А. Андреев (Андрей Волховской). Вместо венка, Андреев Леонид Николаевич, Год: 1919
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Оригинал находится здесь: ‘Известия’, 13 сентября 2004 г.
Исполняя просьбу редакции — написать несколько слов о брате моем, ныне
умершем писателе Леониде Николаевиче Андрееве, — я далек от мысли касаться
его литературного наследия. Это дело критики. В этом отношении я могу
только сказать, что все его произведения являются не более как слабым
отблеском, невнятным эхом тех внутренних бурь, которые волновали его живую,
вечно мятущуюся душу.
В годы, предшествовавшие войне, глубоко изменилось миросозерцание
писателя. Это новое отношение к жизни явилось не вдруг, оно было
результатом всех его страстных исканий, оно явилось, когда пройден им был и
посильно, для себя, освещен весь трагический мрак смутного, временного,
полного страданий и противоречий, земного предельного бытия.
‘Смерти не существует’ — вот то новое, что могло в дальнейшем стать
основою его будущих произведений.
Мне памятен момент, когда впервые он сказал себе это новое.
Мы были на море, в шхерах. Было солнечное утро и обновленным, светлым,
безгранично радостным казался мир. Тихо колыхался на якоре, на голубой
утренней волне, мотор. Механик уехал на берег, на остров, и я один сидел на
кокпите (видимо, имеется в виду морская яхта Л. Андреева ‘Далекий’. —
ред.), ожидая пробуждения брата. Он вышел из каюты особенно радостным и с
особым, свойственным ему вниманием стал смотреть в сияющее море.
— Это удивительно, — сказал он, наконец отрываясь, — я проснулся со
словами: ‘и поэтому смерти не существует’. Смотрю на море и чувствую то же
самое: и поэтому смерти не существует. Сна же припомнить не могу, помню
только всю силу, всю неопровержимость того, что привело меня к этой
фразе…
В дальнейшем он постоянно в разговорах возвращался к этому новому и
смеялся над тем ярлыком ‘пессимиста’, который навесила на него критика. Но,
смеясь, в то же время переживал своеобразную драму художника, о которой сам
он говорил так:
— Я пишу уже пятнадцать лет. Как с классной доски, на которой много
писалось, невозможно стереть следы мела, так невозможно и мне, в новых
работах, стереть следы того, что было написано раньше. Меня продолжают
именовать пессимистом — определение, которое звучит теперь уже для меня
впустую, — и они как будто бы и правы. Но — одновременно и не правы, так
как весь вопрос сводится здесь исключительно к закону косности, победить
который — задача, стоящая теперь передо мною…
Андреев умер, и тысячи верст отдаляют нас от того гроба, в который
положен он на чужбине. И разрозненное, разрушенное революционной грозою, не
в силах общество отдать усопшему последней дани…
Жестокое одиночество в жизни — вот то, что было уделом Леонида
Андреева. Оно было тем ‘роковым’, что лежит, по слову Некрасова, в судьбе
русского писателя, оно убивало его, как убивала ‘роковая’ нищета
Достоевского, как ‘роковая’ чахотка убивала Надсона. Сидевшие по своим
политическим и литературным ячейкам, смотревшие по своим ‘направлениям’,
замкнутые в стенах своих ‘школ’, деятели искусства и политики, надев на
себя правоверные шоры, не рисковали приближаться в них к писателю — слишком
беспокойному, слишком независимому, слишком беспощадному ко всякой
нарочитой узости и усыпляющему доктринерству. И если нужно было, в силу
партийных соображений, молчать о писателе — молчали скопом, всем
‘направлением’, всею ‘школою’, и если нужно было на него напасть — скопом
же и нападали.
…Поздний ноябрьский вечер. В глухом осеннем ненастье, среди темных
спящих финских лачуг, горя огнями, возвышается исполином над морем
‘андреевская’ дача. Когда-то, когда строилась она, когда выстроилась, и
плотник в восторге пробежал, балансируя, по карнизу семисаженной башни —
какое было торжество, ‘как пышно’ было, ‘как богато’! Рассчитанные на
приезжающих комнаты, рассчитанные на гостей лодки и лыжи, огромный кабинет,
огромная столовая… Но что-то тихо, что-то слишком уж тихо в огромном
доме. Уже месяцы не переступала чужая нога порога андреевского дома…
‘Приезжай, необходимо’, — телеграфирует мне писатель в Москву и, когда
приезжаю я, находит еще силы в себе шутить. Но какая невеселая и страшная
шутка!
— Я было думал, — шутит он, — нанять какого-нибудь финна, пусть вечер
сидит, все-таки — не один…
Но, конечно, не брат, не мать и не жена могли дать писателю той
атмосферы, которою дышат таланты. Я помню эти долгие вечера вдвоем, в
огромном кабинете. Я сижу и слушаю, а он говорит, и все то, что и как он
говорит, вызывает во мне дикое изумление: почему я один, почему нет вокруг
огромной аудитории, жадно ловящей откровения богатой мысли?
Увлекаясь импровизацией, углублением темы, он забывался. А ночью,
когда расходились, я слушал торопливую беготню и хлопанье дверей: то
начинался очередной сердечный припадок…
Мы всегда чувствовали себя миллионерами. Мы никогда не щадили наших
талантов. Только над гробом, только над свежевырытою могилой привыкли мы
задумываться над потерей, над смыслом постигшей нас утраты. Здесь, впервые,
критически вглядываемся мы в свое отношение к человеку при жизни…
Вихрем огромных событий разметана русская общественность. Ныне, после
жестоких испытаний, она возрождается под новым знаком — под знаком
понимания и признания ценности всего и всякого нашего национального
достояния. И это в горький час утраты дает надежду и уверенность в том, что
навсегда исчезнет из жизни наших людей, мысли и сердца то роковое, что
вечно делало их жизненный путь крестным путем на Голгофу…
Источник:
‘Единая Россия’. Издание военно-экономического общества. Омск. 1919.
No 7. Печатается с сокращениями.
Публикуемая ныне статья Андрея Андреева о своем брате появилась в
омской ‘белой’ газете ‘Единая Россия’ в 1919 году. С тех пор не
публиковалась. Ее отыскал ныне покойный исследователь творчества Леонида
Андреева Вадим Чуваков.
Никому в голову не приходило, что поэт Андрей Волховской приходится
родным братом известному писателю Леониду Андрееву. Он не завидовал
Леониду, просто любил его. И сознательно оставался в тени. 12 сентября 1919
года Леонид Андреев умер. Как написано в советских энциклопедиях — в
эмиграции. ‘Эмиграцией’ была дача на территории Финляндии. Андрей Андреев в
это время был далеко — ушедший на фронт еще в 1914-м, он воевал в армии
Колчака.
Белый офицер Андреев не знал, не читал статей-воззваний, которые в
отчаянии писал его брат. Писал, пытаясь силой своего слова образумить
сходящую с ума, разорванную на кровоточащие куски страну. Узнав о смерти
брата, Андрей Андреев впервые раскрыл для читателя свое родство с великим
писателем. Он написал… нет, не некролог, скорее, раздумья — и о брате, и
о судьбах дорогого обоим Отечества. Андрей Андреев был расстрелян красными
в 1920 году. Точная дата гибели неизвестна.