З. H. Гиппиус
Зверебог
О половом вопросе
I
II
III
IV
ПРИМЕЧАНИЯ
Зверебог, Гиппиус Зинаида Николаевна, Год: 1908
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Гиппиус З. H. Собрание сочинений. Т. 7. Мы и они. Литературный дневник. Публицистика 1899-1916 гг.
М., ‘Русская книга’, 2003.
Удивительное дело: непомерно возрос у нас интерес к ‘проблеме пола’, так непомерно, что уж и на убыль, кажется, пошел, — а за все это время никто серьезно не взглянул в сторону немецкого писателя Вейнингера. Книга его ‘Пол и характер’, самая замечательная и самая современная книга по данному вопросу, в Германии она давно создала целое течение, у нас, несмотря на то, что последняя гимназистка толковала о ‘проблеме пола’ — почти не писали о ней: отзывались где-то сухо, скучно и холодно — и только. Грязно и безграмотно переведенная — она затерялась в приложении к безобразным ‘Тайнам Жизни’.
На днях, — в самое глухое летнее время, — вышел другой, давно объявлявшийся и, конечно, более приличный перевод книги. Но боюсь, что и он не заставит наше ‘общество’, ту его часть, которая казалось преимущественно занятой ‘вопросом пола’, отнестись к Вейнингеру внимательно. Разгадка этого, удивительного на первый взгляда, невнимания — очень проста.
Дело в том, что именно проблемой-то пола у нас ник и не интересовался. Интересовались полом, таким, каков был и есть, интересовались им так же, как и всегда, с — тою разницею, что прежде говорили о поле между собою, а теперь стало можно и ‘модно’ говорить о нем публично.
Не только ‘санинцы’ и гимназистки с ‘Безднами’, но и кузминские разные ‘проблемы’ с самими Кузминым,— что они, год тому назад, что ли, родились? Да нисколько, всегда они благополучно существовали, в ту же меру, на том же месте, только прежде прикрыто — теперь открыто. А ни вопросов, ни суждений, ни размышлений относительно пола в нашем обществе еще нет. Есть пол (как везде он есть), и есть глупая, подчас грубая, с ним возня, — свежедозволенная.
Для этой возни Вейнингер не нужен. Он не полом, а именно проблемой пола занят. Труд его, обнаруживающий, между прочим, громадную эрудицию, — оказался воистину трудом всей жизни: молодой философ, окончив его, застрелился. И уже одно то, что 23-х лет отроду он мог располагать таким научным багажом, заставляет думать, что это был человек почти гениальных способностей.
Насколько незыблемы и глубоки первые положения философа, настолько ложны его выводы, — благодаря одному, незаметно явившемуся, противоречию, и даже не одному… Но я не буду здесь ни излагать книгу Вейнингера, слишком широко интересную (одни его определения гения и таланта чего стоят!), ни доказывать ложность его выводов. Вероятно, я включу этого писателя в мою специальную работу, начатую задолго до выхода его книги, во многом подтвердившей мои мысли. Теперь я хочу поговорить лишь о первых положениях философа, о его определении Женского Начала, которое он, в конце книги, подменяет просто женщиной, и хочу показать, насколько возможно, что именно это определение — всемирно, всеисторично, именно на нем покоится и фактическое наше отношение к женщине. Потому что человечество, как и Вейнингер, идентифицирует Женское с женщиной, только Вейнингер тут сознателен, а потому и ложность выводов его для него губительна. Жизнь выводов не делает, к выводам она придет, и течение ее правильно, ибо верен исток. Верно инстинктивное ощущение Женского, определенное и осознанное Вейнингером.
Есть два начала: Мужское и Женское. Реально никакой человеческий индивидуум не носитель одного которого-нибудь начала исключительно: т. е. нет чистого мужчины и чистой женщины. Каждое живое человеческое существо — неравномерная смесь этих двух начал (предполагается соответствие, как бы единство между физическим и духовным). Для обозначения чистого женственного начала, чистой женщины,— реально не существующей, — Вейнингер пользуется буквой ‘Ж’, для чистого мужского начала — ‘М’.
В каждом природном индивидууме непременно находятся ‘М’, с преобладанием того или другого. Установив это положение, Вейнингер необычайно глубоко и в определяет сущность обоих начал. Это как бы первое сознание мира и мировых сил в известной стороне. Два противоположные Начала живут в мире именно таковыми, каковыми он их увидел. Ошибки мыслителя начинаются там он с определения Женского Начала, ‘Ж’, соскальзывает на определение реальной женщины. Он забывает свою собственную мысль о несуществовании чистой женщины, произвольно конкретизирует ‘Ж’, и постепенно все, что он так глубоко понял о ‘Ж’, — оказывается принадлежащим всякой физической женщине (и даже только оно, — и только женщине). В области конкретного трудно остаться объективным: и вот к определениям Вейнингера начинает примешиваться оценка. Критерием является даже не одно из двух Начал, не ‘М’ (что тоже было бы произвольно) — но просто мужчина. Это неудачное превращение мыслителя в практика и дало Вейнингеру славу ‘ненавистника’ женщин. Но как бы то ни было — его философский срыв слишком понятен, слишком человечен. Реальные женщины слишком ‘чисты’, чтобы нельзя было смешивать их, — в жизни, — с ‘Ж’. Слишком бросается в глаза преобладание в каждом индивидууме одного которого-нибудь начала, как в мужчине мужского, так в женщине женского. Весь мир, практически, соскальзывает тут вместе с Вейнингером, весь мир живет так, как будто женщина — и есть ‘Ж’, а посторонняя точка не считается. И повторяю: весь мир, все человечество, ставя знак равенства между женщиной и ‘Ж’, между мужчиной и ‘М’, подтверждает фактом взаимоотношений своих именно определения ‘Ж’ и ‘М’ Вейнингера, бессознательно оправдывает их, доказывает их истинность. Нам хотелось бы сейчас коснуться, главным образом, женщины. Как же ее, или, вернее, ‘Ж’, определяет (вместе со всей историей, Вейнингер?
Возьмем главные черты.
В женском начале нет памяти, нет творчества, нет личности. ‘Чистая’ женщина (‘Ж’) не может быть безнравственна, ибо она всегда — вненравственна. Женщина — мать, или проститутка (Соглашаясь с этими определениями, добавлю от себя: или героиня-мученица. Это отнюдь не нарушает цельной пассивности женского начала).
Мужчина — всегда субъект: женщина — всегда объект.
Остановимся пока на этом. Теперь, если мы учтем, что все мужчины и женщины, вместе с Вейнингером, поддставляем под ‘Ж’ — реальную женщину, — становится понятным наше жизненное отношение к ‘женщине’ и отношение женщин к самим себе.
Да, мать, или любовница, или мученица… И всегда ‘объект’, постигаемое, хотя и не постижимое. Если она мне не мать, не возлюбленная, если я ею не восхищаюсь, не возмущаюсь, если она мне никак не нужна — она не существует. Объекта нет, если отходит наблюдающий.
Однажды случилось мне как-то сказать моему приятелю, соработиику и сомышленнику, человеку очень тонкому и умному:
— А знаете, ведь у нас с женщинами не говорят. Я даже и представить вас не могу, говорящим с женщиной о предмете, о каком-нибудь сию минуту вас интересующем вопросе. Да кто говорит? Мережковский говорит? Розанов говорит?
Мой собеседник даже подскочил.
— Действительно! Не говорим! Отвечаем, если спрашивает, по не говорим. Хорошенькая, — ну еще можно, да и то о чем-нибудь другом. Да, вы правы. Мнение женщины о том, что меня сейчас серьезно интересует — мне неинтересно. Я как-то заранее убежден, что оно моего не коснется. Никакого доверия нет, что женщине то же интересно, что мне.
Мой приятель склонялся к философии, ему уж совсем позволительно было не разговаривать с женщинами. Но ‘недоверие’ это присуще не одним философам, оно коренное, всеобщее, и вытекает из правильного ощущения сущности женского начала. ‘Женская мысль’, ‘женское творчество’, ‘женское движение’ (эмансипация), развитие — все величайшие абсурды, ибо в ‘Женском’ не содержится ни ума, ни силы созидания, и в корне своем оно неподвижно. Вейнингер опять прав.
Нсли человеческая женщина, как-никак, — иногда говорит, мыслит и развивается — это вмешанное в нее мужское начало творит, ведь и по первой мысли Вейнингера — всякая женщина — есть Ж+М. Но эта черта в ней мала, в практике стирается, не учитывается абсолютно, отсюда и вытекает абсолютное неверие в женщину творящую, мыслящую.
‘Женское творчество’ даже никто и не судит. Судят женщину, а не ее произведение. Если хвалят, — то именно женщину: ведь вот, баба, а все-таки умеет кое-как. Вейнингер приводит пример ‘знаменитой’ Софьи Ковалевской. Действительно, она знаменита лишь тем, что женщина. Сделай то же мужчина — судили бы его дело, и очень оно бы оказалось посредственным.
Далее — Вейнингер все содержание женского начала своя к полу. Он даже весь пол, целиком, заключает в ‘Ж’. Но не буду касаться сложных крайностей, которые нуждаются в столь же сложных опровержениях. Вспомним только что и этот оттенок — отожествление ‘Ж’ с полом, — фактически существует: именно так относимся мы к женщине Вспомним: ‘женская честь’, ‘женская нравственность’ — лежат в поле. К женщине предъявляют другие требования нежели к мужчине, и если снисходят к пей в ее плохих мужских делах — то тем более строго судят ее в ее ‘существе’, в ее поле. И это лежит гораздо глубже всех социальных условий. Замечательно, что до сих пор, на небольших пространствах истории, рост культуры как бы даже увеличивал такое отношение, вернее — выявлял его более резко. Во Франции, например, в стране давней, хорошей культуры, оно особенно ярко. У нас сравнительно слабее, в слоях низших, наименее культурных, оно подчас еще не обозначилось, хотя из этого не следует, что его нет, что оно не вырастет вместе с культурой.
Культура, на пути своем, меняет здесь лишь внешние формы, по существу же и теперь совершается то же, что, хотя бы, в средние века: женщина всегда объект (как для мужчины, так и для себя) — мужчина всегда субъект личность.
В недавней статье, своей о поле даже такой тонкий мыслитель, как Бердяев (и уж совсем не ненавистник женственности) — только подтвердил определения Вейнингера. Он, прежде всего, тоже смешал Женское Начало (Ж) с женским реальным индивидуумом, взял женщину как воплотительницу чистой женщины. И эту женщину-Женственность нарисовал, как ‘объект’. И он, последовательно, против ‘женской эмасипации’: женщина может хорошо делать лишь женские дела. Вот женское дело, говорит он, — дело Беатриче, вот мужское дело — дело Данте. — Пример разительный! Что же такое Беатриче, как не объект в высшей степени, существующий лишь постольку, поскольку существует субъект — Данте? Была ли Беатриче сама для себя? Да и ни все ли это нам равно? Не все ли это равно и для самого Данте? Она жила в нем и он делал, при ее помощи, свое человеческое дело, женского же дела тут никакого не было, уже потому, что ‘женское’ Никогда ничего не ‘делает’.
Итак — Бердяев тоже один из примеров нашего всеобщего, всемирного и верного отношения к Женственности, как к чему-то внетворческому, неподвижному, плодоносящему, но не зачинающему. Неосознанное — оно вошло в жизнь и слилось с отношением к реальной женщине. Бессознательное смешение это часто ведет к близоруким оценкам двух мировых как не равных. Чувствуя, что действительно Женственность не содержит в себе ни творчества, не единства, ни нравственности, и подставляя под Ж — женщину, — мы говорим: ‘женщина не человек’. А между тем не только так, но даже, освободившись от смешений, — сказать: ‘Женственное — не человеческое’ — мы не имеем права. Ведь для этого надо было бы взять за высший критерий Мужское, взять его как единственно-человеческое. Взять произвольно, потому что вряд ли доказуемо, — и Вейнингер не доказывает, — что голое Мужское Начало содержит в себе самом совершенство полной Личности, все действие творческих, мировых сил и высшую, истинную Человечность.
Несколько иной смысл был в давних словах одного молодого писателя, в ту пору еще студента, когда он сказал мне, после долгой исповеди:
— Я тут чего-то совсем не понимал и никогда не пойму. Женщина совсем не человек. Она — зверебог.
Унижения женщины в этих словах не было. Студент, конечно, тоже ставил знак равенства между отвлеченной Женственностью и женщиной фактической, но в чистом виде мысль его была такова: если мы назовем ‘М’ — человеком, то нельзя дать то же имя ‘Ж’, ибо эти два понятия различны до полной противоположности.
В том-то и дело, что втянуть понятие ‘человеческого’ в которое-нибудь одно из двух мировых Начал, хотя бы и в ‘М’, — по меньшей мере логический произвол. Гораздо более данных взять для определения Человеческого — человека, т. е. некую цельность, уже объединяющую в себе оба Начала. Быть может, мы найдем тогда, что Личность есть продукт какой-то сгармонированности двух начал в одном индивидууме, быть может, мы найдем, что самая мера ощущено ощущения Личности зависит от меры этой сгармонированности, — но отнюдь не решимся мы утверждать, что индивидуум с громадным преобладанием Мужского непременно будет наиболее яркая личность и даже наибольшая творческая сила. Напротив, чересчур ‘мужской’ индивидуум настоль же удален от начала ‘Личности’, насколько и чересчур о ‘женский’.
Произвольная предпосылка Вейнингера, утверждающая одно Начало — светлое, а другое темное, заставляет его мыслить несовершенство реального мира в его еще недостаточной дифференциации. Он разделяет, но не вполне. Начало злое, начало женское, пронизывает изнутри реальное существо, реального мужчину, — человека, по Вейнингеру. И это злое Начало ‘небытия’ как бы ущербляет истинное бытие, уменьшает потенцию Личности…
Не ясно ли, что мы получим другие выводы и заключения если, — согласившись с Вейнингером в его определениях ‘М’ и ‘Ж’ и в его взгляде на реальный мир как на дифференцированный не вполне, — воздержимся от упрощенного решения проблемы Зла, и Женское Начало еще не признаем, как абсолютное небытие? Приняв даже общую с Вейнингером (и с Бердяевым) конечную цель — идеально совершенную человеческую личность — мы, однако, придем к выводу противоположному: мы скажем, что мир еще слишком дифференцирован. Прямее говоря: сильное преобладание одного которого-нибудь Начала в каждом реальном индивидууме, — что мы фактически наблюдаем, — есть причина несовершенной Личности, и, напротив, реальное (пусть еще малое) существование обоих начал в одном и том же индивидууме — есть надежда, обещание, заря этой Личности. Заря, которую Вейнингер погасил бы, если бы исполнилась воля его двинуть мир назад, к окончательной дифференциации, т. е. к уничтожению человеческой личности.
Но я, кажется, перехожу границы моей задачи, намечая путь для будущих возражений Вейнингеру по существу. Настоящая же задача моя намеренно очень узка: доказать, что женщина занимает, фактически, положение, которое соответствует по Вейнингеру, и что факт этот является результатом верного, хотя и слепого, ощущения Женственности в связи с тем, что, действительно, реальная женщина почти воплощает идеальную Женственность, — так сильно в ней ‘Женское’ преобладает.
Можно бы без конца иллюстрировать отношение к женщине, о котором я веду речь. Можно бы, исследуя его, развивать и дополнять определения Вейнингера. Но я дополню свои беглые строки лишь еще несколькими словами, несколькими конкретными чертами.
В женском Начале (Ж) нет памяти, нет ума, но есть особность ассимиляции. Это свойство очень опасно, ибо оно обманно. Ум женщины лежит в ее мужском Начале, поскольку оно в ней присутствует, и если в современной женщине оно почти не присутствует, то мы должны с полной справедливостью сказать, что у женщины почти нет ума. Но дело в том, что на самой женственности ее легко отпечатывается ум чужой, и это я называю ассимиляцией, ‘женским умом’. Мы с инстинктивным недоверием относимся к женщинам, теряющим женственность, но такие женщины, в сущности, нисколько ее не теряют: они ее лишь видоизменяют, хотелось бы сказать — пачкают подобием чужого (мужского) ума, покорно принимая отпечатки. Творчества не получается, а все лишь повторения. И только затемняется необходимое чисто-женское. Я вполне понимаю, что моему приятелю в голову не приходило говорить с женщиной о том, что его ‘волнует и мучает’, он законно не верил, что женщина внесет новое в его сомнения.
Можно лишь приветствовать наше общее подчинение этому правильному инстинкту недоверия. И я не только не восстаю и не жалуюсь на него, но, будучи женщиной, всячески, — действенно и жизненно, — его утверждаю. Так нужно еще, потому что слишком еще ‘женственны’ женщины, — и слишком опасна женская ассимиляция ума и творчества. Признаюсь откровенно: везде, где только можно было, мне хотелось защитить подлинное от вторжения женской ассимиляции, защитить, если придется, даже собой, собственным делом. Там, где, думалось, я могу сказать и сделать что-нибудь, но вставала опасность вовлечь этим в ‘делание’ и ‘разговоры’ многих других женщин, — руки мои опускались и уста замыкались. Ведь даже если (если!) я и еще какие-нибудь женщины скажут и сделают свое, не от своего женского начала идущее, — то не лучше ли пропасть этой ничтожной крупице, но не дать прорваться женскому ассимиляционному потоку? О, конечно, бывали и ошибки. Но что ж делать, женщины должны примириться, что их крупицы часто пропадают. Малые величины пусть стираются.
Любопытно проследить отношение к женщине, — то, о котором идет речь,— на литературных нравах. Тут я имею опыта. Начиная от критика самого беспристрастного, благожелательного — до грубого бранителя, все всегда мнят, что пишут о женщине. (Уж мне ли этого не знать, ведь и я, то сознательно, а больше бессознательно, так же пишу тоже помня.) Благожелательный критик в лучшем случае скажет: ‘…одна из талантливых и умных женщин писательниц’… А зато какое легкое средство ‘уничтожать’ есть руках незатейливого полемиста, сильно обиженного! Что мол, тут обращать внимание, ведь это — баба! Аргумент можно повторять на тысячу ладов — всегда убедительно
Незыблемая точка мира: тут сходятся и старичок Буренин и новейшие декаденты. И реакция, и либерализм. Равны ^-друзья и враги.
Недавно, например, уязвленный старой какой-то статьей, ближайший друг мой, Андрей Белый, написал мне отповедь. Я его знаю, это нежнейшая и тончайшая душа, слишком женственная, чтобы быть узкой, слишком мужественная, чтобы быть неумной, правда, он более умен, нежели сознателен, и вот, захваченный чувствами, он поднял общеупотребительное оружие, принялся ‘язвить’ меня: вот, мол, пишет дама, которая, наверно, не знает гносеологии, — а о гносеологии, между прочим, и речи не было.
Мне всегда казалось практичнее самые дорогие мне мысли высказывать под меняющимся псевдонимом, под чужим именем (в крайнем случае осторожно ‘внушать’ постороннему лицу). Только в этих случаях можно надеяться услышать беспримесную оценку их (а в этом, порою, очень нуждаешься), или даже надеяться на прочтение. Ведь полусознательно мы прокидываем почти все, подписанное женским именем. Только о том моем я и знаю что-нибудь, что с именем моим не связано, об остальном нет у меня суда, кроме своего, — который у всех непременно не полон, не верен, не годен. Чужому же суду, ни доброму, ни злому, тут я не верю. Ведь не могу же я, в самом деле, верить рецензентам, которые однажды возмущенно усмотрели в стихотворении моем о физической болт болезни, — порнографию! Если бы это же стихотворение написал кто угодно, только мужчина, никому и в голову бы не пришло искать тут ‘пола’, а следовательно и порнографии. Не могло бы прийти. Но женщина! Женщина и пол — неразделимы, они — едино, говорит Вейнингер (и слепо ощущают все). Значит — писано о поле. И писано так, как нельзя, ибо женщина должна быть скромна. А тут ведь что:
Красным углем тьму черчу,
Гну, ломаю и вяжу…
Хотя и сказано, что это говорит ‘Боль’, но наверно это авторша. Вот позор для женщины! Вот падение женской нравственности! И т. д. Таких примеров, своих и чужих, могу набрать без конца. Но довольно. Скажу лишь кстати, что в самой современной литературе, в новейших произведениях, от порнографических до талантливых, — ни одним автором не было еще нарушено это мировое, Вейнингером определенное, отношение к женщине: женщина — объект поклонения, вожделения, почтения, презрения или отвращения, зверь или бог, нечто связанное с полом, ‘совсем другое’, нежели человек, — уже потому, что всегда объект.
Арцыбашев ли со своим Саниным, Блок ли с Прекрасной Дамой, — одинаково все они относятся к женщине реальной, к индивидууму человеческому, как к отвлеченной Женственности, а к Женственности — как Вейнингер к своему ‘Ж’. Больше скажу: сами женщины относятся совершенно так же к самим себе. Сочинения какой-нибудь Нины Петровской: ‘Sanctus Amor’ {‘Святая любовь’ {лат.).} — не более как самообъективизация женщины, признающей пол своей исчерпывающей сущностью и пишущей, как всегда в таких случаях, с помощью ассимилированных ума и ‘творчества’.
Не думаю, чтобы такое общее положение дел могло и должно было сейчас как-нибудь измениться. Единственно, чему пришло время, — это большему осознанию данного положения. Зачем сознавать, скажут мне, если это ничего не изменит, если это сознание — сознание безысходности? Вейнингер, придя к нему, застрелился.
Это правда, Вейнингер застрелился, поняв, что такое ‘женственность’. Но не забудем, что именно в сознании своем Вейнингер допустил противоречия и ошибки, и только благодаря им он пришел к выводам безнадежно-отрицательным. Кроме того — всякое истинное сознание — реально, оно часть действительности, а потому новое сознание действительности есть новый факт, привходящий в эту действительность и тем самым уже как-то ее изменяющий. Во всяком случае — указывающий направление, следуя которому она могла бы и должна бы измениться. Если мы станем это отрицать — то нам придется отрицать и всякую нужду правильного диагноза болезни, которую мы не знаем ка лечить. Мы, однако, открываем бациллы, против которых остаемся беспомощными, и допускаем, что не только мы н еще десять поколений будут перед ними беспомощны, пока одиннадцатое, воспользовавшись предыдущей работой осознания, не увидит, что и сыворотка уже почти готова, что реальность изменилась. Можно взять и другой пример: революция, длящаяся месяц, изменяет реальность, но не этот месяц, в сущности, изменяет ее, он только увенчивает долгие годы работы сознания, годы, когда, кажется, ничего не происходило, все было неизменным.
Я говорю, приводя эти примеры, лишь о значении нашего сознания вообще. Возвращаясь же к Вейнингеру и к вопросам, им поднятым, — о сущности пола, о существе двух мировых начал, о взаимоотношениях полов в реальном человечестве, — мы должны признать, что если когда-нибудь тут и мыслима своя ‘революция’ — она должна быть более коренной, нежели всякие революции научные и государственные. О ней почти нельзя рассуждать, а разве только мечтать, довольствуясь сейчас, в жизни — лишь скромной работой осознавания действительности.
С уверенностью в окончательной двойственности мира и неистребимости зла — жить нельзя. Это и доказал Вейнингер. Но если мы не повторим его ошибок, если мы увидим, что в том же мире, в том же человечестве есть и сила синтезирующая, сила единства, есть стремящаяся родиться и развиться истинная Личность, мы не сможем окончательно отвернуться от мира, не захотим проклясть его, как Вейнингер, который из-за страха перед ложным Небытием не увидел надежны растущего, молодого мира — на Бытие истинное.
Образование. 1908. No 8. Отд. III.
С. 322. Вейнингер Отто (1880-1903) — австрийский философ. Автор пользовавшейся огромной популярностью книги ‘Пол и характер’ (1903), переведенной на многие европейские языки, в том числе дважды на русский.
‘Санинцы’ — сторонники свободной половой любви, которую пропагандирует главный герой романа ‘Санин’ Михаила Петровича Арцыбашева (1878-1927). См. подробно в кн.: Ачкасов А. Арцыбашевский Санин. М, 1908, Омельченко А. П. ‘Санин’, роман Арцыбашева. СПб., 1908, Пешехонов А. В. В темную ночь (гл. »Санин’ и ‘санинцы»). СПб., 1909 и др. изд.
…гимназистки с ‘Безднами’… — см. примеч. к статье ‘Последняя беллетристика’.
…кузминские разные проблемы… — Имеется в виду роман М. А. Кузмина ‘Крылья’ (Весы. 1906. No 11) о проблемах гомосексуальной любви, шокировавший читателей.
С. 323. …философ, окончив его, застрелился. — Вейнингер демонстративно покончил с собой в доме, где жил и умер Бетховен.
С. 326. Ковалевская Софья Васильевна (1850-1891) — математик, прозаик. Первая женщина, избранная в Петербургскую Академию наук (член-корреспондент с 1889 г.).
Беатриче — возлюбленная Данте, героиня его автобиографической повести ‘Новая жизнь’.
С. 330. Буренин Виктор Петрович (1841—1926) — литературный и театральный критик, поэт.
…усмотрели в стихотворении моем о физической боли болезни — порнографию! — Имеется в виду стихотворение ‘Боль’ (Весы. 1907. No 5), вызвавшее скандальную реакцию. ‘Боль’ перепечатали газеты ‘Биржевые ведомости’, ‘Русь’ и др. с оскорбительными комментариями. В прессе появились язвительные пародии.
С. 331. Красным углем тьму черчу, / Гну, ломаю и вяжу… — Гиппиус цитирует первую и последнюю строки начальной строфы, стихотворения ‘Боль’.
Петровская Нина Ивановна (в замужестве Соколова, 1879—1928) — прозаик, критик, переводчица. ‘Sanctus amor. Рассказы’ — единственная книга Петровской, вызвавшая разноречивые оценки в критике.