Зверобой
Зверобой
Роман
С рисунками Брока
J. FENIMOR GGOPER
THE DEERSLAYER
ПРЕДИСЛОВИЕ
Н. Могучий
ЗВЕРОБОЙ
ГЛАВА I
Зверобой, Купер Джеймс Фенимор, Год: 1841
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Фенимор Купер
Фенимор Купер. Полное собрание романов. Под редакцией Н. Могучего
Том III. Кожаный чулок. Книга I
М.-Л., ‘Земля и фабрика’, 1927
‘Зверобой’ — первый по времени развития действия роман знаменитой серии Ф. Купера: ‘Кожаный Чулок’. Эта серия, или, как ее называет сам автор, ‘драма в пяти действиях’ (т.-е. в пяти книгах), создавалась Купером разновременно, вразбивку и не в порядке хронологии событий, так что ‘Зверобой’ — в сущности, первое повествование о ‘юных днях’ Натаниэля Бумпо — по времени выполнения явился последним.
В предисловии к этому роману Купер говорит: ‘Добрый прием, который был оказан Кожаному Чулку при описании позднейшей его жизни, а также смерти, породил в уме автора сознание обязанности дать отчет и о его юных днях. Короче сказать, картина его жизни, в том виде, как она была представлена, была так широка, что должна была возбудить желание увидеть возникновение того плана, по которому в дальнейшем она была создана’.
Не касаясь вопроса о порядке создания отдельных томов этой широкой социальной драмы, мы имеем перед собою грандиозную картину небольшого по времени, но глубокого по своему внутреннему содержанию периода американской истории. В нем отражаются все уродливые изломы того, что принято было называть ‘возникновением цивилизации на девственной почве европейской колонии’, но что, по существу, было захватом, грабежом, насилием и уничтожением (физическим и моральным) самобытной расы американских туземцев.
Полчища колонизаторов-хищников, выбрасываемых Старым Светом к богатым берегам Нового, столкнулись с древней расой туземцев, создавшей своеобразную государственность, а местами — и высокую культуру.
Особая культура была даже у тех ‘отсталых’ племен Америки, которые, казалось, не вышли еще из полудикого состояния.
‘Когда европейцы,— говорит Купер в одном из своих предисловий,— заполнили громадную область, которая простирается от Пенобскота до Потомака и от Атлантического океана до Миссисипи, ею владел народ одного происхождения. Может-быть, в двух-трех местах в пределы этой обширной территории врывались окружающие племена, но мы, по крайней мере, определили естественные и обычные границы этой области. Упомянутый народ носил родовое название вапаначки, но любил называть себя ленни-ленапе, что значит на их языке: ‘народ без примеси’. У каждого племени было свое название, свои вожди, своя обособленная территория для охоты. Все они считали себя происходившими от одного корня. У них был общий язык, общие предания, с изумительной точностью передававшиеся от одного поколения к другому. Одно из разветвлений этого многочисленного народа населяло берега прекрасной реки, в то время известной под названием Ленапевихиттук. Именно там, по единодушному соглашению племен, был основан ‘Длинный Дом’, или ‘Очаг Великого Совета’ этого народа. Племя, владевшее всем краем на запад от Гудзонова залива, а также большим пространством области, простиравшейся еще южнее,— было могущественным народом, называвшимся могиканами. Могикане также подразделялись на племена. Каждое из них доказывало, что оно древнее всех других, споря о первенстве в этом отношении даже с соседями, охранителями ‘Длинного Дома’, но признавая за ними без спора название: ‘старший сын их деда’. Племя, охранявшее священную ограду ‘Дома Совета’, долго носило лестное наименование ‘ленапе’, но когда англичане переделали название реки в Делавар, новое наименование мало-по-малу перешло и к обитателям ее берегов. На пространстве в несколько сотен миль вдоль северной границы области племени ленапов обитал другой народ. Соседи называли его мингуи. Пять самых многочисленных и воинственных из этих племен, при том находившихся ближе всех других к ‘Дому Совета’ делаваров, заключили между собою союз, с целью защищать друг друга. В сущности, э_т_о б_ы_л_и д_р_е_в_н_е_й_ш_и_е с_о_е_д_и_н_е_н_н_ы_е р_е_с_п_у_б_л_и_к_и. Союз заключили: могауки, онеидцы, сенеки, кайюгасы и онондагасы. Со временем одно бродячее племя того же народа, перешедшее ‘ближе к солнцу’, присоединилось к союзу пяти народов и получило все политические привилегии остальных племен, образовавших его. Это племя (тускарорасы) в такой степени увеличило численность союзников, что англичане изменили имя, данное ими конфедерации, и стали называть ее не ‘пять племен’, а ‘ш_е_с_т_ь н_а_ц_и_й’. Голландцы и мингуи (минги) уговорили ленапов сложить оружие и всецело поручить им защиту своей безопасности,— словом, согласно фигуральному выражению туземцев, ‘превратиться в женщин’. С этого момента начинается падение самого значительного и цивилизованного из всех индейских племен, занимавших теперешнюю территорию Соединенных Штатов. Обобранные белыми, притесняемые и истребляемые краснокожими, эти несчастные некоторое время бродили вокруг своего ‘Дома Советов’, потом, разделившись на отдельные партии, скрылись в обширных пустынях, которые тянутся на запад’. Не одни ленапы-делавары таким образом сходили с исторической сцены, так вымирала вообще вся американская раса…
Первые купцы-мореплаватели, посетившие берега Америки и ближайшие острова, полагали, что новая земля есть не что иное, как ‘дальняя оконечность Индии’, кратчайший путь к которой они, собственно, разыскивали. Назвав открытую ими часть Америки Вест-Индией, они присвоили обитателям ее название: ‘индейцы’, и это имя сохранилось за туземцами Америки до сего времени. Но когда выяснилось, что открытая земля — не Индия, а представляет собою огромный самостоятельный материк, населенный особой расой ‘краснокожих’ людей, невольно возник вопрос: откуда произошло это население материка, отделенного от Старого Света широкими Атлантическим и Тихим океанами? Является ли этот народ с темно-красным цветом кожи самостоятельной расой, или же в глуби тысячелетий кроется исток его происхождения, общий с народами Старого Света?
Так возник вопрос о п_р_о_и_с_х_о_ж_д_е_н_и_и и_н_д_е_й_ц_е_в, не вполне разрешенный наукой и до настоящего времени.
Если бы было доказано, что Америка была самостоятельной колыбелью индейского населения, и что между ним и остальным человечеством не было никакой родственной связи, то этот вопрос потерял бы свою остроту и смысл.
Но данные науки о языке (лингвистика) и сравнительной истории культур с несомненностью говорят о том, что американские индейцы или имели общих с остальным человечеством предков, или что в отдаленнейшие эпохи существования земли должно было быть общение между населением тех материков, которые мы сейчас называем Старым Светом, и жителями Нового. Действительно, исследуя язык туземцев Америки, ученые пришли к заключению о тождественности корней некоторых слов, имеющих одно и то же значение, в языках: индейском, китайском, суммерийском и ассирийском. Еще Гумбольдт говорил о нескольких десятках корней, общих индейским наречиям и языкам монголов, кельтов и басков. Уже в новейшее время обнаружено сходство наречий одной из групп северо-американских индейцев с китайско-тибетскими диалектами.
Кроме того, более детальные исследования мифов, легенд и древних народных поверий индейцев обнаружили близкое сходство их со сказаниями и мифами вавилонско-библейскими. Таким образом, язык и древнейшие индейские сказания как бы указывают на Азию, как на источник своего возникновения.
Когда европейские завоеватели кинулись на вновь открытый материк Америки, они встретили там (и позже стерли с лица земли) замечательные первобытные цивилизации: толтеков и ацтеков в Мексике, инков в Перу и др. Многочисленные элементы этих культур (иероглифы, архитектура, религиозные верования и обряды) опять-таки свидетельствовали о связи их в древности с высокими цивилизациями Азии, а также Египта.
Еще с большей убедительностью указывают на азиатский первоисточник происхождения индейцев антропологические изыскания. Один американский ученый-антрополог, специально изучавший сибирских инородцев, пришел к заключению, что среди доживших до нас представителей древнего населения северной Азии сохранился тип, ничем не отличающийся от типа американских индейцев. И если ближе всмотреться в тип индейца, то, несмотря на различие, которое существует в деталях между отдельными туземными народностями Америки, приходится склониться к убеждению, что в их образовании должен был сыграть роль именно монгольский элемент, т.-е. монгольская раса. Цвет кожи индейца желтый, приближающийся иногда к медно-красному, чаще же всего — к бронзовому оттенку. Волосы черные, прямые и длинные. Оттенком кожи и глаз, формою и цветом волос, отсутствием или малым развитием бороды и усов, выдающимися скулами,— всем этим индеец напоминает м_о_н_г_о_л_а.
Однако, необходимо отметить, что, несмотря на физическое, психологическое и культурное сходство всех индейцев между собой, американская раса не сможет считаться единою в смысле родовой чистоты. Между различными племенами индейцев Северной и Южной Америки существуют различия в росте, форме черепа и лица, в цвете кожи, и т. п.
Индейцы, повидимому, подобно белым,— раса смешанной крови (метисы), и можно говорить лишь, о п_р_е_о_б_л_а_д_а_н_и_и в образовании этой расы монгольского элемента.
В настоящее время достаточно твердо установлено родство между некоторыми индейскими племенами и жителями Полинезии и Австралии.
Таким образом, мы подходим вплотную к интереснейшему выводу. Оказывается, что огромный остров-материк, со всех сторон окруженный пустыней океанов, тем не менее был издавна заселен многочисленной расой, родственной расам Старого Света или издревле имевшей с ним теснейшее общение.
Быть-может, население это появилось лишь в позднейшее время? Ведь, повидимому, Америка была посещаема людьми Старого Света задолго до открытия Колумба. Еще в V столетии христианского летоисчисления Китай посылал свои джонки в далекую страну Фузанг — ‘за море, на восток’, а этой страной могла быть только Средняя Америка, лежащая, действительно, ‘за морем, на востоке’.
Быть-может, в далекие геологические эпохи этот огромный материк лежал безлюдным? Нет! Раскопки, производимые в Северной и Южной Америке, от времени до времени дают результаты, говорящие о существовании в Америке человека еще в начале палеотической эпохи, и даже в третичную эру, а ведь эта эра истории земли переносит нас на несколько миллионов, а может-быть, и десятков миллионов лет назад. Тогда,— как говорит нам наука о происхождении и истории земли — геология,— Старый Свет был соединен с Америкой двумя материками: один из них соединял южную Европу и Африку с Антильскими островами и Центральной Америкой, второй — Африку с той частью Южной Америки, где сейчас Бразилия. В следующую, ближайшую к нам, эпоху эти материки-мосты уже более не существовали, поглощенные волнами океана при какой-то грандиозной катастрофе.
Вопрос о заселении Америки и происхождении индейцев не может считаться в деталях решенным: это задача дальнейшего развития науки. Нисходит ли дата самостоятельного появления американской расы в седую древность земли, в третичную эру, о которой мы только-что говорили? Пришли ли, наоборот, предки индейцев из стран Азии, двигаясь холодными ледяными полями ее севера? Или же, уже значительно позже, они перешли узкий пролив, в наше время называемый Беринговым, где так близко сходятся оконечности двух материков: Азии и Америки? Между прочим, у индейцев Мексики, Юкатана и Центральной Америки сохранилось поверье о том, что предки их прибыли из холодных стран, где они долгое время блуждали по скалам ‘сквозь темную ночь’, и что они переправились через море так, ‘как если бы этого моря не было’. Каковы бы ни были детали, мы должны признать, что Америка была заселена особой расой, которую мы сейчас называем ‘американской’, еще в седые времена появления первых людей.
Где бы в странах Старого Света и когда бы — в третичной или четвертичной эпохе — ни искать родоначальников туземного населения Америки и, в частности, сев.-американских индейцев, для нас в настоящую минуту особо интересен и важен тот факт, что — захватническое движение европейцев встретило на своем пути определенную, искони живущую на родной земле расу, имевшую свою, пусть примитивную, культуру и создавшую к тому времени даже свою особую государственность.
Но ни с этой расой, с ее нравами и нуждами, ни с этой первобытной культурой западная ‘цивилизация’ не намеревалась считаться. Вновь открываемые земли объявлялись п_у_с_т_ы_н_я_м_и, н_а к_о_т_о_р_ы_е н_е с_т_у_п_а_л_а н_о_г_а ч_е_л_о_в_е_к_а, и которые населяли лишь ‘дикие звери и туземцы’, приравниваемые к животным.
‘Кожаный Чулок’ Купера, т.-е. входящие в эту серию все пять романов, захватывает, приблизительно, шестидесятилетний период позднейшей колонизации Америки {С 1745 по 1805 г.г.}.
И против воли автора, благодаря его несомненному таланту, эта серия ярко, образно и волнующе дает нам представление о ч_е_т_ы_р_е_х характерных моментах этой колонизации…
Бесконечные девственные леса, где солнце столетиями обливает верхушки мощных дубов, куда редко проникала нога белого человека и — где лишь краснокожий воин и бронзовый от загара белый охотник в бесшумных мокассинах прокладывают тропки среди колючего кустарника и сплошного валежника… Сюда проникают лишь ‘охотники за землей’, своеобразные ходоки цивилизации, выискивающие места для удобного поселения, да одиночки — ‘Канадские Бобры’ — уходят в глубь пустоши, подальше от человеческих глаз. Это — первый момент (‘Зверобой’).
Борьба за удержание, за обладание захваченными землями (колониями), борьба между главнейшими ‘колонизаторами’ — Англией и Францией. Бесконечные кровавые колониальные войны, в которые воюющие втягивают и красные племена туземцев. Этим племенам одинаково враждебны и французы, и ингизы — англичане. И обе стороны враждующих между собою белых в одинаковой мере боятся своих краснокожих союзников, поощряя, чтобы удержать на своей стороне, все их самые низменные инстинкты, развращая их и в этом своем обдуманном развращении находя гнусное оправдание и стимул к проповеди истребления индейцев. Частью бегут, частью угасают,— и все сходят со сцены жизни,— племена американской расы. Это — второй момент… (‘Следопыт’ и ‘Последний из могикан’.)
После отделения Северо-Американских Штатов {См. том 1-й собр. романов Купера: ‘Шпион’ (Прим. ред.).} от метрополии — Англии — начинается ‘оживление’ колонизации внутренних областей Штатов. Топоры врубаются в девственную чащу, пролагая просеки и опустошая леса. Задымились трубы поселений и городков там, где еще недавно один ‘Канадский Бобр’ да туземные племена считали себя хозяевами огромных пространств. И на берегах затерянного в глубине лесов Глиммергласа, названного уже озером Отсего, раскинулся городок. Слепое и хищническое истребление богатств, рассыпанных щедрой природой! Где исконный обитатель этих земель — свободный туземец? Его нет! Он бежал далеко на запад и юг от надвигающейся ‘цивилизации’, захвата и истребления, бежал вплоть до необъятных равнин Луизианы.
Чингачгук,— ‘великий воин и последний вождь могикан’, оставшийся с ‘цивилизацией’, волю которого подавили миссионеры, а дух — алкоголь,— в кабачке ‘Храбрый Драгун’ оплакивает свое былое величие и свободу, которые никогда уже не вернутся.
Появилась ‘цивилизация’, появились запруды на реках, ограды на полях, охраняющие ‘священную собственность’ неведомых никому пришельцев. И старый Бумпо, с детства охотник лесов, уходит дальше и дальше от гнета ‘цивилизации’. Это — третий момент… (‘Пионеры’.)
Но неудержимо катится волна колонизации, торжествует ‘жестокая правда’ белого человека. Далекая Луизиана в 1803 году приобретается Штатами. Умирающий старый охотник видит, что он не ушел от белых людей и их захвата… Завершается колонизация приобщением к ‘культуре’ новых девственных пространств… Некуда бежать уничтожаемому туземцу!.. Это — последний момент… (‘Прерия’.)
Свидетелем и участником ‘всех этих чудесных и быстрых изменений, характеризовавших прогресс американцев’, Купер сделал белого по происхождению, но воспитавшегося среди туземцев охотника Натаниэля Бумпо — ‘Кожаного Чулка’.
Купер следующими словами характеризует своего героя:
‘Об упомянутом действующем лице автор скажет только, что это человек по природе добрый, удаленный от всех соблазнов цивилизации, хотя и не вполне забывший свои предрассудки и то, о чем ему твердили. Он, заброшенный к дикарям и, может-быть, скорее исправленный, нежели испорченный близостью с ними, выказывает то слабости, то добродетели, порожденные в нем условиями его жизни в пустыне и рождением’.
Бумпо — непосредственный, искренний, честный человек, не утаивающий своей ‘правды’. И в призме этой ‘правды’ преломляются все уродливости ‘прогресса американцев’.
‘Правда’ Бумпо — Купера — есть только слабый отклик, это, если можно так выразиться, ‘полуправда’.
Но Купер создавал свое произведение в те времена и при тех условиях, когда полной, стопроцентной правды не могло еще быть!
Полную правду о всем ужасе империалистического колониального захвата и управления могли бы рассказать лишь те, над чьими курганами холодный ветер с Гудзона поет заунывную песнь о погибших и догорающих племенах первобытной американской расы…
В середине XVIII века обитаемые части нью-йоркской колонии ограничивались четырьмя приморскими графствами по обеим сторонам Гудзона, от устья до водопадов при его истоке, и еще несколькими соседними областями по берегам Могаука и Скогари. Широкие полосы девственной почвы простирались до самой Новой Англии, это были густые, непроходимые леса, в которых свободно мог укрываться туземный воин в своей бесшумной обуви из кожи дикого зверя {У индейцев эта обувь называлась: мокассины.}. Вся страна к востоку от Миссисипи {Миссисипи — ‘отец вод’ — важнейшая водная артерия Сев. Америки. Длина этой реки около 4390 километров. Принимает в себя воды 19 важнейших притоков. Впадает в Мексиканский залив, к югу от Нового Орлеана.} представляла в ту пору обширное пространство лесов, окаймленных по краям весьма незначительной частью обработанной земли, пересекаемой блестящею поверхностью рек и озер.
Природа неизмена в своих законах. Время посева и жатвы чередуется с незыблемой точностью. Столетиями знойное летнее солнце согревало вершины благородных дубов и вечно зеленых сосен этих девственных пустырей, как вдруг в глубине этого леса раздались голоса перекликавшихся людей. Был июньский день. Листья высоких деревьев омывались потоками света, отбрасывая длинную тень. Перекликались, очевидно, два человека, потерявшие дорогу. Наконец, один из них, пробираясь по лабиринтам густого кустарника по краю болота, вышел на поляну, образовавшуюся в лесу от опустошений бури и огня.
— Вот где можно отдохнуть!— громко вскричал он, видя над своей головой чистый свод неба.— Ура, Зверобой! Здесь светло, и мы недалеко от озера.
В это время появился и другой странник, который, продираясь через хворост, отодвигал руками сучья, цеплявшиеся за его платье.
— Знаешь ли ты это место? — спросил в свою очередь Зверобой.— Или ты просто кричишь от радости при виде солнца?
— Да, приятель, место знакомое, и я, сказать правду, радехонек, что наткнулся на солнечный луч. Теперь мы ухватились за все румбы компаса, и некого будет винить, если мы опять потеряем их из виду. Не будь я Скорый Гэрри, если не здесь делали привал в прошлом году охотники за землей {Так назывались колонисты, которые приискивали удобные места для своих поселений. (Прим. ред.).}. Они провели здесь целую неделю. Видишь, вот остатки хвороста, который они палили, и я очень хорошо знаю тот ключ. Да, молодой человек, я люблю солнце, хотя и без его лучей отлично понимаю, что теперь двенадцать часов, минута в минуту. Мой желудок — превосходный и самый верный хронометр, которого не отыскать во всей колонии. Его стрелка указывает на полдень, стало-быть, нам надо развязать котомку и завести часовой механизм еще часов на шесть.
Они оба принялись за необходимые приготовления к умеренному обеду, приправой к которому служил великолепный аппетит.
Тот из охотников, который назвал себя Скорым Гэрри, представлял собою образец мужественной красоты во всем ее благородном величии.
Его подлинное имя было Генрих Марч, но пограничные жители, следуя обыкновению индейцев прибавлять прозвища к собственным именам, называли его Скорым Гэрри, а иногда и просто Торопыгой, намекая этим на чрезвычайную порывистость его движений и беззаботность характера, какими он прославился на всей линии поселений, разбросанных между Нью-Йорком и Канадой. Физическая сила Скорого Гэрри вполне соответствовала его гигантскому росту. Черты его лица были правильны и красивы, и все его манеры, несколько грубые, как у всех колонистов, были, однако, проникнуты каким-то особенным изяществом, гармонировавшим как нельзя лучше с его наружностью.
Другой характер и иная наружность отличали спутника Генриха Марча, которого он называл Зверобоем. Он был, сравнительно, тщедушен и тонок, хотя мускулы его обличали необыкновенную ловкость и проворство. Выражение его лица невольно располагало к нему наблюдателя. Это было наивное простосердечие, соединенное с твердостью воли и исключительной искренностью. С первого раза можно было даже подумать, что он нарочно прикидывается добряком и простаком, чтобы тем удобнее скрыть затаенный обман и плутовство. Но эти подозрения исчезали при первом же знакомстве с Зверобоем.
Оба товарища были еще молоды. Торопыге казалось на вид лет двадцать восемь, Зверобой имел не более двадцати пяти. Их костюм состоял из выделанных оленьих кож, таким образом оба спутника, повидимому, принадлежали к числу людей, проводивших свою жизнь в дремучих лесах на рубеже возникающей цивилизации.
— Ну, Зверобой, теперь за дело! Докажи, что твой желудок работает мастерски, как и у всех этих делаваров {Делавары — индейское племя, совершенно вымершее к концу XIX века. К 1875 году в Соединенных Штатах оставалось их около сотни человек. (Прим. ред.).}, среди которых ты был воспитан,— сказал Гэрри, отправляя в рот огромный кусок дичи, которого европейскому крестьянину хватило бы на целый обед.— Докажи, любезный… своими зубами докажи этой лани, что ты человек в полном смысле слова. Своим карабином ты уже доказал это отличнейшим образом.
— Не большая честь для человека хвастаться тем, что он врасплох убил бедную лань,— отвечал его скромный товарищ, принимаясь за обед.— Если бы это была пантера или дикая кошка, можно бы, пожалуй, и похвастаться. Делавары прозвали меня Зверобоем вовсе не за силу и храбрость, а единственно за верный глаз и проворство. Застрелить оленя, конечно, еще не значит быть трусом, но все же было бы безрассудством выдавать это за храбрость.
— Твои делавары, любезный, кажется, не большие храбрецы,— пробормотал сквозь зубы Скорый Гэрри, отправляя в рот новый солидный кусок мяса.— Эти праздношатающиеся минги {Под именем м_и_н_г_о_в Купер выводит целый ряд индейских племен. (Прим. ред.).} скрутили их по рукам и ногам, как беззащитных овечек. Не так ли?
— Нет, вовсе не так,— с жаром возразил Зверобой.— Это дело надо понять хорошенько и не перетолковывать вкось и вкривь. Минги — самые вероломные, коварные дикари, и весь лес наполнен их обманом и хитростью. Нет у них ни честного слова, ни верности своим договорам. А с делаварами я прожил десять лет и очень хорошо знаю, что они умеют быть героями, когда нужно.
— Хорошо, Зверобой, если мы коснулись этого предмета, то будем говорить откровенно, по-человечески. Ты уже давно составил себе славу отличного охотника и прославился во всех лесах. Скажи мне: нападал ли ты когда-нибудь на человека и способен ли ты стрелять в неприятеля, который подчас не прочь сломить тебе шею?
— Скажу по совести, Гэрри, никогда я не имел поводов к убийству. Я жил между делаварами в мирное время, а по моему мнению, преступно отнимать жизнь у человека, раз он с тобою не в открытой войне.
— Как! Разве тебе не случалось сталкиваться у своих капканов с каким-нибудь мошенником, который собирался украсть твои шкуры? В этом случае, я полагаю, ты бы разделался с ним сам, своими собственными руками: не тащить же его к судье и не заводить тяжбы, всегда соединенной с хлопотами и большими издержками.
— Я не расставляю ни капканов, ни сетей,— с достоинством отвечал охотник.— Я живу своим карабином и не боюсь с этим оружием никого в мире. Никому не предлагаю я звериной кожи без дыры на голове там, где природа устроила органы зрения или слуха.
— Звериная кожа совсем не то, что волосы с неприятельского черепа. Подкараулить где-нибудь и подстрелить какого-нибудь индейца значит действовать по тем же правилам, каких придерживается твой неприятель, когда ведет с тобой войну. По-моему, чем больше отправить на тот свет этих негодяев, тем веселее на душе и спокойнее совесть. Надеюсь, приятель, что если карабин твой умеет ладить только с четвероногими, то мы в будущем не так часто будем видеться с тобою.
— Наше путешествие, Гэрри, скоро окончится, и мы можем разойтись, если тебе угодно. Меня ждет друг, который не постыдится вести знакомство с человеком, не убившим никого из людей.
— Желал бы я знать, что завело сюда этого щепетильного делавара?— бормотал Марч, не скрывая своего неудовольствия и недоверчивости.— В каком месте, говоришь ты, молодой начальник назначил тебе свидание?
— Возле небольшого утеса на краю озера, где, как меня уверяли, индейские племена имеют обыкновение заключать договоры и закапывать в землю свои боевые томагавки {Томагавк — боевой топор индейцев. (Прим. ред.).}. Я часто слышал от делаваров об этом утесе, хотя еще ни разу не видел его. Об этой части озера все еще спорят между собой минги и делавары. В мирное время оба племени здесь ловят рыбу и охотятся за зверем, так что этот клочок составляет пока общую собственность.
— Общую собственность — вот оно как!— вскричал Скорый Гэрри, заливаясь громким смехом.— Желал бы я знать, что скажет на это Гуттер Том Пловучий, который пятнадцать лет сряду один владеет озером исключительно и нераздельно! Не думаю, что он охотно уступит его делаварам или мингам.
— А разве колонии будут смотреть хладнокровно на этот спор? Вся эта страна должна же составлять чью-нибудь неотъемлемую собственность. Ведь колонисты, повидимому, не знают пределов для своей жадности и готовы захватить все места, какие только удастся.
— Ну, сюда, надеюсь, никогда не забредет нога колонистов. Им и не узнать об этом захолустье. Старик Том не раз мне говорил, что им в тысячу лет не разведать об этих местах, и я со своей стороны решительно убежден, что Том Пловучий никому на свете не уступит своего озера.
— По-твоему выходит, Гэрри, что старик Том решительно необыкновенный человек. Он, очевидно, не принадлежит ни к мингам, ни к делаварам, ни к бледнолицым, и захватил себе один такое местечко, из-за которого готовы перессориться все племена. Кто же он, этот человек? Какой он породы?
— Объяснить породу старика Тома не так-то легко, да едва ли и найдешь среди людей племя, к которому его можно было бы отнести. Он скорее по своей породе смахивает на канадского бобра, чем на человека. Его манеры и все привычки точь-в-точь, как у бобра. Некоторые думают, будто в молодости он разгуливал по соленой воде с каким-то Киддом, которого лет тридцать тому назад вздернули на виселицу за морской разбой. По смерти Кидда он приютился здесь, в уверенности, что в этих местах никогда до него не доберутся королевские солдаты, и он спокойно сможет наслаждаться плодами своих грабежей.
— Это скверно, Гэрри, очень скверно. Никогда нельзя спокойно наслаждаться плодами грабежа.
— У всякого свой вкус и своя натура, любезный Зверобой. Что же касается старика Тома, то могу тебя заверить, что он совершенно счастлив и живет на славу вместе со своими дочерьми.
— Да, я знаю, что у него есть дочери. Между делаварами носился об этом слух. Есть у них мать?
— Была, разумеется, только вот уже два года, как она умерла и брошена в воду.
— Что ты сказал? — спросил Зверобой, с изумлением смотря на своего товарища.
— Умерла и брошена в воду. Кажется, ясно: я говорю не на тарабарском наречии. Старый проказник, распрощавшись с нею, как нежный супруг, похоронил свою жену в озере. Копать могилу, видишь ли ты, не ловко среди этих корней, а может-быть, он сделал это из соображения, что вода чище смывает грешки с человеческого тела. Этого уж я точно не знаю.
— Стало-быть, бедная женщина была слишком легкомысленна? — спросил Зверобой.
— Не думаю, чтобы чересчур, но, разумеется, грешки за ней водились. Впрочем, всего вероятнее, что старику просто лень было рыть могилу на сухой земле. В характере Юдифи было довольно стали, а ее муженек — настоящий кремень. Не мудрено, стало-быть, что огонек довольно часто вспыхивал между ними, хотя вообще они жили достаточно дружно и согласно. С своей стороны я всегда уважал Юдифь Гуттер, как мать прекрасной девушки, которая носит ее имя. Это я говорю о старшей дочери Тома, которую также зовут Юдифью.
— Да, я слыхал об этой девушке, хотя делавары по-своему произносили ее имя. Судя по их рассказам, я не думаю, чтоб Юдифь Гуттер могла мне понравиться.
— Тебе? Это очень забавно!— воскликнул Скорый Гэрри, покраснев в запальчивости от того равнодушия, с каким его товарищ отозвался о девушке.— Как ты смеешь соваться, когда идет речь о Юдифи Гуттер? Ты — молокосос, у которого не обсохло на губах молоко матери! Не беспокойся, любезный: Юдифь Гуттер не захочет и взглянуть на тебя.
— Вот что, Гэрри: теперь июнь, ни одно облачко не заслоняет от нас солнца, и горячиться бесполезно,— отвечал Зверобой спокойным тоном.— Я не советую тебе выходить из себя. У каждого свои мысли, и я надеюсь, что белка может думать о дикой кошке, что ей угодно.
— Разумеется, если только дикая кошка не проведает об этом. Впрочем, ты еще молод, легкомыслен, и я охотно тебе прощаю. К чему, в самом деле, нам ссориться из-за девушки, которой ты еще и не видал? Смешно было бы считать соперником какого-нибудь молокососа… А кстати, что говорили о ней делавары?
— Они хвалили ее ум и красоту, но прибавляли, что она ветренна и любит окружать себя поклонниками.
— Ах, чорт бы их побрал! Да они нарисовали тебе самый верный портрет Юдифи Гуттер! Сказать правду, Зверобой, если бы не эта ветренность, быть бы ей моей женою года два назад. Была, впрочем, и еще причина, почему я не женился…
— Какая, например? — спросил охотник с видом человека, которого мало интересует этот разговор.
— Я в то время не был уверен, любит ли она меня. Плутовка слишком хороша и знает себе цену. Не растут на этих горах деревья стройнее ее стана, и ты не увидишь серны, которая прыгала бы с такою легкостью. Но при всем этом ее недостатки слишком резко бросаются в глаза. Было время, я клялся никогда не видеть этого озера.
— И вот ты опять идешь к нему?
— Ах, Зверобой, ты еще новичок в этих делах, и трудно тебе растолковать, на что бывает похож человек, когда любовь овладевает его сердцем. Если бы ты знал Юдифь, как я ее знаю! По временам наезжают на это озеро для рыбной ловли крепостные офицеры с берегов Могаука, и вот тогда-то кокетка теряет свою голову. Она рядится, как кукла, и всем в ту пору делает кокетливые глазки.
— Дочь бедного отца должна понимать свое положение,— простодушно заметил Зверобой.— Я уверен, что ни один из офицеров, ухаживая за Юдифью, не имеет честных намерений.
— Вот это-то меня и бесит.
— Зачем же ты о ней думаешь, Генрих Марч? На твоем месте я давно бы убежал в лес от такой женщины.
— Советовать легко, приятель, но не так-то легко выполнять советы, коль скоро дело идет о Юдифи. Признаться, я подумывал увезти ее насильно и жениться на берегу Могаука в какой-нибудь трущобе, куда, авось, не попал бы ни один из этих офицеров. У старика Тома осталась бы еще дочка, не красавица, правда, и не очень умная, но зато примерная смиренница.
— Есть, стало-быть, еще другая птичка в этом гнезде? Вот что! Делавары, однако, говорили только о Юдифи.
— Не мудрено. Подле красавицы Юдифи Гэтти стушевывается. Впрочем, по-моему, и Гэтти довольно мила, только, что касается ума,— бедняжка не совсем хо