А. П. Авраменко
А. А. Блок: биобиблиографическая справка, Блок Александр Александрович, Год: 1990
Время на прочтение: 15 минут(ы)
БЛОК, Александр Александрович [16(28).XI.1880, Петербург — 7.VIII.1921, Петроград] — поэт, драматург. Отец — философ, профессор Варшавского университета. Мать — А. А. Бекетова, по второму браку — Кублицкая-Пиоттух. Родители Б. разошлись сразу после рождения будущего поэта, и он воспитывался в семье матери, принадлежавшей к кругу петербургских профессорских семей. Его дед известный русский ботаник А. Н. Бекетов некоторое время был ректором Петербургского университета, бабка и все ее дочери занимались литературной деятельностью, переводили, сочиняли, а одна из них (Е. А. Краснова) даже была удостоена за свой сборник стихов похвального академического отзыва.
Как поэт Б. формировался под влиянием традиций русской классической литературы, свято почитавшихся в семье Бекетовых. Вместе с тем атмосфера семьи содержала и значительный элемент религиозной экзальтации, что заметно сказалось в понимании Б. ценностных категорий искусства. В начале поэтического пути наиболее близким ему оказался мистический романтизм В. А. Жуковского. ‘Первым вдохновителем моим был Жуковский. С раннего детства я помню постоянно набегавшие на меня лирические волны, еле связанные еще с чьим-либо именем’,— писал позже поэт в ‘Автобиографии’. Тонкому и глубокому восприятию поэзии Жуковского способствовало то обстоятельство, что все летние месяцы Б. проводил в подмосковном имении деда — Шахматове Певец природы, как назвал Жуковского В. Г. Белинский, учил юного поэта чистоте и возвышенности чувств, постижению красоты окружающего мира, соприкосновению с тайной бога, вере в возможность проникновения за предел земного. Далекий от теоретических философских доктрин, Б. поэзией романтизма был подготовлен к принятию основополагающих принципов искусства символизма. Уроки Жуковского не прошли для Б. бесследно: взращенные ими ‘острые мистические и романтические переживания’ обратили Б. в 1901 г. к творчеству Вл. Соловьева. Русский поэт и философ-мистик В. С. Соловьев был признан ‘духовным отцом’ младшего поколения русских символистов (А. Блок, А. Белый, С. Соловьев, Вяч. Иванов, Эллис и др.). Идейный стержень его учения — мечта о царстве теократии, которое возникает из современного мира, погрязшего во зле и пороке, но спасенного в дальнейшем Мировой Душой, Вечной Женой, которая предстает своеобразным синтезом гармонии и красоты, добра, духовным началом всего живого, новой богоматерью. Эта соловьевская тема стала центральной в ранних стихотворениях Б., составивших первую книгу его стихов ‘Стихи о Прекрасной Даме’ (1904). Хотя в основе стихотворений лежит живое подлинное чувство любви к невесте, позже — жене поэта — Л. Д. Менделеевой (дочери знаменитого химика Д. И. Менделеева), лирическая тема, преломленная в аспекте соловьевского идеала, приобретает звучание темы любви священной. ‘Предчувствую Тебя. Года проходят мимо. / Все в облике одном предчувствую Тебя. / Весь горизонт в огне и ясен нестерпимо, / И молча жду,— тоскуя и любя’. ‘Стихи о Прекрасной Даме’ — несомненно произведение символистское: платоновская по происхождению, давно и прочно усвоенная романтиками идея двоемирия, противопоставление скорбного здесь и прекрасного там, святость возвышенных неземных идеалов героя, стремление его в край обетованный, решительный разрыв с окружающей жизнью, культ индивидуализма, красоты и созерцательности — важнейшие идейные черты нового искусства России на рубеже веков, нашедшие заметное воплощение в раннем творчестве Б. Поэтому Б. сразу же, как только вышли ‘Стихи о Прекрасной Даме’, занял едва ли не центральное место в рядах символистов. Явственны в книге Б. и признаки символистской эстетики. Этому способствовало то, что он сам ощущал себя поэтом фетовской школы (как и Вл. Соловьев), находился под обаянием поэтической стилистики Фета, которого символисты называли в числе своих литературных учителей. Уже в ранних произведениях проявились важнейшие качества стиха Б.: музыкально-песенный строй, тяготение к звуковой и цветовой выразительности, метафоричность языка, сложная структура образа все то, что теоретики символизма называли импрессионистическим элементом, считая его важным компонентом эстетики символизма. Все это определило успех первой книги Б. в среде его новых единомышленников. Но в стихах юного поэта уже можно было различить такие качества, как напряженность лирического чувства, страстность и исповедальность, в них зерно будущих главных завоеваний Б.-поэта: безоглядного максимализма и всегдашней искренности. Поэтический дебют Б. пришелся на годы кануна первой русской революции 1905—1907 гг. революционная ситуация, складывавшаяся в стране, резкое обострение классовых противоречий, все чаще принимавшее формы открытых столкновений трудящейся массы с ‘хозяевами жизни’, наложили неизгладимый отпечаток на искусство той поры и литературу, пробуждая в ней темы борьбы, протеста, социальной активности. Изменение тонуса литературы затронуло не только ее демократическое крыло во главе с ‘буревестником’ М. Горьким, но все школы и направления, символизм в т. ч. Отозвался на революцию и Б. В этот период проявилось важное свойство Б.-художника — социальная чуткость. Он, сравнивший сердце художника со стрелкой сейсмографа, всегда поворачивающейся в сторону возмущения, прежде всего сам был поэтом такого типа. В преддверии революции мистические упования символистов обнаружили свою иллюзорность. Мотивы сомнения, неверия проникли уже в ‘золотолазурные’ ‘Стихи о Прекрасной Даме’ Б., а последние части книги буквально полнятся ими. Выразительно авторское название раздела, завершающего первый том лирики поэта — ‘Распутья’, содержащий стихи, написанные в 1903—1904 гг., в них уже меньше восторгов, ощутимее привкус горечи узнавания жизни. Непосредственно к современности обращены такие стихотворения, как ‘Из газет’, ‘По берегу плелся больной человек…’, ‘Фабрика’ и др. Они не свободны от налета мистики, но свидетельствуют о пробуждении в Б. гражданских настроений.
Если ‘Стихи о Прекрасной Даме’ пришлись по вкусу символистам — единомышленникам Б., то вторая книга стихов ‘Нечаянная радость’ сделала его имя популярным в широких читательских кругах, в нее вошли стихи 1904—1906 гг. и среди них такие шедевры, как ‘Незнакомка’, ‘Девушка пела в церковном хоре…’, ‘Осенняя воля’. Книга свидетельствовала о возросшем мастерстве Б., звуковая магия его стиха завораживала слушателя. По силе воздействия на читателя Б. в то время — уже один из самых значительных русских поэтов. Существенно изменилась тематика его лирики. ‘Ты в поля отошла без возврата…’ — в этих строках из первого цикла ‘Весеннее’ — прощание с Прекрасной Дамой. Теперь герой Б. — не инок-отшельник, свершающий обряд служения, а обитатель шумных городских улиц, жадно вглядывающийся в жизнь. Урбанистические стихи Б. отразили впечатления событий революции, очевидцем которых был поэт (отчасти и участником тоже: в одной из демонстраций Б., в целом в далекий в эти годы от симпатий к какой-либо политической партии, нес красное знамя). ‘Вися над городом всемирным…’, ‘Митинг’, ‘Все ли спокойно в народе’, ‘Шли на приступ. Прямо в грудь…’ и др. стихотворения этого ряда — воплощение настроений поэта в годы революции. А стихотворение ‘Осенняя воля’ стало первым воплощением темы родины, России в творчестве Б., которой он в дальнейшем отдаст весь свой талант. В нем, как и в др. стихах Б. тех лет, появляются некрасовские ноты и интонации — еще одно проявление роста демократизма поэта. Не умея пока осмыслить превратности хода истории, Б. интуитивно открывает в этой теме самое для себя дорогое и сокровенное, что во всем последующем творчестве будет углубляться и усиливаться, став залогом надежды в самые трудные периоды жизни: любовь к родине — любовь-спасение, понимание того, что свою судьбу невозможно представить в отрыве от нее: ‘…Над печалью нив твоих заплачу, / Твой простор навеки полюблю… / Приюти ты в далях необъятных! / Как и жить, и плакать без тебя!’
1906—1907 гг.— переломные для Б., это годы переоценки ценностей. Перед лицом современности, полной драматических и даже трагических столкновений, мистицизм уже не мог удовлетворить Б. Развенчанию прежних иллюзий, порожденных общением с Вл. Соловьевым, посвящена лирическая драма Б. ‘Балаганчик’.
Обращение Б. к драматургии не было случайным. Театр — его давняя и через всю жизнь пронесенная привязанность. В юности он мечтал о карьере артиста, много играл в любительских спектаклях. Любовь эта сказалась даже в его лирике: исследователи отмечают драматургический характер многих его стихотворений — диалогизация поэтического текста, акцент на интонационную выразительность, слова-жесты и т. д. Когда Б. почувствовал желание и необходимость сказать новое слово, жанр театрального действа стал для этого естественной формой. Всего им в 1906 г. написаны три лирические драмы — ‘Незнакомка’, ‘Король на площади’ и ‘Балаганчик’. Первая в более широком плане развивает тему одноименного знаменитого стихотворения, по-видимому, непосредственно связанную с аналогичной темой у Ф. М. Достоевского (образ Настасьи Филипповны в ‘Идиоте’) и перекликающуюся с тогда же написанной ‘Клеопатрой’ — о красоте, униженной в мире пошлости и торгашества, но понимаемой поэтом как сила возвышающая и воскрешающая. ‘Королем на площади’ Б. остался недоволен. Остросовременная, революционная по сути тема отрицания мертвых канонов прошлого и ожидания радостных перемен выражена в ней старыми во многом средствами: отвлеченные, аллегорические образы, нарочитая невнятица затрудняют ее чтение и прояснение смысла.
В ‘Балаганчике’ наиболее заметно отразились изменения в блоковском мироощущении этих лет и прежде всего разочарование в возможностях мистического постижения жизни. Уже в самом названии, иронически уменьшительном, уничижительном,— отказ от былых верований, крутой поворот в сторону реальной действительности. Не случайно появление ‘Балаганчика’ вызвало неудовольствие и резкую критику со стороны соратников Б. по ‘новому искусству’. Поэт же, освобождаясь от пут декаданса, стремительно двигался по пути освоения богатств мира: ‘…Узнаю тебя, жизнь! Принимаю!..’, ‘…И с миром утвердилась связь!’
Поражение первой русской революции решающим образом сказалось не только в судьбе всей поэтической школы символизма, но и. в личной судьбе каждого из его приверженцев. Характерным было ‘поправение’ их под напором реакции. Б. оказался едва ли не единственным в ряду символистов, в ком эти дни не приглушили жажды обновления жизни и идеалов, рожденных революцией. Отличительная черта блоковского творчества пореволюционных лет — укрепление в нем гражданского негодования и протеста. Буквально в день третьеиюньского столыпинского переворота (1907) написаны им первые из его гневных ‘Ямбов’: ‘Эй, встань и загорись и жги! / Эй, подними свой верный молот, / Чтоб молнией живой расколот / Был мрак, где не видать ни зги!’ Примечательно, что этот страстный призыв сохранить горение, укрепить веру в то, что ‘За их случайною победой / Роится сумрак гробовой’, исходил от вчерашнего убежденного символиста. В наступивший исторический период отход от революции основной массы деятелей искусства, с одной стороны, и укрепление гражданских позиций Б. — с другой, неминуемо должны были привести и привели к ослаблению его связей с бывшими единомышленниками. Выразительна дневниковая запись Б. этих лет: ‘Никаких символизмов больше: я не мальчик, сам отвечаю за все’. Он мечтает об активной публицистической деятельности, об общественно-художественном журнале в духе добролюбовского ‘Современника’, сознавая, впрочем, невозможность осуществления своего намерения в условиях реакции (запись в записной книжке 12 сент. 1908 г. и письмо к В. И. Сторожеву: ‘Знаю, что теперь за всякую политику сцапают. И все-таки очень мечтаю о большом журнале с широкой общественной программой, внутренними обозрениями и т. д. Уверен, что теперь можно осуществить такой журнал, для очень широких слоев населения и с большим успехом, если бы… не правительство’).
Важный момент изменившейся блоковской концепции художественного творчества — новое понимание им роли искусства в жизни общества и назначения художника. Если в ранних циклах стихов герой Б. представал иноком, рыцарем Прекрасной Дамы, индивидуалистом, гордящимся тем, что ‘приносят серафимы священный сон избранникам миров’, к которым принадлежит и он сам, то теперь поэт заговорил о долге художника перед эпохой, перед народом. Не имея возможности организовать издание своего журнала, Б. активно включился в литературную борьбу, вторая половина 900 гг. отмечена появлением большого числа его литературоведческих, критических и публицистических работ, среди них такие важные для него в плане определения своего художнического кредо, как ‘Девушка розовой калитки и муравьиный царь’ (1906), ‘О реалистах’ (1907), ‘О лирике’ (1907), ‘Народ и интеллигенция’ (1908), ‘Вопросы’, ‘Вопросы и вопросы’ (1908), ‘Стихия и культура’ (1908), ‘О современном состоянии русского символизма’ (1910). ‘Утвердив с миром связь’, Б. все настойчивее ставит вопрос об общественном служении художника. Раздумьями об этом полны перечисленные статьи и выступления поэта. В работе ‘Три вопроса’ Б. приводит слова критика-народника Н. К. Михайловского о том, что каждый художник должен быть в душе публицистом, и развивает эту мысль: ‘И особенно свойственно это русскому художнику… Перед русским художником вновь стоит неотступно вопрос пользы. Поставлен он не нами, а русской общественностью… К вечной заботе художника о форме и содержании присоединяется новая забота о долге, о должном и не должном в искусстве. Вопрос этот — пробный камень для художника современности…’
В таком свете понятна резко отрицательная оценка, какую Б. дает новым молодым поэтам, считая их стихи даже и вредными, т. к. нельзя, считает поэт, ‘приучать публику любоваться на писателей, у которых нет ореола общественного, которые еще не имеют права считать себя потомками священной русской литературы’ (‘Вечера искусств’). Неожиданно для многих, но в полном соответствии с логикой его духовной эволюции в острейшей литературной борьбе своего времени он вступает в полемику с бывшими союзниками, Д. Мережковским и З. Гиппиус, в защиту А. П. Чехова и М. Горького, считая последнего после смерти Чехова единственно подлинным русским писателем.
Изменение общественных взглядов Б. решающим образом отразилось в его творчестве. Если на раннем этапе он был вполне определенно продолжателем традиций школы Жуковского — Фета — Соловьева с ее подчеркнутым лиризмом, песенностью, высокими порывами героя к красоте и неземным идеалам и, одновременно, преднамеренной асоциальностью, то в пореволюционную пору в центре его лирики — герой, ищущий крепких связей с другими людьми, сознающий зависимость своей судьбы от общей судьбы страны и народа. Цикл ‘Вольные мысли’ (1907), особенно стихотворения ‘О смерти’ и ‘В северном море’, обнажает тенденцию демократизации творчества поэта, проявляющуюся в настроениях лирического героя, в мирочувствовании, наконец, в лирическом строе языка автора. В сборнике ‘Земля в снегу’, вышедшем в 1908 г., этот цикл помещен рядом с подборкой стихов имеющей название такое же, как и созданная в это время новая лирическая драма Б.— ‘Песня судьбы’. В маленькой статье ‘Вместо предисловия’, предпосланной сборнику, которая скорее является лирическим стихотворением в прозе, чем обычным авторским комментарием, Б., размышляя о поисках пути в потемках его героя-интеллигента, различает спасительный для него, доносящийся из-за вьюжной замяти ‘победно-грустный, призывный напев’ коробейника: ‘Ой, полна, полна коробушка, / Есть и ситцы и парча’ и т. д. (Б. цитирует три строфы). Так обозначается еще один важнейший ориентир в поэтическом пути Б. — Н. А. Некрасов. Имя поэта-демократа отныне будет очень много значить для Б., что он и отметит в известных ответах на литературную анкету К. Чуковского. Песня коробейника становится для его героя песней судьбы. В одноименной лирической драме этот мотив вполне определенно конкретизирован: мужик-коробейник выводит Германа, героя драмы, заплутавшего в бездорожье, на дорогу.
Призывы поэта служить обществу не находили отклика у его вчерашних единомышленников. Вокруг Б. образовалась пустота. Порывая с прошлым, Б. в то же время не мог в силу противоречий своего мировоззрения сразу перейти в лагерь демократических писателей. Поэт выстоял в то время, когда не один талант был принесен в жертву ‘мародерам в ночи после битвы’ (В. В. Боровский), но бесследно это не прошло и для него. Чувства неверия, опустошения, неведения дальнейшего пути, осложненные личными мотивами, заполняют строки его стихов. Начиналось осознание российской действительности как ‘страшного мира’, мира, уродующего, губящего человека. В этом плане духовно близкими оказались Б. трагичнейшие, как он сам их называл, русские поэты — Е. Баратынский, Ап. Григорьев, Ф. Тютчев.
С Григорьевым Б. встретился еще раньше, в пору создания своего ‘кометного’ цикла ‘Снежная маска’, центральный образ которого во многом созвучен с любимым романтическим образом кометы у Григорьева. Влияние этого образа на поэзию Б. действительно огромно, отзвук григорьевской темы не просто ощутим в ней, под знаком развития ‘кометного’ начала создавался весь второй том лирики Б. В ряду других факторов, определивших изменение характера романтизма Б., его эволюцию от мистицизма соловьевского толка к утверждению активного отношения к жизни и активных романтических начал в искусстве, немаловажным нужно признать и влияние Григорьева. Образ кометы полюбился Григорьеву и Б. не только потому, что он отражал, пользуясь выражением последнего, порыв и максимальные требования к жизни, предъявляемые поэтом-романтиком, отражал идею борьбы личности за свои права.
В этом образе — и трагизм подобной борьбы, неотвратимость гибели героя. Уже в стихах молодого Б., как раньше у Григорьева, появляется трагическая нота как отзвук трагичности самой эпохи. В этом ключ к пониманию влияния одного поэта на другого. Дело в сопоставимости эпох: ‘рожденные в года глухие’, люди блоковского поколения ощущали на себе тяжесть атмосферы победоносцевской, а позже столыпинской России, и того, и другого поэта от противного воспитывала реакция. Тема кометы — вариация общерусской темы искусства XIX в., темы столкновения личности героя — носителя светлых идеалов с ‘темным царством’ российской действительности. Этот образ явился идеальным выражением трагического характера столкновения, в котором началам добра, света, гуманизма не дано было торжествовать. На новом витке истории, в схожем микроклимате времени эту тему подхватил Б. Гуманистическое искусство эпохи реакции не может не быть трагедийным, и Б. понимал это.
Рожденная в романтизме, традиционная для классической русской литературы тема столкновения с миром зла и насилия, определяющая основной протестующий пафос искусства прошедшей эпохи, нашла в Б. гениального продолжателя ее традиций. В ней он соприкоснулся с поэтическим опытом Е. Баратынского и Ф. Тютчева. Само понятие крушения гуманизма, программное для поэта в эпоху между двух революций, связывается им с наступлением бездуховной буржуазной цивилизации XIX в. Баратынский, по представлениям Б., стоял в самом начале этого процесса в России. Тютчев усилил трагизм конфликта привнесением философских мотивов призрачности свободы одинокой личности перед лицом вечности и бездны космоса, бренности бытия и неотвратимости гибели всего сущего. Как истинный художник-новатор Б. идет дальше. Если Баратынский обнажает трагедию личности как психологического феномена, а Тютчев освещает философско-исторический аспект темы, то Б. психологическую драму личности и философию бытия концентрирует в социально-историческом контексте, Б. ощутил прежде всего социальное неблагополучие, затронувшее каждого, не только его героя. Он варьирует эту мысль в своих критических и публицистических работах. А в его поэзии тех лет встает образ лирического героя, человека кризисной эпохи, изуверившегося в прежних ценностях, считающего их погибшими, утраченными навсегда, но еще не нашедшего новых. Болью и горечью за исковерканные судьбы, проклятием жестокому страшному миру, поисками спасительных точек опоры в разваливающемся здании бытия, мрачной безысходностью и вновь обретаемой надеждой, верой в будущее наполняются стихи Б. этих лет, вошедшие в третий том его лирики цикл ‘Страшный мир’ и цикл в цикле ‘Пляски смерти’, ‘Возмездие’ и ‘Арфы и скрипки’ — лучшее, что написано Б. в период расцвета и зрелости его таланта. Само определение жизни как страшного мира лаконично и точно по-блоковски: в нем и огромность силы, уродующей людские судьбы, и ужас светлых душ перед всеохватывающим мраком, в котором не видно пути, и сознание невозможности принять его принципы.
Понимание трагичности своего времени и нежелание создавать лирику-сказку-обман, дающую забвение гибнущему человеку и отвращающую его от жизни, привело Б. к осуждению своей лирики и даже решению бросить писать стихи. Он жаждал обновления эстетических принципов творчества, безусловной верности долгу поэта и гражданина, верности будущему, а не прошлому. В марте 1912 г. он писал об этих своих мучительных поисках в письме к грузинскому литератору А. И. Арсенишвили: ‘…для Вас стихи тех поэтов, о которых Вы пишете, (и мои), как ‘елисейские поля’ — ‘благоуханные цветущие поляны… прошлого <,…>,. Я это чувство очень хорошо знаю, временами подчиняюсь ему и не люблю его, или, выражаясь по-Вашему, ‘еще печальней люблю’. В этом же смысле могу сказать: ‘не люблю я стихов’ <,…>, за то, что все прошедшие стихи (и мои в том числе) способны стать вдруг ‘полями блаженных’, царством забвения. Чем меньше сил для жизни, тем слаще забвение.
<,…>, Мы пришли не тосковать и не отдыхать. То чудесное сплетение противоречивых чувств, мыслей и воль, которое носит имя человеческой души, именно оттого носит это радостное <,…>, имя, что оно все обращено более к будущему, чем к прошедшему… Человек есть будущее. <,…>, берегитесь елисейских полей, пока есть в нас кровь и юность,— будем верны будущему…, боюсь я всяких тонких, сладких, своих, любимых, медленно действующих ядов. Боюсь и, употребляя усилие, возвращаюсь постоянно к более простой, демократической пище’.
Конечно, стихов Б. писать не перестал и лириком, тончайшим, остался навсегда. Даже в мрачные годы ‘ночи после битвы’ у него бывали эмоциональные подъемы в творчестве. Один из них связан с поездкой летом 1909 г. в Италию, страну, издавна им любимую и почитаемую как колыбель культуры: результатом этой поездки стал цикл ‘Итальянские стихи’. Позже, весной 1914 г., создавался другой лирический шедевр — цикл ‘Кармен’, посвященный Л. А. Дельмас. Но настойчивое возвращение ‘к более простой демократической пище’ было знаменательным. Десятилетие с 1906 по 1915 г. в творчестве Б. характеризуется борением двух главных линий его лирики: одна — ‘соловьиная’, опирающаяся на традицию Жуковского — Фета, господствовавшая в начальный период его литературной деятельности и затухающая по мере высвобождения поэта, другая — встречная, крепнущая линия гражданских, социальных, исторически значимых тем, созвучных эпохе. Они пересеклись окончательно в поэме ‘Соловьиный сад’ (1915), и выбор поэта решителен и бесповоротен: ‘Заглушить рокотание моря / Соловьиная песнь не вольна!’
Поэтому, как и всякий большой художник, Б. при всей общности мировоззренческих принципов и похожести общественно-политических условий (реакция) не мог лишь повторить трагические образы и интонации своих предшественников. С одной стороны, тема гибели человека в страшном мире разработана у него более широко и глубоко, более значительно, а с другой — именно на пределе, в апофеозе звучания этой темы возникает существенный для понимания всего творчества Б., немыслимый у Баратынского и Тютчева мотив преодоления как отражение воздействия на человека тех сил, которые реально способствовали обновлению жизни, — движение народных масс. Это прежде всего проявилось в теме родины, России, в теме обретения новой судьбы блоковского героя, стремящегося преодолеть исторически сложившийся разрыв между народом и той частью интеллигенции, к которой он изначально принадлежал.
Тема родины стала для Б. выражением веры его героя, надежды и спасения в единстве с ее судьбой. Не случайно поэт любил повторять, что все его творчество — о России.
Первые стихи, где возникает тема России, начиная с ‘Осенней воли’, такие, как ‘Осенняя любовь’, ‘Россия’, воссоздают двуликий образ страны — нищей, богомольной, сирой и одновременно разбойной, вольной, дикой, с раскосостью азиатчины в глазах. Выразителен в этом отношении цикл ‘На поле Куликовом’ (1908) — этапное произведение поэта. В третьем томе собрания своих стихотворений (1912) Б. сопроводил цикл весьма многозначительным примечанием: ‘Куликовская битва принадлежит, по убеждению автора, к символическим событиям русской истории. Таким событиям суждено возвращение. Разгадка их еще впереди’. Смысл этих строк глубже распространенных среди символистов неославянофильских упований на уготованную России исключительную роль в переиначении судеб мира. Существеннее для Б. опрокидывание исторической темы в современность (‘Опять над полем Куликовым…’) и примечательное первое лицо множественного числа повествователя (‘…Пусть ночь. Домчимся, озарим кострами / Степную даль… / И вечный бой! Покой нам только снится…’). Одной из важнейших для Б. в эти годы была проблема единения интеллигенции и народа, и то, что его герой находит свое место в битве за спасение отечества среди русских ратников, говорит об авторской вере в возможность такого единства.
По существу — о том же главное произведение Б. 10 гг., поэма ‘Возмездие’. Первоначально задуманная как скорбный реквием в память умершего отца, она постепенно наполнялась отражением судьбы России в роковые для нее годы эпохи ‘безвременья’ конца XIX в., социальный пафос поэтического исследования смены поколений русской интеллигенции постепенно становился основным в произведении, все отчетливее проясняя неизбежность финала, как понимает его Б.,— возмездия-вырождения роду героя-романтика, не способного воздействовать на историю. Поэма не была завершена, но намерения автора (высказанные им в предисловии) убеждают, что его отношение к исключительной личности, каким сознавал себя герой ранней лирики, решительно изменилось. Само понятие исключительности просто снимается Б. в прологе ‘Возмездия’: ‘Герой уж не разит свободно.— / Его рука — в руке народной…’. ‘В эпилоге должен быть изображен младенец, которого держит и баюкает на коленях простая мать, затерянная где-то в широких польских клеверных полях…’ Простая мать, в глубинах России пестующая сына, которому предназначено вершить историю человечества: ‘…в последнем первенце… новое и упорное начинает, наконец, ощутимо действовать на окружающую среду, таким образом, род… начинает… творить возмездие, последний первенец… готов ухватиться своей человечьей ручонкой за колесо, которым движется история человечества’.
Рост гражданских настроений поэта, ‘и страсть и ненависть к отчизне’, готовность к ‘неслыханным переменам, невиданным мятежам’ (‘Возмездие’) определили позицию Б. в событиях Октября, запечатленных им в поэме ‘Двенадцать’.
Образ Революции, суровым и восторженным гимном которой стала поэма ‘Двенадцать’, синонимизируется автором с могучим порывом ветра, всепобеждающей стихией, мировым пожаром, в котором как в очистительном огне, гибнет ненавистный ему страшный мир и встает мир преображенный. Лучше всего выражает отношение поэта к происходящему резко изменившееся звучание темы России. Он, посвятивший ей самые проникновенные строки, воспевший ее ‘серые избы’ и ‘ветровые песни’, клявшийся ей в любви, вдруг начертал крамольные строки: ‘Товарищ, винтовку держи, не трусь! / Пальнем-ка пулей в святую Русь — /В кондовую, / В избяную, / В толстозадую! / Эх, эх, без Креста!’ Бескомпромиссность атмосферы Революции подчеркивается ‘цветовым’ решением поэмы: никаких полутонов, неясностей — ‘черный вечер, белый снег’, и только красному флагу, бьющему в очи, дано нарушить черно-белую гамму красок. От этого особую прямолинейность и символичность приобретают образы поэмы. Двенадцать красногвардейцев, вооруженный патруль, идущий по городу,— как двенадцать апостолов Революции, ее карающая десница. Их путь, их шаг, ‘мерный, державный’,— победная поступь Революции. А найденный поэтом гротескный образ-символ старого мира — бездомного пса еще больше усиливает впечатление: ‘Стоит буржуй, как пес голодный, / Стоит безмолвный, как вопрос. / И старый мир, как пес безродный, / Стоит за ним, поджавши хвост’. Утверждению Революции в поэме подчинено все: и композиция — постепенное поглощение мелкого, личного темой общественного долга, доходящее до пафосного звучания, и интонация — ироническая, насмешливая, когда автор рисует сценки петербургского старого мира, возвышенная, патетическая, когда звучит тема Революции, и ритм, и строфика, и ‘цвет’, и символика.
В послереволюционные годы Б., призвавший деятелей искусства в статье ‘Интеллигенция и революция’ к сотрудничеству с новой властью, сам активно включился в работу по культурному строительству молодой Советской республики. Он работает в правительственной комиссии по изданию классической литературы, в Репертуарной секции Петроградского театрального отдела Наркомпроса, в учрежденном М. Горьким издательстве ‘Всемирная литература’, избирается председателем управления Большого драматического театра, председателем Петроградского отделения Всероссийского Союза поэтов, участвует во мн. др. советах, комиссиях и редакциях, одновременно с этим ведет большую публицистическую работу и подготовку к изданию собственных сочинений.
Весной 1921 г. появились признаки тяжелой болезни сердца, от которой 7 августа Б. умер.
Соч.: Стихотворения: В 3 кн.— М., 1916, Стихи о Прекрасной Даме.— М., 1905, Нечаянная радость. Второй сборник стихов.— М., 1907, Земля в снегу. Третий сборник стихов.— М., 1908, Ночные часы. Четвертый сборник стихов.— М., MCMXI, Ямбы.— Пб., 1919, За гранью прошлых дней.— Пб., 1920, Седое утро.— Пб., 1920, Собрание сочинений / Вступ. ст. В. В. Гольцова, Предисл. П. С. Когана.— М., Л.. 1929, Собр. соч.: В 12 т. / Вступ. ст. А. Луначарского. Л., 1932-1936, Соч.: В 2 т. / Вступ. ст. В. Орлова.— М.. 1955, Собр. соч.: В 8 т. Вступ. ст. В. Орлова.— М., Л., 1960—1963, Собр. соч.: В 6 т. / Вступ. ст. Б. Соловьева.— М., 1971, Письма А. Блока к родным: В 2 т. / Предисл. и примеч. М. А. Бекетовой.— Л., 1927—1932, Александр Блок и Андрей Белый. Переписка.— М., 1940, Записные книжки.— М., 1965, Письма к жене // Литературное наследство.— М.. 1978.— Т. 89, Новые материалы и исследования // Литературное наследство.— М., 1980—1987.— Т. 90.— Кн. 1—4.
Лит.: Чуковский К. Книга об А. Блоке.— Пб., 1922. Жирмунский В. Поэзия Александра Блока.— Пб., 1922. Венгров Н. Путь Александра Блока.— М., 1963, Долгополов Л. Поэмы Блока и русская поэма конца XIX—начала XX века.— М., Л., 1964, Блоковский сборник. Труды научных конференций, посвященных изучению жизни и творчества А. А. Блока.— Тарту, 1964—1981.— Вып. 1—4, Соловьев Б. Поэт и его подвиг.— М., 1968, Громов П. А. Блок, его предшественники и современники.— М., Л., 1966, Родина Т. А. Блок и русский театр начала XX века.— М., 1972, Горелов А. Гроза над соловьиным садом. Александр Блок.— Л., 1973, Максимов Д. Поэзия и проза Ал. Блока.— Л., 1975, Орлов В. Гамаюн. Жизнь Александра Блока.— Л., 1978, Он же. Здравствуйте, Александр Блок.— Л., 1984, Долинский М. Искусство и Александр Блок.— М.. 1985.
Источник: ‘Русские писатели’. Биобиблиографический словарь.
Том 1. А—Л. Под редакцией П. А. Николаева.
М., ‘Просвещение’, 1990
OCR Бычков М. Н.