‘Міръ Божій’, No 5, 1898
А. Додэ. Опора семьи. Роман. Перевод с французского С. Леонтьевой. 1898 г, Доде Альфонс, Год: 1898
Время на прочтение: 4 минут(ы)
А. Додэ. Опора семьи. Романъ. Переводъ съ французскаго С. Леонтьевой. 1898 г. Спб. Ц 1 р. ‘Опора семьи’ — послднее произведеніе покойнаго французскаго писателя, который на ряду съ Золя и Мопассаномъ составлялъ славу французской литературы за послднюю четверть вка. Романъ этотъ во многомъ уступаетъ прежнимъ произведеніямъ Додэ. Въ немъ преобладаютъ присущія этому писателю слабыя черты: сентиментальность, слабыя попытки къ юмору, столь вообще несвойственному французскому уму, поверхностность наблюденій и непониманіе соціальныхъ отношеній.
Талантъ Додэ вообще не великъ по объему. Ему всегда была чужда общественная жизнь, въ которой онъ не умлъ разбираться, не видлъ смысла въ борьб ея интересовъ и ненавидлъ всякое сильное проявленіе. Додэ писатель до крайности субъективный. Онъ мечтатель, сентиментальный и узкій, которому высшій идеалъ жизни представлялся въ вид тихой сладкой дремы, вдали отъ шумнаго свта, въ комфортабельномъ уединеніи, подъ защитой крпкой власти какого-нибудь Луи Бонапарта. Лучшія его воспоминанія относится къ незабвенному времени этого ‘великаго преступника’, по опредленію Виктора Гюго, и посл паденія имперіи Додэ въ своихъ романахъ, гд только могъ, кстати и некстати пиналъ республику, по его мннію, источникъ всяческихъ золъ, обуревающихъ Францію И въ послднемъ роман онъ тоже не удержался, чтобы не напасть на ненавистную ему республику, которая ‘губитъ Францію’. Для вящшаго эффекта эти слова онъ вкладываетъ въ уста ‘республиканца 48 года’, по мннію котораго ‘орудія республики были превосходны, но мы ихъ испортили’, и для исправленія надо ‘прежде всего закрыть на два года палату. Французы за это время поищутъ себ жизненныхъ припасовъ гд-нибудь помимо государственной кладовой’,— напр., въ объятіяхъ новаго Бонапарта, въ род Буланже или одного изъ представителей ‘de la grande arme’, столь доблестно сражавшихся противъ Золя.
Насколько узка общественная сфера, въ которой вращался всю жизнь Додэ, настолько же узка сфера, въ которой вращается его талантъ, рдко выходившій за предлы семейныхъ и чисто личныхъ отношеній. У Додэ нечего искать широкихъ картинъ жизни цлыхъ классовъ, какъ у Золя въ его ‘L’Assomoire’, въ ‘Жерминал’ или въ послднихъ произведеніяхъ — ‘Лурдъ’ и ‘Парижъ’. Золя можно не любить, не соглашаться съ его подчасъ узко-идейнымъ направленіемъ, но нельзя не признать въ немъ огромной силы, которая чувствуется въ грандіозномъ размах его таланта. Ничего подобнаго у Додэ, который живописуетъ маленькія страстишки маленькихъ людей, живописуетъ иногда безподобно, но всегда мелко, неглубоко, несильно. Онъ въ полномъ смысл миніатюристъ. Все смьное его отталкиваетъ, его излюбленные герои — слабые, благодушные люди, добренькіе, пошленькіе и скучненькіе. Познакомившись съ ними, вы тотчасъ ихъ забываете, ни одинъ не вржется вамъ въ память неизгладимыми чертами. Читать его можно не безъ пріятности, но едва ли кому доставитъ удовольствіе вновь перечитать его ‘Набоба’, ‘Жака’, ‘Фромона младшаго и Рислера старшаго’ и др. Тмъ боле, что онъ крайне однообразенъ и у него постоянно повторяются одни и т же типы, которыхъ немного: съ одной стороны слабые, безхарактерные люди, эгоисты до мозга костей, не имющіе достаточной силы, чтобы бороться со зломъ и страдать въ защиту добра, вчно колеблющіеся и всегда пакостничающіе, съ другой — безхитростные, прямые, сильные физически, но слабые умомъ добряки, которыхъ онъ противопоставляеіъ первымъ, какъ идеалъ. Первый разъ созданные имъ въ ‘Фромон младшемъ Рислер старшемъ’, эти два типа повторяются затмъ до безконечности. То же самое и въ его женскихъ характерахъ, представляющихъ или кокотку, или преисполненную всяческихъ добродтелей невинность, скучную, глупую и нелпую. Проникнутый буржуазной, чисто французской моралью, Додэ слащаво склоняется предъ семейными добродтелями, не находитъ достаточно сладкихъ эпитетовъ, когда описываетъ домашній очагъ, и тутъ же со вкусомъ, ‘многочастне и многообразно’ рисуетъ фривольныя сценки, въ которыхъ, какъ истый французъ, знаетъ толкъ. Въ его манер писанія есть что-то диккенсовское, только безъ здороваго юмора геніальнаго англичанина, безъ его прямоты и глубокой проникающей Диккенса нравственной чистоты. По существу Додэ — большой лицемръ, и, казвя гршки, онъ иметъ такой видъ, что читателя беретъ невольное сомнніе, такъ ли ужъ авторъ ненавидитъ грхъ.
Въ послднемъ его произведеніи ‘Опора семьи’ вс отрицательныя стороны Додэ усилились, видно паденіе таланта, какая-то усталость, что особенно чувствуется по мр приближенія къ концу. Содержаніе романа крайне незамысловато. Простой и благодушный человкъ, запутавшись въ длахъ и не видя ни откуда помощи, ршается покончить съ собой, въ надежд, что друзья, въ виду такого трагическаго конца, поддержатъ его семью и помогутъ встать на ноги его старшему сыну, на котораго онъ смотритъ, какъ на ‘опору семьи’. Такъ продолжаетъ смотрть на него и вся осиротвшая семья, и самъ будущій возстановитель добраго имени семьи того же мннія. Вс жертвуютъ ради него всмъ, чмъ могутъ, а ‘опора семьи’ благосклонно принимаетъ эти жертвы, въ твердой увренности, что такъ и должно, ибо онъ — ‘опора семьи’. Эгоистъ до мозга костей, мелочной, сентиментальный, тщеславный, слабовольный, съ громаднымъ самомнніемъ, онъ ничего не даетъ и только отъ всхъ беретъ, въ наивной увренности, что онъ тмъ не мене — столпъ, на которомъ все держится и отъ котораго все зависитъ. На дл же истиннымъ возстановителемъ имени является его младшій брать, простякъ и работяга, который обожаетъ старшаго брата, преклоняется предъ нимъ и свято чтитъ въ немъ ‘опору семьи’. Его слпота и глупость въ этомъ отношеніи настолько же безграничны, насколько высока самоувренность старшаго брата. Какъ водится въ любомъ французскомъ роман, атмосфера все время наполнена любовью, сценки паденій съ одной стороны,— въ чемъ отличается старшій братъ, у котораго сразу дв любовницы, съ другой — чистаго платоническаго обожанія, которому предается младшій. Припутана ради сумбура русская нигилистка, французскій шпіонъ, убійство ‘важнаго’ русскаго генерала, и прочая дребедень, мало интересная по существу и ни мало не вяжущаяся съ исторіей ‘опоры семьи’. Въ конц концовъ, эгоистъ вдругъ, къ великому удивленію читателя, усматриваетъ всю неказистость своего поведенія, проявляетъ великодушіе, неизвстно откуда у него объявившееся, и открыто заявляетъ, что истинной ‘опорой семьи’ былъ и есть младшій брать, которому и надлежитъ честь и хвала, и скромно, но съ достоинствомъ идетъ отбывать солдатчину вмсто младшаго. Дланность такого конца поразитъ и самаго невзыскательнаго читателя.
Переживутъ ли Додэ его творенія? Мы думаемъ не на долго. Онъ не создалъ ни одного безсмертнаго типа, не далъ ничего яркаго, новаго, что открыло-бы намъ еще одну тайну человческой души. Онъ — писатель исключительно своего времени, и если наканун двадцатаго вка имъ зачитывались вмст со всми этими Прево, Бурже, Родами, Жинами, Маргаритами, то двадцатое столтіе врядъ-ли его вспомнитъ черезъ какой нибудь одинъ — другой десятокъ лтъ. Самое оригинальное его произведеніе ‘Тартаренъ изъ Тараскона’ не долговчно, благодаря преобладанію шаржа, утрировки, что можетъ смшить и только, а смхъ для смха замираетъ тотчасъ, какъ раздался, и не можетъ увковчить ничьего имени. И имя Додэ врядъ ли займетъ мсто въ Пантеон французской литературы на ряду съ Бальзакомъ, Флоберомъ, Золя и Мопассаномъ.
Даже какъ стилистъ Додэ не выдающаяся сила. Его стиль мягокъ, расплывчатъ, онъ напоминаетъ акварель по нжности тоновъ, но въ немъ нтъ яркости, опредленнности и крпости масляныхъ красокъ, прочныхъ, способныхъ пережить вка. Онъ даже бываетъ нердко манеренъ, почти жеманенъ,— до того онъ выдланъ и утонченъ. Извстно, что Додэ передлывалъ и переписывалъ по нскольку разъ свои произведенія, старательно отдлывая каждую фразу. Но въ этой отдлк не видно работы Флобера, тягостной, полной почти родовыхъ мукъ, съ которыми этотъ титанъ выковывалъ изъ неподвижнаго человческаго языка слова, подобныя молніямъ, освщающимъ съ ослпительныхъ блескомъ мракъ окружающей ночи. Языкъ Додэ, при видимой простот, въ сущности вычуренъ, весь въ завитушкахъ и украшеніяхъ, почему его легко переводить, что не мало способствовало распространенности его переводовъ. Тогда какъ Флобера могъ переводить съ успхомъ разв Тургеневъ, Додэ въ состояніи перевести даже г-жа Леонтьева, переводъ которой, впрочемъ, досадно плохъ и тяжелъ мстами.