35-летие смерти Ап. Ал. Григорьева, Розанов Василий Васильевич, Год: 1899 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 6 минут(ы)

Розанов В. В. Собрание сочинений. Юдаизм. — Статьи и очерки 1898—1901 гг.

М.: Республика, СПб.: Росток, 2009.

35-ЛЕТИЕ СМЕРТИ АП. АЛ. ГРИГОРЬЕВА

Критик-самобытник Аполлон Александрович Григорьев (к XXXV-летию со дня его смерти). Биографический очерк с портретом Л. М. Шах-Паронианц. С.-Петербург, 1899 г.

Сентября 25-го этой осени исполнилось 35 лет со дня смерти знаменитого своею неизвестностью критика — Ап. Ал. Григорьева. О панихиде по нем было глухо оповещено в газетах, и глухо выслушалось оповещение. Присутствовали — его сын с семейством, свято чтущий память отца и посвятивший ему в 1895 г. в книжках ‘Недели’ статью: ‘Одинокий критик’, автор настоящей книжки, г. Шах-Паронианц, Ив. Л. Щеглов и старый-старый типографский наборщик, знавший покойного и набиравший еще статьи Белинского. И только. Вообще, слава и даже просто память о человеке — как-то случайна. Вдруг зазвонил колокол, все сбежались: ‘А? Что?’ — да ничего, пономарь спьяна зазвонил. Известна шутка: когда в обществе многих людей случайно воцаряется молчание, говорят: ‘Дурак родился’. Какая ошибка! Скорее нужно бы говорить: ‘Хоронят умного’ и иногда ‘Хоронят гения’. Оставим сетования.

Статья Григорьева-сына ‘Одинокий критик’ не права в заглавии и обидна для вернейшего и неизменного друга знаменитого-неизвестного критика, для памяти Ник. Ник. Страхова, который издал 1-й том его ‘Сочинений’, свято чтил его память, и развил дальше мысли критика-самобытника. Вообще ‘самобытное’ течение русской литературы так мало, так узко, так забито историческим градом насмешек и непонимания, что люди, его составляющие, должны стоять плечом к плечу, держаться за руки друг друга, не отделяться один от другого, т. е. должны умалиться в своем ‘я’, дабы сколько-нибудь быть сильными в ‘мы’. Г. Шах-Паронианц почти не знает сочинений H. Н. Страхова, и кое-где цитируя его анонимные статьи (отзывы о Григорьеве) из старой ‘Библиотеки для чтения’, точно и не подозревает, что великолепное изложение точек зрения Григорьева на литературу и искусство дано им в книге, имевшей три издания: ‘Гр. Л. Н. Толстой и Ив. Серг. Тургенев’ (статьи о ‘Войне и мире’). Таким образом, автор пропустил истинный словесный жемчуг на свою тему и совершил этим ‘обиду непонимания’ или ‘обиду незнания’ другу героя своей книжки.

Но это и есть единственный упрек, какой можно сделать его книжке, и разве еще другой, меньший — отсутствие оригинальной, яркой кисти в руке биографа. Но затем идет длинный ряд достоинств. ‘Труды Ап. Григорьева, составлявшие его плоть и кровь, покоятся, — говорит он в предисловии, — в архивной пыли, на пожелтевших страницах отошедших в вечность органов печати, пока наследники его или другие лица, предпочитающие затрачивать крупные суммы денег на печатание разных курьезов западноевропейской мысли, не расщедрятся хоть сколько-нибудь на издание полного собрания сочинений критика-самобытника’. Эти слова сразу располагают читателя к биографу, давая почувствовать, что он тоже геройствует около забытой могилы, т. е. есть человек, которому наиболее хочется пожать руку.

Он собрал все о Григорьеве: факты жизни, самые мелкие анекдоты, воспоминания не только автобиографические, но и его однокашников по школе и университету, стихи о нем, прозу о нем. Григорьева, очевидно, горячо любили все, кто знал его. Лично мы помним, что Страхов хранил прямо культ его. У него висел большой портрет Григорьева, как-то пишущий эти строки заметил что-то об уме его: ‘Это был гениальный ум, — ответил Страхов. — Но отчего такая судьба? И не был ли он сам в ней виновен?’ — ‘Ну, конечно: это был совершенно сумасшедший человек’. И последнее определение он сказал так же твердо и спокойно, как первое. Действительно, в строгановскую пору, когда так искались таланты в Московском университете, отсортировывались, береглись, — Ап. Григорьев был не среди блестящих слушателей, но он блестел как первая величина среди всех, и взыскательно-внимательный попечитель захотел с ним познакомиться, позвал к себе, еще студента и школяра. Так он восходил, а закатился — в ‘Долговом отделении’, в нищете, то литератор, не знавший, куда отдавать свои статьи, которых не принимали редакции, то учитель русского языка и словесности в Неплюевском кадетском корпусе, в Оренбурге, -ив промежутках этого какой-то вечный странствователь. Кажется, мы не ошибемся, если комментируем второе определение Страхова так: он был под вечным впечатлением, всегда под впечатлением — изящнейшего, и это впечатление несло его с силою, как ураган несет листок. Впечатление в Григорьеве всегда было больше Григорьева, и он ему подчинялся, как лодочка аэронавта движению огромного над нею шара. От этого казалось, что не Григорьев жил, а только в Григорьеве жили разные писатели, литературные эпохи, гении творчества или духовного настроения. ‘Вы несчастны?’ — спрашивали его, перед смертью, в долговом отделении? ‘Нет, я счастлив, — ответил он, — я вот шатаюсь тут всю ночь по коридору, пью чай и всю ночь как будто разговариваю с тобою (Страхов), с Беляевым, с Аксаковым, спорю, опровергаю, сам делаю себе возражения, — все это с такою ясностью, с такою силою, что если бы записать все, что я передумал, то вышла бы превосходная статья, какую я только способен написать’. В конце концов Ап. Григорьев, конечно, был счастлив и даже прожил разумнейшую жизнь, ибо что же может быть счастливее этого непрерывного увлечения и разумнее опять этого же увлечения? А темы его дум и порывов были самые высокие.

Почему, однако, человек, так глубоко симпатичный и так разумный — сыграл так мало роли? И неужели сама история похожа на ‘дурака, рождающегося среди молчания?’. Ап. Григорьев отметил ‘типовое’ в русской литературе, и этим типовым он счел ‘простое и смиренное’ в русском человеке и в русской жизни. Он сказал многое и замечательное, но эта мысль, которую мы так просто формулировали, и почти в этом простом виде, составляет новое слово Григорьева в русской литературе. Под формулу двух строк подходят герои ‘Капитанской дочки’, подходит настроение Пушкина в ‘Повестях Белкина’, подходит ‘Война и мир’ в Платоне Каратаеве и Пьере Безухове, подходит Толстой в ‘несопротивлении злу!’. Да и весь наш народ, с голодухами включительно, очерчивается формулою ‘простого, смирного человека’. Ап. Григорьев, развивая в обширных статьях идею ‘простоты и смирения’, — немного строк посвятил в них простой, календарной почти отметке: ‘Есть хищный тип, не русский — тип Байрона и Лермонтова’. Примеры могут быть дурны и хорошо правило, выразители — ничтожны, а выражаемое велико. Хищное начало в мире… Да, именно в мире, а не в человеке одном, — что оно такое? Никто не знает, никто не разгадал. Но загадка хищного — есть, и притом загадка пожирающая, как слагали греки легенду о своем сфинксе. Да возьмем миниатюру: кто сильнее слона? носорога? Но лев его разрывает, а льва вовсе и никто не разрывает, за исключением славного и какого-то верховного на земле хищника, самого человека. Вот вам и ‘кроткое начало’… Да и ‘пожирающего’ с разрешением и даже по указанию Божию: ‘Все — в снедь тебе’ (Бытие, 2). Загадка, сфинкс. Я могу быть кроток, но дело не обо мне, а об истории, а историю совершили хищные вожди человечества. ‘Платоны Каратаевы’ только разувались и обувались, но уже Толстой, который так безмерно на это любуется, сам есть хищник, который ломит плечом историю, да со всеми подробностями хищника ее ломит, с хитростью и притаенностью: его не возьмешь в Ясной Поляне, как барса в лозняке. Сам Лермонтов создает тип Максима Максимыча, т. е. тип типов ‘простоты и смирения’, и в какую пору. Таким образом, открывается замечательная вещь, что идеалы кротости и покорности не только не суть высшее и ‘другое’ по отношению к стелющейся по истории таинственной кошке, но эта кошка, которая мяукает в Байроне, иногда блеет, как ягненок, в Льве Толстом, в Лермонтове, в Достоевском (бесспорно хищный тип) с его ‘Идиотом’ и ‘Алешей Карамазовым’, и, конечно, в других. Таким образом, ‘сфинкс’ есть действительно ‘сфинкс’ (= ‘загадка’), потому что имеет два лица, и притом взаимно как будто отрицающиеся, т. е. с каким-то ‘диалектическим’, совершенно по Гегелю, переломом в себе. И ‘кроткое лицо’ есть только одно, или, по крайней мере, ‘бывает одним’ из двух лиц сфинкса: и посмотрите, какая кротость — точно ангельская, с надрывом, лизанием руки ближнему, служением ближнему, страданием за ближнего. Таким образом, ‘хищный тип’ не есть только внешне блистающий тип, как казалось Григорьеву, — не есть поза, как твердил он же, но… будем дерзки: это есть Божий дар, и высший Божий дар, царственный. ‘Овых сделал Господь царями, овых слугами’. Вы можете это проклинать (если хватит духа восставать против Господа), но не можете этого отрицать ни в лани и тигре, ни в Платоне Каратаеве с его ‘Историей о купце, которого. ..’ив Лермонтове с его ‘Песнью о купце Калашникове’. Что тип-то царственный — это бесспорно, что он Божий — этого не пришло на ум Ап. Григорьеву. И он прошел мимо величайшей темы, которую сам назвал, занявшись меньшею, и, в сущности, ужасно затасканною, хотя соглашаемся, затасканною не в беллетристике, не в романах, не в критике, но ведь это не изменяет дела, и Ап. Григорьев, будучи оригинален, и нов как русский литературный критик, был как-то исторически стар и даже ‘старомоден’. И, далее, если хищный дар (так мы его дерзаем называть) столь загадочен в происхождении, так неисчерпаем в содержании и, словом, со всех сторон иррационален и мистичен, то ведь ‘дар кротости’ так дальше труизма и не идет. Я поклонился ему, но молиться… просто я не нахожу слов для молитвы, т. е. слов для сложного и длительного поклонения. Но мы зафилософствовались.

Досадную сторону в книжке г. Шах-Паронианца составляет то, что на ней не выставлено цены. Мы проглядели насквозь всю обложку. Что же, она даром раздается? Или это — любительская книжка для автора и его знакомых? Такая досада. Ведь Григорьева нужно еще проводить в читающую публику, и надо это делать, как говорил Григорьеву Ф. М. Достоевский — умело. Книжка же эта положительно есть compendium биографического и критического о Григорьеве материала, и как первая, и, может быть, надолго первая в этом роде и об этом предмете, она нужна библиотекам, если и не будет спрашиваться вечно глухим читателем.

35-ЛЕТИЕ СМЕРТИ АП. АЛ. ГРИГОРЬЕВА

КОММЕНТАРИИ

Читайте также: