Собраніе сочиненій Каронина
Изданіе К. Т. Солдатенкова
Типо-литографія В. Рихтеръ, Тверская, Мамоновскій пер., с. д.
— Ежели мы вс, сколько насъ ни на есть, цльнымъ опчествомъ, разбредемся, кто-жь станетъ платить, а?
Отвта на этотъ вопросъ парашкинцы не нашли.
Парашкинцы сами себ задали этотъ вопросъ, но отвчать были не въ силахъ, частью потому, что вопросъ былъ изъ такихъ, въ отвтъ на который можно только выпучить гляза и молчать.
Не зная, что говорить и, можетъ быть, боясь говорить, парашкинцы такъ и сдлали. Они собрались на сходъ и долго недоумвали. Это было лтомъ. Сходка имла мсто возл сборной избы. Размстились, кто какъ могь. Одни услись на гнилой колод, поставленной около плетня, другіе стояли, заложивъ руки назадъ и сдвинувъ шапки на затылокъ, третьи лежали на живот, а нкоторые услись на плетень между колышками и болтали ногами. Вс почти были въ сбор, но никто не хотлъ начинать разговоръ о дл, которое возбуждало злобу во всхъ и каждомъ.
Дло вышло изъ-за Дёмы, Дёмы Лукьянова. Дёма рдко находился дома. Зарабатывалъ онъ хлбъ на сторон, со стороны же и подати платилъ. A на деревн считалъ себя лишнимъ, даже невозможнымъ. Но нын онъ прямо заявилъ міру, что душу свою онъ покидаетъ, подушное платить не можетъ и не будетъ. Сказавъ это, Дёма высморкался, слъ на траву и сталъ ждать, что изъ всего этого выйдетъ.
Парашкинцы, посл долгаго молчанія, начали говорить разныя разности, совершенно не идущія къ длу. У жены Ильи Малаго мальчишка попалъ въ кадушку съ гущей. Лукерья родила въ канав, что возл Епифановыхъ владній…
Иванъ Ивановъ съ пьяныхъ глазъ опоилъ бурку, который раздулся… Иванъ Заяцъ поймалъ у себя на полос девять сусликовъ, продалъ ихъ шкуры и радуется… О Дём же ни полслова, какъ будто парашкинцы старались по возможности дальше отвлечь свои мысли отъ дла, которое каждаго задвало за живое и возбуждало злобу, требуя напряженія всхъ ихъ умственныхъ способностей.
Дёма долго ждалъ. Но, наконецъ, не вытерплъ и заговорилъ съ тмъ разсяннымъ видомъ, который былъ вообще присущъ ему. Онъ какъ будто продолжалъ свой отказъ и говорилъ какъ будто съ собой однимъ.
— Ежели на чугунку не удастся,— ну, тогда въ Питеръ махну… Здсь же мн невозможно… Или еще можно на заводъ Шелопаева, а то спички длать… A то еще…
Дема былъ прерванъ. Его словами вс возмутились.
— Да что у тебя, шальной ты человкъ, мысли-то ходуномъ ходятъ?— заговорили ему въ отвтъ многіе голоса.— Tо онъ остается на деревн, то глядь — онъ ужь въ Питеръ деть, то спички!… Какъ же посл этого валандаться съ тобой, шальной человкъ?
Парашкинцы вдругъ вс поднялись съ мстъ, зашумли и взволвованно произвесли слдующую рчь:
— Это что-жь такое? Платить онъ не можетъ, не будетъ… въ какомъ смысл? Уйдетъ въ бга — и лови его!… Душу бросаетъ, хозяйство въ разоръ — по какой причин? A тамъ плати за него… Плати, врно!… Ты за него не только плати, а прямо спину подставляй, за ихняго брата порютъ!… Да, какже! Онъ душу свою измотаетъ, бжитъ, а міръ въ отвт? Сколько ужь такихъ-то! Каждый норовить дать деру… Да, какже! Онъ отъ міра ужь отстранился, ужь ты его сюда калачомъ не заманишь, все на міръ валитъ!… Довольно ужь у васъ такихъ… Петръ Безпаловъ — разъ! Потасовъ — два! Климъ Дальній — три! Кто еще?… A Кирюшка-то Савинъ?… Четыре!… Семенъ Блый… это который? — пять! Семенъ Черный — шесть! Дема вотъ… Да ихъ не перечесть!… Что же это такое будетъ? Я не буду платить, онъ улизнетъ, Чортъ Иванычъ Веревкинъ наплюетъ на міръ,— что же такое произойдетъ, а?… Бра-а-атцы! Пущать ихъ не надо! Совсмъ ихъ не надо пущать… Сиди и плати… Оно такъ-то лучше… Это врно — сиди и плати!… Ахъ, вы, голоштанники! Доколь же намъ отдуваться за вашего брата, а? Нтъ, ты посиди тутъ, дома-то… A какъ же ихъ не пущать? Народъ они вольный, бродяги-то… Кочевые народы!… Ты ему на голов теши колъ, а онъ не внимаетъ!… Онъ вонъ задеретъ хвостъ — и лови его, Дёму-то!… Господи Боже мой! эдакъ вс въ бга… Я хозяйство брошу, другой броситъ, третій… бжимъ вс, ищи насъ свищи, кто-жь останется?… Кто будетъ платить, ежели мы вс въ бга, а? Кто?
Вся эта рчь произвела сильное впечатлніе, въ особенности послдній вопросъ. Даже Дёма, ршительно ко всему равнодушный, пораженъ былъ возможностью исчезновенія всхъ парашкинцевъ. Онъ также всталъ на ноги и тоже что-то заголосилъ, но его никто не слушалъ до тхъ поръ, пока не замолчалъ весь сходъ.
Конечно, Дема скоро оправился и, попрежнему, заговорилъ разсянно и вяло, настаивая на томъ, что обрабатывать надлъ свой онъ не можетъ, уходитъ на заработки и проситъ міръ уважить его — снятъ съ него душу.
— Никакъ нельзя по-другому,— сказалъ онъ. — Чай, видали? Хозяйка моя какъ снопъ лежитъ, работать гд-жь ей? изнурилась, мать также… Ну, и не въ мочь держать надлъ. Ежели бы еще полдуши, да и то…
Дёма нахнулъ рукой, показывая тмъ, во-первыхъ, что онъ и полдуши боится принять, и, во-вторыхъ, говорить ему надоло. Онъ вяло высморкался еще разъ и умолкъ. Для всхъ было очевидно, что съ нимъ ничего не подлаешь. Пожалуй, его можно заставить жить въ деревн, но что изъ этого? Онъ останется, ему все равно, мысли его въ разбродъ пошли, но какой толкъ изъ этого выйдетъ?
Попробовали его подвергнуть перекрестному, очень хитрому допросу.
— Изба и прочее хозяйство есть у тебя? — спросили у него.
— Полагается,— нехотя отвчалъ Дема.
— Такъ. Ну, а скотъ есть?
— Скотъ?… Самая малость. Подохъ.
— Такъ, скотъ твой, стало быть, кормится, и кормится, надо полагать, мірскими землями, ай нтъ?
— Что-жь…
— Вотъ теб и что-жь! Избу ты имешь, мсто занимаешь, скотъ твой пользуется, а ты не платишь, по какой причин?
— По причин, что нечмъ, радъ бы! — возразилъ Дёма, чувствуя, что изъ-подъ его ногъ ускользаетъ почва.
Допросъ продолжался.
— И опять: мать твоя съ хозяйкой надлъ до сей поры держали, занимали землю, а ты душу не платишь, по какой причин?
Дёма взбсился. Перекрестнымъ допросомъ приперли его къ стн, говорить ему было невозможно. По какой причин? Онъ и самъ хорошенько не зналъ, по какой причин платить ему нечмъ, какъ онъ ни бился. Выходило такъ, что нечмъ — и все.
— Тыщу разъ говорю вамъ — нечмъ платить мн, нечмъ, нечмъ! Чего еще пристали? — возразилъ Дёма, выходя изъ себя.
— Ну, такъ и сиди дома,— отвчали ему,— по крайности, тутъ самого тебя выпорютъ, а не то, чтобы міръ изъ-за тебя мученіе принималъ.
— A куда-жь я дну пашпортъ? — вдругъ оживился Дема.— Куда я дну пашпортъ? Деньги я за него уплатилъ сполна, и онъ у меня на цлый годъ, годовой, куда-жь мн его дть? Ахъ, вы, головы умныя!
Дёма оправился отъ своего смущенія и опять разсянно глядлъ и слушалъ,— ему было все равно. Но въ свою очередь сходъ былъ пораженъ, такъ что перекрестнаго допроса какъ будто и не было. Дема взялъ годовой паспортъ, деньги за него уплатилъ куда же ему, въ самомъ дл, дть его? Зная цну деньгамъ, парашкинцы стали въ тупикъ и замолчали въ полнйшемъ недоумніи.
— Пашпортомъ ты не тыкай, бери его и ступай съ Богомъ. A только душу плати.
Говорить о дл Дёмы дальше не представлялось уже надобности, все было переговорено. Да и надоло всмъ. Эти исторіи повторялись въ послднее время очень часто и, кром тупого озлобленія, ничего не приносили парашкинцамъ… Что возьмешь съ Дёмы? Если онъ и въ деревн останется — это все равно, еще бду какую-нибудь сдлаетъ. Притомъ, каждый на сход понималъ, что, можетъ быть, завтра и онъ очутится въ такомъ положеніи, когда взять съ него будетъ нечего.
— Погляжу я, съ тебя теперь ни шерсти, ни молока не получишь. Козелъ ты и есть! — вздумалъ кто-то пошутить на сход надъ Дёмой, но балагуру никто не сочувствовалъ.
Поболтавъ еще о разныхъ разностяхъ, не идущихъ къ д.лу, парашкинцы ршили: просьбу Дёмину уважить, надлъ съ него снять, оставивъ за нимъ только полдуши. Дема также больше не артачился: занятый послзавтрашнею отправкой, онъ согласился платить полдуши.
Сходъ посл этого скоро разошелся. На всхъ собравшяхся легло что-то тяжелое и неопредденное, какъ кошмаръ, и разогнало ихъ, каждый желалъ поскоре убраться къ себ.
Рдко парашкинцы находились въ такомъ гнетущемъ настроеніи, по большей части каждый шелъ на сходъ съ тайнымъ желаніемъ стряхнуть съ себя обыденныя мерзости. На этотъ разъ, однако, дло было иначе,— парашкинцы торопились разойтись. Имъ было противно присутствовать на сход, говорить безъ толку и глядть другъ на друга. Ничего они не могли ршить,— зачмъ же и шумть безъ пути? На лицахъ другъ друга они видли безпомощность и уныніе,— къ чему же и собираться вмст?
Ежели вс разбгутся, то кто же станетъ платить? Вопросъ нелпый, но парашкинцы все-таки ломали надъ нимъ свои худыя головы. Не оттого, что каждый изъ нихъ непрелнно горлъ желаніемъ платить, но оттого, что передъ каждымъ изъ нихъ мелькала щемящая душу мысль — бжатъ изъ насиженнаго мста. Это дло будущаго, но оно мучило парашкинцевъ въ настоящемъ.
Щемящая душу мысль вовсе не была вымышлена. Парашкинцамъ ихъ же однодеревенцы доставляли ежегодный примръ того, какъ люди бгутъ, куда бгутъ. Число парашкинскихъ бродягъ все боле и боле увеличивалось, образовался особенный кочевой классъ, который только-что числился на міру, а жилъ уже другою жизнью. Вотъ Климъ Дальній, Петръ Безпаловъ, Семенъ Блый… да ихъ не перечтешь всхъ! Каждый парашкинецъ поэтому понималъ, что если онъ нынче сидитъ твердо на мст, то это совсмъ не значитъ, что онъ и завтра здсь будетъ сидть,— сидитъ онъ на мст по произволенію Божію, а пройдетъ годъ, смахнутъ его съ мста, и онъ быстро войдетъ въ число ‘кочевыхъ’ народовъ.
По опыту парашкинцы знали, что нынче человкъ легко или, правильне сказать, внезапно покидаетъ насиженное мсто. Онъ нынче здсь, а на слдующій годъ уже за тысячу верстъ, откуда пишетъ оглушительное письмо, что онъ платить больше не можетъ и не будетъ. Разъ же онъ выскочилъ изъ своего мста, онъ рдко возвращается обратно, онъ такъ и остается въ числ ‘кочевыхъ народовъ’. Бывали-ли прежде такіе случаи? Слыхано-ли было когда-нибудь, чтобы парашкинцы только и думали, какъ бы наплевать другъ на друга и разбжаться въ разныя стороны? Не бывало этого, и парашкинцы объ этомъ не слыхали.
Тогда ихъ гнали съ насиженняго мста, а они возвращались назадъ, ихъ столкнутъ, а глядишь — они опять лзутъ въ то мсто, откуда ихъ вытурили.
Прошло это время. Нынче парашкинецъ бжитъ, не думая возвращаться, онъ радъ, что выбрался подобру, поздорову. Онъ часто уходить затмъ, чтобы только уйти, провалиться. Ему тошно оставаться дома, въ деревн ему нуженъ какой-нибудь выходъ, хоть врод проруби, какую длаютъ зимой для ловли задыхающейся рыбы…
Уходя со схода, Дёма немедленно забылъ, что тамъ происходило. Онъ сталъ соображатъ, на какія средства ему отправляться. Деньги у него были, но въ такомъ количеств, которое достаточно было лишь на то, чтобы впроголодь добраться до мста заработковъ, до новостроющейся желзной дороги. A какъ безъ всего оставить хозяйку и мать?
Вспомнивъ свои домашнія дла, Дёма сразу осовлъ. Былъ уже вечеръ, покрапывалъ мелкій дождь, длалось темно. Дёма только еще больше опустился, разсянно шлепая по улиц къ дому.
Съ тмь же чувствомъ подавленности онъ и въ избу свою вошелъ. Мать его, Иваниха, собиралась ужинать и предложила ему пость.
— Ужинать-то будешь?— басомъ спросила она.
Дёма хотлъ отвчать обыкновеннымъ своимъ: ‘да кто знаетъ?’… но вовремя оообразидъ, что въ данномъ случа отвчать такъ нельзя.
— Чтой-то не хочется, — разсянно выговорилъ онъ и и слъ на лавку возл изголовья жены. Устремивъ пристальный взглядъ на нее, почувствовалъ, какъ все въ немъ заныло.
Онъ взглядывалъ поперемнно то на больную жену, то на мать. Иваниха, не сказавъ больше ни слова, сла къ столу. Она вытерла ложку, похожую на ковшъ, о фартукъ и принялась сть. Въ изб моментально запахло протухлою капустой. Но Иваниха не чувствовала этого, она была занята. Хлбъ, который она кусала, разваливался и крошки его сыпались ей на колни. Иваниха постоянно подбирала ихъ въ горсть и ссыпала въ роть, точно также она длала и съ тми кусочками, которые валились на столъ. Иначе было нельзя: хлбъ состоялъ изъ муки, мякины и земли, и разваливался.
На стол, возл незанятой ложки, лежало еще нсколько сухарей. Это были камни, но они содержали чистый черный хлбъ и потому Иваниха ихъ не трогала. Дёма понядъ, что это она для него припасла, для гостя.
Дёма ваглядывалъ на Иваниху и нылъ, взглядывалъ на жену и также нылъ. И каждый разъ, какъ онъ появлялся въ деревн, онъ нылъ.
Настасья, хозяйка Дёмы, лежала на кровати въ углу и неслышно дышала. Повидимому, она спала, хотя вки ея были полуоткрыты. Она была покрыта разною рванью, только лицо ея оставалось наружи. Странное это было лицо! Такихъ лицъ нтъ въ деревв. Блдное, небольшое, нжное, оно рзко противорчило и рвани, лежавшей въ безпорядк на кровати, и грязному виду всей избы, и ея ‘жилому’ запаху. Какая-то печать хрупкости лежала на лиц Насти, длая черты ея мягкими. Высунувшаяся изъ-подъ лохмотьевъ рука довершала впечатлніе, рука эта была маленькая, худая и прозрачная. Такъ измнила Настю болзнь, смывъ съ ея лица загаръ, а съ рукъ коросты и мозоли.
Дёма посидлъ у изголовья жены и перешелъ на другую лавку, посидлъ тамъ немного и всталх. Потомъ остановился посреди избы и къ чему-то проговорилъ: ‘Ишь какой дождъ!’, ни къ кому собственно не обращяясь. Онъ не находилъ мста. Успокоился онъ только тогда, когда слъ неожиданно на порогъ и положилъ руки на колни. Порогь ему очень понравился, и онъ долго на немъ сидлъ. Здсь же его засталъ и вопросъ Иванихи, которая все еще ужинала.
— Отдалъ душу-то? — обратилась она къ сыну, не повышая ни на одну ноту обычнаго своего баса.
— А?
Это откликнулся Дема. Иваниха не обидлась и не возмутилась. Она только помолчала.
— Душу-то, говорю, отдалъ?— пробасила она во второй разъ.
— Полдуши! — отвчалъ Дема, придя въ себя.
— Въ субботу, значитъ, въ отправку?
— Да кто знаетъ? Какъ вонъ васъ оставить-то? — упавшимъ голосомъ возразилъ Дема.
— Объ насъ не печалься… A ежели дома останешься, такъ все одинъ конецъ, даромъ баклуши будешь бить… Тамъ ты прокормишься, а тутъ — ротъ лишній.
Высказавъ свое мнніе, Иваниха умолкла.
Въ кто время Настасья открыла глаза и попросила пить. Иваниха поднесла воды въ ковшик, а Дёма покинулъ порогъ и слъ опять на лавку у изголовья больной.
— Ну, какъ, плохо? — спросилъ онъ у Насти.
— Теперь ничёго, полегче,— отвтила почти шопотомъ Настя и потомъ спросила:— Уходить думаешь, Дема?
— Да кто знаетъ? Вишь ты вонъ…— Дёма не договорилъ. Онъ отеръ объ полу влажную отъ дождя руку и погладилъ ею по рук Насти.
— Ужь лучше ступай. Дастъ Богъ, поправлюсь,— сказала Настя.
Настя опять закрыла глаза и, кажется, заснула. A Дёма посидлъ, посидлъ около нея и снова отправился на прежнее мсто — на порогъ. Онъ находился въ ужаснйшей нершительности, недоумвяя, что ему предпринять. Помолчавъ. съ полчаса, въ продолженіе котораго Иваниха убирала со стола принадлежности ды, онъ выразилъ свое настроеніе въ слухъ.
— Или ужь не уходить? — мрачно спросилъ онъ.
Но, не встртивъ со стороны Иванихи согласія или возраженія на это неожиданное ршеніе, онъ прибавилъ:— А то еще можно въ Сысойскъ, спички длать. Это способно мн, въ самую линію…
Дёма, повидимому, съ однимъ собой разсуждалъ. Но на этоть разъ Иваниха, несмотря на все ея хладнокровіе, не выдержала. Застучавъ костылемъ, она проговорила зловщимъ басонъ:
— Погляжу я, соску бы теб еще сосать! И что у тебя никакого порядку въ голов втъ? Ну, поршилъ разъ уходитъ — и ступай. Э-эхъ, голова!
Ничего больше не сказала Иваниха. Она совсмъ убрала со стола и принялась молча копошитъся въ какомъ-то тряпь, починивать что-то.
Иваниха не отличалась особенно рзко отъ остальныхъ деревенскихъ бабъ, но все же это было отесанное въ форму Божьяго созданія полно. Ее съ натяжкой можно было причислить къ слабой половин человчесваго рода, по крайней мр, сама она очень сильно была бы оскорблена. еслибы ее поставили на одну доску вообще съ женщиной. Она скоре походила на мужика и по своему образу жизни, и по наружности. Ей было уже боле пятидесяти лтъ, но она была еще очень здоровою старухой. Правда, природа по отношенію къ ней пренебрегла художественностью., но за то сбила ее плотно. Голова Иванихи была почти четвероугольная, лобъ небольшой, выпуклый, глаза глубоко сидли въ своихъ впадинахъ, оттняемые густыми бровями. Толстый носъ, неуклюжій подбородокъ, на одной сторон котораго торчала бородавка съ клочкомъ шерсти, и большія скулы придавали ей угрюмый видъ, а короткія руки и ноги длали ее кряжистою.
Говорила Иваниха всегда басомъ, другого голоса она не имла. Даже въ своей молодости, на вечеринкахъ, она не пла, а гудла.
Иваниха была упрямая старуха, но это не исключало въ ней своеобразной доброты. Вообще сердце у ней было мягкое, ‘отходчивое’. Она была справедлива и не обладала тою чисто-женскою способностью — фыркать и пилить, которая не очень удобна въ общежитіи. Будучи матерью, она не потакала сыну, сдлавшись свекровью, она не терзала невстку.
Къ Наст она питала даже своего рода любовь, т. е. она грубо ругалась иногда и въ то же время брала на себя всю тяжелую работу, которая была не по силамъ бдной женщин. Къ Наст она относилась миролюбиво. Невстка была для Иванихи всмъ, что осталось родного. Когда же Настя занемогла, то Иваниха очень заботливо стала ухаживать за ней. Об женщины жили согласно, тмъ боле, что ссориться было ршительно некогда, въ особенности посл ухода Дёмы на заработки, когда на ихъ попеченіе перешло все хозяйство, дома и въ пол.
Иваниха, впрочемъ, владычествовала и въ присутствіи Дёмы. Дёма и до отхода своего на заработки безпрекословно повиновался ей. Хозяйство полевое всегда составляло арену дятельности Иванихи и ею одной поддерживалось на одинаковомъ уровн. Только въ послднее время дла ея покатились подъ гору, вмст съ лтами и силами ея.
Съ Иванихой случилось несчастіе. Почти въ одно время съ Настасьей и Иваниха занемогла. Разъ она хала съ поля на воз сна, на косогор возъ накренился, покачался, покачался и опрокинулся, а вмст съ нимъ и Иваниха. Подобныя случайности происходили съ ней нердко, и Иваниха не обращала на нихъ ни малйшаго вниманія, только изругается басомъ и опять свое дло длаетъ. Но на этотъ разъ она поплатилась. Поднимаясь съ земли, она поняла, что вывихвула ногу. Иваниха недоумвала, какъ это ее угораздило, но не захныкала. Она озлилась, только озлилась, но за то такъ, что еслибы въ это время кто попался ей, то даромъ не ушелъ бы. Она поняла, что съ этого несчастнаго мгновенія дла ея примутъ плохой обооротъ, и изъ ея устъ посыпались ругательства.
Иваниха не обманулась. Хотя ногу ей и поправили нсколько, но отъ прежней Иванихи очень немного осталось. Она стала ходить съ костылемъ. Потому-то въ это лто она и не могла обработать душевого надла. Она, конечно, не упала духомъ, ей немедленно же представился выходъ изъ тяжелаго положенія. Она обработала большой огородъ, посадила овощей и надядась, что съ помощью этого занятія она съ Настей прокормится… Она каждый годъ станетъ обрабатывать огородъ и прокормится. Была бы только изба, гд можно жить, и лошадь, на которой Настя будетъ здить въ городъ продавать овощи, а то ей плевать!
Это, разумется, такъ себ, самообманъ одинъ, потому что этимъ прокормиться нельзя.
Вслдствіе прошлогодняго неурожая и ныншниіъ несчастій, Иваниха не платила подати боле двухъ лтъ. Это обстоятельство возбудило въ волости вопросъ: слдуетъ-ли ее посчь или ждать, когда она добровольно выплатитъ долги? Но Сазонъ Акимычъ замтилъ, что Иваниха не правомощна, и потому вопросъ остается пока нершеннымъ.
Такъ было подкошено хозяйство Дёмы. Дём не оставалось уже надежды опятъ оставаться въ деревн. Такъ размышляла и Иваниха. Оставаться Дём, думала она, не зачмъ теперь. Что ему тутъ длать? Только даромъ баклуши будетъ бить. Но Дёма не признавалъ основательности этого мннія или, прямо сказать, онъ не составилъ на этотъ счетъ нивакого мннія. Онъ растерялся. День спустя, онъ можетъ уйти, но можетъ и въ деревн остаться, онъ этого не знаетъ. Дема растерялъ свои мысли, которыя давно уже ‘ходуномъ ходили’.
Это нелпое положеніе имло свою исторію, потому что не всегда же его мысли ходуномъ ходили. Было время, четыре года тому назадъ, когда Дёма безотлучно жилъ въ деревн и не воображалъ, что онъ черезъ нкоторое время будетъ бродить. Тогда ему жилось ничего себ, тогда онъ даже очень удачно колотился. Урожаи были посредственные, скотъ у него былъ, подати онъ съ грхомъ пополамъ платилъ и таскали его въ волость не очень часто, а ему больше ничего и не нужно было.
Какъ онъ дошелъ до крайности и до мысли бжать, это неизвстно. Дёма и самъ не отдавалъ себ яснаго отчета въ отомъ, онъ дожилъ до невозможности жить въ деревн и бжалъ, а какъ и почему — не спрашивалъ себя. Впрочемъ, причины его хозяйственной несостоятельности были боле или мене извстны парашкинцамъ, которые не удивлялись исчезновенію Дёмы. Въ это время парашкинцы очень истомились. Разныя несчастія обрушивались на нихъ, какъ по завазу. Епифанъ Ивановъ, Петръ Петровичъ и еще одно фиктивное лицо, заключившіе союзъ, были ничто передъ совокупностью гнусностей, какъ бы заказываемыхъ для парашкинцевъ. Голодъ, скотскій моръ, напримръ, были такъ многочисденны и до того неожиданны, что въ большинств. случаевъ парашкинцы и названія имъ не знали, не придумали еще.
Поэтому парашкинцы и не удивлялись ничему, они лишь ожидали новыхъ гнусностей.
Много народу за то время скрылось съ поверхности парашкинской жизни, бжали и кучами, и въ одиночку. Между послдними былъ и Дёма, который съ тхъ поръ безпрерывно мыкался по свту.
Первое время посл ухода изъ деревни Дема употребилъ на то, чтобы насться. Онъ былъ прожорливъ, потому что очень отощалъ у себя дома. Т же деньги, которыя у него оставались отъ расходовъ на прокормленіе, онъ пропивалъ. Поэтому домой въ это время онъ ничего не отсылалъ или отсылалъ самую малость. Но Иваниха, впрочемъ, не упрекала его за это, она рада была и тому, что хоть самъ-то онъ кормился. Къ тому же Дёма скоро сдлался мене прожорливъ.
Дёма былъ сперва очень доволенъ жизнью, которую онъ велъ. Онъ вдохнулъ свободне. Удивительна, конечно, свобода, состоявшая въ возможности переходить съ мста на мсто ‘по годовому пашпорту’, но, по крайней мр, ему не зачмъ было выть съ утра до ночи, какъ это онъ длалъ въ деревн. Пища его также улучшилась, т. е. онъ былъ увренъ, что и завтра онъ будетъ сть, тогда какъ дома онъ не могь предсказать этого.
Дема переходилъ съ фабрики на фабрику, съ завода на заводъ и такимъ образомъ кормился. Это былъ большой выигрышъ для него. Проигралъ онъ только въ томъ отношеніи, что сдлался оглашеннымъ, такой ужь у него былъ родъ жизни. Дёма растерялъ свои мысли.
Но это было неизбжно. Въ деревн или на вол — все равно онъ сдлался бы оглашеннымъ. Такую жизнь онъ въ послднее время передъ уходомъ велъ и дома у себя, у него ничего не было опредденнаго насчетъ будущаго. Онъ желалъ принять какое-нибудь твердое ршеніе относительно себя и своего семейства, но не могъ. Онъ прежде думалъ о своемъ хозяйств и пересталъ,— безполезно. Онъ раньше умлъ соображать — и бросилъ: всякое его соображеніе оназывалось вы на что негоднымъ.
Дёма повелъ бродячую жизнь. Выходя изъ деревни, онъ не зналъ, куда его занесетъ нелегкая. Онъ останавливался тамъ, гд натыкался на работу. Приходя же въ деревню, онъ не зналъ, останетсяли здсь, или уйдетъ.
— Уйдешь, что-ли? — спрашивала обыкновенно Иваниха.
— Да кто знаетъ?— возражалъ Дема.
Связь его съ деревней была двусмысленна. Онъ не зналъ, куда себя причислить: кто онъ, бродяга или деревенскій житель? Войдетъ онъ снова въ деревенскій міръ или онъ навсегда отъ него оторванъ? Онъ этого не знаетъ. Дема даже не могъ часто ршить, желаетъ-ли онъ остаться на міру. Въ немъ произошло полное разрушеніе старыхъ понятій и желаній, съ которыми онъ жилъ въ деревн.
Въ первое время Дёма часто навдывался домой. Когда онъ долго не бывалъ дома, имъ овладвало нетерпніе и ему не сидлось на мст. Случалось хуже. На какой-нибудь фабрик Шелопаева имъ вдругъ овладвала тоска по деревн… Работалъ Дёма, по обыкновенію, семнадцать часовъ,— думать, слдовательно, времени не было. Къ концу дня Дёма чувствовалъ себя такъ же, какъ пьяный посл похмлья, и самъ удивлялся своей глупости. Вечеромъ у него всегда оставалось одно желаніе — завалиться поскоре и заснуть. Шелопаевъ для рабочихъ устроилъ спальню, въ которой въ два яруса были сдланы трещины, куда рабочіе вдвигали свои тла на ночь. Туда же, разумется, и Дёма залзалъ. И вотъ среди ночи, посл ужаснаго дня, онъ вдругъ просыпается и начиваетъ ворочаться, ворочается и думаетъ. Кругомъ темень непроглядная, смрадно, отовсюду слышится храпъ, душно… На Дёму нападаетъ тоска. Онъ вспоминаетъ деревню, ему хочется побывать тамъ…
Но лишь только Дема показывался въ дереввю, его сразу обдавало холодомъ. Черезъ нкоторое время, поживъ въ деревн, онъ видлъ, что длать ему здсь нечего и оставаться нельзя. Такимъ образомъ, поколотившись дома съ мсяцъ, онъ уходилъ снова бродяжить.
Съ теченіемъ времени его появленія въ деревн длались все рже и рже. Его уже не влекло сюда съ такою силой, какъ прежде, въ начал его кочевой жизни. Къ деревн его привязывали уже одн только нитки, которыя очень скоро могли оборваться.
Деревня опостылла Дём. Являясь туда, онъ не зналъ, какъ убраться назадъ, по приход домой, онъ не находилъ себ мста. На него разомъ наваливалось все, отъ чего онъ бжалъ, мигомъ онъ погружался въ обстановку, въ которой онъ раньше задыхался. Какъ ни жалки были условія его фабричной жизни, но, сравнивая ихъ съ тми, среди которыхъ онъ принужденъ былъ жить въ деревн, онъ приходилъ къ заключенію, что жить на міру нтъ никакой возможности.
Сравненіе было ршительно и безповоротно.
Вн деревни Дему, по крайней мр, никто не смлъ тронуть, и то мсто, гд ему было не подъ силу и гд ему не нравилось, онъ могъ оставить, а изъ деревни нельзя было уйти во всякое время. Вн деревни онъ кормился, а деревня давала ему только одну траву. Но, важне всего, вн деревни его не оскорбляли, деревня же предлагала ему рядъ самыхъ унизительныхъ оскорбленій.
Страдало человческое достоинство, проснувшееся отъ сопоставленія двухъ жизней, и деревня для Дёмы, въ его представленіяхъ, стала мстомъ мученія. Онъ безсознательно началъ питать къ ней недоброе чувство. И чувство это возростало и крпло.
Дёма въ этотъ вечеръ нсколько разъ перемнилъ мсто, переходя съ одной лавки на другую и на порогъ. Подходилъ онъ и къ больной или въ нершимости останавливался столбомъ посреди избы.
— Ай ужь сходить въ артель? — вопросительно проговорилъ онъ, стоя среди избы.
Иваниха, къ которой, повидимому, относился этотъ вопросъ, не повернула головы и не бросила работы. Она давно бы имла право возмутиться, глядя на сына, но она не возмутилась, а только проговорила:
— Нечмъ толчись на мст-то, взялъ бы да сходилъ.
Дёма колебался. Ему надо было немедленно же принять какое ни на есть ршеніе, а онъ не могъ. Т представленія, которыя окутывали густымъ туманомъ его голову и въ изб, и на улиц, и во всей деревн, затемнили въ немъ совершенно способность найти выходъ изъ двусмысленнаго положенія. Эта растерянность, однако, увеличилась еще боле. когда, въ сумеркахъ, въ избу вошелъ посланецъ отъ Епифана Иванова, батракъ, съ крайне неожиданнымъ предложеніемъ купить у Демы домъ. Такъ врно суждено было Дем испытать въ этотъ денъ одн мерзости.
— Я къ теб, Дема, на мннуточку, — сказалъ работникъ Епифана Иванова. — Очень недосугъ, а хозяинъ дюже бранится.
— Какія такія дла у тебя?— угрюмо спросила Иваниха, чуя недоброе.
— Хозяинъ, значитъ, послалъ. Приказываетъ сказать теб, что ежели ты избу продавать думаешь, такъ чтобы ему. Куплю, говоритъ, по настоящей цн,— это хозяинъ-то.
Иваниха даже поднялась съ лавки,— такъ оглушило ее предложеніе.
— Что ты, пустоголовый, мелешь? Какую такую избу Дёма продаетъ? — забасила мрачно Иваниха, приводя въ смущеніе ни въ чемъ неповиннаго батрака.
— Вотъ эту самую… Хозяинъ слыхалъ, будто Дёма продаетъ,— обиженнымъ тономъ возразилъ батракъ.
Иваниха смотрла то на сына, то на батрака. Она злобно выглядла.
— Пошелъ прочь, дуралей! — крикнула, наконецъ, она.— Ишь что выдумалъ: продать ему избу! Ступай прочь и скажи своему хозяину,— такъ и скажи ему прямо,— пускай только онъ сунется съ эдакимъ словокъ, я ему въ морду! И не погляжу, что онъ пузатый сталъ! Ахъ, вы, окаянные! Нигд отъ васъ спокою нтъ, идолы!
Иваниха долго еще ругалась, даже и посл того, какъ посланецъ, выполнивъ свою миссію, ушелъ. Но Дёма не сказалъ ни слова въ продолженіе этого разговора и нечего ему было сказать. Глухая тоска и растерянность еще боле увеличились. Дёма просто подвергнутъ былъ пытк. Дда него сдлалось ясно только то, что и Епифанъ Ивановъ считаетъ его похороненнымъ. Самъ Дёма никогда не думалъ о продаж избы, объ этомъ Епифанъ Ивановъ самъ заключидъ, а сдлавъ это заключеніе, немедленно послалъ работника предупредить Дёму заране, что състъ его онъ, Епифанъ Ивановъ, а не кто другой, за что и предлагаетъ ‘настоящую цну’.
Въ другое время Дема не обратилъ бы вниманія на предложеніе, но въ эту минуту оно увеличило наростъ его горечи. Если ужь Епифанъ Ивановъ, обладающій острымъ нюхомъ, почуялъ возможносгь покупки избы, значитъ, ему, Дём, пришелъ конецъ. Вотъ какая мысль согнула и придавила Дёму. Ему сдлалось невыносимо оставаться въ изб, надо было куда-нибудь убираться. Дёма поэтому почти съ радостью отправился въ артель.
Но дорогою къ Петру Безпалову онъ нсколько разъ останавливался и все хотлъ вернуться назадъ. Въ это время онъ былъ жертвой множества самыхъ разнородныхъ понужденій, которыя тянули его въ разныя стороны.
Къ Петру Безпалову въ это время собирались уже вс артельщики, отправлявшіеся послзавтра на чугунку. Самъ Петръ Безпаловъ, Потаповъ, Климъ Дальній, Кирюшка Савинъ, Семенъ Черный, Семенъ Блый,— вс были въ сбор и вели между собою шумную бесду. Въ изб было совершенно темно.
— А, Дёма, сколько лтъ, сколько зимъ!— зашумлъ Кирюшка Савинъ, узнавъ вошедшаго Дёму и очищая ему мсто на лавк.
— Ну, какъ, Дёма? Поршилъ, идемъ? — освдомился Петръ Безпаловъ.
— Да кто знаетъ? — возразилъ Дёма.
— Міръ, что-ли, не пущаетъ?
— Н, міръ пущаетъ.
— Такъ это ты самъ отлыниваешь? Не дло, братъ, задумалъ, прямо теб скажу, не во гнвъ,— зашумлъ Климъ Дальній. — Что же, намъ артель разстраивать изъ-за твоей милости?
— На што артель разстраивать!
— Какъ же? Было насъ семь человкъ въ артели и вдругъ, цапъ царапъ, стало шесть! Какъ ты полагаешь, хорошо это? Намъ дожидать нельзя здсь, а ты смутьянишь.
— На што смутьянишь! Не смутьянъ я,— отвчалъ Дёма и началъ понемногу оправляться отъ свей тоски и растерянности. Ему сдлалосъ легче между товарищами, и онъ съ большею опредленвостью сознавалъ свое желаніе поскоре выкарабкаться изъ деревни, гд, кром оплеухъ, на его долю ничего не доставалось.
— Погоди, Климъ, — вмшался Петръ Безпаловъ. — Тоже и его дло надо разсудить. Баба его лежитъ пластомъ, а ты къ нему съ ножомъ къ горлу лзешь! Чай, не съ дуру онъ говоритъ!
Вмшательство Петра Безпалова прекратило нападеніе на Дёму. Напротивъ, вс его товарищи разомъ догадались, въ какомъ состояніи онъ былъ, и стали неуклюже успокоивать его.
— Жалко ему хозяйства и бабенки тоже,— сказалъ Потаповъ.
. — Да, бабенка его ничего, славная бабенка,— подтвердилъ Климъ Дальній.
— Что-жь, Дёма, тужить, ежели грхъ случился? Бабенка твоя встанетъ и хозяйство поправится,— успокоивалъ Семенъ Черный.
— Не горюй, дастъ Богъ, поправится!—добавилъ Семенъ Блый.
— Извстно, поправится, а только я не знаю, какая мн теперь линія: тутъ жить или уходить на сторону, ужь не знаю! — опять возразилъ Дёма, впадая въ прежнюю разсянность.
Навовецъ, артельщики ршили подождать день, если же Дёма и завтра не управится съ свовми длами, то идти на заработки, не дожидаясь его. Это ргеніе артельщики приняли потому, что оставаться въ деревн имъ надоло, хотя они не долго оставались въ семействахъ. Длать имъ, какъ и Дём, было нечего дома, какъ и Дёма, даже въ большей степени, они тяготились своимъ двумысленнымъ положеніемъ, стоя одною ногой въ міру и поставивъ другую ногу ‘на сторону’.
У всхъ собравшихся въ деревн были еще домишки, годъ отъ года разрушавшіеся. У нкоторыхъ осталось даже небольшое хозяйство, но вниманія они на него уже не обращали, предоставивъ его всецло бабамъ, которыя и маялись кое-какъ. Полный надлъ земли былъ только у Петра Безпалова, остальные довольствались половиной, какъ Климъ Дальній и Потаповъ, или четвертью, какъ Семенъ Блый и Семенъ Черный. Понятно, что вс они ликовали, уходя изъ деревни. Все время, пока они оставались въ деревн, они испытывали одну тоску и чувство ненужности.
Отщепенство ихъ отъ міра зашло такъ далеко, что они и сами это сознавали, длаясь все боле и боле равнодушными къ своимъ дламъ. Ненависти къ деревн они уже не питали, какъ къ мсту, имющему очень малое отношеніе къ нимъ. Ненависть эта была, когда они употребляли нечеловческія усилія остаться при земл, и прошла, когда они были выпихнуты изъ деревни, сдлавшейся имъ съ этихъ поръ чужой. Осталась одна насмшка и къ своимъ прежнимъ усиліямъ остаться на міру, и къ деревенщин, которая продолжаетъ колотиться и потть надъ пропащимъ дломъ. Артельщики теперь смотрли на деревенщину свысока.
Они даже по наружности измнились такъ, что никто въ нихъ не призпалъ бы ‘хрестьянъ деревни Парашкино’. Haстоящіе, коренные парашкинцы одвались въ такія облаченія, что издали поголовно походили другъ на друга, артельщики же одвались каждый по своему вкусу. Петръ Безпаловъ, напримръ, носилъ недубленый полушубокъ и смазные сапоги, неизвстно какъ попавшіе въ нему, Потаповъ — въ зипун, въ лаптяхъ и съ чухонскою шляпой на голов, а Климъ Дальній надвалъ коротенькое пальто невозможнаго цвта и возмутительнаго запаха. Что касается двухъ Семеновъ, Благо и Чернаго, то они, такъ сказать, взаимно дополняли другъ друга. Однажды имъ взбрело на умъ купить плисовые штаны и жилетъ — и купили, Семенъ Черный взялъ на себя плисовые штаны, а Семенъ Блый — плисовый жилетъ, и оба были довольны.
Говоря о наружности артельщиковъ, нельзя оставить безъ вниманія одного обстоятельства, хотя и незначительнаго, но имвшаго вліяніе на взаимныя отношенія міра и его отщепенцевъ. Дло въ томъ, что безъ Дёмы въ изб сидло шесть человкъ, а у нихъ было только четыре носа. По этому поводу между Потаповымъ и Семеномъ Блымъ происходили иногда стычки.
— На фабрик носъ-то оставилъ? — спрашивалъ Потаповъ.
— На фабрик,— отвчалъ, конфузясь, Семенъ Блый, у котораго въ наличности находились только признаки органа обонянія.
— Машиной оторвало?
— Машиной.
— Оно и видно!
Потаповъ хохоталъ, а Семенъ Блый злился, ругался на чемъ свтъ стоитъ и грозилъ тмъ моментомъ, когда у caмого Потапова исчезнетъ носъ.
Такимъ образомъ, отщепенцы уносили изъ своего села имущества, силы и души и взамнъ этого ничего не возвращали, Единственная дань, которую они платили міру,— это отвратительная зараза, приносимая ими съ фабрикъ. Если къ этому прибавить то, что они для парашкинцевъ были новымъ и плохимъ примромъ жизни вн міра, а также то, что они вносили вмст съ собой всюду ссоры и отщепенство, тогда роль ихъ будетъ совершенно опредлена.
На этотъ разъ ихъ ликованіе по поводу скораго отхода было на время прервано приходомъ Дёмы, который еще не могъ оправиться. Шумный разговоръ артельщиковъ прекратился. Воцарилось на всхъ лицахъ тоскливое молчаніе. Уныніе такъ подйствовало на собравшихся, что имъ всмъ захотлось выпить, но это было тайное желаніе, которое никто не хотлъ обнаружить. Недавно они сложили вс деньги свои въ общую кассу и поставовили единогласно: ‘водки… ни Боже мой, не пить’. Поэтому, теперь каждый стыдился первымъ заявить о своей слабости, и вс молчали, тайно понимая другъ друга. Только Семенъ Черный выразилъ тайное желаніе, да и то безмолвво. Онъ краснорчиво посмотрлъ на Семена Благо, но изъ этого пока ничего не вышло. A Потаповъ, увидвъ знаки, сурово посмотрлъ на обоихъ Семеновъ, назвавъ ихъ вслухъ ‘пустыми головами’ и давая этимъ понять, что только пустыя головы могутъ думатъ о невозможномъ, о водк, напримръ.
— A я полагаю такъ, что разъ ты ушелъ, хозяйство забросилъ и ужь ты не воротишься,— вдругъ сказалъ Дёма, вопросительно взглядывая на Петра Безпалова и не предупредивъ, о чемъ онъ хочетъ говорить.
— Да это ты про что?—удивленно спросилъ Климъ Дальній.
— Про деревню. Разъ, говорю, ты ушелъ, и ужь обратно пути теб нту! — пояснилъ Дёма свою тоскливую мысль.
— И не надо,— угрюмо возразилъ Потаповъ.
— Какъ не надо? Домой-то?— удивился Дема.
— Такъ я не надо. Будетъ! Меня арканомъ сюда не затащишь,— больно ужь неспособно.
— Ну, все же домишка-то жалко, ежели же онъ еще разваливается,— замтилъ Петръ Безпаловъ.
— И пущай его разваливается! Сытости въ немъ нтъ, потому что онъ гнилой! — съострилъ Климъ Дальній. Но ему никто не сочувствовалъ.
— Про то-то я и говорю: ушелъ ты — и хозяйство прахомъ,— настаивалъ Дёма, въ голов котораго, повидимому, безотлучно сидла мысль о конечномъ его разореніи.
— Кто-жь этого не знаетъ?— съ неудовольствіемъ заговорилъ Кирюшка Савинъ, возмутившійся тоскливымъ однообразіемъ разговора.— И что ты наладилъ: ушелъ, ушелъ! Словно безъ тебя и не знаемъ… Тоска одна!
— Да я такъ…
Вс умолкли. На всхъ присутствующихъ, дйствительно, напала злая тоска.
Но въ это время Семенъ Черный ршительно посмотрлъ на Семена Благо, указывая послднему на свои плисовые штаны, которые часто закладывались въ кабаки. Семенъ Блый безмолвно отвчалъ ему удивленіемъ и выразилъ ему, за его ршимость, полное одобреніе. Поэтому, Семенъ Черный немедленно всталъ и вышелъ. Когда же онъ воротился, то плисовыхъ штановъ на немъ, конечно, уже не было, а были простые посконные, продранные на колняхъ.
— Куда это ты двалъ штаны свои? — насмшливо освдомился у него Потаповъ.
Семенъ Черный, разумется, ничего не могъ отвтить и смущенно мигалъ, но все-таки немедленнь вынулъ изъ-подъ полы штофъ водки и молча поставилъ его на столъ. Такъ какъ Семенъ Черный нердко приносилъ свои плисовые штаны и другія принадлежности костюма въ жертву общимъ тайнымъ желаніямъ, то никто не удивился при появленіи водки и никто не подвергалъ его допросу относительно причины этого появленія.
Прежняя шумливость компаніи возвратилась. Пошла круговая. Водкой распоряжался Семенъ Черный, по праву своей самоотверженности, онъ поочередно каждому подавалъ грязно-зеленый стаканчикъ и блаженно улыбался. Самъ же онъ выпивалъ посл всхъ, причемъ вдругъ длался серьезенъ.
— Ну-ка, братъ, выпей. A то ужь ты очень…— сказалъ Семенъ Черный, подавая грязно-зелевый стаканчикъ Дём.
Дёма сперва взядъ стаканчикъ, подержалъ его въ рук, но потомъ вдругъ поставилъ на столъ.
— Не могу! Душа не принимаетъ! — отвтилъ Дёма и отошелъ въ сторону. Черезъ нкоторое время онъ совсмъ ушелъ, спросивъ только:
— Стало быть, послзавтра?
— Будь готовъ,— отвчали ему.
Когда Дёма вышелъ, присутствующіе долго еще находились подъ его впечатлніемъ, проникнутые какимъ-то неопредленнымъ, но тяжелымъ чувствомъ. Не помогъ даже и штофъ водки.
— Эхъ, какъ его сердешнаго перевернуло! — сказалъ Петръ Безпаловъ, говоря объ ушедшемъ Дём.
На кто никто не отвчалъ. Только Кирюшка Савинъ, неосторожно проливъ водку на бороду и грустно улыбаясь, заявилъ, что ему также тошно и что было бы хорошо, еслибы теперь закусить огурчикомъ.
Дёма не пошелъ въ эту ночь въ избу, несмотря на то, что шелъ дождь, онъ прошелъ въ сарай и тамъ легъ на солом. Тоска грызла его все больше и больше. Онъ могъ нсколько успокоиться и заснуть только тогда, когда твердо ршилъ уйти изъ деревни, поскоре и навсегда. Въ этомъ ему помогъ случай.
На постели, гд лежала Настя, лохмотьевъ уже не было. Иваниха выбросила ихъ и убрала свою невстку, и Настя не казалась уже странною съ своею мягкою красотой. Блдное лицо ея сдлалось еще лучше и чище посл смерти, которая еще не успла обезобразить свою жертву. Болзнь смыла съ нея грязь, смерть же уничтожила на немъ страданіе. Вс черты ея запечатлны были покоемъ, котораго они=а не знала при жизни.
Она и умерла тихо, безъ стоновъ и безъ конвульсій. Это было ночью, никто не зналъ, какъ она умерла и что сказала. Иваниха задремала и прокараулила, а когда очнулась, то Насти уже не было.
Иваниха не стала ревть, не проронила даже слезы. И какъ бы она стала ревть басомъ? Это не шло къ ней. Она, правда, долго стояла надъ постелью умершей, но ничего не говорила.
Оправившись отъ своего оцпевнія, она принялась медленно и сосредоточенно убирать свою невстку въ неизвстный путь. Она открыла свой сундукъ, отложила оттуда самое лучшее блье, какое только было у ней, взяла лучшій холстъ, какой только она имла, и принялась за дло. Еслибы Наст надо было отдать все имущество, то Иваниха
не задумавшись, отдала бы. Зачмъ теперь имущество ей, старой карг? Теперь ей ничего не надо,— проживетъ!
Иваниха замерла на мст только тогда, когда пошла будить Дёму, чтобы сообщить ему о смерти жены. Она просто похолодла вся. Но страхъ ея былъ напрасенъ. Дёма поблднлъ, замигалъ глазами и сль на порогъ. Повидимому, онъ даже ожидалъ этого и какъ будто совсмъ не удивился.
Черезъ длинный промежутокъ времени онъ переслъ на лавку, возл изголовья своей жены, и застылъ тутъ. Иногда онъ бережно гладилъ своею большою черною рукой руку умершей и все о чемъ то думалъ, упорно смотря въ полъ. Иваниха долго стояла передъ нимъ и наблюдала. Это была минута, когда она готова была заревть.
— A я такъ полагаю, что это мн ужь предлъ такой, т.-е. уйти,— промолвилъ только разъ Дема и вопросительно посмотрлъ въ пространство. Но черезъ минуту онъ уже снова задумался.
Посл этого Иваниха оставила его одного, занявшись приготовленіемъ къ похоронамъ. Надо сперва сдлать гробъ. Для этого лучше всего снять доски съ полатей, — больше досокъ взять не откуда. И куда ей полати? Не надо ей ничего. Тамъ семь досокъ, и четыре изъ нихъ какъ разъ подходятъ къ росту Настасьи.
Потомъ надо уговорить попа похоронить нынче же, потому что завтра утромъ Дема долженъ отправляться въ пути оставаться же ему здсь не зачмъ,— только изведется, а пользы никому не принесетъ. Но согласіе попа похоронить сегодня же надо купить, и это стоитъ три рубля, а у Иванихи такихъ денегъ нтъ. Иваниха мрачно задумалась.
Но въ это время къ ней явилась неожиданная помощь — артельщики, которые уже узнали, что хозяйка Дёмы померла. Сперва явился Кирюшка Савинъ, потомъ Семенъ Блый, потомъ Петръ Безпаловъ и, наконецъ, вс артельщики, а также семьи ихъ. Вс товарищи Дёмы старались сначала чмъ-нибудь утшить Дёму и изъявили готовность по мр силъ помочь ему.
Но Дма не обращалъ ни на кого вниманія:, онъ только, какъ и прежде, сказалъ, глддя вопросительно въ пространство:
— A я такъ полагаю, что это мн ужь предлъ такой, т.-е. уйти.
Проговоривъ это, Дёма опять задумался. Это было сказано страннымъ голосомъ, съ страннымъ взглядомъ, но артельщики не удивились. Они поняли необходимость предоставитъ Дёму себ самому и не приставали къ нему, боясь разбередитъ его тихую тоску. Дёма такъ и просидлъ весь этотъ день на лавк, никмъ не тревожимый. Изъ волости пришелъ было посланецъ за Дёмой, но Иваниха живо выпроводила его, пригрозивъ ему кочергой, изъ чего посланецъ сейчасъ же заключилъ, что ей и Дём некогда.
Каждый изъ артельщиковъ съ жаромъ принялись помогать Иваних въ ея хлопотахъ. Кирюшка Савинъ тотчасъ же снялъ съ полатей доски и начамъ длать гробъ, онъ былъ плотникъ и потому дло его двигалось быстро къ концу. Петръ Безпаловъ и Климъ Дальній отправились копать могилу, а Потаповъ пошелъ къ попу. Безъ дла на время оставались только Семенъ Черный и Семенъ Блый, но скоро и имъ Иваниха нашла дло въ изб. Притомъ, Семену Блому предстояло въ этотъ день оказать спеціальную услугу.
Въ виду недостатка денегъ у Иванихи, артельщики ссудили ей изъ своей кассы полтора рубля, да сама она вынула изъ какой-то преисподней тряпку, въ которой былъ завернутъ рубль мдными деньгами, очевидно, припрятанными лтъ двадцать тому назадъ на черный день. Но все-таки полтинника не доставало. Вотъ здсь и помогъ Семенъ Блый. Онъ поглядлъ на Семена Чернаго, пошепталъ ему что-то и вышелъ, сопровождаемый одобрительнымъ взглядомъ Семена Чернаго. Онъ побжалъ въ кабачокъ, заложилъ тамъ свою плисовую жилетку за полтинникъ съ прибавкой чарки водки и явился въ избу къ Иваних въ посконной рубах, только поднялъ дорогой веревочку и подпоясался.
Такъ весь день прошелъ въ хлопотахъ. Похороны Насти совершены были уже вечеромъ. Гробъ несли артельщики, а сопровождали его ихъ семьи.
Въ тотъ же денъ Иваниха пошла на сходъ, вмсто Дёмы, и объявила тамъ, что Дёма отказывается и отъ полдуши. Сходъ снова заволновался. Былъ предложенъ вопросъ: скоро ли вс разбгутся? И другой: ежели вс разбгутся, то кто станетъ платить? Какь и вчера, парашкинцы волновались, говорили, злились, унывали, наконецъ, упали духомъ и разошлись по домамъ, ничего не ршивъ.
Рано утромъ на другой денъ Иваниха провожала Дёму.
Дёма сидлъ на завалинк своей избы и, держа на колняхъ шапку, глядлъ въ даль. На него страшно было взглянуть. Онъ сгорбился, похудлъ и выглядлъ безпомощнымъ.
Иваниха стояла подл него. Она передала ему котомку, а за пазуху положила какой-то узелокъ. Оба молчали. Иваниха, крпилась и не выказывала наружу своей тревоги.
Наконецъ, она сказала сдержанно:
— Приходи повидаться-то.
Дёма поднялъ голову.
— A можетъ, и не свидимся, — возразилъ Дёма, отвчая, казалось, не на просьбу Иванихи, а на какую-то свою мысль. Помолчали.
Иваниха все крпилась. Было только одно мгновеніе, когда она измнила себ. Она погладила рукой по голов уходившаго и тихо, неслышно сказала:
— Сынокъ мой!— и голосъ ея задрожалъ. Вотъ и все. Это было одно мгновеніе.
Скоро собрались вс артельщики, въ сопровожденіи своихъ бабъ и ребятишекъ, и начали торопить Дёму. На прощанье они дали общаніе Иваних, что они строго будутъ блюсти Дёму, пока онъ не оправится.
Всю послднюю ночь шелъ дождь, а утромъ поднялся съ земли густой туманъ, разстилавшійся вдоль улицы, на рк, по лугамъ и дальше, дальше. Онъ неподвижно лежалъ на земл, какъ бы застывъ въ густую массу, не поднимаясь и не волнуясь, и только чуть заколыхался при проход артельщиковъ съ толпой ихъ семействъ.
Иваниха постояла на крыльц, подождала, пока вс фигуры уходившихъ скрылись, окутанныя мглой, и отвернулась. Сначала одиночество ей показалось ужаснымъ, но потомъ, подумавъ немного, она ршила, что такой старой карг ничего не нужно, кром избы и куска хлба. A если у ней и хлба не будетъ, и силъ больше не будетъ, и ничего не будетъ, то и хорошо, потому что эдакую старую собаку жалть нечего… Иваниха съ ненавистью оглянула деревню.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
