Воспоминания о Буслаеве
Воспоминания о Буслаеве
I
I
II
II
III
III
……………………………………………………………….
А. А. Танков. Воспоминания о Буслаеве, Буслаев Федор Иванович, Год: 1897
Время на прочтение: 17 минут(ы)
А. А. Танков
Перед моими глазами находится фотографическая группа профессоров историко-филологического факультета Московского университета 1876-1880 годов: С.М. Соловьев, Н.С. Тихонравов, Н.А. Сергиевский, В.И. Герье, М.М. Троицкий, Н.А. Попов, А.М. Иванцов-Платонов, В.Ф. Корш, А.И. Чупров, Ю.Ф. Фелькель, И. В. Цветаев, A.Н. Шварц, А.А. Герц, Ф.И. Буслаев, И.Ф. Миллер, B.Г. Зубков, Г.А. Иванов, А.Л. Дювернуа, П.Г. Виноградов, В.О. Ключевский, Н.И. Стороженко, Ф.Ф. Фортунатов… Сколько среди этих моих незабвенных наставников известных, приобретших заслуженную славу в русской науке и литературе имен!.. Семнадцать лет прошло с того времени, когда была снята имеющаяся у меня и моих товарищей выпуска 1880 года фотографическая группа, а между тем многих из наших бывших руководителей на пути высшего образования давно уже нет в живых. С. М. Соловьев скончался еще тогда, когда я был студентом четвертого курса. За ними последовали: А.А. Герц, Ю.Ф. Фелькель, Н.А. Попов, А.Л. Дювернуа, Н.А. Сергиевский, А.М. Иванцов-Платонов, Н.С. Тихонравов, наконец Ф.И. Буслаев. Нет уже почти половины профессорского состава нашего времени. В каждые два года неумолимая смерть уносила кого-либо из корпорации профессоров второй половины семидесятых годов, несмотря на то, что почти все из скончавшихся были в период моего студенчества, по-видимому, в расцвете своих сил и, казалось, еще долгие годы могли служить делу науки и университетского образования. Да… знаешь неумолимый закон природы — жить и рано или поздно умереть, но при каждой новой вести об утрате того или другого наставника той поры, когда весело пелось ‘Gaudeamus igitur…’ невольно болезненно сжимается сердце и надрывается грудь. Нетрудно было в последние годы предвидеть, что близок час и глубокоуважаемого Ф.И. Буслаева, но когда появилось в печати известие о его смерти, тяжело стало на душе, навернулись на глаза слезы. Припомнились вдохновенные лекции покойного, припомнились его авторитетные речи в личной беседе, его благородные и гуманные действия… и мучительная тоска затуманила взор.
Не знаю, оттого ли, что я, будучи студентом, с самым живейшим интересом относился к профессорским лекциям, внимательно их слушал и изучал, или в пору студенчества особенно сильно влияли на ум молодого человека впечатления школы, или, может быть, по каким-либо иным причинам, только ни одни события моей жизни так ярко и наглядно не восстают в моей памяти, как события университетской жизни. И обо всех моих профессорах сохранились в душе яркие и прочные воспоминания. Вот предо мною, как живой — старец-патриарх С.М. Соловьев с его серьезною задумчивою речью, авторитетно раздававшеюся в так называемой ‘Словесной внизу’ аудитории. Вот соратник по предмету С. М-ча — Н.А. Попов, бодрый обыкновенно, живой, веселый, истинно русский человек по характеру и убеждениям. Звучно раздавалась его бойкая, но плавная речь, простая, без ораторских приемов и эффектов, но понятная для всех и одушевленная. Любили Н. А-ча студенты, в особенности за то, что он, будучи деканом факультета, старался, по возможности, удовлетворить просьбу каждого, успокоить тех, кто обращался к нему по различным студенческим делам, и не затруднялся, во многих случаях, быть ходатаем за студентов ‘в минуту жизни трудную’. Нельзя забыть красноречивых богословских лекций Н.А. Сергиевского, читавшего апологию христианства, во всеоружии научных знаний, а также не мене красноречивых и увлекательных чтений по церковной истории А.М. Иванцова-Платонова… Нельзя забыть А. А. Герца — первого по времени в России профессора теории и истории искусств, ученейшего знатока славяноведения А.Л. Дювернуа, добрейшего старика Ю.Ф. Фелькеля, который для слушателей был живым типом немецкого благодушного профессора прежнего времени… Никогда не забудется такой колосс русской науки, каким быль Н.С. Тихонравов, товарищ Ф.И. Буслаева по преподаваемой науке — русской словесности.
Но нужно ли говорить, что в ряду университетских профессоров образ Ф.И., его лекции и профессорская деятельность особенно сильно запечатлелись в душе? Нужно ли говорить, что недавняя смерть его вызвала особенно горестное чувство утраты и желание рассказать хотя что-либо из того что сохранилось о нем в благодарном воспоминании? Нам кажется, что прямой долг учеников покойного профессора поделиться с читателями теми сведениями о его преподавании, которые они имеют. Наше общественное развитие в значительной мере совершается под влиянием деятельности передовых личностей в сфере науки и литературы. До смерти их общество испытывает это влияние, непосредственно — из их рук, после смерти оно живет впечатлениями от возвышенного образа этих личностей.
Такие великие ученые, каков Ф.И. Буслаев, нарождаются редко. Их не особенно много и в тех странах, которые справедливо могут гордиться успехами своей цивилизации, о нас нечего и говорить. Справедливо, что в последнее время плеяда русских ученых подвинула вперед науку русской словесности. Но какой ответ, кроме отрицательного, можно дать на вопрос: занял ли какой-либо русский ученый высокое место Федора Ивановича, имеет ли он такой же авторитет в области науки, какой давно уже приобрел покойный? Работы Буслаева достойно и праведно обессмертили его имя. Где имеет место познание русского языка и словесности, там с уважением произносится имя Буслаева. Не надо, однако, забывать, что Ф.И. действовал не в одной только сфере ученой, он был педагогом в высшей школе. Будущему его биографу предстоит задача: выяснить личность Буслаева в истории русской науки как ученого и профессора. Только тогда, когда деятельность его осветится с этих обеих сторон, тогда мы будем иметь возможность составить себе ясное определенное понятие об этом крупном научном и общественном деятеле.
И для будущего биографа Ф.И., нам кажется, работа во втором отношении будет гораздо труднее, чем в первом. Материал для оценки ученых трудов Буслаева в высшей степени осязателен: он заключается в его исследованиях, монографиях и статьях. Гораздо менее можно найти материала для оценки профессорской деятельности Ф.И., и притом самый материал для этого будет иметь весьма значительные пробелы. Решить вопрос, каким был Буслаев как руководитель на научном поле русской словесности и русского языка своих слушателей не так-то легко, — здесь, кроме книжного материала, сочинении и лекции, надо иметь под руками живое свидетельство, личные показания его слушателей, отзывы и мнения его учеников, которые слушали лекции, изучали их и вообще находились в соприкосновении с личностью профессора. Голоса этих людей и их разнообразные впечатления никоим образом не могут быть обойдены, скажем более, при суждении о профессорской деятельности Ф.И. Буслаева они должны быть поставлены на видное место. Чем больше будет сообщено суждений о нем бывших его учеников, тем, но нашему мнению, лучше. Будущий биограф покойного сумеет разобраться в них. Беда грозит делу тогда, когда в данном случае совсем нет материала. Преподавание есть дело живое, летучее, с трудом поддающееся какой бы то ни было фиксации. Профессор в этом отношении напоминает собою артиста на сцене, который игру свою не может сохранить для потомства. Мы все знаем, что великие артисты играли в тех или других ролях превосходно, вызывали необыкновенный восторг зрителей, очаровывали их своей декламацией. Но повторить, вновь воспроизвести игру и пение великих артистов нет никакой возможности. Это не то, что музыкальное произведение композитора, которое может быть повторяемо ad libitum [по желанию, свободно (лат.)], не литературная пьеса, всегда готовая к услугам читателей, не картина, созерцать которую могут не только современники, но и отдаленные потомки… Достойное выдающегося профессора чтение лекций есть искусство, но образ его умирает вместе с тем, как прозвучит последнее слово лекции, оставляя только известное впечатление в умах слушателей. Не должны ли они, ввиду этого, поведать об этом впечатлении обществу, которое не может относиться равнодушно к знаменитым представителям отечественной науки.
Вот поэтому я счел своим долгом, в кратких словах, передать несколько воспоминаний о Ф.И. Буслаеве как профессоре. Считаю при этом необходимым сделать ту оговорку, что он был именно таким профессором, каким я его изображаю, в то время, когда я его слушал (1876-1877 гг., а затем 1878-1880 гг.), а, во-вторых, я, разумеется, передаю лишь субъективные свои впечатления, основанные тем не менее на верных, фактических данных.
Еще будучи на школьной гимназической скамье, я, как и другие мои товарищи, знал о Буслаеве и его авторитетном значении в области русской литературы и русского языка.
По его руководству мы изучали в старших классах грамматику русского языка, по его хрестоматии памятники древнерусской литературы. Со слов своих наставников мы привыкли с уважением относиться к корифеям русской науки, в том числе и к имени Буслаева: тем более, что при решении спорных вопросов мы привыкли обращаться к трудам Буслаева и в них находить указания, против которых не было и не могло быть возражений, так что в этом случае знаменитое греческое изречение о Сократе: ????? ?? ?(сам сказал), применялось, как нельзя более. То же было, как я узнал позже, поступив в университет, и во всех других гимназиях. Неудивительно поэтому, что все филологи первокурсники, недавние гимназисты, с большим нетерпением желали услышать живое слово ученого, имя которого представляет собой гордость русской науки.
К филологам присоединились и многие студенты других факультетов… Как сейчас помню, один из них, медик, все хлопотал о том, чтобы поближе сесть к профессорской кафедре и внимательно выслушать лекцию Ф.И., так как ему дали поручение его бывшие гимназические товарищи, поступившие на филологический факультет Киевского университета, непременно и подробно отписать о Буслаеве и том впечатлении, которое производят его лекции…
Был ясный осенний день. Солнце своими косыми лучами освещало так называемую ‘Словесную’ аудиторию. Она была переполнена массою студентов, стекшихся послушать знаменитого ученого. Для некоторых на скамьях не хватило мест, они толпились у дверей, поближе к кафедре. Я занял свое место заранее и не без волнения ожидал появления Буслаева. Не могу не заметить, что, поступив в университет, я в первые же недели постарался послушать почти всех профессоров разных факультетов, о которых говорили, или я читал как о талантливых представителях науки. На первом курсе нашего факультета лекций было сравнительно немного, и, таким образом, являлась полная возможность посещать другие факультеты, чем я и пользовался и бывал в восхищении, когда случалось (чаще всего у юристов) слушать блестящую декламацию выдающегося профессора и упиваться музыкою его речи… По моему мнению, наслаждение такою музыкою (разумеется, при надлежащем понимании красоты содержания лекции), употребляя выражение Горация — evehit ad deos [возносит до богов, делает счастливым (лат.)]. Таким образом, прежде чем состоялась первая лекция Буслаева (в конце сентября), я успел уже послушать выдающихся университетских ораторов. ‘Как-то прочитает Буслаев?’ — думал я, тем более, что мнения о нем как о профессоре студентов старших курсов были неодинаковы — одни из них восхваляли Ф.И., другие на светлый фон восхвалений набрасывали тени.
Наконец, желанная минута наступила. На кафедре появился Буслаев, и не успел он еще сесть, как гром рукоплесканий огласил аудиторию… Для меня этот прием был университетскою новинкой, несколько секунд я стоял пораженный грохотом аплодисментов, а затем присоединился к общему чествованию… Находившиеся в коридоре студенты, узнав, кому аплодируют, сами стали рукоплескать во весь размах, а Ф.И. с его прекрасной, добродушной улыбкой раскланивался на все стороны.
Стоило один раз в жизни видеть Буслаева, чтобы потом его образ запечатлелся в душе навсегда. Высокого роста, сановитого сложения, представительной наружности, он казался моложе своих лет. Ему в то время шел 58-й год, но живость и энергия, присущие его характеру, не допускали и мысли о преклонном возрасте профессора. Необыкновенно благородно было выражение его лица, обширный ум выражали его глубоко лежавшие глаза, открытое высокое чело вполне гармонировало с правильным овалом лица, шла к нему и небольшая бородка темных с проседью волос. Мне известно несколько портретов Буслаева, но ни один из них не передает, как следует, оригинала: вся подвижность, вся эффектность, если позволительно так выразиться, физиономии Ф. И-ча на портретах утрачивается. Буслаев обладал прекрасными изящными манерами, безукоризненною, на английский лад, деликатностью в обращении, ‘расшаркивался’, как шутливо говорили иногда о нем студенты перед университетскими служителями, одевался щеголевато и производил вообще самое симпатичное впечатление. Но что обаятельнее всего было в нем, чего не передает никакая фотография, никакой портрет: когда он был оживлен, то все лицо светилось особою духовною красотой.
Заняв свое место на кафедре, Ф.И. начал лекцию, и я был очарован ею, превратился весь в слух, ловил каждое слово лектора. Что меня более всего поразило, так это то обстоятельство, что способ чтения Буслаева не походил на чтение других красноречивых профессоров. Там было искусство, здесь естественность, там декламация, здесь как бы простой рассказ, там отделка фразы, здесь как бы шероховатости, недомолвки, отсутствие работы над конструкцией речи. И в то же время уменье задеть за живое слушателей, приковать их внимание к предмету лекции, не дать им возможности скучать и утомляться. О великих артистах часто употребляется выражение: они живут на сцене. Вполне справедливо о Ф.И. можно сказать: он жил на кафедре. Я не знаю, изложил ли он когда-либо десяток другой фраз спокойным, бесстрастным, докторальным тоном? Едва ли. Пока он говорил, он был одушевлен, и это одушевление выражал движениями лица, глаз, головы, разнообразными характерными жестами. Я уверен, что ученики Буслаева, слушавшие его много лет тому назад, не забыли жестов и движений глубокоуважаемого наставника своего, так они были оригинальны, внезапны и выразительны.
Нечего и говорить, что Ф.И. Буслаев не читал своих лекций с тетрадки и не раскладывал на столике кафедры подробного конспекта. Для тех, кто не знает, трудно себе представить, каким оживляющим и освежающим образом действует на студентов чтение viva voce [живым голосом (лат.)]. К сожалению, профессоров, которые приняли и усвоили себе такую манеру чтения, не особенно много. Немало в мое время было таких, которые имели обширные конспекты, которые незаметным образом переходили в тетради. А между тем чтение живым голосом имеет за собою все, что делает университетские лекции привлекательными. Наоборот, беда, когда профессор является на кафедру с увесистою тетрадью, по которой можно спешно читать, как по книге. Речь его тогда ринется, как шумный поток с крутой горы. Не расслышишь произнесенных фраз, не успеешь сообразить только сейчас прочитанного, запомнить ход мыслей. И чем труднее по своим свойствам предмет, тем более дает себя знать, в неблагоприятном смысле, спешное чтение. В 1879-1880 академическом году на одном из факультетов Московского университета был открыт приватный курс интереснейшей науки не только для филологов, но и для естественников и юристов. И что же случилось? Несмотря на весь интерес, возбуждаемый свойствами предмета, и на серьезное желание хорошенько вдуматься и вникнуть в раскрытие истин новой для нас науки, мы были принуждены ретироваться с нововведенного курса. Профессор (приват-доцент), вооружившись толстою тетрадью, двинулся вперед с быстротою курьерского поезда. Я в то время мог стенографировать свободно по 110 слов в минуту и отставал от лектора. Что же потом? Лекция была кое-как из пятого в десятое выслушана, но за сим оказалось, что в голове все спуталось, связующие представления и понятия улетучились, и ничего цельного нет. Прибавлять ли к этому, что на такие лекции ходить не стоило, с успехом можно было наверстать пропущенное, не спеша и основательно прочитывая дома то, что дает стенография.
Ф.И. Буслаев, читая лекцию, имел под руками письменные заметки, где были необходимые цитаты, план лекции и т.п. Но в остальном он говорил свободно и передавал свою речь мастерски. Не допуская ни малейшего преувеличения, скорее — не имея возможности выразить так, как бы это хотелось, замечательного искусства Буслаева читать лекции, я скажу, что в смысле уменья поддерживать в своей аудитории самое интенсивное внимание и интерес к делу Ф.И. имел не многих соперников. И какою, повторяю, у него тесною неразрывною связью были соединены смысл фразы с внешним ее выражением! Вот, например, он рассказывает, как в апокрифах изображен страшный суд, в виде того суда, который вершили византийские императоры, восседая на троне, окруженные многочисленною свитою… Лицо его делается величавым и серьезным, голос принимает величественную торжественную интонацию, жесты вполне соответствуют предмету речи… Через минуту речь идет о том, как немилосердные ангелы влекут грешников в огненную реку… Физиономия профессора, движения, звук и интонация голоса совершенно изменяются… Вы как бы слышите в голосе его страшные крики суровых исполнителей казни и затем вопли ввергаемых в огненную реку несчастных… Наказание исполнено, Ф.И. в таких случаях умолкал и делал паузу, причем взор его был устремлен вдаль… Через пять-шесть секунд голос его звучал снова так или иначе, смотря по предмету и характеру изложения. В одном из его курсов, прослушанных мною, большой отдел был посвящен трактату об апокрифических сказаниях на Востоке, Западе и у нас. Предмет — весьма специальный и сухой, но посмотрите, как он был изложен Ф. И-чем! Не только с величайшим удовольствием слушал я его лекции, но нарисованные им картины из апокрифов сильно потрясли мое воображение. Я помню, как Буслаев рассказывал, как (по апокрифу) душа грешника по млечному пути (Kuhstrasse [Коровий путь (нем.)] — немецких апокрифов) идет, идет — пробирается в светлый-пресветлый рай… Что может быть проще этого факта? А между тем в изложении профессора он принимал в высшей степени наглядный характер… Как ярко он умел выразить и голосом, и движениями лица, и жестом осторожную, робкую, трепетную поступь неуверенного в себе создания… Вдруг с высоты небесного свода, когда уже видны лучи райского сияния, летит несчастная душа стремглав в бушующую адским огнем реку мучений… Момент падения изображен был поразительно…
— Звездочка упала… да… звездочка упала с неба, говорит народ… да, так говорит народ… — быстро продолжал свою речь Буслаев… и затем громко и медленно отчеканивая каждое слово, заключал: — А по воззрению апокрифа бедная грешная душа упала с райского пути в преисподнюю, где ее поджидают ангелы немилостивые’.
Как превосходно, в отношении изложения, был передан Ф.И. апокриф о плаче земли… ‘Растужилася, расплакалася мать сыра земля перед Господом Богом: тяжел-то мне, Господи, вольный свет…’ Так начинается духовный стих о плаче земли, разобранный Буслаевым.
Нужно было покойному профессору выразить быстроту действия, порывистость его, он сам порывался всею своею фигурой вперед, простирал руки… Сколько раз студенты повторяли одну из фраз Ф.И., произнесенных им, когда он говорил о египетских апокрифах: ‘Ампу бежит, Бату за ним’, имитируя всю живость и наглядность, с какими Буслаев передал, по-видимому, эту незначительную фразу. Бегство и преследование были выражены столь образно, что поразили слушателей. Вообще лекции Ф.И. давали изобильный материал для собеседования студентов-филологов между собою. Много, конечно, толковали о содержании и форме их, немало и о своеобразных особенностях изложения… Вспоминались многие картины, нарисованные выпукло и эффектно, многие фразы, запечатлевшиеся в уме слушателей и оставившие там яркий след… Словом, среди студентов толков и рассуждений о милейшем Федоре Ивановиче была бездна. Не без примеси шутливого элемента относились филологи к некоторым приемам и манерам Буслаева, к некоторым как бы ‘странностям’ его, но таково, разумеется, свойство молодости восприимчивой и смешливой… Да и сам Ф.И. любил в своих лекциях воспользоваться ‘смешным’, конечно, к делу и кстати, но тем не менее иногда остроумною шуткой, иногда юмористическим сравнением, иногда анекдотом, возбуждал в аудитории гомерический смех, освежавший серьезное настроение. Указывая на это, я не хочу сказать, что элемент шутки должен быть принадлежностью университетских лекций, многие профессора не делали и намека на ‘смешное’ в своих чтениях, и тем не менее читали прекрасно, но Ф.И. любил, где находил удобным, пользоваться шуткой, и мы должны отметить это свойство его изложения.
Смотря по характеру речи, Буслаев оживлял ее теми или иными движениями и жестами. Вот он говорит о чем-либо важном и торжественном, чело его омрачается, правая рука поднимается вверх и как бы грозит, вот его слово касается чего-либо презренного и отвратительного — посмотрите, как отразилось чувство гадливости на необыкновенно подвижном лице его, вот он сказал о чем-либо поразительном, случившемся внезапно, и смотрите — откинулся на спинку кресла, и в глазах его начертано недоумение…
Размеры нашей заметки, к сожалению, не позволяют нам сказанное иллюстрировать примерами, но надеемся, что читатели понимают нас: жизнь, самая одушевленная, жизнь профессора на кафедре… вот главное свойство чтения лекций Ф.И. И имейте в виду: это свойство не было делом искусства, упражнения, расчета и т.п. — оно было естественным проявлением склада могучего таланта незабвенного нашего наставника, иначе лекций он не читал и читать не мог. В минуты особенного одушевления он представлял собою вдохновенного жреца науки.
Своеобразного способа изложения лекций держался Буслаев. Записанные за ним лекции не могут дать понятия об этом способе, а между тем он, по нашему мнению, имеет серьезное значение в университетском преподавании. Уже из наших замечаний о подвижности и живости характера Ф.И. можно видеть, что спокойное, плавное, размеренное и догматическое изложение мыслей было ему не по душе. Он излагал их в форме беседы: задавал вопросы, давал на них ответы, варьировал одну и ту же мысль в разных выражениях, возбуждал сомнения и недоумения в уме слушателей, затем разрешал их и т.д.
Видимо, он хотел, чтобы аудитория не воспринимала только готовое, а мыслила, умственно работала вместе с профессором. От этого-то изложение лекций Буслаева казалось на первых порах пестроватым и как бы мозаичным. Но слушатели во все время пребывания на лекции работали головою. Кто не читал серьезных научных книг, тот не поймет нас, кому же приходилось это делать и притом часто, те знают, как иногда медленно подвигается процесс чтения, как с каждой страницей появляются все новые и новые трудности, которые надо побеждать. Приходится читать научную статью или монографию, обложившись необходимыми пособиями, и иногда из-за одной страницы сто раз прибегать к ним. Здесь самый процесс восприятия мыслей дает возможность совершать серьезную и трудную умственную работу. Позволю себе привести, по этому случаю, авторитетное мнение глубокоуважаемого бывшего наставника нашего В.И. Герье, которому так много обязаны мы в научном развитии своем во дни университетского учения. ‘Многие научные сочинения, — сказал он, — гораздо легче выучить сознательно и основательно, чем так же прочитать…’ Выслушав эти слова, я в тот же день записал их в памятную книжку и потом много раз на деле испытал справедливость высказанной мысли. Представьте себе, что лекции профессора и есть серьезно научная книга по своему значению и цели, — и вы поймете, как от умелого чтения лекций зависит приносимая ими студенчеству польза. Только совершенно беспечный господин мог сидеть на лекции Буслаева и не шевелить мозгами. Бывало, отправляясь в университет, я вперед мог предвидеть, что из обязательных и необязательных лекций, которые сегодня придется слушать, иногда на разных факультетах, одни пройдут, не оставив после себя заметного следа, другие пролетят, как блестящий метеор, как пестрый калейдоскоп, а иные дадут работу мышлению. К таким лекциям принадлежали чтения профессоров (называю здесь только умерших): Соловьева, Сергиевского, Иванцова, Тихонравова, Буслаева… Ф.И. понял, в чем успех педагогической деятельности профессора. Зная его способ чтения, понимаешь несостоятельность скороспелых заявлений относительно университетских лекций, которые иногда можно встретить в печати. Некоторым кажется, что время изложения науки с кафедры прошло, что чтение лекций — пережиток прежнего времени, когда за недостатком книг, аудитория записывала диктант профессора. Но это мнение ошибочно. У хороших профессоров происходит не простая передача идей и фактов слушателям, а умственная работа всех присутствующих. Это в особенности замечалось на лекциях Ф.И.
Другое качество чтений Буслаева заключалось в умении его вести речь выпукло и образно. Он не скупился на тропы и фигуры, антитезы, аналогии и параллелизмы, не чуждался изысканных выражений и вообще избегал сухого, отвлеченного стиля. При чтении лекций, там, где это было нужно, он делал повторения, пояснения, примечания, комментарии, то, что в книгах ставится под чертой. Ф.И. умел постепенно вводить своих слушателей из преддверия в глубину великого и священного храма своей науки. Все, что для специальной монографии было бы излишним, то для студентов, недостаточно знакомых еще с приемами и методами научного исследования и изложения, важнее главного догматического чтения.
Слушая Ф.И. Буслаева не изредка, не отрывочно, не из пятого в десятое, а не пропуская ни одной лекции, стараясь вдумываться в то, что он сказал, нельзя было не увлекаться предметом. Он умел удовлетворять той научной жажде, которая так сильно ощущается в пору университетского учения. Хочется дойти, так сказать, до корня вещей. Читаешь книги и статьи по интересующему тебя предмету и остаешься неудовлетворенным. Хочется знать философский, обобщающий взгляд на явления русской словесности как великого живого организма. И вот именно Ф.И. умел своим чтением в значительной степени удовлетворить научной жажде. Его лекции были критическим анализом явлений словесности и литературных теорий, а не ее очерком, они освещали сущность литературного развития народа и учили приемам и формам научного исследования, а также методам изучения научных законов и правилам постановки и решения научных задач.
В своих лекциях Буслаев имел обыкновение ставить одну за другою научные задачи и разрешать их. В этом отношении он был мастером большой руки. Как основательно он поставил вопрос о происхождении народной поэзии, о происхождении русских былин, об известной теории Бенфея, о праве произведения письменности назваться произведением словесности, о теории драмы (по Аристотелю), об эстетике в литературе и мн. др. Задев за живое слушателей, Ф.И. предлагал им разнообразные теории для решения поставленных вопросов, разбирал эти теории и в заключение высказывал свои взгляды, подкрепляя их вескими доводами и соображениями. Когда я слушал Буслаева на третьем курсе, то редкая лекция его проходила без постановки задач, требовавших для решения большой и серьезной работы… Скажу при этом, что, во-первых, в своих суждениях Ф.И. старался держаться самых новейших взглядов, выработанных в науке… ‘И мои ‘Очерки’ , — сказал он однажды, — теперь совершенно устарели’. Во-вторых, его мнениям придавала вес его громадная ученость, изумительная эрудиция. Слава его как ученого была велика… Перед нами на кафедре находился не кто-нибудь из обыкновенных, хотя бы и талантливых смертных. Кто мог сравниться с Буслаевым в знании и понимании преподаваемой им науки не только в Московском, но и в других университетах?
Все, кто читал сочинения Ф.И. Буслаева, знают, что изложение их запечатлено особым, если так можно выразиться, поэтическим колоритом. Вследствие этого и чтение их необыкновенно приятно и легко. Несомненно, что содержание научных работ Ф.И. было специальное, ученое, но он умел придать изложению такую художественную и занимательную форму, что излагаемые им мысли воспринимаются весьма свободно, и чтение доставляет истинное удовольствие. Зная такое свойство сочинений Буслаева, я рекомендовал его многим, интересовавшимся древнерусскою словесностью. Специальные темы его исследований вначале пугали приступавших к чтению, но достаточно было им прочитать страницу-другую текста, чтобы потом с увлечением перечитать все его сочинения, да еще выразить сожаление, что Ф.И. вообще написал в течение своей жизни небольшое число сочинений. Так, между прочим, его изложение очень трудных предметов словесности влияло на женщин. Несклонные, как известно, к чтению специальных трудов по той или иной науке, они прямо-таки поглощали тома сочинений Буслаева: так живо, доступно и, главное, поэтично они были изложены. В такой же мере отличались поэтическим характером и лекции Ф.И. Искусство излагать предмет изучения таким образом, т.е. поэтическим языком, весьма трудно. Буслаев им владел, что легко проверить, перечитав его лекции. Каждая страница их, в данном отношении, подкрепляет сказанное нами. Отчего же научные труды Ф.И. изложены поэтическим стилем? Оттого, что он обладал поэтическим складом, ума: он не отделял литературы от искусства, и вследствие этого его лекции отличались широтой воззрений на словесность как на одно из проявлений творчества народного духа.
Мы не берем на себя задачи рассмотреть содержание лекций Буслаева. Наша цель весьма скромная — передать только некоторые черты характера профессорской его деятельности. Поэтому нам остается добавить несколько слов об отношении Ф.И. к студентам.
Отношения эти были запечатлены чувством любви и снисхождения. Все, кто обращались к нему с просьбами, не получали отказа. Несмотря на утомление после чтения лекций, Буслаев давал во время антракта объяснения всем обращавшимся к нему и окружавшим его студентам, увлекался и иногда, стоя в коридоре или в раздевальной комнате, читал чуть ли не целые лекции… Так, я помню, однажды, после двухчасового (с перерывом) чтения, он, спрошенный о чем-то, начал свой ответ и заговорился со студентами на более продолжительное время, чем в какое могла быть прочитана целая лекция. Был третий час, в это время лекции на нашем факультете прекратились, в сборной комнате — ни души, кроме кучки студентов, среди которых стоит профессор и ораторствует…
Будучи в университете, я, при всем желании, а иногда необходимости попросить у профессора объяснения, отказывал себе в этом. Мне казалось совестно утомленного лекцией наставника беспокоить вопросами в короткий промежуток его отдыха. Но на одной из лекций Буслаевым были предложены разнородные темы для курсового сочинения, он сказал, что желающие могут посещать его на квартире для получения надлежащих объяснений и наставлений. Этим я воспользовался и время от времени бывал у Ф.И., слушал его беседы, запечатлевал их в уме и записывал в памятную книжку.
В первый раз я был у него с вопросом: какую тему избрать для курсового сочинения…
— Откуда вы родом? — спросил меня Буслаев.
— Из Курска…
— А-а… ‘Мои ти куряне сведоми кмети…’ Отлично. Вам писать о ‘Слове о полку Игореве’… непременно… Ну, рассказывайте, нет ли у вас каких-либо преданий об Игоре, его походе или Ярославне?
Я сказал, что в Путивле есть развалины древней стены, на которой, по местному сказанию, Ярославна оплакивала своего мужа.
— Знаете ли что, — сказал Буслаев, — часто бывает так, что предания возникают в известной местности под влиянием книжного рассказа. Так и здесь. Предание о стене Ярославны могло составиться под влиянием ‘Слова о полку Игореве’, через несколько веков после самого события… Вообще, — прибавил он, — к преданиям следует относиться с большою осторожностью.
И привел несколько примеров, подтверждающих его мысль.
Я, разумеется, согласился с мнением Ф.И., но заметил, что в Путивле находили древние предметы еще дотатарского периода. Так, например, в городе был найден камень, на котором, сохранилась высеченная надгробная надпись, из которой видно, что камень был положен в 1205 году над могилой князя Василия Георгиевича. Несколько таких камней с надписями были сравнительно недавно разобраны жителями на постройку зданий…
Буслаев задумался и сказал:
— Да, много еще работы предстоит у нас в России для собрания и обнародования памятников народной жизни и творчества. Я всегда говорил и говорю своим ученикам: будете жить в провинции, работайте в свободное время в этом направлении…
Своевременно было подано нами Ф. И-чу курсовое сочинение. Он явился на экзамен с ними и некоторых, на основании достоинства поданных работ, отпустил без экзамена и поставил им высший балл. Вообще же говоря, он экзаменовал студентов снисходительно… Существовал, впрочем, среди студенческой братии рассказ о том, что если Буслаев замечал, что знания отвечающего на экзамене весьма поверхностны и слабы, то говаривал, будто бы:
— Вот, видите ли, целый год играли на бильярде, а теперь и не можете ответить, как следует…
Передававшие этот рассказ указывали на то, что почему-то Ф.И. именно игру на бильярде считал главным препятствием для надлежащего усвоения курса.
Считаю своим долгом сказать, что Буслаев радушно принимал к себе тех студентов, которые имели желание заниматься какими-либо научными вопросами, и позволял пользоваться имевшимися у него рукописями и весьма редкими книгами. Некоторое время и я имел возможность работать у него, и, право, бывало совестно, когда великий ученый и знаменитый профессор, зная только то, что вы студенты, употреблял все старания к тому, чтобы дать возможность вам выполнить, как следует, задуманную работу.
Заговорив об этом предмете, позволю себе помянуть здесь благодарным словом и незабвенного Н.С. Тихонравова. Ему хотелось, чтобы студенты (я говорю о своем времени) непременно писали курсовые сочинения (на 2-м курсе) по старинным рукописным книгам, бывшим в изобилии у него. И он в наше распоряжение предоставлял лучшие комнаты своей ректорской квартиры. Придешь, бывало, в назначенные часы в квартиру Н.С, а там уже все парадные покои заняты столами, за которыми заседают студенты. Пред ними фолианты старинных рукописных книг, письменные принадлежности и тетради. И во время занятий какая поразительная тишина, благоприятствовавшая работе, была наблюдаема в доме! Когда нужно было, горничная бесшумно проходила, открывала осторожно и закрывала двери, а студенты углублялись в памятники литературной старины, приобретенные умелою рукою Тихонравова, и плодом занятий этих являлись более или менее дельные курсовые сочинения — и что самое ценное — составленные не из вторых рук, а по первоисточникам.
Да, ярким светочем науки был Ф.И. Буслаев, и воспоминания о нем его учеников согреты теплотой благодарного чувства. В краткой заметке я не мог передать тех его речей и наставлений, которые приходилось мне внимательно выслушивать и запечатлевать в уме. Тем не менее должен сказать, что влияние их было в высшей степени благотворно, так как могущественным образом влекло к науке. Говорят, что почти предсмертные слова Ф.И. были: школьное обучение пробудило во мне любовь к науке, которая потом навсегда сделалась предметом и целью всей моей жизни. И свою любовь к науке незабвенный наставник влагал в умы и сердца своих учеников словом, делом и примером своей жизни.
Впервые опубликовано: Исторический вестник. 1897. N 9.
Анатолий Алексеевич Танков (1856 — 1930) исследователь истории курского края, бывший редактором ‘Курских Губернских Ведомостей’ с 1888 по 1891 год, член императорского С.-Петербургского Археологического Института.
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/tankov/tankov_vosp_o_buslaeve.html