Звериные тайны
Звериные тайны
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Звериные тайны, Коровин Константин Алексеевич, Год: 1934
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Коровин К.А. ‘То было давно… там… в России…’: Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 1. ‘Моя жизнь’: Мемуары, Рассказы (1929-1935)
Как-то давно летом в Москве ко мне пришел мой знакомый, некто Бартельс, охотник-рыболов, и позвал меня ловить рыбу на удочку-спиннинг и для того поехать с ним в Фаустово, недалеко от Москвы, на Москва-реку, где была большая плотина.
Среди больших полей широкая Москва-река в запруде синела в прекрасный солнечный день. Через плотину с шумом падала вода. Внизу река несла от плотины свои воды. Над поверхностью нижнего омута плескалась большая рыба. Это был тересняк. Он еще звался ерех, белизна, конь.
Это большая рыба, наподобие судака или даже лосося, была со светлой серебряной чешуей и на спине имела большое перо. Она не очень ценилась, ее коптили, продавая за сига. Дешевая рыба.
Хорошо пахнет водой, лугами, сеном. Я приготовил снасть и вижу, как на широкой поверхности реки всплеснула большая рыба, распуская по воде круги.
— Это шереспер играет,— сказал мне Бартельс.
Приятно сидеть на плотине, под ногами падает вода. Берег — песчаная отмель, и на нем небольшие, изящные белые чайки. Поднимаются над водой, останавливаются в воздухе, протяжно покрикивая. Потом спускаются к самой воде, так грациозно и легко. Маленькая чайка тихо летит над поверхностью реки…
Загляделся я на чайку и вижу: под ней, в воде, у самой поверхности, плывет большая рыбина. Эта рыбина вдруг сразу извернулась и ударила по воде, а чайка тут же поймала в воде маленькую рыбку и улетела на песок.
С берега, смотрю, поднимается другая чайка, тоже высоко взлетает и смотрит вниз на воду. А под водой я опять увидел большую рыбу, которая плыла за ней. ‘Что же это такое? — подумал я.— Чайка осматривает воду, видит мелкую рыбу, опускается на воду, ищет шереспера и ведет его, чтобы он ударом по воде приглушил мелкую рыбешку: выходит, вместе охотятся…’
Я гостил в доме своего друга и профессора, прекрасного художника В.Д. Поленова.
Мы часто гуляли с ним по берегу Оки, которая текла внизу его дома. Я как-то заметил на берегу этих чаек и рассказал ему о своем наблюдении на плотине, в Фаустове.
На другой день я взял удочку-спиннинг и блесны и пошел с Поленовым туда, где накануне сидели чайки. Я закинул спиннинг и поймал шереспера. Крупная рыба билась на удочке, я вытащил шереспера на песок. Маленькие чайки летали надо мной, отчаянно крича, в волнении: я поймал их приятеля-охотника. Они просто плакали, подлетая близко ко мне. Я освободил рот шереспера от крючка и пустил его в реку обратно. Чайки успокоились.
А когда, через час, я поймал там на блесну щуку, чайки не обратили на это никакого внимания.
На Трубной площади в Москве, где по воскресеньям был базар, шла торговля охотничьими принадлежностями, ружьями, птицами, голубями. Крестьянин предложил мне однажды купить гончую собаку. Собака была красивая, большая. А другой продавец держал на руках непородистую, уродливую таксу, с кривыми лапками.
— Купи, барин, собаку,— сказал он,— она зайца гонит.
— Как — зайца гонит? — удивился я.
Маленькая такса жалостно смотрела на меня карими глазками. Я купил и таксу, привез их к себе в деревню. Они как-то сразу привыкли ко мне. Я собачий человек, а собаки чувствуют, кто их любит.
В деревне у меня хорошо. Мой охотник, пойнтер Феб, не обратил на новых собак особого внимания, но деревенская собака, дворняга Шарик, у которого хвост был завернут невероятным крючком, веселый, сразу подружился и с таксой, и с гончей, которую звали Бурмистр.
Шарик собака невозможная: целую ночь на месяц лает. Не дает спать. Ничего не поделаешь: выпустил я ночью Бурмистра и таксу. Шарик замолчал. А утром дедушка — сторож моего дома — говорит мне:
— Новые-то собаки наши, гляди-ка, какого зайчину-русака пымали. Из лесу притащили. Во собаки!
Днем собаки спят, свернувшись. Устали за ночь. Но когда кто-либо из крестьян ехал или шел мимо сада, Бурмистр, такса и Шарик просыпались и лаяли: сторожат меня. Каждого проезжего считают долгом облаять ужасно. Будто так обязательно надо. А к вечеру опять пропадают.
Сторож-дед зовет меня утром:
— Гляди-ка,— говорит.— Наши-то опять зайчину тащат.
Заяц-русак лежит у крыльца. А собаки, высунув языки, стоят около. Смотрят. Вот мы какие, собаки-то. Опять принесли. И опять русака.
— Как же это они зайца поймать могут? — удивляюсь я.
Дедушка тоже говорит:
— Кто их знает, хитрость какая? И махонький-то этот, такс криволапый, тоже тут. Каждое утро собаки притаскивают зайца. Дедушка доволен. Говорит: ‘Чудное дело!’ — и кормит собак хлебом.
Пришел мой приятель, охотник-крестьянин Герасим Дементьевич. Тоже дивился:
— Чудное дело,— говорит.— Где же зайца поймать в лесу? Да и в болоте если — трудно. А пошто махонький, кривоногий, с ними? Как он поспевает? Не борзые собаки. Чудное дело… И заметь, Лисеич,— все русаков таскают. Прямо удивление.
Вечером поздно Герасим вернулся ко мне.
— Ну,— говорит,— и собаки! Видал я, как они работают. Диву дался. Бурмистр в моховом болоте идет, косолапого маленького за собой ведет. Причует след, и косолапый залает тоненьким голоском, до того чудно, и по следу бежит. Ну, где же ему! Заяц думает: что такое? — отбежит немножко и сядет. А косолапый ближе. Заяц опять бежит. Чудно ему. Косолапый мене зайца. Опять отбежит заяц. А Бурмистр и Шарик залягут в кусты. Прямо на ходу. У русака-то ход прямой. Понимают. Косолапый все бежит да лает. Гонит, значит. А заяц тихонько от него прыгает. Да прямо Бурмистру в лапы. А Шарик тут. Они его — цоп! Вот ведь плутня какая, подумаешь. Сговорились. Дожидаются потом косолапого и несут добычу домой. Тебе, значит, хозяину, служат. Ведь не едят, заметь. Какое дело! Почему так русака выбирают? Понять нельзя. Потому, значит, у русака ход прямой. Вот что, Лисеич. Подумай, как у них башка работает.
Я уехал из деревни в Москву. И узнал с огорчением, что таксик пропал. Пастух сказал, что его волк унес. И кончилась собачья охота на зайца. Дедушка-сторож мой тужил, качал головой, говорил:
— Ну, и собака была! Хошь кривоногая, а ума в ней что. Да, зайчины я поел досыта. Да и шестнадцать рубликов со станции за зайчину набрал. Спасибо кривоногой. Царство ей… Тьфу! Нельзя так про собаку,— и дедушка плюнул.
На выставке куроводства в Москве я купил гнездо японских кур — петуха и четыре курицы. Маленький белый петушок и белые маленькие куры. Петух, сердитый и гордый, так петушится около кур, себя показывает, важно, как султан в гареме. Ночью ровно в 12 часов кричит ‘Ку-ку-ре-ку’. Почему петухи вообще кричат ночью — неизвестно.
Привез я этих кур в деревню к себе, и через неделю их всех перетаскал ястреб.
— Курятник таскает,— сказал мне мой сторож, дедушка Афанасий,— ястребина здоровый, белый, чисто серебряный… Большой, как орел.
В версте от меня, на берегу реки, среди порубки лесной, стояла высокая сосна,— оставлена была одна сосна, седая, гнилая, и на обнаженной верхушке ее сидел большой серый ястреб. Со мной не было ружья. Под сосной я увидел много белых перышек и оторванных крылышек в крови. От моих кур японских. Я посмотрел наверх: ‘Это ты, красавец, моих кур воруешь. Ну, погоди…’
Я пришел домой, взял ружье, зарядил крупной дробью, надел длинное пальто, спрятал под пальто ружье и пошел к сосне. Только я вышел из лесу, ястреб, увидав меня, раскрыл белые крылья и улетел. ‘Погоди,— думаю,— не уйдешь’. Опять дома переоделся, взял шапку у дедушки, надел рваный тулуп, взял ружье, спрятал под тулуп, пошел. Сидит ястреб на сосне. Увидел меня, улетел. Я ружье спрятал в хворост неподалеку от сосны.
На другой день переоделся в кацавейку, надел картуз, шею завязал шарфом. Взял корзинку, вроде как за грибами. Пошел к сосне. Ястреб увидел меня и улетел.
Через неделю я пошел пешком на станцию. Думаю: пройду округою, заверну к сосне, посмотрю. Очень меня ястреб задел за живое. Иду, вижу, сидит на сосне, не летит. Подошел к самой сосне, а он сверху и смотрит на меня. Я свистнул, хоть бы что. Поднял шишку с земли, бросил. Ястреб никакого внимания на меня. Я хлопнул в ладоши — ничего, не улетал. Ходил кругом сосны, искал камня. Камня нет. Ушел на станцию. Там получил письмо, послал телеграмму и вернулся домой. Дома я жалуюсь дедушке-сторожу:
— Ястреб, что кур-то наших таскает, вот что со мной делает. Как бы застрелить его?
— Эк, да,— смеясь, сказал дед,— он те знает. Ежели бабой переоденешься, ну, тады еще, можно думать, что застрелишь, а то он хитер. Вор — потому, но и зорко видит.
Верно, думаю. У тетушки Афросиньи попросил одежу, платья, она все принесла мне в узле. Переодеваюсь, надеваю башмаки, юбку, кофту, платки навязываю, другим платком завернул бороду, усы, оделся, посмотрел в зеркало — похож на бабу, похож. Взял корзину, а ружье в юбку запрятал и пошел. Ястреб увидал и улетел. Когда я шел домой, деревню обошел, бабой одет, неловко — узнают. Жалуюсь охотнику Герасиму, приятелю своему, тот смеется. Говорит:
— Хитер он, видит, что ты, понимает, погоди,— говорит,— я его хлопну.
Через неделю пришел Герасим.
— Чудно,— говорит.— Ну и ястребина! Не подпускает нипочем, не подойдешь. Я с ночи сидел, утра дожидался. ‘Прилетит,— думаю,— сядет на сосну’. Картечью зарядил ружье. Вижу — летит. Не сел, высоко пролетел. На-ко вот что. Я залез в хворост, забился, сижу. Почему он? Видит, что ли? Только летал высоко, а не сел. Этакая птица хитрая.
Лето, погода хорошая. Приехали ко мне из Москвы приятели — гости. Обед устроил на террасе, которая выходила в большой сад. За обедом гости, разговоры, смех. Вдруг рядом, у самой террасы, мелькнули с шумом перед нами большие серые крылья, прямо сверху, и огромная птица схватила курицу, быстро поднялась и улетела. Все удивились, выскочили из-за стола в сад, ястреб уж был далеко, и видно было, как в когтях у него висела добыча.
— Ну и ястреб,— удивлялись мои гости,— прямо около нас схватил. Разбойник-ястреб живет недалеко, ничего с ним не поделаешь.
К вечеру ко мне пришел какой-то парень с большим мешком за спиной. В мешке что-то ворочалось. И говорит мне парень:
— Лесничий прислал вот. Велел отдать вам птицу, что вот в мешке. Большенная птица, глаза, как у машины. Сердитая, а смирная, ничего.
И он, развернув мешок, вытащил огромного филина. Филин, мигая большими круглыми глазами, смотрел на нас, поворачивая голову. Чудовищно огромный филин.
— Надо его посадить повыше, а то бы собаки не загрызли,— сказал парень.
— На беседку его,— говорили друзья.— Вот там, в елках.
Филина посадили на крышу беседки.
— Нет ли мелку? — сказал парень.
Достали мел, и парень от лап филина провел мелом черту по крыше до краю беседки.
— Теперь не улетит,— сказал парень, смеясь,— на веревке жил у лесничего. Вот будет думать, и тут за ногу привязали. Дурак, потому. Нипочем не улетит.
Филину дали мяса. Он распустил огромные крылья, почуяв мясо. И как-то особенно защелкал и зашипел. Мясо глотал большими кусками. Но тут же я увидал, как над ним с беспокойством летали птицы: сороки, вороны, голуби, и через десять минут, неизвестно откуда, взялся ястреб. Птицы кричали и кружились над ним в выси. А филин поворачивал голову, даже как-то совсем назад, и щелкал. Высоко над филином я увидел и злодея своего, белокрылого ястреба. Кучи птиц летали над ним.
Наступила ночь. В полночь филин таинственно крикнул.
‘Фу-фу. фу-фу-фу-фу-у-у’ — громко и жутко.
Но, странно, петух, который всегда с курами на нашестах кричал ночью ‘Ку-ку-ре-ку’,— молчал. Услышав крик филина, мой ручной заяц заволновался ужасно, забился за диван и не вылезал.
Утром я хотел пойти кормить филина, пришел на кухню, а дедушка-сторож говорит мне:
— Эва-та, наш-то, леший, улетел. Ночью. Знать, птицы его одолели больно, чего все время над ним кружат. Хотят его одолеть. Да где ж им, этакого. Улетел.
Я пошел в беседку и вижу, внизу, в траве, большие распростертые серые крылья разорванной птицы. Это был белый коршун. Я с удивлением смотрел на него. Ночью был, видно, бой между коршуном и филином, и филин одолел.
Поздней осенью, ночью, меня будит мой приятель, Василий Сергеевич Кузнецов, говорит: ‘Слушайте, слушайте, что делается!’ — и смотрит вверх на потолок. На крыше дома раздался громко и жутко крик филина.
— Это филин,— говорю я ему с удивлением.
— Ну, знаете, берите-ка скорее ружье. Хороши птички тут у вас живут. Лешим орет. Я-то думал — что такое? Понять нельзя. Каждый раз, как ни приедешь, что-нибудь особенное.
— Пойдем посмотрим,— говорю я.
Одевшись, мы тихо вышли. Темная ночь. На крыше дома таинственно горели глаза филина.
Он защелкал, поднялся с крыши, и могучие его крылья прошумели над нами.
Сидел пастух на лужке у лесочка. Седые пряди волос падали на загорелое лицо старика. Около него лежал рожок, свирель, длинная дудка, обмотанная лыком.
— Твоей работы свирель? — спросил я старика.
— А как же, в ей самая хитрость. Туго вот, в свистульке, в горлышке. Вишь вот, завернута,— берегу ее, а то…
— Хорошо играешь ты, старина. Слушаю я поутру. Красиво. Сам ты выучился?
— Эка, сам. Поди тут. Сам. Рожок-то сработать — издавна идет. Да нестара принята игра, еще от отцов и дедов перенимали. Давно друг дружке передают, пастухи-то. Давно это в рожок играли. И-их, давно. Скотина рожок любит, то-то. И звери любят, и птица.
— А вот когда ты играешь, что же, небось, тоже слушают.
— Верно, вот журавли любят. Это да. Видал, пляшут, и вот чудно. Птицы тоже любят. Да заметь еще — волчица любит. Видал не раз — слушает. Волчата любят, высунутся из-под хвороста и слушают.
— Ну что же, поймали их, поди? — спросил я.— Волчат-то?
— Не-е, пошто, это свои.
— Как — свои? Да что ты, дедушка,— удивился я.
— А как же, вестимо, свои. Вот тут сейчас, в болоте, волчиха с волчатами. Вот около нее и овцы ходят — знают ее, вся скотина знает. Рядом ходят. Знают, что своя, не боятся. Она тоже нашу скотину сторожит.
— Как — скотину сторожит?
— А вот, сторожит. Тут-то хитрость ее: она доброй ходит, прямо вот рядом с овцами, сама как овца. На меня поглядывает — вот, мол, я какая-такая. Понимает, умная, смекает. Ежели сбалует здесь, что утащит, украдет овцу, я скажу мужикам — я знаю, где волчата-то ее. Ну, волчат тады и убьют. Потому она ходит грабить далеко, туда, в большие стада, где волков близко нет, и тащит оттуда добычу. А здесь не станет нипочем и от других бережет, других волков гонит. А то на нее подумают. Она боится: убьют волчат-то. И вот, заметь, и дети ее, волчата, когда вырастут, тоже эту нашу скотину не тронут нипочем. Так у них положено. Я давно пасу, сызмальства. Всю повадку волчью знаю.
— А хорошо бы, дед, посмотреть на волчат.
— Не найдешь,— ответил пастух.— Ты пойдешь, а им знать дадут. Они меж собой говорят. У ней, у волчихи,— стража.
— Какая стража?
— Вот какая: умственно все сделано. Значит — болото, кочкарник, топь. Лесок, сосенки малые, потом речка сухая, и тут ее выводок — волчата. И тут же и гнезда журавлиные. А журавль завсегда чередом на часах стоит — день и ночь. Волчиху, значит, боятся. Лисица не подойдет нипочем. Барсук яйца не возьмет журавлиные — волчихи боится. А часовой глядит и скажет, коли что. Ястреб летит — знать дает. Ты на горе живешь, далече, а дом твой видать и деревню видать. Вот что: ты сейчас здесь со мной сидишь, ружье у тебя, собака. Они знают, и волчиха знает, а собака твоя понимает — журавля не берет, потому — глаза бережет она. Ульян у нас был, парнишка, в Заозерье жил. Он однова журавля и убил. Тащит его домой. Мертвый журавль. Сел отдохнуть, а журав-то его вдруг как в глаз клювом хватит — раз. Глаз вытек. Дошел Ульян до дому, да и помер. Вот что журавль!..
Вот как у зверей устроено. Выводок волчий завсегда, где журавли или деряба-сойка. Где кто идет, деряба орет. Глухарь, кукура тоже дерябу любят. Выводок свой тоже поблизости ведет. Деряба сторож…
Рассказы деда-пастуха были просты. Лукаво улыбаясь, он сказал:
— Вот по осени волки выть зачнут. Жутко. Доля их горькая. Воют. Просят у Бога защиты от людев.
Дед вынул из котомки ватрушку и, откусивши, жевал, смотря вдаль.
В ясном дне тонули дали. Какой далекий край! Просторно растянулось моховое болото. И синими полосами за ними идут бесконечные леса. ‘Кру, кру, крр,— раздалось в болоте. Крик журавлиный.
— Слышь,— говорит дед,— знай, что коршун близко. Слышь, часовой кричит. Знать, волчихи нет. А то не станет эдак-то, по коршуну. Если хошь, барин, я тебе их покажу. Волчат. Только нипочем никому не говори.
— Ладно,— говорю,— спасибо. Не скажу.
— Ружья не бери. Собаку отведи домой. Я подожду здесь.
Оставив дома Феба, я доехал из дому к пастуху, со сторожем, дедушкой Афанасием. Долго шли мы с пастухом по моховому болоту. Ноги вязли во мху. Идти трудно. Белыми ягодами клюквы были обильно покрыты кочки. Малорослые сосенки серели и делали болото ровно седым.
— Теперь топь,— сказал пастух.— Надо ее скорей. Бегом. А то качает. Не провались, смотри.
Я быстро шел по рыжей траве, которая, волнуясь, уходила под ногами, и вскоре вступил на твердую землю. Деревья были выше. Журавли кричали ‘Курлы, курлы’, другие ответили дальше.
Дед-пастух шел впереди, по бугорку с чистым лесом, у которого был навален седой хворост от старой порубки.
Пастух, согнувшись, шел краем валежника. Остановился. Махнул мне рукой. Я тихо пошел к нему, нагнувшись. Он пристально смотрел на кучку лежащего хвороста. Я, нагнувшись, посмотрел — ничего. Валежник гнилых сучьев, внизу — серый мох. И вдруг вижу — близко кругленькие серые муфты, ровные, большие уши, и глаза подряд смотрят на меня. Острые мордочки высунулись из шерсти. Серые, как мох, такие хорошенькие волчата. Как какие-то замечательные игрушки, детские глазенки смотрят на меня пристально, замеревши, недвижно.
Какая красота! И вдруг пропали мгновенно. Дед дернул меня за рукав и сказал уходить. Журавли кричали всё — ‘Курлы, курлы, кру-кру…’
— Видал,— сказал пастух, когда мы прошли топь обратно.— Пойдем. А то, слышь, журавли волчиху зовут. А то сам придет.
— Кто — сам?
— Волк.
— А я-то ружье оставил.
— Так ведь он не тронет. Попугает, нешто. Он ведь не дурак. Зря не бросится. Вестимо, не больно нравится, что ребят смотрят.
Я ехал домой. У меня в глазах были волчата. Какие замечательные, очаровательные, какие глазенки, дети. Неужели эти красавцы будут злейшие волки? Не может быть. Их бы я взял к себе.
Обернулся, посмотрел на болото. Оно далеко.
Дорога идет у края ржи. Мелькают васильки, кричат перепела, и на горке показался мой деревянный дом. И пышно серебрились большие березы моего сада.
Подъезжая, увидел у ворот гостей — Андрей Иванович Бартельс, Василий Княжев и мой приятель, охотник Герасим Дементьевич.
Мой приятель, Василий Княжев, поэт в душе. Странный человек. Зимой проводил время на Хитровом рынке, ни на какую службу не шел. Одно, что он делал, в магазине Бартеса и в других лавках рыболовных принадлежностей: правил бамбуковые удилища на спиртовой лампочке. И этим жил. Летом я пригласил его погостить к себе.
С весны Василий Княжев уже не мог жить в городе. Он отправлялся в бродяжничество и проводил дни в лесах и по деревням. Природа для него была каким-то волшебным очарованьем. Я слушал его рассказы и поражался красоте души его. Это был самый счастливый человек, которого я видел за всю свою жизнь. Благородной души был Василий. Независимый и непокорный. Определял он мне в разговорах людей с такой неожиданной ясностью, что меня поражало. Он был рыболов и целые дни проводил на реке. Приехав без меня, он уже наловил раков.
— Василий, откуда это ты только раков достал?
— Вот, какое удивление,— ответил он.— Нашел я на лодке рыбу порченую, кто-то бросил. Я и пустил около лодки. Неглубоко. Дак вот, заметь, сверху-то реки, по воде, по дну, смотрю, раки чередой ползут, да сколько. Вот дивно. Они санитарами, не иначе. Реку-то чистят. Вот что.
Хорошо летом в деревне. Обедаем на террасе. Андрей Иванович Бартельс держит магазин в Неглинке. Рыболовных принадлежностей. Немец. Человек полный. С лысиной. Застенчивый и деликатный. Пьет водку из стакана. Голубые глаза поднимает к небу. И, улыбаясь, кланяется, выражая удовольствие. Другие пьют и морщатся.
— Хороши раки,— говорит Бартес.— Молодца — Василий. Места ваша красота. Прямо Эльдорадо. Когда ехала сюда сегодня, у моста рыба большой наплеснул. Ужасно большой. И сколько перепелка тут — ужасно много. Благодарю вас. Нельзя больше водочка.
— Верно, перепелов много,— сказал Герасим Дементьевич.— Не запомню, никогда столько не было ране. И еще подлетело много маленьких ястребов. С апреля. Прямо кучами. Все дивятся. На станции говорили, оттого, что ниже по Волге хлеб не уродился.
— Верно,— подтвердил я.— Вся средняя полоса России, Самарская, Саратовская губернии не имели с мая дождя. Все травы, пшеница, погибли. Земля как камень. Вся в трещинах. Газеты пишут — голод. Пропали хлеб и травы.
— Правда,— подтвердил Василий.— Читал. А вот перепела, птица, в апреле прилетела. Наперед знала, прилетела сюда. Ну-ка, как это она узнала? Вот я говорю, что птица все вперед знает. А человек и зверь ничуть.
— А я не верю, что птица знает,— рассмеялся Бартельс.— Мозга в голове у ней с орех. А это вот, правда, удивительно. Понять невозможно. Странная вещь.
— Чего птицы! — сказал охотник Герасим.— Лоси вперед тоже знают. Сухое лето, я еще парнишкой был, Берендеево болото в сорок верст, торф горел и лес. А лоси все за месяц в Овсурово ушли. Все явились. Звери тоже знают.
— А вот я сегодня утром у мохового болота пастуха видел, старик. Хорошо он на свирели по утрам играет. Занятный старик. Говорил мне, что птица и волк любят слушать свирель.
— А, знаем его,— сказал сосед Феоктист.— Он никольское стадо пасет. Лука Григорьев, прозвище ‘волчий пастух’.
— Знаем,— подтвердил и Герасим.— Его отец был вроде колдун. Вот играл в рожок. Так, верно, того звали ‘волчий пастух’. Моя мать сказывала: видали раз, как он играл, а против его волчина стоял, слушал. Верно то. И этот прозван по отцу. Говорили, что у того собаки две, овчарки. Были. А когда помер, дак они в лес ушли. Волки были. Вот что. Он их падалью кормил. Так верно — тот рожком всяких птиц собирал. На рожок летели. Играл хорошо. Как это он с тобой говорил, Лисеич. Он с охотником говорить не станет. Не любит охотников. Охотника волком зовет. Заметь, облаву на волков делали, узнал Лука. Дак всех волков увел. На свист ушли. Вот его волки любят. У него ни одной овцы не пропадет. Ни телка. А волки завсегда рядом, тут, около его.
Хотелось мне рассказать про волчат, но я молчал.
— Свирель. Рожок. Верно,— сказал как-то загадочно Василий.— Ну, а я вот без свирели птиц позову сейчас.
И он встал из-за стола, подошел к краю террасы, посмотрел в сад, вставил пальцы в рот, засвистал и защелкал. И вдруг в разных местах моего сада тоже засвистели птицы. И я увидел, запрыгали в кустах синицы, малиновки, и сад огласился веселым птичьим звоном.
— Это дело нетрудное,— сказал Василий.— Птицы — это музыканты. А вот волка на дудку позвать, да из него собаку сделать. Это будет тогда — вот когда рак свистнет…
Наступила ночь. Я посмотрел в окно моей комнаты. Вдали, за ржаными полями, лежал туман над болотом. А там, в хворосте, в болоте, прелестные дети, волчата. Какая их доля? Все против них, и всем они враги. И мне стало жаль маленьких красавцев-волчат.
Звериные тайны — Впервые: Возрождение. 1934. 21 октября, 4 ноября. Печатается по газетному тексту.
тересняк… он же: ерех, белизна, конь — в книге Л.П. Сабанеева ‘Рыбы России’ встречается название ‘конь’, или, правильнее, ‘подуст’, по наблюдениям автора, эта рыба принадлежит к числу весьма обыкновенных рыб, встречается в Москве-реке, Оке и других судоходных реках (см.: Сабанеев Л.П. Рыбы России: В 2 т. М., 1982. Т. 2. С. 398-415).