Звездочка
Звездочка
Сочинение Евгении Тур
Сочинение Евгении Тур
Часть первая.
Часть первая.
Печаль ребенка.
Печаль ребенка.
Часть вторая.
Часть вторая.
Горе сестры.
Горе сестры.
Звездочка, Тур Евгения, Год: 1884
Время на прочтение: 82 минут(ы)
На великом пространстве голубого неба плыла маленькая звездочка, которая светила особенно ярко и лила сладостные лучи на землю. То была добрая звездочка, звездочка несчастных. Странствуя по небосклону, она засматривалась только на горе живущих, и, заглядывая в окна домов, посещенных несчастием, лила свет свой на их обитателей. Ей хотелось утешить их. В прелестную июльскую ночь, совершая обычный путь свой, звездочке удалось навеять живительные сны и счастливые грезы на многих людей, нуждавшихся в утешении. Историю этой ночи и этой звездочки я хочу рассказать вам.
Мириады звезд светили сверху на землю, луна плыла на безоблачном небе. Наша звездочка, будто потерянная между большими и яркими светилами, скромно совершала путь свой, заглядывая то в один дом, то в другой, светя то в одно окно, то в другое. Она отыскивала людское горе, а людского горя не мало на нашей матери земле. И вот вдруг приостановилась звездочка над большим каменным домом. Его окружали со всех сторон высокие стены. Она заглянула в большое окно, сквозь большое, цельное стекло, вымытое так заботливо, что оно светилось будто зеркало или кристалл. Окно это выходило в длинную, длинную залу, светлую, но холодную, чистую, но как будто пустую, хотя в ней стояли рядом все кровати, и кровати, одна как другая, в однообразном порядке и в симметрической расстановке. Длинной вереницей тянулись кровати, на каждой спал мальчик и спало их много, так много, что и перечесть их тому, кто не умеет хорошо считать, было бы трудно. Их было, и кроватей, и мальчиков, не то 30, не то 40. Все они спали. Сколько голов и головок, белокурых, русых, черноволосых, и как лица их были разнообразны. Тут были и красивые , и дурные , и бледные , и краснощекие, и толстые , и худые , и умные , и глупые лица. Ведь и во сне лицо сохраняет свое выражение, ум и глупость, доброта и злость рисуются на нем даже и во время сна. Все мальчики спали, не спал только один из них. Это был белокурый, худенький, бледненький мальчик лет 9, с распухшими от слез глазами. Он лежал ничком, уткнув голову в подушку, глухие рыдание заставляли его вздрагивать, а он старался их заглушить в подушке. Что с ним случилось? От чего он так плакал? Какая печаль его постигла?
Еще два дня назад он был так счастлив! Бабушка, отец и мать его, меньшой брат и меньшая сестра и он сам жили в большом деревянном доме, окруженном тенистым садом, за садом текла быстрая речка, а за речкой, на той стороне, расстилались поля и рощи. Туда бывало ходил он искать грибы и во время сенокоса и жатвы полдничать и рвать во ржи васильки. Как был он счастлив! Бабушка любила его без памяти, он был первый внук ее, сын ее старшей дочери, и она баловала его и нежила. Мать его была добра и ласкова. Ни от бабушки, ни от матери не слыхал он никогда резкого слова. Отец тоже любил его, но иначе: он был серьезен, ласков, но взыскателен. Если скажет что-нибудь, то слово его и правдиво, и твердо. Что сказано, то решено. Он приказывал кротко, но требовал повиновение и особенно любил правду. Сам он не лгал и считал ложь величайшим пороком. Да обо лжи не было и понятие в этой семье. Всякий говорил правду и если случалось нашалить, дети шли к матери и все говорили ей, а мать часто замолвит доброе слово за детей, и отец не бранит детей, а только разумно им выговаривает. Словом, и сказать трудно, как хорошо и счастливо жилось Асе в доме у отца и матери. Он любил маленькую сестру свою Таню, да и какая же была она хорошенькая, милая и добрая. Никогда Ася и Таня не ссорились и жили, как говорится, душа в душу. ‘Люби сестру,’ говаривал отец, ‘ты мальчик, ты сильнее ее, ты должен во всем помогать ей, а когда выростешь, ты должен лелеять ее, ты на то ей брат, и брат старший. Забывай себя для нее!’ И легко было Асе забывать себя для сестры: он любил ее, а всем известно, что любовь и состоит именно в том, чтобы делать все, что от нас зависит для счастья нам милых. В этом счастье другого, нам милого, заключено и наше собственное счастье. Ася любил Таню, и Таня любила Асю. Ася любил и меньшого брата своего Николю, но надо правду сказать, тут не обходилось без ссор. Оба были задорные. Иногда сцепятся спорить и даже, что греха таить, и подерутся.
Тогда прибегала мама, брала на руки обиженного и даже огорчалась. — Как это не стыдно, — говорила она печально, — опять спорите, опять подрались. За что подрались вы? А еще братья!
— Мама, — кричал бывало Николя, — он взял мой мяч и забросил его, посмотри, куда забросил, я не найду его, никогда не найду! — и Николя, всхлипывая, показывал на густую куртину между широкими липами, заросшую крапивой.
— Мой мяч, новый мяч из гуттаперчи, что папа привез мне из города намедни.
— Зачем ты забросил мяч Николя? — говорила мама.
— Да я его не забросил, мама, я играл им, а он попал в крапиву, я нечаянно.
— Зачем ты не играл своим мячом, и брал мяч брата. Это не хорошо обижать меньшого брата. Он маленький.
— Я, мама, не обижаю, — начинал Ася, задорно. — Он сам сказал вчера, что вещи все вместе, а теперь говорит мой мяч.
— Да, я сказал вещи вместе, а все-таки не хочу терять моего мячика, он новенький и хорошенький, а твой старый, замасленный.
— А за то у меня новая тележка. Ведь ты катался в моей тележке. Сказано, вещи вместе, ну так вместе. Я волен бросать твой мяч.
— Нет не волен, нет не волен, — вопил Николя.
— Ан нет, волен, волен, — твердил упрямо Ася и оба, того и гляди, или заплачут, или опять подерутся.
— Ах, Ася, Ах, Николя! — говорила кротко кроткая, белокурая, беленькая, голубоглазая Таня, но братья, оба красные как печеные раки, не слушали ее восклицаний.
А с крыльца сходит папа.
— Что такое, говорит он маме, которая стоит не то печальная, не то недовольная.
Оба брата бросаются к папа и взапуски рассказывают ему свою ссору. Папа ничего понять не может ибо оба кричат, пыхтят, сердятся и перебивают друг друга.
— Погодите, — говорит папа спокойно, — расскажи сперва ты, Ася, а потом ты, Николя.
И Ася принимается рассказывать, спеша непомерно, точно он сейчас лишится языка и сделается нем.
— Сказано было, — говорил он запальчиво, — что вещи вместе, ну я и взял мяч, играл им…
— И забросил его в куртину, — подхватывает Николя. — Новый мяч, папа и…
— Я не забросил, а бросил, — кричал Ася.
— А я в крапиву не пойду, — хныкает Николя.
— И я не пойду, — кричит Ася.
— Кто бросил, тот и должен идти и сыскать мяч, слышите, дети, — произносит отец. — Ася, ты бросил мяч, ты и найди его. Разве ты сам не понимаешь, что это справедливо.
— Да ведь мяч не мой, а его, — говорил Ася.
— Сказано, вещи вместе, — прерывает Николя.
— Вещи вместе для того, чтобы играть ими обоим, а не для того, чтобы один из вас терял или ломал их, — замечает мама.
— Давай делиться, — кричит Ася, поглядывая с досадой на Николю.
— Это ваше дело, — говорит отец, — но чтобы делиться, надо сперва найти мяч. Ася, ты его забросил, ты и ищи его.
— Да там крапива, — вопил Ася.
— Зачем не глядел прежде, куда бросал, — говорит папа. — Теперь поздно рассуждать, рассуждал бы прежде. Ступай, сыщи мяч.
Ася раскраснелся еще более, и хотел уже плакать с досады, но вдруг опрометью бросился в густую крапиву… Что с ним случилось? В крапиве копошилась маленькая Таня. Она втихомолку надела перчатки и, пока братья ссорились, отправилась искать затерянный мяч. За ней пошла и мама. Такая уж мама была добрая, и Таня видно в нее уродилась. Мама не могла видеть ничьего горя, чтобы его не утешить. Со всех сторон приходили к ней бедные и она никому ни в чем не отказывала. Если не могла дать денег, — у кого всегда есть деньги? — то отдавала часто свои рубашки и платья, даже и такие, которые не только бы годились ей, но которые она любила носить.
— Мама, — замечала иногда Таня, — да ты еще вчера говорила, что это платье твое любимое.
— Что ж делать, я не могу отдать другого, другие мне необходимы, а без этого я обойтись почти могу, — отвечала мама просто.
— Не велика заслуга отдать то, что не нравится, — замечал папа. — Себя лишать для неимущих обязанность человека, мама всегда так и делает.
И не одним бедным помогала мама. Она сама ходила за больными, иногда не спала ночи, ухаживая за ребенком или за стариком, она сама учила грамоте бедных ребятишек и вообще слыла в околотке за добрую, предобрую. Отказа от ней никому не было, а если уж помочь не может, то скажет доброе ласковое слово, а ласковое слово, сказанное от сердца, идет прямо в другое сердце и утешает больше золота, доброе слово умиляет и жестокое сердце. За то, как же все любили мама… а об папа и говорить нечего. Он просто души не слыхал в ней. Вот и теперь мама в крапиве вместе с Таней и помогает Асе искать мячик. Даже Николе стало стыдно, все ищут, а он ни с места. Глядел, глядел Николя и полез тоже в крапиву.
‘Не для Аси, думал Николя, а для мамы, для Тани, буду искать и я.’
— Вот он! вот он, — кричит Таня и бежит из крапивы с мячиком в руках.
Папа схватывает ее на руки и целует ее, целует и говорит:
— Ах ты моя милочка, ты у меня славная девочка и я люблю тебя.
— Заступница ты моя, — говорит ей мама. Асе немножко стыдно, стыдно и Николе, тем более, что Таня, нагибаясь за мячиком, обстрекала крапивой свою щечку и горит ее щечка огнем и заревом. Ася целует сестру и отдает мяч Николе.
А то бывало праздник. С утра наденут на братьев красные шелковые рубашки и черные плисовые панталоны в сапоги с красными отворотами. Оденется и мама и Таня, на Тане белое платье и розовый пояс. Оденется даже и бабушка, наденет чепец с лиловыми лентами и темное пу-де- суа платье, оставит свое большое кресло у окна и все они пойдут к обедни. В церкви народу множество, обедня длится долгонько, и кажется Асе, что никогда она не кончится. Он слушает внимательно: ‘Ах, Верую, ну теперь скоро и Отче Наш, а там и конец’. После обедни народ валит толпами из церкви, а Ася спешит домой пить чай с бабушкой. И вот он уселся около нее, перед ней столик и на столике чайный прибор и маленькая кастрюлька со сливками и пенками.
— Бабушка, мне пенку, — говорит Николя, — да золотую, жирную.
— Бабушка, мне крендель с солью, — говорит Ася.
— Бабушка, а мне и пенку, и крендель, — кричит смеясь Таня.
— Погодите, потихоньку, — отвечает бабушка, разливая чай аккуратно. — Поспешишь, людей насмешишь.
— Поспешишь, людей насмешишь, — подхватывает Николя, заливаясь громким хохотом.
— От чего же, бабушка, людей насмешишь.
— А вот ты сам рассуди, — говорит бабушка,
— а то по твоему, тебе все разжуй, да в рот положи.
— Фи, какая гадость, можно ли это, бабушка, — замечает Таня.
— Это только так говорится, милочка, — отвечает бабушка.
— Известно только говорится, я хорошо понимаю, что хотела сказать бабушка, — отвечает сестре Ася, но Николя не понимает, и хмурится, а
сознаться, что не догадлив, ему не хочется.
Чай кончен, из гостиной раздается голос дьячка.
— Священник с крестом, — говорит бабушка и подымается, чтобы идти в залу.
Но вот и священник отпел молебен, посидел, побеседовал с папа, мама и бабушкой, закусил и ушел домой. Нетерпеливо ждал его ухода Ася и тотчас подскочил к папе, около которого уж сидела Таня.
— Папа, — начал Ася, — нынче праздник.
— Да, праздник, — подхватила Таня.
— Да, праздник, — вторит папа спокойно, но как-то лукаво. Ну а дальше?
— Дальше… — говорит запинаясь Ася, — ну, а Атласный…
Атласный — маленькая лошаденка, умная, преумная, но злая, презлая и упрямая. Ее купил папа на ярмарке год назад и подарил Асе. Когда лошаденку подвели к крыльцу, выскочила и Таня. Она долго гладила лошадку с прелестной шерстью. Она была точно золотая, яркая, без одной отметинки.
— Ну, вот тебе и верховая лошадь. Учись, брат, ездить, да не трусь, — говорит папа. — Садись… хочешь?…
— Ну, а седло? — замечает мама.
— Зачем ему седло? Разве у него нет рук и ног? Руками возмется за гриву, если почувствует что ноги плохо служат.
— А как ее зовут, папа? — говорит Таня.
— Кого?
— Лошадку.
— Не знаю. Назови как хочешь.
И Таня задумалась, и все гладила лошадку и приговаривала, Атлас! атлас! Не могла она налюбоваться на ее лоснящуюся, золотую шерстку. — Атласный! — вдруг вскрикнула она.
— Атласный! Атласный! — закричали братья, хлопая в ладоши, и с тех пор называлась лошадка Атласным. Оба брата ездили на ней сперва по двору, а потом и в поле. Через год для езды в поле явилось и седло, детское, маленькое, да такое красивое с красным чепраком и серебряною уздечкою.
Но возвратимся к Асе.
— Атласный… — произносит он опять с волнением.
— Да, ты хочешь верхом проехаться, — говорит папа, — но вот в чем вопрос, нынче праздник. Кто работал всю неделю, тот веселится в праздник, а ты что делал?
— И я, папа, учился.
— Ну, много ты учишься. Ты еще и не начинал, а вот скоро начнешь… пора… Но не в том речь. Егор работал всю неделю. Спроси у него, есть ли ему время ехать с тобою верхом.
Ася бежит без оглядки в буфет.
— Егор! Егор! — кричит он.
Но Егора нет. Егор ушел на мызу к жене. Ася возвращается назад.
— Он ушел на мызу.
Мызой называлось место за садом, застроенное конюшнями, скотным и птичным дворами и домиками для женатых слуг, скотников и кучеров.
— Ну, коли ушел, так нечего делать, — говорит папа.
— Но можно послать за ним, — говорит Ася сквозь слезы.
— Можно-то, можно, да хорошо ли? Егор всю неделю работал, теперь пошел к себе отдохнуть, поесть, попить, поспать, с женой и детьми посидеть. Как ты думаешь, хорошо ли его в праздник отрывать от семьи. У него только и есть для себя, что праздники.
Ася чувствует, что не хорошо отрывать Егора от жены, детей, завтрака, круглого пирога… Он верно
ест круглый пирог с курицей… Как-то в прошлый праздник он таким пирогом угощал Асю и Николю, и ели же они! как ели!.. Даже мама выговаривала, что не хорошо жадничать. И задумался Ася … но на выручку подоспела бабушка.
— А разве нельзя, друг мой, — сказала она папа (она всегда так называла папа) — поездить ему одному по двору и по липовым аллеям. Он и один сумеет проехать вокруг сада.
— Что это, маменька, — восклицает живо, струсившая мама, — Атласный брыкается. Пожалуй, еще что случится.
— Разве он не мужчина, — говорит бабушка, бывшая замужем за военным и нисколько не трусливая, — ему пора не бояться Атласного. Ведь это не лошадь, а мышь.
— Мышь! право мышь! — ввязывается Ася. Я, мама, не боюсь. Позволь, мама.
— Как хочешь, говорит мама, поглядевшая на папа и уверившаяся внезапно и почему-то, что опасности нет никакой.
Ведут Атласного за уздечку, запирают ворота широкого двора, отворяют ворота большого итальянского сада с широкими аллеями около дома. Ася в восторге, он садится на Атласного и крупною рысью пускается по двору и аллеям. Ася счастлив безмерно.
Не перечтешь всех благополучий Аси. Он и на лодке катается, и на плоту через реку случается ему переправиться и бегать, бегать до упада по лугам, ходить до поздней ночи в рощах, собирая грибы. Он однажды ходил и в большой лес что за рекой, с няней и Анисимом лесничим. Бродя по лесу, слышал он разговор няни с лесничим. Анисим утверждал, что запрошлой зимою видел медвежью берлогу и хотел ее обойти, но за недосугом не удалось ему, а то бы не сдобровать мишке, был бы он на рогатине. Ася слушает, робко посматривает в кусты, заглядывает за стволы берез и дубов. Чу! что-то шелохнулось… сердце Аси бьется… Не медведь ли? Ах! вскрикивает он. Но в двух шагах от него вспорхнула дикая утка и с криком летит к болоту… И Ася хохочет и над собою, и над своим страхом, и над уткою, и над няней, которая тоже вздрогнула при его крике.
— Ты ее, а она и я, мы тебя испугались, — говорит ему няня, добродушно улыбаясь.
Так-то жилось Асе, жилось хорошо и радостно… Но скоро все изменилось.
Однажды все они пили чай в большой зале. Наступала осень. Желтые листья покрывали аллеи сада, голые , черные ветви лип чернелись на ярком фоне сзади стоявших елок, ярко зеленых, белые стволы берез блестели при последних, слабых лучах осеннего солнца, в воздухе пахло сыростью, и бабушка сидела уж в своей беличьей кацавейке, а мама в ярком красном шотландском пледе.
— Так как же, — сказал папа, обращаясь к мама и медленно наливая густые сливки в свой стакан чая. Реши, мой друг.
— Чтож делать? — отвечала мама сквозь слезы. — Я знаю что надо, что необходимо. На зиму мы поедем в город.
— Да, если я продам хорошо хлеб. Если же нет, поезжай ты одна. Я останусь.
— Одна?.. Ну нет.
— Или он приедет к нам на вакации.
— Кто приедет, папа?.. — говорит Ася.
— Послушай меня, говорить папа, обращаясь к Асе, и говорит как-то медленно, будто не хотя. — Тебе, мой друг, десять лет минуло и пора учиться.
— Но я учусь, папа…
— Послушай меня, — прерывает папа, — учиться тебе пора серьезно. Я не могу ехать в город, мои дела не позволяют мне этого, я не могу также иметь здесь необходимые средства для твоего образования. Вас у меня трое. Я не очень богат, а вы и подавно богаты не будете. Всякий из вас должен обеспечить свое будущее, а это только возможно при помощи образования. Мама и я, мы думаем, что всего лучше вступить тебе в пансион. Через два года вступит туда же и Николя, а когда Таня подрастет, мы приедем и будем жить вместе. До тех пор нам надо расстаться.
Ася залился слезами.
Ехать, ехать одному… Без мама, без папа, без бабушки!
Он не выговорил этих слов, но они как-то чудно сказались сами в глубине его сердца, и оно замерло и сжалось. В это самое мгновение чьи-то руки крепко охватили его и подняли. Это мама. И вот лежит Ася на коленях мама и рыдает. Рыдает и мама, крепко обнялись они, прижался Ася головкой к груди матери и плачет, они оба плачут и целует она его нежно…
Собрали Асю. Сшили ему рубашки новые , сапоги, теплое пальто, подарили разных вещей: портфель и карандашик серебряный, и сумочку, и чернилицу. Таня отдала ему свою любимую коробочку и в нее положила карандаши, перья, облатки и даже свою печатку. Бабушка сама связала Асе теплые шерстяные чулки, а мама — шарф для горла в холод… но эти подарки и ласки всей семьи не радовали Асю… У него одно слово звенело в ушах и щемило сердце… Ехать!.. Расстаться…
Настал и последний день. Уж лучше бы скорее прошел он, до того он был мучителен Позавтракали молча. Даже папа, хотевший пошутить с Таней, не окончил шутки, засмеялся невесело и замолчал… А уж о мама и говорить нечего. Мама плакала видно всю ночь, потому что глаза ее были совсем красные и припухли, бабушка хотя и не плакала, но сидела спокойнее обыкновенного, и посматривала украдкой то на мама, то на Асю и руки ее слегка дрожали, наливая чай. Но вот папа как-то особенно решительно встал из-за стола, стул его отодвигаясь загремел. Он подошел к мама, обнял ее и сказал чуть слышно:
— Пора, душа моя. Лошади готовы.
И в ту же минуту как бы вызванные вражеской силою, застучали, зазвенели колеса старой желтой брички, заложенной четверней. Гремя бубенчиками и стуча копытами, четверка подкатила к подъезду старомодную бричку.
Тут уж Ася порядком ничего и не помнил. Все перепуталось в его головенке: и разумные, но прерывающиеся, отрывистые слова и речи отца, и поцелуи матери, и слезы бабушки, и стоны няни, и всхлипыванья Тани, и испуганные , отрывистые восклицание Николи. Все это казалось ему странным сном, если бы он не ощупывал на шее надетый на ленту образок, которым мама и бабушка благословили его на прощанье, и вдруг бабушка прижала его к себе так крепко, и вдруг зарыдала так горько…
Рыдал и Ася.
А там далекий переезд. Ехали целый день, Ася сидел, прижавшись к мама, мама ласково и заботливо то укутывала его, то прижимала к себе, то подчивала дорожным припасом, к которому ни он, ни она не коснулись… И вот торчит уж перед ними колокольня и недалеко от нее пожарная каланча… бегут бабы с калачами, пестреют лавки… Приехали…
Приехали… куда? Туда где останется Ася один… один…
А на другой день… этот ужасный день… Привезла мама Асю, отдала его какому-то господину важному, в мундире, взглянула, залилась слезами, схватила Асю, поцеловала, перекрестила и ушла… убежала…
Ася один. Он уж не плачет, а стоит в оцепенении и ничего не понимает.
— Пойдем со мною, — говорит ему степенный, важный и строгий господин в мундире.
Помнит Ася, как сквозь сон, как сняли с него его хорошенькое домашнее платье, надели мундир, посадили на лавку между мальчиками и велели слушать учителя и надзирателя. Мальчики кричат, бегают, хохочут, осыпают Асю вопросами, остротами, насмешками, даже толчками… Ася отвечает почти только да и нет, и отмахивается от самых назойливых.
Уж как прошел этот день, он сам не знает… Он рад, что все заснули, чтобы выплакать в подушку свое горькое горе. И вот тогда-то звездочка увидала Асю, и упали на него сладостные лучи ее. Лучи лились и с ними на него сходили золотые , радужные мечты… они утешительной чередой вели за собою ряд картин… Мало по малу, рыдание Аси стихли, слезы перестали литься, мысли роились, летали, воображение разыгралось, сердце затихло.
И казалось Асе, что он принялся учиться с упорством и занятие облегчает ему горе. За уроком, за книгой ему сноснее жить без мама и папа, без родимого дома, без милого гнезда. Уроки он знает, учитель им доволен и чем более он учится, тем ему легче. Подле него, на лавке, сидит мальчик, его лет, такой добрый и ласковый. Он вот и вчера сказал ему так добродушно: не плачьте, скоро, не увидим право, как подойдут праздники. У меня тоже мама, я к ней поеду… Ну и вы тоже верно поедете. Ну вот этот самый мальчик уж не говорит ему вы, а ты, по-дружески, по-братски. Вместе они учатся, вместе делят труды, досуг, радость и горе. Его зовут Ваней, у него тоже и мама, и папа. Когда Ваня получает от мама письмо, он читает его Асе, а когда Ася получает письмо, то бежит к Ване, и весело рассказывает ему, что все здоровы дома, все его любят, все помнят, что снегу выпало много и папа обещал Тане выстроить гору и что на Рождество он поедет домой и будут они веселиться и кататься с гор, и кататься в санках и на коньках, и что Таня пишет, сама пишет, что готовятся ему и подарки и сюрпризы. Только учись хорошенько, голубчик, пишет мама, и мы уж тебя потешим.
И учится Ася, учится прилежно, знакомится с товарищами, многих любит, других не жалует, а уж Ваню любит так нежно, так сердечно, что прежде он и представить себе не мог, чтобы можно было любить так крепко чужого… да какой же чужой ему Ваня… Он ему как брат, названный брат…
Идут дни за днями, однообразные, но невидимо летят они, ибо тому, кто занят, день кажется короток. Учиться становится все легче. Ася обжился, ознакомился. Учителя истории он любит, немца не долюбливает, а француз учитель его забавляет. За то душа человек — это их учитель русского языка… такой добрый, такой милый, сам молоденький, и всегда говорит ласковые слова, а случится, рассказывает им после класса всякую всячину, да такую забавную. Еще вчера принес он баллады Жуковского, и заслушались они чудных стихов и страшных сказок о Вадиме и о Светлане… Словом Ася стремится всей дутой в родимый дом, но уж жить ему сносно, иногда даже больше чем сносно. Его начала занимать наука и ему над уроками порою трудно, но не скучно…
Через два дня Рождество. Сидит Ася на скамье классной и вдруг входит надзиратель и Ася слышит свое имя. Он вскакивает, сердце его бьется, так бьется, что выпрыгнуть хочет. И другое имя произносят… Это Ваню зовут. Выходят они оба и идут за надзирателем к директору.
— За нами приехали, — говорит Ваня надзирателю. — Не правда ли, Карл Федорович, приехали?
— Карл Федорович, скажите, пожалуйста, скажите, — пристает тоже и Ася.
— Seyen Sie ganz ruhig,— говорить Карл Федорович, подвигаясь вперед, по мнению обоих очень медленно.
— Qui vivra, verra [Кто жив, тот будет. — фр.], — кричит им весело старик француз, — выходящий от директора. Но вот они у него… у директора.
— Дети, — говорит он, — собирайтесь, родные прислали за вами лошадей и слуг.
Выходят, или лучше, выскакивают Ася и Ваня в коридор, а там стоит, ожидая Асю, Аким, брат няни, и другой такой же Аким, или Денис, или кто его знает, как его зовут, подходит к Ване.
Ася кидается к Акиму. Ему Аким бесконечно мил и дорог.
— Здравствуй, Аким, — и они целуются. — А мама? а папа? А бабушка, Таня, а Николя, а няня? — сыплет словами Ася.
— Все, слава Богу. А вы, батюшка, скорее собирайтесь, чтобы нам к ужину поспеть домой.
— Как к ужину? — восклицает Ася с удивлением.
— А то как же? Вам папа подставу выслал, как раз доедем.
— Как раз доедем! — повторяет в восторге Ася, и бросается вон из комнаты.
И вот уж он в кибитке, запряженной лихой тройкой, той самой, на которой он приехал, и вот уж они миновали лес сосновый, мигом переменили лошадей и едут дальше… дальше… Не сидится Асе, не терпится.
— Скоро ли? Скоро ли? Аким, скоро?
— Скоро, миленький, скоро.
— А как скоро?
— Часика через три.
— Что ты, Аким, побойся Бога.
— Право так, да и то еще с хвостиком. И вот час прошел, и другой и третий, наступает хвостик третьего часа. Ужасно он длинен и конца ему нет, этому хвостику.
— Ах! — кричит Ася, — наша мельница! наша мельница! и плотина… Ах! дом! дом!..
И сердце так у Аси замерло..
И вот лихая тройка мчится быстрее, под дугой радостно заливается колокольчик, тройка мчит его прямо в широкие ворота родительского дома… На крыльцо, без салопа и платка, в одном платье выскакивает мама.
— Ася!.. — вскрикивает мама и замирает Ася повиснув у ней на шее. Ему сладко, радостно, душно от избытка счастья…
Перевертывается Ася на другой бок и вздохнув засыпает сладко. Звездочка сделала свое дело. Она утешила его, навеяв на ребенка золотые мечты и сладкие сны… Она поплыла далее, заглядывая в окна.
Ася продолжает спать безмятежно… Кто знает, быть может его сны и осуществятся!..
На пригорке, на берегу довольно широкой реки, с одной стороны прислоненный к роще, а с другой к садам и цветникам, стоял большой барский, старинный дом. Главный фасад его, поддерживаемый колоннами, примыкал через крытую галерею к довольно большому деревянному флигелю. Флигель этот мог бы сам назваться домом, если бы не был построен около обширных хором дома-дворца. Летом этоть домина с галереями, переходами, балконами, цветниками, итальянским и английским садами и березовыми рощами показался бы всякому любителю деревни чудным убежищем, земным раем. Действительно чего только тут не было, затейливые сады с широкими аллеями, гротами, великолепными купами деревьев на широком просторе лугов, в средине которых серебрились стоячие, тихие воды прудов, а там, близ дома клумбы с пахучими цветами, грунты с высокими вишневыми деревьями и в стороне фруктовый сад, столь любимый детьми владельца. Бывало заберутся туда дети и вдоволь нарвут груш, яблок, слив, венгерок и несут все это в залу, а в зале чинная и важная Катерина Ильинична, домоправительница и экономка, чистит и выбирает плоды и варит варенье на зиму. Но в ту минуту, когда мы взялись описывать вам Рожествено (так звали село, около которого был выстроен барский дом), стояло уже не лето и не осень, а холодная зима. Иней покрывал мохнатыми хлопьями деревья, лед сковал и реки, и пруды, снег лежал густою, ослепительной белизны пеленою на окрестных полях. Самый дом барский, столь оживленный летом играми детей, голосами хозяев и их гостей, ходьбою и движением многочисленных слуг, был нем, глух, пустынен и мрачен. Ни в одном из его многочисленных окон не светилось ни одного огонька. Около него, как и в нем, все молчало и все было тихо и мертво. Только в одном окошечке, около крыши, тускло мелькал огонек, не то горела там лампочка — ночник, не то догорала свечка. Тишина прерывалась порою стуком железа о железо, — то дворник обходил дозором около дома и бил в чугунную доску обломком старого лома. И заунывный дребезжавший звук, промчавшись по пространству, смолкал и все опять затихало, затихало такою тишью, что становилось как-то страшно. Хозяева Рожествена были далеко, иные из них жили в городе, другие из них уехали далеко на Юг и не скоро увидит их опять старый дом, не скоро, быть может, никогда, не соберет он их всех сполна под свою кровлю. В большом доме осталась стеречь барское добро старая Катерина Ильинична с молодой племянницей своей Варей. Варя была дочь брата Катерины Ильиничны. Он был лекарем в больнице небольшого уездного городка около Москвы и, заразившись холерою, умер скоропостижно, оставив вдовою молодую жену с малолетним сыном Петей и новорожденною дочерью Варей. Молодая вдова не имела никакого состояние, но обладала образованием. Дочь бедного помещика, она училась в институте и вышла замуж за молодого лекаря, посещавшего ее отца. Оставшись вдовою, она после первой поры страшного горя собралась с силами, не упала духом, но принялась смело за работу. Она переехала в Москву. Сперва немного было у ней уроков, потом они прибавились и наконец их набралось столько, что она едва могла поспевать из дома в дом и только поздно вечером возвращалась к себе, измученная физически, но бодрая духом, с сознанием собственной силы и того, что дети ее не будут ни в чем нуждаться и что она может воспитать их и тем самым обеспечить их будущность. Человек образованный не может умереть с голода, ни остаться без дела. Его судьба и в материальном отношении совершенно обеспечена. И так, молодая вдова всякий вечер спешила домой, счастливая мыслью, что она в состоянии дать своим детям не только необходимое, но даже излишнее, и была встречаема радостными восклицаниями детей: Мама! вот мама! А уж чай давно стоял на столе. Не спеша, методично заваривала его Катерина Ильинична, и садились все они, обе невестки и двое детей, вокруг круглого стола, на котором стоял самовар, ярко горела хрустальная красивая лампа, белелись и сверкали чашки, чайники, сахарница, белые фарфоровые с золотыми полосками. И все это — и лампа, и чашки, и чай, и скатерть были куплены на деньги, заработанные молодой матерью. И дети ее знали это и любили ее вдвое, и за то, что она была их мать, и за то, что она их любила, и за то, что с такою любовью, ревностью и радостью она для них трудилась. Петя уж понимал все это. Он был целыми шестью годами старше Вари. Ему уж было одиннадцать лет, а ей минуло только пять. Каждое утро, уезжая на уроки, мать приказывала Пете смотреть за сестрой, занимать ее, тешить ее и играть с ней, уступать ей во всем и баловать ее. И Петя исполнял волю матери и ему было легко. Он сам любил без памяти свою хорошенькую, миленькую Варю. Когда к Пете приходил учитель чистописание и грамматики, он сажал Варю около себя, клал на колени ее игрушки и говорил: ‘Ну, Варя, теперь играй смирнехонько, я буду учиться, — а когда кончу, мы с тобой затеем опять нашу игру в свои дома. Свои дома была игра собственного изобретение Пети и состояла в том, что под одним столом был дом Пети, а под другим дом Вари. Стол собственно представлял дом. На полу раскладывалась кухонная посуда, кубари, сажались куклы, лежали волчки. Петя ходил в гости к Варе, а Варя приходила в гости к Пете. Петя забавлял гостью всячески. Он спускал волчки, гонял кубари, а она готовила кушанье, одевала кукол, занималась разговором и с ними, и с Петей.
И шли дни за днями, и были они все счастливы. Катерина Ильинична занималась хозяйством, а деньги на хозяйство зарабатывала мать Пети и Вари. Уроки ее шли так успешно, что денег становилось все больше и больше. Уже часть их она откладывала на черный день. Черный день пришел, и скорее, чем она воображала. Однажды холодным зимним вечером приехала она домой вся в жару, на другой день не поднялась с постели и было ей очень тяжело дышать. Приехавший доктор покачал головой, сказал, что сильное воспаление в груди…
Варя ничего не помнила. Впоследствии Катерина Ильинична и Петя не раз ей рассказывали, что на третий день болезни мать ее умерла. Перед смертью она перекрестила обоих детей и, взяв за руку Варю, вложила ее рученьку в руку 12-летняго Пети. Собрав все свои силы, она приподнялась с постели и сказала ему тихо, но твердо: ‘Поручаю тебе сестру, береги ее и мое благословение будет всегда с тобою. Помни же, береги ее!’ Больше она ничего не могла выговорить, и голова ее упала на подушку. Катерина Ильинична вывела обоих детей из комнаты. Петя не хотел отходить от матери, но тетка сказала ему, что он должен остаться с сестрой. Петя повиновался, уселся в другой комнате, крепко обнял Варю и горько плакал. Плакала и Варя, сама не зная почему. Она была мала еще и ничего не понимала. И так-то оба, брат и сестра, плача и рыдая, заснули обнявшись, сидя на диване…
Часто рассказывал Петя Варе, как мало по малу Катерина Ильинична прожила все наличные деньги, что потом пришлось продавать серебро, вещи, лампу, хорошенькие чашки, и скоро настало время, что и продавать было нечего. Много и долго плакала Катерина Ильинична и наконец пошла она к молодой Волынской, женщине очень богатой и знатной, которую встречала в молодости у отца своей невестки. Волынская была ему соседка и иногда езжала к нему в гости. В последствии брат Катерины Ильиничны, отец Пети и Вари, лечил в доме Волынской. Волынская приняла Катерину Ильиничну очень ласково, вошла в ее положение и предложила ей жить в ее доме в качестве экономки, с тем, чтобы летом жить в деревне, а зимой в городе. Она позволяла ей оставить детей при себе и прибавила, что если племянница ее поведет себя хорошо, то она дозволит ей учиться с своими дочерьми, а Петя может ходить учиться в гимназию. Это предложение показалось Катерине Ильиничне Божиею помощью. Она переехала в большой дом Волынской. Ей отвели две комнатки на 4 этаже, в одной устроился Петя, в другой Катерина Ильинична поместилась с Варей.
Нельзя сказать, чтобы им жилось без печали. Не говоря уже о том, что ни Катерина Ильинична, ни Петя не могли забыть, одна — невестки, которую любила как сестру, другой — свою милую мама, оба они жестоко чувствовали, что живут в чужом доме. В чужом доме жить тяжело. Если сами хозяева деликатны и добры, то часто их родные, их гости, их слуги, наконец, не всегда деликатны и добры, и жестоко дают чувствовать зависимость, в которой находятся люди, не имеющие средств жить у себя, в своем уголку. Волынская была очень добрая женщина, но около нее были родственники не столь образованные, как она сама. Они укоряли ее, что она, как они говорили, навязала целое семейство себе на шею и позволяла детям своей экономки играть и учиться с своими детьми. Они говорили, что ее дети могут перенять грубые манеры, дурные привычки и Бог весть какие выражение от детей экономки. Слуги, с своей стороны, тоже относились неблагосклонно к Катерине Ильиничне, она, по слабости своего характера, не могла с ними ладить. Как часто приходилось Пете слышать от лакеев обидные речи на счет тетки, и даже себя и сестры. Лакеи их называли дармоедами, проходимцами и голышами. Даже дети Волынской не все были добры. Один из сыновей ее, а у ней их было двое и две дочери, отличался от братьев и сестер заносчивостью, задором и грубостью. С первого знакомства с Петей и Варей, вероятно наслушавшись пересудов родных и злословие лакейской, он показал себя очень дерзким и, не смотря на внушение матери и гувернантки, обходился с Петей очень грубо. Петя был очень тихий и добрый мальчик, он не любил заводить ссоры и видя, что Лева Волынский глядит на него свысока, избегал разговоров и игр с ним. Так прошло около трех недель, после которых случилась маленькая ссора, поставившая Петю и даже его тетку в весьма неприятное положение. Однажды дети играли в веревочку. Петя уже несколько раз замечал, что Лева обращался очень невежливо с Варей. Однажды он ему заметил, что нехорошо толкать девочек или бить их по рукам со всего размаху. Лева не обратил никакого внимание на слова Пети, но с тех пор особенно привязывался к Варе. Играя в жмурки, он однажды так толкнул ее, что она упала со всех ног на скользкий паркет, зашибла себе ногу и заплакала. Петя мгновенно вспыхнул, потом побледнел и бросился, не говоря ни слова, на Леву. Между ними завязалась отчаянная драка. Долго пыхтя, сжав зубы, изо всех сил боролись они и наконец оба вместе упали на пол. Когда, на крик девочек, прибежали из другой комнаты гувернантка и гувернер Волынских и разняли двух мальчиков, у Левы оказался синяк под глазом, а у Пети так помяты были бока, что он только пыхтел и дрожал от боли и гнева. Начался суд и расспросы. Петя твердил, что он не затевал ссоры, но вступился за свою сестру. Волынская, пришедшая сама на этот крик и суматоху, тотчас приказала своему сыну идти наверх в классную и не показываться ей на глаза. Наказав сына, она однако же осталась очень недовольна, что у Левы был подбитый глаз и на другой день выговаривала Катерине Ильиничне, прося ее не позволять своему племяннику таких дерзостей. Катерина Ильинична побранила Петю, который, покраснев от гнева, утверждал, что не может дать сестру в обиду. Катерина Ильинична, не отличавшаяся большим разумом и боявшаяся потерять место, взглянула на дело с своей точки зрение и наговорила племяннику много горького и несправедливого.
— Тебе надо было стерпеть, смолчать, — твердила она. Подумай, что будет с нами, если нам откажут от места. Мы не скоро найдем другое. Мы живем тут спокойно, ты ходишь в гимназию, учишься. Варя учится с барышнями. Я получаю порядочное жалованье. Где будет Варя учиться, если Волынская откажет нам? Вот когда ты вырастешь, выучишься, то мы будем жить сами по себе, у себя, и тогда нам нечего будет угождать другим.
— Но, тетя, сказал Петя, краснея опять, — не могу же я терпеть и молчать, когда этот неуч обижает мою сестру.
— Надо поучиться молчать, — сказала старая девица.
— Ну, нет, тетя, нельзя.
— Ну, коли не умеешь вести себя, не ходи вниз.
— Я и не пойду, тетя. Лучше сидеть у себя, чем терпеть грубости.
Действительно, и в этот день, и на другой, и на третий день дети не сходили вниз. Варя продолжала по утрам учиться с Волынскими, но не приходила к ним вечером. На третий день ей стало до нельзя скучно и она принялась плакать.
— Варя, душечка, что с тобой, что ты?.. — заговорила встревоженная Катерина Ильинична, сажая восьмилетнюю Варю к себе на колени.
— Скучно, тетя. Я хочу вниз к Соне и Лизе.
— Так поди, мой голубчик, я сама сведу тебя, — сказала тетка, не чаявшая души в своей племяннице.
— Петя не хочет, — объявила всхлипывая Варя.
— Это еще что за новости, — сказала тетка. Петя молчал насупясь. Варя продолжала:
— Он говорит, что меня опять, пожалуй, прибьет Лев Иванович и что он этого не стерпит, что тогда нас выгонят из дому, а ему надо доучиться.
— Ну так поди одна, а он останется со мною.
— Ну нет, тетя, — сказал Петя решительно. Ему уж минуло 14 лет и он обнаруживал сильный характер и сильную волю, что в особенности не нравилось тетке, которая была сама бесхарактерна и даже не рассудительна и не умна.
— Ты кажется и мне не спускаешь, и меня не слушаешься, — закричала на него тетка.
— Нет тетя, я вас всегда слушаюсь, но рассудите сами: я не могу оставить сестру идти вниз одну. Если ее опять обидят, кто за нее заступится? Она маленькая.
— Велика беда, что молодой барин даст ей щелчка.
— Если он барин, то не мой и не Варин! Я не хочу, чтоб он обижал мою сестру, — сказал Петя.
— Да что это ты вбил себе в голову, всех хочешь учить.
— Я не учу, но мама мне поручила сестру. Я это помню, люблю ее и должен ее беречь. Так мама сказала мне, когда мне отдала ее. Я обязан беречь ее и не могу сносить, когда ее обижают. Я этого не позволю.
— Вот как! — сказала тетка в досаде, хотя чувствовала, что Петя прав.
Варя не выдержала и опять залилась слезами. Она любила всякое удовольствие и, избалованная братом и теткой, не сносила противоречий и не умела покоряться необходимости.
— Что это за любовь, — говорила она всхлипывая, — ты любишь себя, а не меня. Ты не для меня отказываешься идти вниз, а потому, что тебе там скучно. Разве я не вижу, что ты всегда сидишь там насупившись.
— По неволе, — сказал Петя, — когда я слышу всякий раз обидные речи от Левы Волынского.
— Ты, а не я, сказала Варя, я их не слышу. Меня все любят там, и Соня, и Лиза, и Ганя.
— Ну, — сказал Петя, с усилием, — не плачь, Варя, не плачь, я буду играть с тобой. И Петя отложил свою латинскую грамматику, в которой твердил урок, взял в руки Варину куклу и игрушки.
— Не хочу, не хочу играть с тобою. Ты меня совсем не любишь. Если бы ты любил меня, ты бы уступил мне, — а еще говоришь, что мама велела тебе беречь меня, ты меня только мучишь.
— В правду ты ее только мучишь, — сказала тетка, — но ты не дорос еще до того, чтобы во всем делать свою волю. Пойдем вниз, Варенька, я сама сведу тебя к барышням.
Петя вскочил.
— Если она пойдет вниз, так и я пойду.
— Пожалуй иди себе, только смотри, не заводи ссор, а то беды не миновать. Ты своим характером пустишь нас по миру.
И сошла Катерина Ильинична вниз и свела вниз Варю, а Петя вынес молча насмешки Левы, который заметил ему, улыбаясь, что как бы он ни злился, а пришлось ему придти опять к ним в гости, и что он, Лева, знал, чем все это кончится.
И действительно, много надо было характера и самообладание Пете, чтобы не вступать в ссору и споры с Левой, который не упускал случая, чтобы намеками, упреками и насмешками преследовать Петю. Петя научился владеть собою и из любви к сестре не возражал гордому и грубому Леве. Сам же Лева, у которого глаз еще был подбит, помнил урок и не пытался опять обижать Варю. С своей стороны Лиза, Соня и Ганя любили Варю и относились к Пете дружески. Эта дружба помогала Пете не ссориться и не доходить опять до драки с Левой.
Так проходили годы. Петя был вспыльчив, но научился переламывать себя и не давал себе воли. Он, постоянно помня слова матери, уступал сестре во всем, баловал ее, отдавал ей небольшие деньги, которыми тетка дарила его по праздникам. Иногда, рассердившись за что-нибудь на Варю, он говорил ей горячее или недовольное слово, но лишь только она показывала, что опечалилась, Петя просил у нее прощения. А Варя именно оттого и привыкла ни в чем себе не отказывать и всегда ставила на своем. Таким образом эти два характера создавались различно. Петя привык не думать о себе, но только о сестре и владеть собою. Он мог много перенести от нее, и по мере того, как он переносил ее капризы и исполнял ее желание, он любил ее все больше. Она с своей стороны привыкла думать об одной себе и считать свои желание законом. Она привыкла, что брат уступал ей во всем и всякое противоречие с его стороны считала проступком. Тетка твердила Пете слова матери и Варя дошла до того, что и сама твердила слова матери. ‘Мама велела тебе беречь и любить меня’, говорила она Пете при всяком случае, и Петя, повесив голову, уступал ей. Иногда, вышедши из терпение, ему случалось махнуть рукой и воскликнуть: ‘Ах Варя!’ Этим словом ограничивались его упреки. К тому же он любил ее без памяти. И не мудрено. Не смотря на капризы и самоволие избалованной Вари, она была очень ласкова и до брата, и до тетки. Бывало скажет им что-нибудь с досады и потом летит к ним, бросается на шею, целует, просит простить ее, говорить, что она глупенькая и они сами избаловали ее. И ни тетка, ни брат не могли противостоять ей. Ее тоже целовали и ссора забывалась, только надо прибавить, что Варя, лаская и целуя тетку и брата, всегда ставила на своем. Словом, она в семье играла роль принцессы, перед которой все склонялось и воля которой считалась каким-то законом. Петя учился очень прилежно, выдержал гимназический экзамен и вступил в университет. Варя подросла, но, избалованная теткой и братом, продолжала любить одну себя и думать об одной себе. Она, уже будучи взрослой девушкой, иногда капризничала, и брат исполнял по прежнему ее капризы, она часто упрямилась и брат уступал ей, она часто, вспылив, говаривала ему много тяжелого, но он переносил ее слова и тотчас забывал их, если она опомнившись обнимала его и целовала, называя милым братом. Словом, Варя в 15 лет осталась почти такая же, как была на восьмом году от роду.
Но вот уж и Варя большая девушка. Ей минуло 17 лет и пошли у нее новые заботы и новые затеи. Она любила красивые платья, любила танцевать и ездить в театр. А платья и театр требуют денег. Денег же не было. Тетка Вари получала небольшое жалованье и его едва, едва доставало, чтобы одеться прилично. Одеться самой, одеть племянницу, обшить, обуть обеих не безделица, не говоря уже о Пете, который, слушая лекции утром, вечером давал уроки за бесценок, чтобы одеться на свои деньги и не быть в тягость старой тетке. Денег Катерине Ильиничне не доставало на туалет Вари. По воскресеньям у Волынских собирались знакомые на урок танцеванья. Эти уроки походили на маленькие вечеринки. Все девушки, приезжавшие к Волынским, были богаты и одевались просто, но изящно. Простота туалета стоит, однако, больших денег. Иная из этих девушек, родители которой были богаты, тратила по 15 и более рублей серебром на одни пояса или ленты, а Варя с трудом могла употребить 10 рублей на платье. Привыкши ни в чем не знать отказа, ей случалось просить у тетки купить ей новую пелеринку, пояс, пряжку, гребень с бронзовым ободочком, — а все это стоило дорого и тетка, как ни рассчитывала, как ни обрезывала собственные расходы, не могла удовлетворить прихотей Вари. Варя не замечала, по своей рассеянности, что тетка часто носила старое, престарое платье и стоптанные башмаки, тогда как ее платья и ботинки были новенькие, с иголочки. Да она и не заботилась о платьях и башмаках. У кого же нет праздничного платья и башмаков, думала она, а вот гребень с ободочком или пояс надо купить непременно.
Однажды Петя возвратился домой с урока немного уставший и прозябший на морозе (он шел пешком с Самотеки на Старую Конюшенную), застал сестру за работой.
— Что так поздно сидишь ты, моя милочка, — сказал он, целуя сестру.
— Ты видишь, — отвечала она, — шью себе платье. В будущее воскресенье именины Волынской и будет много гостей. Не могу же я придти на такой вечер в надеванном платье. Только не знаю как быть, денег не достало мне ни на отделку платья, ни на ленты. О цветах я не хлопочу. Ганя обещался мне достать настоящую камелию в волосы, вся беда в лентах.
— А без них разве нельзя? — сказал Петя.
— Конечно нельзя, и думать нельзя надеть платье без лент, как это можно! — отвечала Варя серьезно и печально. Тетя обещалась достать денег, но до сих пор еще не дала мне их.
Занятая туалетом, она не взглянула на брата и не видала, что он бледный от голода и усталости едва стоял на ногах.
— Я очень озяб, — сказал Петя, — нет ли чаю?
Сестра взглянула на него и вскочила.
— Ах! да ты бледный и дрожишь. Зачем не сказал тотчас. Сейчас, сейчас!
И Варя, бросив платье на стол, засуетилась. Через полчаса на столе кипел самовар, а у стола сидели брат и сестра, оба были молоды, красивы и веселы.
Они пили чай и шутили.
— Так как же ты решила с платьем? — вдруг сказал Петя, прерывая болтовню сестры.
— Как же решить! На нет суда нет! — сказала Варя печально. Когда я подумаю, как Соня и Лиза счастливы! У Лизы будет белое, кисейное платье, ожерелье и сережки из золотых бус. Прелесть что за бусы, загляденье! А у Сони также белое платье, но с голубыми бантиками. Она хотела мне дать фасон и я свое сделала бы с розовыми бантами, но тетя верно не достала денег. Не даром она не поминает о них. Верно не нашла.
— Но как же это, Варя, занимать деньги для нарядов — это нехорошо.
— Опять ты стал проповедовать! Что ж тут нехорошего?
— Занимать деньги без состояние очень трудно, потому что не знаешь, когда отдашь их, но занимать деньги на ветошки, на тряпки, это непростительно!
— Это не на тряпки, а на ленты, — сказала Варя.
Петя рассмеялся.
— А разве ленты не те же тряпки? Ах, ты глупенькая!
— Рассуждай, смейся, а мне не до смеху. Мне совсем не весело быть одетой хуже других.
— Да ведь это вздор, Варя. За всеми не угонишься. У Лизы золотые бусы, а у какой нибудь богачки не бусы. а настоящий жемчуг. Всякий носит что по карману.
— Знаю, знаю, слышала это часто. Ты мне уши прожужжал со всеми этими размышлениями, и надоел мне, право надоел.
— Неужели же ты не будешь веселиться без бантиков из розовых лент?
— Конечно не буду. Что ж за удовольствие между всеми девицами слыть за нищую?
— Фи, Варя, как не стыдно говорить такие слова?
— Ничего не стыдно, а быть одетой кое как очень стыдно. Я была бы так счастлива, если бы могла нарядиться в именины Волынской. Подумай, — это раз в год.
Петя ничего не отвечал и, выпив последний стакан чаю, ушел спать. На другой день его не было дома и он не пришел пить утренний чай. Василиса, горничная, прислуживавшая Катерине Ильиничне, объявила, что Петр Иванович ушли со двора еще до свету.
И целую неделю пропадал из дому Петя. Он уходил рано, ворочался поздно и на вопросы сестры и тетки отвечал, что много дела, что он переписывает и составляет лекции для товарищей.
Варя всю неделю мало думала о брате и постоянно сожалела, что не будет у ней розовых бантов на лифе и розового широкого, с огромным бантом, пояса. Платье было готово, но оно, по мнению Вари, было бедно и некрасиво. Она однако заботливо выгладила его и положила на свою кровать. Наступил вечер. Варя пошла одеваться, вошла в свою комнату и остолбенела. На кровати, сверху кисейного платья лежал чудесный широкий розовый пояс и множество розовых бантиков, именно таких, какие были у Сони. Она всплеснула руками и бросилась в другую комнату прямо на шею к тетке.
— Тетя, тетя, какие вы милые , добрые . Как вы меня балуете! И откуда вы достали?
— Что такое, мать моя, что случилось? Что ты обезумела, что ли? — сказала с досадой Катерина Ильинична, бывшая не в духе и уставшая от хозяйственных приготовлений и хлопот по случаю именинного обеда и ужина.
Тетя, пояс, ленты, розовый пояс! Это вы мне подарили?..
— И не думала. Ты сама знаешь, я искала занять денег, чтобы тебя потешить, но не достала.
— Кто же это? — сказала Варя. — Верно Лиза с Соней. Я при них не переставала говорить о лентах. Пойду поблагодарить их.
И Варя, веселая, слетела вниз и прямо пробежала в комнаты Лизы и Сони. они уж одевались и очень удивились, увидя Варю.
— Что с тобой? — спросили они ее в один голос.
— Я пришла благодарить вас.
— За что?
— За ленты.
— За какие ленты?
— За розовые ленты и широкий чудесный пояс к моему платью.
Сестры переглянулись. Им стало стыдно, что они, думая более о себе, чем о небогатой приятельнице, которую, однако, очень любили, не догадались сделать ей этот сюрприз.
— Варя, — сказала Лиза, — я очень… мне очень…. словом, мне даже стыдно. Я не подумала о твоих лентах, это не я.
Варя обернулась к Соне.
— И не я, — сказала Соня грустно. — Прости меня, Варя, скажу в извинение только одно: я о тебе не подумала потому, что была занята шитьем подушки к именинам мама.
‘Кто же?’ думала Варя, и тихо пошла в свою комнату, не ответив ни слова на дружеские извинение своих приятельниц. Варина веселость пропала. Она догадывалась, но не смела верить и шла на верх медленно. ‘Уже ли Петя? Ужели брат? И где он взял денег? Известно где. Он не любит занимать их. Выработал? Наверно. Не даром пропадал он с утра до вечера, не спал вдоволь, обедал как попало, зябнул на морозе, трудился, да, трудился без устали. И для чего? Для ее прихоти, для ее тряпок! Да, теперь она сознавала и как-то вдруг, и как-то внезапно, что была эгоистична, бессердечна в отношении к брату. Она конечно любила его, но чем она когда либо пожертвовала ему? ее любовь состояла в том, чтобы шутить и смеяться с братом, иногда поцеловать его, но чем она ему была полезна, чем помогала? Не принимала ли она его ласк, его уступок, его подарков, как будто должное, как всенепременную с его стороны обязанность? Ей стало стыдно и больно. Она шла тихо, тихо вошла в его комнату и вдруг бросилась ему на шею и зарыдала.
— Петя, Петя! брат! милый! — говорила она, целуя его и залилась слезами.
— Варя, голубушка, что ты? — спрашивал ее Петя, немного смущенный и испуганный. Он не догадывался, о чем она плачет и думал, что кто-нибудь огорчил сестру.
— Ленты! это твои ленты, — сказала Варя, все еще плача и утирая слезы.
— Э! — сказал Петя, — как ты меня перепугала. Я уже думал, Бог весть что случилось. Ну да, я купил тебе ленты. Что ж тут особенного?
— Да, работал ночью и купил, — ответила Варя.