Одиннадцатилетним мальчиком я жил у дедушки и ставил ловушки маленьким птичкам.
Я ставил ловушки на полях, шагах в двадцати друг от друга, вдоль лесных тропинок, или около луж, где чаще всего бывали птицы.
По утрам и по вечерам множество птиц слеталось на лужи, чтобы напиться- Сядет птичка на ловушку, а болт (затычка) упадет—и бедняжка останется в плену, повиснув в воздухе на ушибленных лапках.
В одну из моих прогулок с дедушкой я услышал пронзительные крики, и когда, я пошел на них, то увидел птичку в жестокой борьбе с ловушкой. Ростом птичка была почти с воробья, но она била крыльями так бешено и сильно, что едва не опрокинула ловушки. Спина птички была каштанового цвета, верх головы и клюв синие, глаза быстрые, черные, шея, грудь и бока чудесного зеленого цвета,, хвост как вилка и на каждом крылышке по- белому пятну.
— Это зяблик,—сказал дедушка.
Я взял его за крылышки, чтобы освободить от ловушки, зяблик до крови ударил меня клювом. Дедушка заметил, что ножки зяблика не были сломаны, одна только была слегка оцарапана. Птичка мне так понравилась, что мне ужасно захотелось посадить ее в клетку и сделать ручной. Я стал упрашивать дедушку, чтобы он позволил мне взять птичку.
— Хорошо, — сказал мне дедушка, — но только тебе вряд ли удастся воспитать птичку по-своему, потому что она уже очень стара и дика.
Я, разумеется, не доверил дедушке. Я завернул зяблика в платок, а дома поместил его в плотно закрытую корзинку, надеясь, что к следующему дню приготовлю клетку.
В эту ночь я почти не спал: все думал о своем пленнике. Я знал, что зяблики чудесно поют. Стоило мне закрыть глаза, как я уже слышал это пение.
Утром я побежал к корзине. Мой зяблик спал не лучше меня: он дико бился о стенки корзины.
Все свои деньги я потратил на клетку, в которой зато было все: и корытце для воды, и ящик, куда я насыпал конопляного семени. И переселил птичку и ожидал, когда она привыкнет к своему новому жилью. Но пленник и не думал приручаться: он вцепился в засов клетки, махал беспрестанно крыльями, перекувырнул ящик с семенем и смотрел на него с презрением.
‘Верно, семя ему не правится’ — подумал я и побежал в поле, чтобы принести ему свеженькой зеленой травки. Вернувшись, я увидел, что лихорадочное волнение моего пленника удвоилось: он продолжал бешено биться о клетку, поранил свою прекрасную головку, сломал большие перья на хвосте, пух с его груди летал по воздуху.
Иногда изнемогший, разбитый, измученный, он забивался в угол, открывал свои глубокие черные глаза, и мне казалось, что своим безнадежным, отчаянным взглядом он молил меня: ‘Да отпусти же меня! отпусти!..’ Но я точно оглох и ушел от него, думая, что ночью он успокоится. Утром я снова побежал к клетке. На полу ее, неподвижный, с закрытыми веками, с растрепанными перьями, уже похолодевший, лежал зяблик, вытянув ножки среди разбросанных зерен и травки.
Дикая гордая птичка, презирая неволю, решила лучше умереть с голода.
У меня сердце сжалось: ведь на моей совести лежала эта мучительная смерть птички. И вот теперь, когда много лет уже прошло с тех пор, я все-таки не могу без боли слушать и видеть зябликов: мне вспоминается тот загубленный мною несчастный пленник, и я мучаюсь угрызением совести.
Источник текста: ‘Малым ребятам’ Рассказы и стихи. Выпуск шестой. — 3-е изд. — Москва: Тип. Вильде, 1915. (Библиотека И. Горбунова-Посадова для детей No 218). С. 23—27.