и уходитъ, угрожая ему судомъ и Сибирью. Комедія оканчивается словами Подхалюзина, обращенными къ публик: ‘Вы ему не врьте, это онъ, что говорилъ-съ, — это все вретъ. Ничего и не было. Это ему должно быть, во сн приснилось. А вотъ мы магазинчикъ открываемъ: милости просимъ! Малаго ребенка пришлете — въ луковиц не обочтемъ’.
Таково содержаніе пьесы Островскаго. Обратимся къ характеристик главныхъ дйствующихъ лицъ комедіи. Въ фигур Большова писатель изображаетъ типическія черты того разряда людей, которымъ со времени Островскаго присвоено характерное названіе ‘самодуровъ’ {Первый разъ употреблено это слово въ драм ‘Въ чужомъ пиру похмелье’, написанной Островскимъ въ 1856 году.}. Самодуръ — это человкъ, который пропитанъ грубымъ и отвратительнымъ эгоизмомъ, въ душ котораго заглушено нравственное чувство. Проникнутый сознаніемъ своей силы какъ капиталиста, Большовъ только свою волю считаетъ единственнымъ закономъ для всхъ зависящихъ отъ него людей. Въ семейств онъ грубъ и деспотиченъ. Жену онъ въ глаза называетъ старой ‘каргой’, а дочери говоритъ: ‘мое дтище, хочу съ кашей мъ, хочу — масло пахтаю’, и на выдачу ея, противъ воли, замужъ за Подхалюзина смотритъ какъ на занимательную шутку. Шутка эта состоитъ въ томъ, что онъ внезапно объявляетъ Лазаря и Липочку женихомъ и невстой. Когда Липочка начинаетъ выражать нежеланіе выходить замужъ за приказчика и когда Подхалюзинъ, поджигая самодура-хозяина, коварно ему говоритъ, ‘видно, тятенька, не бывать по вашему желанію’, то Большовъ насильно соединяетъ руки жениха и невсты и возражаетъ такъ: ‘Какъ же не бывать, коли я того хочу? На что-жъ я и отецъ, коли не приказывать? Даромъ, что-ли, я ее кормилъ?’ Такимъ образомъ Большовъ изъ всхъ обязанностей отца усвоилъ только одну: давать приказанія дтямъ. Низкій уровень нравственности Большова выражается и въ его отношеніяхъ къ людямъ постороннимъ, но такъ или иначе зависимымъ отъ него. Глубоко вруя въ свою денежную силу, онъ съ презрніемъ относится къ бдному чиновнику даже и тогда, когда нуждается въ немъ. ‘А что, Сысой Псоичъ’, говоритъ онъ: ‘чай ты съ этимъ крючкотворствомъ на своемъ вку много чернилъ извелъ?’ Стряпчій замчаетъ, что онъ пришелъ понавдаться. ‘То-то вотъ вы’, кричитъ самодуръ: ‘подлый народъ такой, кровопійцы какіе-то: тоъко-бь вамъ пронюхать что-нибудь эдакое, такъ ужъ вы и вьетесь тутъ съ вашимъ дьявольскимъ наущеніемъ’. Даже сваха, женщина бывалая и разбитная, сама сидитъ на четырнадцатомъ класс, и та преклоняется передъ Большовымъ: ‘съ богатымъ мужикомъ’, говоритъ она, ‘что съ чортомъ не сообразишь’. Избалованный довольствомъ и богатствомъ, Большовъ забылъ даже о Бог, а если и обращается къ Нему, то съ видомъ кощунства. Когда Подхалюзинъ совтуетъ совсмъ не платить кредиторамъ, то Самсонъ Силычъ говоритъ: ‘А что, вдь и правда, храбростью то никого не удивишь, а лучше тихимъ-то манеромъ дльце обдлать. Тамъ посл суди Владыко на второмъ пришествіи’. Мало того, омраченный страстью, Большовъ забывается до того, что призываетъ на помощь Бога въ своемъ нечистомъ дл, ‘Чорта ли тамъ’, говоритъ онъ съ наглою ироніею цинизма, ‘по грошамъ то наживать! Махнулъ сразу да и шабашъ. Только напусти Богъ смлость’. Большовъ, главнымъ образомъ, заботится о томъ, какъ бы самому лучше устроиться, а какое зло и страданіе причинитъ онъ другимъ, вслдствіе своихъ стремленій къ нажив, это его нисколько не безпокоитъ. Онъ ршаетъ объявить себя несостоятельнымъ должникомъ. Само собою разумется, что въ ршеніи этомъ большую роль играетъ самодурство Большова, его упрямство. Но можно указать и на другія причины. Большовъ зараженъ болзнью стяжанія — онъ чувствуетъ страхъ даже при одной мысли, что ему придется своими руками отдавать деньги кредиторамъ. ‘Ботъ теперь’, говоритъ онъ стряпчему, ‘приходится много денегъ платить, и не то, чтобы у меня ихъ не было, а признаться теб сказать, не хочется. Пожалуй расплатиться можно, да себ-то, глядишь, ничего и не останется. Вотъ какъ теперь деньги-то вс въ рукахъ, такъ отдавать-то и жалко… Какъ вспомню, что отдавать надобно, такъ вотъ-за сердце и схватитъ, — индо нездоровъ сдлался. Тьфу вы, окаянныя! Кажется вотъ… ну вотъ… задушилъ бы кого-нибудь’. Окружающая среда въ свою очередь наталкиваетъ Большова не покидать замысла, и указаніемъ на нее онъ старается оправдать себя передъ своею совстью. ‘И другіе длаютъ’, говоритъ онъ. ‘Да еще какъ длаютъ-то: безъ стыда, безъ совсти! На лежачихъ лесорахъ здятъ, въ трехъ-этажныхъ домахъ живутъ… а тамъ и капутъ, и взять съ него нечего. Коляски эти разъдутся неизвстно куда, дома вс заложены, останется-ль, нтъ-ли кредиторамъ-то старыхъ сапоговъ пары три. Вотъ теб вся недолга. Да еще обманетъ-то кого: такъ бдняковъ какихъ-нибудь пуститъ въ одной рубашк по міру. А у меня кредиторы вс люди богатые, что имъ сдлается?’ Наконецъ Большовъ, по своей глупости, неразлучной вообще съ самодурствомъ, поддается вліянію двухъ искусителей, стряпчаго Ризположенскаго, который общаетъ ему устроить все дло и приказчика Лазаря, который, проникнувъ въ замыселъ хозяина, незамтно увлекаетъ и опутываетъ его до того, что получаетъ закладную на домъ и лавки. Таковы причины, побудившія Большова на преступленіе. Но послдствія этого преступленія отрезвляютъ Большова: въ душ его пробуждается совсть, онъ сознаетъ преступность своего дянія. ‘А вы подумайте’, говоритъ онъ роднымъ, ‘каково мн теперь въ яму-то идти. Что-же мн зажмуриться что ли? Вы подумайте только, каково по Ильинк-то идти. Это все равно, что гршную душу дьяволы, прости Господи, по мытарствамъ тащатъ. А тамъ икона Иверской: какъ мн взглянуть-то на Нее, на Матушку? Знаешь, Лазарь, Іуда, вдь онъ тоже Христа за деньги продалъ, какъ мы совсть за деньги продаемъ… А что ему за это было? А тамъ Присутственныя мста, Уголовная палата… Вдь я злостный — умышленный… Вдь меня въ Сибирь сошлютъ. Господи! Коли такъ не дадите денегъ, дайте Христа-ради. (Плачетъ)’. Слова эти возбуждаютъ чувство сожалнія къ Большову, не только какъ къ страдающему человку, жестоко наказанному грубымъ безсердечіемъ дтей, но и какъ къ человку, у котораго проснулась совсть. По мннію Добролюбова, Большовъ будто бы вовсе не выражаетъ въ своемъ монолог чувства самосознанія, что будто бы совсть у него является не во внутреннемъ голос, а въ насмшкахъ прохожихъ, во взгляд на Иверскую и т. д. ‘Но именно этимъ-то самымъ (слова Е. Маркова) и подтверждается, что въ Большов заговорилъ внутренній голосъ. Взглядъ на Иверскую можетъ смущать Большова только потому, что съ этимъ взглядомъ неразрывно связанъ цлый міръ врованій и ожиданій, часто, правда, полуязыческаго характера, но тмъ не мене глубоко дйствующій на нравственное существо грубаго человка. И насмшки прохожихъ далеко не одна вншняя вещь, насмшки прохожихъ, — это презрніе того общества, среди котораго живетъ человкъ, это нравственное отлученіе своего рода, которое только тогда больно для человка, когда онъ самъ внутренно сознаетъ себя нарушителемъ признаваемыхъ имъ законовъ нравственности. Конечно, люди часто заглушаютъ въ себ этотъ внутренній голосъ, и если ничто извн не напоминаетъ имъ о безнравственности ихъ поступковъ, довольно спокойно продолжаютъ ихъ. Въ этомъ собственно и состоитъ нравственная слабость подобныхъ людей. Но разъ какой-нибудь рдкій случай потрясаетъ ихъ и раскрываетъ имъ глаза на дйствительную сущность ихъ поступковъ, въ нихъ, какъ и во всхъ людяхъ, возмущается ихъ человческая совсть’.
Еще ниже Большова въ нравственномъ отношеніи стоятъ приказчикъ Подхалюзинъ и въ особенности Олимпіада Самсоновна. Подхалюзинъ вполн сознательный плутъ: онъ серьезно обдумываетъ свое предпріятіе, а не дйствуетъ очертя голову. Онъ по своему очень умный и хитрый человкъ и отлично знаетъ характеръ и слабыя стороны окружающихъ его людей: во время разжигаетъ самолюбіе хозяина, ласковыми словами ублажаетъ Аграфену Кондратьевну, общая покоить ея старость, наконецъ ловко подкупаетъ въ свою пользу стряпчаго Ризположенскаго и сваху. Притворство и хитрость Подхалюзина особенно хорошо выражаются въ той сцен, гд онъ признается въ любви къ Большову. Конечно, и въ Подхалюзип замтны иногда искры человческаго чувства: онъ, напримръ, искренно любитъ Липочку, выражаетъ нкоторое чувство жалости къ тестю. Но плутовство пересиливаетъ въ немъ хорошіе порывы, когда Большовъ отдаетъ ему все свое имущество и проситъ заплатить кредиторамъ по десяти копекъ, то онъ, уже, поршивъ обмануть и нагрть хозяина, тмъ не мене безъ всякаго смущенія, какъ вполн сознательный плутъ отвчаетъ: ‘да ужъ тамъ, тятенька, какъ нибудь сочтемся, помилуйте, свои люди’. Если въ Подхалюзин изрдка проявляются сердечные порывы, то ничего подобнаго мы не видимъ въ Липочк, характеръ, которой просто возмущаетъ нравственное чувство. Подхалюзинъ, самъ хватившій верхушекъ образованія, называетъ Липочку образованною барышнею, какихъ въ свт нтъ. Но врне смотритъ на нее сваха: ‘воспитанія’, говоритъ она, ‘не Богъ знаетъ какого, пишетъ, какъ слонъ брюхомъ ползаетъ, по французскому, али фортопьянахъ, тоже сямъ, тамъ, да и нтъ ничего’. Считая себя, тмъ не мене, образованною, Липочка находитъ устарлыми такія чувства, какъ стыдъ, уваженіе и любовь къ родителямъ, называя ихъ, по своей глупости, предразсудками. Она нисколько не уважаетъ родителей: съ презрніемъ относится къ отцу, матери въ глаза говоритъ, что она для нея не очень значительна, что ей приходится краснть отъ словъ матери. Желая выйти замужъ за благороднаго, Липочка съ презрніемъ относится къ Подхалюзину, когда отецъ объявляетъ, что Лазарь ея женихъ. Но когда Подхалюзинъ открываетъ ей, что все богатство ея отца въ его рукахъ и рисуетъ ей картину будущей ихъ роскошной жизни, то она соглашается быть его женою въ томъ расчет, что она будетъ жить тогда отдльно отъ несносныхъ ея родителей, будетъ ходить въ шелковыхъ платьяхъ, здить по гостямъ и въ театръ. Безсердечіе Липочки, возмутительная холодность ея души особенно ярко выражаются въ той сцен четвертаго дйствія, когда, посаженный въ долговое отдленіе, ея отецъ является въ домъ своего зятя съ просьбою о спасеніи. Она, не только съ полнымъ равнодушіемъ, относится къ слезамъ бдной матери, но и ршительно отказывается изъ захваченныхъ ея мужемъ денегъ помочь опозоренному отцу. Въ старой нашей литератур есть типъ, похожій на фигуру Липочки: это — Иванушка въ комедіи Бригадиръ Фонвизина. Но Иванушка кажется намъ только смшнымъ и жалкимъ, достойнымъ одного лишь презрнія, между тмъ, какъ Липочка возмущаетъ, какъ мы сказали, наше нравственное чувство.
Совершенную противоположность представляетъ собою мать Липочки Аграфена Кондратьевна. Прекрасную характеристику этого типа комедіи мы находимъ въ одномъ изъ сочиненіи профессора Селина. ‘Вопреки мужу’, говоритъ онъ, ‘Аграфена Кондратьевна отличается набожностью: вотъ отчего она вышла изъ себя, когда увидла, что дочь, ни свтъ ни заря, не повши хлба Божьяго, грховодничаетъ: принялась за пляску. Богатство не измнило ея прежнихъ привычекъ и обычаевъ, занятыхъ у русскихъ французовъ, она ихъ не знаетъ. Очень естественно, поэтому ея смущеніе и безпокойство въ ожиданіи благороднаго жениха: ‘Сама ты, мать, посуди, что я буду съ благороднымъ-то зятемъ длать? Я я слова-то сказать съ нимъ не умю, точно въ лсу’. Она буквально послушна слову апостола: ‘жена да боится своего мужа’, особенно она боится его тогда, когда онъ въ гнв или нетрезвъ. Только за дочь не смолчитъ она, и подчасъ возноситъ голосъ передъ мужемъ. Большовъ не велитъ приставать съ дочерью, по его мннію, нечего ей хотть, когда она обута, одта, накормлена. Совершенно справедливо возстаетъ мать противъ такого грубаго понятія о чадолюбіи, и очень рзко, чуть не съ бранью, выговариваетъ мужу: ‘Да ты, Самсонъ Силычъ, очумлъ что ли? По христіанскому закону всякаго накормить слдствуетъ… а вдь это родное дтище… Разставаться скоро приходится, а ты и слова добраго не вымолвишь… долженъ бы на пользу посовтовать что-нибудь такое житейское’. Но когда преступникъ Большовъ, несчастный отецъ, сидитъ между двухъ коршуновъ, между зятемъ и дочерью, тогда эта ограниченная женщина дйствуетъ на васъ, какъ теплое дыханіе любви въ ледяной атмосфер эгоизма. Безсердечіе дочери, возмутительная неблагодарность зятя, въ этой кроткой душ подняли страшную бурю. Тутъ только она высказала, что давно уже у ней лежало камнемъ на сердц: одну дочь Богъ далъ, и ту послалъ въ наказаніе. За кровную обиду мужа, безжалостно наносимую неблагодарными дтьми, она снимаетъ материнское благословеніе съ зятя, и дочь, свою кровь, готова проклясть на всхъ соборахъ: ‘умрешь, не сгніешь!’ восклицаетъ она въ изступленіи, отрекаясь отъ своего рожденія. Самая простая, обыденная женщина внезапно передъ вами преображается горемъ, какъ ударомъ молніи, и васъ уже невольно поражаетъ величавый образъ матери, одушевленный праведнымъ гнвомъ и вооруженный проклятіемъ на дтей за нечестіе къ родителямъ. Совершенно чуждая вамъ по своимъ понятіямъ и интересамъ, она становится близкимъ, родственнымъ вамъ существомъ, какъ человкъ, какъ женщина, облагороженная состраданіемъ, любовью и праведнымъ негодованіемъ за поруганіе святйшихъ правъ человческихъ ‘.
Въ исторіи творчества Островскаго комедія ‘Свои люди’ иметъ весьма большое значеніе. Во-первыхъ, она показываетъ, насколько сильное вліяніе иметъ та или другая среда для развитія отдльной личности, и въ этомъ заключается общественное значеніе комедіи. Во-вторыхъ, изъ анализа характеровъ, представленныхъ въ комедіи, видно, что Островскій отнесся къ изображенному имъ быту вполн объективно, а не какъ сатирикъ обличитель. Безъ сомннія, онъ не сочувствуетъ дурнымъ дяніямъ Большова и Подхалюзина, черствости натуры Липочки, и казнитъ ихъ своимъ смхомъ, но въ то же время онъ уметъ подмтить и въ павшихъ людяхъ, какъ, напримръ, въ томъ-же Подхалюзин, остатки сердечныхъ порывовъ, и это показываетъ, что поэтъ далекъ отъ какихъ-бы то ни было сатирическихъ цлей.
Посл комедіи ‘Свои люди сочтемся’ Островскій въ цломъ ряд пьесъ изображаетъ народный русскій бытъ со всми его свтлыми и темными сторонами. Къ лучшимъ изъ этихъ пьесъ надо отнести дв комедіи ‘Не въ свои сани не садись’ и ‘Бдность не порокъ’ и Драму ‘Гроза’.
Мы видли, что въ фигур Большова, драматургъ изобразилъ типъ самодура. Совершенно инымъ характеромъ отличается главное дйствующее лицо въ комедіи ‘Не въ свои сани не садись‘. Русаковъ вовсе не самодуръ: въ немъ поэтъ олицетворяетъ т начала жизни и религіозной нравственности народа, которыя укоренились въ его быт издавна и сохраняются до настоящаго времени. Въ Русаков, мы видимъ прежде всего добрую, любящую натуру. Онъ безпредльно любитъ свою дочь Авдотью Максимовну. Тихая семейная жизнь, основанная на взаимномъ довріи и любви, является, по взгляду Русакова, идеаломъ, къ осуществленію котораго должны стремиться люди. ‘Что есть, дтушки (говоритъ онъ дочери и Бородкину), лучше того на свт, какъ жить своей семьей въ мир да въ благочестіи — и самому весело, и люди на тебя будутъ радоваться. А врагу рода человческаго это досада не малая, онъ тебя будетъ всякимъ соблазномъ соблазнять, всякимъ прельщеніемъ. Поддался ты ему, ну и пошла брань да нелюбовь въ семь, и еще того хуже бываетъ. Не поддался ну и онъ бжитъ далеко, потому ему смерть смотрть на честное житье. Какія бываютъ дла, Иванушка! Поживешь-то, всего насмотришься. Дти-ли не почитаютъ родителей, жены-ли живутъ съ мужьями неладно — все это дло вражье. Всякій часъ отъ него берегись! Эхе хе! Не даромъ пословица говорится: ‘не бойся смерти, а бойся грха’. Въ комедіи представлено, какъ дочь Русакова, Авдотья Максимовна, влюбляется въ промотавшагося помщика Вихорева, который, увлекши ее своими вншними манерами и притворно страстными рчами, разсчитываетъ жениться на ней, чтобы поправить растроенные финансы. Когда дочь откровенно признается отцу въ своей любви къ Вихореву и проситъ согласія на бракъ съ нимъ. Русаковъ, какъ извстно, отказываетъ. Имъ руководятъ здсь не личный произволъ и капризъ, свойственные самодурамъ, а любящее сердце, здравый умъ и глубокое сознаніе важности родительскаго указанія и совта въ подобныхъ случаяхъ жизни. Благодушный старикъ, безпредльно любя свою дочь, заботится о ея счасть, онъ даже не прочь былъ бы отдать ее и за Вихорева, если бы убжденъ былъ, что тотъ искренно любитъ ее. Но Русаковъ, благодаря своему здравому уму, отлично видлъ, что Дуня любитъ Бородкина, что любовь ея къ Вихореву есть только увлеченіе, и вотъ, чтобы спасти отъ гибели дочь, онъ ршается прежде испытать барина, каковъ онъ. Изъ короткаго разговора съ Вихоревымъ, когда тотъ явился просить руки Авдотьи Максимовны, Русаковъ узнаетъ, что это за гусь, и отказываетъ ему. Несмотря на увщанія отца, считавшаго своимъ родительскимъ долгомъ предостеречь неопытную дочь отъ бды, Авдотья Максимовна убгаетъ изъ дома съ Вихоревымъ, но въ конц концовъ возвращается опять въ свою семью, обманутая Вихоревымъ, который просто прогналъ ее, узнавъ, что старикъ не намренъ давать денегъ за дочерью. Когда Русаковъ узнаетъ о бгств Дуни, онъ сначала жалетъ ее, со слезами говоритъ о предстоящей ей горькой жизни въ чужихъ людяхъ, но потомъ имъ овладваетъ гнвъ, весьма естественный въ человк, у котораго заговорило въ душ чувство отвергнутой отцовской любви. ‘Я ее теперь’, говоритъ онъ, ‘и видть не хочу, не велю и пускать къ себ, живи она, какъ хочешь. Я уже не увижу ее… Коли кто изъ васъ увидитъ ее, такъ скажите ей, что отецъ ей зла не желаетъ, что коли она, бросивши отца, можетъ быть душой покойна, жить въ радости, такъ Богъ съ ней! Но за поруганіе мое, моей сдой головы, я видть ее не хочу ни когда. Дуня умерла у меня! Нтъ, не умерла, ее и не было никогда! Имени ея никто не смй говорить при мн!’ Въ это время входитъ Авдотья Максимовна и останавливается на порог. Русаковъ встрчаетъ ее сурово, грозитъ запереть ее, но когда Бородкинъ проситъ отдать Дуню ему, и когда Авдотья Максимовна высказала откровенно о своихъ душевныхъ мукахъ, тяготившихъ ее во время безумнаго увлеченія Вихоревымъ, то Русаковъ, пораженный всмъ этимъ, опять становится добрымъ и любящимъ отцомъ, подъ вліяніемъ пробудившейся въ его душ горячей любви къ своему дтищу, онъ не только прощаетъ Дуню, но и сознается въ несправедливости своего гнва и самъ проситъ прощенія у дочери. Такимъ является въ комедіи Русаковъ, какъ отецъ, и въ его характер нтъ ршительно ни одной черты, которая длала бы его похожимъ на самодура. Но въ немъ Островскій изображаетъ еще одну черту, которую слдуетъ отмтить, Русаковъ является въ комедіи представителемъ людей стараго уклада народной жизни, онъ врагъ всякаго рода новомодныхъ обычаевъ. ‘Что это, Иванушка (говоритъ онъ Бородкину) ‘какъ я погляжу, народъ-то все хуже и хуже длается, и что это будетъ, ужъ и не знаю… Нтъ, мы, бывало, страхъ имли, старшихъ уважали. Опять эту моду выдумали! Прежде ее не было, такъ лучше было, право. Проще жили, ну, и народъ честнй былъ. А то — я, говоритъ хочу въ дом жить, по ныншнему, а гляль, тому не платитъ, другому не платитъ’. Въ лиц Вихорева, напротивъ, изображенъ совершенно противоположный элементъ русской жизни, явившейся въ ней подъ вліяніемъ западно-европейскихъ нравовъ. Рзкій контрастъ между Русаковымъ и Вихоревымъ прекрасно изображенъ въ слд. сцен, въ которой заключается и весь внутренній смыслъ комедіи.
Вихоревъ. Скажите, сдлайте одолженіе, Максимъ едотычъ, бывали вы въ столицахъ?
Русаковъ. Какъ, батюшка, не бывать: въ Москву по дламъ зжалъ.
Вихоревъ. Не правда ли, тамъ жизнь совсмъ другая: больше образованности, больше развлеченія. Я думаю, посмотрвши на столичную жизнь, довольно скучно жить въ уздномъ город.
Русаковъ. Не всмъ же жить въ столицахъ, надобно кому-нибудь жить и въ уздномъ город.
Вихоревъ. Я съ вами согласенъ, но впрочемъ, Максимъ едоровичъ, вы, вдь, не такой купецъ, какъ прочіе уздные купцы: вы составляете нкоторымъ образомъ исключеніе. Но что-жъ я говорю! Вы сами это очень хорошо знаете. Я думаю, вы съ вашимъ капиталомъ были бы и въ Москв одинъ изъ первыхъ.
Русаковъ. Какъ знать чужой капиталъ! Нтъ, мн и здсь хорошо.
Вихоревъ. Я понимаю, что вамъ здсь хорошо: вы здсь родились, привыкли, вамъ весь городъ знакомъ,— конечно, привычка много значитъ, но у васъ есть дочь?
Русаковъ. Такъ что жъ, что дочь?
Вихоревъ. Вы, вроятно, захотите ей дать нкоторое образованіе, показать ей людей… наконецъ, найти хорошую партію. А гд это здсь найдете.
Русаковъ. Да что жъ, разв здсь зври живутъ? чай, тоже люди.
Вихоревъ. Да разв здсь васъ могутъ оцнить, Максимъ едотычъ, разв могутъ! Что вы говорите!
Русаковъ. Да что насъ цнить то! Намъ этого не нужно. Ну ихъ совсмъ и съ оцнкой-то! Былъ бы я самъ себ хорошъ, а то про меня, что хошь говори.
Вихоревъ. Нтъ, скажите: разв есть здсь женихи для Авдотьи Максимовны? Разв есть? Гд это? Покажите мн ихъ! Кто посметъ за нее посвататься изъ здшнихъ? Въ васъ мало самолюбія,— а это напрасно, Максимъ едотычъ: въ человк съ такими достоинствами и съ такими средствами, оно весьма извинительно. Я вамъ говорю безо всякой лести, я горжусь вашимъ знакомствомъ… Я много здилъ по Россіи, но такого семейства, какъ ваше, я не встрчалъ никогда до сихъ поръ.
Русаковъ. Благодаримъ покорно.
Вихоревъ. Нтъ, въ самомъ дл. Много есть купцовъ, да все въ нихъ нтъ того, что я вижу въ васъ — этой патріархальности… Знаете ли что, Максимъ едотычъ? Ваша доброта, ваше прямодушіе, наконецъ вашъ умъ даютъ мн смлость говорить съ вами откровенно… Я надюсь, что вы на меня не обидились!
Русаковъ. Что вамъ, батюшка, угодно?
Вихоревъ. Охъ, Максимъ едотычъ, страшно! Но, во всякомъ случа, такъ-ли, не такъ-лк, я надюсь, что мы останемся друзьями. (Подаетъ ему руку, тотъ кланяется, Вихоревъ подвигается къ нему). Влюбленъ, Максимъ едотычъ, влюбленъ… въ Авдотью Максимовну влюбленъ. Я бы свозилъ ее въ Москву, показалъ бы ей общество, разныя удовольствія… у меня есть имніе не очень далеко отсюда. Я думаю, что, выйдя за меня, она нисколько себя не уронитъ. А главное, мн хочется породниться съ вами, Максимъ едотычъ… Ну, и чинъ у меня…
Русаковъ. Полноте, ваше благородіе, мы люди простые, димъ пряники не писаные, гд намъ! Вдь, насъ только за карманъ и уважаютъ.
Вихоревъ. Полноте, Максимъ едотычъ! Что за идея!
Русаковъ. Право, такъ. А то за что насъ любить-то?
Вихоревъ. За добрую душу.
Русаковъ. Такъ-ли полно?
Вихоревъ. Я не понимаю, Максимъ едотычъ: у насъ какой-то странный разговоръ происходитъ.
Русаковъ. Не дло вы говорите. Вы люди благородные, ищите себ барышень воспитанныхъ, а ужъ нашихъ то дуръ оставьте намъ: мы своимъ-то найдемъ жениховъ какихъ-нибудь дешевенькихъ.
Вихоревъ. Однако, неужели-же вы своей дочери не желаете добра, что не хотите отдать ее за человка благороднаго и притомъ такого, который ее любитъ?
Русаковъ. Оттого и не отдамъ, что желаю добра, а вы какъ думали? Я худа, что-ль, ей желаю? Ну, какая она барышня, посудите, отецъ: жила здсь въ четырехъ стнахъ, свту не видала. А купцу то она будетъ жена хорошая, будетъ хозяйничать, да дтей няньчить.
Вихоревъ. Но, Максимъ едотычъ, я ее люблю.
Русаковъ. Эхъ! (Махнувъ рукой отворачивается).
Вихоревъ. Я васъ увряю, что люблю Авдотью Максимовну до безумія.
Русаковъ. Не поврю я вамъ.
Вихоревъ. Какъ не поврите?
Русаковъ. Такъ, не поврю, да и все тутъ.
Вихоревъ. Да какъ же вы не поврите, когда я вамъ даю честное слово благороднаго человка?
Русаковъ. Не за что вамъ ее любитъ! Она двушка простая, невоспитанная и совсмъ вамъ не пара. У васъ есть родные, знакомые, вс будутъ смяться надъ ней, какъ надъ дурой, да и вамъ-то она опротиветъ хуже горькой полыни… такъ отдамъ, я свою дочь на такую каторгу!.. Да накажи меня Богъ.
Вихоревъ. Я вамъ говорю, что со мной она будетъ счастлива, я за это ручаюсь.
Русаковъ. Нечего намъ объ этомъ разговаривать.— Это дло несбыточное. Поищите себ другую, я свою не отдамъ.
Въ Дун и Бородкин, также какъ и въ Русаков, поэтъ изображаетъ простые русскіе характеры. Несправедливо смотрть на дочь Русакова, какъ на личность забитую и приниженную. Если Авдотья Максимовна отвчаетъ отказомъ на предложеніе Вихорева обвнчаться потихоньку, если потомъ, уже увезенная Вихоревымъ, она проситъ его отпустить къ тятеньк, то вдь во всемъ этомъ выражается не безволіе и забитость, а сознаніе того, что дочь не должна презирать чувствомъ безпредльно любившаго ее отца, что гршно длать важный шагъ въ жизни безъ совта и указанія родителей. Простая русская душа Авдотьи Максимовны сказалась и въ томъ чувств кроткаго христіанскаго прощенія, которое выражается въ ея словахъ, обращенныхъ къ обманувшему ее проходимцу Вихореву. ‘Я вамъ зла не желаю (говоритъ она). Найдете себ жену богатую, да такую, чтобъ любила васъ такъ, какъ я, живите съ ней въ радости, а я двушка простая, доживу какъ-нибудь, скоротаю свой вкъ въ четырехъ стнахъ, сидя, проклинаючи свою жизнь. Прощайте!’ Незлобивость и благородство простой русской души мы видимъ и въ Бородкин. Эти черты характера Бородкина особенно являются въ конц пьесы, когда онъ выражаетъ желаніе взять за себя дочь Русакова, не смотря на ея бгство съ Вихоревымъ. Добролюбовъ находитъ этотъ поступокъ Бородкина неестественнымъ на томъ основаніи, что будто бы онъ не въ дух людей, добрыхъ по старинному, которыхъ представителемъ служитъ Бородкинъ. Но это несправедливо. Самъ Бородкинъ не видитъ ничего особеннаго въ своемъ дяніи, ‘помилуйте’, говоритъ онъ просто, ‘есть же во мн какое-нибудь чувство, я вдь не зврь, и во мн есть искра Божія’. Само собою разумется, что подобная искра Божія, являющаяся у Бородкина подъ вліяніемъ горячей любви къ двушк, можетъ быть свойственна и простымъ людямъ и вовсе не составляетъ привилегіи образованнаго класса общества.
Въ комедіи ‘Бдность не порокъ‘ Островскій изображаетъ новый видъ самодурства съ примсью образованности или, лучше сказать, тхъ случайныхъ и ничтожныхъ ея формъ, которыя могутъ восприниматься только такимъ глупымъ человкомъ, какимъ является въ комедіи богатый купецъ Гордй Карпычъ Торцовъ. Какъ Гордй Карпычъ понимаетъ образованіе, видно изъ его собственныхъ словъ. ‘Что они’, говоритъ онъ про своихъ окружающихъ, ‘пьютъ-то по необразованію своему? Наливки тамъ, вишневки разныя, а не понимаютъ того, что на это есть шампанское! А за столомъ-то какое невжество: молодецъ въ поддевк прислуживаетъ, либо двка!’ Гордй Карпычъ усвоилъ себ только глубоко-матеріальную, чисто вншнюю сторону жизни образованнаго круга общества. Желая ‘подражать всякую моду’ онъ заводитъ въ гостиной новую ‘мебель’, держитъ ‘фицыанта’ въ нитяныхъ перчаткахъ, презрительно относится къ стариннымъ національнымъ обычаямъ, называетъ русскія псни ‘дурацкими’ и т. п. Несмотря, однако, на подраженіе всякой мод, Гордй Карпычъ остается все-таки грубымъ человкомъ и самодуромъ въ высшей степени. Отъ дочери онъ только и требуетъ, чтобы она не смла выходитъ изъ его воли. На мольбы ея, не выдавать ее за Коршунова, онъ глупо отвчаетъ: ‘ты дура, сама не понимаешь своего счастія. Одно дло — ты будешь жить на виду, а не въ этакой глуши, а другое дло — я такъ приказываю’. Грубость нрава Гордя Карпыча и отсутствіе простого здраваго смысла видны также и въ его отношеніяхъ къ другимъ окружающимъ лицамъ: отъ жены своей онъ требуетъ, чтобы она на старости лтъ надла чепчикъ, задавала модные вечера съ музыкантами, приказчика Митю ругаетъ безъ церемоніи, глумится надъ его переписываніемъ стиховъ Кольцова, видитъ преступленіе его въ томъ, что онъ посылаетъ матери деньги, а себ не сошьетъ новаго сюртука. Вообще грубость и необузданность проявляются въ Торцов на каждомъ шагу. Входя въ комнату приказчиковъ, которые поютъ псню, онъ кричитъ: что расплись! Горланятъ точно мужичье?’ Во время вечеринки, которую устроила Пелагея Егоровна, вдругъ вбгаетъ Арипа, заявляя, что самъ пріхалъ, и вс присутствующіе встаютъ въ испуг. Дйствительно, входитъ Гордй Карпычъ и разгоняетъ всхъ безъ церемоніи, и если удерживается отъ обычныхъ въ подобныхъ случаяхъ ругательствъ, то только, благодаря присутствію Африкана Савича, передъ которымъ онъ старается скрыть по возможности грубость своей натуры и обвиняетъ во всемъ жену. ‘Мн только’, говоритъ онъ, ‘конфузно’ передъ тобой! Но ты не заключай изъ этого про наше необразованіе — вотъ все жена. Ни какъ не могу вбить ей въ голову’. Но при всей грубости Гордй Карпычъ не злодй: въ его душ, несмотря на самодурство, еще сохранились искры добра. Правдивое и смлое слово брата, проникнутое глубокимъ чувствомъ, разсиваетъ гнздившійся въ голов самодура туманъ: онъ начинаетъ сознавать всю нелпость своего намренія — выдать дочь за старика Коршунова,— называя это намреніе гнилою фантазіею, длается великодушнымъ и въ конц концовъ не только благословляетъ дочь и Митю, но и велитъ имъ сказать спасибо дяд Любину Торцову.
Гнетъ самодурства, царившаго въ дом Гордя Карпыча, долженъ былъ, безъ сомннія, отразиться на тхъ людяхъ, которые такъ или иначе находились въ зависимости отъ этого грубаго владыки дома. Правда, въ ихъ характерахъ мы видимъ много симпатичныхъ чертъ: Пелагея Егоровна, жена Торцова, отличается здравымъ умомъ, она сердечно любитъ свою дочь, Любовь Гордевна — образецъ кротости и искренности, приказчикъ Митя — человкъ съ нжнымъ сердцемъ, стремящійся къ образованію. Но вс эти люди отличаются однимъ нравственнымъ недостаткомъ, который воспитала въ нихъ среда: вс они лишены энергіи и силы воли. Пелагея Егоровна, въ случа бды, способна только плакать и ршительно безсильна предъ самодурствомъ мужа. Когда Гордй Карпычъ приказываетъ дочери ласкать Коршунова, объявляя, что онъ ея женихъ, то Пелагея Егоровна сначала приходитъ въ ужасъ, но тотчасъ же умолкаетъ, услышавъ грозную рчь своего повелителя. Отпоръ со стороны Любови Гордевны выражается лишь въ тихой мольб. ‘Тятенька! (говоритъ она). Я изъ твоей воли ни на шагъ не выйду. Пожалй ты меня, бдную, не губи мою молодость!.. Что хочешь меня заставь, только не принуждай ты меня противъ сердца замужъ идти за немилаго. Таковъ-же и приказчикъ Митя: онъ искренно, нжно любитъ Любовь Гордевну, но не въ силахъ защитить ее и только ршается ухать къ матери, когда узнаетъ, что Любовь Гордевна просватана. Правда, онъ выражаетъ желаніе увезти Любовь Гордевну къ своей матери и тамъ повнчаться: ‘пусть выйдетъ потихоньку (говоритъ онъ Пелаге Егоровн): посажу ее въ саночки-самокаточки,— да и былъ таковъ! Не видать тогда ее старому, какъ ушей своихъ, а моей голов за одно ужъ погибать! Увезу ее къ матушк — да и повнчаемся. Эхъ! дайте душ просторъ — разгуляться хочетъ! По-крайности, коли и придется въ отвтъ идти, такъ ужъ то и буду знать что потшился’. Но ршеніе это лишено серьезно обдуманнаго плана, это — порывъ, вспышка мечтательной натуры, на самомъ же дл, у Мити нтъ силъ поддержать свое требованіе, и услышавъ несогласіе на него со стороны матери и дочери, онъ самъ отказывается отъ своего намренія, говоря: ‘ну, знать, не судьба’.
Основная идея комедіи ‘Бдность не порокъ‘ выражена авторомъ въ превосходно обрисованномъ тип бдняка Любима Торцова, брата Гордя Карпыча. Воспитанный въ одинаковыхъ съ братомъ условіяхъ, промотавшійся и спившійся подъ вліяніемъ безшабашнаго разгула, Любимъ, однако, сохранилъ въ душ своей много человческихъ чувствъ, которыя не допустили его дойти до преступленія, или сдлаться такимъ, какимъ является въ комедіи Африканъ Савичъ Коршуновъ. Среди безпутной жизни, среди дурныхъ привычекъ, Любимъ Торцовъ съумлъ сохранить въ душ достаточно энергіи и нравственности, чтобы выступить на защиту своей племянницы изъ желанія устроить ея счастье и жить самому не такъ, какъ хочется, а какъ Богъ велитъ. Въ этой защит сказались и умъ и сердце Любима. Сначала онъ съ благородною прямотою обличаетъ Коршунова въ его продлкахъ, разсчитывая, что послдній, обнаруживъ недовольство, возбудитъ гнвъ самодура брата, я такимъ образомъ произойдетъ разрывъ. Такъ оно и происходитъ: разгнванный Коршуновъ отказывается отъ невсты и оставляетъ домъ Гордя Карпыча. Прогнавъ Коршунова, Любимъ проситъ брата устроить счастье дочери и Мити, но тутъ прибгаетъ уже не къ обличенію, а къ голосу человческой совсти, къ голосу правды, убжденный, что въ душ брата не исчезла безслдно искра Божія, присущая даже преступному человку. ‘Человкъ ты или зврь? говоритъ онъ брату, падая на колни. ‘Пожалй ты и Любима Торцова! Братъ, отдай Любушку за Митю — онъ мн уголъ дастъ (Гордй Карпычъ, какъ извстно, отказался дать пріютъ брату). Назябся ужъ я, наголодался. Лта мои прошли, тяжело ужъ мн паясничать на мороз-то изъ-за куска хлба, хоть подъ старость-то честно пожить. Вдь я народъ обманывалъ, просилъ милостыню, а самъ пропивалъ. Мн работишку дадутъ, у меня будетъ свой горшокъ щей. Тогда-то я Бога возблагодарю. Братъ! и моя слеза до неба дойдетъ. Что онъ бденъ-то! Эхъ, кабы я бденъ былъ, я бы человкъ былъ. Бдность не порокъ’. Мы уже сказали, какъ подйствовали эти слова на тщеславнаго Гордя Еарпыча. Любимъ Торцовъ, справедливо говоритъ Апполонъ Григорьевъ, возбуждаетъ глубокое сочувствіе не протестомъ своимъ противъ самодурства, а могучестью натуры, соединенной съ высокимъ сознаніемъ долга, съ чувствомъ человческаго достоинства, уцлвшими и въ грязи, глубиною своего раскаянія, искреннею жаждою жить честно, по Божески, по людски’.
Изъ комедіи ‘ Бдность не порокъ‘ видно, что Островскаго поразило (слова Эдельсона) то зло, которое нердко встрчается въ купеческомъ быту. Это фальшивая цивилизація, подражаніе вншнимъ формамъ и привычкамъ образованнаго класса, въ свою очередь заимствованнымъ, разорившее и погубившее уже не мало людей. Зло это происходитъ преимущественно отъ свойственной и боле или мене всмъ людямъ наклонности казаться выше своего состоянія и общественнаго положенія и производить хоть чмъ-нибудь впечатлніе на себя подобныхъ, распространяется отъ заподозрнной довренности въ правот и достоинств старыхъ обычаевъ, отъ заманчиваго лоска и блеска жизни и привычекъ образованнаго класса. Изображеніе такого рода зла въ купеческомъ быту составляетъ предметъ комедіи Островскаго. Въ противуположной сторон видится ему въ томъ же быту благодушная, простая, крпко связанная съ родными преданіями и обычаями жизнь и все сочувствіе его, при столкновеніи такихъ двухъ враждебныхъ началъ, естественно, склоняется на сторону послдняго’.
Разбирая предыдущія сочиненія Островскаго, мы видли, что главными мотивами ихъ является не только самодурство, но и вообще живое воспроизведеніе тхъ бытовыхъ началъ, которыя сохранились въ русской жизни, какъ наслдіе старины. Эти же мотивы составляютъ основу и драмы ‘Гроза’, но они представлены здсь гораздо полне и рельефне, въ особенности самодурство, которое является въ драм въ боле отвратительномъ и ужасающемъ вид. Дйствіе драмы происходитъ въ уздномъ город Калинов, въ прекрасной мстности на берегу Волги. Изъ словъ Кулигина, одного изъ дйствующихъ лицъ Грозы, мы узнаемъ, каковы нравы, господствовавшіе среди купечества этого города. ‘Жестокіе нравы, сударь (говоритъ онъ Борису) въ нашемъ город, жестокіе! У кого деньги, сударь, тотъ старается бднаго закабалить, чтобы на его труды даровые еще больше денегъ наживать… Торговлю другъ у друга подрываютъ, и не столько изъ корысти, сколько изъ зависти’. Та же дикость нравовъ господствуетъ и въ семейной жизни этого городка. Живутъ здсь вс въ заперти, но запираются, но словамъ Кулигина, не отъ воровъ, а для того чтобы люди не видали, какъ они своихъ домашнихъ дятъ подомъ, да семью тиранятъ’. Невжество, царящее среди обывателей Калинова, по своей дикости, пожалуй, превосходитъ то, которое существовало въ семь Простаковыхъ, изображенныхъ въ комедіи ‘Недоросль Когда Кулигинъ предлагаетъ устроить громоотводъ, купецъ Дикой, твердо убжденный, что гроза посылается въ наказаніе, начинаетъ кричать на самоучку-механика, называетъ его разбойникомъ, когда же онъ въ свое оправданіе приводитъ стихи Державина, то расходившійся самодуръ грозитъ отправить его за эти слова къ городничему. Свднія и понятія обыватели городка получаютъ отъ странницъ, въ род изображенной въ драм еклуши, которая сообщаетъ имъ, что есть страны, гд нтъ православныхъ царей, а правятъ землей два салтана,— одинъ салтанъ Махнутъ-турецкій, а другой салтанъ — Махнутъ-персидскій, что есть еще земля, гд вс люди съ песьими головами. Само собою разумется, что невжественность подобныхъ просвтителей должна была отразиться и на дикости понятій обывателя: онъ, напримръ, серьезно думаетъ, что Литва съ неба къ намъ упала, и что гд былъ какой бой съ нею, тамъ для памяти курганы насыпаны.
Главными представителями дикости, невжества и жестокости въ обращеніи съ людьми, являются въ драм дв превосходно обрисованныя личности: купецъ Дикой и Кабаниха. Въ личности Дикого Островскій далъ намъ полное олицетвореніе самодурства съ его, можно сказать, чудовищною грубостью и дикостью. Эгоистъ въ самомъ дурномъ значенія этого слова, Дикой не только не обращаетъ вниманія на положеніе зависимыхъ отъ него людей, но и не прочь обсчитывать ихъ, ради своей наживы. Когда городничій заикнулся было на счетъ жалобъ мужиковъ, то Дикой наивно отвтилъ: ‘Стоитъ ли ваше высокоблагородіе, намъ съ вами о такихъ пустякахъ разговаривать! Много у меня въ годъ-то мужиковъ перебываетъ, вы то поймите, не доплачу я имъ по какой-нибудь копйк на человка, у меня изъ этого тысячи составляются, такъ оно мн и хорошо’. Самодурство Дикого особенно рзко выражается въ томъ, что его отношенія къ людямъ и сужденія о нихъ не имютъ никакого основанія, кром личнаго произвола и необузданности. Онъ, напримръ, называетъ бднаго мщапина Кулигина воромъ и сердится на его обиду. ‘Хочу’, говоритъ онъ, ‘такъ думать о теб, такъ и думаю. Для другихъ ты честный человкъ, а я думаю, что ты разбойникъ, вотъ и все… Говорю, что разбойникъ, и конецъ! Что-жъ ты судиться что-ли со мной будешь? Такъ ты знай, что ты червякъ. Хочу — помилую, хочу — раздавлю’. Жадный до денегъ, Дикой любитъ получать, а не отдавать ихъ другимъ, хотя бы и за дло. ‘Что-жъ ты мн прикажешь (сознается онъ Кабаних) съ собою длать?.. Вдь ужъ знаю я, что надо отдать, а все добромъ не могу. Другъ ты мн, и я теб долженъ отдать, а приди ты у меня просить — обругаю. Я отдамъ, отдамъ, а обругаю. Потому только и заикнись мн о деньгахъ, у меня всю нутренную разжигать станетъ, всю нутренную вотъ разжигаетъ, да и только, ну и въ т поры ни за что обругаю человка’. Такимъ образомъ, Дикой, если ему приходится отдавать деньги, приходитъ въ раздраженіе, ругается, ибо онъ ‘принимаетъ это какъ несчастіе, наказаніе, въ род пожара, наводненія, а не какъ должную, законную расплату за то, что для него длаютъ другіе’. Правда, Дикому пришлось, какъ онъ самъ объ этомъ разсказываетъ, поклониться въ ноги мужику, котораго онъ изругалъ, собираясь къ исповди, но это уваженіе къ закону чисто вншнее: пройдетъ время говнья, и всякому мужику опять будетъ плохо отъ самодура.
Требованія и дйствія Дикого основаны, такимъ образомъ, на одномъ лишь личномъ произвол. Нчто иное мы видимъ въ характер Кабанихи: преобладающимъ свойствомъ ея натуры является деспотизмъ, нсколько отличающійся отъ простого самодурства. Дйствительно, требованія Кабанихи вызываются не личнымъ ея произволомъ, а имютъ основаніемъ вру въ непогршимость и святость тхъ принциповъ и понятій, которые господствовали въ старину, будучи соединены тогда въ отдльный нравственно-житейскій кодексъ, подъ именемъ ‘Домостроя’, и которымъ, по ея искреннему убжденію, должны слдовать люди въ своихъ дяніяхъ. Слпо вруя въ домостроевскія понятія о почитаніи родителей дтьми, объ отношеніи жены къ мужу, Кабаниха требуетъ, чтобы дти не имли своей воли, чтобы жена боялась мужа, была его рабою. Ее возмущаетъ, что молодое поколніе нарушаетъ и забываетъ обычаи старины: провожая сына Тихона въ дорогу, она осуждаетъ его зато, что онъ ей въ ноги не кланяется, что не уметъ приказывать жен, какъ она должна жить безъ него, укоряетъ невстку Катерину въ томъ, что та, проводивши мужа, не воетъ и не лежитъ на крыльц, чтобы показать свою любовь. Проводы сына вызываютъ въ душ Кабанихи грустныя размышленія. ‘Молодость-то что значитъ (говоритъ она)! Смшно смотрть то даже на нихъ! Кабы не свои, насмялась бы досыта: ничего-то не знаютъ, никакого порядка. Проститься-то путемъ не умютъ. Хорошо еще, у кого въ дом старшіе есть, ими домъ-то и держится, пока живы. А, вдь, тоже, глупые, на свою волю хотятъ, а выйдутъ на волю то, такъ и путаются на покоръ да смхъ добрымъ людямъ. Конечно, кто и пожалетъ, а больше все смются. Да не смяться-то нельзя, гостей позовутъ, посадить не умютъ, да еще, гляди, позабудутъ кого изъ родныхъ. Смхъ да и только. Такъ-то вотъ старица-то и выводится. Въ другой домъ и взойти-то не хочется. А и взойдешь-то, такъ плюнешь, да вонъ скоре. Что будетъ, какъ старики перемрутъ, какъ будетъ свтъ стоять, ужъ и не знаю. Ну, да ужъ хоть то хорошо, что не увижу ничего’. Но вра Кабанихи въ принципы старины соединены въ ней съ изумительною суровостью и безпощадностью: она точитъ сына, какъ ржа желзо зато, что онъ любитъ жену больше чмъ мать, что онъ будто бы хочетъ жить по своей вол. Вотъ напримръ, сцена изъ перваго дйствія, прекрасно обрисовывающая эти качества Кабанихи.
Кабанова. Если родительница, что когда обидное, по вашей гордости, скажетъ, такъ, я думаю, можно бы перенести! А, какъ ты думаешь?
Кабановъ. Да когда же я, маменька, не переносилъ отъ васъ!
Кабанова. Мать стара, глупа, ну, а вы молодые люди, умные, не должны съ насъ, дураковъ, и взыскивать.
Кабановъ (вздыхая). Ахъ, ты, Господи! Да смемъ ли мы, маменька, подумать!
Кабанова. Вдь отъ любви родители и строги то къ вамъ бываютъ, отъ любви васъ и бранятъ-то, все думаютъ добру научить. Ну, а это нынче не нравится. И пойдутъ дтки-то по людямъ славитъ, что мать ворчунья, что мать проходу не даетъ, со свту сживаетъ. А, сохрани Господи, какимъ нибудь словомъ снох не угодить, ну и пошелъ разговоръ, что свекровь зала совсмъ.
Кабановъ. Нешто маменька кто говоритъ про васъ.
Кабанова. Не слыхала, мой другъ, не слыхала, лгать не хочу. Ужъ кабы я слышала, я-бы съ тобой, мой милый, тогда не такъ заговорила.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Кабанова. Знаю я, знаю, что вамъ не понутру мои слова, да что-жъ длать-то, я вамъ не чужая, у меня объ васъ сердце болитъ. Я давно вижу, что вамъ воли хочется. Ну, что-жъ, дождетесь, поживете и на вол, когда меня не будетъ. Вотъ ужъ тогда длайте, что хотите, не будетъ надъ вами старшихъ. А можетъ и меня вспомяните.
Кабановъ. Да мы объ васъ, маменька, денно и нощно Бога молимъ, чтобы вамъ, маменька, Богъ далъ здоровья и всякаго благополучія и въ длахъ успху.
Кабанова. Ну, полно, перестань, пожалуйста. Можетъ быть ты и любилъ мать, пока былъ холостой. До меня ли теб: у тебя жена молодая.
Суровость права Кабанихи еще сильне выражается въ ея отношеніяхъ къ невстк: она рзко и ядовито обрываетъ ее на каждомъ слов, съ злобной ироніей осуждаетъ ее за ласковое обращеніе съ мужемъ, котораго, по ея мннію, она должна не любить, а бояться. Безсердечіе Кабанихи доходитъ до ужасающей степени, когда Катерина сознается въ своемъ проступк: она злобно радуется этому событію, говоритъ сыну, что нечего жалть такую жену, что ее надо живую въ землю закопать. Тихону, рыдающему надъ трупомъ Катерины, она грозно и съ полнымъ безсердечіемъ говоритъ: ‘Полно! объ ней и плакать то грхъ!’
Деспотизмъ Кабанихи печально отразился на характер ея сына Тихона. По натур своей Тихонъ человкъ добрый, онъ по своему любитъ жену, сострадаетъ ея мученьямъ, старается остановить Катерину, когда она начинаетъ каяться въ присутствіи свекрови, но, подавленный гнетомъ, онъ лишенъ всякаго подобія собственной воли и мысли, а потому ршительно не въ силахъ защитить жену отъ оскорбленій и даже самъ оскорбляетъ ее по приказанію матери. Только тогда, когда уже Катерина покончила расчеты съ жизнью, Тихонъ выразилъ свой поздній протестъ словами: ‘Маменька, вы ее погубили? вы, вы, вы!’ Не похожи на Тихона его сестра Варвара и ея возлюбленный Кудряшъ. Оба они натуры бойкія, смлыя и веселыя. Варвара весьма просто смотритъ на жизнь: убжденная, что добромъ ничего не добьешься среди черствыхъ и суровыхъ людей, она прибгаетъ къ обману, на которомъ, по ея словамъ, весь домъ держится, она защищаетъ Катерину, устраиваетъ для нея свиданіе съ Борисомъ, не подозрвая вовсе, какія страданія ожидаютъ отъ этого бдную женщину. Такою же простотою отличается и Кудряшъ, выражающій свои чувства вполн откровенно: заподозривъ Бориса въ ухаживаніи за Варварой, онъ, полный негодованія, угрожаетъ перервать ему за это горло, но съ жалостью и человколюбіемъ относится къ тому же Борису, когда узнаетъ, что тотъ полюбилъ замужнюю.
Главнымъ дйствующимъ лицомъ драмы является молодая женщина Катерина, образъ которой принадлежит къ лучшимъ созданіямъ творчества нашего драматурга. Изъ простодушнаго разсказа самой Катерины мы узнаемъ, что дтство свое она провела на полной свобод, будучи любимымъ ребенкомъ въ семь и не чувствуя надъ собою никакого гнета. Вся обстановка родительскаго дома, гд строго соблюдались церковные обряды, развила въ Катерин религіозность: она любила молиться и чувствовала себя въ храм, какъ въ раю, но вмст съ религіозностью въ ней развита была и мечтательность. ‘Отчего люди (говоритъ она Варвар) не летаютъ такъ, какъ птицы? Знаешь, мн иногда кажется, что я птица. Когда стоишь на гор, такъ тебя и тянетъ летть. Вотъ какъ разбжалась, подняла руки и полетла. Попробовать нешто теперь?’ Горячность и энергія, которыми отличалась Катерина въ дтств, сохранились въ ней и тогда, когда она, выйдя замужъ за Тихона, попала въ новую, суровую семью. Правда, въ силу своей любящей, чуждой разрушительныхъ стремленій натуры, Катерина готова жить мирно, съ терпніемъ переносить обиды отъ жестокой свекрови, но до тхъ поръ, пока не заговоритъ въ ней какой-нибудь интересъ, особенно близкій ея сердцу и законный въ ея глазахъ, пока не оскорблено въ ней будетъ такое требованіе ея натуры, безъ удовлетворенія котораго она не можетъ оставаться спокойною. Тогда она уже ни на что не посмотритъ. Вотъ ея разговоръ съ Варварой.
Варвара. Ты какая-то мудреная, Богъ съ тобой! А по моему длай, что хочешь, только бы шито да крыто было.
Катерина. Не хочу я такъ, да и что хорошаго! Ужь я лучше буду терпть, пока терпится.
Варвара. А не стерпится, что-жъ ты сдлаешь?
Материна. Что я сдлаю?
Варвара. Да, что сдлаешь?
Материна. Что мн только захочется, то и сдлаю.
Варвара. Сдлай попробуй, такъ тебя здсь задятъ.
Материна. А что мн! Я уйду, да и была такова.
Варвара. Куда ты уйдешь? Ты мужняя жена.
Материна. Эхъ, Варя, не знаешь ты моего характеру. Конечно, не дай Богъ этому случиться, а ужъ коли очень мн здсь опостылитъ, такъ не удержать меня никакой силой. Въ окно выброшусь, въ Волгу кинусь. Не хочу здсь жить, такъ не стану, хоть ты меня ржь.
Катерина вышла замужъ, будучи еще почти ребенкомъ, она не любила Тихона, да, можетъ быть, и не понимала вовсе этого чувства. Очутившись въ новой обстановк, Катерина не могла найти въ ней ничего утшительнаго для себя, сердце же ея искало искренней и глубокой любви, къ которой ршительно былъ неспособенъ ея забитый матерью мужъ. Она влюбляется въ другого молодого человка, въ Бориса Григорьевича, но, будучи врна нравственнымъ законамъ окружающаго ее быта, признаетъ это чувство грхомъ. Съ этого момента въ ея душ поднимается глубокая внутренняя борьба. У нея является желаніе избавиться отъ грха и быть врной женой: она ищетъ опоры въ муж, проситъ его взять ее съ собой въ Москву, наконецъ, когда тотъ отказывается, умоляетъ его взять съ нея какую-нибудь страшную клятву, чтобы успокоить ея душу. Тихонъ однако остается хладнокровнымъ и безучастнымъ къ мольбамъ жены, занятый исключительно одною мыслью — поскоре ухать и пожить на свобод. Свекровь стъ подомъ Катерину, и въ ней Катерина, конечно, тоже не могла найти никакой нравственной опоры. По отъзд Тихона, оставшись одна, Катерина задумчиво говоритъ: ‘Ну теперь тишина у насъ въ дом воцарилась! Ахъ, какая скука! Хоть бы дти чьи-нибудь! Эко горе! Дтокъ то у меня нтъ, все бы я сидла съ ними да забавляла ихъ. Люблю очень съ дтьми разговаривать — ангелы вдь это’. У нея является мысль взять чужихъ дтей, но мысль эта, конечно, не могла осуществиться, такъ какъ Кабаниха ршительно не позволила бы брать къ себ въ домъ пріемышей. Предоставленная самой себ, не находя ни въ комъ сочувствія, Катерина предается своему чувству къ Борису и, подъ вліяніемъ уговоровъ Варвары, назначаетъ ему свиданіе. Но и во время свиданія она все таки испытываетъ тяжелую внутреннюю борьбу, предавшись чувству любви, она въ то же время сознаетъ его грховность, называетъ Бориса своимъ врагомъ и даже высказываетъ желаніе умереть. Въ противоположность Варвар, которая говоритъ, что можно длать все, что хочешь лишь было бы это шито-крыто, Катерина, какъ натура въ высшей степени правдивая, не въ состояніи прибгнуть къ обману, всегда господствующему тамъ, гд жизнь основана на страх, на угнетеніи слабыхъ сильными. И вотъ, когда Тихонъ возвратился, Катерина длается сама не своя: она вся дрожитъ, мечется по дому, точно чего ищетъ, не сметъ глазъ поднять на мужа и наконецъ, испуганная словами сумасшедшей барыни, раскатами грома и картиной геенны огненной и убжденная, что все это угрозы наказанія за нарушеніе ею супружеской врности, при свекрови и при всемъ народ бросается къ мужу и сознается въ своемъ проступк. Понятно, что если бы Кабаниха и другіе простили Катерину, то она съумла бы подавить въ себ личные порывы и навсегда привязалась бы къ мужу, но вмсто прощенія ее встртили побои со стороны мужа и злобные укоры свекрови. Не въ силахъ будучи выносить ежеминутныхъ упрековъ, Катерина въ какомъ-то забытьи уходитъ изъ дома и, встртившись снова съ Борисомъ, который долженъ узжать въ Сибирь, умоляетъ его взять ее съ собой, но и Борисъ, какъ прежде Тихонъ, отказываетъ ей. Лишившись послдней опоры, всми оставленная, Катерина, наконецъ, ршается покинуть навсегда тотъ міръ, гд она не нашла себ не только сочувствія, но и обыкновенной терпимости: она бросается въ Волгу. Внутреннее состояніе Катерины передъ этимъ ршительнымъ шагомъ прекрасно изображено поэтомъ въ слд. послднемъ ея монолог: ‘Куда теперь? Домой идти? Нтъ, мн что домой, что въ могилу — все равно. Да, что домой, что въ могилу! что въ могилу! Въ могил лучше… Подъ деревцомъ могилушка… какъ хорошо! Солнышко ее гретъ, дождичкомъ ее мочетъ… весной на ней травка выростетъ, мягкая такая… птицы прилетятъ на дерево, будутъ пть, дтей выведутъ, цвточки расцвтутъ: желтенькіе, красненькіе, голубенькіе… всякіе (задумывается), всякіе… Такъ тихо! такъ хорошо! Мн какъ будто легче! А объ жизни и думать не хочется. Опять жить? Нтъ, нтъ, не надо… не хорошо! И люди мн противны, и домъ мн противенъ, и стны противны. Не пойду туда! Нтъ, нтъ непойду! Придешь къ нимъ, они ходятъ, говорятъ, а на что мн это? Ахъ, темно стало! И опять поютъ гд-то! Что поютъ? Не разберешь… Умереть бы теперь… Что поютъ? Все равно, что смерть придетъ, что сама… а жить нельзя! Грхъ! Молиться не будутъ? Кто любитъ, тотъ будетъ молиться… Руки крестна крестъ складываютъ… въ гробу! Да, такъ… я вспомнила. А поймаютъ меня, да воротятъ домой насильно… Ахъ, скорй, скорй. (Подходитъ къ берегу. Громко). Другъ мой. Радость моя! Прощай!’ (Уходитъ).
Таковъ характеръ главнаго дйствующаго лица пьесы. Добролюбовъ въ своей стать, по поводу Грозы, говоритъ, что самоубійствомъ Катерина выразила протестъ противъ ‘темнаго царства’ старыхъ началъ. Но это несправедливо. Катерина сама боле, чмъ кто нибудь (слова Е. Макарова), переполнена врованіями этого стараго міра и гораздо справедливе можетъ быть разсматриваема, какъ яркое олицетвореніе его бытовыхъ и религіозныхъ началъ. Самая основная и глубокая сторона ея внутреннихъ мученій — это грховность ея любви, строгая религіозность ея натуры. Послднимъ опредляющимъ мотивомъ ея смерти точно также служитъ ея внезапно убитая любовь, а не тягость самодурства. Любовь приводитъ къ роковому концу далеко не въ одной области самодурства и въ ней далеко не чаще, чмъ въ другихъ. Общій законъ человческой природы таковъ, что сердце не можетъ ручаться за себя ни при какихъ обстоятельствахъ. Какъ бы ни были разумны люди и свободны ихъ убжденія, какъ бы далеко ни отогнали мы отъ себя старое зло насилія и неволи, пока будетъ живо въ человк его сердце, будутъ продолжаться своею чередою нжныя идилліи и потрясающія драмы любви. Островскій, какъ художникъ, въ изображеніи Катерины оставался вренъ началамъ русской народности и человческой психологіи и былъ совершенно чуждъ тому сатирическому замыслу, который приписалъ ему талантливый критикъ, вопреки ясному содержанію драмы ‘. Если искать въ драм протеста противъ злыхъ элементовъ ‘темнаго царства’, то его скоре мы найдемъ въ личности Кулигина, который хотя и является однимъ воиномъ въ пол, тмъ не мене представляетъ собою силу, ибо этотъ человкъ руководится не одною лишь натурою, а всецло отдается иде, поглащающей въ немъ все личное.
Драма ‘Гроза’, по словамъ И. А. Гончарова, безспорно занимаетъ и, вроятно, долго будетъ занимать первое мсто по высокимъ классическимъ красотамъ… Прежде всего она поражаетъ смлостью созданія плана: увлеченіе нервной страстной женщины и борьба съ долгомъ, паденіе, раскаяніе, и тяжкое искупленіе вины,— все это исполнено живйшаго драматическаго интереса и ведено съ необычайнымъ искусствомъ и знаніемъ сердца. Рядомъ съ этимъ авторъ создалъ другое типическое лицо, двушку, падающую сознательно и безъ борьбы, на которую тупая строгость и абсолютный деспотизмъ того семейнаго и общественнаго быта, среди котораго она родилась и выросла, подйствовали, какъ и ожидать слдуетъ, превратно, т. е. повели ее веселымъ путемъ порока, съ единственнымъ, извлеченнымъ изъ даннаго воспитанія правиломъ: лишь бы все было шито да крыто. Мастерское сопоставленіе этихъ двухъ главныхъ лицъ въ драм, развитіе ихъ натуръ, законченность характеровъ,— одни давали бы произведенію Островскаго первое мсто въ драматической литератур.
Но сила таланта повела автора дальше. Въ той же драматической рам улеглась широкая картина національнаго быта и нравовъ, съ безпримрною художественною полнотою и врностью. Всякое лицо въ драм есть типическій характеръ, выхваченный прямо изъ среды народной жизни, облитый яркимъ колоритомъ поэзіи и художественной отдлки, начиная съ богатой вдовы Кабановой, въ которой воплощенъ слпой, завщанный преданіями деспотизмъ, уродливое пониманіе долга и отсутствіе всякой человчности,— до ханжи еклуши. Авторъ далъ цлый, разнообразный міръ живыхъ, существующихъ на каждомъ шагу личностей.
Языкъ дйствующихъ лицъ, какъ въ этой драм, такъ и во всхъ произведеніяхъ Островскаго, давно всми оцненъ по достоинству, какъ языкъ художественно-врный, взятый изъ дйствительности, какъ и самыя лица, имъ говорящія’.
Творчество Островскаго, уже и въ первый періодъ его литературной дятельности, не ограничивалось исключительно воспроизведеніемъ типовъ въ одной лишь купеческой сред: онъ касался также и другихъ сферъ современной ему русской жизни, какъ, напримръ, міра чиновниковъ, изображая его съ свойственною ему полнотою и объективностью. Чиновничій міръ, съ его устарлыми и дикими понятіями на жизнь и службу, особенно типично и правдиво обрисовывается Островскимъ въ его комедіи ‘Доходное мсто‘ (1856 г.). Авторъ мастерски сопоставляетъ здсь двоякаго рода людей, два, такъ сказать, враждебныхъ лагеря: съ одной стороны — чиновниковъ казнокрадовъ и взяточниковъ, людей плоти и матеріальной силы, чуждыхъ всего, что такъ или иначе связано съ общественной пользой, съ другой — образованныхъ людей, людей духа, полныхъ возвышенныхъ стремленій, но не обладающихъ, къ сожалнію, ни силою воли, ни достаточною житейскою опытностью. Представителями первыхъ являются въ комедіи Вышневскій и Юсовъ, представителемъ вторыхъ — Жадовъ, главный герой пьесы. ‘Чмъ является (слова Е. Утина) Вышневскій въ своей внутренней семейной жизни! Если бы ему дали волю, если бы ему попалась женщина, которая не имла бы ршительнаго характера и подчинялась ему, онъ сдлалъ бы изъ нея то же, что длаютъ изъ своихъ женъ Большовы, Творцовы, Титы Титовичи, но ему попалась жена, которая противится ему, и онъ ршается на другое средство, еще, можетъ быть, боле отвратительное, чмъ страхъ: подкупъ. Ему не приходитъ въ голову, что женщина, для того чтобы любить человка, нуждается въ чемъ-нибудь иномъ, чмъ приказаніе или извстная сумма денегъ. Онъ считаетъ себя совершенно правымъ, говоря: ‘не для васъ ли я купилъ и отдлалъ великолпно этотъ домъ? не для васъ ли выстроилъ въ прошломъ году дачу? Чего у васъ мало? Я думаю, что ни у одной купчихи нтъ столько брильянтовъ, сколько у васъ’… И посл этого женщина иметъ дерзость не любить его. Какъ по этому одному уже видно, что въ его голов никогда не умстятся никакія человческія понятія о боле справедливыхъ отношеніяхъ между людьми!… Набросивъ одну или дв домашнія сцены, заставивъ высказать Вишневскаго его воззрнія на семейную жизнь, Островскій рисуетъ маститаго сановника, какъ общественнаго человка, точно также одной или двумя сценами, но которыхъ слишкомъ достаточно, чтобы составить себ ясное понятіе, какъ дошелъ подобный господинъ до богатства и почестей, до теплаго мста и извстнаго величія. Ему не нужно себя измнять, онъ везд остается одинъ и тотъ же, какъ въ семейныхъ, такъ и въ общественныхъ отношеніяхъ: везд мы видимъ надменнаго, наглядно, презирающаго все и всхъ, если только это ‘все и всхъ’ стоитъ ниже его, онъ уважаетъ только силу, въ какой бы форм она ни выражалась, силу богатства, силу связи, силу чина, мста, положенія, даже силу лести, потому что онъ знаетъ по опыту, что лесть ведетъ ко всевозможнымъ почестямъ и ко всевозможнымъ карьерамъ. Что же касается до нравственной силы, то онъ ее искренно презираетъ, и въ эту минуту даже не подозрваетъ надобности съ ней бороться. Да какъ ему и не презирать ее, когда вс его правила жизни сводятся къ одному: ‘я какое дло обществу, на какіе доходы ты живешь, лишь бы жилъ прилично и велъ себя какъ слдуетъ порядочному человку’, т. е. другими словами: ‘воруй, грабь, надувай, длай что хочешь, только будь порядочнымъ человкомъ’.
Акимъ Акимовичъ Юсовъ достойный помощникъ своего начальника Вишневскаго. Выйдя изъ бдной среды и воспитанный въ атмосфер присутственнаго мста, гд ему приходилось, по его словамъ, сидть не на стул, а на связк бумагъ, писать не изъ чернильницы, а изъ помадной банки. Юсовъ мало-по-малу, путемъ происковъ и раболпства, достигъ довольно значительнаго мста и сдлался правою рукою своего начальника. Онъ ревностно преданъ служб, но подъ нею онъ, также какъ и Вышневскій, разуметъ служеніе лицамъ и своимъ личнымъ матеріальнымъ интересамъ. И. Юсовъ, стоически и неуклонно, преслдуя намченную имъ цль, достигаетъ ея осуществленія: у него четверка лошадей, три домика, пріобртенные на имя жены въ отдаленной части города и т. п. блага. ‘Гордости во мн нтъ-съ’, говоритъ Юсовъ, ‘гордость ослпляетъ. Мн хоть мужикъ… я съ нимъ, какъ съ своимъ братомъ… все равно ближній Въ служб однако онъ держится иныхъ взглядовъ: тамъ для него начальство безусловный авторитетъ, а мелкій чиновникъ ничтожество. Ненавистныхъ ему образованныхъ людей онъ называетъ верхоглядами и, наоборотъ, покровительствуетъ смиреннымъ и почтительнымъ чиновникамъ, чувствующимъ ‘трепетъ’ передъ начальствомъ, какимъ является въ комедіи Блогубовъ. Старый плутъ, и по своему умный, Юсовъ отлично сознаетъ грховность своихъ дяній, но успокаиваетъ себя ничтожною помощью бднымъ, а главное врою въ судьбу, о которой говоритъ безпрестанно. Юсовъ преслдуетъ и ненавидитъ Жадова, онъ желаетъ уничтожить его и стереть съ лица земли зато, что Жадовъ не хочетъ ‘выйти въ люди’ такъ, какъ вышелъ онъ, Юсовъ, т. е. не хочетъ быть на побгушкахъ, не хочетъ исправлять разныхъ комиссій: ‘и за водкой бгать, и за пирогами, и за квасомъ, кому съ похмелья’, какъ все это длалъ Юсовъ. Онъ ненавидитъ Жадова, какъ-то инстинктивно боится его и вмст съ тмъ презираетъ его: ‘Что это за время такое!’ восклицаетъ онъ. Что теперь на свт длается, глазамъ своимъ не поврить! Какъ жить на свт! Мальчишки стали разговаривать! Кто разговариваетъ-то? Кто споритъ-то? Такъ ничтожество! Дунулъ на него, фу! вотъ я нтъ человка. Да еще съ кмъ споритъ-то!— Съ геніемъ’. Геній для него, разумется, Вышневскій.
Въ противоположность Вишневскимъ и юсовымъ авторъ въ лиц Жадова изображаетъ честнаго человка, открыто высказывающаго свои благородныя убжденія, и въ этомъ отношеніи у Жадова много сходнаго съ Чацкимъ въ ‘Гор отъ ума.’ Жадовъ съ негодованіемъ вооружается противъ того зла, и ршается пробить себ дорогу честнымъ трудомъ. Вопреки совту дядюшки, который говорилъ, что надо сначало нажить денегъ, а потомъ завести жену. Жадовъ женится на бдной и простой двушк Полин, расчитывая на то, что образованіе, имъ полученное, дастъ ему возможность проводить безбдно семейную жизнь. У Жадова много вры въ святость всего честнаго, порывы его исполнены благородства, но, къ сожалнію, это только порывы, а не убжденія, вошедшія, такъ сказать, вплоть и кровь. Его стремленія пробудить умъ и совсть жены оказались тщетными: она не поняла возвышенныхъ мыслей и взглядовъ, которые дйствительно отзывались чмъ-то отвлеченнымъ, разсудочнымъ. Цли Полины были совсмъ другія: ей хотлось жить такъ, какъ ‘вс благородныя дамы живутъ,’ пользоваться удовольствіями и развлеченіями, которыя обязанъ, по ея мннію доставлять ей мужъ. Жадовъ ршительно не имлъ средствъ для подобной жизни. Полина же, настроенная внушеніями матери и сестры, настоятельно требуетъ, чтобы мужъ, бросилъ мечтанія, которыя- по ея понятію, есть бредъ сумасшедшаго, шелъ къ дяд просить доходнаго мста. И вотъ молодой человкъ, такъ горячо возстававшій противъ неправды, противъ взяточниковъ и казнокрадовъ, теперь принужденъ идти къ нимъ же кланяться и просить доходнаго мста. Здсь авторъ какъ бы развнчиваетъ своего героя, показывая намъ его полное незнаніе жизни, его безхарактерность и печальную слабость воли. Понятно, что, поступокъ Жадова возбуждаетъ въ Вышневскомъ чувство негодованія и даже презрнія ко всему молодому поколнію. ‘Вотъ они герои-то (говоритъ онъ съ хохотомъ)! Молодой человкъ, который кричалъ на всхъ перекресткахъ про взяточниковъ, говорилъ о какомъ-то новомъ поколніи, идетъ къ намъ же просить доходнаго мста, чтобъ брать взятки! Хорошо новое поколніе! Я васъ глубоко ненавидлъ… я васъ боялся. Да, не шутя. И что же оказывается? Вы честные до тхъ поръ, пока не выдохлись уроки, которые вамъ долбили въ голову, честные только до первой встрчи съ нуждой! Ну обрадовалъ ты меня, нечего сказать!.. Нтъ вы не стоите ненависти,— я васъ презираю!’ Такимъ образомъ, Жадовъ, какъ онъ самъ говоритъ въ послднемъ дйствіи: ‘споткнулся’. ‘Были люди, безъ сомннія (слова Е. Утипа), не падавшіе и не спотыкавшіеся, какъ Жадовъ, но эти люди были исключительныя явленія, до которыхъ драматургу мало дла, если онъ хочетъ рисовать общій типъ, жизнь какъ она есть, не измняя главному условію искусства — правд, а правда эта именно и требовала, чтобы Жадовъ споткнулся, потому что иначе его нужно было бы вывести въ иной сред, окружить его другими условіями… Большое достоинство и большой талантъ Островскаго, какъ нельзя лучше видны на этой комедіи: правдивое чутье, истина, живущая въ немъ и постоянно подсказывающая ему, не допустила его сдлать изъ Жадова ходульнаго героя, возбуждающаго только отвращеніе. Съ самаго начала, съ первыхъ словъ Жадова, мы видимъ, что это но герой, не исключительный человкъ, что его убжденія только наружныя, вншнія, хотя и высказываются имъ совершенно искренно… Паденіе совершилось, и намъ не нужно быстраго возстановленія Жадова, какое сдлалъ Островскій въ конц пятаго акта, чтобы по прежнему относиться къ Жадову съ полнымъ сочувствіемъ. Къ Жадову нельзя относиться безъ сочувствія, потому что нельзя подвергнуть сомннію искренность его вры въ святыя начала правды и честности. Его паденіе не вызываетъ злобы, а только одно сожалніе… Жадовъ симпатиченъ, потому что вс его стремленія, врованія, желанія благородны до конца, въ немъ нтъ ничего фальшиваго, неискренняго, онъ не падаетъ смясь надъ тми, которые борются, нтъ, онъ завидуетъ, имъ, онъ страдаетъ, онъ самъ борется, онъ мучается съ разорваннымъ отъ боли сердцемъ, почти съ презрніемъ къ самому себ, онъ идетъ просить доходнаго мста, какъ люди идутъ на смертную казнь. Если онъ не остановился на краю пропасти и скользнулъ въ смрадную яму, то не потому, чтобы въ немъ не было желанія, охоты удержаться, а потому, чтобы удержаться и не пасть, для этого нуженъ былъ сильный исключительный характеръ, сильная исключительная натура, какой не бываетъ у обыкновенныхъ смертныхъ’.
Къ первому же періоду дятельности Островскаго относятся нсколько комедій и сценъ, въ которыхъ онъ изображаетъ чиновничій міръ въ его сношеніяхъ съ міромъ купеческимъ. Таковы его пьесы: ‘Въ чужомъ пиру похмелье’ (1856 г.) и ‘Тяжелые дни’, въ которыхъ главный герой одинъ и тоже же — самодуръ купецъ Титъ Титычъ Брусковъ. Въ первой пьес, въ словахъ квартирной хозяйки, опредляется впервые понятіе о самодур. ‘Самодуръ,’ говоритъ она, ‘это называется, коли человкъ никого не слушаетъ, ты ему хоть колъ на голов теши, а онъ все свое. Топнетъ ногой, скажетъ: кто я! Тутъ уже вс домашніе ему въ ноги должны, такъ и лежать, а то бда.’ Самодурство Титъ Титыча особенно хорошо выражается въ его отношеніяхъ къ домашнимъ: жена не можетъ пикнуть передъ нимъ, сына Андрюшу онъ хочетъ непремнно женить насильно и для этого возитъ его по Москв смотрть невстъ. Титу Титовичу не нравится стремленіе Андрюши къ ученью, онъ запрещаетъ ему учиться на скрипк и ходить въ театръ, ‘съ твоимъ ли рыломъ,’ говоритъ онъ, ‘такія нжности разводить.’ Но при всемъ невжеств и самодурств Брусковъ порой способенъ, подъ вліяніемъ обстоятельствъ, быть въ извстной степени великодушнымъ, онъ напримръ, преклоняется передъ безкорыстіемъ учителя Иванова, снося даже оскорбленія отъ него, и въ конц концовъ приказываетъ Андрюш хать къ Иванову и просить на колняхъ руки его дочери. Въ ‘Тяоюелыхъ дняхъ’, помимо безобразій въ сред самодуровъ, авторъ осмиваетъ также и ‘благородныхъ’ людей въ род Василиска Перцова, который, для добыванія средствъ, вступаетъ въ кругъ людей, подобныхъ Титу Титовичу, охотно позволяетъ себя побить и потомъ взыскиваетъ за безчестіе. Въ пьес превосходно изображается невжественность той среды, въ которой весьма возможны дянія людей, подобныхъ Перцову. Досужевъ, устраивающій судьбу Андрея Титыча, характеризуетъ эту среду, называя ее пучиной, гд, говоритъ онъ, ‘дни раздляются на легкіе и тяжелые, гд люди твердо убждены, что земля стоитъ на трехъ рыбахъ, и что, по послднимъ извстіямъ, кажется, одна начинаетъ шевелиться: значитъ плохо дло, гд есть астрономы, которые наблюдаютъ за кометами и разсматриваютъ двухъ человкъ на лун: гд своя политика и тоже получаются депеши, но только все больше изъ блой арапіи и странъ, къ ней прилежащихъ.’ Весьма забавенъ въ этомъ отношеніи и глубоко врно задуманный разговоръ двухъ купчихъ съ старымъ подъячимъ о ‘мудреныхъ словахъ.’ ‘Вотъ я еще мудреныхъ словъ боюсь’, говоритъ Настасья Панкратьевна.
Мудровъ. Да, есть слова, есть-съ. Въ нихъ, сударыня, таинственный смыслъ сокрытъ, и сокрытъ такъ глубоко, что слабому уму-съ…
Настасья Панкратьевна. Вотъ этихъ то словъ я, должно быть, и боюсь. Богъ его знаетъ, что оно значитъ, а слушать то страшно.
Мудровъ. Вотъ напримръ-съ…
Настасья Панкратьевна. Охъ, ужъ не говорите лучше, право, я всегда себя посл какъ-то нехорошо чувствую.
Наталья Никаноровна. Нтъ, что-жъ, пускай говоритъ интересно послушать.
Настасья Панкратьевна. Разв ужъ одно словечко какое, а то, право страшно.
Мудровъ. Вотъ, напримръ, металлъ! Что-съ? каково слово! Сколько въ немъ смысловъ! Говорятъ ‘презрнный металлъ!’ Это одно значитъ, потомъ говорятъ: ‘металлъ звенящій.’ ‘Глаголъ временъ, металла звонъ.’ Это значитъ, сударыня, каждая секунда приближаетъ насъ ко гробу. И колоколъ тоже металлъ. А то есть еще благородные металлы.
Настасья Панкратьевна. Ну, будетъ, батюшка, будетъ. Не тревожьте вы меня! Разуму у меня немного, сообразить я вашихъ словъ не могу, мн цлый день и будетъ представляться.
Мудровъ. Вотъ тоже я недавно въ одномъ сочиненіи читалъ, хотя и свтскаго писателя, но достойнаго уваженія. Обаче, говорятъ…
Настасья Панкратьевна. Оставьте, я васъ прошу. Ужъ я такая робкая, право, ни на что не похоже. Вотъ тоже, какъ услышу я слово ‘жупелъ,’ такъ руки — ноги и затрясутся.
Мудровъ. Да, есть словечки, есть-съ. Вотъ тоже.
Настасья Панкратьевна. Батюшка, оставьте! Убдительно я васъ прошу. Конечно, вс мы смертны, разв кто споритъ! Ну, тамъ ужъ посл будь, что будетъ. Что жъ теперь заживото такія страсти слушать.
Наталья Никаноровна. И въ самомъ дл, что за разговоръ завели!

II.

Отъ изученія типическихъ и бытовыхъ явленій, сохранившихся въ современной русской жизни, Островскій переходитъ къ изученію историческаго прошлаго Россіи и создаетъ цлый рядъ, такъ называемыхъ драматическихъ хроникъ, предметомъ которыхъ являются частью историческія событія и личности, частью черты стариннаго быта русскаго народа. Начало историческихъ или драматическихъ хроникъ положено было англійскимъ драматургомъ Шекспиромъ. Въ русской литератур эта отрасль драматической поэзіи явилась со времени Пушкина, который далъ замчательный образецъ въ этомъ отношеніи въ своемъ ‘Борис Годунов’.
Въ исторіи каждой страны есть всегда какое-нибудь событіе, память о которомъ по преимуществу чтится народомъ и сохраняется въ его преданіяхъ. Къ числу такихъ событій въ русской исторіи относится эпоха 1611—12 г., когда нашъ народъ возсталъ на защиту родной земли отъ ея вншнихъ и внутреннихъ враговъ. Это событіе и послужило мотивомъ первой исторической хроники Островскаго Козьма Захарьинъ Мининъ-Сухорукъ. Критика, въ лиц нкоторыхъ ея представителей, обрушилась, какъ извстно, на Островскаго зато, что онъ слишкомъ идеализировалъ героя своей хроники, придавъ его личности религіозный характеръ. Но такіе упреки несправедливы: когда въ произведеніи изображается событіе, благоговйно чтимое народною памятью, тогда, какъ врно замтилъ Анненковъ, не столько авторъ владетъ своимъ предметомъ, сколько предметъ владетъ авторомъ. Воспроизводя въ поэтическихъ образахъ то ‘святое дло’, которое является главнымъ мотивомъ драматической хроники, поэтъ обязанъ, безъ сомннія сохранить преданіе и представить характеры въ томъ вид, какъ смотрлъ на нихъ самъ народъ. Такъ поступилъ и Островскій. ‘Оставивъ (слова Анненкова) за Мининымъ и земскимъ дломъ 1611 г. все, что укрплено за ними преданіемъ, принявъ относительно къ нимъ положеніе, въ какомъ стоитъ къ нимъ народъ, увровавъ въ нихъ, какъ самый простой, непосредственный слушатель лтописей, авторъ оставилъ за собой замчательную цльность вдохновеній, столь рдкую въ нашемъ искусств. А это помогло ему сразу отыскать стройную рчь, весьма выразительный и живописный стихъ, такъ же точно, какъ помогло выдержать произведеніе во всхъ его частяхъ, съ одинаковою силой и теплотой убжденія’. Мининъ, главный герой хроники, является представителемъ земскихъ интересовъ: онъ занятъ одною мыслью — возстановить общими народными силами спокойствіе и цлость родины. Какъ онъ смотритъ на дло, указанное ему свыше, и какъ воодушевленъ глубокимъ состраданіемъ къ народному горю, видно изъ слдующаго превосходнаго его монолога во второмъ дйствіи пьесы:
И вправду. Намъ теперь одна надежда
На Бога. Помощи откуда ждать!
Кто на Руси за правду ополчится?
Кто чистъ предъ Богомъ? Только чистый можетъ
Святое дло честно совершить
Народъ страдаетъ, кровь отмщенья проситъ,
На небо вопіетъ. А кто подыметъ,
Кто поведетъ народъ? Онъ безъ вождя,
Какъ стадо робкое, разсянъ розно.
Вождя, начальника о насъ, убили
Измной адской. Гд искать другого?
Нтъ помощи земной, попросимъ чуда,
И сотворитъ Господь по нашей вр
Молиться надо! Въ старину бывало,
Богъ воздвигалъ вождей и изъ народа.
Не за свои грхи, а за чужіе
Онъ переноситъ тягостную кару.
Избитъ, ограбленъ! Нынче сытъ съ семьей,
А завтра отняли сухую корку,
Послднюю, что берегли ребятамъ,
Сегодня дома, завтра въ лсъ бги.
Бросай добро, лишь о душ заботься,
Да изъ кустовъ поглядывай: что зврь,
Какъ жгутъ и грабятъ потомъ нажитое.
Поймаютъ — силой приведутъ къ присяг,
Кривить душой, крестъ вору цловать.
Да и не счесть всхъ дьявольскихъ насилій.
И мукъ непереносныхъ не исчислить!
И все безропотно и терпливо
Народъ несетъ, какъ будто ждетъ чего.
Возможно-ли, чтобъ попустилъ погибнуть
Такому царству праведенный Господь!
Вонъ огоньки зажглись по берегамъ.
Бурлаки, трудъ тяжелый забывая,
Убогую себ готовятъ пищу.
Вонъ псню затянули. Нтъ, не радость
Сложила эту псню, а неволя,
Неволя тяжкая и трудъ безмрный,
Разгромъ войны, пожары деревень,
Жить безъ кровли, ночи безъ ночлега.
О, пойте! Громче пойте! Соберите
Вс слезы съ матушки широкой Руси,
Новгородскія, Псковскія слезы,
Съ Оки и съ Клязьмы, съ Дона и съ Москвы,
Отъ Волхова и до широкой Камы.
Пусть вс он въ одну сольются псню,
И рвутъ мн сердце, душу жгутъ огнемъ,
И слабый духъ на подвигъ утверждаютъ
О, Господи! Благослови меня!
Я чувствую невдомыя силы,
Готовъ одинъ поднять всю Русь на плечи,
Готовъ орломъ летть на супостата,
Забрать подъ крылья угнетенныхъ братій
И грудью въ бой кровавый и послдній….
Возбужденный завтною мыслью о спасеніи родины, вдохновенный видніемъ ему св. Сергія, благословившаго когда-то Донскаго на святую брань противъ враговъ, Мининъ ршается собрать рать и двинуть ее на защиту Москвы противъ поляковъ. Прочувствованное слово Минина склоняетъ на его сторону даже его противниковъ, какимъ является, напримръ, въ начал драмы старый дьякъ Василій Семеновъ. Воевода Алябьевъ, отказавшись стать во глав нижегородской рати, даетъ согласіе кликнуть кличъ для сбора пожертвованій на ратное дло. Поэтъ изображаетъ дале воодушевленіе народа и трогательное его сочувствіе къ призыву Минина о пожертвованіяхъ на общее дло. Самъ Мининъ приказываетъ нести все, что у него есть въ дом, и жена безпрекословно ему повинуется. ‘Я все въ ларецъ поклала (говоритъ она), не думавши взяла и принесла. Ты дума крпкая, Кузьма Захарычъ, ты слово твердое, такъ что намъ думать’. Если Мининъ соглашается быть блюстителемъ казны только при условіяхъ, чтобы вс нижегородцы дали согласіе на подчиненіе ему, то въ этомъ выражается не чувство гордости, въ чемъ упрекаетъ его богатый торговецъ Аксеновъ, а желаніе власти, не ради, конечно, ея самой, а ради того общаго блага, которому она послужитъ въ его рукахъ. Замчательны также въ драм типы вдовы Мары Борисовны и юродиваго. ‘Не стало у Мары Борисовны мужа и господина’, какъ она выражается (слова Ор. Миллера), осталось у нея на рукахъ его имнье-богачество, но она не копитъ его для того, чтобы добыть себ такою приманкою суженаго, который бы оказался у нея въ рукахъ, не думаетъ основать на деньгахъ какой либо, перетянутой на женскую сторону, самодовлющей власти. Далеко за предлы своего собственнаго дома выходитъ и ея кругозоръ, и она ощущаетъ свою неразрывную связь со всмъ человческимъ міромъ… Она считаетъ долгомъ доставшееся ей наслдство, потому что видитъ въ немъ чужое добро.
Тутъ много тысячъ. Сыпьте, не считайте!
На добрыя дла, на обиходъ
Еще немного у меня осталось.
Коли нужда вамъ будетъ, такъ возьмите.
А мн на что! Съ меня и такъ довольно.
Однихъ угодій хватитъ на прожитокъ.
Ея широкому женскому сердцу достается пристыдить тхъ, замкнувшихся въ себ, богачей, которымъ приходится такъ солонъ Мининъ. А между тмъ, вдь въ ней шевелится и личное чувство любви, по она не даетъ ему разгорться, оно невольно улегается въ ней передъ общей бдой, передъ все перевшивающею заботой о томъ, какъ бы выручить изъ нея землю Русскую… Юродивый это вполн народный типъ, прекрасно воспроизведенный Островскимъ, типъ представитель той особой напряженности душевныхъ силъ, которая сказывается тутъ при полнйшей, повидимому, слабости или даже непробужденности силы умственной. Сперва отдавъ вс свои ‘копечки’, юродивый выбгаетъ подъ конецъ драмы вооруженный и его прощаніемъ съ міромъ-народомъ и заканчивается драма’.
Вскор посл ‘Минина’ Островскій написалъ большую комедію въ пяти дйствіяхъ съ прологомъ: ‘Воевода, или сонъ на Волг‘. Пьеса эта, какъ драма, не можетъ быть признана образцовою: въ ней нтъ ни сильныхъ характеровъ, ни того живого движенія, безъ котораго немыслимо истинно драматическое произведеніе. Но она замчательна, какъ поэтическая картина домашняго русскаго быта въ XVII вк. Воспроизведя этотъ бытъ, Островскій, конечно, пользовался историческими документами, какъ, напримръ, челобитными того времени, но многое въ пьес создано и фантазіей поэта, его творчествомъ. Благодаря фантазіи, поэтъ могъ представить въ образ воеводы Шалыгина характеръ, близкій къ дйствительности, и создать цлый рядъ сценъ, хотя и вымышленныхъ, но исторически врно обрисовывающихъ различныя черты стариннаго русскаго быта. Превосходна, напримръ, сцена въ В-мъ дйствіи на постояломъ двор, куда прізжаетъ воевода на ночлегъ, во время поздки въ монастырь на богомолье. Колыбельная псня, которую поетъ старуха, укачивая внука, есть, конечно, плодъ фантазіи автора, но каждая изъ ея строфъ, ясно и наглядно выражая горькую черту крпостного быта, достоврно передаетъ фактъ народной жизни.
Баю, баю, милъ внученочекъ!
Ты спи, усни, крестьянскій сынъ!
Допрежъ дды не видали бды,
Бда пришла да бду привела
Съ напастями, да съ пропастями,
Съ правежами бда, все съ побоями.
Баю, баю, милъ внученочекъ!
Ты спи, усни, крестьянскій сынъ!
Васъ Богъ забылъ, царь не милуетъ,
Люди бросили, людямъ отдали,
Намъ во людяхъ жить, на людей служить,
На людей людямъ приноравливать.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Баю, баю, милъ внученочекъ!
Ты спи, усни, крестьянскій сынъ!
Ты спи, поколь изживемъ бду,
Изживемъ бду, пронесетъ грозу,
Пронесетъ грозу, горе минется,
Поколь Богъ проститъ, царь сжалится.
Въ комедіи изображается также разбойничество, господствовавшее на Руси въ XVII вк. Общая характеристика этого явленія представлена такъ, какъ оно отразилось въ сознаніи народа, въ его псняхъ и легендахъ. Весьма мтко и правдиво обрисована также жизнь стараго нашего терема съ его обычаями и преданіями. Въ комедіи много псепъ, проникнутыхъ народнымъ складомъ, стихъ ее отличается необыкновенною образностью и прекрасно передаетъ идіотизмы и фигуральные обороты русской народной рчи.
Отъ бытовой комедіи Островскій снова переходитъ къ исторіи и пишетъ историческую хронику ‘Дмитрій Самозванецъ и Василій Шуйскій‘, въ которой изображается царствованіе перваго самозванца и его гибель. Въ хроник Островскаго Самозванецъ представленъ не искателемъ приключеній, а человкомъ, увлекающимся мыслью о благ, которое онъ, благодаря своей власти, можетъ доставить русскому народу. ‘Счастливый самозванецъ (говоритъ онъ въ обращеніи къ Грозному) и царствъ твоихъ невольный похититель, я не возьму тиранскихъ правъ твоихъ — губить и мучить. Я себ оставлю одно святое право всхъ владыкъ — прощать и миловать’. Великодушіе Самозванца обнаруживается, напримръ, въ той сцен, гд приказный дьякъ Осиповъ обличаетъ его въ нарушеніи православныхъ обычаевъ, называетъ его служителемъ сатаны, разстригой, а не царемъ. Дмитрій сначала приказываетъ Басманову казнить Осипова, но тотчасъ же отмняетъ свое ршеніе. Рядомъ съ великодушіемъ мы видимъ въ Самозванц и необычайное легкомысліе, которымъ и пользуется Василій Шуйскій, чтобы самому достигнуть московскаго престола. Шуйскій представленъ въ драм коварнымъ интриганомъ, честолюбіе его безпредльно: ради удовлетворенія его онъ готовъ прибгнуть не только къ обману, но и къ преступленью, чтобы добиться власти. Посл суда надъ нимъ, ссылки и возвращенія, онъ вкрадывается въ довренность къ Самозванцу путемъ лести и поблажекъ всмъ его безразсудствамъ, и въ конц концовъ, при помощи своихъ клевретовъ, вызываетъ противъ Самозванца возстаніе и длается самъ царемъ. Въ роковую минуту въ Самозванц пробуждаются лучшія черты его природы: ‘Пойдемъ къ народу (говоритъ онъ Шуйскому) на Лобное, къ мятежникамъ твоимъ! Я не боюсь, я правъ, пускай разсудятъ меня съ тобой! я отдаюсь на волю народную… Боишься ты, не смешь своей души народу обнажить? Я все скажу! И пусть народъ узнаетъ, что я честнй тебя’… Но уже поздно: участь Самозванца ршена. Хроника заканчивается слд. словами боярина Голицына, въ которыхъ врно указывается, что и Шуйскому не усидть на престол:
Крамольникъ онъ отъ головы до пятокъ!
Бояриномъ бъ ему и оставаться.
Крамольнику не слдъ короноваться.
Крамолой слъ Борисъ, а Дмитрій силой:
Обоимъ тронъ Московскій былъ могилой.
Для Шуйскаго примровъ недовольно,
Онъ хочетъ ссть на царство самовольно —
Не царствовать ему! На тронъ свободный
Садится лишь избранникъ всенародный.
Интересъ драмы Островскаго заключается, главнымъ образомъ, въ изображеніи того контраста, который мы видимъ въ характерахъ Самозванца и Шуйскаго. Самозванецъ — это пылкая, увлекающаяся натура, онъ не способенъ къ обману и дйствуетъ, подобно романтическому герою, пылающему жаждою подвиговъ, онъ является, какъ оно, вроятно, и было въ дйствительности, орудіемъ чужихъ замысловъ. Весьма замчателенъ монологъ Самозванца передъ смертью, когда онъ слышитъ голосъ Шуйскаго, называющій его ‘воромъ’, о чемъ знали бояре и раньше. Вотъ слова Самозванца, прекрасно обрисовывающія основныя черты его характера:
Зачмъ же я на трон?
Зачмъ меня вы прежде не убили,
Когда я былъ ничтоженъ, какъ и вы!
Зачмъ меня на царство допустили
И дали мн извдать сладость власти,
Начать дла геройскія и славу
Побдъ своихъ заран предвкушать!
И наканун подвиговъ всемірныхъ
Пришли въ глаза мн бросить слово ‘воръ!’
Вы дали мн забыться на престол,
Вы опьянили раболпствомъ вашимъ,
Ласкательствомъ, и лестью, и земными
Поклонами! Вы дали львиной сил
Уснуть у ногъ небесной красоты,
Шуйскій представляетъ собою совершенную противоположность Самозванцу. Самозванецъ, какъ романтикъ въ душ, увлекается какими то заоблачными мечтаніями и не видитъ того, что происходитъ вокругъ него, Шуйскій, напротивъ, не способенъ уноситься въ туманную даль и прекрасно уметъ пользоваться обстоятельствами. Но съ особенною яркостью Островскій изображаетъ силу характера Шуйскаго, заставляя его выразить негодованіе на помилованіе царя.
Меня небесный Промыслъ
Помиловалъ и сохранилъ для мести,
Я смерти ждалъ, мальчишка вздумалъ шутки
Шутить со мной.— Я шутокъ не люблю,
Для шутокъ старъ я. Вывесть на потху
Народную сдого старика,
Боярина, опору государства,
Подъ топоромъ держать его на плах,
Потомъ дарить непрошеннымъ прощеньемъ!
Я осужденъ соборнымъ приговоромъ:
Казни меня, но не шути со мной!
Съ врагомъ шутить и глупо, и опасно!
‘Нельзя было рельефне, говоритъ критикъ Ивановъ, ‘выдвинуть ту черту въ характер Шуйскаго, которая должна, по крайней мр отчасти, примирить потомство съ его интриганствомъ и многочисленными измнами’.
Островскаго упрекали въ томъ, что его хроника создавалась по Костомарову. Но это несправедливо. ‘Оба наши почтенные дятели, поэтъ и историкъ (слова Анненкова), разнятся весьма сильно въ пониманіи и представленіи нкоторыхъ сторонъ польской и русской культуры, да и послдняя часть хроники была готова у Островскаго, прежде чмъ появились послднія изслдованія Костомарова въ печати. Нтъ,— глубокая продуманность образовъ Островскаго доказываетъ, что они ему принадлежатъ всецло и исключительно… За абсолютную врность характеровъ Самозванца, Шуйскаго и друг. исторіи и настоящему политическому своему характеру, можно столь же мало ручаться, какъ и за вс противоположныя имъ представленія и толкованія, но они имютъ то преимущество передъ послдними, что, благодаря художническому чутью автора, они выносятъ на себ передъ нами цликомъ русскую жизнь давно-прошедшихъ временъ, богаты поэтическими откровеніями души человческой и боле всхъ другихъ обладаютъ способомъ убждать читателя и зрителя въ возможности своего существованія въ дальнія эпохи нашей исторіи’.
Вс указанныя нами историческія пьесы Островскаго поставлены были въ свое время на сценахъ въ Москв и Петербург, но не имли того успха, какимъ пользовались его бытовыя произведенія. Не такова была судьба послдней исторической хроники ‘Василиса Мелентьева’, которая долго держалась и до сихъ поръ держится въ репертуар нашихъ столичныхъ и провинціальныхъ театровъ. Дйствительно, эта пьеса, написанная Островскимъ въ сотрудничеств съ другимъ малоизвстнымъ драматургомъ, рзко отличается отъ прежнихъ его сочиненій того же рода. Она представляетъ собою уже не хронику, а драму въ истинномъ смысл этого понятія: первенствующее значеніе въ ней иметъ не обрисовка историческихъ фактовъ временъ Іоанна Грознаго, а интрига или фабула, которая, основываясь на борьб, составляющей необходимый элементъ всякой драмы, придаетъ пьес единство и возбуждаетъ интересъ въ зрител. Главной героиней является молодая, красивая вдова Василиса, женщина порочная, настойчивая и честолюбивая, она стремится къ достиженію высокихъ почестей и не разбираетъ средствъ для этого. Находясь въ числ прислужницъ царицы Анны Васильчиковой, Василиса обратила на себя вниманіе царя, которому уже наскучила Анна. Воспользовавшись этимъ, честолюбивая Василиса сначала возбуждаетъ въ Грозномъ ненависть къ жен, говоря ему, что царица еще до замужества любила будто бы сына боярина Воротынскаго, въ дом котораго воспитывалась. Царица попадаетъ въ опалу. Но этого мало Василис, она подговариваетъ влюбленнаго въ нее Андрея Колычева отравить царицу, общая принадлежать ему, если онъ это сдлаетъ. Колычевъ совершаетъ злодйство, и его немедленно удаляютъ, царь же беретъ себ въ жены Василису, хотя еще не вступилъ съ ней въ бракъ. Какъ ни испорчена натура Василисы, она, однако мучается содяннымъ ею преступленіемъ. Ее начинаютъ безпокоить виднія: подобно леди Макбетъ, она бродитъ по ночамъ и не можетъ скрыться отъ преслдующаго ее призрака убитой царицы. Наконецъ однажды, посл такого душевнаго состоянія, Василиса, успокоенная царемъ, засыпаетъ. Царь зоветъ Малюту и спальниковъ, въ числ которыхъ былъ и возвратившійся Колычевъ, приказываетъ имъ отнести Василису въ опочивальню, но въ это время она начинаетъ говорить во сн, что любитъ Андрюшу Колычева, а стараго, сдого, т. е. царя, любить не въ силахъ. Царь приходитъ въ яростный гнвъ, Мелентьева просыпается. Колычевъ ее допрашиваетъ, и когда та винится въ своей интриг, тутъ же ее убиваетъ. Пьеса заканчивается слд. словами Грознаго, обращенными къ Малют: ‘Возьми, Малюта, и прибери Андрюшу Колычева отъ нашихъ глазъ куда-нибудь подальше… Хоть въ тотъ же гробъ, гд Василиса будетъ’! Таковъ вкратц ходъ дйствія въ пьес Островскаго. Помимо оригинальной разработки характера Василисы, о которой въ нашихъ историческихъ документахъ не имется почти никакихъ свдній, драма замчательна еще по обрисовк Іоанна Грознаго, бывшаго въ нашей литератур не разъ предметомъ поэтическаго воспроизведенія. Островскій занятъ, главнымъ образомъ, нравственной стороной характера Грознаго: изображая царя въ домашнемъ обиход, онъ обрисовываетъ его прежде всего какъ человка со всми его дурными наклонностями и качествами. Всевозможные оттнки характера этого человка,— рзкіе переходы отъ страсти къ злоб, лицемріе, ханжество и зврство — мастерски представлены въ драм. Съ такимъ же искусствомъ Островскій изображаетъ царицу Анну и боярство эпохи Грознаго. ‘Личность царицы (слова А. Плещеева) весьма симпатична, что длаетъ честь таланту автора, потому что этотъ пассивный характеръ могъ, легко подъ перомъ мене даровитымъ, напомнить т ноющія и стонущія личности забитыхъ и покорныхъ героинь, которыя тоже слишкомъ часто встрчаются въ нашей литератур. Авторы придали ей нкоторыя вспышки возмущеннаго человческаго достоинства, проявляющагося въ сценахъ съ Малютой и Василисой, и въ то же время освтили ее какимъ-то поэтическимъ колоритомъ тихой задумчивости. Насъ невольно влечетъ къ себ эта женщина, когда-то мечтавшая о блаженств тихой семейной жизни, о безграничной преданности любимаго человка, который бы нжилъ и холилъ ее, и пропавшая, благодаря счастливой, по мннію вроятно всхъ ея подругъ и близкихъ, случайности и прихоти царской, это голубка, бьющаяся и трепещущая въ когтяхъ коршуна’. Характеристическими чертами боярства являются невжество, тупая надменность и кичливость своими заслугами и презрніе къ низшимъ. Единственное исключеніе составляютъ Воротынскій и Морозовъ, проникнутые благороднымъ сознаніемъ своего достоинства. Когда Воротынскаго обвиняютъ въ измн и волшебств зато только, что онъ не поклонился Малют Скуратову и приговариваютъ его къ казни, на защиту невиннаго выступаетъ одинъ лишь Морозовъ, вс остальные бояре, при одной угроз царя отказаться отъ власти, падаютъ на колни и говорятъ: ‘Помилуй, государь! Казни кого желаешь! Мы слагаемъ вс головы у ногъ твоихъ. Отказомъ отъ царскаго престола не губи рабовъ твоихъ, сиротъ безвинныхъ!’ ‘Василиса Мелентьева’ была послднимъ историческимъ произведеніемъ Островскаго. Правда, Островскій возвращается и позже къ воспроизведенію народныхъ преданій и прошлаго быта, какъ напримръ, въ пьесахъ Снгурочка и Комикъ XVII столтія, но эти произведенія не составляютъ сущности третьяго періода дятельности нашего драматурга, въ теченіе котораго главное его вниманіе обращено было на изображеніе современнаго культурнаго общества.

III.

Въ русской критик не одинъ разъ высказывался тотъ взглядъ, что будто Островскій хорошъ только тамъ, гд онъ изображаетъ самодуровъ — купцовъ и ихъ печальныя жертвы, что пьесы его изъ другихъ сферъ русской жизни слишкомъ блдны. Съ такимъ взглядомъ однако согласиться нельзя. Правда, нкоторые изъ образовъ, созданныхъ нашимъ поэтомъ, въ теченіе третьяго періода его дятельности, не отличаются тми яркими и крупными чертами, съ которыми являются герои и типы его первыхъ драмъ, но это объясняется не односторонностью творчества писателя, а скоре блдностью и безцвтностью той среды, которую ему приходилось обрисовывать, при чемъ отсутствіе яркости типовъ встрчается только, какъ мы сказали, въ нкоторыхъ образахъ. Внимательное чтеніе тхъ произведеній, которыя относятся къ третьему періоду дятельности Островскаго, убждаетъ напротивъ, въ томъ, что и въ нихъ вполн сохраняются присущія его таланту свойства, т. е. замчательная наблюдательность, правдивое изображеніе характеровъ, тонкій психологическій ихъ анализъ, живость и бойкость діалога, наконецъ объективное отношеніе къ различнымъ явленіямъ современной жизни. Остановимся прежде всего на большой комедіи ‘На всякаго мудреца довольно простоты‘.
Въ ‘Доходномъ мст’ мы уже видли, какъ обрисовано молодое поколніе въ лиц Жадова, благороднаго, увлекающагося юноши. Героемъ новой комедіи, содержаніе которой заимствовано изъ жизни культурныхъ слоевъ общества, является Глумовъ, такой же молодой человкъ какъ и Жадовъ, но съ діаметрально противоположными взглядами и понятіями. Глумовъ самъ опредляетъ свой характеръ и ту программу, которой онъ намренъ держаться. ‘Маменька’, говоритъ онъ, ‘вы знаете меня: я уменъ, золъ и завистливъ. Что я длалъ до сихъ поръ? Я только злился и писалъ эпиграммы на всю Москву, а самъ баклуши билъ. Надъ глупыми людьми не надо смяться, надо умть пользоваться ихъ слабостями. Конечно, здсь карьеры не составишь, карьеру составляютъ и дло длаютъ въ Петербург, а здсь только говорятъ. Но и здсь можно добиться теплаго мста и богатой невсты — съ меня и довольно… Я съумю поддлаться и къ тузамъ, я найду себ покровительство,— вотъ вы увидите. Глупо ихъ раздражать, имъ надо льстить грубо, безпардонно. Вотъ и весь секретъ успха’. Изъ этихъ словъ ясно видно, какая огромная разница между Жадовымъ и Глумовымъ: тамъ на первомъ план стояли высокія начала правды и желаніе борьбы съ той ложью, которая царила въ обществ, здсь, напротивъ, стремленіе къ личнымъ интересамъ, къ карьер путемъ лжи и обмана. Почести и богатство — вотъ цль Глумова, хитрость, лесть, раболпство и т. п.— вотъ орудія или средства, помощью, которыхъ онъ стремится къ достиженію намченной цли. Посмотримъ, каковы дйствія героя и его отношенія въ изображенному въ комедіи обществу. Прежде всего Глумовъ знакомится съ своимъ богатымъ дядей Максимовымъ. Узнавъ слабую сторону дяди считать себя умнымъ человкомъ и давать другимъ наставленія, Глумовъ прибгаетъ къ лести: прикидывается глупенькимъ, цлуетъ дяд руку и высказываетъ желаніе всегда пользоваться его мудрыми бесдами и совтами. Мамаевъ въ восторг отъ племянника, вводитъ его въ свой домъ, общаетъ ему протекцію и покровительство. Жена Мамаева пустая свтская женщина. Несмотря на свои пожилыя лта, она питаетъ особенную симпатію къ молодымъ, красивымъ людямъ, не обращая никакого вниманія на ихъ внутреннія качества. ‘Если вы видите’, говоритъ она, ‘что умный человкъ плохо одтъ, живетъ въ дурной квартир, детъ на плохомъ извозчик — это васъ не поражаетъ, не колитъ вамъ глазъ, такъ и нужно, это идетъ къ умному человку, тутъ нтъ видимаго противорчія. Но если вы видите молодого красавца, бдно одтаго — это больно, этого не должно быть, и не будетъ, никогда не будетъ’. Замтивъ такую слабость Мамаевой, Глумовъ притворяется влюбленнымъ въ нее и вскруживаетъ ей голову. Благодаря этому, Мамаева, желая устроить судьбу бднаго молодого человка, знакомитъ его съ двумя важными особами, Крутицкимъ и Бородулинымъ. Старикъ Крутицкій предстиляетъ собою консервативный элементъ, это разновидность того-же типа, какой мы видли въ Вышневскомъ. Крутицкій ненавистникъ всевозможныхъ реформъ и большой любитель составлять ‘прожекты’, которые онъ излагаетъ слогомъ временъ Ломоносова. Глумовъ тотчасъ-же соображаетъ, какъ обращаться съ подобнымъ человкомъ. Возвращая Крутицкому его прожектъ ‘о вред реформъ вообще’, врученный ему сановникомъ для литературной обработки, Глумовъ начинаетъ разыгрывать роль Молчалина: съ раболпствомъ и подобострастіемъ расхваливаетъ прожектъ, наполненный всевозможными глупостями, находитъ, что современный языкъ слишкомъ слабъ для выраженія всей грандіозности мыслей, изложенныхъ въ проект. Атаку на Бородулина нашъ герой опять ведетъ иначе. Въ Бородулин Островскій превосходно обрисовываетъ новый тогда типъ людей, которые не имютъ никакихъ опредленныхъ убжденій и взглядовъ. Они являются то либералами, то консерваторами, смотря потому, что удобне и выгодне въ данный моментъ общественнаго настроенія. Сегодня пошла мода на либерализмъ, и Городулинъ будетъ отчаяннымъ либераломъ, наступитъ реакція, и онъ тотчасъ же перемнитъ позицію и обратится въ ревностнаго защитника консерватизма, конечно на словахъ. Замтивъ, что Городулинъ находится въ період либеральнаго настроенія, Глумовъ, чтобы воспользоваться покровительствомъ важной особы, пускаетъ въ ходъ уже не раболпство, а полную развязность. На вопросъ Городулина, служитъ ли онъ или нтъ, нашъ герой съ увренностью отвчаетъ: ‘Теперь не служу, да и не имю никакой охоты’. Когда же сановникъ спрашиваетъ, какія качества нужны для службы, Глумовъ говоритъ, что надо ‘не разсуждать, когда не приказываютъ, смяться, когда начальство вздумаетъ острить, думать и работать за начальниковъ и въ то-же время уврять ихъ со всевозможнымъ смиреніемъ, что я, молъ, глупъ, что все это вамъ самимъ угодно было приказать’. Такая фраза приводитъ въ восторгъ сановнаго фата, корчащаго изъ себя либерала: онъ общаетъ Глумову видное мсто и поручаетъ ему написать спичъ, который ему необходимо было произнести на какомъ-то важномъ обд.
Заручившись покровительствомъ дяди и двухъ сановниковъ, Глумовъ втирается въ домъ богатой вдовы Турусиной, съ цлью жениться на ея племянниц, за которой двсти тысячъ приданаго. Здсь у него является новый планъ дйствій. Турусина московская барыня купеческаго происхожденія. Въ молодости она вела веселую жизнь, подъ старость уже ударилась въ ханжество: она покровительствуетъ разнаго рода юродивымъ, блаженнымъ, а въ сущности проходимцамъ, которые ее же обманываютъ, въ особенности же ухаживаетъ за предсказательницей Манееой, преемницей знаменитаго когда-то въ Москв прорицателя Ивана Яковлевича. Глумовъ подкупаетъ Манееу, и та, еще до знакомства его съ Турусиной, разсказываетъ ей о своемъ видніи, указываетъ примты Глумова и часъ прихода его къ ней въ домъ. Городулинъ, Мамаевъ и Крутицкій рекомендуютъ Глумова Турусиной, какъ выгоднаго жениха и какъ человка примрной нравственности. Турусина, по своему глупому суеврію, не понимая обмана со стороны Манееы, принимаетъ все это за чудо и соглашается на бракъ своей племянницы съ Глумовымъ. Уже назначенъ и день формальнаго сговора,— но вдругъ вс коварные замыслы героя разлетаются въ прахъ. Дло въ томъ, что Глумовъ, во время исканія карьеры и богатства, велъ дневникъ, въ которомъ записывалъ вс свои дянія и въ самыхъ дурныхъ краскахъ изображалъ покровительствовавшихъ ему людей. Мамаева, узнавъ, что Глумовъ женится, прізжаетъ къ нему для ршительнаго объясненія. Ей попадается злополучный дневникъ, мучимая ревностью, она воруетъ его и знакомитъ съ его содержаніемъ все общество, собравшееся въ домъ Турусиной. Чтеніе дневника напоминаетъ собою извстную сцену чтенія письма Хлестакова въ ‘Ревизор’ Гоголя. Такимъ образомъ Глумовъ лишается и богатой невсты и виднаго мста. Онъ, однако, не унываетъ. Обращаясь къ Крутицкому и Городулину, онъ говоритъ: ‘Я вамъ нуженъ. Безъ такого человка, какъ я, вамъ нельзя жить. Будетъ и хуже меня, и вы будете говорить: ‘Эхъ, этотъ хуже Глумова, а все-таки славный малый’… Дйствительно, честному человку вы откажите въ протекціи, а за того поскачете хлопотать, сломя голову… Васъ возмутилъ мой дневникъ. Какъ онъ попалъ къ вамъ въ руки — я не знаю. На всякаго мудреца довольно простоты. Но знайте, господа, что пока я былъ между вами, въ вашемъ обществ, я только тогда и былъ честенъ, когда писалъ этотъ дневникъ!.. Не знаю кто, но кто нибудь изъ васъ, честныхъ людей, укралъ мой дневникъ. Вы у меня разбили все, отняли деньги, отняли репутацію. Вы гоните меня и думаете, что это все — тмъ дло и кончится. Вы думаете, что я вамъ прощу. Нтъ, господа, горько вамъ достанется’. При всемъ заблужденіи Глумова общество, однако, не въ силахъ ничего возразить противъ его обличительной тирады. Мало того, Крутицкій находитъ, что наказать его надо, но черезъ нсколько времени можно его опять и приласкать. Вс соглашаются съ этимъ, и Мамаева заключаетъ комедію словами: ‘ужъ это я возьму на себя’.
Главнымъ мотивомъ разобранной комедіи Островскаго является, безъ сомннія, низкій уровень нравственности, господствовавшій среди культурныхъ слоевъ нашего общества. Тотъ же мотивъ мы встрчаемъ и во многихъ другихъ произведеніяхъ, относящихся къ этому послднему періоду дятельности Островскаго. Какъ старинный патріархальный бытъ выработалъ типъ самодура, такъ точно и просвщенный европеизмъ, ложно понятый, содйствовалъ образованію въ нашей жизни типа интеллигентнаго дльца, превосходно обрисованнаго въ комедіи ‘Бшеныя деньги’, въ лиц героя ея Саввы Геннадича Василькова. Васильковъ образованный человкъ, дловой и расчетливый. На честность онъ смотритъ довольно своеобразно: онъ понимаетъ ее только, какъ выгодное средство къ обогащенію. ‘Честные расчеты’, говоритъ онъ одному изъ героевъ комедіи, ‘и теперь современны. Въ практическій вкъ честнымъ быть не только лучше, но и выгодне. Вы, кажется, не совсмъ врно понимаете практическій вкъ и плутовство считаете выгодне спекуляціи. Напротивъ, въ вка фантазіи и возвышенныхъ чувствъ плутовство иметъ боле простора и легче маскируется. Обмануть неземную дву, заоблачнаго поэта, обыграть романтика или провести на служб начальника, который занятъ элегіями, гораздо легче, чмъ практическихъ людей. Нтъ, вы мн поврьте, что въ настоящее время плутовство — спекуляція плохая’. Влюбившись въ Лидію Чебоксарову, Васильковъ и въ этомъ случа заботится о томъ, чтобы страсть не вывела его изъ бюджета. На бракъ съ Лидіей онъ смотритъ, какъ на выгодную спекуляцію и не отказывается отъ него даже и тогда, когда ясно видитъ, что Лидія вовсе его не любитъ и согласна выйти за него замужъ только потому, что онъ богатъ.
Міръ, изображенный Островскимъ въ комедіяхъ ‘Бшеныя деньги’, ‘Волки и овцы’ и въ друг., полонъ лжи, пошлости и безшабашнаго прожиганія жизни. Но, вруя въ свтлыя начала жизни, Островскій не могъ, конечно, ограничиться изображеніемъ одного лишь зла, господствующаго въ ней, и вотъ онъ создаетъ рядъ образовъ изъ культурной среды, въ которыхъ олицетворяетъ добрыя душевныя качества, сохраняющіяся въ человк при самыхъ неблагопріятныхъ и гнетущихъ обстоятельствахъ жизни. Остановимся на трехъ пьесахъ: Шутники, Лсъ и Трудовой хлбъ.
Въ пьес ‘Шутники’ всегда замчателенъ образъ главнаго ея героя, отставного чиновника Оброшенова. Чиновникъ этотъ ‘промышляетъ мелкими длишками, хожденіемъ по присутственнымъ мстамъ, писаніемъ разныхъ бумагъ, за все это, приправленное шутовствомъ, прислужничаньемъ и полной безотвтностью. Оброшеновъ пользуется подаяніемъ отъ своихъ милостивцевъ, которые, конечно, относятся къ нему съ полнымъ презрніемъ, какъ къ ‘приказной строк’, ‘гороховому шуту’ и т. п. Но подаянія милостивцевъ очень важны для Оброшенова: ими онъ живетъ, ими содержитъ двухъ своихъ дочерей, для которыхъ и усплъ запасти домикъ, приносящій нкоторый доходъ. Въ сущности, личность Обротенова вовсе не новая,— это та самая личность, надъ которой много потрудились наши обличители,— но взглядъ автора новъ, по его глубин и своеобразности, ново и свжо отнесся къ этой личности Островскій именно потому, что взглянулъ на Обротенова не какъ на ‘крапивное смя’, а какъ на человка: въ этомъ то и сказалась съ новой силой могучесть и широкое значеніе таланта нашего автора, его жизненность и живучесть. Онъ показалъ намъ, какъ дорого стоило Оброшенову его отреченіе отъ человческихъ правъ, его униженіе, его возмутительное шутовство, онъ показалъ намъ, что въ этомъ шут, въ этой приказной строк скрывается живая человческая душа, страждущая, болящая, униженная. О вышло изъ ничтожнаго приказнаго, изъ забавнаго старикашки, изъ оборваннаго побирушки высокодраматическое лицо. Оброшеновъ одно изъ лучшихъ, наиболе оконченныхъ, истинно драматическихъ и въ то-же время чисто народныхъ созданій Островскаго. Разсказъ несчастнаго старика о прошломъ, о борьб, которую претерплъ онъ прежде, нежели дошелъ до жалкаго смиренія, выразившагося, какъ всегда выражается всякое смиреніе (въ большей или меньшей мр), въ уничтоженіи своего человческаго достоинства, этотъ скорбный, безыскусственно трогательный разсказъ, рядомъ съ возмутительнымъ шутовствомъ и низкопоклонничаньемъ, производитъ и тяжелое и вмст отрадное впечатлніе: забитый, униженный, обезображенный, а все-таки живой человкъ слышенъ! Но въ томъ монолог слышится еще только тихій ропотъ, можетъ быть, въ первый разъ произнесенный вслухъ передъ любимой дочерью, это робкій шопотъ надорвавшейся груди, боязливая жалоба на судьбу. Потомъ эта жалоба переходитъ въ громкое, открытое требованіе человческихъ правъ. Ясно, что это требованіе уже рвалось изъ наболвшей груди, просилось на открытое заявленіе, и какой бы то ни было поводъ вызвалъ бы его наружу. Оно особенно проявилось въ сцен съ самодуромъ — купцомъ, который сдлалъ оскорбительное предложеніе его дочери. Смиреніе Оброшенова не выдержало, въ немъ сильно, неудержимо заговорилъ оскорбленный человкъ, и низкопоклонный шутникъ выгоняетъ милостивца изъ своего дома. Въ другомъ случа требованіе человческихъ правъ вышло наружу, на радости, что пора униженія и рабской покорности всякой самодурной вол — прошла: Оброшеновъ нашелъ пакетъ, въ которомъ по надписи значилось шестьдесятъ тысячъ,— по закону, онъ вправ получить третью долю находки,— и то капиталъ, который навсегда оградитъ и его и дочерей отъ всякихъ оскорбленій. Но увы!— находка оказывается фальшивою: шутники подурачились надъ простачкомъ, устроили для себя потху отъ скуки, подбросили ему пустой пакетъ съ заманчивой надписью’.
Въ комедіи ‘Лсъ‘, Островскій, въ лиц Несчастливцева, изображаетъ новый типъ провинціальнаго артиста, не появлявшійся въ прежнихъ его произведеніяхъ. Трагикъ Несчастлицевъ вмст съ своимъ товарищемъ комикомъ Счастливцевымъ, посл долгихъ странствованій по разнымъ городамъ, приходитъ пшкомъ въ усадьбу своей тетушки, пятидесятилтней вдовы Гурмыжской. Тетушка заражена отчасти самодурствомъ, отчасти лицемріемъ, она почти ходитъ въ траур, увлекается благотворительными длами и въ то же время держитъ въ черномъ тл свою племянницу Аксюшу, которую думаетъ пристроить за недоучившагося гимназиста Буланова, ради своихъ личныхъ цлей. Аксюша же любитъ купеческаго сына Петра Босьмибратова, но отецъ его соглашается на бракъ, только при такомъ условіи, если Гурмыжская дастъ за Аксюшей три тысячи приданаго. Гурмыжская продаетъ самому Восьмибратову лсъ, и тотъ ее обсчитываетъ. Въ это время въ усадьбу является племянникъ Гурмыжской, актеръ Несчастливцевъ, который, отлично зная, съ какимъ презрніемъ относится тетушка къ званію актера, выдаетъ себя за отставного капитана, а Счастливцева за своего лакея. Въ фигур Несчастливцева авторъ изображаетъ человка, сумвшаго сохранить въ душ своей благородныя чувства, несмотря на вс неблагопріятныя обстоятельства жизни. Несчастливцевъ устраиваетъ дло такъ, что заставляетъ Восьмибратова возвратить обратно обманомъ взятыя имъ деньги у Гурмыжской. Мало того, узнавъ о судьб Аксюши, Несчастливцевъ сострадаетъ ея горю и отдаетъ ей полученныя отъ тетки деньги, хотя и самъ нуждается въ нихъ, при чемъ остается чуждымъ тщеславія, смотря на этотъ поступокъ, какъ на прямую обязанность загладить вину свою передъ двоюродной сестрой. ‘О дитя мое! говоритъ онъ ей, я преступникъ, я могъ имть деньги, могъ помочь теб, могъ сдлать тебя счастливой, и я промоталъ, прожилъ ихъ безпутно’. Только въ конц комедіи, когда Гурмыжская выпроваживаетъ актеровъ, Несчастливцевъ съ чувствомъ собственнаго достоинства позволяетъ себ выразить рзкій протестъ противъ тетушки и окружающаго ее общества. ‘Аркадій’, говоритъ онъ товарищу, ‘насъ гонятъ. И въ самомъ дл, зачмъ мы зашли въ этотъ лсъ, въ этотъ сыръ дремучій боръ*? Зачмъ мы, братецъ, спугнули совъ и филиновъ? Что имъ мшать? Пусть ихъ живутъ, какъ хочется? Тутъ все въ порядк, братецъ, какъ въ лсу быть слдуетъ. Старухи выходятъ замужъ за гимназистовъ, молодыя двушки томятся отъ горькаго житья у своихъ родныхъ: лсъ, братецъ’. Когда Гурмыжская называетъ гостей комедіантами, Несчастливцевъ еще боле возвышаетъ голосъ и высоко поднимаетъ голову. ‘Комедіанты? говоритъ онъ. Нтъ, мы артисты, благородные артисты, а комедіанты — вы! Мы коли любимъ, такъ ужъ любимъ, коли не любимъ, такъ ссоримся или деремся: коли помогаемъ, такъ ужъ послднимъ трудовымъ грошомъ. А вы? всю жизнь толкуете о благ общества, о любви къ человчеству. А что вы сдлали, кого накормили? Кого утшили? Вы тшите только самихъ себя, только самихъ себя забавляете. Вы комедіанты, шуты, а не мы’. Затмъ онъ, какъ трагическій актеръ, начинаетъ декламировать. ‘Люди, люди!— порожденье крокодиловъ! Ваши слезы — вода, ваши сердца — твердый булатъ! Поцлуи — кинжалы въ грудь. Львы и леопарды питаютъ дтей своихъ, хищные враны заботятся о птенцахъ, а они, а она!.. О, еслибъ я могъ быть гіеною! О еслибъ я могъ остервенить, противъ этого адскаго поколнія, всхъ кровожадныхъ обитателей лсовъ’. Богатый помщикъ Милоновъ возмущенъ подобными словами Несчастливцева, требуетъ привлечь его къ отвту, а Булановъ прямо заявляетъ, что актера слдуетъ отправить къ становому. Но Несчастливцевъ вынимаетъ трагедію Шиллера ‘Разбойники’, показываетъ и говоритъ: ‘Цензуровано. Смотри! Одобряется къ представленію… Я чувствую и говорю, какъ Шиллеръ, а ты, какъ подъячій’. Между тмъ у актеровъ заказаны были въ дорогу лошади. Оставшись теперь безъ копйки, Несчастливцевъ говоритъ лакею Гурмыжской: ‘Если прідетъ тройка, ты вороти ее, братецъ, въ городъ, скажи, что господа пшкомъ пошли. Руку, товарищъ!’ Уже въ Лгобим Торцов (слова Миллера) звучала нсколько артистическая струнка. Въ Несчастливцев она не заглохла, указала ему на его настоящій путь, не дала ему сгибнуть въ такъ называемой ‘широкой жизни’ и окончательно развила въ немъ ширь иного закала — душевную ширь’. Приводимъ для примра слдующую сцену изъ комедіи, которая исполнена высокаго комизма и прекрасно обрисовываетъ бытъ русскихъ провинціальныхъ актеровъ.

Несчастливцевъ (мрачно).

Аркашка!

Счастливцевъ.

Я, Геннадій Демьянычъ. Какъ есть весь тутъ.

Несчастливцевъ.

Куда и откуда?

Счастливцевъ.

Изъ Вологды въ Керчь-съ. Геннадій Демьянычъ. А вы-съ?

есчастливцевъ.

Изъ Керчи въ Вологду. Ты пшкомъ?

Счастливцевъ.

На своихъ-съ, Геннадій Демьянычъ (Полузаискивающимъ, полунасмшливымъ тономъ). А вы-съ Геннадій Демьянычъ?

Несчастливцевъ (густымъ басомъ).

Въ карет (Горячо). Разв ты не видишь? что спрашиваешь? Оселъ?

Счастливцевъ (робко).

Нтъ, я такъ-съ…

Несчастливцевъ.

Сядемъ, Аркадій!

Счастливцевъ.

Да на чемъ-же-съ?

Несчастливцевъ.

Я здсь, а ты гд хочешь (Садится, снимаетъ чемоданъ и кладетъ подл себя).

Счастливцевъ.

Что это у васъ за ранецъ-съ?

Несчастливцевъ.

Штука отличная, самъ, братецъ, сшилъ для дороги. Легко и укладисто.

Счастливцевъ (садится на землю подл пня).

Хорошо, кому есть, что класть. Что-же у васъ тамъ-съ?

Несчастливцевъ.

Пара платья, братецъ, хорошаго, въ Полтав евреи сшилъ. Тогда я въ Ильинскую, посл бенефиса, много платья сдлалъ. Складная шляпа, братецъ, два парика, пистолетъ тутъ у меня хорошій, у черкеса въ карты выигралъ въ Пятигорск. Замокъ попорченъ, какъ-нибудь, когда въ Тул буду, починить прикажу. Жаль фрака нтъ, былъ фракъ, да я его въ Кишинев на костюмъ Гамлета вымнялъ.

Счастливцевъ.

Да на что-же вамъ фракъ-съ?

Несчастливцевъ.

Какъ ты еще глупъ, Аркашка, какъ погляжу я на тебя! Ну- приду я теперь въ Кострому, въ Ярославль, въ Вологду, въ Тверь, поступлю въ труппу, долженъ я къ губернатору явиться, къ полицеймейстеру, по городу визиты сдлать? Комики визитовъ не длаютъ, потому-что они шуты, а трагики — люди, братецъ. А у тебя что въ узл?

Счастливцевъ.

Библіотека-съ.

Несчастливцевъ.

Большая?

Счастливцевъ.

Пьесъ тридцать и съ нотами.

Несчастливцевъ (басомъ).

Драмы есть?

Счастливцевъ.

Только дв-съ, а то все водевили.

Несчастливцевъ.

Зачмъ ты такую дрянь носишь?

Счастливцевъ.

Денегъ стоитъ-съ. Бутафорскія мелкія вещи есть, ордена…

Несчастливцевъ.

И все это ты стяжалъ?

Счастливцевъ.

И за грхъ не считаю! жалованье задерживаютъ.

Несчастливцевъ.

А платье у тебя гд-жъ?

Счастливцевъ.

Вотъ, что на мн-съ, а то ужъ давно никакого нтъ-съ.

Несчастливцевъ.

Ну, а какъ-же ты зимой?

Счастливцевъ.

Я, Геннадій Демьянычъ, обдержался-съ. Въ дальнюю дорогу точно трудно-съ, такъ, вдь, кто на что, а голь на выдумки. Везли меня въ Архангельскъ, такъ въ большой коверъ закатывали. Привезутъ на станцію, раскатаютъ, а въ повозку садиться, опять закатаютъ.

Несчастливцевъ.

Тепло.

Счастливцевъ.

Ничего, дохалъ-съ, а много больше тридцати градусовъ было. Зимняя дорога-то, Двиной, между береговъ-то тяга, втеръ-то съ свера, встрчу. Такъ въ Вологду-съ? Тамъ теперь и труппы нтъ.

Несчастливцевъ.

А ты въ Керчь? И въ Керчи тоже, братъ, труппы нтъ.

Счастливцевъ.

Что-же длать-то-съ, Геннадій Демьянычъ? Пройду въ Ставрополь или въ Тифлисъ, тамъ уже неподалеку-съ.

Несчастливцевъ.

Мы съ тобой въ послдній разъ въ Кременчуг видлись?

Счастливцевъ.

Въ Кременчуг-съ.

Несчастливцевъ.

Ты тогда любовниковъ игралъ, что-же ты, братецъ, посл длалъ?

Счастливцевъ.

Посл я въ комики перешелъ-съ. Да ужъ очень много ихъ развелось, образованные одолли: изъ чиновниковъ, изъ офицеровъ, изъ университетовъ — все на сцену лзутъ. Житья нтъ. Изъ комиковъ-то я въ суфлсры-съ. Каково это для человка съ возвышенной душой-то, Геннадій Демьянычъ? Въ суфлеры!…

Несчастливцевъ (со вздохомъ).

Вс тамъ будемъ, братъ Аркадій.

Счастливцевъ.

Одна была у насъ дорожка, Геннадій’ Дчьянычъ и ту перебиваютъ.

Несчастливцевъ.

Оттого, что просто, паясничать-то хитрость не велика. А попробуй-ка въ трагики! Вотъ и нтъ никого.

Счастливцевъ.

А, вдь, игры хорошей у образованныхъ нтъ, Геннадій Демьянычъ?

Несчастливцевъ.

Нтъ. Какая игра! Мякина.

Счастливцевъ.

Канитель.

Несчастливцевъ.

Канитель, братецъ. А какъ пьесы ставятъ, хоть-бы и и столицахъ-то. Я самъ видлъ: любовникъ теноръ, резонеръ теноръ и комикъ теноръ (басомъ), основанія въ пьес и нтъ. И смотрть не сталъ, ушелъ. Ты зачмъ это эспаньолку завелъ?

Счастливцевъ.

А что-же-съ?

Несчастливцевъ.

Скверно. Русскій ты человкъ, или нтъ? Что за гадость? Терптъ не могу. Обрей совсмъ, или ужъ бороду отпусти.

Счастливцевъ.

Я пробовалъ бороду-съ, да невыходитъ.

Несчастливцевъ.

Какъ такъ? Что ты врешь?

Счастливцевъ.

Да вмсто волосъ-то перья растутъ Геннадій Демьянычъ.

Несчастливцевъ.

Гмъ! Перья! Разсказывай еще! Говорю теб обрей. А то, попадешь мн подъ сердитую руку… съ своей эспаньолкой… смотри?]

Счастливцевъ (робко).

Обрею-съ.

Несчастливцевъ.

А я братъ, Аркаша, тамъ, на юг, разстроился совсмъ.

Счастливцевъ.

Отчего-же такъ, Геннадій Демьянычъ?

Несчастливцевъ.

Характеръ, братецъ. Знаешь ты меня: левъ вдь я. Подлости не люблю, вотъ мое несчастіе. Со всми антрепренерами перессорился. Неуваженіе, братецъ, интриги, искусства не цнятъ, все копечники. Хочу у васъ на свер счастья попробовать.

Счастливцевъ.

Да вдь у насъ тоже самое, и у насъ не уживетесь, Геннадій Демьянычъ. Я вотъ тоже не ужился.

Несчастливцевъ.

Ты… тоже!.. Сравнялъ ты себя со иною.

Счастливцевъ (обидясь).

Еще у меня характеръ-то лучше вашего: я смирне.

Несчастливцевъ (грозно).

Что-о?

Счастливцевъ (отодвигаясь).

Да какъ-же, Геннадій Демьянычъ-съ? Я смирный, смирный-съ… я никого не билъ.

Несчастливцевъ.

Такъ тебя били, кому только не лнь было, Ха, ха, ха! И всегда такъ бываетъ: есть люди, которые бьютъ и есть люди, которыхъ бьютъ. Что лучше — не знаю, у всякаго свой вкусъ. И смешь ты…

Счастливцевъ (отодвигаясь).

Ничего я не смю, а вы сами сказали, что не ужились.

Несчастливцевъ.

Не ужились?.. А тебя изъ какого это города губернаторъ-то выгналъ? Ну, сказывай!

Счастливцевъ.

Что сказывать-то. Мало ли что болтаютъ. Выгналъ… А за что выгналъ, какъ выгналъ?

Несчастливцевъ.

Какъ выгналъ? И то слышалъ, и то извстно, братецъ. Три раза тебя выбивали изъ города: въ одну заставу выгонятъ, ты войдешь въ другую. Наконецъ, ужъ губернаторъ вышелъ изъ терпнія: стрляйте его, говоритъ, въ мою голову, если онъ еще воротится.

Счастливцевъ.

Ужъ и стрлять: Разв стрлять можно.

Несчастливцевъ.

Стрлять не стрляли, а четыре версты казаки нагайками гнали.

Счастливцевъ.

Совсмъ и не четыре.

Несчастливцевъ.

Ну, будетъ, Аркадій! Не раздражай ты меня, братецъ! (Повелительно). Подвигайся! (Встаетъ).

Счастливцевъ.

Подвигаюсь, Геннадій Демьянычъ (Встаетъ).

Несчастливцевъ.

Да, братъ, Аркадій, разбился я съ театромъ, а ужъ и жаль теперь. Какъ я игралъ! Боже мой, какъ я игралъ!

Счастливцевъ (робко).

Очень хорошо-съ?

Несчастливцевъ.

Да такъ-то хорошо, что… Да что съ тобой толковать! Что ты понимаешь? Въ послдній разъ въ Лебедяни игралъ я Велизарія, самъ Николай Хрисанфычъ Рыбаковъ смотрлъ. Кончилъ я послднюю сцену, выхожу за кулисы. Николай Рыбаковъ тутъ. Положилъ онъ мн такъ руку на плечо (съ силой опускаетъ руку на плечо Счастливцеву).

Счастливцевъ (присдая отъ удара).

Ой, Геннадій Демьянычъ, батюшка, помилосердуйте. Не убивайте! Ей Богу боюсь!

Несчастливцевъ.

Ничего, ничего, братъ, я легонько, только примръ… (Опять кладетъ руку).

Счастливцевъ.

Ей Богу, боюсь! Пустите! Меня, вдь, ужъ разъ такъ-то убили совсмъ до смерти.

Несчастливцевъ (беретъ его за воротъ и держитъ).

Кто? какъ?

Счастливцевъ (жмется).

Бичевкинъ. Онъ Ляпунова игралъ, а я Фидлера-съ. Еще на репетиціи онъ все примривался. ‘Я, говоритъ, Аркаша, тебя вотъ какъ въ окно выкину: этой рукой за воротъ подниму, а этой поддержу, такъ и высажу. Такъ, говоритъ Каратыгинъ длалъ’. Ужъ я его молилъ, молилъ, и на колняхъ стоялъ, ‘Дяденька, говорю, не убейте меня!’ — ‘Не бойся, говоритъ, Аркаша, не бойся!’ Пришелъ спектакль, подходитъ наша сцена, публика его принимаетъ, гляжу: губы у него трясутся, щеки трясутся, глаза налились кровью. ‘Постелите, говоритъ, этому дураку подъ окномъ что-нибудь, чтобъ я въ самомъ дл его не убилъ’. Ну, вижу, конецъ мой приходитъ. Какъ я пробормоталъ сцену — ужъ не помню, подходитъ онъ ко мн, лица человческаго нтъ, зврь-звремъ, взялъ меня лвою рукой за воротъ, поднялъ на воздухъ, а правой какъ размахнется, да кулакомъ меня по затылку, какъ хватитъ… Свта я не взвидлъ, Геннадіи Демьянычъ… сажени три отъ окна-то летлъ, въ женскую уборную дверь ирогаибъ. Хорошо трагикамъ-то. Его тридцать разъ за эту сцену вызвали, публика чуть театръ не разломала, а я на всю жизнь калкой могъ быть: немножко Богъ помиловалъ… Пустите, Геннадій Демьянычъ!

Несчастливцевъ (держитъ его за воротъ).

Эффектно! Надо запомнить (подумавъ). Постой-ка! какъ ты говоришь? я попробую.

Счастливцевъ (падая на колни).

Батюшка, Геннадій Демьянычъ…

Несчастливцевъ (выпускаетъ его).

Ну, не надо убирайся! Въ другой разъ… Такъ вотъ, положилъ онъ мн руку на плечо. ‘Ты говоритъ… да я, говоритъ… умремъ говоритъ’… (Закрываетъ лицо и плачетъ. Отирая слезы). Лестно! (Совершенно равнодушно). У тебя табакъ есть?

Счастливцевъ.

Какой табакъ, помилуйте! Крошки нтъ.

Несчастливцевъ.

Какъ-же ты въ дорогу идешь, а табакомъ не запасся? Глупъ?

Счастливцевъ.

Да, вдь, и у васъ нтъ?

Несчастливцевъ.

‘У васъ нтъ’. Смешь ты мн это говорить? У меня такой былъ, какого ты и не видывалъ, одесскій, первый сортъ отъ Кріона, да теперь вышелъ.

Счастливцевъ.

И у меня тоже вышелъ-съ.

Несчастливцевъ.

А денегъ съ тобой много?

Счастливцевъ.

У меня и съ роду много-то не было, а теперь копйки за душой нтъ.

Несчастливцевъ.

Какъ-же въ дорогу безъ денегъ то? Безъ табаку и безъ денегъ. Чудакъ!

Счастливцевъ.

Лучше, не ограбятъ-съ. Да разв не все равно безъ денегъ-то, что на мст сидть, что по дорог идти?

Несчастливцевъ.

Ну, до Воронежа, положимъ, ты съ богомольцами, дойдешь, Христовымъ именемъ пропитаешся, а дальше-то какъ? Землей Войска Донского? Тамъ, не то что даромъ, а и за деньги не накормятъ табачника. Облика христіанскаго на теб нтъ, а ты хочешь по станицамъ идти, вдь казачки-то тебя за бса сочтутъ — дтей стращать станутъ.

Счастливцевъ.

Ужъ вы не хотите ли мн взаймы дать, Геннадій Демьянычъ? Надо правду сказать, душа-то нынче только у трагиковъ и осталась. Вотъ покойный Корнелій, бывало, никогда товарищу не откажетъ, послдними подлится. Всмъ бы трагикамъ съ него примръ брать.

Несчастливцевъ.

Ну ты этого мн не смй говорить! И у меня тоже душа широкая, только денегъ я теб не дамъ: самому, пожалуй, не хватитъ. А пожалть тебя, братъ Аркаша, я пожалю. У тебя нтъ тутъ, по близости, родныхъ или знакомыхъ?

Счастливцевъ.

Нтъ, да, вдь, если-бъ и были, такъ они денегъ не дадутъ.

Несчастливцевъ.

Не объ деньгахъ рчь! А хорошо бы отдохнуть съ дороги, пироговъ домашнихъ, знаешь, наливочки попробовать. Какъ же это, братецъ ты мой, у тебя ни родныхъ ни знакомыхъ нтъ? Что-же ты за человкъ?

Счастливцевъ.

Да, вдь, и у васъ тоже нтъ?

Несчастливцевъ.

У меня-то есть, да я было хотлъ мимо пройти: гордъ я очень. Да ужъ видно завернуть.

Счастливцевъ.

Вдь, и у родныхъ тоже не велика радость намъ, Геннадій Демьявычъ. Мы народъ вольный, гулящій — намъ трактиръ дороже всего. Я у родныхъ пожилъ, знаю. У меня есть дяденька, лавочникъ въ уздномъ город, верстъ за 500 отсюда, погостилъ я у него, да кабы не бжалъ, такъ…

Несчастливцевъ.

Что-же?

Счастливцевъ.

Не хорошо-съ. Да вотъ я вамъ разскажу-съ. Шлялся я безъ дла мсяца три, надоло, дай, думаю, дяденьку навщу. Ну и пришелъ-съ. Долго меня въ домъ не пускали, все разныя лица на крыльц выглядывали. Наконецъ выходитъ самъ. ‘Ты, говоритъ, зачмъ?’ — ‘Навстить, говорю, васъ, дяденька’.— ‘Значитъ, ты свои художества бросилъ?’ — ‘Бросилъ, говорю’.— ‘Ну что-жъ, говоритъ, вотъ теб коморка, поживи у меня, только прежде въ баню сходи’. Сталъ я у нихъ жить. Встаютъ въ 4 часа, обдаютъ въ 10, спать ложатся въ восьмомъ часу, за обдомъ и за ужиномъ водки пей, сколько хочешь, посл обда спать. И вс въ дом молчатъ, Геннадій Демьянычъ, точно вымерли. Дядя съ утра уйдетъ въ лавку, а тетка весь день чай пьетъ и вздыхаетъ. Взглянетъ на меня, ахнетъ и промолвитъ: ‘безсчастный ты человкъ, душ своей ты погубитель!’ Только у насъ разговору. ‘Не пора-ли теб, душ своей погубитель, ужинать, да шелъ бы ты спать’.

Несчастливцевъ

Чего-жъ теб лучше?

Счастливцевъ.

Оно точно-съ, я было поправился и толстть уже сталъ, да вдругъ какъ-то, за обдомъ, приходитъ въ голову мысль: не удавиться-ли мн. Я, знаете-ли, тряхнулъ головой, чтобъ она вышла, погодя немного, опять эта мысль, вечеромъ опять. Нтъ, вижу, дло плохо, да ночью и бжалъ изъ окошка. Вотъ каково нашему брату у родныхъ-то.

Несчастливцевъ.

Я бы и самъ братецъ, не пошелъ, да признаться теб сказать, усталъ, а еще до Рыбинска съ недлю пропутешествуешь, да и дло-то найдешь-ли, неизвстно. Вотъ, если-бы намъ найти актрису драматическую, молодую, хорошую…

Счастливцевъ.

Тогда бы ужъ и хлопотать нечего-съ, мы бы сани-съ… остальныхъ подобрать легко. Мы бы такую труппу составили… Я кассиромъ…

Несчастливцевъ.

За малымъ дло стало, актрисы нтъ.

Счастливцевъ.

Да ихъ теперь и нигд нтъ-съ.

Несчастливцевъ.

Да понимаешь-ли ты, что такое драматическая актриса? Знаешь-ли ты, Аркаша, какую актрису мн нужно? Душа мн, братецъ, нужна, жизнь, огонь.

Счастливцевъ.

Ну ужъ огня-то, Геннадій Демьянычъ, днемъ съ огнемъ не найдешь.

Несчастливцевъ.

Ты у меня не смй острить, когда я серьезно разговариваю. У васъ, водевильныхъ актеровъ, только смхъ на ум, а чувства ни на грошъ. Бросится женщина въ омутъ головой отъ любви — вотъ актриса. Да чтобъ я самъ видлъ, а то не поврю. Вытащу изъ омута, тогда поврю. Ну, видно, идти.

Счастливцевъ.

Куда-съ?

Несчастливцевъ.

Не твое дло. Пятнадцать лтъ, братецъ не былъ, а, вдь, я чуть не родился здсь. Дтскія лта, невинныя игры, голубятни, знаешь-ли, все это въ памяти (Опускаетъ голову). Что-жъ, отчего ей не принять меня? она ужъ старушка, ей по самому дамскому счету, давно за пятьдесятъ нтъ. Я ее не забывалъ, посылалъ, братецъ, ей часто подарки. Изъ Карасубазара послалъ ей — туфли татарскія, мороженую нельму — изъ Иркутска, бирюзы — изъ Тифлиса, кирпичнаго чаю, братецъ, изъ Ирбита, балыкъ — изъ Новочеркасска, малахитовыя четки изъ Екатеринбурга, да всего и не упомнишь. Конечно, лучше-бы намъ съ тобой подъхать къ крыльцу въ карет, дворня навстрчу, а теперь пшкомъ въ рубищ (Утираетъ слезы). Гордъ я, Аркадій, гордъ (Надваетъ чемоданъ). Пойдемъ, и теб уголъ будетъ.

Счастливцевъ.

Куда-же, Геннадій Демьянычъ?

Несчастливцевъ.

Куда? (Указываетъ на столбъ) Читай!

Счастливцевъ.

Въ усадьбу ‘Пеньки’ помщицы г-жи Гурмыжской.

Несчастливцевъ.

Туда ведетъ меня мой жалкій жребій. Руку, товарищъ! (Медленно уходятъ).
Въ ‘Трудовомъ хлб’ Островскій изображаетъ также и темныя и свтлыя стороны русской жизни. Представителемъ первыхъ является въ пьес молодой человкъ Копровъ. Каковы нравственныя понятія этого человка, мы видимъ изъ разговора его съ Наташей, племянницей бднаго учителя Корплова. ‘Богатый’, говоритъ онъ, ‘желаетъ быть еще богаче для того, чтобы имть возможность удовлетворять всмъ своимъ потребностямъ. Потребности неудовлетворенныя причиняютъ страданіе, а кто страдаетъ, того нельзя назвать счастливымъ. Напримръ: у меня синяя коляска и срыя лошади, вдругъ мн понравится зеленая коляска и вороныя лошади. Конечно, я не умру, если не куплю ихъ сейчасъ-же, но все-таки это причинитъ мн нкоторое страданіе. И я тогда только сочту себя покойнымъ и счастливымъ, когда получу возможность имть во всякое время всякую коляску, какая только мн понравится’. Когда Наташа, не соглашаясь съ такимъ взглядомъ, говоритъ, что можно быть счастливымъ и на небольшія трудовыя деньги, Копровъ возражаетъ такъ: ‘Признаюсь, въ трудовомъ хлб особенной прелести не вижу. Либо я во вкусъ не вошелъ, либо вовсе не рожденъ быть ремесленникомъ. Конечно, человкъ можетъ до крайности умалить свои потребности, можетъ пріучить себя ко всякимъ лишеніямъ, — довольствоваться только одной коркой хлба, но для кого-жъ тогда будутъ рости ананасы? Потребности животныхъ однообразны: вода, сно, овесъ и никакого платья, а у людей разнообразны, и чмъ человкъ развите, тмъ разнообразне’. Поступокъ Копрова съ Наташей показываетъ, что въ душ этого человка нтъ, какъ говорится, ничего святого: онъ не гнушается обмануть любящую его бдную двушку, выманивъ у нея для какихъ-то темныхъ предпріятій, небольшую сумму денегъ, которая оставлена была ей матерью, на случай выхода замужъ. Не лучше Копрова и разбогатвшій чиновникъ Потроховъ. Этотъ человкъ впадаетъ въ тоску и возмущенъ потому, что, встртивъ въ дом однихъ знакомыхъ своего товарища, бднаго учителя Корплова, позволилъ себ ласково обойтись съ нимъ, звалъ къ себ въ гости, общалъ помогать ему. ‘Очень досадно на себя’, говоритъ онъ Коврову: съ чего было мн такъ унижаться передъ нимъ, зачмъ было мн себя ругать? Вдь, я что говорилъ то! Что онъ честне насъ всхъ, что намъ совстно смотрть ему въ глаза, что мы разбогатли не безъ ущерба для совсти. Предлагалъ за него тосты: ‘господа, выпьемъ за честнаго человка!’ Говорилъ ему, чтобъ онъ обращался ко мн за деньгами, какъ въ свой карманъ, звалъ его въ гости, кланялся: просилъ его даже жить у меня. Скотина я — больше ничего’. Когда Корпловъ приходитъ къ Потрохову, то этотъ послдній отдаетъ приказаніе принести бутылку хереса своему гостю, оставляетъ его одного и въ конц концовъ посылаетъ ему съ лакеемъ три рубля. Совершенно иного человка авторъ изображаетъ въ фигур Корплова, главнаго дйствующаго лица пьесы. Корпловъ это образованный неудачникъ. ‘Я, говоритъ онъ про себя’, и на свт-то живу не человкомъ, а замсто человка. Я и на служб-то былъ замсто кого то, потому что служилъ исправляющимъ должность помощника младшаго сверхштатнаго учителя приходскаго училища. Прослужилъ я цлыхъ три мсяца, вышелъ въ отставку и аттестатъ два раза терялъ, и живу теперь по копіи съ явочнаго прошенія о пропавшемъ документ. Признаться вамъ сказать, друзья мои и сродники, ужъ начинаю я сомнваться, самъ-то я не копія ли съ какого-нибудь пропавшаго человка’. Корпловъ страдаетъ еще однимъ гршкомъ — запоемъ въ минуту горести. Но это человкъ безусловно честный, въ немъ не умерло сознаніе своего умственнаго превосходства передъ такими проходимцами, какъ Потроховъ. ‘Что это ты выдумалъ, stultissime? говоритъ онъ послднему. Мн милостыньку высылать, гнать меня! Али ты не знаешь, кто я? Вдь я Корпловъ: честный, благородный труженикъ, а не нищій, не шутъ. Ты бы за честь долженъ считать, что старый товарищъ, трудящійся человкъ, не погнушался тобой, глупымъ лежебокомъ. Ты за честь долженъ считать, что я обращался съ тобой, какъ съ равнымъ по образованію, что я попросилъ у тебя одолженія… Ты думаешь, что кто бденъ, тотъ и попрошайка, что всякому можно подавать милостыню. Ошибся милый… Да я… и не хочу быть богатымъ, мн такъ лучше. Ты вотъ и съ деньгами, да не умлъ сберечь благородства, а я мерзъ, зябъ, голодалъ, а все-таки джентльменъ передъ тобой. Приди ко мн, и я приму тебя учтиве, и угощу честнй своимъ трудовымъ хлбомъ! А если теб нужда будетъ, такъ послднимъ подлюсь. Прощай!’
Мы упомянули выше о двухъ пьесахъ третьяго періода дятельности Островскаго, которыя по содержанію относятся къ прошлой жизни русскаго народа. Скажемъ о нихъ нсколько словъ. Пьеса ‘Комикъ XVII столтія’ написана была Островскимъ, по поводу двухсотлтія русскаго театра и представляетъ картину русской жизни того времени, когда по почину боярина Матвева устроенъ былъ при двор театръ, и когда мало-помалу стали у насъ на Руси вводиться иностранные порядки. Само собою разумется, что поклонниковъ иноземщины было тогда еще очень мало, большинство же вооружалось противъ новыхъ порядковъ. Однимъ изъ представителей этого большинства является, въ пьес подьячій приказа Галицкой части, Кириллъ Панкратьевичъ Кочетовъ. Содержаніе пьесы заключается въ слдующемъ: Яковъ, сынъ подьячаго Кочетова, какъ юноша талантливый, завербованъ въ царскіе комедіанты, однако тщательно скрываетъ это отъ самодура отца, который смотритъ на вс иноземныя забавы, какъ на бсовское навожденіе. Соперникъ Якова въ сватовств, подьячій Клушинъ, выдаетъ его тайну. Отецъ выходитъ изъ себя, но въ конц концовъ, какъ служилый человкъ, сдается передъ волей окольничаго Артамона Матвева, говоря ему: ‘сынка привелъ, возьми его, бояринъ, да будетъ онъ царевъ комедіантъ’. Въ ‘Снгурочк‘ Островскій изображаетъ старину народныхъ миическихъ преданій. Интересъ пьесы заключается главнымъ образомъ въ оборотахъ народнаго языка и въ хорахъ, напоминающихъ собою или народныя псни или же ‘Слово о полку Игорев’. Вотъ, напримръ, превосходно написанная псня гусляровъ, которую они поютъ передъ царемъ Берендемъ.
Вщія, звонки струны рокочутъ
Громкую славу царю Берендю,
Долу опустимъ померкшія очи
Ночи
Мракъ безразсвтный смежилъ ихъ навчно.
Зрячею мыслью, рыскучей оглянемъ
Близкихъ сосдей окрестныя царства.
Что мн звенитъ по зар издалече?
Слышу и трубы, и ржанье коней,
Глухо стези подъ копытами стонутъ.
Тонутъ
Въ сизыхъ туманахъ стальные шеломы,
Звонко бряцаютъ колчатыя брони,
Птичьи стада но степямъ пробуждая.
Луки наряжены, тулы открыты,
Пашутъ по втру червленые стяги,
Рати съ заранія по полю скачутъ.
Плачутъ
Жены на стнахъ и башняхъ высокихъ:
Ладъ своихъ милыхъ не видть намъ бол,
Милые гибнутъ въ незнаемомъ пол,
Стоны по градамъ, притоптаны нивы,
Съ утра до ночи и съ ночи до свту
Ратаи черными вранами рыщутъ.
Прышутъ
Стрлы дождемъ по щитамъ вороненымъ,
Гремлютъ мечи о шеломы стальные,
Сулицы сквозь прободаютъ доспхи.
Чести и славы князьямъ добывая,
Ломятъ и гонятъ дружины дружины,
Тончатъ комонями, копьями нижутъ.
Лижутъ
Зври лсные кровавые трупы,
Крыльями птицы побили убитыхъ,
Тугой поникли деревья и травы.
Веселы грады въ стран Бередевъ,
Радостны псни по рощамъ и доламъ,
Миромъ красна Берендя держава.
Слава
Въ роды и роды блюстителю мира!
Струны баяновъ гремть не престанутъ
Славу златому столу Берендя.
‘Самой Снгурочк (слова Ор. Миллера) авторъ пытался придать особый психологическій интересъ, но это, кажется намъ, мене удалось ему, чмъ Жуковскому въ его, въ самомъ дл, очаровательной, получившей отъ него живую душу Ундин. Страшное порожденіе Дда Мороза и Весны Красной, т. е. свтлой, но не теплой весны нашего Свера, Снгурочка исполнена чарующей красоты, но лишена того внутренняго тепла, которымъ только и придается красот жизнь’.
Симпатичными чертами обрисованы у Островскаго два женскихъ типа въ пьесахъ: ‘ Сердце не камень‘ и ‘Не отъ міра сего’. Въ первой пьес проводится та идея, что только тотъ иметъ право быть богатымъ, кто уметъ распоряжаться своимъ богатствомъ на пользу ближняго. Предъ нами простая, добрая женщина, молодая жена безобразно дикаго купца, Вра Филипповна Каркунова. Она пошла замужъ за старика, примирилась съ этимъ, ради бдныхъ, сдлавшихся ея друзьями, необходимостью ея сердца, которое, не испытавъ любви къ мужчин, испытывало любовь ко всмъ страдальцамъ. Вра Филипповна, далекая отъ всякихъ соблазновъ, живетъ въ дом стараго мужа боле уединенною жизнью, чмъ можно жить въ монашеской келіи. ‘Я живу какъ въ раю’, говоритъ она съ полнымъ убжденіемъ. что лучшей жизни нтъ и быть не можетъ. Въ сценахъ ‘Не отъ міра сего’ (это было послднее произведеніе Островскаго) идеальною женскою личностью является Ксенія Васильевна Кочуева, вышедшая замужъ за порядочно таки безпутнаго человка. Это живое олицетвореніе кротости и смиренія. ‘Кроткая женщина’, говоритъ Кочуева, не столько радуется тому, что ее любятъ, сколько торжествуетъ, что родъ людской еще не совсмъ палъ, что не одна красота, а и скромное, любящее сердце могутъ найти себ оцнку. Это святое, духовное торжество, это ни съ чмъ несравнимая радость побды добра и честной жизни надъ зломъ и развратомъ. Ну, вотъ, и посудите теперь, честноли обмануть такую женщину… У страстной, энергической женщины явится ревность, она отомститъ или мужу, или соперниц, для оскорбленнаго чувства найдется выходъ, а кроткая женщина и на протестъ не ршится, для нея все это такъ гадко покажется, что она только уйдетъ въ себя, сожмется, завянетъ’. Этими словами Кочуева, какъ нельзя лучше обрисовываетъ самое себя. Въ образ ея Островскій прекрасно выражаетъ любящую, всепрощающую душу женщины.

3. Характеристика и значеніе литературной дятельности Островскаго.

Изъ обзора тхъ явленій и характеровъ, которые составляютъ содержаніе произведеній Островскаго, видно, что кругъ его наблюденій и поэтическаго творчества отличался замчательною широтою и разнообразіемъ и далеко не ограничивался только воспроизведеніемъ одного самодурства съ его оттнками. Отъ содержанія произведеній Островскаго обратимся къ характеру его поэтическаго творчества, къ опредленію того значенія, которое этотъ писатель иметъ въ исторіи русской литературы.
Вся новйшая русская литература, какъ извстно, ведетъ свое начало отъ Гоголя, создавшаго новое направленіе, которое выразилось, главнымъ образомъ, въ воспроизведеніи жизни, какъ она есть, безъ всякаго фантастическаго элемента. Къ числу послдователей Гоголя въ этомъ отношеніи, мы должны отнести и Островскаго. Надо замтить, однако, что, выходя изъ школы Гоголя, каждый изъ его талантливыхъ послдователей являлся въ то-же время и самобытнымъ творцомъ, создавалъ произведенія, которыя хотя и вытекали изъ направленія, начатаго Гоголемъ, тмъ не мене вносили въ нашу литературу много новаго и оригинальнаго. То-же надо сказать и объ Островскомъ. Общаго между нимъ и Гоголемъ только то, что и у того и у другого сюжеты комедій берутся изъ жизни людей средняго круга, мщанства, купечества и мелкаго чиновничества, а затмъ ихъ драматическія произведенія рзко отличаются, какъ по манер изображенія жизни, такъ и по отношенію автора къ воспроизводимымъ имъ явленіямъ и характерамъ.
Отличительною чертою комедій Гоголя является смхъ, проходящій по всей пьес отъ начала до конца, при чемъ нельзя не видть въ нихъ желанія автора осмять то или другое дйствующее лицо, въ этомъ смх незамтно и тхъ невидимыхъ міру слезъ, которыми проникнуты вс другія произведенія Гоголя, какова, напримръ, поэма ‘Мертвыя души’. Ничего подобнаго нтъ въ комедіяхъ Островскаго. Въ его отношеніяхъ къ дйствующимъ лицамъ не замчаемъ мы смха: выводя на сцену цлый рядъ героевъ и героинь съ ихъ интересами и стремленіями, авторъ самъ остается совершенно въ сторон, и они сами по своей вол говорятъ и дйствуютъ такъ, какъ это бываетъ въ самой жизни. Островскій, какъ и Гогоголь, писатель-реалистъ. Но и по отношенію къ реальности Островскій внесъ много такого, что придаетъ самобытный характеръ его произведеніямъ и указываетъ на ихъ огромное значеніе не только въ русской, но, пожалуй, и во всеобщей словесности. Сюжеты пьесъ Островскаго всегда отличаются замчательною простотою. ‘Во всхъ почти его комедіяхъ (слова Е. Утина) дйствіе развивается, какъ нельзя боле естественно, безъ всякой натяжки, концепція дйствующихъ лицъ, ихъ взаимныхъ отношеній, цлаго плана комедіи такъ свободно вытекаетъ изъ самой жизни, носитъ на себ характеръ такой правды, что вы поневол чувствуете, что происходящее передъ вами есть въ самомъ дл жизнь, безъ всякихъ прикрасъ, безъ всякаго ложнаго вымысла, безъ всхъ тхъ вычурностей, которыми надляютъ русскую жизнь писатели, не одаренные такимъ поразительнымъ чутьемъ, такимъ инстинктивнымъ пониманіемъ, такою глубокою правдой — какъ Островскій’. Островскій никогда не прибгаетъ къ эффектамъ, къ чему такъ бываютъ склонны даже выдающіеся драматурги. Это отсутствіе эффектовъ выражается, напримръ, въ заключительныхъ сценахъ его пьесъ, онъ не заканчиваетъ пьесу какимъ нибудь сильнымъ драматическимъ моментомъ, но продолжаетъ ее дале, и часто драма кончается самымъ простымъ разговоромъ или монологомъ. Такъ комедія ‘Бдная невста’ заключается бесдою двухъ глазющихъ на свадьбу бабъ, между тмъ, какъ финалъ четвертаго дйствія полонъ потрясающаго элемента, и писатель, ищущій эффектовъ, непремнно имъ бы и закончилъ пьесу, исключивъ пятый актъ, который, рисуя картину сговора, почти ничего новаго не вводитъ въ драм. Тоже-же мы видимъ въ комедіи ‘Свои люди сочтемся’.
Правда жизни, врность дйствительности составляютъ отличительную черту. произведеній Островскаго. Нкоторые изъ критиковъ упрекали Островскаго въ случайности развязокъ въ его комедіяхъ. Дйствительно, примры этой случайности встрчаются во многихъ произведеніяхъ нашего драматурга, такъ, въ комедіи ‘Бдность не порокъ’ участь героини Любови Гордевны ршается случайнымъ вмшательствомъ Любима Торцова, и если бы не это вмшательство, то Любовь Гордевна должна была бы навсегда разстаться съ любимымъ ею Митей и сдлаться женою ненавистнаго Коршунова. Упреки выходили со стороны тхъ критиковъ, которые, во что бы то ни стало, хотли произведенія искусства подчинить извстнымъ схоластическимъ требованіямъ. Между тмъ у Островскаго, случайность развязки очень просто объясняется желаніемъ сохранить правду жизни, гд за частую случайное обстоятельство, иметъ ршающее значеніе, мало было бы естественности, если бы въ пьес все было строго соображено, все развивалось бы изъ одной точки, съ логической необходимостью. Такъ понималъ это дло и Островскій, какъ художникъ. Стремясь къ воспроизведенію жизненной правды, онъ и въ данномъ случа остается врнымъ этому принципу, случайность развязки, тмъ боле, естественна въ обществ людей, у которыхъ нтъ собственно опредленной логики, у которыхъ вс поступки вытекаютъ по капризу, какъ это мы видимъ у большинства самодуровъ — купцовъ.
Въ изображеніи различныхъ явленій человческой жизни нашъ драматургъ сохраняетъ высокое безпристрастіе, онъ подобенъ въ этомъ случа лтописцу Пимену, который, какъ дьякъ, посдвшій въ приказахъ, равнодушно внималъ добру и злу, не вдая ни жалости ни гнва. Дйствительно, ни того ни другого чувства вы не увидите у Островскаго: онъ никого не караетъ и никого не милуетъ. Представляя, напримръ, въ смшномъ вид Бальзаминова, ищущаго богатой невсты, поэтъ изображаетъ еге такъ, съ такимъ добродушнымъ юморомъ, что зритель не только не обнаруживаетъ презрнія къ этому человку, но, напротивъ, чувствуетъ, къ нему, къ этому ничтожному существу, какую-то симпатію и радуется, когда Бальзаминовъ наконецъ достигаетъ своей цли, находитъ вожделнное счастіе. Самые самодуры, изображенные Островскимъ, не озлобляютъ зрителя, ибо онъ въ нихъ видитъ продуктъ извстной среды, неправильнаго воспитанія, продуктъ той непроглядной тьмы, которая установилась, благодаря царившимъ въ ихъ сред домостроевскимъ традиціямъ. Островскій не былъ человкомъ партіи, онъ одинаково безпристрастно относился и къ традиціямъ древне-русскаго быта и къ людямъ, воспитавшимся, подъ вліяніемъ новыхъ западноевропейскихъ модныхъ вяній. Несправедливо, поэтому оцнивали дятельность Островскаго критики славянофильскаго и западническаго направленія. Славянофилы, въ начал дятельности Островскаго, были въ восторг отъ его произведеній и провозгласили его поклонникомъ благодушной русской старины. Славянофильской критик пришлось однако скоро разочароваться въ Островскомъ, по крайней мр она была недовольна тмъ, что, по ея мннію, онъ будто бы началъ отступать отъ основъ ихъ школы. Это обстоятельство, безъ сомннія, вызывалось безпрестрастнымъ отношеніемъ драматурга къ традиціямъ и характерамъ отжившей культуры: глубоко вруя въ правду жизни, онъ не скрывалъ недостатковъ старозавтныхъ людей и не думалъ вовсе рисовать ихъ въ идеальныхъ краскахъ, какъ образецъ совершенства. Критики западническаго направленія, съ своей стороны, также впадали въ ошибки, оцнивая дятельность Островскаго, съ точки зрнія своихъ принциповъ. Односторонность критики этого направленія выразились, главнымъ образомъ въ томъ, что она смотрла на Островскаго, какъ на обличителя русской жизни, какъ на писателя, который будто бы съ намреніемъ старается отдать преимущество старымъ людямъ передъ новыми, напримръ въ комедіи ‘Не въ свои сани не садись». Ничего подобнаго нтъ, какъ въ этой пьес, такъ и въ другихъ произведеніяхъ Островскаго: изображая людей, живущихъ по старин, онъ, какъ мы уже сказали, рисуетъ ихъ во всей ихъ правд, съ ихъ хорошими и дурными сторонами, поступокъ же Бородкина, въ которомъ критика видла лишь натяжку съ цлью будто бы наградить эту личность всевозможными добродтелями, просто объясняется ея честною и глубокою натурою, которая можетъ проявляться въ различныхъ слояхъ общества независимо отъ образованія. Несмотря на сочувствіе къ принципамъ образованной молодежи, представленной въ комедіи ‘Доходное мсто’, Островскій, однако, остался въ предлахъ естественности, сохранилъ безпристрастіе: онъ не сдлалъ изъ Жадова героя, онъ спустилъ его съ пьедестала, на которомъ является эта личность въ первыхъ сценахъ, а это прямо говоритъ о сил таланта нашего драматурга, о той художественной правд, которая удерживала его отъ увлеченія тенденціею.
Самая постройка пьесъ Островскаго носитъ на себ печать самобытности и оригинальности. Он называются у него комедіями или драмами, но въ сущности, по справедливому мннію г. Скабичевскаго, эти названія ни мало не соотвтствуютъ характеру пьесъ Островскаго, и въ этомъ отношеніи Добролюбовъ весьма мтко назвалъ ихъ ‘пьесами жизни, гд возвышенное зачастую идетъ рука объ руку съ низкимъ, смшное и великое перемшивается въ самомъ пестромъ хаос. ‘Цль истинно реальной сцены’, говоритъ г. Скабичевскій, ‘заключается не въ томъ, чтобы непроходимою стною отдлять различныя контрасты жизни, какъ это длала старинная сцена, а чтобы показывать намъ радужную игру жизни, во всхъ прихотливыхъ комбинаціяхъ ея безконечно сложныхъ элементовъ. Это именно мы и видимъ въ пьесахъ Островскаго.
Достоинство Островскаго, какъ писателя, заключается не въ одномъ только умньи рисовать бытовыя картины русской жизни. Помимо этого Островскій отличается еще и тмъ, что превосходно знаетъ натуру человка, уметъ врно схватить черты развитія того или другого чувства, подмтить душевную борьбу, которая остается часто незамтною для простыхъ смертныхъ. У него есть пьесы, отличающіяся замчательнымъ анализомъ чисто психологической задачи: такова, напримръ, пьеса ‘Не было ни гроша да вдругъ алтынъ’, гд представлена фигура скареда съ его мрачной маніей и отвратительнымъ себялюбіемъ, или, комедія ‘Пучина’, въ которой, въ образ героя Кисельникова, наглядно обрисовывается нравственное паденіе добродушнаго, но слабаго и безхарактернаго человка. Относительно изображенія характеровъ у Островскаго надо вообще замтить слдующее: у него нтъ людей, которые обладали бы сильными страстями, какъ это мы видимъ, напримръ, у Шекспира, но вс характеры у нашего драматурга правдиво жизненны, у него нтъ лицъ ходульныхъ, напротивъ, вс его герои и героини обладаютъ такими качествами, которыя каждый изъ насъ можетъ наблюдать и видть въ самой дйствительности, и не заключаютъ въ себ ничего карикатурнаго.
Наконецъ, особенность произведеній Островскаго заключается въ ихъ народности. Народность, по мннію Аполлопа Григорьева, понимается въ литератур въ двоякомъ значеніи: въ тсномъ и обширномъ. Въ тсномъ смысл литература бываетъ народная, когда она или приноравливается къ понятіямъ неразвитой массы для ея воспитанія, или изучаетъ эту массу, ея нравы, обычаи, языкъ съ цлью ознакомить со всмъ этимъ людей развитыхъ, но незнакомыхъ съ народнымъ бытомъ. Въ обширномъ смысл литература бываетъ народна тогда, когда она отражаетъ взглядъ на жизнь, свойственный всему народу, опредлившійся только съ большею точностью и полнотою въ произведеніяхъ художника, когда она создаетъ типы, цльно воспроизводящіе т или другія стороны народной личности, при чемъ выражаетъ все это языкомъ, общимъ всему народу, а не такимъ, который составляетъ принадлежность одной какой-нибудь мстности. Во второмъ смысл ‘народный’ часто замняется словомъ ‘національный’. Въ примненіи къ произведеніямъ Островскаго слово ‘народный’ надо понимать въ смысл ‘національный’. Особенность творчества Островскаго заключается въ созданіи народныхъ русскихъ типовъ и въ отношеніи къ нимъ самого автора. Въ своихъ типахъ Островскій уметъ подмтить коренныя основы русскаго быта, черты его особеннаго пониманія правды жизни, а также и уклоненія отъ нихъ. Такъ, напримръ, въ проступк Бородкина прекрасно выражено характеристическое свойство русскаго народа. Русскій человкъ скоръ на прощеніе, душа его склонна проявлять чувство великодушія къ виновному, если послдній вытерплъ не только тяжелое, но и позорное наказаніе, и эту черту Островскій художественно воплотилъ въ личности Бородкина, подающаго руку помощи обманутой двушк. Кром того, главнйшее свойство народности Островскаго выразилось въ его благодушномъ, гуманномъ отношеніи къ явленіямъ жизни. Изображая въ своихъ пьесахъ міръ пороковъ и слабостей, обрисовывая людей, отступающихъ отъ законовъ нравственности, Островскій, какъ поэтъ, никогда не впадаетъ въ мрачный тонъ и подобно Пушкину находитъ утшеніе въ красот и гармоніи Божьяго міра. Въ драм ‘Грхъ да бда на кого не живетъ’ на слова Аони, что ему все надоло, слпой ддушка Архипъ отвчаетъ: ‘Оттого теб не мило, что ты сердцемъ непокоенъ. А ты, гляди чаще, да больше на Божій міръ, а на людей то меньше смотри, вотъ теб на сердц и легче будетъ. И ночи будешь спать, и сны теб хорошіе будутъ сниться… Красенъ Аоня, красенъ Божій міръ!.. Вотъ теперь роса будетъ падать, отъ всякаго цвта духъ пойдетъ, а тамъ звздочки зажгутся, а надъ звздочками, Аоня, нашъ Творецъ милосердный. Кабы мы получше помнили, что Онъ милосердъ, сами были бы милосердне’. Такою жизнерадостностью, рядомъ со всми ужасами и пошлостями людской жизни, проникнуты вс произведенія нашего драматурга. Такой же взглядъ высказываютъ у него и такіе люди, для которыхъ жизнь не представляла ничего свтлаго и отраднаго, таковъ, напримръ, несчастный Корпловъ въ ‘Трудовомъ хлб’. Онъ потерялъ единственную радость въ лиц племянницы Наташи, которая выходитъ замужъ, ему предстоитъ тяжелое будущее съ нуждою и невзгодами, но, тмъ не мене, и этотъ человкъ славитъ жизнь. ‘Да разв жизнь-то’, говоритъ онъ, ‘мила только деньгами, разв только и радости, что въ деньгахъ? А птичка-то поетъ, чему она рада, деньгамъ что ли? Нтъ, тому она рада, что на свт живетъ. Сама жизнь-то есть радость, всякая жизнь и бдная и горькая,— все радость. Озябъ, да согрлся, вотъ и радость! Голоденъ, да накормили,— вотъ и радость! Вотъ я теперь бдную племянницу замужъ отдаю, на бдной свадьб пировать буду,— разв это не радость! Потомъ пойду по блу свту бродить, отъ города до города, по курнымъ избамъ ночевать (поетъ и пляшетъ) ‘. Островскій (слова А. Незеленова) смотрлъ на жизнь спокойно, безпристрастно, благодушно, взглядомъ здоровымъ, безъ увлеченія бурными страстями, безъ идеализированія приподнятыхъ, или болзненныхъ чувствъ, безъ крайняго отрицанія, и въ то же время съ юморомъ трезваго ума, здраваго русскаго смысла. Притомъ въ первыхъ же своихъ созданіяхъ, онъ заявилъ себя поэтомъ жизни, а не ея обличителемъ и карателемъ. Онъ смялъ и казнилъ, судомъ поэтической правды, самодурство народнаго быта, но онъ же съ глубокимъ сочувствіемъ изобразилъ намъ и всю поэзію этого быта, его врованій и обычаевъ, и человческихъ отношеній и чувствъ’.
Итакъ, раскрытіе коренныхъ основъ народной русской жизни, созданіе типовъ, превосходно обрисовывающихъ складъ нашего общества въ различныхъ его слояхъ, яркое и правдивое нравственное ихъ освщеніе, наконецъ выразительный и живой языкъ, передающій самые тонкіе оттнки народной русской рчи,— вотъ т главнйшія заслуги Островскаго, благодаря которымъ имя этого самобытнаго художника должно занимать въ исторіи отечественной словесности такое же видное мсто, какое занимаютъ въ ней имена Грибодова и Гоголя.
Бураковский Александр Захарович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Бураков А. З.: биографическая справка, Бураковский Александр Захарович, Год: 1989
  2. Плакат на Западе, Тугендхольд Яков Александрович, Год: 1928
  3. Венгерская грамматика…, Чернышевский Николай Гаврилович, Год: 1855
  4. Шарлотта Бронте: биографическая справка, Бронте Шарлотта, Год: 1962
  5. Николай Михайлович Карамзин, Бубликов Моисей Аркадьевич, Год: 1913
  6. Стихотворения Франца Преширна, Корш Федор Евгеньевич, Год: 1901
  7. История русской литературы в очерках и биографиях. Часть 1. Древний период, Полевой Петр Николаевич, Год: 1883
  8. Салон 1824 г, Стендаль, Год: 1824
Электронная библиотека