1914-1915 ГОДЫ. ТЕЛЕГРАММЫ ВЕЛИКОГО КНЯЗЯ НИКОЛАЯ НИКОЛАЕВИЧА
1914-1915 ГОДЫ. ТЕЛЕГРАММЫ ВЕЛИКОГО КНЯЗЯ НИКОЛАЯ НИКОЛАЕВИЧА
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
1914-1915 годы. Телеграммы Великого Князя Николая Николаевича, Амфитеатров Александр Валентинович, Год: 1929
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Амфитеатров А. В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих. Т. 2.
М., ‘Новое литературное обозрение’, 2004.
Я не имел чести знать Великого князя Николая Николаевича лично, но был с ним в довольно частых сношениях в самую интересную пору его жизни, в 1914—1915 годах, когда он был Верховным главнокомандующим. Я в то время переселился из Леванто в Рим, по приглашению московского ‘Русского слова’, чтобы организовать проектированное мною корреспондентское бюро. Газета давала на это хорошие деньги. Сотрудничало у меня в разных городах Италии, в Ницце, в Барселоне, в Александрии (египетской), сколько помню, 23 человека, в большинстве итальянцы, а также русские эмигранты. Работали хорошо, энергично и смело.
Тем не менее бюро наше быстро отцвело, встретив непреодолимые препятствия в последовательном сужении круга почтового общения. Сперва с другими государствами, потом и внутри Италии, с введением военной цензуры. Поступление экспрессов стало запаздывать. Иной раз половина и больше пришедшего материала летела в корзину, а из уцелевшей доли еще половину и больше съедала цензура1. Так что в Москву доходила очень малая и отнюдь не лучшая часть осведомления, которая в Москве, конечно, опять цензуровалась и соответственно умалялась. Предприятие утратило свою первоначальную выгодность для газеты и должно было упраздниться.
Благодаря бюро я развил огромное знакомство с тогдашними римскими журнальными и политическими кругами, завел в них очень хорошие авторитетные связи и через них получил возможность такой твердой информации, какую, смею похвалиться, мало кто имел. Скажу по долгому опыту политического корреспондента: за доллары и фунты можно иметь хорошее, очень хорошее осведомление, но лучшее приобретается все-таки не за деньги, а по симпатии — личной и политической. Репутация значительной осведомленности доставила мне возможность влиять на некоторые органы римской печати, в том числе на ‘Джорнале д’Италиа’, в то время самую распространенную и излюбленную обществом газету центральной и южной Италии, ‘газету Саландры’.
Связями своими я воспользовался для цели, которую я ценил гораздо выше своих корреспондентских задач: ради нее, собственно, я и взял на себя обязанности корреспондента и бюро придумал. Целью этой была борьба с русофобскою пропагандою германского и австрийского посольств, крайних левых социалистов и крайних правых клерикалов. Дирижировал столь странно смешанным оркестром германский посол, граф (вскоре князь) фон Бюлов, дипломат первоклассный. Мастерски вел свое дело. Хоть я и враг, а можно было вчуже залюбоваться со стороны и воззавидовать. Большую итальянскую печать Бюлову привлечь на свою сторону не удалось, зато он развел в огромном количестве свою собственную прессу. Истратил на это, говорят, 10 миллионов лир и буквально затопил Рим, Флоренцию, Милан своими ежедневниками.
Нельзя не признать с горестью, что русское посольство в Риме до назначения послом талантливого и спокойно твердого М.Н. Гирса являло собою зрелище, удивления и жалости достойное. Предшественник Гирса был большой барин, любитель и покровитель искусств, страстный театрал, писал какую-то диссертацию о римских фонтанах и привлекал к себе внимание Вечного города не столь славными деяниями, сколь анекдотическими гаффами2. Человек был очень хороший, но наивный чудак и решительно не на месте.
С назначением М.Н. Гирса посольство значительно упорядочилось и в ходе, и в тоне. Рим почувствовал руку настоящего дипломата, твердую, хотя и в бархатной перчатке, осторожную, но с определенной, невиляющей линией. Новый посол сразу понял необходимость противостоять злобной игре пацифистской пропаганды на опорочение России. Я имел тогда неоднократные о том беседы с М.Н. Гирсом, могу засвидетельствовать его ясный и дельный взгляд на вещи, его добрые и очень практические намерения, его отзывчивость на всякую целесообразную меру, его нелицеприятие и такт в отношениях по общей патриотической работе. Но, к сожалению, для развития таковой в надлежащие размеры ему недоставало питательной силы: денег. Петроград держал римское посольство на столь скромных ассигновках, что в его кассе не накоплялось не только свободных сумм на черный день, но не всегда доставало и на очередные расходы.
С осени 1914 года мне удалось провести через ‘Джорнале д’Италиа’ и ‘Мессаджеро’ несколько резких опровержений и уличений бюловской печати во лжи. Граф фон Бюлов сделал мне честь обратить внимание на мою деятельность и в одном из германофильских аристократических салонов громко посулил, что потребует моей высылки из Италии. При Джолитти, пожалуй, мог бы и получить такую любезность, но я уповал, что в случае беды меня отстоит Соннино, который всегда относился ко мне очень хорошо. Да притом Джолитти уже качался под напором всенародной антипатии, и ясно было, что на смену ему придет Саландра — читай: война3. И следовательно, уезжать из Рима придется графу Бюлову, а не мне. Так оно и вышло. Каюсь, что не удержался от злорадной выходки: послал вслед Бюлову почтительнейшую телеграмму с пожеланием доехать так же благополучно, как выехал.
Но все это мое партизанство падало каплей в море клевет и инсинуаций. Для солидной кампании против них нужен был авторитет не журналиста-добровольца, но лиц официальных. На посольство в том виде, как я его изобразил выше, была плохая надежда. Там выступить с опровержением считали чуть ли не унижением своего достоинства, а в случаях уже совершенно неизбежной вынужденности писали их либо так голословно, либо так запутанно, что публика принимала их как ничего не значащие казенные отписки. Притом беспрестанно лазить в посольство за справками было для меня затруднительно и щекотливо, по особому положению, которое я себе тогда создал.
Я был хорош с польской колонией в Риме. Один из наиболее центральных людей ее, известный скульптор Антон Мадейский, был в нашем доме как свой. Однажды он сообщил мне, что польская колония возмущена слухом, пущенным, конечно, бюловской печатью, но повторенным кое-где и в большой, о предстоящей якобы злостной бомбардировке Кракова. Русским-де войскам, наступающим на Краков, дан верховным командованием приказ при бомбардировке метить по колокольням церквей под предлогом, будто на них устроены тайные батареи, в действительности же просто для надругательства над католическими храмами. И если это так, то ужасно вообще, но вдвое ужаснее ввиду высокой художественности средневековой польской столицы.
Басня была превредная. Она должна была очень взволновать итальянских католиков, которых и без того уже не уставали натравливать против Антанты вообще, против схизматиков-московитов наипаче многочисленные попы-сестрофилы. Что тут делать? Простым опровержением не поможешь. Ходят крупным козырем — надо крыть крупнейшим. И осенило меня:
— А что, если я попробую телеграфировать о том Великому князю Николаю Николаевичу? Его-то уж так уважают и ценят в Италии, что против его слов не устоит никакая клевета!
Телеграфировал, подробно объяснив, кто я и почему позволяю обратиться к нему, невзирая на разность нашего общественного положения и политических взглядов. Телеграмма влетела мне что-то в лир двести. Признаюсь, не очень-то ожидал я ответа. Однако он последовал немедленно, очень обстоятельный и любезный. Великий князь извещал, что, во-первых, осады Кракова покуда вообще не предвидится, а во-вторых, что на случай осад исторических городов со святынями и памятниками художественной старины верховным командованием дан однажды навсегда приказ как раз обратного содержания: избегать до последней возможности их повреждения, не говоря уже о разрушении.
С величайшим торжеством отнес я эту телеграмму в ‘Джиорнале д’Италиа’. Конечно, она была перепечатана всеми значительными газетами и не замедлила произвести должный эффект.
Следующий телеграфный запрос отправил я Великому князю по поводу слухов, усердно распространявшихся социалистическою печатью, будто русское верховное командование выселяет поголовно всех евреев из Галиции, обвиняя их гуртом в шпионаже в пользу австрийцев. На этот раз мне с такою же быстротою ответил не сам Великий князь, но начальник его штаба, генерал Янушкевич, впоследствии варварски убитый большевиками. Он телеграфировал, что евреев как таковых никто не преследует и никуда их не выселяет, но высылаются с театра военных действий все лица, к какой бы нации они ни принадлежали, отмеченные контрразведкою как подозрительные по шпионажу и, в числе таковых, действительно оказалось немало евреев.
Эта телеграмма тоже была оглашена в ‘Джорнале д’Италиа’ и тоже нашла широкий отклик. Как успокоительный — в общей печати, так и свирепо ругательный — в социалистической.
С того времени я смело обращался к Великому князю с вопросами по поводу возникавших в итальянской печати или публике опасных недоразумений или слухов и всегда получал быстрый ответ. Иногда за его личной подписью, иногда за подписью генерала Янушкевича. Последнюю телеграмму Великому князю я послал по случаю его удаления с поста Верховного главнокомандующего и перевода на Кавказ4, не скрыв в ней глубокой горести, которою исполнила меня, как и всех отзывчивых русских, эта великая государственная ошибка. Благодарственный ответ Великого князя, хотя короткий, тоже дышал между строк явственно слышимою скорбью.
Все эти телеграммы напечатаны в ‘Джиорнале д’Италиа’ 1914—1915 годов. Некоторые полностью, иные — по цензурным и иным соображениям — в сокращениях. Оригиналы телеграмм я в 1919 году, в Петрограде, наскучив прятать их от частных обысков, передал Вере Николаевне Фигнер для музея революции, который она тогда проектировала. Осуществила ли проект — не знаю.
Среди воспоминаний об усопшем Великом князе, которые, конечно, будут бесчисленны, думаю, не лишними явятся и эти, так как, по-моему, они рисуют весьма значительную черту в его характере — глубоко симпатичную. Разобрать чутьем в ‘революционере’ патриота и, переступив через предубеждение (вполне естественное), отнестись к нему вровнях, как патриот к патриоту на общей службе русскому делу, — для такой чуткости нужна огромно-широкая душа, истинно вещее сердце…
Печатается по: Возрождение. 1929. No 1334. 26 января.
1 В другой статье Амфитеатров иначе характеризовал работу цензуры: ‘Работать было нетрудно, даже в условиях военной цензуры. Она в Италии была очень легка, и неприятность от нее сводилась больше к опозданию срочных известий, из-за механической задержки в разрешении, чем в придирчивости к тексту и сведениям. Ввиду разоблаченной гигантской сети германского шпионажа прошла регистрация иностранцев, опять-таки очень поверхностная. Почта из нейтральных государств не цензурировалась, за редкими исключениями, — вероятно, по прямым доносам, — и опаздывала только в зависимости от измененных трактатов и загромождения путей военным передвижением’ (Амфитеатров А. Разобщение // Сегодня. 1926. 1 мая).
2 оплошностями, бестактностями (фр.).
3 А. Саландра возглавил правительство ранее, еще в марте 1914 г.
4 Великий князь Николай Николаевич 20 августа 1915 г. по настоянию императрицы Александры Федоровны и Г. Распутина, опасавшихся усиления его влияния, был смещен с поста Верховного главнокомандующего и назначен наместником Кавказа и командующим Кавказским фронтом.
5 Фигнер покинула Петроград в мае 1919 г., а Музей революции открылся в октябре.