В.В. Розанов
В.В. Розанов
Звериное число
Звериное число
Звериное число, Розанов Василий Васильевич, Год: 1903
Время на прочтение: 7 минут(ы)
От читателей и комментаторов Апокалипсиса как-то укрылось, что ведь Иоанн, написатель книги, знал это число и понимал всю мысль его, т.е. тайновидец будущих и возможных судеб человечества, по преимуществу судеб заключительных, имел у себя, так сказать, носил с собою и как бы в себе, по крайней мере в уме своем, странную загадку, сокрытую в числе. Это — ‘вечное Евангелие’, намекнул он в конце книги, ‘второй, новый’ — однако ‘Иерусалим’ же, о котором Тит с Веспасианом так легкомысленно предположили, что его можно разрушить. Разрушить мысль Сиона?..
И пальма та жива ль поныне?
Все так же ль манит в летний зной
Она прохожего в пустыне
Широколиственной главой?
Все те же пальмы, все та же зелень. Все вечное — вечно, а что не вечно, уже умерло сейчас. Что такое это, ведомое Иоанну число и которое он мог прямо назвать и удержался назвать?.. Число — ‘человеческое’, он намекнул: что за выделения? Можем ли мы сказать, что 42 есть число ‘человеческое’ или, напротив, ‘не человеческое’? Что значит ‘не человеческое число’? Ничего не значит, ибо все числа отвлеченные, и отсюда открывается, что взятое Иоанном число есть какое-то именованное число, при коем подразумевается определяющее его существительное. ‘Шесть берковцев’, ‘три фута’ это уже понятно и тут можем мы воскликнуть: да, это — человеческое число, число, имеющее отношение только к человеку. Но вот ‘именованную’-то часть, ‘берковцы’ или ‘футы’, Ио:шн и удержал у себя.
Он — знал это число, и добавил: его можно прочесть, ‘кто имеет разум — сочти’. Читали ‘Наполеон’ в XIX веке, в первом ‘Нерон’. Дети боялись детей. Как будто Иоанн не сказал, что это какая-то сладость, за которую вступятся народы и в изумлении заговорят: ‘что подобно сему’, ‘это огонь с небеси!’
Апокалипсис прилагается как 5-я часть к четырем Евангелиям, и для любителей вечного слова, имеющих настольно Библию, он лежит у нижней правой доски, под самым низом всего библейско-евангельского текста. Последние странички. Если мы откроем конец в самом Апокалипсисе, мы удивимся, что он, в сущности, повторяет, но только кое-что разъясняя и дополняя, изображение Рая во 2—3-й главах Бытия. То есть из-под Святого слова сливается с самою его верхушкою, с тем, что благочестивый читатель находит, отвернув левую доску ‘запечатанной семью печатями’ книги.
Апокалипсическое число — райское число, и именно число, раскрывающее и указующее вновь человеку путь к тому, прикосновение к чему Бог связал со внушением вечной жизни и тайного богоподобия. ‘В тень образа своего сотворил Бог человека…’ И тень образа стала самим ‘я’, от него падает тень. Фотография пропадает, когда выступает фотографируемый. Сотворение человека — это фотографирование с неба на землю. С тех пор человек ходит по земле и держит в руках свою фотографию, не понимая, ни кто он, ни как очутился в руках его таинственный снимок. Но снимок волнует. Волнуется человек фотографией и не понимает — что это, что такое этот небесно-земной способ таинственного наведения луча. Вкуси ‘древа жизни’ — и фотография разобьется, на ее месте останется неисповедимое ‘я’ — с которым странно сольется державший в трепетных руках свой, однако в то же время не свой портрет…
Апокалипсическое число — субботнее число. Делай в остальные дни дела свои, ‘день же субботний Господу Богу твоему’. В этот день Бог почил от труда созидания, вещь творческую передавая последнему своему, заключительному созданию. ‘Ей, человече, помяни Мои субботы’.
— ‘Ей, Господи, помню твои субботы’. От Моисея до Давида, и далее до Тита с Нероном, и далее до наших дней этот ‘субботний’ крик все тот же.
И пальма та жива поныне,
Все так же манит в летний зной
Она прохожего в пустыне
Широколиственной главой.
Тит не догадался, что для того, чтобы убить Израиля, нужно не Иерусалим разрушить. О, вовсе нет… Разве камни значат что-нибудь? Вот около фундамента его они, ‘сыны Салима’, молятся, через 2000 лег по разрушении, так горячо, как мы не умеем молиться в наших новеньких храмах, с незасохшею штукатуркою и еще влажными масляными красками. Чтобы ‘разрушить Иерусалим’, или, пожалуй, в нашей транскрипции, ‘убить жида’, нужно бы ‘убить’ его ‘субботу’, ну, например, сделать, чтобы в день сей жиды вдруг начали восклицать:
Эван эвоэ! Дайте чаши!
Несите свежие венцы!
Или что-нибудь в этом роде, ‘праздничное’, но ‘по-нашему’. Но они именно не хотят по-нашему, а по-своему, — и замечательно только в ‘субботу’ они решительно не хотят быть ‘с нами’ и ‘по-нашему’, охотно надевая наши перчатки, цилиндры, учась в наших школах, защищая в наших судах и сочиняя в наших журналах. ‘Шесть дней’ с нами и даже, пожалуй, ‘мы’, но в ‘седьмой’ вдруг становятся ‘колдуны’, ‘святые’. За ‘субботу’ именно был 2000 лет тому назад спор: можно в субботу вынуть овцу из ямы? — Нельзя. Нельзя разрушить субботу, тогда весь Израиль рухнет.
Я удивляюсь филологам и богословам. До такой степени очевидно, что ‘суббота’ почти так же многозначительна в юдаизме, как и ‘обрезание’. Они вовсе и никак не толкуют последнего, а с тем вместе и не понимают вовсе ‘ветхого завета’. ‘Ветхий завет’, ‘ветхий завет’, — долбят дятлы кафедр, а что он, и в чем, и какой, — даже попытки разгадать не приложили. Ничего дальше ‘чистоплотности’ и ‘гигиены’, и это у такого специального народа-грязнушки. Но вот ‘суббота’: ведь надо было бы, т.е. при любознательности, оборотнем подползти в какую-нибудь жидовскую хату, спрятаться в мешок, залезть под кровать: и высматривать все, и подслушивать все, что минута за минутою говорят и делают апокалипсические человеки в этот день. ‘Суббота’ тянется от вечера пятницы лишь до половины собственно субботы и включает в себя ночь:
В небесах торжественно и чудно,
Спит земля в сияньи голубом.
И спят, как тупые коровы, — филологи. Но я не спал бы, если бы знал жидовский жаргон, я его слушал бы и слушал бы, подсматривал бы, вероятно, увидал бы странные видения и необычайные слова и, как Иоанн-тайновидец, записал бы в ‘книжку’.
‘Ты был в Едеме, был в саду Божием‘: единственное место, где ‘рай’ еще раз называется в Библии. Это слова Иезекииля, т.е. через Иезекииля Богом сказанные — Тиру. ‘Ты ходил среди огнистых камней, ты — благословен в путях твоих от дня сотворения твоего и доныне’. Опять же это никак не объяснено. Но мы совершенно отвлеклись от своей темы.
Апокалипсическое число есть субботнее число, и в то же время это число древа жизни, т.е. дополняющее его мысль. Его нужно читать не 666 — ‘шестьсот шестьдесят шесть’, а ‘6’ ‘6’ ‘6’ — ‘шесть—шесть—шесть’. Это специально человеческое число, ибо называет ‘шестой день’ т.е. день ‘сотворения человека’. Ты в сей день получил луч бытия, был фотографирован с неба. День сотворения и, общее, принцип творчества — вот мысль апокалипсического числа. ‘Не смешивать дня сего со всеми остальными днями’, это совершенно особый день, ‘святой день’. ‘И бысть вечер и было утро — день шестой’. Слепорожденного можно исцелить в понедельник и в четверг. Но Израиля, но ‘дом Иаковлев’, но ‘град Давидов’ — пощади их…
А филологи, не подслушав в субботу тайных слов и не подсмотрев тайных действий, думали, что дело идет о филантропическом плюсе, который ‘почему же’ не прибавить к Божьему празднику. Но филантропия все же от ‘сего мира’, а ‘субботний пост‘ есть именно успокоение от ‘сего мира’, как бы погребение ‘сего мира’ и погружение в ‘мир горний’, мир ‘шестикрылатых серафимов’ и ‘многоочитых херувимов’. Суббота есть на минуту хождение в Тирский ‘сад Божий’, и съедание одного листка, только одного листочка — почечки, цветочка с ‘древа жизни’. И Жив Израиль! не умер ‘жид’! ‘Такой-то грязный’! Без земли, враждебный земле и землепашеству, истый ‘скотовод’ и до сего дня. Что же делается в закат субботы, т.е. в утро нашей субботы, но когда ихняя закатывается: все спешат в храм и благодарят Бога. Так что мы только и видим что закатное: ‘Благодарю, Боже — за лик человеческий, данный Тобою мне…’ — и утреннее по-ихнему, а по-нашему — вечер пятницы: зажжение ‘святых свеч’, которые так напоминают Тирские огни: ‘Ты ходил среди огнистых камней, ты был в саду Божием, ты благословен в путях твоих от дня совторения своего — доныне’.
Когда мы догадаемся о всем и примем только ‘субботы’ от них, конечно, — в огнях и молитвах, вдруг исполнится глагол Апостола — Израиль спасется! ‘Весь Израиль спасется’, приняв все остальные наши истины — без всякого спора. Ибо ведь — ‘спор’-то только и шел об одной ‘субботе’… Но это уже Апокалипсические дни… И ‘огнь, спадший с небеси’, ‘небесный огнь’ Апокалипсиса, есть совершенно точное повторение ‘огней в саду Божием’, о которых кратко — тоже без пояснения — сказал Иезекииль.
‘И показал мне Ангел чистую реку воды жизни, светлую как кристалл, исходящую от престола Бога и Агнца. Среди улицы его (‘Небесного’, сошедшего на землю, ‘Иерусалима’), и по ту и по другую сторону реки, древо жизни, двенадцать раз приносящее плоды, дающее на каждый месяц плод свой, и листья древа для исцеления народов… И Дух и невеста говорят: прииди! и слышавший да скажет: прииди! жаждущий пусть приходит и желающий пусть берет воду жизни даром’.
Трудно […] таким негодованием. Поразили меня […] и подобных слов, могли подыматься речи о ‘Наполеоне’ или ‘Нероне’. В них очевидно содержится иносказательно ‘принцип’, ‘путь’, категории ‘святого’ и ‘грешного’. И ‘последние судьбы мира’ ничего иного не выражают, кроме глубочайших потрясений в сфере этих категорий и, так сказать, перемещения — не ‘небес’ и ‘земли’ в самом деле, но перемещения представлений у самого человека о том, что такое и где ‘небесное’ (идеал), и что такое и где земное (противолежащее идеалу). По-видимому, это ‘перемещение’ и свитие в клубок прежнего ‘неба’ (идеала, алкания) необходимо как условие для открытия ‘пути к древу жизни’, ‘прямых ворот’ в небесный Иерусалим, которым войдут праведники. Вот объяснение, никак не геометрическое и не территориальное, слов: ‘новое небо и новая земля’. До чего это не касается и не имеет в виду обычных для нас представлений о реально-астрономическом преобразовании при ‘светопредставлении’, видно из того, что ведь не земля восходит на небо к ‘Иерусалиму небесному’, но именно он сам опускается, ‘сходит’ на реально недвижную ‘матушку-землю’, ‘мать-сыру землю’. Откроются очи человеку, и он вдруг на ‘самой матери-сырой земле’ увидит невидимое, сокрытое от него дотоль и ‘древо жизни’, и ‘воду живую’, и уже не от болезни в выздоровление, а от смерти в вечную жизнь воскреснет. ‘И оживут кости’.
Тогда все объяснится, говорит Иоанн. Он знал это ‘объяснение’. Наука и философия тщетно его ищут и в общем одна и другая еле только ‘гадают’ около и в направлении к ‘древу жизни’. — ‘Бог взял семена из миров иных, и посеял на сей земле, насадил сад Свой, и взошло все, что могло взойти, но взращенное живет и живо лишь чувством соприкосновения своего таинственным мирам иным. Если ослабевает или уничтожается в тебе чувство сие, тогда станешь к жизни равнодушен и даже возненавидишь ее’ — так, устами старца Зосимы, Достоевский выразил чувство древа жизни. Пессимизм, уныние, отчаяние суть симптомы полуперерезанной нити, связующей ‘я’ каждого с ‘мирами иными’, но точнее — с ‘древом жизни’. Радость (безотчетная) есть симптом укрепления и, так сказать, утолщения этой соединительной нити.
Всякая радость на земле (‘безотчетная’, ‘без видимых причин’) есть предчувствие той окончательной и насыщающей вечной радости, коею заключится жизнь человека на земле. Это небесная и райская радость, как предвкушение, в отношении ‘зари’ к ‘солнцу’. Так что ‘заря’ собственно ‘будущего века’, ‘апокалипсического века’ никогда не покидает землю, — и земля этою радостью живет и поддерживается. Отсюда — поэзия, т.е. в смысле ‘зари’ и необыкновенная привязанность к ней человека. Да и вообще вся земля ‘переводит дыхание’ и не может умереть только предчувствием этого, второго ‘апокалипсического’, еще не поднявшегося над горизонтом, покуда — ‘из-под него’, ‘под землею движущегося’, в ‘ночных странах’ солнца, но которое ощущается бедными растеньицами — человеками.
Впервые опубликовано: Северные цветы. М., 1903. С. 85—92.