Степан Семёнович Кондурушкин
Степан Семёнович Кондурушкин
Звонарь
Звонарь
I
I
II
II
III
III
IV
IV
V
V
VI
VI
VII
VII
* * *
Звонарь, Кондурушкин Степан Семенович, Год: 1914
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Федя — десятилетний мальчик.
Учится в гимназии и живёт в чужой семье только первый год. И к Пасхе успел до слёз соскучиться по родному дому.
Уже на четвёртой неделе Великого поста дни стали казаться Феде неделями, на пятой — месяцами, а на шестой — целыми годами.
Прошёл первый год — понедельник, второй год — вторник, третий год — среда. На четвёртый год — в четверг — распустили гимназию. И Федя до самого вечера сидел на скамейке около дома, ждал отца.
Отец должен приехать вот по этой улице из-за поворота. Сначала покажется голова Бурого, потом — дуга, сани низкие и широкие, наконец — отец в шубе, немного сгорбленный, с небольшой бородой, в мохнатой шапке… Всё это Федя так хорошо знал, что стоило ему закрыть глаза, как он видел и лошадь, и дугу, и отца. Открывал глаза, и видение пропадало.
Федя играл с мальчиками в бабки, бегал на поворот улицы, где стоял полицейский, смотрел на другую улицу… Всё ждал и не хотел идти в комнату.
Нет и нет.
К вечеру измучился Федя.
Вышел посидеть на скамеечку в старом меховом пальто дедушка Василий Игнатьевич.
— Ты что здесь сидишь, Федя? Всё отца ждёшь?.. Иди, Надя тебя ждёт чай пить. А ночью и отец твой приедет.
Василий Игнатьевич — вдовец. Живёт со своей дочкой Надей. После смерти жены, Надиной мамы, сразу постарел, службу бросил, сидел постоянно дома, читал газету или книжку, а по вечерам учил с Федей и Надей уроки.
Надя с Федей — однолетки. Им по десять лет. Но Надя в доме хозяйка. У неё большая, тугая коса на спине, ключи от шкафов. Она вынимает из шкафа и даёт Феде конфетку, пряник.
Когда Федин отец привёз Федю в город, то так и сказал Наде:
— Вот Вам, Надежда Васильевна, мой Федя. Поберегите его.
Если Надя с Федей ссорились, то Федя язвил и называл Надю хозяйкой, Надеждой Васильевной.
А у Нади для Феди была дразнилка:
Федя-бредя
Съел медведя.
Упал в яму,
Кричал маму:
‘Ма-а-а-ама!’
Жить Феде было хорошо: уютно, любовно, как в родной семье. Василий Игнатьевич его любил и ласкал как отец. Надя, сама ребёнок, а о Феде заботилась, и была ему заместо старшей сестры. Они ссорились и мирились, ходили в гимназию, учили вместе уроки, мечтали.
Василий Игнатьевич оказался пророком. Федин отец приехал ночью, часов в десять, и говорил, что надо выехать из города раньше, потому что соседняя балка налилась тающим снегом, того и гляди потечёт и задержит в городе на несколько дней. А по морозцу проехать можно.
Василий Игнатьевич с Фединым отцом пили чай, а Федя с Надей собирали Федины вещи. Федя без умолку рассказывал Наде о маме, о своём селе, братьях, сёстрах, о бабушке, о Буром.
Бросили укладываться и побежали здороваться с Бурым.
Бурый жевал сено и покосился на детей большим, чёрным глазом, фыркнул и тряхнул ушами. Дескать: ‘Здравствуй, гимназист! Поди, соскучился здесь?’
Федя засмеялся от радости и поцеловал Бурого около глаза, где от жевания поднимался и опускался какой-то шарик. Бурый мотнул головой и хапнул ртом новую пачку сена. Дескать: ‘Не привык я к таким нежностям, да и есть хочу до смерти’.
— Бурый, он умный! — убеждал Федя. — Он такой умный, всё понимает, вот только говорить не умеет. А ещё у нас есть Валетка, вот тоже умный! Смеётся и мёртвым притворяться умеет. А ещё кот большой, Гурма… Гурма, тот уж совсем умный. Его даже Валетка боится…
И опять Федя без конца рассказывал Наде о своём доме.
Надя помогала укладывать Феде книги и бельё и завидовала, что у него будет такая весёлая Пасха. Ей стало досадно, что противный Федюк — такой весёлый и всё рассказывает только о себе, да о своём доме. Она встала, бросила книжку на стол и, прищурившись на Федю, сказала:
— Некогда мне тут болтать с тобой. Нужно по хозяйству.
Надя обиделась — это ясно. Федя бросил на пол бельё и побежал за Надей.
— Надя, Надя! Голубушка, душенька! Ты сердишься, Надя? За что? А ты не сердись, Надя, миленькая…
Надя посмотрела на разгоревшееся Федино лицо, с умоляющими глазами, и ей стало радостно, весело и смешно. Она засмеялась до слёз и крепко сжала Федину руку.
— Да я не сержусь, право не сержусь, глупенький… Пойдём укладываться.
Дети снова укладывали вещи. Болтали.
— Хорошо бывает на Пасху ночью, — мечтала вслух Надя. — Тихо на улицах. Все сидят и ждут. И вдруг: бом-м-м.
— Бом, бом, бом! — радостно подхватил Федя.
— И знаешь, Феденька, ударит так, точно с неба упадёт: бом-м-м! И все зашевелятся. Кто спал — проснётся, кто сидел — встанет… Даже Мурка наша проснётся и давай умываться лапкой. Весело так, хорошо. Всем скажет колокол, всем, всем… Бом-м-м!
Федя, надувая красные щёки, гудел перед Надей:
— Бом-м, бом-м!
— Хорошо бы, Федя… Вот бы хорошо!..
— Что хорошо?
— Хорошо бы!.. Ударить… Знаешь, первый раз ударить в колокол… Чтобы все услыхали!.. Весь город спит. На Волге и за Волгой тихо-тихо. А ты стоишь на колокольне и смотришь кругом. Все ждут, а ты стоишь и за язык колокола держишься… Ах, Федя! Понимаешь, как это хорошо!.. Люди внизу ждут, а ты — наверху, около звёзд, держишься за колокольный язык. И вдруг: бом-м-м! Все вскочат, все обрадуются. Феденька, вот хорошо бы ударить! Да нет, где уж…
— Надя! Я могу. Милая, я ударю!
— Где тебе… — не поверила Надя.
— Ударю, ей-Богу ударю! Первый ударю!.. У нас в селе сторож церковный, Родивон. Он меня возьмёт, и я ударю.
— Как хорошо, Федя!.. Только я не услышу, — опечалилась Надя. — От вас далеко до нас…
— А ты, Наденька, ухом к земле. Вот и услышишь. Через землю далеко слышно, за сто вёрст слышно… Я ударю, я ударю!
Надя с Федей взялись за руки и кружились около раскрытого чемодана с Фединым бельём и звонили вместе:
— Бом-м, бом-м, бом-м!
Федя таращил глаза и надувал щёки, думал, что звонит басом. А Надин голос тянулся ровный и звонкий как нежная струна.
Потом Федя трезвонил над головой невидимыми маленькими колоколами.
— Тилим-бом, тилим-бом, тилим-бом.
— Бом-м, бом-м, бом-м! — вторила тягучими, важными ударами Надя.
Рано утром Федю сонного посадили в сани.
Поехали. Улицы города пустынны и звонки. Чистый, холодный воздух и шуршание ледяшек под полозьями разбудили Федю. И пробуждение это было радостное, счастливое.
Домой, домой!
Тут только вспомнил Федя, как его одевал Василий Игнатьевич, как встала и прощалась с ним Надя и шепнула на ухо:
— Так ударь, Федя, зазвони! Слышишь!..
‘Милая Надя! — думал Федя. — Да, да, я ударю, я зазвоню!’
На минуту ему стало грустно, что нет Нади, что он прощался с ней сонный. Но это только на минуту. Очень радостно было, и никакая печаль не могла завладеть душой.
Выехали за город. Хрустит подмороженная дорога. Весело фырчит Бурый. На востоке кто-то большой кистью проводит зелёные, синие, розовые полосы. Уже чирикает невидимая ранняя птичка. А из города вдогонку несётся неторопливый постный звон.
‘Я ударю, Надя! Ударю, милая! Я зазвоню’, — говорит Федино сердце и радостно бьётся.
С восходом солнца стало ещё веселее. Дорога сразу обмякла. Под ледяными стёклами забуровили ручейки. Подул тёплый вешняк, и деревья радостно замотали талыми ветвями.
На перелеске, около дороги, осела стая грачей. Они только что прилетели из тёплой страны, ещё не успели разместиться, бранились и дрались из-за прошлогодних гнёзд.
Грачи привели Федю в восторг. ‘Весна, весна!’ — кричал он, каркал по-грачиному и махал руками точно крыльями. Спрыгнул с саней и бежал вместе с Бурым. Отбегал в сторону и с разбегу кидался в сани. Отец любовно ворчал на Федю, боялся, как бы он не провалился в яму с талым снегом.
И Феде казалось, что всё кругом звенит тихим, радостным звоном. Ветерок звенит, земля звенит, голубое небо звенит, и в душе у него так радостно, хорошо звенит Надин голос:
— Бом-м, бом-м!
Но всё теперь звенит пока тихо. А вот, когда Федя ударит в Пасхальную ночь первый раз в большой колокол, тогда громко зазвенит вся земля, загудит небо, проснутся леса и реки, поля и балки, загудят Феде хвалу:
— Федя, спасибо тебе, ты зазвонил. Ты разбудил нас от зимнего сна.
Заструился светлый пар над землёю. Из-под снега тёмными пятнами проступила мокрая земля. Недалеко от дороги большой холм, весь чёрный и на верхушке сухой. Федя побежал туда.
От холма поднимался густой пар, будто он в середине горел и весь дымился. На солнечной стороне пробилась и зазеленела травка, и — о, радость! — появился белый подснежник. Федя посмотрел на сани. Отец не видит. Быстро нагнулся, опёрся руками в жирную землю и поцеловал белый цветок… Как он любил этот маленький, нежный цветок и зелёную траву! Как рад был он солнцу, синему небу, маленькой птичке, которая летала с былки на былку и чирикала весеннюю песню.
Дома Федя и оглянуться не успел, как пришла Пасха. Дома надо было осмотреть каждый уголок: сходить к Бурому в конюшню, к коровам и овцам в хлев, в курник к курам. Надо заглянуть и в амбар, и на огород, сбегать на речку, к знакомому сапожнику, к товарищу Митьке — мало ли дела!
Всюду Федю провожал Валетка. Раньше этого Валетка никогда не делал. Он ходил только с Фединым отцом, с матерью. Федей пренебрегал. А теперь Федя — гимназист, гость из города! Валетка бросил свою важность и, почтительно помахивая хвостом, следовал за Федей и в амбар, и в курник, и в хлев.
Коровы пялили на Федины светлые пуговицы выпуклые глаза и от изумления прочищали языком ноздри. Овцы испуганно топали ногами и шарахались в кучу. Валетка звонко позёвывал, отворачивался и лениво рассуждал хвостом:
— Чего, Федя, смотреть на них: невежественные овцы… Мужичьё… Навоз. Пойдём лучше на реку.
Бежали на реку. Речушка потрескалась и вздулась. Вот-вот тронется. По ней уж никто не ходит и не ездит. Берега обсохли. На них по вечерам сидят парни, девки, старики. Ждут полой воды.
Но между всеми этими делами и заботами Федя не забывал Родивона-звонаря. С ним он целую неделю ведёт переговоры:
— Только один первый раз ударю, Родивон! Один раз я, а потом ты…
Родивон — мужик на вид мрачный, скуластый, сухощавый. Борода у него редкая и жёсткая как лошадиный хвост. Лицо всегда покрыто тёмными веснушками, будто вымазано чёрной зернистой икрой. Он не отказывал Феде, но ни разу и не сказал, что согласен.
Так тянулось до самой страстной субботы. Нетерпение Федино возросло до крайности. Он и во сне и наяву слышал Надин голос:
— Ах, хорошо бы, Федя, зазвонить!
И в ушах у Феди всё время был какой-то звон. Звенел вечер, звенело утро. Целый день звенело солнышко, звенела река. Точно первый раз в своей жизни он встречал весну, — так всё хорошо, радостно и звонко было на душе.
Только вот Родивон беспокоил.
Наконец Федя решился на последнее средство. У лавочника, Кузьмы Иваныча, купил восьмушку волокнистого табаку и пошёл к Родивону.
Но в страстную субботу переговорить с Родивоном было трудно. Он целый день занят в церкви, у священника в доме. Куда-то ездил, ходил и только к вечеру пришёл в свою сторожку, сел на жёлтую, сырую после мытья лавку, свернул и закурил цигарку, пуская дым сквозь жёсткие усы.
Вот тут-то и настиг его Федя.
— Родивон… Вот я тебе… на праздник табачку купил…
Федя положил восьмушку на стол и густо покраснел.
— Это хороший табак, Родивон, асмоловский волокнистый…
Под тёмными веснушками Родивоново лицо затеплилось лаской.
— Так вот, Родивон, ты на Пасху и покури, душистого табачку, асмоловского… А махорка вонючая… Покуришь, Родивон? А?
— Ну, ладно уж, ладно… — сказал, наконец, Родивон.
— Можно, Родивон, да?
— Можно.
Федя ликовал. Залез к Родивону на колени и целовал его в жёсткую бороду.
— Ты погоди, рано ещё христосоваться-то, — шутил Родивон.
— Как же мне, Родивон, с тобой на колокольню попасть?
— Ты ночь-то уж не спи.
— Нет, Родивон, какой тут сон!
— Так вот и приходи сюда около полночи. Вместе и пойдём.
Сильно билось Федино сердце, когда он поднимался с Родивоном по крутой лестнице на колокольню. Сделали два поворота — площадка. Они уже вровень с крышами домов. И светлее стало. Ещё два поворота — опять площадка.
Родивон идёт молча и только изредка творит молитву.
— Господи, помилуй, Господи, помилуй!
Феде жутко смотреть в тёмные углы колокольни. Завозится и закурлычет спросонья в гнезде голубь — Федя так и вздрогнет.
— Родивон, подожди минутку!..
Чем выше поднимались, тем шире и звонче становилось у Феди на сердце. Родивон вылез на площадку. Вот и Федя выглянул.
Посреди верхней площадки на толстом кресте из брёвен висел тяжёлый призывный колокол. А вокруг него по оконным пролётам развешаны другие колокола поменьше.
Так вот он какой большой колокол, этот Божий глас! А снизу, с улицы, он видится совсем маленьким. Одутлые, засиженные голубями, бока, тяжёлый язык с верёвкой… Дотронулся Федя пальцем до толстого края, — по всему колоколу побежал шёпотком тихий звон.
Жутко и сладостно.
Родивон облокотился на подоконник и смотрит на село.
Длинными рядами расползлись по снегу чёрные дома, мигают красными глазами-окнами. Феде кажется, что все дома смотрят на колокольню, на Федю, и ждут.
Шуршит льдинами река. Ворочается подо льдом, поднимается, выпирает наверх, на берега, тяжёлые льдины. Вот-вот тронется и потечёт. Но и река ждёт, когда Федя ударит.
Вокруг колокольни носится, вьётся звонкий шорох, Будто кто шепчется, целуется, летает вокруг. Это ангелы летают у крестов, в окнах над головами Родивона и Феди, над колоколами. Дотронется ангел крылышком до колокола, — зазвенит колокол ласковым шёпотком.
Ждут все люди, ждут поля, леса, ждёт Надя… Федя, скоро ли ты ударишь?
А у Феди от нетерпения дрожь по всему телу идёт.
— Скоро ли, Родивон? — шепчет Федя.
— Надо вдарить! — говорит Родивон. — Вон батюшка лампу на окошко поставил. У нас с им уговор: когда он лампу на окошко поставит, значит — пора.
Радостно задрожало Федино сердце. Обвилось холодком. Родивон снял шапку, перекрестился трижды и сказал: ‘Господи, благослови!’
— Ну, звонарь, звони! — шутит Родивон.
Федя взялся за верёвку и начал раскачивать язык. Сначала трудно было: язык тяжёлый, неповоротливый. А потом раскачался — не остановить. Вот уж до краёв долетает.
— Надя! Слышишь ли, милая Надя?..
И вдруг:
Бом-м-м-м!..
Федя выпустил верёвку и упал на пол от неожиданности. Такой большой, могучий и оглушительный родился звук.
Разломилась пополам тишина. Загудело всё село. Зазвенело поле, гулко зазвучал далёкий лес. Всё радостно задрожало, запело, заговорило:
— Федя, спасибо тебе, ты ударил! Ты разбудил!
А Родивон подхватил верёвку и начал звонить часто, радостно:
Бом, бом, бом, бом.
В восторге мальчик вскочил и упал грудью на подоконник.
Задвигались в селе огоньки. Кое-где по улицам показались чёрные комочки. Это — люди.
А под небом гудело. Колокольные удары неслись в далёкое поле. Феде казалось, что они походят на быстрых, белых коней. Кони эти несутся по деревне, по полям, по лесам, скачут во все стороны, машут белыми гривами.
И всё отзывается на гулкий бег. Всё звенит, радостно ликует и кричит:
— Спасибо тебе, Федя, ты зазвонил!
‘Надя, Надя, милая! Слышишь ли, Наденька?’ — пело Федино сердце.
Федя почувствовал, будто кто-то невидимый, упругий щупает его со всех сторон, бегает по всему телу. Стало жутко и страшно.
— Родивон, Родивон! — хочет закричать Федя.
Разевает рот, кричит, а голоса не слышно.
Стало ещё страшнее. Куда пропал голос?
А невидимый всё щупает, бегает пальцами по телу, мягко толкает при каждом ударе колокола.
— Родивон!..
Ничего не слышно. Федя подходит к Родивону. Родивон ласково обнимает его свободной рукой, разевает рот. Что-то говорит, но тоже ничего не слышно. Улыбается.
Федя понял, что голоса нет от звона. Щупает и толкает тоже звон. Он подошёл к другому окошку и, счастливый, радостный, начал смотреть вниз.
Вместе со звоном тронулась и потекла река. Торжественно поплыли мимо церкви белые горы снега, тяжёлые льдины. Тянулись без конца и уносили с собой в ночную даль радостные звуки.
Бом, бом, бом!
Пела земля. Звонило небо. Скакали во все стороны мира белые кони, махали белыми гривами и радостно, звонко ржали:
Бом, бом, бом!
‘Надя, милая! Слышишь ли?’ — думал Федя.
Тихо ждали полночи в городке, в доме Василия Игнатьевича. Сам он в очках читал какую-то книгу. А Надя примеряла новое платье, ходила по комнатам и наводила везде окончательный порядок. Сорвёт сухой листок с герани, поставит в ряд непослушный стул, обдёрнет занавеску… И всё думала о Феде.
К полночи прилегла на кровать и незаметно заснула.
Василий Игнатьевич читал молча книгу. Иногда усталые глаза поднимались поверх очков, переходили от книги на лик Богоматери, освещённый лампадой, и наполнялись тихими слезами.
Снова опускались на очки и медленно, вдумчиво ходили по чёрным строкам священной книги.
В кухне тоже тихо. Видно, и кухарка Агафья задремала в ожидании.
Спит на стуле кошка Мурка. Розовеет и улыбается во сне Надино личико.
Вдруг Надя вскочила и радостно закричала:
— Папа! Федя ударил! Я слышала…
В это время над городом гулко прокатился первый удар соборного колокола.
Бом-м-м!
— Федя раньше ударил, папа, — радостно кричит Надя. — Я слышала! Федя зазвонил!..
— Ну, успокойся, милая деточка, успокойся! Во сне это было, — говорит Василий Игнатьевич.
— Нет, нет, папа! Не во сне! Я слышала, Федя ударил!
Пело и звонило Надино сердце. Шелестело новое платье. Проснулась Мурка и радостно мурлыкала около ног.
‘Ударил, зазвонил! Бом!’ — пело у Нади, всё тело становилось лёгким и готово было летать, летать.
Весело собирались в церковь.
Родивон звонил. Потом трезвонил. Вокруг церкви ходили со свечами. Сверху казалось, что в огненном озере плавают тёмные люди и поют:
— Воскресение Твое, Христе Спасе, ангели поют на небесех…
Ангелы пели, летали вокруг колокольни, задевали крылышками за колокола. И колокола отвечали им звучным приветным шёпотом.
Шуршали льдины и плавно проходили между звонких берегов.
А белые кони, разметав гривы, всё ещё скакали по земле, и долго под небом раздавался затихающий гул копыт.
В церкви ярко горели свечи. Ласково смотрели на Федю светлые лики святых и людские глаза. Все любовно христосовались с ним и благодарно целовали.
— Христос воскресе, Федя! Спасибо тебе, ты зазвонил, ты разбудил.
Утром с великою любовью поднималось над воскресшей землёй солнце и долго радостно играло на горизонте.
И целую неделю пело Федино сердце. Ликовала, ласкала и благодарила вся природа. Поднималась выше и выше река и несла на своей спине белые кучи снега. Синело небо. Зеленела травка. Слетались птицы и весело кричали, щебетали, стрекотали, порхали в саду.
А Федино сердце радовалось. Он ударил, он разбудил всех.
С большим волнением подъезжал Федя в городе к Надиному дому. Слыхала ли Надя? Ждёт ли?
У калитки виднеется розовое платье. Надя. Увидела. Бежит, смеётся, кричит, машет руками:
— Федя, я слышала. Ты ударил…
Федя говорил с радостной гордостью и важностью:
— Да, я ударил!
А самому так и хочется на одной ноге запрыгать.
Остановилась лошадь. Надя вскочила в тарантас.
— Христос воскресе, Федя… Я слышала! В самую полночь ты зазвонил: бом!
Радостно звонили оба маленьких сердца одинаковым звоном.
Источник текста: Кондурушкин С. С. Звонарь. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1914. — С. 3.
Подготовка текста: Евгений Зеленко, 14 июня 2012 г.
Оригинал здесь: Викитека.